Гришин = Возвращение = Клименко 06.08.2014
Сергей Комаров
Александр Гришин:
«Птица, ночующая под крылом своим…»
«В никуда, до востребования» — так, на первый взгляд пессимистично, назвал перед смертью книгу избранных произведений тюменский поэт Александр Гришин.
И все же здесь не провинциальный эпатаж, а попытка зримого воплощения духовного послания одного из лучших поэтов Западной Сибири первого послевоенного поколения.
Название книги свидетельствует о высоте и масштабности замысла, о последовательности позиции в соединении мечты и жизни, о поиске отклика, о бескорыстии усилий, о горечи итога и общезначимости драмы художника, о мужестве признания в этом и о надежде на понимание, если хотите, прощение.
А. Гришин в «Избранном» не перетасовывает изданные стихи и сборники, хотя, заметим, мог бы. Он воспроизводит для читателя свой путь (только теперь от «позднего» к «раннему»), давая в заключение «Неизданную книгу», вольные переводы и опыты поэзии для детей. Он как бы говорит нам: вот вся моя жизнь, она теперь ваша, судите ее, я с ней был несвободен, дорожил и боялся, потому что отвечал, мог что-то сделать иначе, теперь уже нет — не переделаю, не переиначу и даже не отвечу, что бы вы ни сказали, потому что это право теперь ваше.
Александр Гришин — поэт малотипичный для Сибири. Он, что называется, «залетный», «переселенец». Его малая родина в Европе, на Украине. Он, по сути, расстался с нею и мог лишь ее вспоминать, мог апеллировать к ней в трудную, кризисную минуту («Хочу в Донбасс, на родину, из круга забот»), И главное — смотреть на нее со стороны, не вживаясь, идеализируя, делая частью своего поэтического мифа. Второй важный момент биографии — учеба в Ленинграде (Санкт-Петербурге) в знаменитом университете, на журфаке. Представьте себе конец 1960-х — начало 1970-х годов. Бродский уже вынужден покинуть страну, умирают Ахматова и Твардовский, умирает прежний «Новый мир». Внимание читающей России переключается с эстетики и поэтики «эстрадников» (Евтушенко, Вознесенский и др.) на эстетику и поэтику «тихой лирики» (Рубцов, Передреев и др.), на «деревенскую прозу». Это конец эпохи «оттепели» и начало того, чему предстоит противостоять. Скажем мягче: по возможности не присоединяться, не растворяться и уж точно — не подпевать. Владимир Соколов замечательно назвал поэтический сборник той поры «Снег в сентябре».
А как не участвовать, если ты по профессии журналист и живешь в системе, не приемлет которую лишь меньшинство из таких же, как ты, граждан. И при этом ты (пусть некоренное) дитя Ленинграда — города духа и стоицизма, культуры и революции. Ты молод, талантлив, амбициозен. В искусстве, как и большинством петербуржцев, тобой руководит «трезвость сознания и трезвость формы» (И. Бродский).
После окончания университета А. Гришин не едет на малую родину и не остается в северной столице, он отправляется в Тюменский край, где проходил практику. Ему кажется, что это край молодых, неиспорченных людей — людей слова, дела, труда. Он думает: им нужен свой поэт и летописец, здесь за Слово платят честные деньги, здесь есть свобода. Да, Александр Гришин выбрал шанс жить в поколении, которое верит в «город-сад» и строит его. Над этим нельзя смеяться, это было точно так.
Посмотрите, с какой любовью, нежностью он пишет об этих людях («Неотправленное письмо», «Песня», «Чрезвычайное происшествие», «Друзей не приводил»…). Здесь чувствуется знание раннего Евтушенко в изображении фактуры человека страны, но без его многословия, дидактики, сентиментальности. «Трезвость сознания и трезвость формы» определяют результат. Стихотворение «Заяц на бетонке» рождено творческим соревнованием с «Охотой на зайца» Вознесенского, а «Колыбельные в поезде «Тюмень — Сургут» — с «Поездом» Рубцова. И это тоже «трезвость сознания и трезвость формы», проверка себя на смелость, на непровинциальность, на соединяемость регионального материала с ходами нерегиональной поэзии, чтобы высечь искру нового обобщения или, наоборот, заземления. Подобные опыты для поэзии Александра Гришина периферийны, но их появление показательно. Они лишь отростки центральных скреп его поэтического мира: сад, дом, береза. Сознательное использование мотивов и тем мифа — тоже результат культурной «трезвости» Александра Гришина, придающий его жизни в слове логику и устойчивость.
