НАТАЛЬЯ СЕРГЕЕВА
Рожденные летать

В рамках проекта К.Я. Логунова «Приметы XX века»
Редактор — В. Девяткина
Корректор — М. Вяткина
Обложка — Л. Смолина


Граната с выдернутой чекой
(вместо предисловия)

Чем больше страниц этой книги прочитывал я, тем чаще в моем воображении возникала картина Делакруа "Свобода на баррикадах" и этой Свободой оказывалась автор книги — Наталья Сергеева, в поднятой руке которой зажата граната с выдернутой чекой. Миг. Еще миг. И граната рванет, разбросав окрест смертоносные раскаленные осколки…
Сознательно и обдуманно сравниваю эту книгу с гранатой, из которой выдернута чека.
Взрыв неизбежен.
И неотвратим.
И рискован.
И, возможно, первой от этого взрыва пострадает сама Наташа. Правомерно ли сравнение книги "Рожденные летать" с гранатой?
Убежден — да, правомерно.
Эта книга о наркоманах. Она отвечает на самый, казалось бы, безответный вопрос: почему и как молодой человек становится наркоманом и возможен ли обратный путь?
Книга написана с откровенностью и глубиной. Потому-то с первых строк повествования читатель чувствует себя не наблюдателем, а непосредственным участником описываемых событий, и вместе с ее главными героями Серафимой и Алексеем срывается и скользит к наркотической игле, потом, опомнясь, рвется из этой смертоносной паутины.
Поражает умение Натальи Сергеевой перевоплощаться, "влезать в шкуру" своих героев. Все они выписаны настолько убедительно и достоверно, что воспринимаются как подлинные и реальные. Оттого и замирает сердце, когда читаешь сцены, например, "мирного собеседования" Серафимы и Мити на крыше многоэтажного дома. Вот сейчас они сделают шаг, всего полшага и сорвутся в иной мир, который укроет их от безнадежной жестокой действительности.
Путь к наркотику краток и под уклон. Есть и зазывала-искуситель, который с дьявольской изощренностью и сатанинским упрямством заманивает в наркотическую паутину молодых людей. Этот змий-искуситель благообразен, корректен и беспощаден. Так хочется придавить его, как ядовитого паука или гадкую мокрицу, но он неуязвим и, вовремя почуя свой крах, неуловимо и бесследно исчезает. У него есть даже своя "философия", оправдывающая его мерзопакостные действа совратителя и растлителя юных душ. Причем его клиенты-наркоманы по мере повествования все молодеют и молодеют.
Образ Игоря — огромная и бесспорная удача писателя. Жаль, что не все герои повести прописаны так же емко, ярко и убедительно.
Повесть "Рожденные летать" — смертный приговор и наркодельцам и наркоманам. Автор великолепно показывает, как "севшие на иглу" неодолимо и скоро превращаются в животных, причем превращаются неприметно, но необратимо.
Путь от иглы к нормальной жизни куда тягостнее и длинней, чем путь наркомана на тот свет. И в этом отношении книга Натальи Сергеевой — грозное и страшное предупреждение наркоманам.
Нелепая, дикая, преждевременная смерть — неотвратима для наркомана, и книга Сергеевой звучит, как набатный колокол, оповещая об этом, предостерегая и настораживая. И в этом мне видится огромная заслуга автора.
"Рожденные летать" — своеобразная, оригинальная энциклопедия жизни современной молодежи. И пусть сыщутся несогласные, возражающие и даже осуждающие, — это не умалит впечатления от созданной в повести картины.
Отрадно отметить зримый и крутой рост литературного мастерства Натальи Сергеевой. И характеры героев, и сюжет, и композиция книги достойны высокой оценки. Радует язык повести — образный, лаконичный, яркий. Ни велиречивости, ни сюсюканья, ни слезливых охов и ахов. Полное гармоничное соответствие содержанию. Четко. Емко. Глубоко. Оттого очень впечатляюще и памятно.
Буду счастлив, коли читатели книги согласятся с моими оценками новой повести Натальи Сергеевой "Рожденные летать".
Константин Лагунов



* * *

…А потом никто из них не смог восстановить произошедшее в хронологическом порядке: все они — от бессменных старушек на скамейках возле подъездов до тинейджеров на роликах — запомнили только собственное чувство ужаса и потерянности, близкое к ощущению разрушения упорядоченности мироздания. Действительно, когда на твоих глазах время вдруг начинает тасовать ужас за ужасом, как сумасшедший шулер, когда в размеренную жизнь твоей родной окраины, где каждый закоулок знаком до слез, врывается смерть… Причем, смерть неестественная, страшная, дикая…
Все они запомнили густые темные лужи — сначала на сером асфальте проезжей части, потом — брызги красного на бетоне стены, на стеклах первого этажа…
И еще запомнился мальчик…
Джинсово-рваный, он брел, шатаясь и спотыкаясь на каждом шагу, обхватив узкие плечи дрожащими руками, сгорбившись и так низко опустив голову, что длинные грязные волосы совершенно закрывали его лицо.
Многие потом вспомнили, что, когда получасом раньше около остановки светлая "легковушка" сбила того мужчину, мальчик тоже был там. Стоял на обочине, смотрел пустыми глазами, как растекается по асфальту черная вязкая лужа, как стремительно собирается толпа и кричит какая-то девчонка неприкаянного вида, не знакомая местным жителям. Когда мужчину погрузили в "легковушку" и увезли вместе с той голосящей девкой и еще каким-то парнем, мальчик помедлил несколько секунд и куда-то побрел, на время потерявшись из поля зрения случайных наблюдателей.
А потом он появился уже на крыше, и кто-то внизу закричал; кто- то, видимо, шестым чувством понявший, что сейчас произойдет…
Девочку не помнил и не видел никто. Как она попала на крышу, что там делала — это так и осталось неразгаданной загадкой того страшного ноябрьского дня, когда где-то на окраине на крыше одиннадцатиэтажного дома вдруг появились две маленькие фигурки, подошедшие к самому краю и как будто на секунду замершие перед последним шагом…


Часть первая
ЖИТИЕ АЛЕКСИЯ, ЧЕЛОВЕКА БОЖИЯ

Зов без ответа.
Бродячий узник собственного тела.
Таким был облик ветра

Луна над головою
внезапно превратилась в конский череп,
и воздух вызрел черною айвою.

В пустой оконной раме
рассыпана свои бичи и звезды
борьба воды с песками.
Федерико Гарсиа Лорка[1]




Глава первая


Свобода — нечто такое,
что в тебя впивается молнией,
безмолвье твое беспокоя.
Мигель Эрнандес[2]

…Если бы у Алексея Январского спросили, с чего все началось, он, скорее всего, назвал бы тот мартовский день, когда в Художке появилась новая модель. Он бы вспомнил, что именно тогда у него возникло совершенно неутешительное ощущение, что прочная стенка, вот уже много лет вполне успешно отгораживающая внешний мир от него самого, начала предательски подтаивать. В некоторых местах появились откровенные бреши, и жизнь, прорываясь в них, била веселым ключом. Правда, чаще всего по голове.
Неизбежное утреннее соприкосновение с общественным транспортом явилось этому прямым подтверждением.
Утро не радовало чистым небом. Более того, с него что-то премерзко накрапывало, а под ботинками эффектно хлюпало и чавкало грязное мартовское месиво.
Вообще-то, этот март был в жизни Алексея конкретно двадцать первым, но именно в тот день он обрушился на Алексея со всей своей промозглой утренней отвратительностью.
Как обычно, небольшое пространство автобусного салона было плотно забито угрюмо сопящим, невыспавшимся человечеством. Прошло не очень много времени, прежде чем двое его простейших представителей не сошлись во мнениях относительно места друг друга в жизни в целом и автобусе в частности. Их взаимное тявканье вскоре перешло в заливистый лай с повизгиваниями и поминанием близкой родни. Прочие пассажиры тут же присоединились к ним, причем основной шум создавали те, кто требовал от остальных помолчать и ехать мирно. Это навело Алексея, сдавленного со всех сторон волнующейся толпой, на мысли о парадоксальности миротворческих миссий в мировом масштабе.
Далее всенепременно последовали рассуждения об испорченной современной молодежи, которая умеет только пить, курить, колоться и заниматься сексом в общественных местах и в особо извращенных формах. Алексей невольно позавидовал логичности этого перехода, так как первоисточникам конфликта было далеко и надежно за тридцать.
Явление было классическим, но в то далекое утро, ознаменованное повышенной восприимчивостью, в голову Алексея без предварительного предупреждения пролезла ноющая нудная боль и приготовилась остаться надолго. Потребность в свежем воздухе стремительно переросла в необходимость, и Алексей начал активно проталкиваться к выходу, энергично работая локтями и наступая на ноги. Из автобуса он практически выпал под нестройный хор, желавший ему всего "наилучшего". Полет завершился в объятиях очаровательной юной леди в модном пальто. Леди намеревалась подняться в автобус. Алексей же, помешавший этим ее намерениям, был облит потоком отборнейшего русского народного языка. Юная леди оттолкнула его разухабистым движением в стиле "Эй, ухнем!" и величественно вплыла в желанный транспорт, как в карету, придерживая полы пальто, дабы никто из господ пассажиров не вознамерился их оттоптать. Еще вчера Алексей без особого ущерба для себя высказал бы ей вслед свои соображения по поводу ее личной жизни, но в то утро он не сумел этого сделать.
Если бы у него спросили, с чего все началось, он, наверно, вспомнил бы бесцветное небо, ставшее очень близким, острую резь в висках, глухие участившиеся удары в груди, слева, и грязный асфальт, качнувшийся навстречу. Он вспомнил бы прохожих, которые торопливо огибали его, и их неприязнь, ощущавшуюся физически, как презрительный, резкий толчок. А потом был пыльный ствол какого-то дерева, к которому он прижался лбом и несколько бесконечных минут стоял так, судорожно хватая ртом воздух, наполненный запахом выхлопных газов и шумом.
Когда непонятный приступ прошел, Алексей еще некоторое время стоял, замерев, прислушиваясь к своим ощущениям, ожидая каждый миг нового прилива боли. Однако рецидива не последовало, и Алексею ничего не оставалось, как продолжать свой путь в любимое учебное заведение. Из-за этого неожиданного приступа он вышел на целую остановку раньше, чем следовало.
"Так вот ты какой, инфаркт миокарда… А не рано ли ты, Январский, начал обессиленно обниматься с незнакомыми тебе тополями?.. или кленами… — размышлял Алексей по дороге. — В твои годы среднестатистический человек еще здоров и полон сил. Будь среднестатистическим человеком, Январский! Тебе еще предстоит построить дом, посадить сад, вырастить сына… Или, на худой конец, зачать. А теперь ты опаздываешь в Художественное училище № 3, и это означает, что некая Антонина свет Владимировна в очередной раз будет вставлять тебе арбузы-с…"
Антонина Владимировна преподавала литературу и русский язык, по основная ее энергия целенаправленно устремлялась на общественную жизнь несчастной Художественной школы № 3, в просторечии — Худож- ки. Эту общественную жизнь Антонине совершенно официально и легкомысленно вручил заведующий отделением Михаил Антонович, прозванный Кристофером-Робином за невероятную схожесть с одноименным персонажем диснеевской версии Винни-Пуха.
Группа Алексея хлебнула Антониновой общественной жизни еще с первого курса и продолжала хлебать по сей день. Поэтому в группе с завидным постоянством рождались планы разумной и — главное! — мирной реализации избытка энергии Антонины Владимировны. Юрка Лаврентьев предложил, например, подключать Антонину к различным вычислительным приборам, требующим большого расхода энергии, а Паша, как всегда, вдумчиво произнес, что, при таком раскладе, Антонину надо заземлять и работать с ней в резиновых перчатках. Некая же Елена Тальникова со свойственным ей беспринципным цинизмом и отрицанием всего святого и гуманного предлагала просто скинуться и купить Антонине самый большой вибратор из тех, что в огромном количестве населяли местный секс-шоп.

* * *

В ровных коридорах Художки, облагороженных недавним евроремонтом, стояла тишина, подтверждающая самые мрачные предположения Алексея. Тяжело вздохнув, он взлетел на четвертый этаж и вошел в мастерскую, знакомую до боли.
И, как всегда, на него обрушился свет, прохлада и специфический запах краски (не той, которой красят заборы и скамейки, конечно). Белые стены и жалюзи, распахнутые окна, а напротив двери на стене — большой лист ватмана, изрядно потрепанный и склеенный во многих местах скотчем. На ватмане — графика черной тушью, знакомая до самого мелкого штриха: огромных размеров фантастическая птица летела, разбросав по белой плоскости листа веерообразные узорчатые крылья и длинный потрясающе красивый хвост. Авторство птицы приписывалось самому Махаону, причем совсем молодому, чуть ли не давних студенческих лет. Алексею было известно, что птица была найдена вездесущей Наськой Юзиной не где-нибудь, а в мусорных баках возле махаоновского дома. Видимо, туда перекочевали многие работы, которым сам Махаон не придавал ни малейшего значения. Это было два года назад, когда Наська училась на первом курсе, как и сам Алексей.
Более или менее приведенное в порядок произведение было торжественно водворено на стену, и одним из самых памятных моментов в жизни Алексея осталось воспоминание о взгляде Махаона, мирно вошедшего поутру в мастерскую и увидевшего на стене явную с его точки зрения мазню собственного производства, незадолго до этого торжественно отправленную на свалку. Никогда больше Алексей не видел в человеческих глазах столько глубокой мысли и сосредоточенной задумчивости. Группа же в тот момент выглядела невиннее, чем клумба лотосов. Кроме, разве что, Наськи, которая спряталась за мольберт. Заросший густой черной бородой и задумчивый, как маньяк-убийца, Махаон в то время еще вызывал трепетный ужас и поклонение. От него просто не знали, чего ожидать. Относительно появления птицы в мастерской Махаон никому ничего не сказал, только еще какое-то время регулярно вздрагивал, натыкаясь взглядом на злосчастную картину.
Новую модель — русоволосую девушку, замершую на подиуме, — Алексей заметил сразу, но разглядеть толком не успел. Потому что, кроме модели и его родной группы, в мастерской присутствовал некто, кого Алексей надеялся все же миновать.
Когда-то хороший человек по имени Женя Урбан глубокомысленно изрек примерно следующее: "Запомни, Январский, если все вокруг очень плохо, то надо всего лишь немного подождать, и есть шанс, что все изменится и станет лучше. Правда, опять же, есть шанс, что все изменится и станет еще более отвратительно".
Дело в том, что явлением не менее классическим, чем махаонов- ская птица, была Антонина Владимировна Степаненко, облаченная в платье мышиного цвета, хотя и вполне элегантного покроя, и туфли на каблуках. Она возвышалась посреди мастерской изваянием скорби и справедливого негодования.
- Конечно! — язвительно произнесла она, трагически качнув прической. — Чего еще я могла ждать! Январский, когда вы прекратите опаздывать, сообщите мне об этом. Думаю, это будет достойный повод для праздника.
- Вы же знаете, что это маловероятно, — немедленно отреагировал Алексей и подумал, что Женя Урбан, будь он здесь, скорее всего, укоризненно покачал бы головой со словами: "Я просто тащусь от тебя, Январский. Кажется, ты готов сделать все, чтобы возбудить к себе неприязнь".
- Я подозреваю, — усмехнулась Антонина Владимировна. — Но вы совершенно напрасно уверены, что подобное поведение и дальше будет сходить вам с рук!
И, еще раз качнув прической, Антонина вышла, хлопнув дверью и четко чеканя шаг.
- И они ушли в ночь, цокая копытами… — задумчиво произнес вслед удаляющемуся перестуку каблуков Юрка Лаврентьев, маленький, взъерошенный и серьезный, как Снусмумрик, награжденный, однако, за все это замечательными огромными, прямо-таки рафаэлевскими глазами. Все это время он сосредоточенно набрасывал карандашом на лист, закрепленный на мольберте, нечто среднее между Моррой и собственно Антониной Владимировной. Сквозь торчащие Юрины уши розовато светило пробившееся между бесцветных облаков утреннее солнце.
Мельком взглянув на новую модель и отметив, что она вполне миловидна для такого отвратительного утра, Алексей прошел к вешалке, чтобы избавиться от куртки и переобуться.
- Еще одна докладная… — нежно пропела за его спиной Тальникова Елена, импозантная девушка фотомодельного роста и комплекции.
Алексею не надо было оборачиваться, чтобы увидеть, как она сидит на высоком стуле перед мольбертом, причем полы забрызганного краской халатика разошлись, явив миру всю поразительную завораживающую длину ног, облаченных в черные чулки и составляющих значительную часть самой Елены. Под халатиком, безусловно, присутствовала юбка, но являлась скорее символом, чем элементом одежды. Алексей, например, никогда ее не видел, но знал, что она есть. То есть логически рассуждал, что должна быть. Чулки были старомодные, "сеточкой", а свои некогда обесцвеченные волосы Елена недавно покрасила в темно-синий цвет и теперь каждый раз, приходя в мастерскую, украшала их красным бумажным цветком, насаженным на какую-то шпильку. А так цветок обычно жил на углу ее мольберта. Когда Елена в обеденный перерыв спускалась в столовую, надев босоножки на обалденных шпильках, первокурсники мужского рода давились рисовой кашей и краснели, как один. А когда она курила на крыльце Художки свои вечные длинные сигареты в длинном резном мундштуке, все проходящие мужчины сворачивали шеи.
- Она ведь накатает, — негромкий Еленин голос, чуть растягивая слова, лился густой медовой патокой. — Январский, ты что, коллекционируешь неприятности?
- Нет, это они меня, — бросил Алексей, оглядывая мастерскую в поисках удобного места для мольберта.
Конечно, рассчитывать на что-то более или менее приличное было поздно: все лучшие места заняли те, кто не поленился встать пораньше. Алексей несколько раз давал себе слово урезать свой сон хотя бы на полчаса, чтобы рисовать откуда хочется, а не откуда пришлось, но только раз или два его хватило на такой подвиг. Безусловно, чтобы лучше вставалось, можно было ложиться пораньше, но и этого Алексей сделать не мог, потому что ночью приходило вдохновение и он отдавался ему полностью и безвозвратно.
Вдохновение обращалось с Алексеем просто по-хамски. Оно приходило, когда хотело, поднимало на тугую высокую волну воображения, увлекало сердце в неведомые дали, управляло рукой, наносящей штрихи, и уходило, когда Алексей уже просто падал лицом на лист. Зато наградой за все эти мучения оставалась память о том, как два года назад Махаон сказал, внимательно разглядывая Алексеевы рисунки: "Ну, что я могу сказать, Январский… Вы талантливы, это бесспорно. И при работе над собой можете достигнуть очень многого…".

В мастерской шла обычная повседневная жизнь. Кто-то рисовал, кто-то просто трепался вполголоса; в углу на стуле шумел, закипая, электрический чайник, вокруг которого стайкой теснились разномастные кружки, чашки и стаканы. Тут же лежал целлофановый пакет с печеньем и бульонные кубики.
На одном из подоконников восседал Паша Сидоров, задумчивый юноша с внешностью разумного гопника, и курил в раскрытую форточку, нарушая этим все установленные правила.
- Антонина видела? — спросил Алексей с усмешкой.
- С этого, собственно, и начался основной концерт, — вдумчиво разъяснил Паша. — Ты, Январский, всего лишь довершил картину всеобщего ужаса и разгильдяйства. Явился, так сказать, последним завершающим штрихом.
- Кель кошмар, — с претензией на французский вздохнул Алексей.
- Типа того. Хотя конца света мы все же избежали.
- Это почему?
Вместо ответа небрежным кивком Паша указал на соседнее окно, где за белой стеной закрытых жалюзи смутно угадывались очертания свернувшейся калачиком фигуры.
Явление было знакомым с первого курса — на подоконнике, соорудив себе постель из своей и чужой верхней одежды, сладко спала Наська Юзина, маленькая, смешная, в бисере и клешах и выглядящая в свои двадцать не более чем на четырнадцать.
- Январский, хочешь, место уступлю? Мне с него что-то ни фига ни рисуется, — произнесла слева от Алексея Инга Яшкова.
Она запомнилась Алексею еще со вступительных экзаменов — невысокая, худая, с экзотично-монгольским лицом и длинными черными волосами, жесткими даже на вид. Она носила черные длинные мужские рубашки, узкие джинсы, разные сережки в ушах и множество серебряных колечек на маленьких быстрых пальцах. Еще на первом курсе Алексей просто так, для себя, нарисовал ее портрет (Ингино лицо как будто специально было создано для графики или черно-белых, очень контрастных фотографий), и с тех пор между ними установилось что-то вроде симпатии. Пару раз он даже забегал к ней в гости.
Переодевшись в халат, как и у всех, обильно забрызганный краской, Алексей установил мольберт на освобожденном Ингой месте, закрепил на нем лист, вооружился карандашом и взглянул на новую модель внимательнее.
Неизвестно, что не приглянулось Инге на этом месте, как и на многих других, потому что она уже не единожды за все эти годы вдруг разочаровывалась в выбранном ракурсе, бросала все и перемещалась на другое место, уступая свое вечно опаздывающему Алексею. По его же мнению, ракурс всегда был что надо, в самый раз.
Симпатичная девочка с русыми волосами длиной до плеч, одетая в белую блузку и черную длинную юбку, сидела на стуле в позе непринужденной и свободной. Свет, падающий слева, из окна, озарял ее лицо, повернутое к Алексею в три четверти. И, вроде бы, это была самая обычная девочка, из тех невыдающихся миловидных лиц, коих на улицах города тысячи, если не миллионы, и, несмотря на миловидность, а может, благодаря ей, ни на одной не задержится взгляд — так симпатично-безлики они в основной своей массе, но… Что-то в ней было… Что-то необычное, странное…
Алексей замер над мольбертом, не в силах сделать ни штриха, пока не поймет это "что-то", и практически сразу понял — девочка улыбалась…
Работу модели особенно тяжелой не назовешь, но и легкого в ней тоже маловато. Четыре часа неподвижности с перерывами на пять минут через каждые тридцать. Какую бы легкую и естественную позу ты ни принял, все равно рано или поздно где-нибудь что-нибудь начнет колоть, ломить и затекать. После короткого отдыха позу нужно принять ту же — с точностью до миллиметра. Еще один неприятный момент этой работы — фиксация взгляда. Специально для этой цели на стену напротив подиума прикрепили маленький квадратик из красной бумаги. Модели чаще всего капризничали и требовали диафильмов или стриптиза. Как- то, еще на первом курсе, Алексей из научного интереса попробовал пятнадцать минут посмотреть в одну точку и после этого эксперимента проникся к моделям уважением и жалостью.
Также очень трудно полчаса держать на лице какое-либо выражение. Очень скоро черты лица как бы оплывают вниз, и самые милые лица становятся тяжелыми и постаревшими. Пустыми. К тому же чаще всего модели очень быстро начинали засыпать.
Таким образом, тайну улыбки Джоконды Алексей разгадал давно и безоговорочно. Интересно, сколько часов она неподвижно позировала Леонардо?.. Ну и какое же еще выражение лица у нее должно быть после этого?
Алексей огляделся. Народ в основном занимался построением, то есть делил на листах несуществующее еще улыбчивое лицо на зоны, отмерял расстояния от лба до носа и от носа до подбородка, наносил невидимыми штрихами пустые глазницы. Этот процесс разложения живого человека на какие-то параметры всегда пугал Алексея, вызывая не совсем понятные, но прочные ассоциации с некачественными "ужастиками". Построение, считавшееся необходимым для создания полноценного портрета, было одной из тех "общепринятостей", которые он не то чтобы отвергал, а, скажем так, не тревожил. У него все отлично получалось и без этого.
Когда закипел чайник, Света Лапина, молчаливая уютная девушка, вечно закутанная в какие-то длинные юбки и свитера пастельных тонов, выключила его и принялась с профессиональной ловкостью разливать чай по имеющимся в наличии емкостям, которые не объединялись в какое-то одно понятие — настолько они были разнообразны и в чем-то даже несовместимы.
Альберт Абдуллаев, прозванный Индейцем Джо за экзотику раскосых глаз и длинные вечно спутанные черные волосы, первым переместился от мольберта к импровизированной кухне и извлек из своего бэга, обильно расшитого бисером, пачку чая в пакетиках. Конечно, более строгий взгляд наводил на мысль, что татарского в лице Альберта было значительно больше, нежели индейского, но национальный вопрос не преобладал над эстетическим и, следовательно, никого не волновал.
Вообще оставалось непонятным, как Индеец Джо дожил до третьего курса, потому что, в целом, он был разгильдяй и хиппи, но одну несомненную пользу человечеству он все же приносил — это именно он снабжал родную группу цветочным чаем, вкуснее которого Алексею пробовать не приходилось, несмотря на то что мать покупала самый дорогой чай в самых престижных магазинах.
Остальной народ очень быстро побросал работу и скучковался возле чайника, рассевшись на подоконниках и стульях, а то и прямо на полу. Разбуженная звоном емкостей, с подоконника слезла заспанная Наська Юзина, непосредственная, как щенок, сделавший лужу на персидском ковре.
С удовольствием вдыхая поднимающийся от чашки ароматный пар, Алексей с интересом натуралиста разглядывал разбирающее печенье и негромко галдящее человечество. Их группа представляла собой потрясающую солянку из всех типов населения. Например, некая Оксана, дама с крупными манерами и формами, была из компании тех, кто вытрясал деньги у первоклашек в средней школе и тусовался с бутылкой и сигаретами у подъездов в более старшем возрасте. Странное, грубое и сентиментальное одновременно племя, готовое радостно "накидать по ушам" случайному прохожему в темном парке, а потом искренне рыдать под шедевры народного творчества типа:

…Я расскажу вам быль о том,
Как шут влюблен был в королеву…


Вообще где-то в иной среде сложно представлялась ситуация, чтобы они пили чай в одной комнате — Оксана рядом с Индейцем Джо и Еленой Тальниковой с ее синими волосами и бумажным цветком, но Алексей давно уже отметил, что художники являлись своей особой средой и, разительно отличаясь друг от друга, были одинаково оторваны от окружающего мира, как будто отгорожены белыми стенами мастерской.
Модель встала со стула и отошла к окну.
- Ань, иди к нам, — окликнула ее Оксана, отличавшаяся покровительственной любовью ко всем моделям.
Инга пододвинулась, уступая место.
"Аня", — отметил про себя Алексей, с удовольствием глядя, как она проходит мимо него и садится между Ингой и Пашей Сидоровым, а Юра Лаврентьев сразу подает ей чашку чая и горсть печенья. Аня улыбнулась, и Алексей почувствовал, как эта легкая улыбка, пусть даже предназначенная совсем не ему, мягкими прикосновениями разглаживает утренние трещины на его душе.
- Не протри дырку в девочке, Январский, — громко сказала Елена, и рядом с полузажившими трещинами больно вспыхнула новая, извилистая и злая.
Алексей обернулся.
Елена восседала на своем высоком стуле, закинув одну ногу на другую, и ее взгляд сочился насмешкой и пониманием. Граненый стакан с чаем смотрелся в ее узких пальцах, как бокал богемского стекла.
- Чем обязан? — с деланным удивлением Алексей шевельнул бровью.
- Догадайся, — усмехнулась Елена.
- Не могу. У вас, сударыня, какой-то буйный расцвет фантазии сегодня.
- С чего бы это?
- Откуда мне знать? С чая, вероятно. Он как-то неадекватно повлиял на ваше неокрепшее сознание.
- Зато у тебя, кажется, кое-что окрепло.
- Как это неизящно!
- Да, вот такие мы неизящные. Куда нам до вас…
- Именно.
- Сука ты, Январский, — пожала плечами Елена, с интонациями человека, сообщающего очевидное.
- Я тоже тебя люблю, моя радость, — ответил Алексей.
Его уже безжалостно сжимало ощущение опустошения, которое бывает, когда по неосторожности теряешь едва уловимый светлый настрой восприятия, и поэтому он не сразу посмотрел на Аню, боясь, что обычная словесная дуэль между ним и Тальниковой, начавшаяся еще на первом курсе, смяла легкую спокойную улыбчивость этих приятно очерченных губ. Но когда Алексей все же обернулся, то увидел, что Аня смотрит на него с интересом, но не с тем научно-энтомологическим интересом, с которым сам Январский предпочитал смотреть на мир. Это было какое-то необъяснимо доброе выражение, и Алексей почему-то сразу представил себе теплое летнее утро, когда все предметы имеют совершенно иную окраску, чем днем; они залиты особым светом и наполнены совершенно иным значением. Оно еще неизвестно, но ощущается на уровне подсознания, легко и трепетно.
"Несвойственно, — мелькнуло в голове у Алексея. — Как все это несвойственно мне… мне в частности, да и всем остальным тоже… Но почему? От чего это зависит? От человека? Момента?.."
А в это время под высоким белым потолком мастерской витал обычный треп под аккомпанемент мелодий из тарантиновского "Криминального чтива", которые включил Индеец Джо, активировав старенький раздолбанный кассетник. Помимо чая, Индеец Джо приносил еще и путевые кассеты, и все это в комплексе в глазах Алексея давало ему некоторое право на существование.
— …Вы в салончике были?
- Это в котором?
- Около "Вероники", ну, это магазин такой…
- Ясен пень дерево, что не театр. Ну и что там, в салончике?
- Новое махаоновское творчество.
- Которое? Повелитель Ящериц? Или Матерь Ветра?
- Да нет, вообще что-то новое. Прикинь, там такой чувак в этом… ну, юбка шотландская…
- Килт.
- Типа того. В килте и с волынкой. Типа шотландец.
- И как оно?
- Как обычно. Зашибись и кайф. Но на полку бы не поставил — жутко. Вроде обычный такой шотландец, а все равно почему-то жутко. В общем, в стиле Махаона.
- Часовщика он все равно не переплюнет.
- И не надо, знаете ли.
- Кто со мной пойдет композицию делать?
- Ну, давай я.
- А это идея — измерять степень ужаса в Часовщиках!
- Скорее, степень опьянения. Или обкурки. Леночка, что там имело место быть?
- Сударь, идите в задницу.
- Как неинтеллигентно! А ведь могла бы и матом!
- Паша, ты слышал, что девушка сказала? Знаешь такую песню: "Шнегопад, шнегопад, если женщина просит…"
- Если бы просила, а то ведь посылает…
- Мама, вы умираете? Вот и не отвлекайтесь.
- Так что — мне идти?
- На глазах умнеешь — убивать пора. Конечно, иди. Адрес знаешь.
- А…
- Веши вышлем почтой. Из твоих работ сделаем выставку.
- "Павел Сидоров. Несколько наглядных примеров того, как не надо рисовать. Познавательный стенд для первокурсников."
- Твое имя напишем неоном…
- Только черным.
- Ага, и с горца.
- Нет, я все понял… Только в чью… простите, задницу мне идти? Если в твою, Леночка, так я с некоторым даже удовольствием…
- Иди…
- Куда?!
- Варианты, предлагайте варианты!
- Кстати, вы уже поняли, что нашу новую модель зовут Аня?
- И зашибись. Только ты это просто так сказал или по ассоциации с предыдущей темой?
- Оч-чень остроумно.
- А як же.
- Какая картина! — вдруг раздалось от дверей, и Юрка Лаврентьев уронил печенье, а Инга поперхнулась чаем. — Практически Леонардо да Винчи. "Тайная вечеря". Как будто у вас обеденного перерыва нет.
В дверном проеме четко вырисовывалась длинная сутулая фигура не единожды за день упомянутого Вячеслава Юрьевича Махаонова, одетого, как обычно, в довольно потертые джинсы и длинный безразмерный свитер с глухим воротом. Он предпочитал черные тона, и сам был черноволосым и по самые глаза заросшим черной бородой. Махаон вызывал неизменный интерес, наверно, у всех, с кем его сводила судьба, и Алексеева группа не была исключением. Будучи на первом курсе, они устраивали ему своеобразные проверки, о которых он, понятное дело, не догадывался, как не догадывался о том, что с честью прошел их все. Проверки закончились после одного памятного случая у Махаона на даче, куда группа заявилась в качестве выяснения реакции на вторжение. И вот тогда Елена Тальникова, заранее приняв на грудь (и какую грудь!) некоторое количество водки-с, разбила одну из махаоновских работ, сопровождая сей акт вандализма пронзительными воплями, в которых после длительных дискуссий признали, как ни странно, попытку прочтения "Отче наш". В устах Елены это звучало особенно экстравагантно. Что же она там увидела, в той керамической статуэтке, Алексей не знал до сих пор. Ему просто приятно было напоминать об этом случае Елене, когда она слишком уж зарывалась.
Быстрее всех отреагировала Света Лапина.
- Чая хотите, Вячеслав Юрьевич? — мягко спросила она.
Света вообще все слова произносила как-то мягко, а может, такой эффект создавал своеобразный негромкий тембр ее голоса, ассоциировавшийся у Алексея с акварельно-голубым и салатовым.
Махаон задумался над предложенной перспективой, после чего изрек:
- Ну, налейте, если не жалко.
Пока Света колдовала над чайником, остальные медленно, но неизбежно перекочевали обратно к рабочим местам, потому что то, что Махаон согласился на чашечку приятного утреннего чая, вовсе не означало, что он забыл о своих прямых обязанностях. Модель по имени Аня вернулась на подиум.
- Вот здесь немного неверно… — произнес Махаон, остановившись со стаканом чая у Пашиного мольберта. — Не то расстояние. Неужели вы не видите, Павел?
- Ах да, в самом деле!.. — Паша изобразил на лице некоторую степень просветления.
Махаон тем временем переместился к Елене, и прямо перед ним оказались открытые по всей длине ноги в черных чулках. Но с самого первого курса Махаон гениально игнорировал обворожительные конечности, и это было одно из тех испытаний, которые он выдержал "на ура". Причем более всех была довольна сама Елена, которая, подобно многим женщинам своего склада, исполнялась презрения именно к тем мужчинам, которые как-то реагировали на ее прелести. Выставляя их напоказ всеми наиболее возможными в цивилизованном обществе способами, она при этом хотела, чтобы в ней видели прежде всего ум, а уж потом ноги. Однажды она даже высказала эту точку зрения вслух, и Алексей, помнится, возразил, что замечают то, чего больше. Елена привычно обиделась.
Нет, был один случай, когда Махаон обратил внимание на основную часть Елены. Это произошло на первом курсе, когда Тальникова спустилась в столовую в обеденный перерыв и наткнулась на Антонину, которая увидела короткий халатик, не разглядела под ним юбки и подняла крик, призвав в свидетели небо, землю, министерство образования и проходящего мимо Махаона.
- Вы только полюбуйтесь, Вячеслав Юрьевич! — провозгласила она, и ее указующий перст был направлен на возмутившие ее части тела, как пистолетное дуло. — Вы только полюбуйтесь!
Махаон, оторванный от каких-то своих мыслей, сориентировался по-своему и воспринял приглашение Антонины как-то чересчур буквально.
- Да, очень красиво, — согласился он, проследив взглядом за дулом. — Вполне приличные ноги.
- Ч-что?.. — запнулась Антонина, наливаясь пунцовым румянцем.
- Свет красиво падает, — доверительно объяснил ей Махаон. — Обратите внимание, как очерчен силуэт…
С тех самых пор Елена прониклась к Махаону нездоровым восхищением, а он, казалось, напрочь позабыл о том, что у студентки Тальниковой есть что-то помимо руки, которой она рисует, глаз, которыми она видит, и сердца, которое всем этим должно руководить.
- Слишком резко, Елена, — Махаон взглянул на мольберт и тяжело вздохнул. — Даже сейчас, в построении, видно, что резко. Очень жесткие, угловатые линии. Вас кто-то разозлил?
- Вот еще! — напевно мурлыкнула Елена, и бумажный цветок в ее волосах качнул лепестками.
Наськин лист был девственно чист.
- Спим? — осведомился Махаон. — Тоже полезно. А когда будем работать?
- Так это… будем, — пообещала Наська, шмыгнув носом.
- Хотелось бы верить. А вы, Инга?
- Я в поиске, — отозвалась Инга от окна.
- В поиске чего, простите?
- Ракурса.
- А почему на подоконнике?
- А отсюда лучше видно.
Следующим был Алексей.
- Построение игнорируем? — полувопросительно-полуубедительно произнес Махаон.
Алексей пожал плечами.
- Неплохо, Январский. — сдержанно сказал Махаон. — Вы неплохо передали все пропорции. О большем говорить пока рано. Работайте дальше.
Мольберт Юры Лаврентьева оказался завершающим. Махаон задержался возле него, чтобы что-то исправить, когда лист с набросками вдруг отделился от вертикальной плоскости мольберта и лег на пол, а под ним обнаружился другой, с изображением Морры. Несколько бесконечных секунд Махаон смотрел на Морру вдумчиво и серьезно, потом поднял глаза и сказал, обращаясь уже ко всем:
- Кстати, об Антонине Владимировне… Я думаю, еще не всем известно, что наш… то есть ваш заведующий отделением Михаил Антонович отбыл в Париж и вернется не скоро. Угадайте, кто будет все это время исполнять его обязанности?
В мастерской воцарилась тишина, меняющая оттенки от недоуменного до испуганного по мере того, как до населения доходила страшная истина.
- А просмотр? — испуганно пискнул кто-то.
- И просмотр, — согласился Махаон. — Об этом я и говорю.
Алексей ощутил всеобщий ужас почти физически, кожей. И было
чего бояться. В роли временной заведующей отделением Антонина приобретала неожиданный вес и почти неограниченную власть. Ситуация из сносной плавно перетекала в критическую.
Конечно, просто так никого никогда не отчисляют, но если ты любишь не посещать некоторые занятия, или куришь в мастерской, или… да мало ли что еще? И даже если ты безупречен, всегда есть просмотр — подведение итогов за семестр, сессия, если хотите так это называть. Было известно, что все работы делаются в последнюю неделю перед просмотром. Знала это и Антонина. Только если раньше она не могла никак повлиять на это разгильдяйство, потому что скоропостижно отбывший до городу Парижу Кристофер-Робин сам был отъявленным разгильдяем, то теперь времена стремительно менялись, и это понимали все.
- Так что советую начать учиться всем и сразу, — сказал Махаон уже от двери. — И… по возможности не хамите. Ясно, Январский?
- Вы думаете, что-то изменится? — с усмешкой спросил Алексей.
Махаон пожал плечами.
- Мое дело предупредить.
Когда он вышел, повисло молчание.
- О е, комон диджей, — наконец подала голос Елена. — Не было печали, купила баба порося.
- Кажется, кому-то придется удлинить юбку, — отозвалась с подоконника Инга.
- И бросить курить, — вставил Паша. — Антонина терпеть не может курящих женщин.
- Ну и ладно, — пожала плечами Елена. — Я вообще-то не хочу вылетать из-за какой-то дуры.
- Будешь учиться — не вылетишь, — насмешливо сказала некрасивая девочка Таня, которая, в силу своей внешности, ненавидела Тальникову лютой ненавистью. — У нас не модельное агентство.
Елена даже не повернулась в ее сторону. Она принципиально не замечала подобных выпадов.
- Да… А наш Кристофер-Робин умотал в Париж…
- С Кнуровым и Вожеватовым.
- Чего?!
- Классику надо читать. Они играли на него в орлянку.
- Нет, шутки шутками, как говорится, но могут быть и дети… Причем хорошо, если один…
Пока группа обсуждала планы на будущее, на Алексея совершенно неожиданно навалилась непонятная отрешенность. Разговоры доносились отдаленно и не имели совершенно никакого значения, просто шли серым фоном. Тем временем на кассете закончилась музыка из "Криминального чтива" и зазвучала другая, медленная и щемящая, не имеющая к Тарантино ни малейшего отношения.
Тихо подошла грусть и остановилась за спиной, уткнувшись лицом в плечо. Алексей отложил карандаш и подошел к окну, не занятому Ингой. Он считал, что от такого чувства, как грусть, он избавился уже давно и надежно.
С высоты четвертого этажа слякотная серая улица лежала перед Алексеем с безжалостной откровенностью. Хотя бы на месяц позже произошел этот срыв, хотя бы на месяц… Тогда был бы шанс увидеть сверху нежную свежую зелень и ослепительное небо, а не бессильные голые ветки и грязь…
Грязь была везде. Грязь наполняла город, выкрашивая его в свои цвета. По проезжей части летели машины, обдавая прохожих мутными потоками грязи, и прохожие изрыгали грязь, что-то крича вслед машинам. Куда-то торопились маленькие серые люди, незначительные, как их проблемы, страхи и желания.
Это называлось "как у всех". Это было молитвой, мантрой, стремлением и конечным итогом всей жизни.
"Зачем мы это делаем, мама?"
"Все делают, и мы делаем."
Он вспомнил, как стоял посреди дороги, раздираемый изнутри пульсирующими вспышками, а люди огибали его, бормоча ругательства, толкали, задевали плечами; вспомнил и прикоснулся к своему лбу, словно там могли остаться следы от шершавой коры. А потом подумал, сколько человек в своей жизни сам миновал вот так же, раздражаясь или не замечая. Потому что был как все. Всю свою жизнь старался не быть как все, и все же был…
- Январский, — донесся до него чей-то голос. — Может, хоть ты скажешь что-то умное и интересное? Ну, умного, допустим, ничего, а как насчет интересного?
Он медленно обернулся и посмотрел на них мутными глазами.
Как все…
- Мы тут обсуждали проблему "Антонина и как с ней бороться", — разъяснил Паша. — А точнее, "как с ней не бороться". Что ты нам предложишь?
Только не как все…
- Ничего. Оставить все, как есть, — отозвался Алексей.
- Тогда лучше прямо сейчас пойти в деканат и сказать: "Тут у вас где-то мои документы завалялись…" — вздохнул Индеец Джо.
- Ну, мне-то это не грозит, — Алексей оскалился.
В нем упругой волной поднималась злость на них как на представителей человечества, конечно, не безликой серой массы, уравнивающей все живое по своим меркам и правилам, но все же некоего сообщества, негласным законам которого все же лучше подчиниться. Он никогда не подчинялся ничьим законам.
- Именно тебе, — мгновенно взвилась Елена (она вообще очень быстро заводилась). — Ты совершенно напрасно уверен, что тебе вечно будут все спускать.
- Ты говоришь, как Антонина, — сказал Алексей и отвернулся к окну.
- А может, в отношении тебя она в чем-то права? Ты что-то слишком много понтуешься, Январский.
- Хороший понт дороже денег, — ответил он, не оборачиваясь. — В любом случае менять что-то ради Антонины лично я не собираюсь.
- Как будто тебя о многом просят…
- Меня просят? — Алексей резко повернулся к ней, поднял бровь в светском изумлении. — Как интересно…
Елена хотела что-то ответить, но Паша прервал ее.
- Расслабься. Как будто ты думала, что все будет по-другому.
- Я надеялась, — мрачно усмехнулась она.
Несколько минут в мастерской стояла тишина, прерываемая только шорохом карандашей о бумагу, но вскоре она была нарушена появлением субъекта в распахнутой шинели и безмерно длинном шарфе. Субъект был волосато-небритым лидером местной рок-группы.
- Наська, — хриплым голосом незабвенного Владимира Высоцкого сказал он с порога, — кассету брать будешь?
- Ой, буду… — спохватилась Наська Юзина и стала торопливо рыться в своем бэге, вытаскивая из него невероятное количество разного рода вещей и устраивая вокруг себя нечто среднее между баррикадой и бардаком.
В процессе этого поиска лидер топтался на пороге. Индеец Джо неторопливо приблизился и пожал ему руку. Потом попросил посмотреть кассету. Тут же подлетела Наська с двумя замурзанными бумажками, сунула их в лапу лидера, подумала и сказала со вздохом:
- Только есть теперь я буду, видимо, кассету.
- Я, наверно, тоже возьму, — неспешно произнес Индеец Джо и полез в карман джинсов.
После совершения сделки лидер задержался еще минут на десять, кои посвятил рекламе своей группы и ее новых проектов, затем ушел, оставив после себя ощущение сумбура и сорок второго размера следы на пороге.
Этот эпизод пронесся мимо Алексея как в тумане. Конечно, ему было не привыкать оставаться в стороне, оказываться против всех. И не то чтобы он так уж сильно не любил их. вовсе нет, с этими ребятами были связаны многие веселые моменты его жизни. Просто Алексей Январский не всегда умел остановиться вовремя и считал за правило, что, если тебя обвиняют в чем-то ужасном, проще соглашаться, чем оправдываться. Посчитают зажравшимся богатеньким козлом? Их проблемы. Быстрее отвяжутся. Детей с ними не крестить при любом раскладе.
Музыка давно прекратилась, но где-то в глубине себя Алексей еще улавливал тусклые отблески ее грусти.
— Ань, верни голову на место, — сказал кто-то, и Алексей автоматически обернулся и посмотрел на модель.
И, прежде чем она повернула голову как надо, он успел уловить ее взгляд, направленный на него. Это был взгляд человека, которому все происходящее понятно с первого до последнего момента…
"Показалось, — логически рассудил Алексей про себя. — Откуда она может знать? У меня слишком хорошая выдержка, я ее годами вырабатывал, годами долгими… Ночами темными, дворами мокрыми… Тьфу, ерунда какая… Они все ведь ни о чем не догадываются, иначе я бы об этом знал, уловил бы парочку характерных взглядов. Со мной все в порядке. Я стою у окна, потому что мне лень заниматься, ну и, конечно, мне плевать на построение, а они убивают на него время и силы… Возможно, сейчас они меня не очень-то любят… Ну и пусть. Лишь бы не знали… А что? Я ведь и сам ничего не знаю. И Аня эта не знает. Не может знать. Не должна."