В «Избранном» не случайно лишь одно стихотворение посвящено конкретному поэту, его судьбе. Имя его — Владимир Маяковский. Стихотворение «Социалистический реализм» давнее, но программное. Лирический герой увидел «дырочку» в памятнике классику: «вот здесь, на левой, малую, горячую и алую, откуда б, как зубило, в глаза нам солнце било…». Мечта окуплена сердцем и жизнью поэта, природа (солнце) к людям приходит через сердечную драму художника — это путь, который Александр Гришин уважает и принимает. Социальный и личный проекты бытия нераздельны, но принципиальность и высота позиции должны быть постоянно выверяемы, потому что нераздельность опасна: социальное поглощает личное. Это объясняет множественность стихов Александра Гришина о литературном быте и то, почему он ими дорожил. Вот из школьных и студенческих тетрадей:
Здесь честь покуда не в чести,
Здесь мрака не рассечь…
Куда бы душу унести?
И молодость?
И речь?
Хоть общей не уйти судьбы,
не прыгнуть сквозь века,
а все ж срываюсь я с резьбы,
тем более — с крючка.
Та же тема памятника («Общей не уйти судьбы»), но теперь в пушкинском варианте. И драма в том, что предметно живой душа, молодость, речь. Они инстинктивно сопротивляются общественной ловле. Эта философия искусства будет чудесно прописана в поздней «Неизданной книге» — стихотворение «На постаменте лошадь мается…».
А вот уже и опора на фольклорную мудрость:
Сказку забытую припоминаешь:
«Прямо пойдешь — все потеряешь!..»,
Но не сворачиваешь с полпути:
все-таки надо прямо идти.
Три источника (фольклор, русская классика, советская поэтическая утопия) спорны для позиции Александра Гришина. Здесь отправная точка его творческого поведения — радикализм, мастеровитость, жесткость, одинокость, неслиянность с социумом, все по большому счету с верой в лучшее общество и востребованность будущим. Противник очевиден и рядом:
Стоишь, глядишь не без стыда,
как наши тучные стада
пасутся на полях словесности
затем, чтоб кануть в неизвестности…
И ты сам можешь стать таким же, как противник, войдя в коридоры литературных редакций: «Только дверь открыть — и все дела! Голова останется цела, а душа…» Лирический герой понимает: «Но — откроешь дверь, и, может статься, больше не откроешь ничего…» Вот он, литературный быт великой страны, если хочешь получить что-то сегодня. Но «бескорыстью нет цены», и герой Гришина выбирает иное:
Мы туда, где классическим розам
вновь цвести — не сегодня… потом —
удобрением ляжем, навозом
или, если угодно, дерьмом…
Такой выбор, если он не слова, а жизнь, — трагичен. Мы край «социального заказа» и конъюнктуры, ведь нефть и газ основа нашей бывшей экономики, а значит, все несистемное должно просто выбраковываться, омертвляться в качестве не обслуживающего эту основу. Гришин же всегда считал поперек:
«Не экономика, а вдохновенье
с народом по душам поговорит»;
«На этой вот земле под небесами.
Чтоб в люди вывести, отец и мать
учили нас ходить и отдавать.
…Хватать и ползать мы б сумели сами»;
«Рассудок миром властвовать спешит,
О мире ничего не понимая.
Но веку этому душа живая,
увы, иль, к счастью, не принадлежит».
Чувствуете: принципиальность та же, но какая горечь и усталость! Как сказал бы Маяковский: приходит страшнейшая из амортизации — амортизация сердца и души. Вот почему так пронзительно звучат автохарактеристики героя последней «Неизданной книги»: «из прорех состою, из пропаж состою, из продаж.»; «Ветер свищет в душе, голове и карманах»; «и, как видишь, тащу из пустот стихотворную строчку»…
Так о чем же грезило сердце поэта, что скрепляло изнутри его мир?
Во-первых, дом:
Мы строим дом.
Отец фундамент роет.
Покрикивает: «Санька, шевелись!».
И планы замечательные строит
на нашу замечательную жизнь.
В стихотворении еще три строфы, и все они о деталях строительства, созидания. Но последняя строка отделена, нарушает строфную упорядоченность: «…а дальше неохота вспоминать». Почему «неохота»? Потому что не созидание, не строительство будет потом, а разрушение. Художнику же важны мечта, общность, сотворчество поколений. Картинка очертила границы идиллии, выхватила момент судьбы. Дальше то, что разрушало сознание и форму и даже при «трезвости» культуры было опасно для поэзии, гармонически не выговарива лось, не округлялось, противоречило замыслу песни. Дальше были трагизм жизни, боль. А о ней лучше помолчать. Но она вырвется в стихе «Отчего же сердце сжалось»:
И давно уж, между прочим,
_Я_живу в ином краю…
Перед домом, перед отчим
домом проданным,
стою…
Самое страшное слово для лирического героя Гришина «проданным». Он всегда боялся продать и продаться. И вот случилось! Но мечта живет, и в стихотворении «Разговор» поэт как будто заговаривает драму:
«Не один сижу за столом в ночи,
вон о плечь сыны — Александровичи!»
Миг любви — «почти забытый, давний» — Гришин противопоставляет «любви в обеденные перерывы», и делает это почти по-маяковски: «А кому-то Вселенной мало для этого дела, да и пространства мало, и времени…»
Однако реальность можно снять уже только иронией («Ироническая песенка»). Но ирония не повседневна в отличии от жизни. Он знает:
«Пропахли губами чужими
горючие губы твои…».
Поэт не может не любить, не может предать свой дом, потому что тогда лишится права на слово, на песню. Это и есть ситуация «молчаливого соловья»:
Вон летит соловей над могилами
и из горла
не выкатит
ком…
Но умер не только личный дом поэта, погиб дом общественный:
Одних — приструнили, других — отстранили,
а третьим сырою землею забили
измученный яростью рот
Пустые морочит слова приструненный,
в пустыне качает права отстраненный,
и молча зарытый поет:
Вперед, вперед,
рабочий народ!..
Вот финал «города-сада»: несвобода, морок, песня в могиле, молчание. Да, может, это поэт и не про «город-сад» вовсе, а про прежнюю систему, которую сменит новая — лучшая? Ошибаетесь:
Где ж вы, города-сады?
Нету и помина.
Грязь. Торговые ряды.
Скудная витрина.
Вновь рожает нам раба,
вновь несет урода
ядовитая труба
нефтехимзавода.
Остроумный читатель пошутит: вымойте улицы, навезите товаров в магазины, на заводах поставьте очистные сооружения и душа поэта успокоится, всему свое время… Но нет, читаю стихотворение «Вид на улицу»: на «улице» все благополучно, по логике остроумного читателя, а Александр Гришин тоскует:
Витрины — в ряд,
машины — в след.
Смотрел бы в сад,
да сада нет.
Про любимый петербургский Летний сад он пишет, про его ночи белые, зимние и восклицает отдельной от строфы строкой: «Видишь: в саду беда!» В стихотворении «Вишни» вспоминает «цветущие вишенки в отчем саду» — и тут же отдельной строкой, как удар топора: «Те вишни срубили».
Нет сада на земле — никакого! Может, есть по названию, но нет по сути. А ведь сад — это синоним рая, из сада были после грехопадения изгнаны богом Адам и Ева. Сад — это синоним красоты и культуры, методичного труда человека, его связи с природой. Сад — это образ устойчивости и плодотворности Жизни, вписанности в годичный цикл, где за умиранием обязательно возрождение. Города-сады Маяковского должны были опредметить ницшеанские по сути вскрики Пети Трофимова из чеховской пьесы: «Вся Россия — наш сад».
«Не получилось», — говорит нам Александр Гришин. Жизни поколений положены на алтарь мечты — а сада нет:
Мы были волнами,
волнами,
летящими на волнолом.
Но тонкая пленка над нами,
оставленная кораблем,
текла себе и растекалась,
и рушила каждый изгиб.
Мы были — нас нет…
Не осталось
ни водорослей и ни рыб.
Бывало, то вспыхнем над кручей,
то к паруснику побежим,
Придавлены пленкой вонючей,
почти не волнуясь, лежим…
А какая была удивительная мечта — конкретная, с адресом, наперекор зиме, как пример другим, и все личным трудом, и не корысти ради:
Вон там, за Турою, у частных
владений, себе на уме,
возьму я земельный участок
и сделаю дело к зиме.
Нет-нет, я хором не построю,
забором не огорожу —
одних только лунок нарою,
березовый
сад
посажу…
Обратим внимание — березовый сад. Для Александра Гришина именно береза — символ национальной жизнестойкости, памяти, любви и красоты.