* * *

Он опомнился, когда все зашевелились, начали собирать мольберты и ставить их в угол за шкаф с одеждой, а модель по имени Аня встала со своего места. Это означало, что наступил обеденный перерыв — целый час свободного времени, которое человечество обычно тратило "на поесть". Для этих целей на первом этаже существовала столовая.
Алексей столовую игнорировал, потому что ненавидел подобные заведения еще со средней школы, и предпочитал пиццерию неподалеку. Конечно, это было дороже. Но, безусловно, качественнее.
В тот день есть почему-то не хотелось, но хотелось чего-то другого, пока неопределенного. Ситуация называлась "кого хочу — не знаю, кого знаю — не хочу". Проанализировав свое состояние, Алексей решил: надо покурить.
Надевать куртку ом не стал, только скинул халат, спустился на первый этаж и вышел на крыльцо.
Сигаретный дым непривычно обжег гордо. Вообще-то Алексей курил редко.
— До свидания, — раздалось слева от него, и он вздрогнул, обернувшись.
Модель по имени Аня, одетая в довольно потертую кожаную куртку, не стала дожидаться, пока он даст вразумительный ответ, и проследовала мимо вниз по ступеням навстречу свежей весенней слякоти, и Алексей смотрел ей вслед, ловя себя на каком-то новом ощущении, еще не понятном, не изведанном.
…Она уходила по асфальтовой дорожке, бегущей между убогими клумбами, на которых торчали сухие пыльные ветки, уходила легко и беззаботно, не обращая внимания на шум и грязь вокруг.
Недалеко от крыльца Художки под пожухлыми лиственницами на скамейках тусовалась компания лысых ребят в кожаных куртках. Когда Аня прошла мимо них, они приостановили путешествие пивной бутылки по кругу, проводили хрупкую, стройную фигурку откровенно похотливыми взглядами и крикнули вслед какие-то свои соображения по поводу того, с кем и в какой позе Аня должна провести ближайшие несколько часов.
Аня прошла мимо, не оглянувшись, не вздрогнув и, кажется, даже не услышав брошенных ей вслед грязных слов, хотя они были выкрикнуты настолько громко, что Алексей на крыльце Художки разобрал их до самого последнего звука, до тончайшей интонации.
Аня шла мимо.
Мимо грязи, серости, злобы и нудного, выматывающего городского шума.
Мимо однотипных геометрических конструкций, называющихся домами. Мимо чахлых пыльных деревьев и машин, извергающих из-под колес потоки мутной жижи.
Мимо безысходности и гнетущей тоски.
Просто мимо.
…Если бы у Алексея Январского спросили, как получилось, что он пошел за ней, он бы не ответил. Он действительно не знал, какая сила повлекла его следом за этой едва знакомой девушкой, на которую он даже не обернулся бы, встретив на улице. Все ее достоинство заключалось в том, что она улыбалась, как дышала — естественно и легко, и так невероятно свободно шла мимо всего, что так злило и раздражало Алексея…
Он опомнился, когда порыв холодного промозглого ветра пробрал его до костей. Только тогда он остановился и, оглядевшись, поймал на себе несколько недоуменных взглядов. Еще бы! Среди людей, запакованных в куртки и шарфы, молодой человек в светлой джинсовой рубашке смотрелся по меньшей мере странно.
Аня уже ушла далеко вперед, и ее фигура едва угадывалась среди других. На миг Алексею показалось, что она обернулась, увидела его и снова все поняла.
Но этого не могло быть.
Конечно, просто не могло.



Глава вторая

Я не спал, я странствовал по краю,
где меняют вещи очертанья,
по пространствам тайным, создающим
между сном и бденьем расстоянье…
Густаво Адольфо Беккер[3]


Ее полное имя было Валерия, но все называли ее просто Лера и были правы.
Первое, что бросалось в глаза при взгляде на нее, — это были волосы. То есть даже не сами волосы — в них-то как раз ничего примечательного не наблюдалось, — а их яростный красный цвет, буйством красок и оттенков где-то уже перешагнувший границы естественного.
В принципе, такое положение вещей было свойственно не только волосам, но и всей Лере в целом. О какой бы части ея ни зашла речь — всегда казалось, что где-то она погорячилась. Косметики на ее лице всегда присутствовало чуть больше, чем надо, краски этой косметики казались чуть более вызывающими, чем позволял утонченный вкус, одежда, в которую Лера запаковывала свое тело, смотрелась немного более экстравагантно, чем хотелось бы. Само тело было таким худым, а вторичные половые признаки настолько не выдавали своего присутствия, что у Алексея, когда он увидел Леру впервые, немедленно родилась в душе ненависть к немецко-фашистским захватчикам и неудержимое сострадание к жертвам Бухенвальда и Освенцима, хотя отчасти благодаря этой фотомодельно-нездоровой худобе, ставшей очень модной в последнее время, Лера и была обязана своему успеху у противоположного пола.
За последний год мыслей о Бухенвальде и Освенциме больше не возникало, потому что этот год был отчасти посвящен Лере. То есть она самовольно заняла в нем одно из ведущих мест, и Алексей, к слову сказать, не возражал, потому что находил в создавшейся ситуации несомненные плюсы.
Каждому мужчине, если он, конечно, еще мужчина (или уже мужчина, что тоже немаловажно), время от времени бывает нужна женщина. Так, знаете, посидеть, о вечном поразговаривать. "Ты Рембрандта читала? Нет?! Тогда — в койку!" А женщины, в каком бы виде их не печатали в желтой прессе, на дороге все же не валяются. То есть валяются, конечно, некоторые, но на тех уже действительно негде ставить пробу, причем давно и безнадежно.
Но проблема женщин, а точнее их отсутствия, Алексея не волновала, причем уже целый год, с той самой памятной пьянки на одной квартире, когда, проснувшись с больной головой и ненавистью ко всему живому, Алексей обнаружил рядом с собой обнаженное женское тело. Тело тут же открыло глаза, блаженно потянулось и с непосредственной откровенностью сообщило, что предыдущая ночь была "просто зашибись" и, в свете этого, возможна вторая серия. Алексею "просто зашибись" вспоминалось с трудом — он был пьян.
В принципе, он не жалел о случившемся. При всех своих недостатках Лера оказалась изобретательна и неутомима в постели, а в другом ракурсе общаться с ней практически не приходилось.
В последнее время, однако, халявы поубавилось. Лера увлеклась истериками, причины которых объяснять не хотела, и требованиями, которые, в классической женской манере, не могла сформулировать. К тому же Лера принялась, что называется, хаживать налево. Алексей предполагал, что она и раньше баловалась подобными вещами, но хотя бы тайком. Теперь же душераздирающие акты измены совершались демонстративно и при большом скоплении народа. Алексей непонимающе пожимал плечами. Ревности он не ощущал, заразиться какой-нибудь гадостью не боялся, полагаясь на известные резиновые изделия.
В его возрасте полагалось думать о вечной любви. Он о ней думал. Если быть конкретнее, думал о своем, только ему одному известном толковании этого понятия. Любовь, по мнению Алексея Январского, представлялась неизменно подъемом, волной, ветром — в общем, тем, что может поднять и понести. Это было состояние, равное вдохновению — а меньшее не стоило воспринимать серьезно. Но пока Алексею не встретилась ни одна представительница слабого пола, которая вызвала бы у него подобные чувства.
"Январский, — сказал однажды хороший человек Женя Урбан, — ты обращаешься со своими женщинами гораздо менее бережно, чем с их портретами."
Наверно, Женя был прав. Часто процесс создания рисунка доставлял Алексею гораздо больше удовольствия, чем последующее общение с моделью. В этом случае о сексе речи не шло; это дело Алексей любил и умел, воспринимая его, как определенного рода вдохновение. Однако далеко не все женщины соглашались ограничиться постелью и ролью натурщиц. Они начинали претендовать на что-то большее, и тогда Алексей понимал, что пора уходить. Кажется, с Лерой начиналась та же песня:
Алексей не боялся расставаний. Как-то так сложилось в его жизни, что на месте одной девочки очень скоро появлялась другая, хотя сам Алексей уже давно перестал прилагать к этому процессу какие-либо усилия. Видимо, так происходило, потому что внешностью Алексея бог не обидел, даже, скорее, наоборот. А привычка рисовать своих женщин, да еще после нескольких часов удовольствия, воспринималась как деталь крайне пикантная. После десятого класса внимание женского пола к скромной персоне А. Январского стало настолько катастрофическим, что ему в какой-то момент открылась простая истина, высказанная в какой-то рекламе: тяжело быть маленькой вкусной конфеткой — всякий норовит тебя попробовать.
Время от времени где-нибудь в компании за чашечкой коньячку какая-нибудь разумная девочка с потугами на психолога начинала петь ему о том, что он просто еще не встретил ту, что перевернет для него мир. Алексей не возражал — не встретил, так не встретил, что уж тут поделаешь. Не были мы ни в какой Таити. Нас и здесь неплохо кормят. Но, с другой стороны, он был бы рад, если бы кто-нибудь перевернул для него мир, потому что в данном своем варианте мир этот устраивал Алексея постольку поскольку…
- Январский, о чем задумался? — Женя Урбан толкнул его в плечо, и Алексей вздрогнул, едва не пролив пиво на джинсы.
- А по сопатке, сударь? — спросил он у Жени, и все вокруг засмеялись, потому что весовые категории у них были не то чтобы разные, а разные совершенно и конкретно. Женя был выше на целую голову, а в обхвате в него, по последним подсчетам, входило не менее двух с половиной Алексеев. Тридцать восемь попугаев и одно попугайское крылышко. Но крылышко можно не считать.
- Раздавлю, — задушевно пообещал Женя. — Как куренка.
- Пейте пиво пенное — будет морда не объедешь, — усмехнулся Алексей. — Да на тебе целину пахать надо, а ты в университетах психологиям учишься.
- Йес, ай ду, — согласился Женя. — Только давай свернем этот неотфильтрованный базар, а то я скажу, чем должен заниматься ты, согласно твоим внешним данным и элементарнейшему психоанализу…
- Этим я занимаюсь регулярно…
- Я, между прочим, про сублимацию социально приемлемым путем, то есть творчеством, художественной гимнастикой и бальными танцами.
- Я тоже.
- Слушай, Январский, хочешь, я тебе руку сломаю? Ты даже не представляешь, как это трудно — сломанной рукой собирать с пола выбитые зубы.
Гости, наполнившие Женькину квартирку до отказа, слушали этот диалог с разными оттенками настроения — старые знакомые уже привыкли и наслаждались игрой интонаций, а новые недоумевали и боялись оказаться свидетелями или — чего доброго — участниками кровавой дуэли. Где-то здесь присутствовала и Лера.
При беглом осмотре комнаты Леры не обнаружилось. Вместе с ней не было и одного обширного нетрепетного мальчика антиинтеллектуального вида, с самого начала смотрящего на нее глазами влюбленного бультерьера. Значит, сейчас где-нибудь на кухне или в ванной совершалась попытка измены, или же бедному мальчику ездили по мозгам трагичными историями из Лериной жизни, параллельно с этим накачивая мальчика спиртным по самое "не хочу". Ля ситуасьон абитюэль[4].
- Так о чем же ты думал, Январский?
- Тебе действительно это интересно?
- Да меня вообще всегда поражала и восхищала твоя способность мыслить. О чем же ты мыслил?
- Об устройстве мира. Ты доволен?
- Не совсем. Мне интересно, к каким выводам ты пришел.
Алексей усмехнулся.
- Знаешь, Урбан, есть такая рыбка, которая прилипает к акуле и плавает на ней. Называется такая рыбка — прилипала. А вот когда акула эту дрянь от себя с дурными глазами отрывает и оторвать не может — это уже рыба-зае…ла, понял? Я не придумал ничего оригинального, уверяю тебя. Весь мир бардак, все бабы… простите, девушки.
- А это уже хамство, — вскинулась какая-то незнакомая девочка.
То есть малознакомая, потому что с самого начала вечера Алексею были представлены все, кого он не знал, однако уже через несколько минут Алексей благополучно забыл все имена, фамилии и звания. Возможно, девочка это поняла и мстила.
- Я же извинился, — он повернулся к ней. — И вообще, все претензии к Урбану. Это он вынудил меня сказать правду. Обычно я вру.
- И когда же вы врете больше всего? — криво усмехнулась девочка.
Кажется, она невзлюбила Алексея с первого взгляда, и он поспешил утвердить ее в этом чувстве со свойственным ему равнодушием:
- Когда говорю комплименты дамам.
Женя, обладавший профессиональным чутьем на подобного рода моменты, мгновенно разрядил обстановку.
- Кстати, об устройстве мира у меня кое-что есть, — как бы спохватился он и извлек из недр стола видеокассету, с обложки которой смотрели прямо и проникновенно трое в черной коже, ставшие плечом к плечу, подобно красным комиссарам на расстреле, и ненавязчиво вооруженные суперавтоматами. Один из них был негром, другой — женщиной, а третий, тот, что по центру, — просто крутым парнем в темных очках.
- Что это такое? — осведомились некоторые из гостей, еще не вошедшие в курс последних видеоновинок.
- Это "Матрица", — сообщил довольный Женя, вставляя кассету в видеомагнитофон. — Не смотрели? Потрясающий фильм.
- О чем?
- На злобу дня. Об устройстве мира.
Видеомагнитофон заработал, явив миру до отказа начиненную спецэффектами трогательную историю о том, что весь мир есть матрица, которую сволочи-компьютеры создали для людей, чтобы можно было беспрепятственно ими — людьми — питаться. То есть не совсем ими, а вырабатываемым ими… то есть нами… электричеством.
На середине фильма Гоша, молодой человек с внешностью престарелого неухоженного ризеншнауцера, оказавшийся у Женьки совершенно случайно, сказал, поднимаясь:
- Не, на здравую голову это воспринимать нереально…
Он ушел в прихожую и, вернувшись через несколько минут, удивленно уставился на Алексея.
- Слушай, парень, это твоя телка… такая рыжая? Худая?
Рыжая и худая — это было самое, пожалуй, исчерпывающее описание Леры.
- А в чем дело? — осведомился Алексей, в принципе, отлично понимая, в чем дело.
- Дело в том, что она… ну… она там… по-моему…
- Все в порядке, — улыбнулся Алексей. — Это я ее попросил. В качестве гуманитарной и образовательной помощи.
- А… Клево, — резюмировал Гоша и, опустившись на колени перед стулом, выложил на него из кармана пакетик с каким-то веществом.
Что это за вещество, Алексей догадывался. Более того, он уже слышал об этом Гоше как о человеке, у которого всегда есть "трава", хотя самого Гошу видел впервые.
Последовавший далее процесс, именуемый в народе "забиванием косяка", тоже был знаком, хотя и не слишком. Алексей редко баловался подобными вещами, но скорее от лени, чем от избытка здравого смысла. Сохранившееся еще со школьных лет воспоминание о состоянии "улета" стало одним из лучших воспоминаний его жизни. Как художник, он уже тогда оценил краски, в которые оделся мир.
- Есть некурящие? — спросил Гоша.
- Некурящие, курящие и курящие всякую дрянь, — прокомментировал кто-то.
Некурящих не оказалось. Сигарета, выпотрошенная и набитая "травой", пошла по кругу.
…Дым был горьким.
Горло обожгло, как тогда, на крыльце Художки, когда он смотрел, как дурак, на ту девочку… Надо же… С того самого дня он больше не курил. Пронзительная вспышка боли и беспомощности, ознаменовавшая этот день, обернулась вялотекущей депрессией, которая, судя по всему, совершенно не собиралась заканчиваться и даже вроде бы подумывала, не принять ли ей более глобальные масштабы. Теперь же, с каждой новой затяжкой, депрессия становилась все дальше и слабее, и это было просто замечательно, потому что все было просто замечательно и очень весело: собрались замечательные ребята, принесли замечательный дым, а по телеку идет классное кино…
Парень в темных очках, тот, что был в телевизоре, еще не стал крутым, и его в очередной раз сажали в устрашающий гибрид стоматологического и гинекологического кресла, приковывали к этому гибриду и говорили: "Расслабься, сейчас ты узнаешь, что такое истинный мир…". Сразу же после этого происходила такая дрянь, что Алексей начал сомневаться в значении слова "расслабься".
В принципе, на тот момент времени он начал сомневаться в значении очень многих слов. Мир замедлился, запутался в клубах горького дыма и стал неожиданно цветным и забавным. Алексею это понравилось.
Парню в телеке, наконец, надоело бесконечно расслабляться, он вооружился огромным количеством оружия и вполне приличной женщиной и пошел крушить и громить все и вся.
Мысль понравилась.
- Жека, у тебя пушка есть?..
- Н-ет… Ты же знаешь… А что?
- Как это… нет? Почему нет?..
- Ну нет и все, отвяжись… А чего тебе надо от пушки?
- Пострелять… серых уток… Вышли братья погулять, серых уток пострелять… Жека, это несправдли… неспры… несправедливо…
- Что?..
- У нас некачественная Матрица! Посмотри за окно! Это же Матрица для стран третьего мира… Где блондинка в красном платье? А вкус бифштекса?.. Я требую нормальную… как у них…
- Слушай, Январский, а ну-ка надень вот те очки…
- На фига?
- Ну надень же… Слушай, ты на него похож!
- На кого?
- На этого… из фильма…
- Иди лесом…
- Да нет, точно… Вон тебе и народ скажет… Слушай, а может, ты — это он?
- Зачем?
- За шкафом… Он же тоже сначала не знал, что призван для борьбы с Матрицей… И ты не знаешь… То есть не знал… Это тебе знак, то, что ты пришел сюда и увидел это кино… Иди за белым кроликом, Январский…
- У тебя все равно пушки нет…
- Да нет, где-то есть…
Пушка действительно была — китайская пневматика, стреляющая круглыми пластмассовыми пульками. За несколько минут Алексей постиг несложный механизм, выгреб у Женьки из стола пакетики с пульками, и тело, неожиданно ставшее очень легким, само понесло его к двери.
- Ты куда? — спросили из комнаты.
- Воевать, — серьезно произнес он, с профессиональной быстротой и точностью вогнав обойму в приклад.
- Я с тобой… — с дивана поднялась какая-то девушка с длинными волосами густого пшеничного цвета. Это были самые красивые волосы, какие только могли быть.
- У тебя нет оружия, — сказал Алексей.
- Это неважно, — она тряхнула головой, отчего волосы почти закрыли ей лицо.
- Логично. Пойдем.
На улице уже была ночь, шел дождь, было потрясающе мокро и восхитительно грязно.
Темный двор с таинственно-величественными силуэтами тополей Алексей преодолел на полусогнутых, держа пистолет в вытянутых руках, напряженный всем телом и готовый мгновенно отреагировать на любую, пусть даже самую неожиданную опасность.
Опасность была везде. Она таилась за каждым стволом, в тенях за гаражами, в погашенных окнах, в мороси и отсвете фонарей. Девчонка шла позади — след в след. Алексей не слышал ее. но ощущал каждым нервом. А еще он чувствовал ее запах, не сравнимый ни с какими другими запахами и поэтому не передаваемый ни словами, ни мыслями.
Мир был темным, таинственным, полным опасностей и невиданных чудовищ, совсем не таким, каким его видели глаза, — все это было всего лишь оболочкой, видимостью, созданной высшим разумом, и только сейчас Алексей, продолжая видеть все ту же оболочку, начал чувствовать мир истинный, как бы ощупывая его каждой клеткой своего тела…
Предельно обостренным слухом Алексей слышал дыхание деревьев, осторожные шаги неведомых существ, а потом он начал слышать цвета — все оттенки черного и темно-синего, они наплывали на него мягкими волнами, перешептываясь и пересмеиваясь.
И вроде бы больше ничего не изменилось, но у Алексея слишком обострились ощущения. Он не видел опасность, но чувствовал ее так явственно и чисто, как не чувствовал ничего в своей жизни.
Опасность подкралась слева, и, мгновенно повернувшись, Алексей начал всаживать пулю за пулей в лохматую тень, скрытую в оболочке бездомной дворняги.
Тень взвизгнула и убежала.
Алексей осмыслил свои ощущения и произнес:
- Надо автомат… Эту дрянь после каждого выстрела снова взводить надо… Скорость теряется…
Он не успел договорить эти слова, как девушка за его спиной коротко вскрикнула, и Алексей, резко повернувшись на крик, увидел еще одну тень. Выстрелы защелкали один за одним, тень жалобно завыла.
- Что за безобразие? — раздалось откуда-то сверху, из темноты. — Прекратите немедленно! Я сейчас милицию вызову!
Алексей мгновенно повернулся и выстрелил на голос. Пуля звякнула о стекло, крики усилились.
Схватив девушку за руку, Алексей метнулся в тень ближайших кустов сирени и укрылся там.
Так они и стояли, затаившись и почти не дыша, пока не стихли возмущенные вопли и не воцарилась тишина. Ощутив новый подъем, Алексей повернул девушку к себе лицом и поцеловал без всяких предисловий. Она ответила. Это был самый яркий поцелуй в его жизни. Воспоминание о Лере сразу же потускнело и померкло, впрочем, как и все прочие воспоминания подобного рода. Алексей сразу же понял, что ни с кем никогда ему не было так хорошо, как будет с этой девушкой, источающей такой новый, такой необъяснимый запах…
Потом, высвободившись из его объятий, девушка вышла на открытое пространство, освещенное бледным светом фонаря, и встала прямо в лужу. Высокая, в черных джинсах и короткой черной кожаной куртке, с обалденными желтыми волосами, разбросанными по плечам, она была похожа на огромную черную птицу. И, как будто в подтверждение этой ассоциации, она подняла руки — желтые пряди скатились с рукавов — и подпрыгнула. На миг Алексею показалось, что она взлетела, но только на миг. В следующую секунду он оценил каскад брызгов, поднявшийся вокруг нее, услышал счастливый смех и понял, что это и было то, чего он хотел. Отбросив пистолет под куст, Алексей подошел к ней, и вскоре они смеялись уже оба…
Когда они вернулись в квартиру, человечество лежало на диване и Женькиной кровати и стонало от нежелания двигаться и даже разговаривать. Человечеству было хорошо.
Рано утром девушка с желтыми волосами выскользнула из постели и начала торопливо одеваться, собирая свои вещи, разбросанные по всей комнате. Из ее рассеянных фраз Алексей понял, что ей срочно надо быть на учебе, а она катастрофически опаздывает. Это огорчило Алексея. Девушка была прочно связана с тем, что произошло вчера, хотя ее волосы при ближайшем рассмотрении оказались не такими уж красивыми и даже излишне жесткими.
Одарив на прощание скомканным поцелуем, девушка исчезла, и Алексей остался один, потому что из всех вчерашних гостей на ночь остались, похоже, только они двое.
Из кухни раздавалось негромкое звяканье посуды. Открыв дверь, Алексей увидел Женьку, задумчиво болтающего ложкой в чашке с кофе. Состояние Женьки можно было понять. После вчерашнего его квартира выглядела так, будто в ней прошла третья мировая война.
- Доброе утро, — произнес Алексей и сел за стол напротив, решив, что тоже хочет кофе.
- Знаешь, Январский, — медленно произнес Женя, поднимая от чашки сосредоточенно-печальный взгляд, — я все больше убеждаюсь в ненормальности твоего метаболизма.
- Это почему же? — осведомился Алексей, на миг задержав над плоскостью стола ложку сахара.
- Что делают нормальные люди, догнавшись хорошей травой? Правильно, нормальные люди лежат горизонтально — их ломает. Ну, максимум, может пробить на хавку или на измену. А что делаешь ты, Январский? Ты хватаешь оружие, кстати, принадлежащее моему малолетнему племяннику, и бежишь играть в хакера Нио[5] во двор, где данное оружие и оставляешь.
- Ты сам мне его выдал.
- Хорошо, это замнем. Но при этом ты надеваешь чужой плащ…
- Мне, понимаешь ли, тогда было немного не до сортировки вещей.
- Понимаю. Только вот знаешь, кому принадлежал тот плащ?
- Не имею ни малейшего понятия.
- Он принадлежал Вове.
- А что есть Вова?
- Вова есть тот самый мальчик, которого отымела-таки твоя Лера.
Алексей удивился не без некоторого удовольствия, представив себе внешний вид плаща после ночной прогулки:
- Неужели?
- А вот так вот, — Женька тяжело вздохнул. — Если бы ты видел лицо Вовы, когда он собрался идти домой… Январский, что ты делал с его плащом? По лужам в нем прыгал, что ли?
- Да, — честно ответил Алексей.
Некоторое время оба молча пили кофе, потом Алексей произнес:
- Лера, конечно, приняла это за акт возмездия?
- Типа того, — отозвался Женька, тоскливо вгрызаясь в сухую корку: видимо, кого-то из гостей все же прибило "на хавку", иначе на завтрак нашлось бы что-то посерьезнее. — Она активно поощряла Вовино желание набить тебе морду. Мы его едва удержали.
- А я где был в это время?
- А ты занимался тяжелым петтингом с Иркой.
- Ее звали Ирка… — пробормотал Алексей задумчиво.
- Так что, Январский, не миновать тебе эль скандаль. Кстати, Вова знаешь кто?
- Не знаю. Агент Фокс Малдор из ФБР?
- Нет, чуть ближе. Он Вова из милиции.
- Хрен редьки не слаще.
- Но больше. Тебе, кстати, на учебу не надо?
Алексей посмотрел на часы, украшавшие стену.
- Надо было. Часа три назад. А тебе?
- А я, между прочим, на больничном. У меня еще один день разгильдяйства в запасе…
С удовольствием потягивая кофе, Алексей думал о том, что теперь говорит по его поводу родная группа во главе с Антониной. Он был стопроцентно уверен, что завтра с него потребуют справку, оправдывающую его поведение. Никогда ни с кого за один день прогула не требовали никаких документов, но для него сделают трогательное исключение. Будет крик, будет кровь… сопли, слезы и любовь. То есть любви как раз не будет. Она здесь исключительно для рифмы и маскировки. Мужики, сегодня клева не будет. Клево было вчера.
Инстинкт самосохранения подсказывал Алексею, что надо поднапрячь мозги и придумать для Антонины хоть какую-то историю, которая могла бы оправдать непоявление третьекурсника Январского на занятиях, но делать этого не хотелось. К тому же Алексей предполагал, что, в целом, это бесполезно, потому что в его случае Антонину удовлетворят только открытые переломы конечностей, включая шею, кома или жестокая смерть в мучениях.
А что хотелось — так это снова пережить вчерашнее незабываемое ощущение проникновения в самые далекие оттенки окружающего мира. Вчера он наполнился тревогой и опасностью, так отличающейся от тех, которые могли подстерегать Алексея сегодня, когда мир вернулся в свою серую, ноздреватую оболочку, напоминающую грязную губку. Вчера была ночь с такой девушкой… То есть это уже было сегодня, но действие "травы" провело свои границы, не совместимые с классическим "вчера" и "сегодня".
Алексей засмеялся, и Женька поднял на него удивленные глаза от почти пустой чашки.
Действительно, Январский, что может ждать тебя сегодня? Какая пища для твоего нездорового адреналина? Разве что набьют морду темным вечером несимпатичные ребята, одержимые вечной жаждой "закурить". Тускло и скучно.
А любовь… Максимум, что ты сможешь получить, — это истерику от Леры, а после, возможно, ее же — Лерины — сексуальные фантазии, уже, честно говоря, знакомые и изученные.
Потеря вдохновения — вот чего ты боишься больше всего на свете. Не вдохновляет — только ты способен вслушаться в эти слова и воспринять их буквально.
Не вдохновляет мир за окном.
Не вдохновляет рыжая капризная девка.
- И все же какими счастливыми были наши предки… — протянул Алексей, не отрываясь от визуального исследования дна чашки с остатками кофе.
- В смысле? — отозвался Женька.
- У них имелась в наличии некая цель, — пояснил Алексей. — Они строили светлое будущее… Или что-то еще. Это разукрашивало их существование.
- Январский, тебе не хватает цветов, — обреченно вздохнул Женька.
- Именно, — Алексей усмехнулся. — Представь себе палитру… Обычную палитру, на которой перемешано много красок… И ты получаешь задание — нарисуй свой мир…
- Внутренний?
- Нет, не так глобально. Просто мир вокруг тебя. Так вот, ты получаешь такое задание и начинаешь рисовать… Даже не рисовать, а просто подбирать цветовую гамму… И получается, что более всего задействован серый цвет, все его оттенки. Серый, коричневый, бурый… даже черный нужен только ночью. Нет, остальные цвета ты берешь тоже, но очень малыми дозами и… знаешь такой эффект — приглушение цвета?
- Как будто в пыли?
- Именно. И не больше.
- Когда ты начинаешь разговаривать о красках, Январский, у тебя глаза горят нездоровым огнем. Ты болеешь потребностью в здоровых тонах. Тебе надо уехать в деревню.
- Не надо. Я там со скуки сдохну. Или меня забодают быки.
- Быки тебя и здесь забодают. То есть бык. По имени Вова.
- Нет, — Алексей тяжело вздохнул, — Он не бык. Он бультерьер- одиночка с мотором. И вообще речь не о нем. У меня просто такое чувство, что я качусь куда-то не туда. Смешно?
- Нет, — серьезно отозвался Женька. — Это должно было произойти рано или поздно.
- Почему?
- Ты слишком открыто плюешь на законы, по которым живет человечество. Мир больше и сильнее, чем ты, Январский.
- Мне интересно, что ты называешь миром.
- Все, что тебя окружает. Город, люди, деревья, небо, а также цвета, запахи, звуки, холод или тепло… Социум. Объедини все это, попробуй вычислить среднее арифметическое и получишь то, что называется миром.
- Значит, ты считаешь, что мир плюет на меня?
- Ты плюешь на него. А он всего лишь отвечает тебе тем же.
- У тебя есть еще кофе?
- Безусловно.
- Это хорошо… Но тут ты не прав. Человек не рождается с чувством неприятия окружающего. Это чувство старательно культивируется в нем впоследствии именно миром.
- Тысячи людей живут, воспринимая этот мир как данность, Январский, и живут, кстати говоря, хорошо.
- Хорошо с их точки зрения.
- То есть?
- Я ненавижу это "хорошо", Жека. Оно основано на коллективизме. А он в свою очередь основан на стадности.
- Январский, люди — это стадо. Фрейд совершенно справедливо ограничил их движущие потребности животными — агрессией и сексом. Культура, конечно, прикрывает многие естественные рефлексы, но плохо и ненадолго, особенно в последнее время. Ты зоологию учил в школе? Как там братья наши меньшие поступают с теми, кто пытается отмежеваться от стаи?
- Не помню. И как?
- Честно говоря, я тоже не особо помню. Но, по-моему, никак. Одиночки погибают сами — ни в одном из миров просто не предусмотрены условия для их выживания. Подумай об этом.
- Мне нравятся твои аналогии.
- Мне тоже. А вообще, я бы посоветовал тебе пересмотреть свое отношение к миру.
- К миру или к тем, кто его населяет?
- Это одно и то же, потому что они есть часть мира. Тебе необходимо приспособиться, найти свое место.
- Не могу… Просто с некоторого времени я не могу находиться там, где люди… Там, где много людей. Я начинаю ненавидеть их до головной боли.
- Но каждый из них в отдельности не сделал тебе ничего плохого.
- Да, каждый в отдельности прекрасен, это да, но почему же эти прекрасные создания, собираясь вместе, перерождаются в стадо?
- Я понимаю тебя, Январский, и даже могу тебе сказать, что все твои проблемы вытекают оттого, что твое эго сильнее, чем ид[6] и супер-эго.
- Не понял…
- И не надо. Ты просто воюешь внутри себя.
- То есть?
- Ты сказал — ненависть до головной боли. Только вот людям от твоей ненависти не тепло и не холодно. Ты не пытаешься как-то препятствовать их перерождению в стадо, ты просто где-то в глубине себя стараешься противостоять их влиянию. Это война на твоей территории, Январский, и от нее страдает только эта самая территория, то есть ты сам. Это называется саморазрушением.
- Возможно… Только я не воюю.
- Ты просто стараешься оставаться в относительном одиночестве, чтобы сохранить человеческий облик. Да… Как странно все же формируется личность…
- О чем ты?
- О том, что в розовом детстве ты не осознавал всего того, что с относительно умным видом рассказываешь мне сейчас, но вел себя практически так же. Не отдавая себе отчета в причинах и следствиях, ты с малых соплей пытался сделать одно — не слиться с толпой. За что, помнится, неоднократно был этой толпой бит по голове и другим частям тела.
- Нашел что вспомнить… Тебе, между прочим, тоже не единожды вешали по ушам. Вася рыжий. Из сто второго дома.
- Что-то не припомню.
- Удаление нежелательной информации из области сознательного в область бессознательного называется вытеснением.
- Слушай, у тебя деньги есть? Надо бы еды какой купить…
- Перевод разговора в другую плоскость — один из самых распространенных в быту механизмов психологической защиты. Сам по себе свидетельствует о том, что избегаемая тема неприятна…
- И откуда же это ты так сечешь в психологии?
- С кем поведешься, с тем и наберешься. А лекцию по механизмам психологической защиты ты мне как-то сам читал по синей грусти. Никогда не забуду — меня потом всю ночь полоскало… А, еще Райка Зелен- кова, помнишь? Белобрысая такая! Форматировала тебя, кажется, портфелем. Хотя, нет, в школу вы тогда еще не ходили… Но если раскладывать поведение невинной девочки по Фрейду, то получаются очень интересные вещи. Как минимум, глобальная для неокрепшего детского организма сублимация приемлемым в обществе способом. То есть портфелем.
- Сука ты, Январский… Глобальная.
За окном невыразительно текла повседневность и моросил мелкий нудный дождь.

* * *

Женькину квартиру приводили в порядок вместе. Во-первых, Алексей чувствовал свою вину за погром, а во-вторых, домой все равно не хотелось.
Потом произошел великий сброс денег. То есть все найденные по карманам деньги были сброшены в одну кучу, которая и была вручена хозяину, дабы он отправился за едой. Женька ушел, невнятно бормоча про отвратительную погоду и ленивых гостей.
Вдохновение пришло внезапно. Разыскав в прихожей свою сумку, Алексей вытащил из нее картонную папку, из папки — лист бумаги формата А4, карандаш и ластик и устроился за Женькиным столом.
Рассуждая о цветах, Алексей, тем не менее, пользовался ими редко. Живописи он предпочитал графику. Больше всего ему удавались ломкие, четкие линии, летящие росчерки и фантастическая подробность каждой работы. "Мастер мелочей" — так однажды назвал его Женька. Как раз тогда Алексей нарисовал дверь, обычную дверь в квартиру на обычной лестничной клетке, но со всеми подробностями — от звонка и глазка до каждой мельчайшей трещинки и полутени, даже до надписей, нацарапанных на стене около двери. Но была одна маленькая неожиданность, самая главная, которую не всегда замечали с первого раза — из- под двери пробивалась прямо на площадку цветущая трава.
Когда-то эту работу выпросил в подарок Женька, и теперь она висела над столом, за которым сидел Алексей.
Карандаш скользил по бумаге, нанося быстрые, почти незаметные штрихи, и медленно, но верно на белом листе оживал вчерашний жуткий мир чуть искаженных пропорций, тревожного шепота и осторожной опасности. Женькин двор был изображен в точности до мелочей, и искажения были настолько неуловимы и мимолетны, что сначала было очень сложно понять, что же рождает смутное ощущение страха и нереальности.
Как всегда, увлекшись работой, Алексей перестал замечать окружающую действительность. Женька давно уже вернулся из магазина, оценил ситуацию и ушел на кухню готовить еду.
Через некоторое время из сумки была извлечена баночка с тушью и набор перьев. Алексей всегда носил их с собой, уверяя, что "художник никогда не знает, где на него упадет вдохновение".
Однако закончить работу в один прием не удалось — через полтора часа Алексей почувствовал резь в глазах и понял, что нужно сделать перерыв.
- Урбан! — крикнул он в сторону кухни, с наслаждением потягиваясь. — У тебя чай есть?
- Кому Урбан, а кому Евгений Михайлович, — донеслось из кухни. — Чай есть, он не может не есть.
- Я тоже не могу!
- Нет, Январский, ты можешь! Ты должен мочь. У тебя просто нет иных вариантов.
- А ты за базар отвечаешь?
- За базар армяне отвечают. Расслабься, Январский.
- Сейчас я тебе так расслаблюсь…
Пожалев о пневматическом оружии, безвозвратно утерянном вчера, Алексей выскользнул из-за стола и двинулся на кухню, напевая шедевр из какого-то фильма про то, что "сколько я зарезал, сколько перерезал, сколько душ невинных загубил…". Его тело, порядком затекшее в процессе рисования, требовало немедленной и кровавой битвы.
А на столе остался лежать неоконченный рисунок — полутемный мир искаженных, пьянящих очертаний, безвозвратно оставшийся во "вчера".


Глава третья

Человеческий мусор,
наметенный за сутки,
оседает на сердце моем,
на рассудке.
Мигель Эрнандес


Ночью приснился Часовщик. Не махаоновская работа, керамическая фигурка, разбитая по пьяни Еленой Тальниковой, а живой, настоящий Часовщик, впрочем, не менее страшный, чем глиняный. И даже более.
Он вышел из белесого, как мокрица, рваного тумана, застилающего равнину, — невысокий равнодушный, полненький человечек в одеждах, похожих на те, что, согласно всевозможным энциклопедиям, носили средневековые ремесленники, и все в этом человечке было обыденным и обыкновенным, кроме связки мертвых часов-ходиков, заброшенных за спину наподобие мешка.
Часовщик был смертью.
Он шел, двигаясь с неизбежной неторопливостью, его тяжеловатые шаги отчетливо отдавались в глухой тишине, и Алексею больше всего на свете хотелось побежать прочь, но он не двигался с места, потому что знал, что убежать от Часовщика невозможно.
Часовщик остановился в нескольких метрах от Алексея и замер, как бы раздумывая и глядя на свою жертву равнодушными пустыми глазами.
В этот момент где-то за спиной Алексея раздался пронзительный крик, и Елена Тальникова, появившись в поле зрения, бросилась на Часовщика и швырнула в него на бегу пустой водочной бутылкой, как гранатой. Бутылка разлетелась, сверкнув осколками, и вместе с ней разлетелся Часовщик, посыпавшись глиняными черепками.
Елена была одета в замызганный синий халатик символической длины, который она носила обычно в мастерской. В ее синих волосах пламенел красный цветок. Только на этот раз он был не бумажный, а живой, и его лепестки чуть заметно шевелились. Постояв какое-то время над останками Часовщика, как воин над поверженной вражеской ратью, Елена повернулась к Алексею и сказала глуховатым махаоновским голосом:
— Часовщик — это тот, кто отмеряет время. У каждого из нас есть невидимые часы, о которых мы не знаем. Часовщик ходит по свету и переводит эти часы — кому-то вперед, кому-то назад, и тогда люди вдруг обнаруживают. что перед ними встала снова нерешенная когда-то проблема, снова задался вопрос, ответа на который когда-то получилось избежать… Мы не видим Часовщика, а он приходит и отмеряет наше время, заставляя нас решать нерешенное или, наоборот, пролистывая неприятные для нас минуты, как страницы… У него собственное понятие о справедливости, оно слишком отличается от нашего, поэтому мы никогда не сумеем предугадать его прихода. А когда, что называется, пробивает наш час, он появляется, останавливает наши часы и уносит их с собой. А мы умираем.
Может быть, она сказала бы что-то еще, но мир покачнулся и наполнился пронзительным звоном, предвестником Армагеддона. Неизвестная и неодолимая сила подхватила Алексея и вышвырнула за границы этого мира.
Открыв глаза, Алексей понял, что звонит всего лишь будильник на столике перед его постелью.

* * *

Старый и испытанный временем, будильник был приобретен в срочном порядке в каком-то антикварном магазине, потому что новомодные китайские игрушки, знаменовавшие наступление утра неутомимым писком, либо не действовали на Алексея, либо теряли дар писка после первого же падения циферблатом вниз со столика. Падать же им приходилось часто, ибо вставать по утрам Алексей не любил.
Но на этот раз бывалому механизму посчастливилось — падения на пол он избежал. Дело в том, что в последнее время Алексею снились такие сны, что он воспринимал пробуждение с облегчением, которое раньше сам посчитал бы нездоровым.
Несколько минут Алексей лежал, глядя в белоснежный подвесной потолок своей комнаты и прислушиваясь к своему состоянию. К сожалению, оно было точно таким же, как вчера и позавчера.
"Кажется, Январский, — сказал Алексей сам себе, — это и называется "черная полоса". Поздравляю тебя, Шарик, ты балбес."
- Доброе утро, Лешенька, — раздался за дверью голос матери.
Алексей поморщился. Он ненавидел все уменьшительноласкательные формы своего имени, и она отлично это знала. Но… не знала. У нее это отлично получалось — знать и не знать одновременно. В этом отношении Алексей завидовал собственной матери черной завистью. Если бы у него так феноменально получалось без всякого ущерба пропускать мимо себя то, что как-то не соответствует его представлению об окружающем мире…
С чувством глубокого сожаления выбравшись из-под одеяла, Алексей начал процесс помещения себя в джинсы, когда дверь его комнаты беззастенчиво распахнулась и на пороге возникло знакомое до боли явление, которое он называл про себя Мама В Малахитовом Халате. Конечно, халат был никакой не малахитовый, но расцветкой и тяжелыми, красиво падающими складками создавал впечатление каменного. Да и мама в нем напоминала Хозяйку Какой-То Горы, еще и потому что обладала, по мнению Алексея, потрясающей негибкостью в отношении чужого мнения.
- Алешенька, ты встал уже? — ласково спросила Мама В Малахитовом Халате от дверей. — Завтрак готов.
- Спасибо, мама, — сказал он, нарисовав на губах относительно приветливую улыбку и надеясь, что она закроет дверь и уйдет.
Чуда не произошло. Мама В Малахитовом Халате продолжала стоять в дверях и наблюдать, как он надевает штаны.
Ему никогда не нравилось, когда она так делала, но разговоры на эту тему всегда заканчивались ничем. Поэтому он чаще всего молчал.
Но сегодня был особенный день.
- Мама, закрой, пожалуйста, дверь, — произнес он удивительно ровным голосом.
- Зачем?
Отец женился на ней, потому что она была потрясающе красива какой-то чистой, величавой красотой, которая большей частью сохранилась на ее лице и по сей день. Правда, если судить по юношеским фотографиям, она несколько располнела с тех лет, но эта полнота не портила ее, как испортила бы любую другую на ее месте, а придавала оттенок солидности, этакой королевской стати.
- Мне нужно одеться.
- Разве я тебе мешаю?
- Да, мешаешь.
А еще она была талантливый педагог — преподаватель музыки в престижном музыкальном лицее. Ей то и дело вручали какие-то призы и грамоты, от которых, по мнению Алексея, пользы было минимум. Зато ее ученицы — стайка хорошеньких восторженных девочек — любили ее безумно и дарили подарки и цветы, когда изредка приходили в гости интеллигентно пить чай. Это давало ей право считать свой художественный вкус последней инстанцией, а методы воспитания — основами педагогики.
- Как я могу тебе мешать?
И в подтверждение своих слов она вошла в его комнату, стараясь не смотреть на несколько махаоновских работ, поселившихся здесь еще с прошлого года. Кое-что было куплено в так называемых "салончиках", кое-что приобретено иным путем. Например, та самая скульптурная композиция, изображающая акт любви и вызвавшая столько гневного возмущения у Мамы В Малахитовом Халате.
Две слипшиеся в экстазе фигурки были изображены Махаоном в жанре этакого жестокого примитивизма и, видимо, в период саркастического отношения к миру и его ценностям. Камасутра не знала такого полета фантазии, это было что-то из разряда "Секс и художественная гимнастика". Причем на черных глиняных лицах партнеров застыло самое мученическое выражение, и глаза их были нечеловечески вытаращены. Эта работа называлась просто — "Любовь как есть".
Алексей подобрал "Любовь…" в мастерской, но не в той, которая была в Художке, а в другой, через две улицы, в подвале какого-то учреждения. Махаон вел там керамическую студию, и основной его аудиторией являлись его же студенты, благо плата была чисто символическая, а атмосфера просто волшебная по уровню разгильдяйства. Несколько раз вместе с Махаоном в студию приходила женщина лет тридцати, золотисто-кудрявая и "вся такая воздушная". Чего-то она там тоже лепила, все чаще каких-то безумных мышей или зайцев, смутно похожих на Махаона. и все время заливалась смехом. По студии тут же распространился слух, что женщина есть жена Махаона. Также Махаону приписывали наличие малолетней дочери, хотя точно, конечно, никто ничего не знал.
Одну стену этой мастерской занимали полки, заставленные всевозможными фигурками и горшками. Большей частью это были необожженные поделки, ожидающие своей очереди на этот завершающий этап их рождения. Иногда попадались "работы неизвестных мастеров", оставленные хозяевами за ненадобностью или по забывчивости. Если они (работы, конечно, не хозяева) были еще не обожжены и никто не претендовал на них, они просто бросались в железное корыто с влажной глиной, возвращаясь, так сказать, в первоначальное состояние. "Подкидыши", ставшие ненужными уже после обжига, таскались по студии, пока не разбивались по чьей-нибудь неосторожности. Обычно это были неуклюжие работы, созерцание которых вызывало эстетический ужас.
Однако в последнее время поголовье "подкидышей" резко уменьшилось — это Наська Юзина повадилась уносить их к себе домой. Однажды Алексей не выдержал и спросил у нее, зачем ей нужна эта банда уродов, на что Наська ответила коротко, но доступно: "Жалко".
Махаоновскую "Любовь…" нашли задвинутой в дальний пыльный угол на самой верхней полке. Название, подпись автора (скандинавская руна Альгис, похожая на перевернутый пацифик) и дата были безжалостно вырезаны на ноге одного из героев, высоко закинутой за плечо другого. Причем, судя по дате, этой работе было без малого пять лет.
Некоторое время вся студия молча разглядывала находку. Махаона в тот день не было — где-то что-то произошло, и он вручил свои полномочия и ключи от студии четверокурснику Васе, поразительно похожему на Григория Распутина в лучшие годы жизни.
Первой высказала свое мнение Елена Тальникова.
- Вот уж не думала, что он на такое способен! — возмутилась она в адрес Махаона.
Алексей тут же принял это как сигнал, восхитился вычурностью линий, полетом фантазии и — главное! — поразительно глубокой характеристикой самого понятия "любовь", в котором вроде бы и получаешь удовольствие, а все равно где-нибудь что-нибудь стремительнонеудобно и все время такое чувство, что где-то тебя нае… хм… накалывают. Елена сказала, что он, Январский, вообще мало что понимает в любви, не дорос, наверно, хотя мужчины все такие.
- Да, неженское лицо у феминизма… — тяжело вздохнул Алексей.
Фразу запомнили, и она стала крылатой, Елена привычно обиделась и сказала, что "сука ты, Январский", а "Любовь как есть" перекочевала на письменный стол в Алексееву комнату.
На самом деле, если разобраться, то сам Алексей мало задумывался о художественной ценности этой работы, а уж Махаон-то сказал о ней все, задвинув в дальний верхний угол и, скорее всего, напрочь забыв, как он забывал о многих таких проявлениях сиюминутного настроения. Но тогда присутствие "Любви…" в комнате являлось этаким нездоровым способом подчеркнуть свою индивидуальность и — попутно — шокировать маму и слишком консервативных гостей. Теперь же "Любовь…" была напоминанием о тех веселых временах, потому что очень скоро они завершились — здание, в котором помещалась студия, перекупила какая-то новомодная фирма, запросившая совершенно фантастическую арендную плату.
…Занятый воспоминаниями, он не сразу заметил, что мама стоит у его стола и рассматривает вчерашние наброски.
- Мама… — начал было он, но тупая боль ткнулась в висок изнутри, и он просто отошел к стене. На самом деле так было везде, где появлялась она — любое помещение сразу утрачивало хозяина и переходило в ее собственность. Видимо, ее ученицам это нравилось, она несла для них определенный уют, скрашивавший аудитории колледжа, но Алексей все никак не мог привыкнуть к тому, что при ее появлении переставал быть хозяином собственной комнаты.
Поэтому он всегда рисовал по ночам, когда родители уже спали, чтобы никто не мог ему помешать.
- Какие непонятные вещи ты рисуешь, — сказала мама, небрежно отбрасывая листок, иссеченный резкими линиями. — Ты ведь такой талантливый мальчик, Леша. Почему ты не можешь рисовать что-нибудь… веселое?
- Веселенький ситчик… — выдавил он из себя с кривой улыбкой. — Приезжайте, обхохочетесь.
- А что? Между прочим, у нас в гостиной для общего стиля вполне подошла бы пара картинок… Только ведь тебя не допросишься.
Мама предпочитала зелено-голубые идиллии в стиле галантного века, с неизменными смазливыми мальчиками, играющими на дудочке, и пастушками, кокетливо приоткрывающими ножку. Алексей мог бы пересилить себя и нарисовать ей нечто подобное, если бы однажды, при большом скоплении гостей, мама не произнесла скорбным тоном:
- Смешная ситуация — художник в доме, а стены голые. Прямо жажда над ручьем какая-то.
После этих слов внутри Алексея тут же родилось знакомое упрямое сопротивление, и он понял, что не нарисует для этого дома ничего.
Часто Алексею казалось, что у его матери есть какая-то схема, по которой она живет, совершенно не собираясь менять ее, даже если следование этой схеме не приносит положительных результатов.
Когда Алексей проследовал из ванной на кухню, там дымилась в тарелке гречневая каша — злой гений, преследовавший его с детского сада.
- Мама, я же не люблю гречку… — тихо сказал он.
- Как можно ее не любить? — немедленно отозвалась она. — Очень вкусно и полезно. Лешенька, не капризничай, садись и ешь.
Свою нелюбовь к некоторым вещам, в число которых входило обращение "Лешенька" и гречневая каша, он пытался донести до нее с раннего детства, но все его попытки — и деликатные, и откровенно скандальные — разбивались о незыблемость ее схемы, от которой она не собиралась отступать ни на шаг. В схеме говорилось, что гречневая каша — это вкусно и полезно, а сына нужно называть уменьшительно- ласкательным именем.
Завтрак обернулся бессмысленным ковырянием вилкой в тарелке. Есть не хотелось, так же как не хотелось идти на учебу, где была злорадная Антонина. Но больше идти было некуда. Алексей бросил взгляд за окно — на улице шел дождь.

* * *

…Я хотел бы нарисовать солнце, чтобы оно светилось золотой монеткой в твоей ладони, но мне не дана такая власть. Я хотел бы стереть безвкусно, вызывающе яркую косметику на лицах женщин и добавить естественных, свежих красок: в губы — вишневого сока, в глаза — неба и ночи, в волосы — пшеницы, воды, листвы…
Да, я думал так, пока не понял, что дело не в красках. Неисповедимо раздражение твое, человечество…

* * *

Уже на подходах к Художке (он, как всегда, опаздывал) у пивного ларька обнаружился Гоша, тот самый, похожий на нестриженого ризеншнауцера. Гоша мок под дождем, ежился и тоскливо разглядывал витрину, на которой с буржуйской развязностью, явно издеваясь над безденежным Гошей, расположилось вкусное пиво. Алексей совершенно некстати вспомнил, что у Гоши всегда бывает хорошая трава.
"Трава" — это ведь не наркотик. К ней не возникает привыкания.
Это просто хороший способ расслабиться.
Очень хороший.
Выпивка так не расслабляет, да и вообще не расслабляет никак. От выпивки у Алексея возникает только одно желание — спать, которое он и выполняет с успехом, каждый раз, как напьется. Скучно и неинтересно. Никакого творческого подъема наутро, только головная боль. О расслаблении и речи не идет.
А расслабиться необходимо.
Окружающий мир подошел слишком близко, и необходимо было снова вернуться в прежнее состояние отрешенного покоя. Вернуться любым способом.
- Привет, — сказал Алексей, приблизившись.
Гоша посмотрел на него несчастными глазами.
- Я тебя помню, — сообщил он. — Это твоя была девочка, такая рыжая…
- Которая трахалась на кухне с милиционером Вовой, — логически завершил Алексей, надеясь, что этим о Лере будет сказано все, по крайней мере, на сегодня. — Тебе что, на пиво не хватает?
- Знаешь, за что ты мне понравился тогда у Жеки? — Гоша обратил на Алексея свои слезящиеся глазки, полные надежды. — За то, что ты понятливый. А понятливые люди, они, парень, такие люди, которые…
Гоша страдал. Он очень хотел закончить свою мысль, потому что от этого, как ему казалось, зависело, дадут ему на пиво или нет. Он вообще был довольно страшненьким и жалким, этот Гоша, и Алексей мысленно уже нарисовал несчастного мокрого ризеншнауцера с черной свалявшейся шерстью, который лакал пиво из опрокинутой бутылки, бережно поддерживая ее грязной мохнатой лапой.
- Ладно, заканчивай демагогию, — усмехнулся Алексей и сунул наугад несколько десятирублевых бумажек в обширную Гошину длань, вынырнувшую из длинного рукава то ли пальто, то ли шинели.
- Ты мне сразу понравился, — еще раз сообщил Гоша, покупая пиво. — У нас. понимаешь, вчера такое было… ну, клево посидели, в общем… А ты куда идешь?
- Это несущественно, — ответил Алексей, — и непринципиально.
- Слушай, это же клево! Пойдем со мной, я тебя с такими крутыми ребятами познакомлю, не пожалеешь… Парень ты клевый, видишь ли…
Неизвестно, стал бы Алексей клевым парнем или нет, если бы у него не было денег, и он отлично отдавал себе в этом отчет. Однако, ситуация была вполне разъяснима — Гоша хотел получить еще денег, Алексей же в свою очередь тоже кое-чего хотел от Гоши.
Когда он уходил, на миг ему подумалось, что сейчас как раз живопись, все рисуют девочку Аню, которая неподвижно сидит на подиуме, точно так же, как в тот день, когда он увидел ее в первый раз. Но Аня не могла ему помочь. По крайней мере, ему так казалось.
Следуя за Гошей под навязчивую песню о том, какой он "клевый парень", Алексей оказался в двухкомнатной квартирке, замызганной до крайности и полной каких-то невнятных, небритых и похмельных лиц. Лица смотрели на Алексея мутно и непонимающе. Явление Гоши с пивом и молодым человеком, который, избавившись от коричневой замшевой куртки и шарфа, оказался облаченным в черный длинный свитер и джинсы — все подозрительно чистое и новое, — казалось проявлением какого-то иного уровня жизни. Но Гоша тут же заверил всех, что это очень "клевый парень", и на этом ритуал знакомства завершился. Из того, что его не представили по имени, Алексей понял, что в свое время он не настолько понравился Гоше, чтобы тот запомнил, как его зовут.
У лиц, слоняющихся по квартире, было сложно с человеческими именами. Из вороха кличек Алексею запомнились такие образцы оригинальности, как Лысый, Колян, Татарин, Водила и почему-то Панцирь.
Гоша не заставил себя ждать. Очень скоро он появился из кухни со знакомыми пакетиками и двумя существами женского пола, ярко раскрашенными и хихикающими. При ближайшем рассмотрении существа оказались малолетками, с чем совершенно не вязались вполне уже развившиеся тела, навязчиво обнаженные насколько возможно. "Жертвы акселерации", — подумал Алексей, но вслух ничего не сказал. Он ждал своей очереди на затяжку горького дыма, которая пусть и не раскрасит мир в яркие краски, но хотя бы приглушит муторность состояния.
Не раскрасит…
А ведь жаль, что не раскрасит. Очень жаль.
Через некоторое время Алексей откинулся спиной на стену, и блаженная лень разлилась по всему телу, сковав его мягкой паутиной. Одна из малолеток, присевшая на пол справа от него, прижалась к нему горячим боком, но ему не хотелось этой раскрашенной куклы, и вообще ничего не хотелось, лишь бы вот так сидеть здесь все время, потому что это было именно тем, что доставляло настоящее удовольствие, более того — это и называлось "смыслом жизни". Окружающий мир отступил на задний план, затерялся в дыму, растаял.
А потом как-то незаметно выяснилось, что в квартире очень смешная дверь, и стены тоже, и Гоша, и малолетка под боком, и он — Январский — тоже, видимо, был очень смешной, потому что малолетка запрокидывалась заливистым смехом, стоило ей только посмотреть на него.
Потом это прошло, и Алексей решил, что не пойдет сегодня домой. Конечно, там, куда привел его Гоша (Алексей так и не понял, Гоша являлся хозяином этой квартиры или нет), было грязно, и собравшиеся не вызывали особого доверия, а дома — тепло и сытно, и отец, наверно, уже вернулся и ушел в свою комнату, чтобы больше не выйти до следующего утра… Они уже давно жили каждый в своей комнате, встречаясь в огромной квартире только за обеденным столом.
- Гоша, — резко сказал он, чувствуя, что без еще одного косяка острая игла, прочно засевшая в виске, обернется жгучим обручем, которое стянет лоб, затылок, отзовется короткими толчками в переносице, — Гоша, еще что-нибудь сегодня ожидается?
- Нету… — Гоша развел своими лопатоподобными лапами. — И денег нету…
- А если будут деньги?
- Ну… я знаю пару точек…
- Сколько тебе надо?
Не дожидаясь ответа, он выгреб из кармана всю наличность, оставив только десятку на проезд, и сунул в Гошину лопату. Завтра мать устроит скандал из-за денег… Завтра…
Сегодня же все равно.
Плевать.
- Прикинь, ты на того чувака похож, который из "Матрицы", — сказала ему малолетка, навязчиво прижимающаяся к нему все это время.
- Нет, это он на меня, — отозвался Алексей и приобнял ее за плечи, сразу же отметив, как напрягся напротив то ли Лысый, то ли Панцирь.
Девочка растаяла. Бедненькая, как же ей плохо в жизни, если ее можно так просто покорить мимолетной похожестью на очередную модную голливудскую подделку, чистой одеждой, запахом хорошего одеколона и манерами, отличными от привычного ей "ну что, чувиха, давай закинем тебе пару палок"…
- Как тебя зовут, малышка? — нежно шепнул Алексей, наклонившись к ее уху, отягощенному пирсингом.
- Лена… — улыбнулась она, полыхнув обильно накрашенными глазенками.
Мальчик напротив, тот самый, которого Алексей так и не сумел идентифицировать по имени, отчетливо заскрежетал зубами.
- Леночка, тебе кто-нибудь говорил, что ты очень красивая девочка?..
Пожалуй, было крайне легкомысленно и наивно называть ее девочкой, но Алексей решил про себя, что будет ориентироваться на ее возраст, а не на количество опыта.
Еще пара-тройка таких вот дежурных фраз на ушко, да так, чтобы дыхание обожгло ей кожу, а потом нежное, едва уловимое поглаживание плечика на фоне ничего не значащей беседы, а другой рукой — поглаживание ручки под предлогом ближнего рассмотрения дешевых безвкусных колечек на пальчиках с облезшим ярко-алым лаком на ногтях… Если бы мальчик у противоположной стены мог дымиться от возмущения и ярости, то все вокруг давно бы задохнулись и умерли. Неожиданно для себя Алексей понял, что старше этого мальчика года на три как минимум.
А потом он извлек из своей сумки лист бумаги и карандаш и быстро набросал ее портрет. Махаон, наверно, сделал бы критическое выражение лица и сказал что-то вроде:
— Да, Январский, сходства вы добились… Но, к сожалению, это все, чего вы добились. Ни души, ни ракурса.
Но девочке Лене было плевать на душу, а слово "ракурс" значило для нее примерно столько же, сколько "партеногенез". Наверно, она в первый раз в жизни видела свой портрет, именно портрет, а не фотографию, сделанную дешевой "мыльницей" на очередной пьянке и снабженную эффектом "красного глаза".
Вокруг Алексея тут же образовалась тесная тусовка, теперь на него смотрели не то чтобы с восхищением, но с несомненным признанием его таланта, а точнее, той его части, которую он счел нужным продемонстрировать.
Даже оскорбленный юноша прекратил подпирать стену и приблизился, дабы удостовериться, что разбит наголову.
В этот момент вернулся Гоша, и следующие несколько часов выпали из реальной жизни Алексея, окутавшись горьковатым волшебным дымом.
Вторая девочка уже ушла с кем-то из лысых, водил и панцирей в другую комнату, где они, судя по звукам, предались беззастенчивому соитию.
Лена уткнулась в шею Алексея и даже попыталась его туда поцеловать. Ей не повезло, потому что Алексею было с чем сравнивать. Да, наверно, даже если бы он являлся прожженным девственником, его вряд ли возбудили бы недозревшие ласки рано развившейся девочки, все достоинство которой состояло в ее готовности всегда и где угодно. К тому же интерес к ней был потерян — она слишком рано сдалась, а ее мальчик был повержен без боя. Алексей бы еще подумал, если бы она сулила неземное наслаждение в постели, но об этом не могло быть и речи.
Девочка не вдохновляла.

Действие второго косяка прошло, когда на улице было уже темно. День пролетел незаметно и поэтому не успел принести ничего плохого. Он просто оказался вычеркнутым из жизни Алексея Январского.
Наверно, пора было уходить, потому что Лена разошлась не на шутку, но встать оказалось невозможно, просто кощунственно даже… Как же можно просто так взять и встать? Даже и мыслей таких быть не может… Когда такое блаженство по телу, когда оно до краев наполнено этим блаженством, и поэтому такое тяжелое; что его невозможно поднять, когда нет ничего интереснее, чем ломкий причудливый узор трещин на желтом потолке…
Когда опозоренный герой-любовник местного разлива не выдержал и решил устроить реки крови и горы трупов, действие "травы" прошло, и это было отлично, потому что в противном случае большее, на что был способен Алексей Январский как боец, — это вяло послать подальше.
- Ну-ка. ты… — мрачно сказал герой, возникая над Алексеем изваянием праведного гнева. — Пойдем поговорим.
- Ты что, Колян… — пискнула Лена.
- Заткнись, сука, — немедленно отреагировал Колян. — А ты… пойдем.
Наверно, дым еще не совсем выветрился из головы Алексея, потому что как раз в этот момент ему совершенно некстати стало смешно. Смеясь, он поднялся и вышел с Коляном на лестничную клетку, по за- гаженности соревновавшуюся с квартирой.
- Ты что же, падла, — тяжело выдохнул Колян, дыша в лицо Алексея неопределенно-отвратительным запахом. — Ты кто же такой, чтобы мою телку снимать?
Следующим этапом их в высшей мере занимательной беседы стала попытка Коляна нанести противнику удар в лицо. Попытка не удалась, и Колян проделал плавную траекторию в сторону лестницы.
"Вот ведь ерунда какая… — подумал Алексея, потирая вывихнутое запястье. — Давно не дрался… Отвык совсем."
На шум, произведенный Коляном, пересчитавшим зубами ступеньки, из квартиры выбежали лица и тут же подняли страшный шум, почему-то решив, что драка будет продолжаться и они просто обязаны всех разнять. Коляна действительно нужно было держать — он рвался отомстить за пролитую кровь. На его груди слезно причитала виновница торжества малолетка Лена, рыдающая на тему "прости меня, любимый, что этот гад с тобой сделал".
С некоторой брезгливостью освободившись от рук, непонятно зачем вцепившихся в него, Алексей вернулся в квартиру, замотал шею шарфом, надел куртку, повесил сумку на плечо и вышел на площадку.
- Все равно доберусь до тебя, падла, — пообещал ему Колян, рвущийся из рук друзей.
Алексей даже не обернулся на него — он смотрел на Лену.
- Прощая, моя любовь, — проникновенно шепнул он ей. — Мы могли бы быть счастливы, но ты этого не захотела. Мы никогда больше не увидимся, и я очень быстро забуду о тебе. Прощай.
Когда Алексей вышел на улицу, моросил мелкий дождь. Двор окутывала темнота, чуть разбавленная светом лампочек над подъездами. Неуютную картину логично дополнял пронзительный промозглый ветер.
Решая, к кому пойти ночевать, Алексей в первую очередь подумал о Женьке. Правда, тот жил довольно далеко, но все иные варианты не вызывали никакого желания их использовать. Что и говорить, у Женьки всегда был приоритет.

* * *

…Он услышал топот погони, уже выйдя на центральную улицу, пустынную в это время суток. Оборачиваясь, он уже знал, что его догоняет побежденный Колян, причем не один. Алексей всегда завидовал подобным людям. Все нравственные проблемы для таких решались предельно просто, без лишних "наворотов". Победили одного — придем впятером.
Их было не пятеро — четверо. Все похожие друг на друга, как близнецы, — стриженые наголо, в кожаных куртках, с одинаковыми выражениями на одинаково-бесцветных лицах. "Нарисовать одного, — успел подумать Алексей. — И отксерить…"
И больше он ничего подумать не успел, потому что они догнали его — Колян чуть раньше остальных, — и он едва успел отбросить сумку в кусты. В сумке была хорошая бумага, а это было важно. Не для этих, конечно, для них от бумаги бывает только одна польза, но могут просто распотрошить со зла или утащить сумку ради продать, она, зараза, совсем новая…
С одним или двумя Алексей бы справился, причем даже относительно легко, потому что воспоминания школьной юности говорили о том, что такие вот ребята знакомы с искусством боя теоретически, то есть по боевикам. В реальной жизни они брали только напором и количеством.
Вот и здесь, разуверившись в честном поединке, проблему решили за счет численного перевеса.
- Я же говорил, падла, что достану тебя! — взревел Колян, и Алексей с тяжелым вздохом — он не любил бить детей, пусть даже психически нездоровых, — нанес ему удар в челюсть, идентичный нанесенному ранее в подъезде. Колян осел на асфальт с некоторым даже удивлением на перекосившемся лице.
Но тут подоспели друзья Коляна, и Алексей Январский очень быстро понял, что один в поле, конечно, воин, но не факт, что победитель.
- Ну что, сука, — Колян навис над ним, тяжело втягивая воздух разбитым ртом. — Понял теперь, гад?
- Деградация поколений, — Алексей поднялся на ноги, трогая разбитые губы рукавом куртки. — Даже бить нормально не умеете…
Ему действительно не нанесли никаких серьезных травм — сбитый с ног, он успел правильно сгруппироваться, подтянув колени к груди и прикрыв локтями голову. Конечно, синяков не избежать, но могло быть и хуже. А самое плохое — это то, что и курку и джинсы теперь надо будет чистить, если не стирать. Выбрали же место, сволочи… Самая грязь. Хотя в этом городе и в лучшее время года куда ни упади — везде по колено.
Деградирующее поколение в лице Коляна здоровую позитивную критику не оценило и сделало попытку пнуть противника ногой. Номер не прошел. Более того — Колян был пойман за агрессивную ногу и посредством сильного рывка опрокинут спиной в грязь. Друзья Коляна опомнились, и после этого Алексей получил бы не в пример больше и качественнее, но кто-то из нападающих испуганно выкрикнул:
- Атас, менты!
Милиция, которая "меня бережет", не спешила на помощь пострадавшему, она вообще просто гуляла мимо — три бравых парня в форме. Но одно их появление спугнуло четверку, которая тут же бросилась врассыпную. Последним ковылял трижды поверженный Колян.
- Парень, с тобой все в порядке? — спросил один из представителей доблестной милиции, приблизившись.
- Более чем, — усмехнулся Алексей, поднимаясь на ноги и прислушиваясь к своему состоянию.
- Ты их знаешь?
- Да нет, просто малолетки какие-то, — ответил Алексей. — Закурить попросили, как обычно.
- Ну, ты смотри, а то у одного вчера так же попросили, а он теперь в реанимации.
- Да, совсем эти малолетки распоясались, — вздохнул, прикуривая, второй милиционер. Он был старше своих товарищей, лет тридцати пяти.
- Да уж, — согласился Алексей, разыскивая в кустах свою сумку.
…Девушка появилась бесшумно — маленькая стройная фигурка в
длинной, порядком потертой кожаной куртке, в джинсах, с пестрым шарфиком на волосах. Она была занята какими-то своими мыслями и шла, глядя себе под ноги и улыбаясь, совсем не так, как должна идти по ночной, полной опасности улице слабая одинокая девушка.
Меньше всего он почему-то ожидал увидеть здесь именно ее. Она уже почти прошла мимо, когда Алексей догадался окликнуть ее по имени:
- Аня?
Она обернулась совершенно спокойно, даже не вздрогнув, как сделала бы любая другая на ее месте, услышав свое имя произнесенным незнакомым голосом в неспокойной тишине ночной улицы.
- Привет… — сказал Алексей, приближаясь к ней.
Она улыбнулась, ответила просто, как давно и надежно знакомому:
- Привет…
- Откуда ты так поздно? — брякнул он, потому что спрашивать у нее, по сути, было больше нечего.
- От друзей. А ты?
- Тоже… В какой-то мере, — он машинально потер подбородок, в который сегодня пришлась пара ударов. — Может, тебя проводить? Места тут криминальные.
- Да у нас они все такие, — засмеялась Аня. — Ничего со мной не случится…
- Откуда такая уверенность?
Она пожала плечами:
- Ну… просто знаю и все… Но, если ты не торопишься, мы можем пойти вместе.
- Можем, — ответил он, чувствуя, как губы сами собой раздвигаются в лучезарную улыбку.
Они неторопливо шли по улице, и Алексеи чувствовал себя хорошо как никогда, несмотря на безобразную драку с малолетками, предшествующую этой встрече.
- А куда нам надо? — спросил вдруг Алексей, потому что ему показалось, что их путь как-то подозрительно бесцелен.
- Не знаю, — Аня снова пожала плечами. — А куда ты хочешь?
- Наверно, надо проводить тебя домой.
- Надо. Но можно и не провожать. Дома ничего интересного.
Он чуть замедлил шаг и взглянул ей в глаза.
Улыбка. Все та же светлая улыбка необычного чужого существа, живущего по своим собственным законам.
"Ненормальная! — это было первой мыслью Алексея. — Она ненормальная… А я так преспокойно ее провожаю… С другой стороны… Она не выглядит больной, если, конечно, не считать этого ее потрясающего отношения к миру, и говорит вполне разумно… Ну и пусть она больная. Хотел бы я так заболеть. Плевать. На все плевать. Все мы немного лошади. В чем-то. Неуловимо."
- Значит, пойдем куда-нибудь, — согласился он, решив принять правила ее игры. — Например, прямо по улице. Идет?
Она улыбнулась и кивнула.
- А ты сама вообще откуда? — спросил Алексей, потому что необходимо было что-то спросить. — Учишься где-то?
- Нет, — она покачала головой. — То есть я поступала… Провалилась. Может, на следующий год поступлю. Пока работаю. Моделью, например.
Как раз в это время они вышли на более или менее освещенный участок. Фонарь беззастенчиво озарил Алексея, который с интересом посмотрел на Аню, ожидая любой возможной реакции на свой более чем живописный внешний вид.
Повернувшись к нему, Аня засмеялась удивленно:
- Ты где валялся?
- Да так… Поваляли.
- Сильно?
- Да где им… Мелочь.
На этом тема внешнего вида Алексея оказалась исчерпанной. Ему даже показалось, что Аня не особо удивилась, как будто ей каждый день, а точнее каждую ночь, приходилось вот так запросто встречать на своем пути молодых эстетов, прикола ради повалявшихся в свежей весенней грязи. Нет, определенно, девочка была странной. Но именно это и влекло к ней с необычной силой.
Так они уходили по освещенной фонарями улице все дальше и дальше, не выбирая направления и цели, просто шли, и, наверно, тогда им казалось, что эта дорога не кончится никогда…

* * *

…Если бы у Алексея Январского спросили, с чего все началось, он, наверно, назвал бы тот вечер, скорее даже ночь, когда он встретил новую модель по имени Аня на ночной улице и когда произошла эта странная непредвиденная прогулка. А может, все началось с той волнующей волны вдохновения, которая медленно и необыкновенно, непривычно мягко обняла его тогда…
Если бы у него спросили, почувствовал ли он начало нового, неизведанного, опасного, он бы, скорее всего, не ответил, а лишь задумался, впившись зубами в костяшки пальцев — с некоторых пор у него появилась такая привычка, и всем, кто это видит, кажется, что он испытывает сильную боль.
А может быть, все началось тогда, когда приснился Часовщик.
Или когда обычной "травы" стало слишком мало, а эффект от нее — привычным и даже в чем-то банальным, и захотелось большего.
А может быть…


Глава четвертая

Сегодня мне улыбаются земля и небеса.
Сегодня в душе моей солнце, сегодня ушла тревога.
Сегодня ее я видел…
Она мне взглянула в глаза…
Сегодня я верю в бога.
Густаво Адольфо Беккер[7]


- Что-то в тебе неуловимо изменилось, Январский, — Женька усмехнулся и повертел в руках белую одноразовую вилку. — Такие перемены не происходят на пустом месте.
- А в чем дело? — Алексей поднял от тарелки задумчивоотрешенные глаза. — Тебе показалось, и все.
- Ничего подобного. Рассказывай.
В "Бистро" почти никого не было, и девушки за стойкой откровенно скучали. Мягкие цвета обивки на стенах и уютные светильники создавали именно ту полуинтимную атмосферу, за которую Алексей и предпочитал эту забегаловку остальным. К тому же здесь подавали неплохую пиццу, что было немаловажно.
- Я встретил потрясающую девушку, — признался наконец Алексей, взглянув на Женьку задумчиво и как бы сквозь него.
- Что, опять?!
- Не преувеличивай. Я не влюбляюсь каждые три дня.
- Да ты вообще никогда не влюбляешься. Что меня и пугает. И потом… Лера знает?
- Это называется "пришел поручик Ржевский и все опошлил". При чем тут Лера? И потом… А вдруг я говорю именно о ней?
- Не смеши меня, Январский. Мне вообще всегда была непонятна ваша связь… Так что там за девочка? Где ты ее нашел?
- Наша новая модель.
- Кто?..
- Ну, натурщица, господи! Ее зовут Аня.
- Исчерпывающая информация. Ты с ней уже переспал?