Сборник «Быстрая езда» открывался стихотворением «Р-раз и нету березы. Свалили», за ним следовало стихотворение, где одинокий герой поет «о клене», а клену Есенина ведь, «как жену чужую, обнимал берёзку». Далее в «Уже скатил он бревна с возу…» читаем о забытом персонажем топоре в лесу: он всадил топор в березу, но «к утру из топорища вышла почка, листок забился на ветру!..» Сборник «Неравнодушная природа» Александр Гришин закончил фантасмагорией «Монтаж березы». В стихотворении «Как можно уезжать от этого простора»… березы предстанут гарантией охранения покоя предков, памяти о них, в частности, о погибших за Отчизну: «Но спрошу: а звезды жестяные просвечивают ли в других березняках?» Через несколько страничек той же «Неравнодушной природы» встретим «резную карликовую березку», которую на северной земле «в три миллиметра… культурный слой приподнимает над собой». В «Неизданной книге» образ березы отсутствует. Раз нет дома и сада — не нужен и символ нации. Правда, в цикле-поэме «Монологи Ерохина» герой поминает о неком поэте Галактионове, которому была жильем именно «садовая скамейка», но он сам канул «в пространство или в Лету», а «его стихов мешок» висит на голой ветке, видимо, в том же саду. Вот он — предел.
«Господи, как безнадежно!» — вскрикнет благородный читатель. А общественный деятель засомневается и поморщится: не подтасовано ли, наш же парень, и всего пятьдесят лет, он служил где-то, печатался, ему верили и платили, а он так, если не врут, про страну, ее прошлое, настоящее и будущее — проглядели!.. Дане проглядели. Просто Гришин оказался поэтом. И боль страны, ее мечты и мифы были его болью. Он сказал о них Свое слово, он отстроил Свой мир, в нем есть Свои законы.
«Но где же позитив?» — сольются в недоумении благородный читатель и общественный деятель. Он есть, Александр Гришин заступил границу между «Советским Поэтом» и «Поэтом». «Трезвость сознания и трезвость формы» разорваны драматизмом жизни, ее фактурой. Стихи «Неизданной книги» эмоционально более гибки и насыщенны, чем опыты предыдущих сборников. Александр Гришин стал свободнее в ощущении поэзии и жизни.
Кроме того, последний раздел избранного «В никуда, до востребования» — это стихи сыновьям «Улетели улетальки». И в этом решении — тоже надежда, открытость, свобода, вера в сам процесс жизни.
Обращаясь к читателю «Избранного», Александр Гришин замечает: «Мне близка мысль, приписываемая Михаилу Светлову: одно хорошее стихотворение на книгу — книга хорошая, два — книга отличная. Остается только надеяться, что одно хорошее стихотворение, может быть, и получилось». Я назову такие стихи из каждого раздела книги: «Север», «Эта женщина не продается». «Скрипач», «На этой вот земле под небесами», «Мы были волнами, волнами», «Монологи Ерохина», «Странная память», «Роща», «Ветер и камыш».
Александр Гришин относит себя к поколению «послевоенной поросли, поднявшейся на золе». Особость пути и мифологии каждого из русских поэтов Западной Сибири этого поколения (например, Владимир Белов, Петр Суханов) вполне объяснима: «Нас мало. Мы выросли порознь. Порознь стоим на земле». Да, они не могут «сомкнуть кроны», но «ищут друг друга корнями». «Зола» бездомья по-своему объединяет их. Отсюда особая жгучесть темы любви, готовность любить и быть любимым, ощущение любви как эфира вечности, как плоти всего существующего:
Эта женщина не продается
и тебе, дураку, достается
не за ржавый пятак —
за бесплатно, за так,
как звезда, как вода из колодца.
Как легко с этой женщиной ладить,
как легко эту женщину гладить,
обнимать, целовать,
от себя отрывать,
оторвешь — и она оторвется.
Позовешь — и она отзовется.
Разобьешь —
и она
разобьется.
Как красив, но хрупок человек любви в мире Александра Гришина и как реален одновременно! Он одарил всех нас этой реальностью — реальностью искусства. Одарил и ушел. Нам жить, нам любить. И, может быть, по законам Александра Гришина, по законам Поэта.
Он верил в неравнодушие природы, человека и мира. Любовь для него была высшей формой этого неравнодушия, этой тайны жизни. Отсюда столь прицельно внимание Александра Гришина к парадоксам, метаморфозам, противопоставлениям. Он проверял каждую строчку на слух, на полетность: летит или не летит, будто она птица, выдержит ли ее воздух. Эта убежденность во многом обеспечила последовательность его пути в искусстве — к большей свободе слова. Александр Гришин вдруг понял, что и сам является единицей «неравнодушной природы» и, значит, имеет право на безоглядную открытость, исповедальность.
Поэт отправил нам свое послание — «до востребования». Его миссия выполнена. Дело за нами.
Сергей Комаров
Александр Гришин:
«Птица, ночующая под крылом своим…»
«В никуда, до востребования» — так, на первый взгляд пессимистично, назвал перед смертью книгу избранных произведений тюменский поэт Александр Гришин.
И все же здесь не провинциальный эпатаж, а попытка зримого воплощения духовного послания одного из лучших поэтов Западной Сибири первого послевоенного поколения.
Название книги свидетельствует о высоте и масштабности замысла, о последовательности позиции в соединении мечты и жизни, о поиске отклика, о бескорыстии усилий, о горечи итога и общезначимости драмы художника, о мужестве признания в этом и о надежде на понимание, если хотите, прощение.
А. Гришин в «Избранном» не перетасовывает изданные стихи и сборники, хотя, заметим, мог бы. Он воспроизводит для читателя свой путь (только теперь от «позднего» к «раннему»), давая в заключение «Неизданную книгу», вольные переводы и опыты поэзии для детей. Он как бы говорит нам: вот вся моя жизнь, она теперь ваша, судите ее, я с ней был несвободен, дорожил и боялся, потому что отвечал, мог что-то сделать иначе, теперь уже нет — не переделаю, не переиначу и даже не отвечу, что бы вы ни сказали, потому что это право теперь ваше.
Александр Гришин — поэт малотипичный для Сибири. Он, что называется, «залетный», «переселенец». Его малая родина в Европе, на Украине. Он, по сути, расстался с нею и мог лишь ее вспоминать, мог апеллировать к ней в трудную, кризисную минуту («Хочу в Донбасс, на родину, из круга забот»), И главное — смотреть на нее со стороны, не вживаясь, идеализируя, делая частью своего поэтического мифа. Второй важный момент биографии — учеба в Ленинграде (Санкт-Петербурге) в знаменитом университете, на журфаке. Представьте себе конец 1960-х — начало 1970-х годов. Бродский уже вынужден покинуть страну, умирают Ахматова и Твардовский, умирает прежний «Новый мир». Внимание читающей России переключается с эстетики и поэтики «эстрадников» (Евтушенко, Вознесенский и др.) на эстетику и поэтику «тихой лирики» (Рубцов, Передреев и др.), на «деревенскую прозу». Это конец эпохи «оттепели» и начало того, чему предстоит противостоять. Скажем мягче: по возможности не присоединяться, не растворяться и уж точно — не подпевать. Владимир Соколов замечательно назвал поэтический сборник той поры «Снег в сентябре».
А как не участвовать, если ты по профессии журналист и живешь в системе, не приемлет которую лишь меньшинство из таких же, как ты, граждан. И при этом ты (пусть некоренное) дитя Ленинграда — города духа и стоицизма, культуры и революции. Ты молод, талантлив, амбициозен. В искусстве, как и большинством петербуржцев, тобой руководит «трезвость сознания и трезвость формы» (И. Бродский).
После окончания университета А. Гришин не едет на малую родину и не остается в северной столице, он отправляется в Тюменский край, где проходил практику. Ему кажется, что это край молодых, неиспорченных людей — людей слова, дела, труда. Он думает: им нужен свой поэт и летописец, здесь за Слово платят честные деньги, здесь есть свобода. Да, Александр Гришин выбрал шанс жить в поколении, которое верит в «город-сад» и строит его. Над этим нельзя смеяться, это было точно так.
Посмотрите, с какой любовью, нежностью он пишет об этих людях («Неотправленное письмо», «Песня», «Чрезвычайное происшествие», «Друзей не приводил»…). Здесь чувствуется знание раннего Евтушенко в изображении фактуры человека страны, но без его многословия, дидактики, сентиментальности. «Трезвость сознания и трезвость формы» определяют результат. Стихотворение «Заяц на бетонке» рождено творческим соревнованием с «Охотой на зайца» Вознесенского, а «Колыбельные в поезде «Тюмень — Сургут» — с «Поездом» Рубцова. И это тоже «трезвость сознания и трезвость формы», проверка себя на смелость, на непровинциальность, на соединяемость регионального материала с ходами нерегиональной поэзии, чтобы высечь искру нового обобщения или, наоборот, заземления. Подобные опыты для поэзии Александра Гришина периферийны, но их появление показательно. Они лишь отростки центральных скреп его поэтического мира: сад, дом, береза. Сознательное использование мотивов и тем мифа — тоже результат культурной «трезвости» Александра Гришина, придающий его жизни в слове логику и устойчивость.