* * *

…Она оказалась совершенно непохожей ни на одну из тех женщин, которые встречались Алексею на его жизненном пути.
Она была иной, как будто дышала другим воздухом, как будто ходила по другой земле. А может, так уж получилось, что за последние несколько лет Алексею просто ни с кем не случалось говорить вот так, откровенно, на чистых тонах. Нет, существовал, конечно, хороший человек Женя Урбан, но некоторые вещи он вряд ли смог бы понять и оценить. Для этого он слишком прочно стоял на земле, с которой Алексея иногда уносило неведомым ветром.
Алексей вообще любил ночные прогулки по городу, ибо город, такой шумный, грязный, обыденный днем, ночью одевался загадкой. Его окутывали отсветы фонарей, чуть освещавших дорогу, и думалось, что если идти по ней долго-долго, то можно прийти совсем не туда, куда днем. Ночные улицы казались Алексею живыми, ведущими случайных прохожих по неведомым лабиринтам пространства и уводящими в никуда. Он даже нарисовал как-то целый цикл рисунков, который так и назывался — "Дорога в никуда". Их отличало, в основном, изображение ночных улиц и невероятная игра с перспективой. Именно эти работы Алексей показал в свое время Махаону как пример своего творчества, и Махаон долго рассматривал каждую в отдельности и все вместе, а потом еще забрал с собой на недельку, наверно, кому-нибудь показывал. А потом вернул и сказал ту самую пресловутую фразу про то, что он, Январский, безусловно, талантлив.
Ночью Алексей вдыхал иной воздух, и совсем иначе звучали его шаги. Ночью город не наполняли люди, эти вечно мельтешащие, вечно злые, озабоченные чем-то существа, полагающие себя воплощениями высшего разума, но живущие, тем не менее, по простейшим законам звериной стаи.
А потом рождались образы, и вдохновение снова поднимало над землей.
В ту ночь девушка по имени Аня шла рядом, ничего не спрашивая и ничему не удивляясь. Она не заводила банальных разговоров, не пыталась как-то заигрывать, не шутила и не смеялась. Она просто шла рядом так же феноменально, как когда-то шла мимо. Казалось, она находилась одновременно в двух мирах, но, как это чаще всего бывает в таких случаях, ни в одном из этих миров она не существовала полностью, оставаясь полутенью, полуобразом, полуцветом.
Алексей не знал, почему ему показалось, что именно она способна понять все, что он ей скажет.
А потом они вышли на пешеходный мост, под которым метрах в десяти внизу бежала, струилась, двигалась бездна, отражающая огни.
— Аня! — позвал Алексей, а когда она повернулась к нему, он уже стоял на перилах моста, чуть пошатываясь, готовый каждую секунду сорваться и полететь вниз.
На самом деле он просто ждал ее реакции.
Аня чуть улыбнулась. Это была отдаленная полуулыбка, отголосок другого мира. Она не сближала, скорее, даже наоборот.
Миг — и Аня оказалась на перилах моста напротив Алексея. Подняв руки, она пошатнулась, и совершенно неожиданно сделала несколько нехитрых танцевальных движений. Алексей поймал ее ладонь и осторожно сжал, пытаясь умерить собственное дико бьющееся сердце. А потом он соскочил с перил и поймал ее, когда она спрыгнула следом.
…И когда их лица оказались слишком близко друг от друга и уже невозможно было просто прекратить это сближение, сделав вид, что ничего не произошло, даже и не начиналось, он взглянул в ее глаза и не увидел там ничего, кроме все той же отдаленной улыбки…

* * *

…Женька ничего этого не знал и не мог знать. Женька мерил стандартными мерками, в чем был, конечно, не виноват. Просто время диктовало условности, которым каждый старался соответствовать. По мере своих возможностей, конечно.
- Так ты с ней уже переспал?
- Конечно, нет.
- Что значит "конечно"? Ты представляешь, о чем ты говоришь, Январский? Или она тебя обломала?
- Да нет… Я, собственно, даже и не пытался.
- Так… Слушай, Январский, а у тебя с головой все в порядке? А с физиологией? Ты ведешь себя неадекватно себе самому. К чему бы это?
- Понятия не имею. Просто она… я не могу ее понять, веришь или нет? Я ее даже поцеловать не смог, представляешь? Совсем уже близко был… И не смог. Не решился. Она меня по рукам не била, ничего такого не делала… И в то же время как бы оставалась на месте, не шла навстречу, ни жеста ни сделала, чтобы показать, чего она хочет, а чего не хочет. Я просто не могу понять, о чем она думает, что чувствует…
- Ну, и как ты дальше планируешь… развитие ваших отношений?
- Мы с ней сегодня встречаемся в девять.
- О, это уже интереснее. И зачем же?
- В кино ее поведу. На что-нибудь широкоэкранное и со спецэффектами.
- Давай, давай…
- Ничего ты не понимаешь в колбасных обрезках, Урбан. Ты ее просто никогда не видел. Мне с ней спокойно. Она совсем не такая, как… как все они. Даже не такая, как мы. К нам я уже порядком привык, надоело даже, все гении, все непризнанные и одинокие…
- Знаешь, в чем твоя беда, Январский? — Женька усмехнулся, задумчиво посмотрел в недра бутылочки из-под "Кока-колы", убедился, что там ничего нет, и отставил бутылочку в сторону.
- Ну и в чем?
- У тебя обостренная потребность к обособлению. То есть ты стремишься как бы обособить себя от чего-то большего, чем ты сам. А еще у тебя чрезмерно развита тенденция к индивидуализации.
- Это по кому?
- По Фромму.
- А если то же самое, но своими словами?
- Легко. Ты еще не понял, что вся наша жизнь — это схема, потому что устроена она по возможностям и желаниям большинства, а для таких, как ты, вариантов не предусмотрено. Схема проста — учеба, работа, уик-энды. Когда мы говорим, что не знаем, что будет завтра, мы гоним страшную волну, потому что отлично это знаем, и даже то, что будет послезавтра и через месяц. Конечно, встречаются исключения, но очень редко. На самом деле мы можем расписать свою жизнь по часам. А ты, Январский, упорно не желаешь вписываться с эту схему, утвержденную, между прочим, долгими годами и министерством здравоохранения. Она тебе просто неинтересна, эта схема. Такие, как ты, на все пойдут, только чтобы им не было скучно и нудно. Полет фантазии там, реализация себя и прочие вещи… ты сам это все лучше меня знаешь. Вот поэтому ты и делаешь все по-своему, чтобы не знать, что же будет завтра. Так что подумай, стоит ли тебе связываться с этой твоей Аней. А вдруг это все для тебя только еще одна попытка разнообразить свое существование?
- Не знаю. Честное слово, не знаю.

* * *

…Аня пришла в назначенное место с опозданием на пять минут.
- На что пойдем? — спросил Алексей.
Аня пожала плечами и чуть улыбнулась. В ее бархатно-карих глазах зажглись отражения фонарей.
- На что хочешь.
- Я-то ладно, а вот ты на что хочешь?
- Ну… На что-нибудь красивое.
- Хорошее определение. Значит, так, до ближайшего сеанса еще минут двадцать, так что пойдем искать еду.
- Пойдем.
И снова она улыбнулась и пожала плечами, и снова Алексей не смог понять, что же она думает, чего хочет.
В тот вечер выбрали "Матрицу". Алексей с некоторым удивлением обнаружил, что почти не помнит некоторых моментов, зато ощущения от фильма остались замечательные, потому что он был теперь намертво связан с воспоминаниями о ночной охоте за тенями во дворе Женькиного дома, а потом была та девушка с желтыми волосами. Правда, ее лица Алексей не помнил совершенно, а имя — Ирка — знал только потому, что однажды его упомянул Женька.
Рядом сидела Аня, и никакая Ирка, никакая Лера не могла с ней сравниться, хотя всего и было-то с этой Аней — одна прогулка по ночному городу да несколько танцевальных движений на перилах моста.
И тогда нахлынула горечь.
Я это знаю, сказал себе Алексей. Не помню, когда это произошло в первый раз — такое же очарование, а потом — пустота… Ведь это старо, как мир, когда сначала кажется, что вот он, именно этот человек, а потом оказывается, что он… Не плохой, нет. Просто такой же, как все.
Алексей вспомнил, как в детстве в Новый год всегда тайком разбивал цветные елочные шарики, потому что ему казалось, что в их тонкое сверкающее стекло спрятано что-то необыкновенное. Мама всегда ругала его, а он с маниакальным постоянством продолжал уничтожать невероятно дорогие и красивые игрушки, сначала — с интересом и надеждой, после — от обиды и злости.
Потом были люди. Он вырос и продолжал где-то внутри себя, на далеком уровне подсознания разбивать всех, кто казался ему необычным и хорошим, как шарики далекого детства, чтобы убедиться, что внутри всего, что красиво, обычно не более чем пустота. И все, что оставалось ему от этого болезненного процесса, — это чувство разъедающего, как кислота, разочарования — острые грани осколков, в которые он глубоко в себе превращал все, что обманывало.
А через некоторое время он просто устал и перестал искать. И какое-то время ему даже казалось, что так легче живется.
И вот теперь — Аня…
Болезненное озлобление пришло неожиданно и резко. Горло сдавило от сильного чувства усталости и горечи одновременно. Он еще помнил это мучительное предвосхищение разочарования и опустошения, которое, несомненно, должно было прийти на смену высокой волне вдохновения. А еще ему захотелось закончить все сразу же, сейчас же…
В кинозале было довольно тепло. Аня расстегнула куртку, и Алексей разглядел темный свитерок и джинсовую юбку длиной выше колен. Конечно, ей было далеко до символической юбки Елены Тальниковой, ох, как далеко, но и это неплохо, коленки-то ведь все равно рядом, вот они…
Его рука легла на ее колено сама собой, и Аня никак не отреагировала на этот его жест, не отрывая взгляда от экрана. Там как раз злые агенты пытались убить главного героя, и все у них вроде получалось, но Алексей помнил, что наш парень еще воскреснет и всем покажет, где хакеры зимуют. Это соответствовало законам жанра, и поэтому было предсказуемо и неинтересно.
Никто не собирался строить из себя святую невинность и бить злого насильника Январского по морде. Ну что ж… Все, что не сопротивление, есть поощрение. Молчание — знак согласия.
Рука двинулась дальше, под юбку, может быть, резче и грубее, чем следовало.
Аня обернулась, и на ее лице, обращенном прямо на Алексея, стоячим озером застыло непонятное выражение, как будто она хотела увидеть дальше, чем позволяли глаза. Или… как будто до нее еще не дошло, что же ему от нее нужно и зачем он полез к ней под юбку. Да она просто дура, вот и вся разгадка!
Отстранившись, еще несколько секунд она смотрела на него с тем же выражением, после чего поднялась и вышла из зала. В принципе, чего-то подобного Алексей и ожидал. Откинувшись на спинку сиденья, он попытался смотреть фильм, но ничего у него не выходило. Экранная история про хороших повстанцев и плохие компьютеры не вызывала ничего, кроме раздражения. И все вспоминались несколько неловких и ломких движений над бездной, отражающей огни…
Прошло не очень много времени, прежде чем кинозал покинул еще один зритель.

* * *

Он торопливо шел по темной улице, мысленно ругая себя последними словами. Хорошо еще, что тогда, во время их прогулки, он все же проводил ее до дома, даже до квартиры, и теперь знал адрес.
И все же… Ведь не ударила, не закричала, ничего не сказала, просто взяла и ушла, так спокойно, даже механически как-то…
Он не знал, что так влекло его к ней, почему он все же пошел искать ее, несмотря на то что несколько минут назад сделал все, чтобы уничтожить саму мысль о каких-либо отношениях. Он не думал. Он просто шел.
В подъезде пахло так, будто кто-то недавно справлял здесь малую нужду. Судя по желтоватым подтекам на стене, так оно и было. На подоконнике валялись шприцы — остаточное явление гостей-наркоманов. Там, где жил Алексей, установленные на подъездных дверях домофоны спасали от такой проблемы, как нежеланные гости, одержимые жаждой "вмазаться".
Господи, а ведь она тут живет… Ходит по этой лестнице, где они "ширяются", не попадая иглой одного на всех шприца в посиневшие, истыканные вены, где они блюют от передоза или отходняков, вон и последствия на полу и стенах… Они представились Алексею с ясной отчетливостью — жалкие, с мутными, как будто подернутыми пленкой глазами, трясущимися руками и миром, сузившимся до размеров объема шприца. "Никогда, — сказал он себе неожиданно твердо. — Никогда со мной не будет ничего подобного."
В ответ на его звонок за обшарпанной дверью с номером 42 раздались тяжелые шаркающие шаги, которые не могли принадлежать Ане.
- Кто?.. — мужской голос прозвучал угрюмо и тяжело.
- Аня дома? — спросил Алексей, у которого уже мелькнула мысль о том, что он, скорее всего, ошибся и не туда попал.
Дверь распахнулась, и грузный мужчина средних лет, одетый в старые вытянутые на коленях трико и грязную майку, уставился на Алексея с пристальной неприязнью.
- А ты кто такой? — прозвучал вопрос, тяжелый, как мокрый тулуп.
- Знакомый, — ответил Алексей, сразу же ощутив мгновенное — на уровне рефлекса — напряжение. От таких вот мужиков, вечно похмельных или пьяных, он всегда ожидал чего угодно — от необоснованной любви до не менее необоснованной ненависти.
- Ах, знакомый… — минуту мужик рассматривал его с головы до ног, и Алексей ощутил, как раздражение подкатило к горлу. — Знакомый, мать твою… Анька, а ну иди сюда!
Аня появилась через несколько секунд. Она была все так же спокойна.
Грубый толстый палец, увенчанный грязным ногтем, уперся в Алексея.
- Ты его знаешь?
На мгновение Алексей ощутил чувство, похожее на страх. Блин, а ведь ей ничего не стоит сейчас сказать, что она видит его впервые… Реакцию этого мужика предугадать совсем несложно. Процесса наказания Алексей боялся мало, так как предполагал, что сам сможет спустить с лестницы этого достойнейшего представителя homo sapiens, но противно было даже думать о прикосновении этих грязных лап, об отвратительно-перегарном дыхании, которое станет совсем близко, возможно, даже очень близко…
- Знаю, — спокойно ответила Аия, едва взглянув на Алексея. — Это из Художественного училища, они меня там рисуют.
- Голую? — криво усмехнулся мужик.
- Нет, — так же спокойно возразила она. — Почему сразу голую? Ты иди, папа, он по делу пришел.
- Поуказывай отцу! Откуда у него твой адрес?
- В бухгалтерии дали, наверно. Они там записывали паспортные данные. Иди, папа, нам поговорить надо.
Мужик невнятно выругался и все же ушел. Аня вышла на площадку и, осторожно прикрыв за собой дверь, посмотрела на Алексея вопросительно. Она и не думала устраивать сцен и спрашивать, зачем он пришел. Кажется, она это знала.
- Я был неправ, — заговорил Алексей, поняв, что ему предоставляют право говорить первым. — Прошу дать возможность загладить, искупить… Ань, извини меня, идиота. Я просто тебя неправильно понял. Не в смысле ты сделала что-то не так, просто я… Ну идиот я, идиот! Ты меня простила?
- Конечно, — она улыбнулась. — Ты ведь больше никогда так не сделаешь.
- Не сделаю… Если ты не захочешь.
Она кивнула, как бы принимая его условия. Помолчав немного, он сказал полувопросительно-полуутвердительно:
- Я так понимаю, что к тебе сегодня нельзя.
- Да.
- Тогда давай встретимся на днях… Может, то же кино досмотрим.
- Ну, давай…
И ему показалось, что сквозь ее обычную отстраненность скользнуло что-то похожее на то, что он так хотел увидеть…
Дверь уже закрылась, а он стоял и стоял на лестнице, смеясь от нового полузабытого ощущения легкости и счастья.

* * *

Он как раз снимал куртку в прихожей своей квартиры, стараясь двигаться как можно более бесшумно, когда из своей комнаты торжественно выплыла Мама В Малахитовом Халате.
- Алеша, где ты был? — трагическим тоном спросила она.
Это было нелогично с ее стороны — допрашивать его за поздние возвращения, тогда как он иногда вообще не приходил ночевать.
- Какая разница, мама? Я не пьяный и не обкуренный, я никого не убил.
- Я хочу знать, где ты был.
- Мне уже двадцать один год. Наверно, я могу себе позволить поздние возвращения.
- Двадцать лет — это не возраст.
- Правда? А Моцарт, например, написал свою первую оперу в четырнадцать лет, Гайдар в том же возрасте полком командовал, а Дик Сэнд в пятнадцать был капитаном, правда, увел корабль в Африку, но это не считается…
- Не паясничай. Ты не Моцарт и не Гайдар. Где ты был?
- Я был в кино, майн фюрер.
- С девушкой? Леша, у тебя появилась девушка?
- Ну, допустим, и что из этого?
Он уже понял, что она не отстанет. Проблема его личной жизни интересовала ее остро и всегда. Иногда у него мелькала даже мысль просто интереса ради сообщить ей, что невинности, так сказать, он лишился лет этак в четырнадцать, и посмотреть на ее реакцию. В четырнадцать лет она ему еще пыталась сопли утирать кружевным платочком. Для нее что четырнадцать, что десять — какая разница? А тут! Изнасиловали ребенка!.. Негодяи! Убить и съесть!
- У тебя появилась девушка? Я хочу с ней познакомиться.
- Боюсь, это невозможно.
- Почему же?
- Девушек ее… рода не принято знакомить с родителями.
"Начинается цирк, — обреченно подумал Алексей, — потому что меня
понесло. Господи, почему же я не могу иначе? Но, с другой стороны, зачем она ко мне пристала? Я не могу рассказать ей про Аню, это мое и только мое, да я еще сам не разобрался, что это… Но ведь надо что-то говорить, иначе не отстанут."
- Леша, надеюсь, что это все твои шуточки. Ты уже не мальчик и должен понимать, с какими девушками не стоит связываться…
- Безусловно. Теперь от нее зависит мое будущее.
- В смысле?
- Ну как… Захочет — отчислит, если сделаю что-то не так… Она моя преподавательница из училища, разве я не говорил? Ее зовут Антонина Владимировна.
- Леша, ты, конечно, можешь шутить…
- Какие там шутки! Ты бы ее видела…
- Леша, я твоя мать и имею право… нет, я просто обязана знать о тебе все, раз твой папочка предпочитает отсиживаться в своей комнате. Я тебя вырастила и должна сделать из тебя человека, чего бы мне это ни стоило. Леша, сейчас страшное время, кругом СПИД, наркомания… Да много есть разных болезней…
- Сифилис, гонорея, мягкий шанкр, венерическая гранулема, генитальный герпес. — перечислил Алексей нудным голосом. — Видишь, мама, какой я образованный. И это еще только теория!
- Ты говоришь гадости.
- А ты не слушай.
Ему, наконец, удалось проскользнуть в собственную комнату, если ее можно было назвать собственной, конечно. Она представляла из себя безликое светлое помещение с модной современной мебелью, расставленной именно так, как захотела Мама В Малахитовом Халате. Испокон веков здесь были запрещены плакаты и картины на стенах, удобный бардак, в общем, все, что подходило под категорию "все не как у людей".
Когда Алексей вошел в комнату, ему сразу бросился в глаза царящий там идеальный порядок. Отшвырнув сумку на кровать, он бросился к столу, на котором не было ничего.
- Мама! Здесь лежали наброски!
- Что ты кричишь? — она появилась в дверях. — Ну, лежали какие-то бумажки исчерканные, так ведь у тебя всегда такой кавардак и непонятно что где валяется… К тому же я эти бумажки просмотрела, там ничего интересного не было.
- Мама… — он закрыл глаза, чтобы успокоиться, не закричать, как ребенок, у которого отобрали игрушку. — Мама, я же просил тебя никогда не делать уборку в моей комнате и тем более никогда не лезть к моим работам.
- Но ты же сам у себя не можешь прибраться, — она пожала плечами. — Леша, ты прямо как маленький, устроил скандал из-за двух бумажек. Иди лучше кушать.
- Я не хочу.
- Как это не хочешь? Иди, не капризничай.
Уже после он сумел охарактеризовать чувство, которое мучило его все это время, и, охарактеризовав, издевательски рассмеялся. Он все еще надеялся, что отец услышит и выйдет из своего добровольного заточения в собственной комнате, сделает хоть что-то, поможет, как бывало очень давно, в детстве…
Конечно, ничего подобного не произошло.
"А ведь они давно уже не живут вместе, — подумал Алексей о родителях. — Как же ему тяжело приходится… Наверно, заказывает шлюх в этой своей фирме… А может, завел постоянную девку. Это все нормально, только смешно, что они думают, будто я ничего не замечаю и мне на все плевать…"
- Да, кстати, — сказала мама, возвращаясь. — Тебе какая-то девочка звонила. Раз пять, наверно.
- Аня? — встрепенулся он, мгновенно осознав собственную глупость.
Ну, когда бы она успела?
- Она не представилась.
Девочка позвонила через десять минут. Алексей взял трубку, заранее переживая очередной разговор с матерью насчет девушек, которые звонят после полуночи.
- Январский? — прозвучало из трубки. — Январский, это ты?
- Да, — ответил он, усмехнувшись.
Это была Лера.
- Ты прямо как Неуловимый Джо… Гуляешь?
- Типа того.
Некоторое время длилось молчание.
- Ты ничего не хочешь мне сказать? — спросила Лера наконец.
- Смотря что ты хочешь услышать.
- Нам нужно встретиться, Январский.
- Зачем?
- Поговорить.
- Мы говорим.
- Это не телефонный разговор.
- Хорошо. Выбор места, времени, а также оружия предоставляю
вам.
- Давай завтра часов в восемь на площади около бывшего обкома, знаешь?
- О чем ты говоришь, конечно, знаю. Только если в восемь, то тебе придется высказываться очень коротко, не отвлекаясь на подробности. У меня в девять другая встреча.
- Девочку нашел, что ли? — как-то странно усмехнулась Лера. — Ну, ладно, тогда давай в полвосьмого.
- Полчаса на эмоции? — он вернул ей усмешку. — Хорошо, если ты так хочешь. Пока.
Положив трубку на рычаг, он подумал о том, что разговор предстоит, скорее всего, неприятный. Ну что ж… Рано или поздно это должно было закончиться.
- Леша, — раздалось из комнаты матери, — что это за девочки звонят тебе по ночам? Если человек не понимает элементарных правил приличия, нужно ли тебе с ним общаться?
Алексей не ответил — он ушел в свою комнату и сел за стол.
Когда он доставал новый лист бумаги, из пачки его старых работ выпала одна, и, подняв ее, Алексей увидел, что это изображение Леры.
У нее была очень красивая линия перехода талии к узким бедрам. Он очень любил рисовать ее обнаженной, лежащей на боку, как раз из-за этой линии. Чуть искаженные, удлиненные пропорции создавали потрясающий эффект нереальности, настолько неуловимой, что не всегда удавалось сразу разглядеть, в чем дело.
Алексей смотрел на эту работу с удовольствием — она нравилась ему. Разговор с Лерой не оставил на его душе никакого осадка. Лера уже давно ушла в прошлое. Лера перестала существовать, оставшись обнаженным по-русалочьи вытянутым телом, нарисованным длинными, плавными линиями вместо обычных для Алексея коротких штрихов.
На темную плоскость стола лег белый лист плотной бумаги…
Прошло около часа, и резкие наброски сложились в картинку — на перилах моста сидели и смотрели вдаль на далекие огни города две птицы с глазами, задумчивыми по-человечески.

* * *

Когда он пришел на площадь, Лера уже сидела на скамейке — естественно, на спинке, поставив ноги на сиденье. Алексей отметил, как молодые люди, проходящие мимо, систематически оглядываются на нее. Что и говорить, эффектная девушка, огненно-рыжая и стильная, штанишки там кожаные системы бриджи или как их там… тапки на платформе, курточка коротенькая. Ничего естественного. Сейчас это модно.
- Привет, Январский.
Ему сразу не понравился ее взгляд — слишком пристальный, с этакой всезнающей и всевидящей усмешкой опытной и умудренной женщины, которой пришлось несладко в этой жизни.
- Привет. Пиво, сигареты, наркотики?
- Пиво. И сигареты.
"А наши родители расставались более бурно, — подумал Алексей. — Разрыв, слезы, возвращение писем и переход на другую сторону улицы при встрече… А мы ведь с ней, наверно, так и будем продолжать общаться, и она вполне может познакомить меня со своим новым мальчиком, и мы будем пить пиво втроем, не ощущая никакого дискомфорта."
- Ну, так что ты мне хотела сказать? — спросил он, садясь на лавочку рядом с ней.
Идущая мимо старушка с авоськами обернулась на них и пробормотала что-то насчет бессовестных, которые ставят ноги туда, с чем порядочные люди соприкасаются совсем другим местом. Алексей посмотрел себе под ноги. Поверхность лавочки, предназначенная для сидения, выглядела ужасающе — на площади с утра до вечера тусовались тинейджеры на роликах, которым было плевать, кто, как и на чем должен сидеть.
- Кажется, в последний раз мы виделись у Жени, — сказала Лера.
- Не кажется, а точно. Именно там.
- Ты не хочешь мне ничего сказать насчет того вечера?
- А ты мне?
- Это называется "переводить стрелки", Январский.
- Правда? Хорошо… Лера, я думаю, что в связи с событиями, сопровождавшими нашу последнюю встречу, мы больше не можем… как бы это сказать… встречаться.
- Я не о том, Январский…
- Да? А о чем же? Я изменил тебе, находясь под наркотой, и теперь не достоин ходить с тобой по одному асфальту.
- Как будто ты мне раньше не изменял…
- Тем более.
- Как будто это было в первый раз!
Это Женька в свое время научил его такому приему. Называется, если вор пытается взломать вашу дверь, долбитесь с другой стороны, чтобы его озадачить.
В Лерином взгляде мелькнула растерянность, и Алексей едва не рассмеялся. А ведь она не хочет со мной разбегаться, она не ожидала такого поворота, подумал он.
- Хорошо, тогда зачем ты меня сюда вызвала?
Некоторое время Лера смотрела не него неотрывно и пристально.
- Январский, — заговорила она, наконец. — Скажи мне одну вещь — почему ты переспал с той девкой у Женьки?
- Захотел.
- И все? Просто взял и захотел?
- Лера, ты говоришь смешные вещи. Что же может быть еще?
- Январский, тебя вообще хоть когда-нибудь интересовало, где я и что делаю?
- Отвечать честно?
- Если это возможно.
- Легко. Наши отношения не располагали к излишней заинтересованности друг в друге.
- И тебе никогда не приходило в голову, что я… что я могу… что-то чувствовать? Ты вообще воспринимал меня больше, чем то, что ты можешь трахать и рисовать, рисовать и трахать?
- Ну вот, приехали. Кажется, ты не выражала недовольства ни тем, ни другим.
- А тебе никогда не хотелось что-то изменить?
- Нет.
- Почему?
- А зачем?
Она опустила глаза. То ли усмехнулась, то ли всхлипнула, стряхивая пепел с сигареты. Потом заговорила тусклым голосом:
- Иногда мне кажется, что я тебя ненавижу, Январский. И тогда я хочу тебя убить. Не знаю, почему я до сих пор этого не сделала… Тем более, что ты причинял мне боль, как только мог…
- И чем же?
- Ты использовал меня, как резиновую женщину и натурщицу.
- Об этом мы уже говорили. Могла бы мне отказать ради разнообразия.
- И где бы ты был?.. ты бы сразу от меня сбежал, Январский… Мы ведь держались на одном траходроме!
- Знаешь, если честно, то по тебе было не понятно, что ты хочешь чего-то еще.
- А тебе слабо было сделать первый шаг?
- Не слабо. Но зачем?
- Да… — она нервно засмеялась, сломав сигарету в дрожащих пальцах. — Конечно… Это я чего-то хотела… Старалась… Как дура какая-то…
Это был утомительный разговор ни о чем. Алексей уже давно понял, что если женщина хочет страдать и быть обманутой, то тут уж никто ничего не поделает — она будет страдать и обманываться, и горе тому, кто попытается ее разубедить.
Разговор ушел в никуда, и Алексей не видел возможности свернуть его безболезненно для Леры. Но вся беда состояла в том, что чем ближе приходилась встреча с Аней, тем больше ему было все равно и тем сильнее хотелось закончить все и уйти.
- Ты знаешь, Январский… — говорила между тем Лера. — Честно говоря, я обрадовалась, когда увидела, во что ты превратил Вовкин плащ…
Я подумала, что ты мстил… А потом я была так рада, когда ты начал… с той девкой… при мне… Я подумала, что ты хочешь меня этим задеть, унизить…
- И ты этому радовалась? Слушай, да ты мазохистка.
- Нет, я просто была рада… любым чувствам ко мне, понимаешь?.. даже если это… Да что угодно… Я перенесу все, кроме равнодушия, Январский… Ты это вообще знал? Ты спал со мной около года — что ты обо мне узнал за это время?..
- Послушай, солнышко… — он тяжело вздохнул. — У меня мало времени, пора подводить итоги. Я подлец и мерзавец. Хорошо. А ты просто заблуждалась. Но если ты хочешь знать мое мнение, то я не понимаю, на что ты рассчитывала.
- На тебя, Январский, — глухо отозвалась она.
- Логично. Но ты выбрала не те методы. Могла бы поухаживать за мной, дарила бы мне цветы и конфеты, глядишь, что-то у нас и получилось бы. А ты — сразу за штаны и в койку. Теперь мы все поняли, разобрались и пришли к выводам, что я не соответствую твоим запросам. Все нормально, без претензий? К тому же одинокую женщину я не бросаю, у тебя теперь вон какой Вова есть…
- Я тебя ненавижу, Январский… — прошептала она, и слезы потекли по ее щекам, но при этом лицо почти не менялось, оставаясь окаменевшим, и губы плотно сжались, как бывало всякий раз, когда они ругались, и ему казалось в такие моменты, что она хочет его ударить, если не убить.
"Нет, — решил Алексей. — Похоже, с миром мы не расстанемся… Ладно. Let it be."
Он посмотрел на часы и решительно поднялся.
- Думаю, мы все выяснили.
Она посмотрела на него ненавидяще, процедила сквозь зубы:
- Легко отделался?.. Не надейся.
- Только не устраивай мне кровавую вендетту, — он поморщился. — Мы же не в Италии… Пока. Если что — звони.
Он ожидал, что она что-то выкрикнет ему вслед, но она промолчала, и он уходил, не оглядываясь, и на душе у него было тошно и мутно.
Он не боялся ее мести, да и что она могла сделать? Разве что кислотой плеснуть… Но нет, так далеко она не пойдет. Жалко, конечно… Жалко, что все вышло именно так. А ведь могли бы поговорить более спокойно, цивилизованно…
Однако вскоре он уже забыл о Лере и ее проблемах, потому что его ждала совсем другая девушка, которая несла в себе отпечаток совсем другой жизни, и там, в этой жизни, было непонятно, неизведанно, загадочно, но как-то заранее, заведомо хорошо и тепло, как будто не март, а июль, как будто не здесь и не сейчас, как будто…


Глава пятая

Коль в руки попал к ней — терпи и не плачь:
Вчерашняя жертва — отменный палач.
Рамон де Кампоамор[8]


…И снова, как вчера, боль раскалывала голову, и не было спасения. Пальцы свело судорогой, карандаш споткнулся на очередной линии и ткнулся в бумагу краями деревянной оправы, раскрошив ломкий язычок грифеля.
"Не могу… — шептали побелевшие распухшие губы. — Я не могу… ничего!.."
И тогда другой голос, насмешливый и злой, возникал в мозгу, перемалывая его жесткой усмешкой: "Теперь ты понял, как ломают таких, как ты? Понял?".
"…Одиночки погибают сами — ни в одном из миров просто не предусмотрены условия для их выживания. Подумай об этом."
И снова, как вчера, — больно, слишком больно, просто невыносимо больно…
И — лица, лица, лица… Расплывающиеся в ухмылках, ржущие, сальные, тупые лица, исполненные самодовольства и осознания своей власти…
"Теперь ты понял, как ломают? Понял?"
Понял… Спасибо…
Ведь читал про такое в газетах, когда приходилось со скуки читать газеты, знал, что такое возможно, мог предполагать логически, но всегда был уверен, что пронесет, что именно с тобой никогда, ничего подобного…
А, собственно, почему?
Чем ты, Январский, отличаешься от основной серой массы, с которой такое, по твоим предположениям, могло произойти с большей вероятностью, чем с тобой? Ну, может, пару дней назад ты и отличался. Ты воображал себя этаким сверхчеловеком, вполне даже признанным гением, который может себе позволить презрение ко всему миру.
А теперь мир позволил себе презрение к тебе. Даже не презрение — больше. И теперь ты низвержен с высот, на которые себя вознес, теперь ты такая же инфузория, как большинство, нет, ты даже хуже, ты не смог остаться человеком, ты позволил им превратить себя… Во что? Ты помнишь, во что, Январский?
Ты помнишь?..

* * *

…О том, что дела плохи, причем совершенно и безнадежно, он мог догадаться уже тогда, когда его втолкнули в серое и скучное помещение отделения милиции, причем не просто подтолкнули для ускорения, нет, вполне реально толкнули в спину, да так, что он едва успел скоординировать свой полет и приземлиться на стул, а не на пол.
- Поосторожнее, — вскинулся он, но человек, сидящий за столом, оборвал его буднично и казенно:
- Помолчи, — и обратился к двоим, вошедшим следом: — Где взяли?
- На улице. Время-то за полночь, ну, мы его тормознули и проверили. Без документов оказался. При задержании вел себя вызывающе.
- Да, нехорошо, — человек за столом обратил светло-серые, почти прозрачные глаза на Алексея. — Придется задержать до выяснения.
- Ради бога, — Алексей пожал плечами. — Позвоните мне домой…
- Может, ты нас учить будешь? Фамилия, имя?
- Январский Алексей…
Он хотел спросить, нужно ли им отчество, дата рождения и отпечатки пальцев, когда в кабинет вошел еще один человек, произнесший за его спиной удивленно:
- Январский?..
Алексей резко обернулся.
Это был тот самый бультерьер Вова, избранник невинно отвергнутой Леры, и его прищуренные пыльные глаза смотрели на Алексея очень пристально.
- Ты его знаешь? — спросил человек за столом.
- Как сказать… — Вова усмехнулся как-то странно, нехорошо, углами рта. — А я не помню, ты его потряси, он сам расскажет. Да и вообще, потряси его. Может, что и вытрясешь. Он мальчик подозрительный, дурь покуривает, да и вообще… Знаешь, этакая "золотая молодежь", которой все по хрен.
…Уже тогда он мог догадаться, что все будет плохо, безнадежно, бессмысленно плохо, и даже более чем, но он только беззвучно засмеялся. Он просто не сумел сориентироваться в ситуации и не понял еще, что все плохое, что происходило с ним в его жизни, на самом деле не стоило того, что должно было произойти…
- А вы не имеете права меня задерживать. Покажите мне протокол, назовите хотя бы причину!
Ему снова стало неестественно весело, как тогда, на чужой квартире, когда неистовый Колян вел его на лестничную площадку на разборки.
Человек за столом посмотрел на него сумрачно и глухо. За спиной кто-то усмехнулся отчетливо и с явным превосходством.
- Причину, говоришь… А ты пьяный был, парень. И сопротивление оказал. Вот тебя и взяли. Чтобы немного вразумить.
- Пьяный? А кто это докажет? Где медицинское заключение?
Человек за столом обратил взгляд на тех, кто стоял за спиной, и это
был удивительный взгляд-приказ, который был мгновенно и правильно понят, и на столе перед Алексеем тут же возникла початая водочная бутылка, заботливо закрытая пробкой.
- А медицинское заключение будет. Как пожелаешь.
В первое мгновение он не понял, зачем здесь эта бутылка, неужели они думают, что он будет с ними тут пить. Где-то на задворках подсознания он понимал, что должно произойти, но эти мысли казались слишком нереальными, слишком страшными.
А потом он уже ни о чем не думал, просто не мог думать. Все его чувства и ощущения заметались, как тараканы на зажженной газовой конфорке, застигнутые со всех сторон жгучим неопределимым ужасом, когда те, кто находился в казенной комнате, вдруг приблизились, скрутили ему руки, схватили за волосы, запрокинули его голову и сжимали челюсти до тех пор, пока он не раскрыл рот, в который тут же воткнулось горлышко бутылки, и жгучая жидкость хлынула в горло, пролилась по губам и подбородку на шею, под воротник свитера…
Бультерьер Вова не принимал в этом участия, как не принял участия во всем, что произошло после. Он стоял у стены и наблюдал за происходящим с таким знакомым интересом натуралиста.

* * *

Ты помнишь, Январский?..
Оказывается, били тебя давно, Январский, ой, как непростительно давно тебя били… Не считая последнего твоего приключения с возлюбленным Лены-малолетки, так ведь это не битье, это так…
И совершенно напрасно затуманились в твоей памяти лучезарные школьные годы, когда местная братва регулярно пыталась тебе разъяснить, что такое индивидуальность и куда тебе следует ее засунуть, Январский.
Это потом ты обозлился, научился драться и стал как-то сразу молодым и красивым, но это было уже совсем в другой школе, и ты постарался как можно скорее забыть, как тебя били, — и зря, потому что теперь-то ты понял, что это тебя воспитывали, можно даже сказать, любя. А как бьют по-настоящему, так, что забываешь, что ты человек — венец творения и звучишь гордо, ты узнал только недавно, Январский.
Линии ломались, линии не хотели ложиться на лист. Не было импульсов, которые могли бы передаться руке, чтобы она поплыла на стремительном потоке то ли фантазии, то ли подсознания, и не было ни одной мысли в голове, ни одной даже самой маленькой мысли, только страшные картинки последних дней, как кинофильм, который невозможно выключить и невыносимо смотреть…

* * *

— …так ты бей по почкам, чтобы следов не осталось…
— …боишься, что он в милицию обратится?..
— …ха! Пусть обращается…
Сквозь свитер, который намотали ему на голову (очень мягкий свитер, черный, некогда любимый), слова доносились смутно, почти неразличимо, и очень трудно было дышать. Он уже и так хватал воздух открытым ртом, как рыба, в те короткие передышки, когда его не захлестывало тупой, рвущей внутренности болью.
От выпитой водки жгло в горле, и голова гудела стальным котлом.
Первые минуты, когда его еще только притащили в эту камеру, он помнил, кто он и что он, и даже пытался как-то сопротивляться, но это продолжалось недолго. Очень скоро он понял, что такое боль. Она заставила его забыть о таком смешном понятии, как достоинство. Он уже не ощущал себя человеком. Он не ощущал себя никем…
— …он там хоть живой у вас?
Короткий толчок — вспышка боли в левом боку.
— … голос подает вроде. Живой, что ему сделается.
— … пусть его. Зае…ли уже эти детишки. Все у таких куплено-перекуплено, суки, он, поди, в университетах учится, а твой парень на завод пойдет вкалывать, потому что у тебя бабок не хватит за него платить…
Обжигающий холод бетонного пола, пульсирующие вспышки во всем теле, острая сталь браслетов на запястьях, вывернутые локти…
— … и ведь по губе мне попал, падла…
— … ну-ка распакуйте его, вдруг он перевоспитался…
Его грубо приподняли, вытряхнули из свитера, снова бросили на пол. Тусклая лампочка хлынула в глаза потоком ослепительного света.
— …что-то он херово как-то выглядит…
Кто-то из них приблизился, ткнул сапогом в грудь.
Кажется, в нем еще теплилась мысль, что необходимо подняться, встать, чтобы не копошиться вот так на полу, но это было невозможно… и очень больно…
Потом они сами его подняли, бросили на жесткие нары, и если бы он мог хоть что-то соображать, то заметил бы, что бультерьер Вова ушел, а все остальные смотрят, усмехаясь, с явным предвкушением новой забавы.
Вова вернулся довольно скоро. Алексей, едва поднявший тяжелую голову, узнал в предмете, принесенном Вовой, противогаз, только когда он бросил его одному из своих товарищей.
После чего Вова снова встал у стены, а тот, что раньше сидел за столом, подошел к Алексею, дернувшемуся слабо и безнадежно, и с профессиональной ловкостью натянул противогаз ему на голову.
Сквозь мутное стекло Алексей Январский увидел, как человек напротив него с удовольствием, исказившим его лицо, перегибает шланг…

* * *

- Лешенька, иди кушать!
Он вздрогнул и до хруста сжал руки.
- Леша!
Она не войдет… Он был уверен, что она не войдет, потому что сегодня у него произошел рецидив, и он снова привел в действие механизм старой лыжной палки, одним концом упирающейся в дверь, другим — в специально проделанную выемку в паркете, до этого заботливо прикрытую паласом.
Так уже было, только давно, еще в детстве. Мать тогда запрещала ему закрывать дверь в комнату, потому что хотела знать о нем все и видеть, что он делает: ведь она просто обязана… Тогда он придумал такую своеобразную защиту, а когда он уходил в школу, мать находила палку и прятала, а он возвращался и снова находил…
- Что такое, Нина? Что ты кричишь?
Голос отца… Значит, настало обеденное время, и отец вышел из своей комнаты, чтобы занять место за столом. Так хоть на полчаса в их квартире создавалась иллюзия дружной единой семьи.
- Он опять не выходит. Сергей, если ты с ним поговоришь… С тех пор, как произошла та драка, он стал совершенно невыносим…
Та драка… Да, они били профессионально, так, чтобы не осталось следов, кроме разве тех, что на лице… И она увидела именно их, когда он пришел, а точнее, приполз домой…
- Леша, что это такое? Ты подрался? Я же говорила тебе, что твои ночные похождения не доведут тебя до добра! Надо немедленно обратиться в милицию!
- Нет! — он поднял на нее искаженное, пустое лицо. — Не надо…
- Как это не надо? Леша, они должны за это заплатить, понести наказание, так будет справедливо!
- Не смей этого делать!
Он почти кричал, потому что в его голове сквозь непереносимую пульсацию боли снова прозвучали слова:
- Ты можешь, конечно, написать заявление, давай, прямо сейчас… И, может быть, у тебя даже получится засадить меня и нас всех. Валерка говорила, что у тебя родоки богатые. Только ты подумай о том, что в этом случае тебе придется не раз и не два в подробностях рассказать обо всем, что здесь произошло. А у нас, знаешь ли, как-то нету центров этой самой… психологической реабилитации. Мы все, конечно, сядем, но и тебе потом будет хреново — на весь-то город прославиться… Известным станешь, прямо как Киркоров…
- Алексей… — голос отца раздался совсем рядом, отделенный только дверью. — Алексей, может, ты откроешь? Мы могли бы поговорить…
Могли бы… Еще несколько дней назад… Но не сегодня.
Сегодня — уже поздно.
- Алексей, что произошло?
Как тебе сказать, папа… Меня просто сломали.
Помнишь, бесконечно много лет назад, когда мне было лет десять, мы жгли костер у нас на даче, и ты ломал хворост и бросал его в огонь?
Я помню это очень хорошо — ты о чем-то говорил мне тогда, и глаза у тебя были очень задумчивые, с улыбкой, и ты брал тонкие сухие прутики — по два или по три — и ломал их короткими четкими движениями, после чего бросал в огонь и снова брал, и снова ломал…
Вот и меня сломали так же, коротко и четко.
О чем ты говорил тогда, папа? Не помню… Ничего не помню.
- Алексей…
- Сергей, разберись со своим сыном, наконец!
- Ты предлагаешь ломать дверь? Я могу это сделать.
- Ничего подобного! Это нецивилизованно!
- Нина, я не вижу другого выхода.
- Найди! Найди другой выход! Я не позволю тебе ломать двери. В конце концов, ты мужчина или нет?
- Нина, не начинай, пожалуйста.
- Почему? Я имею право высказать свое мнение. Твой сын вырос хамом и циником, пока ты отсиживался в своей комнате.
- Дорогая, я вообще-то еще и работаю, если ты не заметила. Зарабатываю деньги.
- Огромное спасибо. А я, значит, развлекаюсь целыми днями, так?
- В конце концов, если я такой негодяй, то где же была ты? Ведь я точно так же могу сказать, что это твой сын вырос хамом и циником…
Потом, вспоминая все, что произошло тогда, Алексей Январский так и не смог понять, как возникло в его воспаленном мозгу стремительное решение уйти. Более того, он почти не помнил, как одевался, разве что врезалось в память, как он так и не смог прикоснуться к своему некогда любимому черному свитеру, который был на нем тогда, и пришлось надеть старый, серый, найденный в шкафу…
Собравшись, он лег на диван и пролежал так до позднего вечера, пока не затих телевизор — единственный источник голосов в их квартире вечерами. Это означало, что родители уснули — каждый в своей комнате. По мнению общественности, это была хорошая благополучная семья.
Тогда Алексей Январский поднялся, убрал лыжную палку, осторожно вышел из своей комнаты в прихожую, надел куртку и ботинки и вышел на лестницу, бесшумно закрыв за собой дверь.
Он не знал, куда он пойдет. Он просто не хотел оставаться дома.
На улице шел дождь.

* * *

…А потом кто-то из них брызнул в шланг слезоточивым газом из баллончика. Алексея вырвало недавно выпитой водкой, и он едва не захлебнулся в рвотных массах.
Когда противогаз сняли, около лица оказалось треснутое зеркало.
Алексей хотел отвернуться, но они заставили его смотреть.
После этого он заплакал.
— …Ну что, хватит на сегодня? — спросил Вова, но тот, кто раньше сидел за столом, ухмыльнулся какой-то особенной ухмылкой.
- Да нет, есть для него еще кое-что… Понравился он мне. Хорошенький больно… Был.
Вова пожал плечами и снова отошел к стене.
Алексей почти не помнил, как они подняли его с холодного пола, на который он сполз, когда задыхался, и бросили животом на нары. Он снова попытался дернуться, но уже больше по инерции, потому что на самом деле он не ощутил ничего, ни боли, ни унижения, даже когда почувствовал, что они снимали с него джинсы.
Унижение пришло гораздо позже, когда он смог хоть что-то осознать и понять.
Через полчаса Вова вывел его через черный ход и сказал, равнодушно глядя в сторону:
- Ты можешь, конечно, написать заявление, давай, прямо сейчас…

* * *

Конечно, они должны были понести заслуженное наказание, но Алексей с ужасом думал о том, что Вова говорил правду. Об этом деле действительно услышит полгорода, а уж в Художке-то точно узнают все, и тогда… Вы были слишком запоминающейся личностью, Январский. При жизни.
Когда он вышел из подъезда, навстречу ему шагнула узкая фигура.
- Привет, Январский. Я тебя уже второй день пытаюсь поймать. Может, поговорим?
Он остановился. Сейчас ему было абсолютно все равно.
Лера достала из кармана сигареты и зажигалку, закурила, молча протянула пачку Алексею. Тот взял сигарету совершенно машинально.
- Ты, наверно, думаешь, что это я подговорила Вовку, — заговорила Лера после нескольких коротких затяжек. — А вот ни фига подобного… Он на тебя напрягся еще у Женьки, я тут не при чем. Вовка просто вообще слабо переносит таких, как ты. Вы могли никогда больше не повстречаться. Но ты сам виноват, Январский. Вовка сказал, что тебя задержали, потому что ты начал, по своему обыкновению, выделываться и отстаивать права человека. Эти ребята хотели, скорее всего, просто развлечься со скуки и немного настучать по мозгам случайному мальчику без документов, а им пришлось везти тебя в отделение…
Она еще говорила, но Алексей не слушал ее.
Моросил дождь. Ветер шевелил ломкие голые ветки деревьев.
Было еще не так поздно, и дом мигал глазами освещенных окон, скрывающих весь разнообразный калейдоскоп норок, которые старательно вырывает себе странное животное под названием "человек". И Алексей отлично знал, что за каждом окном скрыта своя история, свои беды и проблемы, но когда ты стоишь под дождем, не зная, куда идти дальше, все эти окна кажутся воплощениями уюта и тепла, своего дома, маленькой укромной норки, где все устроено так, как хочешь ты и только ты, где можно лечь на диван и вытянуть ноги, растаять в безопасности и тепле и забыть, хоть на минуту, хоть на секунду забыть о мире за четырьмя стенами…
- Январский, ты меня слышишь? — Лера осторожно прикоснулась к рукаву его куртки. — Что с тобой, Январский?.. Что… Что с тобой сделали?
Он не ответил, потому что не хотел разговаривать. Больше всего на свете он хотел остаться один.
Лера не задерживала его, а только смотрела с изумлением, как он уходил, непривычно сутулый, нетвердо ступающий, совсем не такой, каким был всего пару дней назад…
На остановку подошел поздний автобус, и Алексей вошел в полупустой салон, совершенно не задумываясь о том, куда поедет. Забравшись на самое дальнее сидение, он сжался и уставился в окно, ощущая недоуменные взгляды редких пассажиров на уровне физического воздействия. Его бросало от них в дрожь, потому что казалось, что они видят его насквозь и знают все до мельчайших деталей…
А потом удивленный и до боли знакомый голос произнес тихо:
- Алексей?
И он поднял голову и увидел Аню.
- Что ты здесь делаешь? — спросила она удивленно.
- А ты?.. — хрипло спросил он, чтобы хоть что-то спросить.
На самом деле его совершенно не интересовало ни направление ее пути, ни она сама.
- С тобой все в порядке?
- Да, — ответил он и засмеялся, не удержавшись.
Смех получился сдавленным и страшным.
Минуту Аня просто смотрела на него, и ее спокойный взгляд был внимательным, как будто она пыталась определить его состояние каким- то своим внутренним рентгеном. Потом она сказала:
- Пойдем со мной.
- Куда? К тебе?.. — он усмехнулся.
- Нет, у меня отец, ко мне нельзя. Мы пойдем к моим друзьям.
- Нет, — он помотал головой, с отвращением думая о необходимости общаться с людьми.
- Не бойся, они очень хорошие люди. Тебе там помогут.
Она взяла его за рукав куртки и вывела на следующей же остановке. Там он решительно освободился из ее рук и тяжело выдавил из себя:
- Уходи… Уходи, пожалуйста…
- Алексей…
- Уходи. Ты уже не можешь помочь… Когда-то могла… То есть я думал, что могла… А теперь не можешь…
- Алексей…
- Уходи же! — закричал он. — Уходи же, сука, тварь, б…, уходи!!!
Он знал, что после этого ушла бы любая, но Аня осталась, как будто его слова не коснулись ее, как будто она действительно просто не услышала их.
- Убирайся! — закричал он. — Мне никто не нужен, и ты мне не нужна, дрянь, убирайся!!!
Крик хлынул из его горла, как кровь, разорвав ту последнюю струну, на которой он еще держался все эти дни.
- Убирайся… — прошептал он, упал на скамейку, притаившуюся в остановочном комплексе, и заплакал, прижав к лицу озябшие на ветру ладони.
Он не ощущал ее прикосновения, пока она не сжала его плечо достаточно ощутимо. Не понимая, что делает, он уткнулся лицом в ее куртку и понял, что все это время ему очень не хватало человека, в которого просто можно вот так уткнуться и ничего не говорить и не вспоминать…
Через несколько минут, когда затихли сдавленные всхлипывания и парень, прижавшийся лицом ей куда-то в область живота, перестал судорожно вздрагивать, Аня сказала:
- Пойдем.
Ее голос прозвучал неожиданно твердо, и он поднялся и пошел за ней, потому что у него не осталось уже сил сопротивляться и, может, еще потому, что в тот момент он очень захотел ей поверить.
И только минут через пятнадцать их молчаливого пути, когда она мягко, но решительно сжимала его руку, он заметил, что дождь уже не идет…


Глава шестая

…Расскажите,
Разносчики сказок,
Расскажите мне просто сон,
Не мираж, не заклятье — сон,
не прошу я волшебных марев.
Расскажите мне просто хороший сон —
без сетей,
без цепей…
без кошмаров…
Леон Фелипе[9]


…Небо было голубым, ослепительно голубым.
Наконец-то белесая пелена, затягивающая небо все эти недели, растворилась в никуда, и потрясающе чистая голубизна накрыла мир покоем и счастьем.
— Не выпади в окно, Январский, — усмехнулась Елена Тальникова, и Алексей засмеялся, вынырнув из бездны, в которой плавал, высунувшись из окна почти по пояс.
Обернувшись, он встретился взглядом с Еленой и улыбнулся, подумав, что как-то не замечал раньше, какая же она красивая… Он вообще много чего раньше не замечал, и это было вполне закономерно: ведь истинное зрение открылось ему только недавно, и никто не знает об этом, никто… кроме самой прекрасной девушки на земле, той, что замерла на подиуме и вроде бы не смотрит на него, но он-то знает, что каждый ее вздох, каждая улыбка принадлежит ему…
Да, кроме нее и еще одного человека… Самого лучшего, самого доброго и сильного…
Как смешно, что сначала я ему не верил, как безобразно смешно…
- Слушай, Январский, что-то ты сегодня какой-то веселый, — с легким удивлением произнес Паша. — Ты ничего не курил с утречка?
- Не бойся, это временно, — мурлыкнула Елена. — Он еще Антонину не видел.
- Да, Январский, не появляться здесь целую неделю — это ты опрометчиво придумал.
- Может, он болел… — предположила Инга.
- Он все время болеет, — немедленно отреагировала Елена. — Только справок ему не дают. Не напасутся.
- Антонина тебя поминала, — вздохнул Юра Лаврентьев. — Не единожды. Чего ты теперь делать будешь?
Боже, подумал Алексей, боже, почему же я никогда не обращал внимания на то, какие они все на самом деле хорошие, почему я старался сказать им что-то злое, как-то обидеть… Я был идиотом, безусловным и окончательным.
А теперь, когда я увидел их такими, какие они есть на самом деле, мне жаль их, потому что они думают о каких-то глупых бесполезных вещах и понятия не имеют, как замечательно жить, когда мир вокруг тебя полон любви и ты ощущаешь ее, как прикосновение теплых солнечных лучей к обнаженной коже…
В это время дверь отворилась, и в мастерскую вошла Антонина Владимировна, красивая и статная, в элегантном светло-голубом платье.
- Январский? — ее выщипанные в ниточку брови удивленно приподнялись. — Как это вы удосужились осчастливить нас своим присутствием?
- Здравствуйте, Антонина Владимировна, — улыбнулся он. — Рад вас видеть.
- Даже так? Тогда, может быть, вы будете так же рады представить мне документ, оправдывающий ваше недельное отсутствие? У вас есть справка, Январский?
- Нет, — ответил он, продолжая улыбаться, потому что ему действительно было хорошо — впервые за много дней.
- Что ж, тогда вам придется написать объяснительную, а после я буду вынуждена поставить вопрос о вашем отчислении за прогулы. Вы перешли все границы, молодой человек. Талант, конечно, может оправдать многое, но вы не настолько талантливы, чтобы мы терпели ваши выходки, ваше откровенное неуважение, и…
Она запнулась, забыв все гневные слова, которые хотела ему сказать, потому что он как-то просветленно улыбался, глядя на нее. По ее мнению, настоящий Январский не мог так улыбаться. Поэтому она решила, что над ней по обыкновению издеваются.
- Вы можете улыбаться сколько угодно, Январский, — вскинувшись, проговорила она. — Вам это все равно не поможет.
Когда она ушла, Алексей снова отвернулся к окну, не замечая того, что вся группа смотрит на него и никто даже не думает рисовать.
Паша удивленно-вопросительно взглянул на Елену. Она только пожала плечами.
А еще Инга Яшкова не отрывала от Алексея своих монгольских глаз, в глубине которых таяло непонимание.
Но Алексей не смотрел вокруг, также как и не думал об Антонине. Ее слова, ее обида, а также обещанные репрессии не задели его, пройдя мимо, потому что все это было просто ничтожно перед огромным, светлым и потрясающе добрым миром, который принял Алексея совсем недавно.
Принял, хотя Алексей с самого начала пытался отвергнуть его…

* * *

- Это здесь, — Аня остановилась и обернулась к Алексею. — Все будет хорошо.
Они пришли почти на другой конец города, окраину, застроенную откровенными бараками и старыми, как Галактика, блочными пятиэтажками, мало отличавшимися от тех же бараков. Созерцание такой архитектуры не добавило Алексею хорошего настроения, тем более что созерцать что-либо было проблематично: освещение в этом районе, видимо, считалось ненужным излишеством.
Но Аня была знакома с местными достопримечательностями. Уверенно найдя нужную тропинку, по которой можно было идти, не проваливаясь в грязь по щиколотку, она вывела Алексея к одному из таких вот нелицеприятных домов, оказавшимся, при ближайшем рассмотрении, одиннадцатиэтажным, что, видимо, было здесь редкостью. Рядом с одиннадцатиэтажкой возвышалось страшным остовом недостроенное когда-то блочное здание с пустыми глазницами дверных и оконных проемов.
В подъезде было темно. Аня уверенно направилась к лифту, который отвез ее и Алексея на последний одиннадцатый этаж. Там Аня подошла к совершенно неприступной на вид железной двери и позвонила определенным, видимо, условным ритмом.
Через несколько секунд послышались шаги, дверь открылась, и перед Аней и Алексеем появился невысокий мальчик лет, наверно, шестнадцати, если не меньше, с длинными светлыми волосами, одетый в потрепанные джинсы и тельняшку.
Когда они вошли в квартиру, Аня негромко произнесла:
- Скажи Игорю.
Мальчик кивнул и ушел.
В прихожей горел свет, и Алексей разглядел темные обои, стилизованные под стену старинного замка с вьющейся по ней вязью дикого винограда, правда, уже порядком потрепанные. На вешалке висели чьи-то вещи. Дальше прихожая переходила в коридор, оканчивающийся дверью, за которую ушел светловолосый мальчик. Из-за двери падала на пол полоска света и слышались неразборчивые голоса.
Сняв ботинки и куртку, Аня обернулась к Алексею. Он все еще стоял неподвижно, привалившись плечом к стене.
- Ну что же ты? — Аня прикоснулась к его плечу. — Раздевайся. Ты просто не представляешь, куда ты попал… Это самое лучшее место на свете.
Он механически развязывал шнурки на ботинках, и маленькие Анины руки с нежной ловкостью помогали ему избавиться от куртки, когда дверь в конце коридора раскрылась и в светлом прямоугольнике проема появилась невысокая коренастая фигура человека, одетого в длинный серый свитер и светло-синие джинсы. Когда человек подошел ближе, Алексей разглядел, что ему лет около тридцати, может, чуть больше, у него темные волосы, собранные в "хвост", и широкое внимательное лицо, украшенное легкой небритостью и очками. Именно украшенное, потому что это был первый случай из жизни Алексея, когда он мог признать, что очки не только не портят внешности, а, скорее, наоборот, придают ей особый оттенок доброжелательной интеллигентности, невзирая на небритость и общий околохипповатый стиль.
Приблизившись, тот, кого называли Игорем, внимательно посмотрел на Алексея.
- Я про него говорила… — сказала между тем Аня.
- Я понял, — отозвался Игорь. — Иди к нашим, я поговорю с твоим… другом.
Аня сжала напоследок руку Алексея и ушла в ту самую комнату в конце коридора.
- Пойдем, — Игорь сделал приглашающий жест в сторону ближайшей двери направо. Вообще, судя по количеству дверей, эта квартира насчитывала около четырех комнат.
- Ну, так что… — произнес Игорь, садясь на узкий, жалобно скрипнувший диванчик и жестом приглашая Алексея сесть рядом. — Давай для начала познакомимся. Меня зовут Игорь, а тебя, насколько я помню, Алексей Январский. Аня кое-что о тебе говорила.
Алексей неловко усмехнулся, зябко передернув плечами. Он постарался сесть так, чтобы находиться подальше от этого Игоря.
Комната оказалась небольшой. В ней почти не было мебели, только диван и журнальный столик перед ним. На столике одиноко притаилась настольная лампа — единственный источник бледного света.
С первых минут этого разговора, положившего начало всему, что произошло потом, человек по имени Игорь сделал то, за что Алексей сразу почувствовал к нему некоторую благодарность, — он развернул лампу в свою сторону, оставив Алексею спасительную полутьму и позволив разглядеть себя самого до самой тонкой полутени.
Алексей разглядел. Он старался не смотреть в глаза этому человеку, и поэтому больше всего запомнил руки, свободно сцепленные на коленях. Музыкальные руки с длинными нервными пальцами. Правое запястье украшал широкий браслет, сплетенный из цветных ниток. Алексею приходилось видеть такие (и почти такие — из бисера) на руках у малолетних нефоров, на которых они с Женькой всегда посматривали более чем снисходительно.
- Итак, — снова заговорил Игорь, — насколько я понял, у тебя что-то произошло.
- С чего вы взяли? — ощетинился Алексей.
- Это видно, — мягко улыбнулся Игорь. — У нас очень тесное… сообщество, и мы крайне настороженно относимся к новым людям. Но если ты захочешь, то мы сможем… кое-что для тебя сделать.
- Правда?
- А ты считаешь, что тебе невозможно помочь?
Алексей криво, болезненно усмехнулся:
- Разве что частичная амнезия…
- А вот тут ты ошибаешься, Алексей Январский… ведь так тебя зовут? Частичная амнезия тебе не поможет.
- Почему же?
Он был совершенно прав, этот Игорь, но Алексей не мог, не хотел этого признавать. Совершенно незнакомый, предлагающий черт знает что… Он просто не имел права знать и понимать Алексея лучше, чем кто-либо.
- Я вижу тебя впервые, — между тем заговорил Игорь. — Но уже могу сказать, что если тебе и поможет потеря памяти, то уж никак не частичная. С тобой что-то произошло, да. Но не вчера и не позавчера. Твоя беда — это твое одиночество. Тебя не понимают в семье и на учебе, у тебя нет девушки, которая могла бы тебе помочь, и таких друзей, которые принимали бы тебя от и до… Поправь меня, если я не прав.
Он замолчал, и Алексей с кривой усмешкой едва выдавил из себя:
- Да нет… Все верно.
Внезапно ему стало очень тоскливо, так, как не было еще никогда в жизни. Конечно, то, что говорил сейчас этот незнакомый человек, было известно Алексею и раньше, но никогда он не говорил и не думал об этом так отчетливо, предпочитая размытые, неопределенные ощущения. Думать об этом не хотелось, и присутствие Игоря стало тягостным, как бывает тягостна близость малознакомого человека, который знает о тебе гораздо больше, чем бы ты хотел.
- Что вам надо? — устало спросил Алексей.
Ему хотелось поскорее покончить с этим разговором.
- Помочь тебе, — просто ответил Игорь.
- Хорошо. — Алексей пересилил себя и посмотрел ему прямо в глаза. — Но меня интересует техническая сторона процесса. Проще говоря, как именно вы собираетесь мне помогать?
- У тебя интонации человека, которого к чему-то принуждают, — беззлобно усмехнулся Игорь и развел руками. — В принципе, ты можешь хоть сейчас развернуться и уйти — никто тебя за это не убьет. Разве что ты убьешь сам себя, но это твое личное дело. Читал Гумилева? "Но молчи: несомненное право Самому выбирать свою смерть." Вот и все. Свобода воли. Про это целый фильм в Голливуде сняли — "Адвокат дьявола" называется, — он помолчал немного, после чего сказал совершенно не изменившимся тоном: — Только мне кажется, Алексей Январский, что больше никто тебе не поможет, потому что не будет и пытаться.
Некоторое время оба молчали.
- Что я должен сделать? — спросил Алексей, наконец.
По правде говоря, ему уже не хотелось уходить из этого дома. Здесь было как минимум тепло. И еще здесь была Аня.
И еще…
Как ни печально это звучало, но это место действительно было единственным, где ему пообещали помочь.
Этот хиппи-переросток с интеллигентным налетом был совершенно прав — Алексею просто некуда было идти.
Разве что Женька…
Нет. Он уже думал об этом и понял, что пошел бы к Женьке с чем угодно, только не с тем, что произошло.
- Бесплатно ничего не бывает, — усмехнувшись, объяснил Алексей вопросительному взгляду поверх очков. — Вы хотите мне помочь, но за что? Что потребуется от меня?
- Ты не поверишь, но ничего, — Игорь снова развел руками. — Тебе нужно будет кое-что сделать разве что только для того, чтобы помочь себе.
- И что же?
- Укол. Всего один укол.
Это прозвучало настолько неожиданно, что Алексею стало смешно.
Укол! Всего укол, и только! А он-то вообразил, что попал в какую- то секту! Это было бы, как минимум, интересно и, возможно, отвлекло бы от нелицеприятных воспоминаний. А тут — всего лишь банальные наркоманы!
Хотя не такие уж и банальные… Вон как накрутили вокруг этого… Квартирка приличная, агитация…
Он сам не заметил, как его смех перешел во всхлипывания, а когда заметил — замолчал, резко, как будто в его горле перекрылся какой-то внутренний кран.
Игорь терпеливо переждал эту истерику, после чего заговорил:
- Мне кажется, ты не совсем правильно меня понял…
- А что тут понимать? — Алексей вымученно усмехнулся. — Все ясно… И давно это с Аней?
- Недавно, — спокойно ответил Игорь. — Хотя все в мире относительно.
- Ну и с чем у вас укольчики? Героин?
Неожиданно Игорь улыбнулся:
- Вот видишь, я тебе уже помог. По крайней мере, теперь тебе не все равно, что с тобой будет. А с чем укольчики… Боюсь, название этого вещества тебе ни о чем не скажет. И я не думаю, что его можно отнести в разряд наркотиков. Я предлагаю тебе попробовать один раз. Не понравится — дело твое. Свобода воли. Больше ты сюда не придешь. Уверяю тебя, с одного укола тебе ничего плохого не сделается.
- Есть такие вещества, которые вызывают привыкание с первого раза, это общеизвестно.
- Не знаю, поверишь ты мне или нет, но то вещество, которое я предлагаю тебе употребить, не вызывает привыкания даже с третьего раза. Конечно, если подсесть на него, то безусловно появится что-то похожее на зависимость, но так будет и с какой-нибудь марихуаной, если жить только на ней. Ты же сам знаешь, когда необходимо остановиться.
Алексей внимательно взглянул на Игоря — тот смотрел открыто, и в его зеленоватом взгляде не было пронзительной пристальности и холодного расчета. Простые глаза человека, которому нечего скрывать.
- На это трудно решиться, я знаю, — сказал Игорь. — Но это твоя жизнь, и решать тебе. Сейчас я позову Аню и уйду. Вы с ней поговорите, и если ты решишься принять нашу помощь, то Аня приведет тебя куда надо.
- А если нет?
- Надеюсь, ты помнишь, где выход? Никто не будет тебя преследовать, это глупо. Просто пойдешь своей дорогой. Тебя даже проводят, чтобы ты не заблудился — район здесь еще тот. Ну, ладно, решай.
Игорь поднялся и вышел, такой же спокойный и доброжелательный, каким вошел. Странно, но Алексей ощутил что-то вроде симпатии к этому человеку. По крайней мере, он не пытался читать мораль и не лез в душу.
Неслышно вошла Аня, села рядом, помедлила несколько секунд, после чего осторожно взяла Алексея за руку.
И это мягкое прикосновение подействовало на него так же, как когда-то (очень давно) ее спокойная улыбка и способность идти мимо.
Как танец на перилах моста.
- Это совершенно безопасно, — негромко заговорила Аня, в то время как все его существо умирало и рождалось заново под ласковое, успокаивающее поглаживание ее пальцев. — Игорь очень хороший, ты ему поверь, он и правда не сделает ничего плохого…
Он верил. В какой-то момент ему стало все равно, что и кто с ним сделает — какая разница, ведь хуже уже не будет. Он был согласен на все, только бы подольше оставаться здесь, в этой спокойной мирной комнате…
- Алексей…
— Да?
- Ты… что-то решил?
— Да.
- И что?
— Да.
Мне все равно, бездумно, потрясающе все равно, лишь бы ты была рядом, кто же виноват, что ты одна можешь успокоить меня…
К тому же я хочу забыть. Больше всего на свете я хочу забыть.
…Я хотел нарисовать солнце, чтобы оно светило золотой монеткой в твоей ладони, я хотел смешать все краски на одном листе и расписаться под этим легким росчерком синей туши, и это был бы мой личный мир, единственный, настоящий, полный любви…
В комнате в конце коридора не оказалось мебели, зато мягкий ковер покрывал пол, а стены украшало множество странных картин — невообразимая мешанина из цветов, оттенков, бабочек и лиц. Мягкая неуловимая мелодия негромко стелилась сквозь динамики магнитофона. Ковер был цвета охры, обои — тоже.
Шесть человек, находящихся в комнате, обернулись на Алексея и
Аню.
- Вот и хорошо, — спокойно сказал Игорь, и светловолосый мальчик, тот, что открыл дверь, а теперь сидел на полу рядом с Игорем, улыбнулся беззащитно и светло.
Остальных Алексей не знал — трое парней и одна девчонка с одинаковым выражением умиротворенной доброжелательности на лицах.
- Ну что ж… Проходите, — Игорь сделал приглашающий жест.
Аня взяла Алексея за руку и усадила рядом с собой на пол.
- Приходилось когда-нибудь делать себе инъекцию? — спросил Игорь.
Алексей отрицательно покачал головой. Ему было страшно.
Всего один раз…
Хуже уже не будет.
- Тогда лучше пусть ребята сделают. Энни, Тишь, помогите ему.
Одна из девчонок, которую Алексей принял за парня из-за короткой, неровной стрижки, с отсутствующе-приветливой улыбкой, придвинулась к Алексею, и только тогда он увидел в ее руке маленький шприц с какой-то голубоватой жидкостью. Он еще успел подумать, что у них, оказывается, все готово, они знали, что он согласится, и на какой-то момент решимость изменила ему. Он дернулся, беспомощно, как тогда…
- Все будет хорошо… — успокаивающе прошептала Аня.
Ее ловкие маленькие руки уже закатали рукав его свитера, а он все еще не мог оторвать взгляда от иглы, тоненькой, как леска, и почти не чувствовал судороги, сводящей мышцу.
- Алексей, посмотри на меня, — сказал Игорь, и вроде бы ничего не изменилось в его голосе, лишь появился один оттенок, властная нота спокойного приказа, которому Алексей подчинился беспрекословно и сразу.
Когда игла исчезла из поля зрения и остался только спокойный взгляд, зеленоватый, как тина, стало легче. Судорога отпустила.
Жгут туго перетянул руку выше локтя.
- Сожми пальцы… — прошептала Аня, и Алексей подчинился.
Игла вошла в вену в тот момент, когда он понял, что это именно
Аню назвали странным именем Энни…

* * *

- Так, посмотрим…
Махаон вгляделся в лист, закрепленный на мольберте Индейца
Джо.
- Неплохо, совсем неплохо, только вот здесь вы не совсем правы в выборе цвета… Посмотрите…
Махаон схватил кисточку и стал делать быстрые наброски. Индеец Джо честно старался сосредоточиться, и это удавалось ему с переменным успехом. Вчера в местном рок-клубе состоялся какой-то сейшен, и по лицу несчастного Индейца было отчетливо видно, сколько он там выпил, что с чем мешал и как он проклинает теперь этот момент.
Инга Яшкова отчаянно кусала губы. У нее ничего не получалось, и она отлично это знала. Она вообще держалась на плаву только благодаря своей старательности и усидчивости, но никак не способностям.
Елена Тальникова восседала на высоком стуле, и ей было на все плевать.
Алексей Январский ничего этого не видел. Он был занят.
Никогда за всю свою жизнь он не испытывал такого необыкновенного подъема. Линии ложились на лист как бы сами по себе, и лицо Ани проступало на бумаге красками и солнечным светом.
Он не заметил, как Махаон подошел сзади и долго и тревожно смотрел на его работу. Остановившись, чтобы сделать передышку, Алексей услышал, как тот произнес:
- Странно…
- Плохо? — удивленно спросил Алексей.
- Да нет, хорошо… Но это не вы, Январский.
- Как это не я?
- Очень просто. Это не ваш стиль.
Конечно, подумал Алексей, стиль должен был измениться, ведь изменился мир вокруг, изменился я… И это хорошо, это очень хорошо, просто отлично…
- Работайте дальше, — пожелал Махаон, сосредоточенно теребя свою бороду. — Там разберемся, что вы хотите сказать.
Алексей отлично знал, что он хочет. Он должен был сказать… показать всем, как прекрасна Аня и как сильно он ее любит, как хорошо то, что она открыла ему…
Аня возвышалась на подиуме, и ее лицо, повернутое к Алексею в три четверти, мягко озарялось утренним светом и полуотсутствуюшей, мягкой улыбкой.

* * *

…Когда мягкое спокойствие накрыло Алексея, он медленно лег на ковер, как в траву. Игорь, сидящий по-турецки перед камином, что-то говорил, сопровождая свои слова неторопливой жестикуляцией, ребята слушали его. Алексей тоже честно пытался слушать, но не мог сосредоточиться — таким новым и необычным стало для него состояние прозрачной отрешенности от всего страшного, будничного, серого и грязного, что металось, пенилось и кипело за стенами обыкновенного неуютного дома на окраине.
Теплая волна подхватила его и легко понесла в далекую светлую даль, озаренную музыкой.
Потом появился Игорь.
- Алексей, ты не хочешь рассказать мне о том, что с тобой произошло? Никто, кроме меня, этого не узнает, обещаю тебе. Просто ты должен сбросить с себя весь ужас, как бы смыть грязь, которая на тебя налипла там, в том мире. Тебе все еще больно?
Алексей привычно прислушался к своим ощущениям и понял, что боли не испытывает. Воспоминания о произошедшем в отделении милиции стали далекими, подернутыми лиловой дымкой. Думать об этом было все еще неприятно, но ведь у каждого в жизни есть моменты, о которых неприятно вспоминать, чего уж тут…
Игорь увел его в одну из комнат, полупустую, с большим мягким диваном посередине, и там Алексей рассказал ему все, причем действительно все — о том, что было с ним в милиции, о своем доме, о матери, об отце, Женьке, Лере, Махаоне… Обо всем, что успела вместить его жизнь. Этого оказалось немного, и только теперь Алексей понял, насколько же все это не имело значения тогда и уж тем более не имеет значения теперь.
Все отдалилось и подернулось дымкой.
— Все в порядке? — спросил Игорь.
Алексей только улыбнулся в ответ.
А потом Игорь ушел, и пришла Аня.
Алексей не мог сказать, была она опытна как женщина или нет, хотя раньше всегда отмечал такие моменты. Но то, что было раньше…
Неправильно. Глупо. Грязно. Раньше он не любил.
Не мог.
Не умел.
Это было как откровение, как сон, как взлет, падение и снова взлет — на миллиметр от земли.
Это было счастье, какого он не мог себе представить.
Это было вдохновение.
А потом они снова вернулись в желтую комнату, где был Игорь и остальные ребята, и где струилась вдоль стен тихая мелодия.

* * *

Вернувшись домой, Алексей почувствовал необыкновенное вдохновение и, едва раздевшись, бросился в свою комнату.
Как он мог все это время совершенно откровенно думать, что чего-то стоит как художник? Да, он писал, писал много и больно, но теперь свои собственные рисунки, извлеченные из ящика стола, показались на удивление злыми и резкими. И еще в них явно не хватало красок.
Как он мог жить в этом черно-белом мире росчерков и острых линий?
А теперь надо было рисовать — причем чем больше, тем лучше, потому что все заново, все — с нуля: ведь до вчерашнего дня не было ничего, что могло бы стоить внимания…
Он рисовал почти без перерыва до вечера, и никогда еще он не ощущал в себе столько энергии, и никогда его рука не была настолько легка, а мысли — настолько ясными.
Все прошло незадолго до прихода с работы матери. Отец всегда возвращался позже.
Черное утомление тяжело упало на плечи, и колючим отвращением и болью вновь проснулись в памяти уснувшие вчера воспоминания.
Игорь сказал правду — никаких физических признаков привыкания к неизвестному веществу Алексей не ощущал. Но то, что он чувствовал теперь, оказалось в несколько раз сильнее, чем до посещения дома на окраине.
Есть такой анекдот — все в дерьме, а я в белом фраке. Это называется эффект на контрасте.
Едва добравшись до постели и упав на нее, Алексей понял, что ему тяжело дышать — как тогда, когда ему на голову намотали его же свитер…
"— … Январский, дай рубль. Неужели жалко?
- Лучше дай, а то будет больно, козел. Чмо ходячее.
- Если сейчас не дашь — в дыню получишь. А завтра два принесешь… "
Кажется, это была школа, начальные классы. И, кажется, он отдал им тогда рубль, потому что боялся, что его будут бить. Это потом он перестал бояться… На какое-то время. Как выяснилось на проверку, очень небольшое время.
"Я просто тащусь от тебя, Январский. Кажется, ты готов сделать все, чтобы возбудить к себе неприязнь."
Это Женька. Умный Женька… Очень умный.
Он всегда старался не возбуждать к себе неприязнь, даже у тех, кого не любил. Женька был психолог по призванию и дипломат по натуре.

"— Зато у тебя, кажется, кое-что окрепло.
- Как это неизящно!
— Да, вот такие мы неизящные. Куда нам до вас…
- Вот именно.
- Сука ты, Январский…
- Я тоже тебя люблю, моя радость."

Вот и все твои отношения с миром, Январский. Кто тебя любил? Кому ты был нужен?
Может быть, Лере.
А ведь она не хотела с тобой расставаться, помнишь? И ей было очень больно, когда ты спокойно бросал ей в лицо свое драгоценное мнение о том, кем ты считал ее и кем себя. Она даже плакала. Возможно, она любила тебя.
Но ты всегда дорожил только своей любовью, если таковая с тобой вообще приключалась.
"— Январский, тебя вообще хоть когда-нибудь интересовало, где я и что делаю?.. И тебе никогда не приходило в голову, что я… что я могу… что-то чувствовать? Ты вообще воспринимал меня больше, чем то, что ты можешь трахать и рисовать, рисовать и трахать?.."
За окном снова пошел дождь, и в его негромком шелесте слились голоса и лица, среди которых почти не было тех, что по-настоящему любили бы Алексея Январского или хотя бы не желали ему зла.
"…Ты что-то слишком много понтуешься, Январский."
"…Ты слишком открыто плюешь на законы, по которым живет человечество. Мир больше и сильнее, чем ты, Январский… Ты сказал — ненависть до головной боли. Только вот людям от твоей ненависти не тепло и не холодно. Это война на твоей территории, Январский, и от нее страдает только эта самая территория, то есть ты сам. Это называется саморазрушением… Одиночки погибают сами — ни в одном из миров просто не предусмотрены условия для их выживания. Подумай об этом…"
"— …так ты бей по почкам, чтобы следов не осталось…
— …боишься, что он в милицию обратится?..
— …ха! Пусть обращается…"
"— … Нина, не начинай, пожалуйста.
- Почему? Я имею право высказать свое мнение. Твой сын вырос хамом и циником, пока ты отсиживался в своей комнате.
- Дорогая, я вообще-то еще и работаю, если ты не заметила. Зарабатываю деньги.
- Огромное спасибо. А я, значит, развлекаюсь целыми днями,
так?
- В конце концов, если я такой негодяй, то где же была ты? Ведь я точно так же могу сказать, что это твой сын вырос хамом и циником…"
"— …Ну что, хватит на сегодня?
- Да нет, есть для него еще кое-что… Понравился он мне. Хорошенький больно… Был…"
"…Я тебя ненавижу, Январский…"
Он снова находился в серой комнате с казенной мебелью и казенными лицами, его снова бросали лицом на поверхность нар, одним резким и точным движением пресекая все его слабые попытки сопротивляться.
Кажется, ты когда-то считал себя этаким сверхчеловеком, самым лучшим и разумным? Трудно быть сверхчеловеком, когда три здоровых представителя серой презираемой массы стаскивают с тебя штаны, чтобы эмпирическим, так сказать, путем продемонстрировать тебе, что и куда вставляют таким вот зарвавшимся индивидуумам, перечитавшимся Ницше.
Он не помнил, как вскочил, кое-как оделся и выбежал из квартиры. Он больше не мог этого выносить.
А может, и смог бы, если бы не знал один очень простой способ, не требующий с его стороны почти никаких усилий.
В конце концов, Игорь не соврал.
Значит, привыкания не будет.
И можно попробовать еще один раз.
Потом в любой момент можно будет остановиться, надо только подождать, пройдет время, плохое забудется…
Это как таблетки, которые помогают, когда ты болен. А потом ты поправляешься и уже можешь обойтись без них.
Но сейчас пока нельзя…
Слишком тяжело.
Слишком больно.
В спешке он не взял зонт и, добравшись до дома, где жила Аня, естественно, вымок до нитки. Обычно он старался лишний раз не попадать под то, что имеет обыкновение падать с наших загазованных небес, и поэтому прикосновение мокрой одежды к телу и ощущение капель на лице только усугубили ситуацию.
На звонок вышла невысокая бесцветная женщина, изувеченная ситцевым застиранным халатиком неопределенных очертаний.
- Мне Аню, — выдохнул Алексей, понимая, что выглядит более чем непрезентабельно. На месте этой женщины он спустил бы себя с лестницы.
Но женщина взглянула как-то заранее перепуганно и ушла в душные недра квартиры.
- Кто там?.. — донесся оттуда пьяный рев. — Что за сука?.. Анька, шлюха подзаборная… к тебе? Хахали к тебе?.. Уже домой водишь?..
До Алексея донеслось невнятное бормотание. Видимо, ушедшая женщина старалась как-то увещевать разгулявшегося главу семьи.
Через несколько секунд появилась Аня.
Он так и не смог ничего сказать, только уткнулся лицом в штукатурку на стене, не в силах подобрать слова.
Но Аня все поняла.
- Давно? — спросила она.
- Не знаю… — ответил он. — Может, около часа…
- Надо идти?
— Да…
- Хорошо, подожди минуту.
Она убежала, и ее торопливые сборы сопровождались хриплыми выкриками ее отца, делавшего однотипные предположения на тему, куда пойдет Аня на ночь глядя и чем именно будет там заниматься. Когда Аня появилась на лестнице, ничто в ее облике не говорило о том, что эти выкрики предназначались ей.
На этот раз добирались на автобусе. Оказавшись снова возле железной двери, Алексей почувствовал себя более чем странно. Как будто он возвращался домой.
Дверь открыл все тот же светловолосый мальчик (кажется, его называли Мышонком), но на этот раз он не удивился, а даже, скорее, обрадовался, кивнув Алексею, как старому знакомому.
Раздевшись в прихожей, они сразу прошли в комнату в конце коридора.
Игорь поднялся им навстречу.
- Эта штука точно не вызывает привыкания?.. — пробормотал Алексей, чувствуя себя более чем неловко.
- Я же тебе говорил, — Игорь пожал плечами. — Но если ты не веришь мне, то спроси у Ани. Все они, — он обвел рукой ребят, тех же, что и тогда, сидящих у камина и смотрящих на все с доброжелательным интересом, — все они могут бросить это в любой момент. Просто не хотят. Никого из них не тащили сюда силой. Давай присядем.
Ребята пододвинулись, уступая ему место. Аня села рядом, взяла за
руку.
- Сегодня ты сделаешь это сам? — спросил Игорь.
Алексей покачал головой:
- Нет, не смогу… С детства ненавижу иглы… Боюсь… Мать рассказывала — укол поставить было проблемой…
Он никому и никогда до этого не признавался в этом страхе, и никто не знал, как мучительны для Январского все эти прививки, уколы и анализы крови.
- А твои родители тебя не потеряют? — обеспокоился Игорь. — А то мало ли… Ты сам понимаешь, что нам не нужны лишние контакты с милицией. Люди они примитивные, оттенки им недоступны.
- Меня никогда не теряют.
…Ему снова помогла та девочка, которую звали Тишь. Он только отвернулся, чтобы не видеть тонкой черты иглы, плавно входящей в голубую жилку на локтевом сгибе.
Через несколько минут спокойствие вернулось к нему, и он, расслабившись, откинулся на ковер и засмеялся.
А Игорь сидел напротив и говорил о том, что теперь он, Алексей Январский, может приходить сюда каждый вечер, только придется приносить немного денег.
Алексей кивал, он был согласен на все, чтобы только приходить сюда и снова становиться счастливым, чтобы снова ощущать такой легкой свою руку и таким свободным свое сердце…
Он никогда не знал (разве что давно, в детстве), как это на самом деле прекрасно — любить мир.
Особенно когда мир отвечает тебе тем же.