В «Избранном» не случайно лишь одно стихотворение посвящено конкретному поэту, его судьбе. Имя его — Владимир Маяковский. Стихотворение «Социалистический реализм» давнее, но программное. Лирический герой увидел «дырочку» в памятнике классику: «вот здесь, на левой, малую, горячую и алую, откуда б, как зубило, в глаза нам солнце било…». Мечта окуплена сердцем и жизнью поэта, природа (солнце) к людям приходит через сердечную драму художника — это путь, который Александр Гришин уважает и принимает. Социальный и личный проекты бытия нераздельны, но принципиальность и высота позиции должны быть постоянно выверяемы, потому что нераздельность опасна: социальное поглощает личное. Это объясняет множественность стихов Александра Гришина о литературном быте и то, почему он ими дорожил. Вот из школьных и студенческих тетрадей:
Здесь честь покуда не в чести,
Здесь мрака не рассечь…
Куда бы душу унести?
И молодость?
И речь?
Хоть общей не уйти судьбы,
не прыгнуть сквозь века,
а все ж срываюсь я с резьбы,
тем более — с крючка.
Та же тема памятника («Общей не уйти судьбы»), но теперь в пушкинском варианте. И драма в том, что предметно живой душа, молодость, речь. Они инстинктивно сопротивляются общественной ловле. Эта философия искусства будет чудесно прописана в поздней «Неизданной книге» — стихотворение «На постаменте лошадь мается…».
А вот уже и опора на фольклорную мудрость:
Сказку забытую припоминаешь:
«Прямо пойдешь — все потеряешь!..»,
Но не сворачиваешь с полпути:
все-таки надо прямо идти.
Три источника (фольклор, русская классика, советская поэтическая утопия) спорны для позиции Александра Гришина. Здесь отправная точка его творческого поведения — радикализм, мастеровитость, жесткость, одинокость, неслиянность с социумом, все по большому счету с верой в лучшее общество и востребованность будущим. Противник очевиден и рядом:
Стоишь, глядишь не без стыда,
как наши тучные стада
пасутся на полях словесности
затем, чтоб кануть в неизвестности…
И ты сам можешь стать таким же, как противник, войдя в коридоры литературных редакций: «Только дверь открыть — и все дела! Голова останется цела, а душа…» Лирический герой понимает: «Но — откроешь дверь, и, может статься, больше не откроешь ничего…» Вот он, литературный быт великой страны, если хочешь получить что-то сегодня. Но «бескорыстью нет цены», и герой Гришина выбирает иное:
Мы туда, где классическим розам
вновь цвести — не сегодня… потом —
удобрением ляжем, навозом
или, если угодно, дерьмом…
Такой выбор, если он не слова, а жизнь, — трагичен. Мы край «социального заказа» и конъюнктуры, ведь нефть и газ основа нашей бывшей экономики, а значит, все несистемное должно просто выбраковываться, омертвляться в качестве не обслуживающего эту основу. Гришин же всегда считал поперек:
«Не экономика, а вдохновенье
с народом по душам поговорит»;
«На этой вот земле под небесами.
Чтоб в люди вывести, отец и мать
учили нас ходить и отдавать.
…Хватать и ползать мы б сумели сами»;
«Рассудок миром властвовать спешит,
О мире ничего не понимая.
Но веку этому душа живая,
увы, иль, к счастью, не принадлежит».
Чувствуете: принципиальность та же, но какая горечь и усталость! Как сказал бы Маяковский: приходит страшнейшая из амортизации — амортизация сердца и души. Вот почему так пронзительно звучат автохарактеристики героя последней «Неизданной книги»: «из прорех состою, из пропаж состою, из продаж.»; «Ветер свищет в душе, голове и карманах»; «и, как видишь, тащу из пустот стихотворную строчку»…
Так о чем же грезило сердце поэта, что скрепляло изнутри его мир?
Во-первых, дом:
Мы строим дом.
Отец фундамент роет.
Покрикивает: «Санька, шевелись!».
И планы замечательные строит
на нашу замечательную жизнь.