Послесловие


…Инга Яшкова запомнила этот день навсегда. Было пятнадцатое апреля, и вся ее жизнь именно в этот день полетела кувырком.
Снег уже почти сошел, превратившись в вязкое мокрое месиво, которое норовило проникнуть в худенькие ботинки. Ноги мерзли и от этого болели. Но Ингино тело как будто утратило восприимчивость к холоду и теплу, и она не замечала ни пронизывающего сырого ветра, ни слякоти под ногами, ни блеклого городского неба, затянутого облачной пеленой, как грязноватой марлей.
Инга шла по улице и плакала.
Если бы у нее спросили, что же произошло с ней тогда, она бы не нашла, что ответить. Ее не бросил парень, потому что у нее не было парня. Она не поругалась с родителями, потому что жила одна, снимая маленькую квартирку на окраине. Друзья… Она всегда считала себя достаточно независимой, чтобы не заводить друзей.
Просто иногда случается так, что независимость встает поперек горла.
Одиночество особенно сильно ощущается во время продолжительных нудных дождей или в такие сырые весенние дни, какой был тогда, когда не остается ничего другого, как только шагать по улице прямо по свежим лужам, сжимая зубы и судорожно всхлипывая от бессилия что- либо изменить в собственной жизни.
— Инга? — удивленно произнес кто-то рядом с ней.
Она остановилась и оглянулась.
Кого угодно ожидала встретить Инга Яшкова пятнадцатого апреля, но только не его…
Перед ней стоял Алексей Январский, человек, которого она любила целых три года, все время своей учебы в Художке. Между ними даже что-то сохранилось, этакие приятельские отношения, мучительные в своей стабильной незначимости. Он даже как-то заходил к ней в гости, а она все эти годы старалась под каким-нибудь благовидным предлогом уступить ему место для мольберта, когда он в очередной раз опаздывал и озабоченно оглядывал мастерскую. И это было единственным, что она могла для него сделать.
Три года она несла его в своем сердце, как чашу с хрустальной родниковой водой, боясь расплескать и опрокинуть, потому что, опрокинувшись, эта вода захлестнула бы Ингу с головой, свела с ума чистотой перезвона и осознанием недостижимости.
…Где-то в конце марта он изменился, стал какой-то окрыленный, вечно улыбающийся. И все работы он делал запоем, легко, на одном дыхании. Правда, Махаон почему-то хмурился, глядя на них и, видимо, замечая какой-то изъян или серию изъянов, которые никак не могла найти Инга.
Она и не старалась, потому что еще год назад поняла, что художника с большой буквы из нее не выйдет. Так, оформитель. Ремесленник.
Хотелось большего, это безусловно. Хотелось играть цветом и воплощать на холсте сны и мечты, мироощущение и миропонимание, вечность и время…
Как это делал Он…
А потом он исчез. Где-то в конце марта, незадолго после того, как изменился. Ему и раньше случалось прогуливать, и не единожды… Но не настолько же! Две недели, если не больше… Антонина просто сияла в предвкушении просмотра, Махаон хмурился и кусал губы.
- Инга, что-то случилось? — спросил Январский, и она несказанно удивилась этому. Раньше все их общение не шло дальше обычного "привет" и "пока".
- Нет, ничего, — ответила она, поспешно размазывая слезы по лицу.
- Но я же вижу…
Никогда не замечала Инга, чтобы у Алексея Январского был такой просветленный взгляд. Такими в фильмах показывали первых христиан, принимающих смерть за веру.
И еще кое-что поразило Ингу…
На первый взгляд художники в основной своей массе вроде бы не очень-то отличались от неформалов своими фенечками и своеобразным стилем одежды, но, тем не менее, они представляли собой совершенно особое сообщество. Они умели выделяться среди себе подобных.
Алексей Январский выделялся даже среди художников. Инга не единожды слышала, как его за глаза называли эстетом и пижоном, и должна была признать, что эпитеты эти подходили ему как нельзя лучше. Он действительно всегда выглядел безупречно, допуская в одежде и прическе некоторую изящную небрежность инфанта.
Инга Яшкова никогда не думала, что человек может так измениться за две недели…
Тот, кто стоял перед ней, не был прежним Январским. Небрежность в его облике перестала быть изящной и вплотную подошла к границе, за которой начиналась неопрятность. Расстегнутая куртка, шарф, намотанный кое-как, джинсы по колено забрызганы свежей весенней грязью…
И улыбка… Как не вязалась со всем этим безоблачная, спокойная улыбка счастливого человека…
- Тебе нужна помощь? — сказал Январский, преграждая Инге дорогу.
- Нет, все в порядке, — торопливо ответила она.
Ей было неуютно и неудобно стоять вот так перед ним и шмыгать покрасневшим носом. Внезапно она поняла, что на улице слишком холодный ветер и слишком много людей.
- Инга, — сказал вдруг Январский, светло улыбнувшись ей, — ты счастлива?
- Покажи мне, кто вообще в этом мире счастлив, — хмуро отозвалась она, отвернувшись, чтобы он не видел ее лица.
- А хотела бы стать счастливой?
Как это смешно, то, что именно ты заговорил со мной об этом… Но, ради Бога, не спрашивай меня, что есть счастье, потому что я не смогу тебе ответить. И вовсе не потому, что не знаю ответа.
- А как ты думаешь?
- Тогда… — он задумался, как будто решал про себя какой-то сложный вопрос, потом сказал решительно: — Тогда я знаю, как тебе помочь.
- Правда? — она хотела усмехнуться, но, кажется, это получилось плохо.
Сквозь напускной скепсис прорвалась надежда, сверкнувшая острой хрустальной гранью.
- Правда. У тебя есть время?
- Сколько угодно.
- Тогда поехали со мной.
- Что… Прямо сейчас?
- Ну конечно. Пойдем. Если тебе что-то не понравится, ты уйдешь, честное слово…
Если бы у Инги Яшковой спросили, почему она пошла с ним, она бы, наверно, не ответила.
Потому что такой новый, незнакомый, непривычный, он показался ей ближе, чем всегда? Потому что тогда она была в таком состоянии, что пошла бы за любым, кто позвал и предложил помощь?
Просто есть такие люди, за которыми хоть на край света…
Вечная цепь, потому что их в свою очередь тоже кто-то ведет туда же.
Если бы спросили…
Но теперь уже поздно, и Инга Яшкова никому ничего не ответит.
Когда они входили в автобус, Январский случайно налетел на выходящую оттуда же рыжеволосую девушку решительного вида, одетую в короткую кожаную куртку с бахромой. Девушка резко обернулась, бросила раздраженно и зло:
- Смотри, куда лезешь, козел!
И тогда Инга автоматически сжалась, как случалось с ней всегда, когда подобные окрики хлестко били по лицу, но Январский обернулся и улыбнулся девушке обезоруживающе и ясно, как не улыбался на Ингиной памяти никому и никогда.
И в черных его глазах, если заглянуть в самую их глубину, отражался какой-то иной, неведомый Инге мир, очень похожий на реальный, но все же какой-то не такой…
Он был сильнее и прекраснее, легче и звонче, этот таинственный, далекий мир, полный любви…



Часть вторая
И ШЕСТИКРЫЛЫЙ СЕРАФИМ…

И видел я, как травы шли на приступ,
и бросил им ягненка — и ягненок
заплакал на зубах у стрелолиста.

И, не меняя цвета,
отары туч лениво наблюдали
единоборство камня и рассвета.

А травы шли. Все ближе и все ближе.
Любовь моя, они вспороли небо
и, как ножи, царапают по крыше.
Федерико Гарсиа Лорка




Глава первая

Клонит в сон.
А наяву —
город,
тихий городишко,
двадцать лет я здесь живу…
Дамасо Алонсо[10]



Выходя из автобуса, студентка третьего курса филологического факультета Серафима Аверина столкнулась с незнакомым молодым человеком довольно смазливой, но какой-то неопрятной наружности. То есть, если быть точнее, это незнакомый молодой человек столкнулся с Серафимой, причем сделал это на совесть. Капитально.
— Смотри куда лезешь, козел! — немедленно отреагировала студентка третьего курса филологического факультета.
Просто у Серафимы Авериной было отвратительное настроение. К тому же она терпеть не могла все неопрятное.
Приготовившись выдать ответное хамство на ответное хамство, Серафима несколько удивилась, когда молодой человек одарил ее просветленной улыбкой, доброжелательной до идиотизма, обнажив желтоватые зубы, по которым не плакала, а просто ревмя ревела зубная щетка, после чего вошел в автобус и поехал своей дорогой, радуясь солнышку и небушку.
Кстати говоря, солнышко было бледное, да и небушко оставляло желать лучшего. По крайней мере, так все это виделось Серафиме, которая училась не просто на филологическом факультете, а еще и на отделении журналистики и теперь направляла стопы тридцать седьмого с половиной размера в сторону редакции молодежной газеты "Мост".
…Если бы у студентки третьего курса Серафимы Авериной спросили, с чего все началось, она вряд ли назвала бы эту встречу, хотя грязный желтозубый мальчик еще минут пять занимал ее мысли, прежде чем она забыла о нем и перестала морщиться от отвращения, снова переживая это случайное, чужое и крайне неприятное соприкосновение.
Шагая по апрельской улице, Серафима Аверина предвкушала разговор с редактором упомянутой газеты.
- Симочка, — скажет редактор, когда Серафима предстанет перед его очами, — кто же тебя так разозлил-то в твоей короткой жизни? Такая милая девочка, имя такое необычное… Помнишь, как у Пушкина? "И шестикрылый Серафим…" Надо радоваться жизни, а ты все ищешь нездоровые сенсации.
Эх, глухомань…
Серафима вошла в знакомое до боли помещение редакции и проследовала прямиком к кабинету Михаила Соломоновича Цибермана, которого сотрудники вверенной ему газеты за глаза наградили прозвищем Дал Же Бог Фамилию.
Узрев Серафиму, редактор указал ей на стул подле себя, после чего тяжело вздохнул, протер очки и заговорил:
- Прочитал я твою статеечку, Серафима батьковна, и вот что я хочу тебе сказать… Симочка, ну кто же тебя разозлил в твоей короткой жизни? Такая красивая девочка, имя такое необычное… Может, ты со своим мальчиком поссорилась? Ну что у тебя за нездоровая тяга к сенсациям?
- Почему же нездоровая? — криво усмехнулась Серафима.
- Да что же в ней здорового? — тяжело вздохнул Михаил Соломонович. — Злые у тебя заметочки выходят, очень злые.
- А нам на теории и методике говорили, что нет такого жанра, как заметочка, — мстительно отчеканила Серафима.
- Ну, вот видишь… — редактор снова вздохнул, водружая очки на крючкообразный пос. — Эх, студентки-максималистки, кто же это вас учит так работать?
- Жизнь учит, — отозвалась Серафима.
- Жизнь, Симочка, учит только тому, чему ты хочешь научиться. Так что, как говорит известная русская пословица, нечего на зеркало пенять, если овал лица оставляет желать лучшего. Это просто ваше поколение злое какое-то.
- Все поколение? — кисло ужаснулась Серафима.
- Да нет, не все, раз мы живы. Вон была у нас на практике летом девочка… Чудо, какая девочка. Манна небесная. Добрая, отзывчивая, мягкая… Хотя зовут ее банально — то ли Маша, то ли Наташа. И с большим удовольствием, между прочим, писала эта То Ли Маша про выставки собак и победительниц конкурса красоты.
- Но мне неинтересно писать про собак и конкурсы красоты, — тоскливо протянула Серафима, вспоминая, что когда-то это ему уже говорила.
- А читателю интересно. Ты пойми, милая, во многом ты права, но у нас не хватает возможностей на твои авантюры. Ну, что ты сунулась в ту историю с убитой девочкой? Все указывало на обычное ДТП, протокол составлен, дело завели… Так ведь нет, ты и там нашла сенсацию…
- Да при чем здесь сенсация? — Серафима с прискорбием ощутила, что заводится и скоро начнет рвать и метать. — Мне тот мент лично сказал. что сбила ее машина с губернаторскими номерами!
- И что, он тебе это для печати сказал?
- Нет.
- Конечно, нет. Подозреваю даже, что он просил это не публиковать, а сказал тебе в приватной беседе за рюмочкой водочки. А это, дорогая моя Серафима, не информация. Если уж берешься за такое дело, то публикуй доказанные факты, а не догадки.
- Если бы мы провели расследование, у меня были бы факты!
- Наивная ты, Сима. Если бы все произошло именно так, как ты предполагаешь, то мы бы тем более не стали этого публиковать. Газета у нас бедная, суд мы не потянем.
Михаил Соломонович снова занялся протиранием очков. Наверно, мысленно он проклинал тот веселый летний день, когда бойкая и отлично владеющая словом и пером первокурсница С. Аверина явилась к нему в редакцию на производственную практику. Выгнать теперь уже третьекурсницу Аверину он не мог. Во-первых, не позволяла природная и национальная интеллигентность, а во-вторых, Аверина все же отлично писала, если ее удавалось направить в нужное русло. Молодежь тонко ловила волну популярности, и потому основная продукция отделения журналистики стремилась на радио и телевидение. Шли, конечно, и в газеты и журналы, но как-то слабо и некачественно. В такой ситуации Серафима Аверина приобретала вес и цену, причем изрядную.
Просто у нее была одна проблема — она явно преувеличивала значение своей будущей профессии и свято верила в силу печатного слова. "Эх, Шестикрылый Серафим, — сказал ей однажды редакционный фотограф Сергей Кармолин, — родиться бы тебе лет этак на десять пораньше… ты бы такие агитки писала в революционной прессе!"
Месяц спустя Шестикрылый Серафим съездил Сергею Кармолину по интерфейсу. Вообще-то Сережа всех практиканток время от времени норовил погладить по вторичным половым признакам, и все они как-то это переносили. Серафима Аверина не перенесла. И ведь ладно бы пощечину дала, как любая нормальная девушка, так ведь нет, эта нанесла такой хук правой, что Кармолин поднял вой на всю редакцию и грозил судом и расстрелом.
А потом был тот случай под Новый год, когда три месяца подряд не выдавали зарплату, а в феврале намечались выборы в Городскую Думу, и один шустрый депутатик предложил бешеные деньги за рекламу себя, любимого. На первой полосе.
Ах, эта первая полоса! Горела бы она синим пламенем за все муки, выпадающие на долю тех, кто хочет видеть свои материалы именно на первой полосе! Вопросы престижа. Самая лучшая оценка. А тут… Депутатик. Причем паршивенький депутатик. Политики не осетрина — бывают второй и третьей свежести. Так вот, этот оказался где-то пятой, если по десятибалльной шкале. Но деньги давал. А на носу праздник. Подарки. Елка.
С решением отдать первую полосу этой жертве большой политики согласились все. Кроме практикантки Серафимы Авериной. Видимо, у нее были свои счеты с елками. Впрочем, редактор Михаил Соломонович и еще некоторые дальновидные товарищи по работе предвидели последующие события с обреченностью средневековой ведьмы на допросе у Инквизиции.
Серафима воевала долго. Она говорила о вечных ценностях и о том, что в каждой профессии они свои, и если уж начинается торговля ими, родимыми, то это уже совсем никуда не годится, и лучше уж сразу на той же первой полосе выпустить небольшую рекламку: "Продаемся. Кто больше?".
- Посмотри за окно, Симочка, — увещевал ее редактор, мысленно проклиная тот день, когда установил в своей газете относительную демократию вместо жестокой кровавой тирании. — У журналистики сегодня уже не такие возможности, как вчера. А газетам вообще важно удержаться на плаву. Время изменилось, и мир изменился. Ему надо пытаться соответствовать.
- Не стоит прогибаться под изменчивый мир, — процитировала образованная Серафима, и Дал Же Бог Фамилию мысленно проклял весь род Макаревичей до седьмого колена.
Но депутатик на первой полосе все же появился, все получили зарплату и остались довольны. Кроме Серафимы. Кстати, денег ей тогда не досталось, так как на ставку ее еще не взяли и платили сдельно. А помещать в праздничный номер статьи Серафимы Авериной было по меньшей мере легкомысленно, учитывая их жесткий стиль и криминальную направленность.
- Так что же ты имеешь мне предложить, Сима? — спросил Михаил Соломонович, тяжело вздыхая. — Ведь я же по глазам вижу, что имеешь… Так какую еще проблему ты желаешь осветить?
И тогда Серафима сказала, как будто с разбегу бросаясь в прорубь:
- Проблему Мира.
- Глобально, — печально констатировал Михаил Соломонович.
- Да нет, вы не поняли… У меня есть информация, что в нашем городе появилось какое-то совершенно новое наркотическое вещество. Его называют Мир.
- Дальше, — потребовал редактор, и Серафима не без удовольствия отметила, что он заинтересован.
- Говорят, он если и вызывает привыкание, то далеко не сразу, и рассказывают сказки про какое-то совершенно потрясающее воздействие.
- Говорят… Сима, говорят старые женщины на лавке около твоего подъезда. А мы, позволь тебе напомнить, газета. Мы не можем брать то, что "говорят", за основу нашей работы…
- У меня пока мало информации, Михаил Соломонович… Но я соберу.
- Хотелось бы надеяться… Сведения про существование этого нового вещества достоверны?
- Это-то да…
- Ты сказала, что его называют Мир. Кто называет?
- Я еще пока не знаю. Я просто слышала несколько разговоров среди… среди знакомых.
- Чего и следовало ожидать… Так вот, Серафима, даю тебе сроку неделю… ну, две, и чтобы по окончании этого срока у меня вот на этом самом столе лежали не сплетни, а нормальная, полноценная и достоверная информация об этом Мире. Иначе ты пойдешь на вечную ссылку и будешь мне описывать благотворительные вечера в муниципальных учреждениях и давать положительные рецензии на Дебюты первокурсников. Поняла?

* * *

Выйдя из редакции, студентка третьего курса филологического факультета Серафима Аверина подумала и направила свои стопы в родную alma mater. Речи не шло о том, чтобы успеть на пары, но это не имело значения. С первого курса Серафима уяснила, что самым лучшим местом в университете является библиотека.
Призванная быть оплотом знаний и символом безмолвного погружения в науку в свободное от учебы время, библиотека, по странному капризу судьбы, стала приютом и местом тусовок разгильдяев и прогульщиков, и порой Серафима удивлялась, почему в деканате не совершают карательные рейды в этом направлении: ведь в таком случае был шанс поймать всех прогульщиков сразу.
И сразу вспоминалось, как три года назад ясным летним днем явилась сюда абитуриентка Аверина, отличница и интеллектуалка.
Вспомнив себя, какой она была тогда, Серафима усмехнулась. Девочка с отлично развитыми формами и презрением к узости мышления. Комсомолка, спортсменка. Разве что не красавица, а, так сказать, на любителя. Но это тоже не беда — любители всегда находились.
А полгода назад нашелся… нет, не любитель. То есть, конечно, с одной стороны, любитель, но смотря чего… И кого… В общем, это все неважно, ни разу не важно… Кто бы мог предположить, что у Серафимы Авериной будут проблемы с формулировками и рассудочностью мышления! Но так было всегда, когда речь заходила о Дэне.
Она поступила в университет со стойким предубеждением, что и там придется воевать за свою индивидуальность, потому что с самого детства ей внушали одну единственную мысль — ты никто, звать тебя никак, и поблажек тебе не будут делать никогда.
Университет оказался особым миром, и компания веселых разгильдяев, от сессии до сессии царившая за дальними столами библиотеки, очень скоро и очень просто доказала Серафиме, что любая борьба — это такая фигня по сравнению с мировой революцией!.. И не приходилось доказывать, что ты личность несмотря на то, что у тебя нет денег, потому что на деньги всем было просто плевать. Здесь их не было ни у кого. Правда, иногда Серафима снова по инерции принималась что-то кому-то доказывать, но этот недостаток ей прощали.
Одним из внешних признаков влияния нового мира на студентку Серафиму Аверину было то, что вышеупомянутая Серафима ко второму семестру первого курса безжалостно распрощалась с прекрасной густейшей косой потрясающего пшеничного цвета, соорудив у себя на голове что-то ультрамодное, с прядками разной длины, покрашенными в синий цвет. Новые друзья пришли в восторг, старые — в недоумение, родители — в ужас.
Теперь волосы, естественно, отросли, хотя и не до прежней длины, а так, чуть ниже лопаток, и от всех прежних издевательств на них сохранился огненно-рыжий цвет, последний в спектре всех оттенков, испробованных Серафимой.
Они вообще много перенесли, эти волосы. Общеизвестен факт, что, когда женщина хочет изменить что-то в своей жизни, она в первую очередь экспериментирует на том, что под рукой — на собственной внешности. Сделать в домашних условиях пластическую операцию, в принципе, возможно, если, конечно, процесс интересует гораздо больше результата. Для нового стиля требуются шмотки и косметика, то есть деньги, а они, как тот мед в мультфильме про Винни-Пуха, — если есть, то сразу нет. Поэтому волосы у женщины — это самая страдательная часть. Именно на нее приходятся основные эксперименты. Дешево и сердито. И всегда есть надежда, что отрастут заново.
В просторном вестибюле родного универа охрана попыталась не пустить Серафиму внутрь, мотивируя свои действия необходимостью для Серафимы немедленно снять куртку и сдать ее в гардероб, невзирая на очередь. Серафима снять куртку отказалась. Она к ней привыкла. Срослась душевно и физически. И вообще, какое они имеют право? Кто они такие и как их звать? Да и какая это куртка, так, ветровка, на улице апрель месяц, тепло уже… Ну и что, что кожаная. Что они понимают в ветровках! Давайте, жалуйтесь. Хоть ректору.
Прорвавшись сквозь кордон, Серафима полетела по коридору в сторону библиотеки и уже по пути встретила Алинку, потрясающую девочку, лучшую подружку. Еще три года назад Серафима более чем презрительно относилась к факту существования женской дружбы, но потом появилась Алинка, тот же филфак, только курсом ниже, и без элитного налета журналистики. Чистой воды филфак. Незамутненной.
Алинка была потрясающим существом хотя бы потому, что все окрестные мужики сходили по ней с ума, в то время как никакой неземной красотой Алинка не блистала. При ближайшем рассмотрении выяснялось, что глаза у нее маленькие и узкие, лисьи какие-то, и носик приплюснутый по-негритянски, и рот огромный, и волосы не такие уж и густые. Но — бог ты мой! — как потрясающе смотрелось все это в нужном макияже, да с мелкой химией на волосах, покрашенных в приятный каштановый цвет, да при фигуре и походке, да в стильных шмотках… Рахат-лукум! С мужиками обычно происходил полный рахат. В первый раз Серафима столкнулась с явлением превосходной подачи себя при полном отсутствии классически идеальных внешних данных. "Человек кроит себя сам, — говорила Алинка. — А женщина просто обязана это делать."
— Серафимка! — восхитилась Алинка. — Привет! А наши в подвале, песни орут. Ты иди, я сейчас куплю булочек и тоже спущусь.
Время близилось к двум часам дня, все хотели есть.
Подвал — так подвал. Серафима спустилась по лестнице ниже уровня первого этажа и оказалась в длинном коридоре, где помешались книгохранилище и университетская типография, а главное — была потрясающая акустика. Ребята обычно брали напрокат библиотечную гитару и шли в подвал петь песни после учебы. А иногда (точнее, очень часто) — вместо. Работники книгохранилища и типографии сначала очень удивлялись, потом привыкли. Правда, не без некоторой обреченности.
На этот раз в подвале обнаружилась все та же компания, год от года подвергающаяся мимолетным изменениям, но основное ядро не менялось никогда — это были местные мастера гитары и голоса Светлана Чайкина и Никита Островко. Она — типичная творческая личность, участник всевозможных концертов и конкурсов, эрудированная, восторженная и, как это часто бывает с творческими личностями, в своем свободном полете пролетающая иногда мимо учебы; он — пролетевший мимо учебы раз и навсегда, гений местного масштаба и кухонных тусовок, этакий красавец-мужчина двадцати трех лет, повидавший в этой жизни все, что можно и что нельзя, и трагически не вписавшийся в систему народного образования.
Вокруг этих колоритных личностей тусовались трое-четверо первокурсников, внимающих с раскрытыми ртами (Серафима автоматически отметила, что вот та принеформаленная девочка, густо заросшая феньками, уже намертво влюблена в Островко), и несколько человек постарше, знакомых до боли и похмелья. Здесь присутствовали филфак, истфак и один представитель от физиков.
А Света Чайкина пела широким, свободным голосом:

На небе вороны, под небом монахи,
И я между ними в расшитой рубахе
Лежу на просторе, легка и пригожа,
И солнце взрослее, и ветер моложе…

Меня отпевали в громадине храма,
Была я невеста, прекрасная дама.
Душа моя рядом стояла и пела,
Но люди, не веря, смотрели на тело…[11]


И Серафиме сразу вспомнился ответный жест — фольклор времен первой сессии:

На небе вороны, под небом учеба,
И я между ними, уже ни о чем я,
Стою на просторе я библиотеки
И с прежнею жизнью прощаюсь навеки…

Меня отпевали толпой в деканате,
Ныла я студенткой в коричневом платье…
Душа моя рядом твердила о чем-то,
Но эти. не веря, смотрели в зачетку…


Далее шли обидные соображения в адрес деканата и угрозы все же сдать сессию и остаться под родной крышей еще лет на пять. Кстати говоря, у двоих соавторов вышепроцитированного опуса номер со сдачей сессии не прошел, и пути их затерялись где-то вне стен университета.
А потом Света пела еще много чего знакомого и незнакомого, про город золотой, и про "сокол удалой, ясно солнышко, возьми меня за рученьки, веди гулять с собою за околицу да по проселочку"[12], и даже немного новомодной Земфиры, а потом гитару взял Никита. Он обычно пел собственные песни, очень, кстати, неплохие, и девочка-первокурсница была повержена и восторжена. Ее можно было брать голыми руками.
Серафима вполне логично предполагала, что Никита так и сделает. Такие, как он, всегда и везде являлись этакими яркими личностями, героями тусовки, им требовался слушатель прямо-таки на органическом уровне. Они не могли без слушателя. А так как тусовка чаще всего знала все их гоны вдоль, поперек и наизусть, оставалось искать добычу среди "пионеров". Точнее, среди "пионерок".
Искали. И находили. По крайней мере, Никита находил. Ему было несложно. Он был симпатичным.
В свое время он позарился на Серафиму, и она тоже на него позарилась, чего уж тут скрывать. А потом он рассказал ей все свои сказки и стал неинтересен.
Таких людей, как Никита, Серафима искренне и откровенно жалела. Она не могла понять, что же они искали и почему при своем интеллекте и талантах продолжали оставаться героями тусовки, то есть, в сущности, никем. Один испанский поэт с заковыристым именем, эпитафии которого Серафима откопала в каком-то сборнике и цитировала направо и налево для поддержания имиджа, сказал по этому поводу исчерпывающе и просто:

Сие эпитафия — многим урок:
"Был тем он, кем стал, а не тем, кем бы мог"[13].


Вот такая фигня. Разбежавшись, они перешли с любви на дружбу и с некоторым даже удивлением выяснили, что в таком соотношении удовлетворяют друг друга более качественно. Теперь Никита время от времени забегал в гости и с простотой и непосредственностью старой подружки делился с Серафимой своими маленькими мужскими секретами или же просил совета, если у него возникали очередные проблемы с его девочками.
Советы Серафима давала из раза в раз совершенно идентичные, потому что и девочки и проблемы у Никиты оставались одинаковыми.
Теперь, увидев Серафиму, Никита улыбнулся ей (девочка- первокурсница вскинулась и окатила потенциальную соперницу пронзительным взглядом роковой женщины) и вдруг запел одну песню, ту самую. которая всегда так необъяснимо нравилась Серафиме…

…Однажды ты придешь ко мне,
И необъявленной войне
Конец положит возвращенье.
Однажды ты придешь ко мне,
По обезглавленной весне,
И мы забудем прегрешенья
В первоначальной тишине.


Что Никита Островко умел делать хорошо и со вкусом, так это петь. Девочки таяли, как мороженое на тридцати градусах выше нуля. В свое время так же растаяла и Серафима.
А эта песня была особенная. Грустная.
Даже не просто грустная — обреченная какая-то.

Нам не спасти безумный мир
Потоком фраз, латаньем дыр, —
Мир, где друг другу словно волк…
Все уже было — море слез,
Венец из терна и из роз,
И полководец строил полк,
Неверно понимая долг.

Покуда в мире есть враги,
Идущие не с той ноги,
И нет желания прощать,
Все будет так, все будет вновь —
Густая кровь, кошмары снов…
За все придется отвечать.
И будешь вновь во сне кричать.

И то, что ты считал добром,
С опасной бритвой входит в дом —
Ему понадобился ты.
Добро, которому служил,
Теперь несет с собой ножи,
И с ним тебе не по пути.
Прости друзей, врагов прости…


Однажды ты придешь ко мне,
И необъявленной войне
Конец положит возвращенье.
Однажды ты придешь ко мне,
По обезглавленной весне,
И мы забудем прегрешенья
В первоначальной тишине…[14]


Серафима уже почти загрустила, когда сзади подкралась Алинка и ткнула ее пальцем в бок. Она бы ткнула двумя, если бы одна ее рука не была занята свежекупленными булочками. Серафима взвизгнула и подскочила. Она боялась щекотки.
- Сегодня вечером предлагаю напиться, — предложила Алинка.
- Йес ай ду, — согласилась Серафима, — и даже уау. Место и время?
- Время — вечер. Место — у Дэна.
- Какое такое место у Дэна? Ты смотри мне!
- А что? У него есть много интересных мест…
- Есть, да не про твою честь. А Дэн знает, что у него сегодня будут беспринципно надираться?
- А кто их спрашивает?
- Логично. Только звонить ему будешь ты.
- А фига ли!
Никита запел новую песню, на этот раз — дуэтом со Светой. Их голоса потрясающе переплелись и ушли высоко под бетонный потолок, где растеклись двухцветным потоком, и студентка третьего курса филологического факультета Серафима Аверина закрыла глаза, чтобы никакой "визуальный ряд" не отвлекал ее от чистого восприятия. Она чувствовала себя хорошо как никогда, и в тот весенний день, с которого, в сущности, все и началось, не было ничего, что могло бы предвещать беду…

* * *

Вернувшись из университета и едва успев что-то перехватить на кухне, Серафима приступила к выполнению своего журналистского задания. Она сунула ноги в тапки и выскочила на лестницу.
На одной площадке с ней жил человек, который мог что-то знать про загадочный новый наркотик под названием Мир. Человека звали Митя.
Сначала Серафима долго и упорно жала на черную кнопку звонка. Потом, убедившись в бесполезности этого занятия, толкнула дверь.
Конечно! Можно было сразу догадаться, что ни одна свинья и не подумала ее закрыть… Ни одна конкретно взятая свинья… Студентка третьего курса филологического факультета Серафима Аверина мысленно позволила себе серию таких выражений, от которых преподавательницу по культуре речи, несомненно, хватил бы инфаркт миокарда.
Шагнув в прихожую, а оттуда — в порядком захламленную однокомнатную квартирку, Серафима не обнаружила в ней никого, хоть смутно напоминающего Митю.
— Идиот… — выдохнула Серафима, растерянно стоя посреди виртуозного беспорядка. — Господи, какой же он…
Она говорила и более плохие слова, но уже вполголоса, когда дома меняла тапочки на ботинки, и позже, когда поднималась на одиннадцатый этаж, где на самом последнем лестничном пролете уходила в потолок железная лестница, ведущая на чердак.
Открытый люк являлся свидетельством того, что Серафима не ошибалась в своих предположениях.
На чердаке, естественно, было пыльно и грязно, а как же еще! В ближайшей перспективе замаячила стирка джинсов, и Серафима разозлилась еще больше. А еще очень мешала грудь.
Она мешала Серафиме вообще по жизни, потому что, против нынешних плоских стандартов в стиле унисекс, доросла до размера этак третьего. В общем, хорошая была грудь, и Серафима иногда признавала это в порыве объективности. Но далеко не тогда, когда надо было, например, лезть на чердак. А еще грудь часто норовила выпрыгнуть из любого выреза, ей, видите ли, было тесно. К тому же за нее часто пытались ущипнуть. В этом отношении Серафима завидовала Алинке черной завистью — у той все было аккуратным и маленьким, как раз таким, каким надо.
На крыше, как и следовало ожидать, было холодно, и даже очень. Но зато Митя обнаружился сразу. Он сидел, закутавшись во что-то вроде шинели, и ветер безжалостно трепал его светлые волосы, отросшие уже где-то до лопаток. Серафима тяжело вздохнула и направилась к нему, стараясь не слишком греметь ботинками по жести. Слава богу, крыша была плоской, иначе еще пришлось бы держать равновесие.
И, как это происходило всегда, злость куда-то улетучилась самым непонятным образом, пока Серафима Аверина преодолевала расстояние в десяток метров — от крышки люка до сидящего человека.
Она никогда не считала себя доброй девочкой, и хоть раз попавшие ей на язык знали об этом не понаслышке. Но, кроме Алинки и Дэна, на этом свете жило еще одно существо, которому Серафима никогда не сделала и не сказала бы ничего плохого, хотя иногда, наверно, стоило. Этим существом был Митя Марин.
Несомненно, он слышал, как она шла, но поднял голову, только когда между ними осталась всего пара шагов, и Серафима отметила привычную мутность его голубых глаз и безмятежное выражение лица. По Серафиминым подсчетам, ему было около шестнадцати, возможно, даже больше, но выглядел он лет на четырнадцать, как будто навсегда зависнув в определенном возрасте, по собственному желанию и без перспектив развития.
- Привет, — хрипловато сказал Митя, улыбнувшись, и снова что-то тоскливо сжалось в ее груди, потому что она не могла спокойно переносить эту его улыбку, всегда добрую и всегда беззащитную.
- Привет… У тебя дверь открыта.
- Правда?..
И ни взгляд, ни интонация не показали, что факт открытой двери хоть как-то его волновал. Конечно, он снова накурился этой своей дряни, а в этом состоянии ему было все равно, даже если бы в его квартире нашлось, что украсть.
- Садись… — Митя говорил медленно, старательно воспроизводя звуки.
- Нет, я постою…
- Садись. Тебе холодно.
Он пододвинулся, уступая ей полу шинели. Серафима вздохнула и села. Она действительно замерзла.
- Почему ты не закрываешь дверь в свою квартиру?
- Потому что… это несу… не… не-су-ществен-но…
- Но это твой дом.
- Мой дом внутри меня. Сле-до-ва-тель-но, я — внутри дома. Мой дом везде. Где есть я.
- Значит, и здесь твой дом?
- Нет. Здесь — порог. Когда нет сил уйти. Или еще не пришло время. А выход из… из-вес-тен. Можно просто посидеть на пороге.
- Зачем? — осторожно спросила Серафима.
- Чтобы дышать. Тем миром. По-пы-тай-ся по-чув-ство-вать. Со-вер-шен-но другой воздух…
Еще бы не другой, подумала Серафима, сколько же ты выкурил, интересно?
Митя не видел ее — он неотрывно смотрел в небо, затянутое облаками. Лишь изредка в их белесой пелене просачивалась ослепительная голубизна, и Серафиме действительно на миг показалось, что когда она была внизу, то видела совершенно иное небо, бледное и невыразительное.
Нет, конечно, все не так.
- Здесь просто сильнее ветер. — вслух сказала Серафима.
- Чем ближе к небу, тем сильнее ветер, — произнес Митя.
Некоторое время они молчали.
- Слушай, Митя, — заговорила Серафима, вспомнив, зачем искала его сегодня, — что ты знаешь о Мире?
Митя оторвался от созерцания неба и медленно повернулся к Серафиме, посмотрев ей прямо в глаза. Она внутренне содрогнулась от его мутного взгляда, но выдержала его. Это было необходимо.
- Это вроде как такой новый наркотик, — решила пояснить Серафима, потому что Митя продолжал смотреть на нее, как бы ожидая каких- то дополнений. — Я подумала, а вдруг ты про это что-то знаешь? А слухи какие-то страшные…
Митя разлепил потрескавшиеся обветренные губы.
- Зачем тебе? — едва прозвучал его напряженный голос.
- Интересно.
- Нет, — он упрямо помотал головой.
- Ты что-то об этом знаешь?
- Это не-су-щес-твен-но…
- Митя… — Серафима улыбнулась и взяла его за руку. — Ты думаешь, я тут же это напечатаю во всех газетах? Мне просто интересно. Честное слово. Разве я тебе когда-нибудь врала?
Митя задумался.
- А кто тебе сказал… про это?.. — подозрительно спросил он, наконец.
Проблеск этой подозрительности странно смотрелся в сочетании с подернутыми дымкой глазами, старательно выговариваемыми словами и легким покачиванием корпуса, как будто его шатало от ветра.
Серафима тут же отметила про себя, что раньше Митя не проявлял такой бдительности. Он вообще был достаточно бесхитростным и в чем- то даже наивным, если это, конечно, можно было так назвать.
- Откуда?.. — произнес Митя, глядя на Серафиму и не убирая с лица длинных светлых волос, отброшенных ветром. По логике вещей они должны были мешать ему смотреть, и, наверно, мешали, но он не делал ни малейшего жеста, чтобы хоть что-то изменить.
И в какой-то миг Серафима поняла, что он просто этого не замечает. И еще она заметила, что волосы у Мити спутались, слиплись и повисли неопрятными сосульками. Раньше такого не было, это Серафима помнила отчетливо.
К тому времени у Мити Марина атрофировались многие привычки и навыки его прошлого, в котором у него были родители, друзья, реальность. Но некоторые черты этого прошлого, зацепившись за смутное, подернутое дымкой сознание, проскальзывали на уровне выработанного рефлекса. Так, например, Серафима отчетливо помнила, что за волосами Митя всегда следил, пусть бездумно и механически, но все же следил.
- Ребята рассказали, — она улыбнулась как можно более обезоруживающе, отвечая на его вопрос. — В университете… Вот мне и стало интересно, я подумала, может, ты что-то знаешь…
Митя опустил глаза, и его губы чуть тронула неопределенная смутная улыбка. Потом он взглянул на Серафиму и негромко и медленно сказал, покачав головой:
- Я ничего такого не знаю. Ничего… Знаешь, на самом деле в нашем мире очень много дверей. И окон. Сквозь них можно смотреть. И уйти. Если это дверь. Знаешь, окна — это когда ты соприкасаешься с чем- то. И оно дает тебе о-щу-ще-ни-е. Окна — это музыка. И книги. Не все. Все книги — двери, но не все двери — книги. Окон много. Но уйти — нельзя. Они… — он замолчал, подбирая слова, и сделал жест, как будто медленно нарисовал в воздухе какой-то знак, смутно похожий на Zorro, — маленькие. Нельзя. Но дверей очень мало. Почти нет. Их надо искать. Я нашел… — его губы раздвинула странная отдаленная улыбка. — Но я не могу уйти. Пока нельзя. Я просто сижу на пороге. Но если ты захочешь… — он неожиданно повернулся к Серафиме и медленно прикоснулся тыльной стороной грязноватой ладони к ее щеке. — Тогда — да. Это очень просто. И совсем не страшно.
- Мне пора, Митя, — Серафима старалась улыбаться, хотя больше всего на свете ей хотелось стукнуть этого мальчика по голове или какому-нибудь другому существенному для него месту.
— Пока…
Митя тут же отвернулся и перевел взгляд в небо, как до появления Серафимы, и той ничего не оставалось, как подняться и уйти, пытаясь ступать бесшумно. Теперь она не боялась потревожить Митю и старалась скорее ради себя. Слишком громкие звуки были ей неприятны.
И уже дома, за чашкой чая, мутной болью ей вспомнились Митины глаза, подернутые голубым дымом, и неожиданно пришла в голову странная мысль.
Митя, конечно, был склонен к долгим гонам по обкурке, но чаще всего они были достаточно бессвязными. И никогда он не говорил о дверях и окнах.
Значит, сегодня Митя обкурился больше обычного, или то, что он курил, оказалось сильнее привычной анаши, эффект от которой уже, наверно, порядком притупился.
Или…
Или он просто сделал все, чтобы Серафима ушла. Сделал, скорее всего, механически, инстинктивно.
Он не хотел говорить про какое-то новое наркотическое вещество со странным названием Мир…


Глава вторая

Неделя солнца и воды!
Веселье солнца и воды!
— Моей любви, моей беды! —
Похмелье солнца и воды!
Хуан Рамон Хименес[15]