В стихотворении еще три строфы, и все они о деталях строительства, созидания. Но последняя строка отделена, нарушает строфную упорядоченность: «…а дальше неохота вспоминать». Почему «неохота»? Потому что не созидание, не строительство будет потом, а разрушение. Художнику же важны мечта, общность, сотворчество поколений. Картинка очертила границы идиллии, выхватила момент судьбы. Дальше то, что разрушало сознание и форму и даже при «трезвости» культуры было опасно для поэзии, гармонически не выговарива лось, не округлялось, противоречило замыслу песни. Дальше были трагизм жизни, боль. А о ней лучше помолчать. Но она вырвется в стихе «Отчего же сердце сжалось»:
И давно уж, между прочим,
_Я_живу в ином краю…
Перед домом, перед отчим
домом проданным,
стою…
Самое страшное слово для лирического героя Гришина «проданным». Он всегда боялся продать и продаться. И вот случилось! Но мечта живет, и в стихотворении «Разговор» поэт как будто заговаривает драму:
«Не один сижу за столом в ночи,
вон о плечь сыны — Александровичи!»
Миг любви — «почти забытый, давний» — Гришин противопоставляет «любви в обеденные перерывы», и делает это почти по-маяковски: «А кому-то Вселенной мало для этого дела, да и пространства мало, и времени…»
Однако реальность можно снять уже только иронией («Ироническая песенка»). Но ирония не повседневна в отличии от жизни. Он знает:
«Пропахли губами чужими
горючие губы твои…».
Поэт не может не любить, не может предать свой дом, потому что тогда лишится права на слово, на песню. Это и есть ситуация «молчаливого соловья»:
Вон летит соловей над могилами
и из горла
не выкатит
ком…
Но умер не только личный дом поэта, погиб дом общественный:
Одних — приструнили, других — отстранили,
а третьим сырою землею забили
измученный яростью рот
Пустые морочит слова приструненный,
в пустыне качает права отстраненный,
и молча зарытый поет:
Вперед, вперед,
рабочий народ!..
Вот финал «города-сада»: несвобода, морок, песня в могиле, молчание. Да, может, это поэт и не про «город-сад» вовсе, а про прежнюю систему, которую сменит новая — лучшая? Ошибаетесь:
Где ж вы, города-сады?
Нету и помина.
Грязь. Торговые ряды.
Скудная витрина.
Вновь рожает нам раба,
вновь несет урода
ядовитая труба
нефтехимзавода.
Остроумный читатель пошутит: вымойте улицы, навезите товаров в магазины, на заводах поставьте очистные сооружения и душа поэта успокоится, всему свое время… Но нет, читаю стихотворение «Вид на улицу»: на «улице» все благополучно, по логике остроумного читателя, а Александр Гришин тоскует:
Витрины — в ряд,
машины — в след.
Смотрел бы в сад,
да сада нет.
Про любимый петербургский Летний сад он пишет, про его ночи белые, зимние и восклицает отдельной от строфы строкой: «Видишь: в саду беда!» В стихотворении «Вишни» вспоминает «цветущие вишенки в отчем саду» — и тут же отдельной строкой, как удар топора: «Те вишни срубили».
Нет сада на земле — никакого! Может, есть по названию, но нет по сути. А ведь сад — это синоним рая, из сада были после грехопадения изгнаны богом Адам и Ева. Сад — это синоним красоты и культуры, методичного труда человека, его связи с природой. Сад — это образ устойчивости и плодотворности Жизни, вписанности в годичный цикл, где за умиранием обязательно возрождение. Города-сады Маяковского должны были опредметить ницшеанские по сути вскрики Пети Трофимова из чеховской пьесы: «Вся Россия — наш сад».
«Не получилось», — говорит нам Александр Гришин. Жизни поколений положены на алтарь мечты — а сада нет:
Мы были волнами,
волнами,
летящими на волнолом.
Но тонкая пленка над нами,
оставленная кораблем,
текла себе и растекалась,
и рушила каждый изгиб.
Мы были — нас нет…
Не осталось
ни водорослей и ни рыб.
Бывало, то вспыхнем над кручей,
то к паруснику побежим,
Придавлены пленкой вонючей,
почти не волнуясь, лежим…
А какая была удивительная мечта — конкретная, с адресом, наперекор зиме, как пример другим, и все личным трудом, и не корысти ради:
Вон там, за Турою, у частных
владений, себе на уме,
возьму я земельный участок
и сделаю дело к зиме.
Нет-нет, я хором не построю,
забором не огорожу —
одних только лунок нарою,
березовый
сад
посажу…
Обратим внимание — березовый сад. Для Александра Гришина именно береза — символ национальной жизнестойкости, памяти, любви и красоты.