Отправляясь вечером к Дэну, которого Алинка благоразумно поставила в известность о намечающейся на его квартире вечеринке, Серафима ожидала встретить там кого угодно, только не Никиту Островко. Конечно, предрассудков у Дэна не было, но к Никите он относился несколько нервно, памятуя о его трагической лав стори с некой С. Авериной. В этой ситуации увещевание и уверения не помогали, это была неприязнь "на уровне желудка", не основанная на логике и здравом смысле.
Именно поэтому Серафима очень удивилась, когда услышала доносящийся из комнаты голос Никиты, сопровождаемый гитарным перезвоном. Дэн, открывший Серафиме дверь, посмотрел на нее очень пристально, и Серафима поспешила сделать испуганное лицо.
- Я тут не при чем! — на всякий случай заявила она.
- Знаю, — печально кивнул Дэн, — но осадок остался. Можешь даже пройти. Хотя, если тебе нравится стоять на пороге, то пожалуйста, я не против. Я вообще не против…
- Дэн, кто там? — донесся из комнаты голос Алинки.
- Соседка за солью зашла! — немедленно откликнулся Дэн и без какого-либо перехода сгреб Серафиму в охапку, отчего она немедленно запуталась в собственной куртке, прижал в темный угол, и в следующий миг о куртке Серафима забыла.
Алинка заглянула в прихожую, оценила отсутствие реакции на свое вторжение и точно так же вышла.
- Что он там делает? — спросили ее в комнате.
- Да так… — ответила Алинка спокойно, — с соседкой целуется.
Видимо, молчание, последовавшее за этим заявлением, сопровождалось соответствующими выражениями лиц, потому что Алинка сочла нужным пояснить:
- Она за солью зашла.
Когда Серафима и Дэн появились в комнате, Никита Островко радостно сообщил:
- Знаю я эту соседку!
- В смысле? — спросил мальчик по имени Леша, вообще в принципе туговато соображавший.
- А я к нему тоже за солью заходила, — ответила Серафима.
Фраза предназначалась для новой девочки Островко, той самой, заросшей феньками, которая сидела подле Никиты с гордым видом обладателя бесценного алмаза "Око света”.
- И как соль? — тут же отреагировала Алинка.
- Ничего, — доверительно сообщила ей Серафима. — Но у Дэна лучше.
- Язва ты, Сима, — печально вздохнул Никита. — И откуда что берется?
Помимо вступивших в этот диалог, в комнате находилось еще шесть человек — более или менее плотная и разношерстная компания, сформированная на основе общих интересов после нескольких встреч в библиотеке, на квартирах, в ночных клубах, на концертах или иных сейшенах с интеллектуальной подоплекой.
- Что пьем? — осведомилась Серафима, усаживаясь на пол. Точнее, на ковер с густым мягким ворсом.
Когда на полу лежит такой вот ковер, просто кощунственно сидеть на стульях и пить за столом. Тем более что стол у Дэна был только на кухне. Его однокомнатная квартирка вообще поражала незамысловатостью обстановки. Кроме гарнитура на кухне, в ней присутствовали видеодвойка, пара кресел и обширный диван системы "траходром".
Квартира досталась Дэну в наследство от какой-то там скоропостижно скончавшейся бабушки. Жить Дэн предпочитал все же с родителями, а в завещанной квартире регулярно устраивались вечеринки системы "пьянка".
Было и еще кое-что, что тоже устраивалось регулярно, только тогда в квартире присутствовали двое — Серафима и Дэн. Но об этом вслух не говорили.
…В тот вечер пили джин-тоник и пиво. Никитина девочка представилась всем Пантерой.
- А я, извините, слоненок, — прогнусила Серафима в ответ.
Девочка обиделась и скукожила личико. Алинка фыркнула в высокий бокал. Никита обреченно вздохнул.
- Вы чего? — спросил мальчик по имени Леша. Он всегда что-то пропускал, чего-то не понимал и очень удивлялся.
Певица Земфира с компакт-диска с прискорбием извещала всех, что "девушка созрела". По Земфире фанатела некая Руська, в миру — Наталья Русина, присутствовавшая здесь же. В данный момент Руська провозгласила тост за "хороших людей: ведь нас так мало осталось".
Видеодвойка показывала импортную версию "Евгения Онегина". Народ удивлялся своеобразному взгляду на Александра Сергеевича и комментировал практически каждый кадр.
Кино действительно было что надо. Скромная усадьба Лариных привиделась авторам этого шедевра как огроменный каменный дворец с колоннами в стиле Маргарет Митчелл. Герои ввергали в нервный шок: Татьяна и Ольга оказались похожими, как близнецы, Онегина пришибли, скорее всего, еще во младенчестве, а упитанный молочный поросеночек, которого называли Ленским, по каждому поводу начинал куксить лицо, видимо, символизируя этим беззащитность и трогательность поэтической души.
Когда же очередной кадр явил Ольгу Ларину и Ленского в гостиной трогательно распевающими что-то на мотив, на удивление напоминающий "Ой, цветет калина", народ повалился друг на друга, хрюкая и подвывая. Только мальчик Леша продолжал ничего не понимать. Восемь лет своей жизни он практически безвылазно провел за компьютером и в свои восемнадцать знал шесть операционных систем и ни одной женщины.
По интенсивности хрюканий из компании сразу же можно было вычислить филологов.
А потом Руська снова подняла тост — "за нас с вами и хрен с ними".
После просмотра фильма и выпитого пива разгорелся спор на эстетическую тему.
- Фигня все это, — решительно заявил Никита Островко.
Девочка по имени Пантера воззрилась на него в ожидании очередного шедевра.
- Алинка… — прошептала Серафима. — Неужели я была такой же идиоткой?..
Алинка несколько секунд честно наблюдала за девочкой, после чего помотала головой так решительно, что длинные вьющиеся пряди упали ей на лицо.
- He-а… У тебя в глазах мысль светилась… Иногда. Да ладно, все мы там были…
Серафима только вздохнула, потому что сразу после нее жертвой товарища Островко пала Алинка. Правда, ненадолго и, скорее, из интереса, чем по велению души. Алинка вообще была азартным и увлекающимся существом. Поэтому с ней часто становилось смешно, иногда — страшно, но никогда — скучно.
- Что именно "фигня"? — очень вежливо спросил Дэн, поправив очки жестом Кролика из отечественной версии "Винни-Пуха".
- Все это, — Никита кивнул на экран, по которому обреченно ползли титры. — Слишком уж пошито белыми нитками… И вообще…
- Ты сформулируй… — доброжелательно посоветовала Руська.
Маленькая и полненькая, она училась на втором курсе психологического факультета и одевалась в красное и желтое. Вообще, Руська очень быстро выезжала с малого количества спиртного. Вот и сейчас ее уже покачивало, хотя она сидела на полу. Серафима обреченно подумала, что скоро Руську начнет тошнить.
- Это слишком узко — считать, что художник должен только отражать действительность, — сформулировал Никита.
Серафима знала его достаточно хорошо, чтобы понять, что пиво сделало свое дело. На высокие темы Островко тянуло только с небольшого градуса.
- В таком случае художник… то есть я имею в виду всех, кто творит… — мысль петляла и норовила ускользнуть, но Никита упрямо вел ее вперед, к облакам и вершинам, — становится не более чем историком…
- Не более чем, говоришь? — подозрительно спросил некий Костя, четверокурсник с истфака.
Вторым увлечением Кости, кроме истории, была тяжелая атлетика, и Никита поспешил объяснить:
- Да нет, я не про то… Для историка это все просто о’кей, но у писателя или художника эти самые… задачи должны быть больше и выше, чем просто показать свою эпоху.
- Ты, наверно, фэнтези увлекаешься? — доверчиво спросил Дэн.
Он всегда становился очень вежливым и наивным, когда кто-то не нравился ему до дрожи. Таким образом он издевался, и происходил выброс отрицательной энергии. А иначе пришлось бы бить морду, так как отрицательная энергия, зараза, регулярно ищет выхода, и ничего ты с ней не поделаешь. Все это Серафиме однажды доступно объяснила Руська. Серафима соглашалась со всем, что касалось отрицательной энергии, и не соглашалась с тем, что касалось Дэна. По ее мнению, драки он старался избегать потому, что телосложения был интеллигентного, да к тому же носил очки. Такое сочетание вполне располагало к выбросу отрицательной энергии путем морального и психологического воздействия.
Никиту вопрос Дэна все же сбил с толку, потому что Островко действительно увлекался фэнтэзи.
- Это неважно, — заговорил он, и девочка Пантера прижалась к нему, как будто желая защитить от надвигающейся опасности. — Просто оно так и есть на самом деле… то есть автор больше, чем рассказчик. А вся эта классика сводится к этому… Создать новый мир — это гораздо сложнее, чем просто описать существующую реальность, дома, деревья эти дохлые…
- Сочинять всегда сложнее, — непонятно сказал историк Костя.
- Не всегда, — вмешалась Серафима.
Она не могла не вмешаться в подобный разговор, ее просто магнитом тянуло высказать свою точку зрения. "Эрудиция лезет", — тяжело вздыхала Алинка в таких случаях.
- Что "не всегда"? — спросила Руська, и Серафима пояснила:
- Не всегда сложнее сочинять. Скорее, наоборот. Можно сочинить себе мир и жить в нем, а если в этом мире что-то будет не фонтан, его всегда можно перепридумать, и все по кайфу… Конечно, это проще, чем ориентироваться в реальности. Тут ты фиг решишь проблему, просто сказав себе, что ее нет.
- А по мне, так это просто возможность видеть дальше среднестатистического человека, — гордо сказал Никита.
Он страдал потугами на демоничность имиджа.
- А по мне — инфантилизм и нравственная импотенция, — отрезала Серафима, чувствуя, что заводится, — и побег от проблем по причине мягкого характера. Ты справься с реальностью, сам, один, потому что, родной мой, эта реальность тебе не подчиняется. И когда ты это сделаешь, я скажу, что ты крут. А так… Любой может, знаешь ли.
- И все же ты не права, — Островко был настойчив и сдаваться не желал. — Ты просто не понимаешь, что я имею в виду…
- Да ты обычно что имеешь, то и вводишь, — оборвала его Серафима.
- Брэк! — сказала Алинка, подобралась на коленках и сунула в руки Серафиме и Никите по бокалу с пивом.
- На брудершафт? — мрачно спросил Никита.
- Обломайся, — усмехнулась Серафима. — Твое время вышло.
- А все же… — задумчиво сказала Руська, стараясь не запутаться в словах. — По характеру энергетики молодежь во все времена одинакова… Ну, за редкими исключениями, но они же того… подтверждают правила… Так вот, даже если читать ту же самую классику — Онегин, Печорин… Кто там еще был из ненужных обществу?
- Чацкий, — вспомнила Алинка.
- Они тоже чего-то там страдали, мучились, хотели что-то изменить, но все — заметьте — в рамках своего времени. И во благо России.
- Жизнь родине, честь — никому, — пискнула девочка Пантера, смотревшая в недалеком детстве фильм "Гардемарины, вперед!".
- Это смотря чью честь, — бросила в ее сторону Серафима.
- А у них реальность не слабо отличалась от нашей, — вмешался историк Костя. — Как минимум, у них была страна, которой можно было гордиться, и этот, как его… патриотизм. А в нас его пытаются возбудить методом искусственной стимуляции, и он что-то ни фига не возбуждается. Тогда-то он был врожденным потому, что время было такое. И страна.
- Ну… — неуверенно протянул компьютерщик Леша. — Не совсем…
- Правда? — Костя усмехнулся и повернулся к нему. — А вот ты, например, служил в армии?
- He-а, мне еще рано.
- Да? А собираешься служить?
- Щас.
- Про остальных могу сказать то же самое, — Костя снова усмехнулся. — Дэна, скорее всего, отмазали родители, а Островко просто уклонист. Не напрягайтесь, ребята, за правду не убивают…
- Еще как убивают, — бросил Дэн, и Серафима отметила, что замечание Кости его задело, — но не тебя и не сейчас.
- Ну, и то хлеб. Так вот, в армии не был ни один из нас, и я, к слову сказать, тоже не был и ни разу не собираюсь. А раньше, ну, где-то век назад, военные считались цветом общества, лучшими людьми. Юнкера, понимаешь, дамы от них в обмороки опрокидывались… А у нас только певицы за сорок поют: "А я люблю военных, красивых, здоровенных". Я не спрашиваю у наших девочек, упали бы они в обморок или нет от одного вида бравого чувака в погонах.
- Обломается, — усмехнулась Серафима.
Алинка выразила свое согласие презрительным фырканьем.
- Чего и следовало ожидать. Потому что про военных у нас анекдоты рассказывают, они у нас символ тупости. Раньше были чукчи, а теперь военные, — резюмировал Костя.
- Хорошо, а если посмотреть с другой стороны? — заговорил Дэн на тон выше своего обычного тембра. — Чего я забыл в этой армии? Чтобы меня "опускали" все кому не лень? Мне, знаешь ли, "чисто пацанов" хватило в своем дворе и в школе. Только в армии их будет гораздо больше, — Костя хотел что-то возразить, но Дэн снова заговорил, и Серафима видела, что он распаляется все сильнее и сильнее. — Ну, хорошо, я бы согласился это все терпеть, если бы у меня был стимул. Я просто не понимаю, зачем? Чего ради? Может, я не патриот своей родины, но я не вижу страны, за которую я смог бы переносить унижения.
- А если война? — тихо спросила Руська. — Что будешь делать?
- Пойду воевать, — бросил Дэн резко. — Но не ради какой-то страны, а ради своего дома, вот этой квартиры, ради своих родителей, будущего… ее, наконец, — он ткнул пальцем в Серафиму, дернувшись при этом всем телом, и его длинное светло-русое каре взметнулось, упав на лицо. — Я тут "Сибирского цирюльника" смотрел, так мне казалось, что все это про какую-то другую страну, не про нашу. Так, сказка для поддержания патриотического тонуса.
- Об этом я и говорил, — кивнул Костя. — Этой страны нас лишили задолго до нашего рождения. А взамен нам предложили идею.
- Светлое будущее? — скептически скривилась Серафима.
- Типа того. И, кстати, создатели этой идеи были далеко не идиотами. Они сознавали, что такое коллектив, который скребется в одном направлении за светлой целью.
- Стадо, — произнесла Руська.
- Стадо, — кивнул Костя. — Но тогда люди, даже самые недовольные, все же пытались как-то бороться… или не пытались… Там тоже приходилось погано, но все это происходило в реал тайме.
- Я поняла, что ты хочешь сказать, — усмехнулась Серафима. — Наше время диктует уход от реальности?
- Я не знаю, что его диктует. Может, время. Нам, понимаешь ли, свергли старые идеалы — ну, это фигня, мы и не знали их толком, так, только стишки про дедушку Ленина. И нет бы им, этим деятелям, предложить нам что-нибудь кайфовое взамен, так она дали нам свободу выбора. "А фиг ли!" — сказали мы и воспользовались свободой выбора. "Отнюдь", — сказал граф и овладел графиней на подоконнике.
- Отвлеченная литература, — произнесла Руська. — Ее, кстати, стало много. Даже слишком много. Иные миры…
- И что, во всем виновато фэнтези? — вскинулся Никита.
- Нет, — ответила Руська, — расслабься со своим фэнтези… Или своей?.. Я чего хочу сказать… Когда у человека есть потр… Ну, в общем, если человек хочет уйти, он уходит. И всякое фэнтези тут ни разу ни при чем. Они это… щас скажу… Не они формируют потребность, вот!
Когда она это сказала, Серафиме вспомнился Митя.
Мутные голубые глаза. Суженные черные точки зрачков.
Слипшиеся длинные светлые волосы. Бессмысленная улыбка. Бессмысленные слова.
"Знаешь, на самом деле в нашем мире очень много дверей. И окон. Сквозь них можно смотреть. И уйти. Если это дверь. Знаешь, окна — это когда ты соприкасаешься с чем-то. И оно дает тебе о-щу-ще-ни- е…"
И теперь, когда Серафима вспоминала его прежнего, ей казалось, что она думает о каком-то другом человеке. А тот, так часто сидящий на крыше, был просто похож на веселого мальчика Митю Марина, причем с каждым днем Митины черты неотвратимо исчезали из облика этого человека. Серафима старалась не думать о том моменте, когда она должна будет сказать себе, что он чужой ей, совершенно чужой, и она не чувствует к нему ничего, кроме презрения и брезгливости.
Конечно, она ничего не могла сделать.
Но… Когда кто-нибудь спрашивал ее совета, она всегда говорила, что не бывает так, чтобы ничего нельзя было сделать. Всегда можно чем-то помочь.
Выходит, врала? Всю жизнь? Всем, кому могла?
- А давайте выпьем, — подала голос Алина.
- Хочешь? — спросил Никита с грузинским акцентом. — А нэту.
- Объявляется сбор средств, — сказал Костя.
- Денег дам, — отозвался Дэн. — Но не пойду.
- Это не проблема, — усмехнулся Костя. — Вон, Леша пойдет.
- Ну уж нет, — Дэн криво усмехнулся. — Только не Леша! Он тебе принесет жидкость для протирания мониторов.
- Нет такой жидкости, — вмешался Леша, — вы чего…
За выпивкой ушли Костя и его одногруппник по имени Саня, все это время присутствовавший в квартире, но, в силу характера и привычки, не проронивший ни слова.
- Ну, вы и демагоги, — протянула Алинка. — Я думала, подеретесь…
Алинка была счастливым человеком. Проблемы ухода от реальности для нее не существовало, а будущее не забегало за сегодняшний вечер.
Серафима устала сидеть и легла на ковер, раскинув по ворсу рыжие волосы. Грудь тут же попыталась выскочить из выреза черного боди.
- Какой профиль… — протянул Никита.
- Иди лесом, Островко. И пасись стадом. Перестань пялиться, окосеешь.
- Я чего-то там не видел?
- О, дорогой, ты много чего не видел!.. И не только там.
Кажется, Никитина девочка к концу вечера хотела съесть Серафиму с хреном. "Ну вот, — печально подумала Серафима, — будет теперь в коридорах универа встречаться и смотреть плохо… Еще и нарассказывает, поди, всему первому курсу, какая на третьем б… учится… Да ладно, и не таких обламывали."
В свое время обламывать действительно приходилось. На Островко всегда пытались повиснуть сразу несколько девочек. Приходилось отгонять. Это называлось естественным отбором.
Вскоре вернулись гонцы с водкой.
- Какая гадость, — тяжело вздохнула Алина, подставляя рюмку.
Водку она пила медленно, как компот. Видевшие такое в первый раз впадали в нервный шок.
Когда выпили еще некоторое количество спиртного, Серафима вспомнила о своих профессиональных обязанностях. Она всегда вспоминала о них в самый неподходящий момент.
- Народ, — сказала Серафима, — кто-нибудь что-нибудь знает о каком-то новомодном наркотике? Кажется, он Миром называется…
- Слышал, — нехотя отозвался Костя.
Руська кивнула. Никита усмехнулся.
- И что есть ху?
- Да как тебе сказать… — протянул Костя. — Я слышал только сплетни… Болтают о каком-то совершенно потрясном эффекте.
- Есть такая партия, — негромко произнес Никита.
Что-то в его тоне насторожило Серафиму.
- Ты пробовал? — быстро спросила она.
- Совсэм сдурэл, да? — от неожиданности Никита снова перескочил на грузинский акцент.
- Отстань от него, — остановила ее Руська. — Он все равно ничего тебе не скажет, даже если знает.
- Почему?
- Потому что об этой вещи вообще говорят только шепотом.
- Опять же почему?
- Хрен ее знает.
- А предположения?
- Хрен их знает, эти предплож…ения… Но вообще я думаю… это что-то новенькое и сильненькое… О нем базарят, но тихонько… Низенько-низенько…
- Кто базарит? — Серафима вообще-то была уже порядком навеселе, но рефлексы работали нормально.
- Да так… — Руська неопределенно махнула рукой. — Люди.
- И много людей?
- До хрена.
Сообщив такую бесценную информацию, Руська переменилась в лице и побежала в туалет. Руську тошнило.
- А чегой-то у нас пресса так заинтересовалась? — подозрительно спросил Костя.
- Если бы только пресса… — усмехнулся Никита.
Как и всякая социально неустроенная личность с потугами на интеллектуальность, и согласно выбранному имиджу, он скептически относился к органам госбезопасности и любил делать туманные намеки на обширное дело в двадцать пять томов, заведенное на него — диссидента и маргинала Островко — злыми фээсбэшниками. Правда, обычно эта мулька прокатывала только в малознакомых компаниях, да и то исключительно в расчете на девочек.
- Да ваще зашибись, — сказала Серафима. — У меня фотоаппарат в глазу и диктофон в лифчике.
- У тебя нет лифчика, — поделился своими наблюдениями Никита.
- А у тебя — мозгов! — вспылила Серафима, предчувствуя последующие объяснения с Дэном. — Нашелся тоже Солженицын в эмбрионе… Непризнанная личность. Суслик, запеченный столбиком!
Обстановку разрядила Алинка, заунывно продекламировав:

Товарищ, верь, пройдет она,
И демократия, и гласность,
И вот тогда Госбезопасность
Припомнит наши имена!


На этом тему исчерпали, но водка еще осталась. Певицу Земфиру сменила не менее новомодная группа, которая тут же сообщила, что полковнику никто не пишет и полковника никто не ждет.
- Маркес, — неожиданно прокомментировал Саня.
- Где? — насторожился компьютерщик Леша. Он очень осторожно относился к неизвестным словам.
А может, он просто спутал Маркеса с макросом.
Из туалета, натыкаясь на стены, вернулась бледная Руська.
- Сириусу больше не наливать, — резюмировал Дэн.
Алинка наклонилась к Серафиме и прошептала:
- Пойдем потрещим немного… о женских делах.
- Йоу, — согласилась Серафима. — Почему бы двум бла-а-ародным донам не "потрещать" о женских делах?..
Привыкнув к издевательским размерам хрущевки, Серафима всегда немного терялась на кухне у Дэна, которая была больше даже самых смелых представлений о кухнях.
Свет включать не стали, и отсвет фонарей за окном нарисовал на линолеуме странную геометрическую фигуру.
В темном углу было уютно и спокойно. Алинка подобрала под себя длинные стройные ноги в черном капроне и протянула Серафиме сигарету. Серафима щелкнула зажигалкой.
- Слушай, тут такое дело… — со вздохом начала Алинка. — Я тут на одного мальчика запала…
- Сильно? — с интересом спросила Серафима.
Алинка отличалась потрясающим талантом "западать” на кого-то с завидной регулярностью.
- Сильно, — призналась она. — И, знаешь, он на меня тоже, кажется, запал…
- Где ты его откопала?
- Да так, на одной милой дискотеке… Мы туда с Тошей пришли, а Тоша нашел каких-то там своих друзей и пошел общаться, а я в баре сидела… Ну, и подошел этот мальчик… Такая пуся, ты себе не представляешь! Мы с ним немного потанцевали…
— Ну и?
- Ну и я ему телефончик дала, даже не думала ни о чем таком… А он мне позвонил, ты представляешь!
- Опа, — удивилась Серафима.
- Типа того. Мы встретились и в кино ходили… Ну и все… Как он целуется, уау! И все остальное…
- Вы до остального дошли тоже… в кино?
- Не, мы после кино поехали к нему на хату.
- Да уж, это вы прикололись… Лучше скажи, что будешь делать с Тошей?
Алинка тяжело вздохнула.
- Не знаю… Ты понимаешь, я боюсь, что с Андреем… того мальчика Андреем зовут… я боюсь, что с ним все серьезно, по-другому…
Тошей звали парня, с которым Алинка жила уже два года, изменяя ему по мелочам с хорошенькими мальчиками, на которых "западала".
Молодой человек больших размеров и денег, Тоша был старше Алинки года на два и боготворил ее, как маленькую чудесную девочку. Алинка же отличалась некоторой перелетностью — ей не сиделось на одном месте. К тому же она искренне считала, что разнообразие есть лекарство от всех болезней.
Серафима Тошу не переносила на дух. По ее мнению, он был туповат.
Тоша платил Серафиме полной взаимностью.
- Мне его так жалко… — снова заговорила Алинка. — Он ведь меня любит…
- А ты его?
- Не знаю. Я к нему привыкла. Да и потом… Я плохо поступаю, да? Он меня когда-то просил, чтобы, если что… ну, что-то подобное… чтобы я ему сразу говорила… и все, он уходит без скандала и всякого такого…
- Ну и прекрасно, нашим легче. Или ты не хочешь, чтобы он уходил?
- С одной стороны, хочу, мне с Андрюхой круче и лучше… Но я не знаю, надолго ли… И что я потом, одна останусь?
- Ну, ты-то одна не останешься…
- Так ведь это все ненадолго. И потом, я люблю, чтобы меня гладили по головке, а Тоша это умеет… Мне его жалко… представляешь, я о нем думаю… Даже с Андреем… Мне кажется, что я делаю что-то не то…
- Знаешь, один психолог как-то сказал мне, что человек всегда сам виноват в своих несчастьях. Не существует никаких внешних раздражителей.
- Ну и что? Ты хочешь сказать, что Тоша сам виноват в том, что я так с ним поступаю?
- Он позволяет тебе это делать, значит, он сам виноват.
- Но он же не знает…
- Значит, он сделал что-то такое, что подтолкнуло тебя так с ним поступить. Он сам это сделал. Есть такая пословица: если кто-то горько плачет — довые…ся, значит.
Несколько минут они молчала. Алинка переваривала услышанное.
- Ну, если так… — сказала она, наконец. — Тогда хорошо…
- Так, — вздохнула Серафима. — Так и никак иначе…
- А у тебя что произошло?
- В смысле?
- Ну, ты пришла какая-то задумчивая. С Дэном поссорились?
- Да нет, когда бы мы успели…
- Значит, этот твой нарк… Правильно?
- Ну да… Только он не нарк.
- А кто он?
- Митя. Просто Митя. Он ведь только дурь курит…
- Зато сколько!
- Есть такая буква в этом слове…
- Слушай, ты ему нянька? Он же уже вполне половозрелый мальчик… Кстати, откуда он вообще взялся? Почему он один живет?
- Он жертва Чернобыля, — усмехнулась Серафима. — Нет, правда… У него родители там работали… на этой… ликвидации последствий.
- Ну и что?
- Ну и ликвидировались. Через три года… Я их почти не помню. Они в наш дом переехали и почти сразу же и померли. А Митька с бабкой остался.
- Ну и где бабка?
- Тоже ликвидировалась. По состоянию здоровья. Год назад.
- Ну и на что он живет, твой Митя?
- Пенсию получает, он же совершеннолетний… Положено тем, у кого родители работали там… Нормальная пенсия, что-то около двух штук, точно не знаю.
- И надолго она, эта пенсия?
- До двадцати одного года, кажется… Бабка у него полуслепая была, понятное дело, не следила за ним… а он как-то не адаптировался с тех пор, как приехал… Дети с ним не дружили, боялись. У нас же народ идиотический… Это им родители на мозги капали, что он заразный… В школе ему точные предметы сложно давались, заниматься с ним надо было, как-то развивать… А что наши учителя — за свою зарплату разбегутся каждому придурку все доступно излагать? Он еще замкнутый был, весь в себе… Такой тихий двоечник. Гопота его почти сразу бить начала…
- А ты — отбивать?
- Ну да. А что еще делать?
- И давно он… покуривает?
- Давно. Лет с двенадцати. Сначала — понемногу… И я ведь знала, только не думала, что это примет… такие масштабы… Ну, подумаешь, что такого, если парень выкурит косячок? Даже сама с ним пару раз курила, анашу там, даже план, кажется… Не разбираюсь я в этом. И знаешь, что страшно… В нем оставалось еще что-то такое, рефлексы какие-то… Теперь их все меньше и меньше… как будто он сам из себя уходит…
Дверь на кухню распахнулась.
- Девочки, что за интим? — спросил Никита, появляясь в дверном проеме.
С его появлением на кухне сразу стала как-то шумно. И еще было заметно, что Никиту изрядно покачивает.
- Да вы, ваш благородие, надрались непотребно, — усмехнулась Серафима.
Воспоминание о Мите не пошло ей на пользу — она загрустила.
- Сенк ю вери мач, — не в тему согласился Никита. — Там хозяин намекает, что это… а не пошли бы мы… Я думаю, Сима, к тебе это не того… не относится…
- А ты не думай, парень, — вздохнула Серафима. — Тебе не идет.
- Спасибо… Ты знаешь, что сказать… в трудную минуту…
- А где твоя девочка?
Девочка возникла сразу же, как только о ней упомянули. Видимо, она паслась неподалеку, не желая надолго отпускать своего кумира.
- Наверно, я тоже пойду, — вздохнула Алинка.
- Оставайся, — предложила ей Серафима.
- Зачем? Свечку держать? Да ладно тебе, меня вон Саня проводит.
- Хорошо, если Саня…
Через полчаса бестолковых сборов пьяные гости ушли. Серафима и Дэн остались в одиночестве.
- Знаешь, что самое замечательное в приходе гостей? — задумчиво спросил Дэн.
- То, что рано или поздно они все же сваливают, — ответила Серафима.
- Какая ты у меня догадливая, — умилился Дэн и сгреб Серафиму в охапку.
Ей всегда становилось страшно, когда он пытался поднять ее на руки, потому что в некоторых местах она была все же несколько пошире его. Но время показало, что Дэн достаточно силен, чтобы справиться с подобным испытанием.
Но все же далеко не всегда.
- Дэн, ты же пьяный! — испуганно завопила Серафима, но было уже поздно, и сложная романтическая конструкция, которую они представляли, рухнула на пол где-то на подходах к постели.
Жизненно важные органы ни у кого не пострадали, и поэтому несколько минут Серафима и Дэн просто валялись на полу, не в силах справиться с приступом нездорового хохота. Потом Дэн подполз к Серафиме и нашел губами ее губы…
- Очки… — прошептала Серафима, на миг прервав приятное занятие, от которого в ее теле медленно расцветал огонь.
- Что очки? — не понял Дэн.
В такие минуты он мог соображать только в одном направлении.
- Очки сними…
- Ах, да…
А с компакт-диска звучала группа "Сплин":

Где-то мы расстались — не помню, а каких городах,
Словно ото было с похмелья.
Через мои песни идут и идут поезда,
Исчезая в темном тоннеле…
Лишь бы мы проснулись в одной постели…


* * *

…Среди ночи Дэн сорвался на улицу искать вишневый сок в круглосуточных ларьках. Он просто не мог без вкуса вишни. Серафима лежала под одеялом. Из одежды на ней осталось только колечко на пальце, безуспешно пытающееся косить под серебряное.
Серафиме было хорошо.
Она знала, что скоро ее будут поливать вишневым соком, а потом пить его прямо с нее, и будет еще много приятных вещей…
Будет Дэн.
Всегда и везде.
Разве это много? И надо ли большего?


Глава третья

И чье-то мерещится нам приближение,
а сердце сжимается вдруг поневоле,
и в зеркале смотрит на нас отраженье
глазами чужими и полными боли…
Хуан Рамон Хименес


Некая естественная потребность, которую необходимо было удовлетворить как можно быстрее, обрушилась на Серафиму посреди лекции по истории русской литературы. Серафима очаровательно улыбнулась преподавателю — молодому человеку, излучающему неприкаянность во всем, включая русскую литературу, — выскользнула из лекционного зала и спустилась на первый этаж в насквозь прокуренный пустой туалет, где и заняла одну из кабинок.
Сделав все необходимые дела, Серафима как раз возилась с застежкой боди (очень специфические застежки, Дэн долго восхищался после получаса бесплодных поисков), когда послышались шаги и хрипловатый, чуть задыхающийся голос произнес:
- Как раз нет никого… Покурим.
- Давай, — отозвался второй голос, дрожащий то ли от волнения, то ли от восторга.
Голоса, естественно, оказались женскими. Было бы нелогично и странно услышать что-то иное в женском туалете.
- Ну, и что?.. — сказала первая девушка. — Ты попробовала?..
Этот голос показался Серафиме расплывчатым и неопределенным. Слова прервались нездоровым чахоточным кашлем. Переждав его, вторая девушка ответила с наивозможнейшей доверчивостью:
- Ты же знаешь…
- Меня с тобой не было…
- Да, точно… Это так прозвучало интересно — принять Мир…
Серафиме как раз удалось справиться с мизерными кнопками застежки, она натянула тесные черные джинсы и уже собиралась выйти на свет божий, но слово "мир", прозвучавшее в странном контексте, заставило ее замереть и затаить дыхание.
- Ты действительно приняла Мир, — сказала та, что кашляла.
- Да… Только я боюсь… Тишь, я боюсь одного…
- Что заметят следы?
- Да… То есть нет… Это неважно, это можно скрыть… Я боюсь другого… Представляешь, мне никогда не было так хорошо… Ну, может, в детстве… Нет, я, конечно, постараюсь держаться, ведь все зависит от человека… Только если вдруг… ну, если станет опять так же плохо? Я ведь даже не найду, где это…
- Найди меня. Ты знаешь адрес. Я тебя отведу.
- Спасибо, Тишь…
Серафима выслушала все это почти не дыша. Во-первых, ее сразу зацепило странное имя — Тишь. Во-вторых — разница голосов и интонаций.
Хлопнула дверь, и это означало, что собеседницы покинули гостеприимный туалет. Серафима вылетела из кабинки и бросилась следом.
Девушки шли вместе по коридору, потом одна свернула на лестницу. Эту Серафима сразу определила как первокурсницу, приехавшую, скорее всего, из сельской местности. Об этом говорил ее внешний вид, убранные за уши жидкие волосики неопределенного цвета и всеобщая лучезарная пришибленность.
Серафима направилась за второй. Эта девушка своим обликом от неровно и коротко стриженных волос до стандартной одежды китайского производства являлась символом неприметности, серости и неопрятности. В каждом движении этой леди, видимо, давно уже плюнувшей с высокой колокольни на свой внешний вид, отчетливо читалась настороженность, ожидание или предчувствие опасности. Серафима решила, что, наверно, это и есть Тишь.
Первым делом предположительная Тишь отправилась в гардероб, где получила свою курточку, такую же неприметную, как и она сама. Серафима возблагодарила всех известных ей богов за то, что имела привычку носить номерок в заднем кармане своих любимых черных клешей. Накинув короткую кожаную куртку, она выскочила следом за своей жертвой.
Девушка по имени Тишь, даже не потрудившись застегнуть куртку, торопливо шла по улице. Серафима не видела ее лица, потому что шла сзади, но ощущение опасности передалось и ей. Направляясь к автобусной остановке, Тишь постоянно оглядывалась по сторонам и пыталась еще глубже затолкать руки в карманы курточки. Если Серафиму не обманывало зрение, то Тишь еще и порядком трясло — может, от холода, а может, по какой-то иной причине. Застегнуть курточку она, кстати, не догадалась.
На остановке, прождав около пяти минут, Тишь вошла в автобус № 6, следующий в дальние микрорайоны.
Всю дорогу Тишь смотрела в окно. Серафима выбрала такое место, чтобы можно было видеть ее скуластое лицо с неправильнонеприметными чертами и отсутствием каких-либо красок, кроме серой и болезненно-желтоватой.
И только потом Серафима подумала о сумке, скоропостижно оставленной в лекционном зале. Вышла девочка до ветру…
Это означало, что времени в обрез. Надо было успеть вернуться до конца пары.
Тишь вышла в "спальном" районе, застроенном бестолково расставленными коробками девятиэтажек. Здесь совершенно не ощущалась весна, потому что все озеленение сводилось к сухому прошлогоднему бурьяну, обильно произрастающему на газонах. Мысленно Серафима окрестила этот район как самоубийственный.
Теперь каждую минуту был риск, что Тишь раствориться в одном из домов и исчезнет, поэтому Серафима решила действовать.
- Эй! — крикнула она.
Тишь обернулась сразу, как будто ее позвали по имени. От неожиданности Серафима притормозила, как будто ей угрожало с размаху налететь на стену.
- Сколько времени? — глупо спросила она.
Тишь только молча пожала плечами. Серафима отметила еще раз, но теперь уже с близкого расстояния, невыразительность и неприметность черт, странно смотревшуюся в сочетании с припухшими покрасневшими глазами, в которых стояли недобрые черные точки.
- Мы нигде не встречались? — Серафима лучезарно улыбнулась.
- Нет, — отозвалась Тишь уже знакомым болезненно-хриплым голосом, в то время как ее бегающий взгляд ощупывал Серафиму с головы до ног.
- Нет, определенно, я тебя знаю, — продолжала Серафима настойчиво. — Только ты меня не помнишь. Тебя зовут Тишь, так?
Она вздрогнула, будто получила разряд тока.
- Вы ошиблись, — сказала она нервно, упрямо не переходя на "ты".
- Да нет же! Ну, вспомни!
Вообще-то, прием был верным и не единожды проверенным временем. Обычно тусовочные люди редко запоминали, с кем и когда пили или ширялись, и стоило только подойти к ним и сказать: "Привет! Помнишь, как мы однажды погуляли?", чтобы они решили, что действительно когда-то покрутили с этой девчонкой, и начинали знакомиться, как они думали, повторно. Таким образом в свое время Серафима взяла несколько интервью.
Но, видимо, тусовка, к которой относилась Тишь, являлась слишком замкнутой и засекреченной. И вообще, девочка вела себя слишком нервно и настороженно. В целом, она создавала впечатление человека, который долго скрывался от преследования и теперь подозревает каждый куст.
И тогда Серафима решилась сыграть ва-банк.
- Тишь, — проникновенно произнесла она. — Я хотела бы принять
Мир.
Следующая минута стоила Серафиме, наверно, больше нервов, чем давнее расставание с Островко.
- Я не понимаю, о чем вы говорите, — сказала Тишь, и дрожь, колотившая ее, стала более чем отчетлива. — Извините, мне пора…
Она повернулась к Серафиме спиной и пошла своей дорогой, наверно. слишком быстро для человека, который действительно не понимает, о чем идет речь. Серафима бросилась следом. Ее никак нельзя было назвать стратегом и тактиком. В критические минуты соображение отказывало ей всерьез и надолго. Оставались одни эмоции.
- Подожди! — она догнала Тишь и даже схватила ее за рукав. — Подожди… Мне это очень нужно, понимаешь?
Тишь остановилась и медленно обернулась.
- Мы встретились случайно? — спросила она, и Серафима ответила раньше, чем подумала:
— Да.
Тишь криво, болезненно усмехнулась:
- Это неправда. Вы едете за мной от самого университета.
Она снова пошла прочь, и на этот раз Серафима не думала ее преследовать. Про себя она решила, что в преддверии подобных ситуаций следует перейти на что-то менее заметное, чем черная кожаная "косуха" с длинной бахромой на рукавах.
Она едва успела добраться до университета, где нашла свою сумку в совершенно пустой аудитории. У нее оставался еще один шанс — девочка, с которой говорила Тишь в туалете. Правда, найти ее в главном корпусе было так же реально, как выпросить зачет автоматом у престарелой преподавательницы по исторической грамматике после нескольких прогулов без уважительной причины.
Оставалось надеяться на чудо.