Сборник «Быстрая езда» открывался стихотворением «Р-раз и нету березы. Свалили», за ним следовало стихотворение, где одинокий герой поет «о клене», а клену Есенина ведь, «как жену чужую, обнимал берёзку». Далее в «Уже скатил он бревна с возу…» читаем о забытом персонажем топоре в лесу: он всадил топор в березу, но «к утру из топорища вышла почка, листок забился на ветру!..» Сборник «Неравнодушная природа» Александр Гришин закончил фантасмагорией «Монтаж березы». В стихотворении «Как можно уезжать от этого простора»… березы предстанут гарантией охранения покоя предков, памяти о них, в частности, о погибших за Отчизну: «Но спрошу: а звезды жестяные просвечивают ли в других березняках?» Через несколько страничек той же «Неравнодушной природы» встретим «резную карликовую березку», которую на северной земле «в три миллиметра… культурный слой приподнимает над собой». В «Неизданной книге» образ березы отсутствует. Раз нет дома и сада — не нужен и символ нации. Правда, в цикле-поэме «Монологи Ерохина» герой поминает о неком поэте Галактионове, которому была жильем именно «садовая скамейка», но он сам канул «в пространство или в Лету», а «его стихов мешок» висит на голой ветке, видимо, в том же саду. Вот он — предел.
«Господи, как безнадежно!» — вскрикнет благородный читатель. А общественный деятель засомневается и поморщится: не подтасовано ли, наш же парень, и всего пятьдесят лет, он служил где-то, печатался, ему верили и платили, а он так, если не врут, про страну, ее прошлое, настоящее и будущее — проглядели!.. Дане проглядели. Просто Гришин оказался поэтом. И боль страны, ее мечты и мифы были его болью. Он сказал о них Свое слово, он отстроил Свой мир, в нем есть Свои законы.
«Но где же позитив?» — сольются в недоумении благородный читатель и общественный деятель. Он есть, Александр Гришин заступил границу между «Советским Поэтом» и «Поэтом». «Трезвость сознания и трезвость формы» разорваны драматизмом жизни, ее фактурой. Стихи «Неизданной книги» эмоционально более гибки и насыщенны, чем опыты предыдущих сборников. Александр Гришин стал свободнее в ощущении поэзии и жизни.
Кроме того, последний раздел избранного «В никуда, до востребования» — это стихи сыновьям «Улетели улетальки». И в этом решении — тоже надежда, открытость, свобода, вера в сам процесс жизни.
Обращаясь к читателю «Избранного», Александр Гришин замечает: «Мне близка мысль, приписываемая Михаилу Светлову: одно хорошее стихотворение на книгу — книга хорошая, два — книга отличная. Остается только надеяться, что одно хорошее стихотворение, может быть, и получилось». Я назову такие стихи из каждого раздела книги: «Север», «Эта женщина не продается». «Скрипач», «На этой вот земле под небесами», «Мы были волнами, волнами», «Монологи Ерохина», «Странная память», «Роща», «Ветер и камыш».
Александр Гришин относит себя к поколению «послевоенной поросли, поднявшейся на золе». Особость пути и мифологии каждого из русских поэтов Западной Сибири этого поколения (например, Владимир Белов, Петр Суханов) вполне объяснима: «Нас мало. Мы выросли порознь. Порознь стоим на земле». Да, они не могут «сомкнуть кроны», но «ищут друг друга корнями». «Зола» бездомья по-своему объединяет их. Отсюда особая жгучесть темы любви, готовность любить и быть любимым, ощущение любви как эфира вечности, как плоти всего существующего:
Эта женщина не продается
и тебе, дураку, достается
не за ржавый пятак —
за бесплатно, за так,
как звезда, как вода из колодца.
Как легко с этой женщиной ладить,
как легко эту женщину гладить,
обнимать, целовать,
от себя отрывать,
оторвешь — и она оторвется.
Позовешь — и она отзовется.
Разобьешь —
и она
разобьется.
Как красив, но хрупок человек любви в мире Александра Гришина и как реален одновременно! Он одарил всех нас этой реальностью — реальностью искусства. Одарил и ушел. Нам жить, нам любить. И, может быть, по законам Александра Гришина, по законам Поэта.
Он верил в неравнодушие природы, человека и мира. Любовь для него была высшей формой этого неравнодушия, этой тайны жизни. Отсюда столь прицельно внимание Александра Гришина к парадоксам, метаморфозам, противопоставлениям. Он проверял каждую строчку на слух, на полетность: летит или не летит, будто она птица, выдержит ли ее воздух. Эта убежденность во многом обеспечила последовательность его пути в искусстве — к большей свободе слова. Александр Гришин вдруг понял, что и сам является единицей «неравнодушной природы» и, значит, имеет право на безоглядную открытость, исповедальность.
Поэт отправил нам свое послание — «до востребования». Его миссия выполнена. Дело за нами.