* * *

Когда Серафима вернулась домой, то обнаружила дома создание, которое по страшной иронии судьбы должна была называть тетей Надей. Создание действительно приходилось Серафиме тетей, то есть родной сестрой Серафиминой мамы. На примере тети Нади Серафима сожалела о том, что родственников не выбирают.
Тетя была старше мамы лет на восемь, но выглядела значительно лучше. Эта энергичная моложавая женщина постоянно жаловалась на мизерную зарплату и рост цен, но регулярно приобретала новомодное шмотье.
- Ремонт вам надо делать, — тоном жеманного сожаления сообщала тетя Надя, поглощая чай и оглядываясь вокруг. — Да и вообще… Как вы живете в таком чулане?
- А мы друг к другу прижимаемся, — довольно агрессивно сказала Серафима, входя на кухню.
Квартирка действительно была маленькая, двухкомнатная, системы "хрущевка".
- Здравствуй, Симочка, — демонстративно пропела тетя Надя.
- Серафима Юрьевна, — отозвалась Серафима.
- Сима, нельзя же так… — укоризненно протянула мама.
Вообще-то, она была достаточно решительной женщиной, привыкшей тащить на себе и хозяйство и мужа, но в присутствии своей сестры почему-то робела, даже как-то съеживалась.
- Хорошая кофточка, — тетя Надя мстительно оценила боди. — Тебя с такими вырезами из университета пока не выгоняют?
- С чего бы? — усмехнулась Серафима.
- А ты как на это смотришь, Клава? — тетя Надя повернулась к матери.
- Дак ведь ей виднее… — извиняющимся тоном проговорила мама. — Она ведь с людьми общается, журналистка…
- Ну да, — тетя Надя усмехнулась. — Только смотри, как бы она у тебя не освоила другую древнейшую профессию… Вон, обтянула задницу штанами, и как только не треснут…
- Хорошо, когда есть, что обтягивать, — Серафима потянулась, вызывающе выгнув все, что только можно. — Мужчина — не собака. На кости не бросается.
Тетя Надя была достаточно костлявой и камень в свой огород оценила.
- Ох, Клавка, хватишь ты горя с такой дочкой, — тяжело вздохнула она. — Вся ведь в своего папочку, интеллигенция хренова. Смотри, еще выпивать начнет…
- Нет, я только курю и трахаюсь, — оборвала ее Серафима и вышла из кухни, хлопнув дверью.
Настроение безнадежно испортилось. Хорошо хоть, драгоценнейшая родственница не заикнулась о Дэне, в том смысле, что необходимо окрутить богатенького мальчика, женить на себе и качать денежки. В последнее время она высказывала такую идею с завидной регулярностью. Ладно хоть, мать ее не слушает, потому что, ко всем своим недостаткам, она еще и патологически честная, вечно воюет за справедливость и верит, что честный и непосильный труд есть прямая дорога к счастью.
Впрочем, нет. Ни во что она теперь не верит. Просто не знает, во что верить. Хотя она и раньше, наверно, не особо-то разбиралась в политической ситуации, у нее свой подход. Все, что она понимает, — это то, что раньше можно было жить относительно безбедно, а сейчас… Она вообще тяжело перенесла и крушение компартии, и недавний кризис, когда все подорожало вдвое, если не втрое. Серафима уже давно не просила у матери "карманных" денег, используя в этом качестве гонорары от статей.
Но иногда давила на плечи тяжелым грузом убогость домашней обстановки и еды, вечные рассуждения о деньгах и о том, как бы дотянуть до следующей зарплаты, которую неизвестно когда дадут и вообще дадут ли. В такие минуты Серафима начинала неудержимо ненавидеть тех самоуверенных молодых людей и девочек, что легко покупали вещи, на которые Серафима даже не смотрела, и лихо пропивали деньги, которые мама при некоторой экономии растянула бы на два месяца. Тогда эта золотая молодежь казалась Серафиме воплощением всех бед на Земле, и хотелось доказать им, что вот она добилась всего сама, без родительских денежек, без модных тряпок и вечной волосатой лапы во всех нужных инстанциях. Ну, пусть еще не совсем добилась, но в будущем, конечно… Безусловно…
Закрывшись в своей комнате, Серафима упала на старый диван, сопровождающий каждое движение душераздирающим скрипом, и пролежала так около десяти минут, закрыв глаза. Ей вспомнилось, как однажды, когда дома никого не было и не ожидалось в ближайшие два часа, пришел Дэн, и они активно занялись друг другом прямо на этом самом диване.
- Почти под музыку, — сообщил Дэн уже после, когда они отдыхали от трудов, лежа рядом друг с другом. — Очень, кстати, помогает для создания нужного ритма.
- Ах, тебя больше всего занимал ритм! — возмутилась Серафима.
- Прости, но все остальные чувства были перекрыты этими… звуковыми эффектами.
Как всегда, воспоминание о Дэне наполнило мир прежними красками. А может, не только воспоминание, а спокойные десять минут, проведенные в своей комнате. Именно в своей…
Это было потрясающее помещение, маленькое, с древней, как мир, мебелью и скрипучим диваном, но в то же время полностью принадлежащее Серафиме. Мама не заканчивала педагогических институтов, и вообще в последние лет шесть у нее оставалось слишком мало времени на воспитание дочери, но одно она сумела понять, эта несчастная замотанная жизнью женщина: у каждого человека должна быть "зона личной свободы", где только один хозяин. Она никогда не запрещала Серафиме завешивать стены плакатами любимых рок-групп или рисунками, писать прямо на обоях, переставлять мебель по своему усмотрению, пить чай в постели или курить в форточку.
Конечно, при таком отношении комната очень скоро перестала походить на комнату, а стала походить на сарай, но зато Серафима чувствовала себя здесь превосходно и никогда не хотела сбежать из дома в неизвестные края.
Счастье не бывает долгим. Дверь, исписанная умными изречениями, отворилась, и на пороге появилась тетя Надя.
- Боже! — возмутилась она, как будто видела здесь все в первый раз. — Клава, как ты разрешила ей испортить обои и мебель! Будь у меня ребенок, я никогда не позволила бы…
- Вот рожайте своего и учите сколько влезет, — хмуро сказала Серафима, поднимаясь.
- Ну уж нет, — рассмеялась тетя Надя.
Однажды Серафима случайно стала свидетелем того, как мама негромко сказала своей сестре:
- Ты не жалеешь, что не родила никого? Ведь одна всю жизнь…
- А что, лучше, как ты? — усмехнувшись, спросила тетя Надя. — Биться за копейки, утирать носы и задницы, чтобы вырастить такую шлюху, как твоя Симка? Это ведь еще и замуж выходить придется, ребенка одной трудно тянуть… Ну уж нет, я себя не на помойке нашла.
Тоненько затренькал звонок, и мама из прихожей сообщила:
- Сима, это к тебе! Митя!
Она совершенно напрасно надеялась, что со времени их последней встречи хоть что-то изменится. Митя остался прежним, разве что взгляд стал более осмысленным.
- Привет, — Митя обезоруживающе улыбнулся. — Я пришел за книжкой.
- Да? — Серафима усмехнулась. — А потом оставишь дверь открытой, и книжку сопрут?
- Не-а, — отозвался Митя. — Я не оставлю… Сима, ну дай, пожалуйста…
- Ладно, вымогатель. Что тебе на этот раз?
Когда Митя прошел в ее комнату, Серафима успела услышать, как тетя Надя сказала маме:
- Это такие у нее друзья? Надеюсь, она не будет поить его чаем?
- Мама, — тут же крикнула Серафима, — поставь чайку, пожалуйста!
После этого она закрыла дверь в свою комнату, оградив себя, таким
образом, от дальнейших замечаний родной тетушки.
Митя уже стоял перед шкафом и рассматривал книжные корешки. Серафима невольно вздохнула, глядя на него — маленького и щуплого, с грязными светлыми волосами длиной ниже лопаток, одетого в длинную, не по росту, тельняшку и старые джинсы, кое-где уже рваные.
Митька, Митька, когда же твое увлечение, просто "подручное средство", стимул для того, чтобы расслабиться, захватил тебя целиком? Когда же ты успел уйти?
- Я возьму это, — сказал Митя, оборачиваясь к Серафиме с парой томов Борхеса.
Он не признавал легких книг.
- Как в школе? — спросила Серафима.
Вопрос Митю озадачил.
- Ну и раздолбай же ты… — вздохнула Серафима. — Тебе заканчивать в этом году…
- Я знаю, — Митя равнодушно пожал плечами.
- И что?
- Ничего.
- Ты когда-нибудь задумываешься о будущем дальше вечера?
- А зачем? Если слишком часто заглядывать в будущее, можно увидеть много всякой фигни.
- А если о нем вовремя не подумать, фигня придет значительно раньше.
- Ну и ладно. Не сегодня же…
- Будущее — это лучшее, что у нас есть в настоящем, — безнадежно сказала Серафима.
- У меня нет будущего, — ответил Митя. — Мне оно не надо.
- Ты сам его вычеркнул. Что тебе не нравится в настоящем, скажи мне?
- Устроение человека, — Митя засмеялся, забравшись с ногами в кресло.
- Устройство.
- Неважно. А тело, оно… Ты подумай сама, какое оно… что это такое? Тело не может думать, сочинять… Оно только создает всякие потребности… Его мыть нужно, всяко-разно ухаживать. Оно ограничивает силу и чувствует боль. Да фига ли чувствует, оно ее и порождает вообще. А потом еще этот дурацкий инстинкт к размножению, и ты уже ни фига не соображаешь, потому что тело хочет, чтобы ты это делал….
- Девочку тебе надо завести, Митя, — вздохнула Серафима. — И все твои проблемы разом решатся.
- Дело не в этом, — он упрямо тряхнул головой.
- А в чем? В том, что твоя травка дает тебе ощущение свободы? И границы тела перестают для тебя существовать?
- Если бы… Просто, когда я в улете, я ни о чем таком, ясный пень, не думаю…
- Но ведь это иллюзия.
- А ты уверена, что именно это? Может, это твоя жизнь — иллюзия?
Серафима не успела ответить — в комнату заглянула мама с подносом, на котором исходили паром две чашки с чаем, а также притулились сахарница и вазочка с вареньем.
Митя потянулся к чашке.
- Между прочим, это тело тебе диктует, что ты хочешь чая, — съязвила Серафима.
Съязвила, надо сказать, довольно зло. Но, видимо, на Митю снизошло некое умиротворение, и он не обратил никакого внимания на этот выпад.
Они еще немного потрепались о разных пустяках, после чего Митя ушел. Несколько минут после его ухода Серафима переживала эту встречу заново, но озадачиваться долго этой проблемой она не могла — ей еще нужно было написать одну статеечку, а вечером предстоял поход на дискотеку с Алинкой и Дэном.
Поэтому Серафима немедленно уселась за стол и обложилась всевозможными бумажками.
- Краткость — сестра таланта. — вздохнула она, приступая к делу, — но мачеха гонорара.

* * *

…Ритмично и весело гремела музыка, и огни стробоскопа скрадывали мгновениями темноты какие-то мелкие жесты, элементы танца, взлет руки, изгибы тел, превращая обычные движение в мистический, замысловатый танец.
Алинка была просто великолепна в этих своих кожаных штанишках, обувке на высоченной платформе и приталенной кофточке с расстегнутыми верхними пуговками. Вчера она обесцветила одну прядку, и теперь та казалась серебристой струйкой в буйном вьющемся потоке ее разлетающихся волос.
А как она двигалась! Несколько мальчиков смотрели на нее, раскрыв рты. Где-то подпирал стенку мрачный Тоша, похожий на древний идол, наспех вырубленный из дерева двумя взмахами топора и прикола ради облаченный в серую водолазку и баснословно дорогие штаны системы джинсы, подпоясанные баснословно дорогим ремнем.
Серафима с удовольствием смотрела, как танцует Алинка. Сама она немного устала и отошла к стойке выпить пива.
- Привет, — прошептал кто-то над ее ухом, и чья-то рука провела по ее ноге, обтянутой черным эластиком.
Серафима засмеялась. Конечно, это был Дэн. Его очки поблескивали в свете мечущихся ламп загадочно и весело. Он уже успел оценить ее короткую кожаную юбку. Правда, юбке было лет пять как минимум, но Серафима надеялась, что при таком освещении этого никто не заметит.
- Пойдем, — сказал он, улыбаясь. — Насиделась.
- Дэн, я…
- Ничего не знаю.
Ей нравилось, когда он становился таким вот уверенным, сильным, нагловатым даже, как будто новый человек проглядывал сквозь маску интеллигентного субтильного мальчика. Схватив Серафиму за руку, он потащил ее в гущу ритмично извивающихся тел, где было жарко и весело до самозабвения.
Он очень хорошо танцевал, так же хорошо, как Алинка. У парней это вообще случается редко, обычно они не пластичнее резиновой дубинки, то есть гнутся, конечно, но тяжело и неохотно.
- Уау! — восхитилась Алинка и присоединилась к ним.
Народ вокруг реагировал, даже отступал, чтобы посмотреть на них.
- Они думают, что у нас коммунизм, — шепнула Алинка, прильнув к уху Серафимы. — А теперь, наверно, думают, что мы лесбиянки…
Алинка смеялась — ей было весело, как и Серафиме, как Дэну, как всему большому шумному миру…
А у стены стоял мрачный Тоша и смотрел на все происходящее с выражением древнего идола.

* * *

Девочка, разговаривавшая с Тишь, обнаружилась через два дня не где-нибудь, а в библиотеке. И не с кем-нибудь, а с Пантерой, возлюбленной Никиты Островко. От неожиданности Серафима затормозила и едва не выронила сумку.
Девочка тем временем что-то сказала Пантере и вышла из библиотеки. Первым порывом Серафимы было броситься за ней, но горький опыт разговора с Тишь кое-чему ее научил.
Поэтому Серафима применила новую тактику — она развернулась и направилась прямиком к Пантере.
Та стояла спиной и, оглянувшись на вежливое постукивание по плечу, немедленно сделала надменное лицо.
- Привет, — весело сказала Серафима. — Как дела? Как Никита? Слушай, ты, наверно, нас не так поняла. Так вот, у нас с Никитой что-то там было, но давно и неправда, мы с ним просто так шутим иногда. Ты же видела, какой у меня теперь мальчик есть, на что мне твой Никита? Да и ты меня явно… помоложе будешь.
Девочка Пантера никак не ожидала такого поворота событий и несколько ошалела. Серафима решила переходить к основному.
- Мне вот что интересно — что за дама тут с тобой стояла? Только что вышла…
- Это Юлька, — растерянно отозвалась Пантера.
- Что за Юлька? Откуда?
- Наша Юлька… Газина… Ну, из моей группы.
- Из деревни приехала?
- Кажется, да.
- Что ты о ней можешь сказать?
- Незаметная, пришибленная какая-то… Не от мира сего. А зачем тебе?
- Типажи подбираю для статьи. Про незаметных и пришибленных деревенских девочек. Спасибо… Пантера.
И она ушла как можно более торопливо, предоставив несчастной Пантере самой догадываться, какие перемены произошли в мироздании.
В следующие два дня она потратила уйму времени, пытаясь подкараулить Юлю Газину на выходе из университета. На третий день это удалось.
Искомый объект вышел на широкое крыльцо, по случаю теплой погоды заполненное курящими и просто тусующимися студентами, и пошел проторенной дорогой к остановке, улыбаясь каким-то своим мыслям.
Незаметная такая девочка. В чем-то даже убогая. Но — счастливая. И гораздо более приятная визуально, чем Тишь.
- Привет, — весело сказала Серафима, пристраиваясь к Юле сбоку.
- Привет, — чуть удивленно ответила та.
- Ты меня не знаешь, наверно, — Серафима продолжала улыбаться, — а я о тебе слышала.
- Откуда?
- А как ты думаешь, откуда?
Кажется, Юля что-то все же поняла.
- Вы… — неуверенно произнесла она, — оттуда?
- Именно оттуда, — заверила ее Серафима. — Тишь мне говорила о тебе.
- Вы знаете Тишь? — обрадовалась эта дурочка, распахнув невыразительные светлые глаза.
- Ну кто же не знает Тишь! — уверенно произнесла Серафима.
Юля задумалась, внимательно разглядывая Серафиму и, судя по всему, судорожно пытаясь вспомнить.
- Вас не было в прошлый раз… — сказала она неуверенно.
- Это тебя не было, — возразила Серафима. — Просто я приходила в другой день.
Они шли рядом, и весеннее солнце ласкало их неуверенным, несмелым теплом.
- А ты… — начала Юля, как-то незаметно перейдя на ты, — ты была в первый раз?
- Ну, в общем да, — Серафима решила лишний раз не понтоваться и не строить из себя черного магистра.
Когда имеешь дело с новичком, лучше прикинуться ему подобным. В таких случаях обе стороны взаимно расслабляются и ведут себя смелее. А следовательно, и больше говорят.
Юля расслабилась.
- Там так уютно, правда? — доверчиво поделились она. — Игорь такой добрый… Он тоже с тобой разговаривал, перед тем, как ты… приняла Мир?
Серафима задумалась. Если ей удастся окрутить эту дурочку и проникнуть туда, где "уютно" и есть "Игорь", ее обман раскроется сразу, и это будет очень обидно. Она уже и так натворила глупостей с Тишь. Или Тишью? Черт ее знает, как она там склоняется…
- Ты знаешь, Юля… — произнесла Серафима. — Дело в том, что я… не приняла Мир.
Девочкин доверчиво-лучезарный взгляд потемнел недоумением.
- Я испугалась, — торопливо заговорила Серафима. — Ты же знаешь, это немного жутковато… тем более что об этом столько говорят, что плохо и можно привыкнуть…
- Но к этому не привыкают, — тихо сказала Юля. — Тебе разве Игорь не говорил? Я тоже сначала испугалась, но потом он сказал мне, что все в порядке.
— Я…
Черт, черт, черт… Как же ее убедить? Как же соврать поестественнее?
- Я… не говорила с Игорем.
— Как?
Похоже, у них там без этого нельзя… Похоже, они все говорят с этим Игорем.
- Ну, так получилось… Он был очень занят… Он говорил с кем-то еще… А я увидела… и испугалась…
- Увидела шприц? — помогла девочка, и Серафима мысленно благословила всех наивных дурочек на свете. — Да, со мной тоже так было… Если бы предложили что-то покурить, или съесть… ну, есть такое, не знаю, как называется…
- Манага, — вздохнула Серафима, обнаруживая некоторое знание предмета.
- Да, наверно… А тут — игла… Я так испугалась, а потом Художник сказал, что с ним то же самое было, что он вообще шприцов с детства боится… Я видела, ему до сих пор Энни или Тишь помогают, сам он не может… Ты знаешь Художника?
- Может, и знаю, — Серафима неопределенно шевельнула плечом, — я всех не запомнила…
- Художника ты бы запомнила… Я его еще с первого раза заметила…
Так, отметила про себя Серафима, с первого раза… Значит, со времени подслушанного в туалете разговора Юля успела побывать у "Игоря” еще раз.
Тогда она не знала дороги и спрашивала у Тишь. Можно ли надеяться, что сейчас она ее знает?..
- Юль, — Серафима остановилась (они уже подошли к остановке) и трогательно сжала тощую лапку этой дурочки обеими руками, — ты должна меня понять… Я думаю, ты поймешь… Тогда, в первый раз, я испугалась… а теперь жалею. Я хочу принять Мир…
Юля молчала, опустив глаза. Либо она была недогадлива, либо ждала еще чего-то.
- Юль… — снова заговорила Серафима, не дождавшись реакции, — отведи меня туда еще раз, а? Я ведь дороги не помню…
- Я же не могу, — Юля подняла на Серафиму виноватые глаза. — Не имею права… Тебя ведь кто-то вел в первый раз, так попроси его… Или Тишь. Ты ведь знаешь Тишь.
Вот дерьмо, подумала Серафима, а ведь у них конспирация…
- Ну да, вел… — теперь она врала наобум и без особого расчета на успех. — Только теперь я этого человека больше не увижу… Мы… расстались. А с Тишь мы виделись там… у Игоря. Она мне адреса не оставила. А мне очень надо… принять Мир.
Юля напряженно думала. Она была слишком доверчивая, эта Юля. Таких надо лечить. Шоковой терапией.
- Ладно, я попробую тебе помочь, — неуверенно сказала девочка. — В общем, ты подходи сегодня вечером на остановку в шестом микрорайоне… Знаешь?
- На Заречной? — уточнила Серафима.
- Да, — ответила Юля. — В шесть вечера. Ой, мой автобус… Пока.
- Пока.
Юля Газина побежала к автобусу, такая же счастливая, как была.
Серафима Аверина направилась к университету, и на душе у нее пели цветочки и цвели птички. Вечер обещал веселье.
- Адреналин стекал в ботинки, — вслух процитировала Серафима.

* * *

Юля не обманула. На указанной остановке она появилась в пять минут седьмого. Серафима пришла раньше на десять минут и уже порядком продрогла. Конечно, был апрель, но еще не лето. По вечерам становилось очень даже прохладно. К тому же, наученная старыми ошибками, Серафима надела старую неприметную куртку, которая оказалась слишком легкой.
Юля пришла не одна. Рядом с ней двигалась невысокая фигура, показавшаяся Серафиме смутно знакомой. Когда девушки шагнули в свет фонаря под козырьком остановки, Серафима окончательно поняла, что проиграла. С Юлей пришла Тишь.
- Так это и есть твоя знакомая? — спокойно спросила Тишь у Юли, едва взглянув на Серафиму.
- Да, — ответила та.
Было видно, что она растерялась.
- А как ее зовут?
- Не… Не знаю… Я же не имела права ее вести… Поэтому я позвала тебя…
- Правильно сделала. Но эту мы никуда не поведем.
- Почему?..
Серафима рассмеялась и села на лавочку на остановке. Дальнейшие события были ясны ей до мелочей. Тишь даже не смотрела на Серафиму и говорила о ней в третьем лице, как будто ее не существовало. Да и вообще, она изменилась, эта грязная ощипанная носительница великого секрета. Чище, конечно, не стала, разве что спокойнее и… счастливее, что ли… Умерли черные точки в глазах, но вместе с ними, казалось, погасло последнее проявление разумной жизни, и Серафиме было жутковато видеть этот пустой взгляд и спокойную, умиротворенную улыбку, изогнувшую потрескавшиеся тонкие губы Тишь как бы по собственной воле, независимо от ее разума и желания.
- Но почему, Тишь? Почему мы не можем взять ее с собой?
- Ни почему. Идем.
Подошел автобус, они вошли в него и уехали в неизвестном направлении. Юля смотрела из пыльного автобусного окна беспомощно и удивленно.
Серафима осталась одна на пустой остановке где-то в микрорайонах. Ей еще надо было добираться домой…
- Дерьмо… — зло пробормотала Серафима. — Дерьмо, дерьмо, дерьмо…
Злость захлестнула ее, и она изо всех сил ударила в железную стену остановки, задрожавшую от удара. Тупая боль мгновенно охватила руку. Стало немного полегче.
- Дерьмо… — прошептала Серафима.
Больше всего на свете ей хотелось заплакать.
- Эй, красавица, поехали с нами! — позвали из подкатившей иномарки два широких ухмыляющихся лица.
- Идите в… — Серафима открытым текстом выдала лицам, куда они должны идти, и решительно зашагала прочь.
Ветер бил ей в лицо.



Глава четвертая

Еще неимовернее, чем море,
еще сосредоточеннее — воздух.
Пустыня света в стынущем просторе,
бессонница высот в студеных звездах…
Висенте Алейсандре[16]


- Дэн…
- Да? — он поднял озабоченные глаза от компьютера.
- Почему ты мне не сказал?
- О чем?
- Что твоя мама дома.
Несколько секунд Дэн старательно соображал. С ним всегда такое случалось, когда он был в Интернете. Он вообще умел сосредоточиваться только на чем-то одном.
- Господи, Сима! — сообразив, Дэн рассмеялся. — О чем ты говоришь! Ну, не съест же она тебя!
- Все равно…
- Знаешь, так странно видеть тебя такой… — он потянулся к ней и попытался ее поцеловать.
Серафима отстранилась, спросила подозрительно:
- Какой?
- Такой… Я думал, ты вообще ничего не боишься.
Алинка сидела на диванчике и листала какой-то журнал, делая вид, что ее вообще здесь нет.
Дэновская мама появилась через несколько минут.
- Денис, Алина, и вы… простите, не знаю, как вас зовут…
- Серафима.
Мама приподняла идеально-ровные брови в легком удивлении.
Кажется, она ожидала, что меня будут звать Маня или Зинка, подумала Серафима, внутренне усмехаясь.
- Идите пить чай.
Когда она вышла, Серафима растерянно шепнула:
- Дэн… Может, здесь?
- Что ты… У нас так не принято.
Черт, подумала Серафима, и зачем я пришла к нему на эту квартиру… Это Алинка меня сюда притащила, ей, видите ли, срочно нужно откопать что-то в Интернете, а одной скучно…
Тяжело вздохнув, Серафима проследовала за Дэном и Алиной в просторную, как площадь, гостиную, где был накрыт миниатюрный столик, окруженный мягкими креслами кремового цвета, такого же, как дорогие обои, мебель, как и вся эта комната, где ни одна вещь не была случайной, где интерьер продумывали до мелочей опытные дизайнеры.
- Алиночка, угощайся, вот тортик, — Дэновская мама улыбалась приветливо и мило, но этот ее добрый взгляд мягко обтекал Серафиму, как вода обтекает камень.
- Конечно, Алевтина Андреевна, — нежно улыбалась Алинка.
- Как твоя учеба?
- Ой, вы знаете, как всегда… Учимся помаленьку.
- Ты знаешь, диплом — это, конечно, хорошо, только филолог — не очень престижная профессия. Какие у нее перспективы? Работа в школе?
- Журналистика, — возразила Алинка раньше, чем Серафима успела раскрыть рот.
- Ну… — Алевтина Андреевна деликатно рассмеялась. — На телевидении или радио, и то если очень повезет. Журналистика, знаете ли, давно перестала быть чистоплотной профессией. Кстати, Серафима, а вы где учитесь?
Она величала Серафиму "на вы", проводя этим очередной барьер.
- На журналистике, — мстительно ответила Серафима.
Дэн уловил ее настроение и едва заметно поморщился. Зато его мать, кажется, была довольна:
- Правда? Тогда можно сказать, что будущее этой профессии в ваших руках. Алиночка, а ты собираешься идти работать в школу?
- Нет, что вы… — рассмеялась Алинка. — У меня другие планы.
Алевтина Андреевна продолжала задавать какие-то вопросы, игнорируя Серафиму. А когда к великосветскому разговору присоединился Дэн, Серафима сникла окончательно. Грань, почти неразличимая в кругу друзей, проявилась с неожиданной силой. Они были вместе — Дэн и Алинка, они являлись людьми иного круга, иного сорта, и Серафима в этот момент отчетливо поняла, как далека от них ее реальная жизнь, ее проблемы и стремления…
Разве Алинка когда-нибудь сможет понять, что такое откладывать по копейке, чтобы накопить не на косметику, нет, на элементарные средства по уходу за собой, на хорошую зубную пасту или шампунь…
Разве Дэн может заподозрить, что, собираясь к нему и предполагая близкие отношения, она надевает под брюки свои единственные целые капроновые колготки — дорогие и качественные, и поэтому надеваемые только в крайнем случае…
Разве думают они и такие, как они, что такое ждать с работы пьяного отца, а потом оттаскивать от него мать, рыдающую и орущую матом на весь подъезд…
Разве они знают…
Конечно, нет. Им просто на это плевать. Для них подобное существование такая же сказка, как "Звездные войны" Джорджа Лукаса.
Только очень грязная сказка.
Серафима решительно поднялась, отставив недопитый чай.
- Мне пора, — сказала она, старательно избегая взгляда Дэновской матери, чуть удивленного и чуть заинтересованного, как будто она рассматривала какой-то новый вид насекомого.
- Сима! — вскинулась Алинка. — Куда ты?
- Мне нужно… Я вспомнила, у меня еще дела…
- Конечно, — улыбнулась Алевтина Андреевна. — Если у человека дела, он должен идти. Нельзя пренебрегать своими профессиональными и семейными обязанностями. Алиночка, я надеюсь, что ты никуда не торопишься?
- Нет…
- Вот и отлично. Денис, проводи девушку.
Вообще-то, он и так поднимался, чтобы это сделать, и Серафима подумала, что эта женщина хочет, чтобы вся инициатива в этом доме происходила с ее ведома или указания. Она не могла позволить своему сыну самому принять решение. Она как бы давала ему понять, что одобряет его действия, что он делает это только потому, что она так хочет…
Дэн кивнул матери и окончательно выбрался из-за стола.
"А ведь он ничего не понял… — подумала вдруг Серафима. — Он просто не разглядел этой демонстрации… И не только потому, что он привык… Просто она была устроена не для него! Она была для меня! Это мне сейчас показали, что ловить мне тут нечего, что все решает она…"
В прихожей Дэн нервно усмехнулся и негромко сказал:
- Ну почему ты не можешь не конфликтовать?
- Я конфликтовала? — шепотом взвилась Серафима. — Я хоть слово сказала?
- Ну, ладно, ладно… Я просто так сказал. Ты не привыкла…
- К чему? — Серафима с прискорбием ощутила в себе недобрый подъем. — Не привыкла находиться в приличном обществе?
- Сима, не надо, — Дэн болезненно поморщился.
- Конечно, не надо. А скажи, Дэн, как это она тебя отпустила одного жить на квартире?
- Во-первых, не на квартире, а в квартире, — сдержанно поправил Дэн. — Большая разница. Ты, как филолог, должна чувствовать оттенки лучше меня… — он сделал паузу, после чего сказал, глядя в сторону: — Да, она была против моего самостоятельного проживания… Но мама просто ничего не могла сделать — квартиру мне завещала бабушка… И потом, я все же не могу сказать, что сам себя обеспечиваю. Я ведь еще не работаю…
- Да, — Серафима кивнула, — примерно это ты и должен был сказать… До свидания.
- Сима…
- Сима двадцать лет и три месяца. Желаю всего хорошего.
Она вышла на лестницу и, спускаясь, так и не услышала хлопка двери. Выйдя из подъезда, она устало опустилась на лавку и едва не расплакалась. Ей очень отчетливо виделось, как он стоял в дверях и смотрел ей вслед, даже тогда, когда подъездная дверь громким хлопком оповестила мир о том, что студентка третьего курса филологического факультета Серафима Аверина ушла.

* * *

Когда Серафима брела домой, ее единственным желанием было забиться в свою комнату и хотя бы полчаса побыть в тишине. Ну, может, не совсем в тишине, можно включить какую-нибудь музыку для медитации, ненавязчивую и спокойную.
Полчаса спокойствия. Всего полчаса.
Тридцать минут.
Одна тысяча восемьсот секунд.
Едва Серафима открыла дверь в свою квартиру, как в лицо ей дохнуло скандалом.
- Чтоб ты сдох под забором, сука такая! — надрывно кричала мама. — Чтобы ты замерз где-нибудь зимой, всю жизнь ты мне исковеркал, сволочь!!!
Серафиме не нужно было далеко проходить, чтобы понять, что происходит. Скорее всего, отец пришел с работы. Скорее всего, снова пьяный.
- Зарплату он принес, уважил! Подавитесь, мол, две сучки драные!!! Да как нам жить на такие гроши, скажи, как жить?! Может, ты знаешь? Или ты ничего не знаешь? Только и умеешь водку эту свою жрать, чтобы ты подавился ею и сдох под забором где-нибудь!!!
Серафима тяжело привалилась к стене. Они не знали о том, что она вошла, и ей не хотелось, чтобы знали. Им было не до нее.
Пятнадцать лет они жили душа в душу или делали вид, что жили, — Серафима не знала этого наверняка. Еще в раннем детстве ей внушили, что их семья хоть и бедная, но самая дружная и веселая. И она в это верила. А потом все изменилось. Рухнули такие нерушимые устои прежнего мира, и родители Серафимы попали в то трагическое число обывателей, которые не вписались в новую систему ценностей. Они принадлежали к тому самому вечно угнетаемому пролетариату (отец работал на заводе, мама — на швейной фабрике), у которого отобрали последнее и единственное, что у него, в сущности, было, — веру даже не в светлое, а просто в будущее, самое обычное и банальное, замкнувшееся на быте и зарплате. Но такое необходимое и стабильное…
— Раздолбай ты вонючий! Козел долбаный! Всю жизнь на тебя убила, всю свою жизнь!!! Только ведь ждешь, чтобы я сдохла, чтобы запиться совсем! Поди нашел себе шалаву, трахаешь ее да ждешь, чтобы я сдохла, засранец!!!
Каждый звук входил в Серафиму, усиленный резонансом, и она обессиленно сползла на пол.
И вспомнилось совершенно некстати…

Однажды ты придешь ко мне,
И необъявленной войне
Конец положит возвращенье…


Мать продолжала кричать надрывным пронзительным голосом, потом зазвенела швыряемая в отца посуда.
Серафима выскользнула из квартиры так же незаметно, как и пришла. И только на лестничной площадке, сев на грязную заплеванную ступеньку, она смогла заплакать.
Когда-то она очень любила отца. На первый взгляд, обычный трудяга с завода, тем не менее он очень много читал, и ему всегда было о чем поговорить с дочерью, независимо от ее возраста. Теперь Серафима могла только вспоминать этого высокого, сильного человека, самый светлый образ ее детства.
Когда-то ей казалось, что он знает все на свете.
Он мог на память нарисовать все двенадцать созвездий Зодиака и еще десяток других.
Он мог поднять Серафиму на одной руке.
Он без запинки перечислял всех русских князей, царей и императоров, поясняя, кто сколько правил и отчего умер.
Это он дал ей такое имя, перечитав булгаковский "Бег".
А теперь вот уже пять лет она не узнавала его в помятом сутулом человеке, который приходил с работы каждый день, изредка принося зарплату, такую же жалкую, как и он сам. От этого человека всегда воняло перегаром, а когда он был трезвым, у него постоянно что-то болело, и тогда мать снова начинала язвительно кричать: "Что, больно? А когда водку жрал, не больно было, да? Хорошо было, да?".
- Сима… — негромко сказал кто-то за ее спиной. — Сима, ты плачешь?
Обернувшись, она увидела Митю Марина, вышедшего на лестницу. Он стоял на пороге своей квартиры, обняв руками плечи, и был спокоен, как Будда.
- Тебе плохо? — спросил он, и Серафима зло усмехнулась в ответ:
- Нет, мне хорошо. Мне просто замечательно.
Появление постороннего заставило ее мгновенно подобраться, приготовиться отшить потенциального утешителя парой откровенно грубых фраз, построенных по примитивному принципу "а у тебя ноги кривые". Где-то в глубине души Серафима понимала, что похожа на цепную собаку, готовую кинуться на любого, кто подойдет слишком близко, но ей было все равно. Она не хотела, чтобы кто-то видел ее такой.
Плачущей. Откровенно некрасивой, с распухшим красным носом и разводами туши под глазами. Зло и беспомощно огрызающейся.
Слабой.
Митя не стал ее утешать, он просто подошел и сел рядом на грязную ступеньку. Он вообще никогда ее не утешал. Возможно, именно поэтому она все же ценила его и пыталась вытащить из дерьма, в которое он погружался медленно, но верно, миллиметр за миллиметром.
- Со своим поругалась? — спросил Митя.
- Не только… — хмуро бросила Серафима.
Она уже не плакала — расхотелось. Да и не умела она плакать, когда кто-то находился рядом.
- Дома? — полувопросительно-полуутвердительно произнес Митя.
- И дома тоже.
Некоторое время они молчали. Серафима отвернулась и, положив подбородок на сложенные на коленях локти, стала смотреть на вечерние сумерки через пыльную призму подъездного окна. Ей было тошно и больно.
- Пойдем ко мне, — неожиданно предложил Митя.
Она равнодушно пожала плечами.
- Зачем?
- Ну… просто, чтобы не на лестнице сидеть.
- Какая разница? Так же грязно…
Зачем я это делаю? — устало подумала Серафима. — Он ведь хочет помочь… Обидится еще… А впрочем, плевать.
Митя не обиделся.
- Пойдем, — сказал он и тронул Серафиму за плечо.
Она усмехнулась и поднялась. Ей было все равно.
Митя Марин жил в маленькой однокомнатной квартирке, которую за недолгое время своей самостоятельной жизни сумел загадить чрезвычайно. В этой квартире не было ни радио, ни телевизора, ни холодильника. Никаких достижений цивилизации, кроме магнитофона, но и тот из серии раритетов — красная отечественная "Томь". Серафима всегда задумывалась над тем, каким святым духом он еще жив и как умудряется работать.
Мебели тоже почти не было, только старая тахта, не менее старый шкаф, круглый стол и несколько стульев на фоне безумно старых обоев с выцветшим голубоватым рисунком. Сквозь грязное окно, забывшее о шторах, смотрели день, ночь, дожди, снега, и Серафиме всегда становилось неуютно от этого прямого взгляда, как будто ей напоминали о том, что она обещала сделать и не сделала, как будто на нее с упреком смотрел человек, которого она предала или просто забыла. Как будто она возвращалась в мир, из которого когда-то ушла.
Также в Митиной квартире не было часов. Время ушло на базу. Времени не было. Оно не существовало вообще в принципе.
Митя Марин ориентировался по своим внутренним часам, которые отсчитывали собственное время. Он вообще, подобно романтическим героям Гофмана, жил в своем мире, абстрагированном от реальности. Даже время в этом мире было свое собственное, и то, что иногда оно совпадало со временем реальным, являлось не более чем случайностью.
- Проходи, — сказал Митя и двинулся на кухню, видимо, задавая направление.
Серафима пожала плечами и пошла за ним.
Кухня светилась единственной бледной лампой под потолком. Раковина ломилась от грязной посуды со следами быстрорастворимой китайской лапши — в простонародье "Бич-пакетов". На электрической плите дремал одинокий чайник.
- Чай будешь? — спросил Митя, когда Серафима села на шаткий стул, предварительно согнав с него заблудившегося рыжего таракана.
- А у тебя есть? — усомнилась Серафима, и Митя, улыбнувшись, продемонстрировал фарфоровый заварочный чайник, с голубенькими цветочками, обведенными золотым контуром. Правда, теперь и контур и цветочки проявлялись с большим трудом — чайник давно следовало помыть. Но, кажется, Мите было на это плевать.
В чайнике черным озером колыхалась заварка. Серафима не уловила запаха плесени, подумала и согласилась на чай. В конце концов, ей необходимо было как-то успокоиться. А чаи, вроде как, все же тонизирующее. Вот и пусть тонизирует.
Чай и сигарета — вот что может изменить мир. Ну, пусть не изменить, но немного сбавить оборотов и красок, иногда вполне хватит и этого.
Митя сидел на подоконнике, прислонившись спиной к боковой стене и вытянув ноги. Грязный тельник, потертые, а кое-где и откровенно рваные джинсы, светлые волосы, слипшиеся в сосульки и рассыпавшиеся по плечам…
- Хиппи на выгуле, — усмехнулась Серафима. — Совсем закурился?
Митя пожал плечами.
- Каждый живет, как умеет.
- Некоторые не умеют.
- Все умеют. Но по-разному.
- А ты как умеешь?
Митя улыбнулся. Он вообще в последнее время стал какой-то подозрительно спокойный и умиротворенный, и сначала Серафима даже обрадовалась этому, но теперь ей казалось, что у этого безоблачного счастливого спокойствия какой-то неприятный оттенок.
Оттенок. Осадок. Привкус.
Да, глазки мутненькие, язык иногда заплетается, движения давно потеряли четкость и уверенность, стали размытыми, туманными, как акварельный рисунок, на который попала вода…
- Я?.. Мне хорошо.
- Это главное?
- Я могу сказать, что нет. Но ты подумай, ты ведь всегда хочешь, чтобы тебе было хорошо… Значит, так надо, а все остальное фигня. То есть, значит, правильно то, что хорошо… — он подумал и добавил: — И не приносит никому вреда.
- Митя…
Что-то не так… Черт возьми, здесь определенно что-то не так… Но что? Что?!
Обкурился? Не похоже. Ни разу не похоже. Не такой он по обкурке. И все же…

- …Симка! Сима!
Мальчик бежит к ней через двор, и извечные старухи у подъезда смотрят на него с неприязнью и опаской — он кричит слишком громко, он нарушает их покой и умиротворение с привкусом недоброй сплетни.
- Симка! Я достал "Доорз", пойдем ко мне, ты должна это услышать, это же вообще…
Мальчику тринадцать лет. Может, чуть больше или чуть меньше, она не знает точно. Мальчик хватает ее за руку и тащит к себе в квартирку, где копошится на кухне практически слепая бабушка, которую они привыкли не замечать, где в углу притулилась старенькая "Томь", почти затерявшаяся в россыпи кассет…
Мальчик долго роется в сумке и извлекает еще одну, на которой написано "The Doors. Waiting for the sun"…
- Симка, ты только послушай… Только закрой глаза, а то тебя будет отвлекать… Ты не возражай, ты закрой глаза, я тоже закрою… Это всякое, оно отвлекает.
- Подожди, Митя…
- Ну, что?

- Митя…
- Что?
- Скажи мне, что происходит?
- Ничего, что плохо.
- И все же?
- Слушай, а давай пойдем на крышу!
- Ну уж нет…
- Да ты не поняла! Не буду я к тебе приставать с разными гонами, я тебе покажу одну клевую штуку… Ну, пойдем, Сима, ты там сама все поймешь. Только возьми чего-нибудь типа куртки, там ветер…

* * *

Там действительно был ветер. И дождь.
…Город раскинулся перед Серафимой, как море.
Черное живое море, залитое огнями.
- Видишь? — Митя спокойно подошел к самому краю, и Серафима захотела закричать, но не смогла: перехватило дыхание. — Я теперь могу спокойно подходить сюда… Я не собираюсь вниз прыгать. Понимаешь? Я понял, что гнал фигню всякую, когда говорил… ну, про всякие выходы и про то, что здесь порог… Ты должна помнить, я тогда такую бредятину нес… Теперь все хорошо. Понимаешь? Я специально тебя сюда привел, чтобы ты поняла, что это все прошло…
- А что появилось взамен?
- Что? — он не расслышал ее из-за ветра, и ей пришлось кричать:
- Что появилось взамен? Что так повлияло?
- Это неважно! Ведь главное, что все по кайфу, правильно?
- Нет, неправильно!
- Почему? Симка, скажи, почему?
- Потому что… Я не знаю… Черт, да потому что что-то дает нам этот кайф!
- Да, ну и что?
- А то, что это может быть… Что-то неправильное!
- Разве может быть неправильным то, что дает кайф?
- Да может же, мать твою!!!
- Значит, было бы лучше, если бы я все еще хотел навернуться отсюда? Я ведь действительно хотел… И я бы это сделал… Теперь я понял, что это фигня… Неужели важно, что на это повлияло? Неужели так важна дорога, которая ведет в твой мир?
Серафима молчала, отвернувшись, и дождь хлестал ее по щекам наотмашь. Мальчик, стоящий напротив нее, казалось, не замечал ни дождя, ни ветра, он находился на внутренней волне упоения и уверенности в своей правоте. Он был счастлив и теперь хотел поделиться с Серафимой осознанием своего счастья.
- Послушай… — Серафима шагнула к нему навстречу и едва не поскользнулась на мокрой жести, — послушай… Отойди от края, это во-первых.
- А во-вторых?
- А во-вторых, когда тебе больно, надо уничтожить… или как-то нейтрализовать то, что причиняет тебе боль.
- Я не хочу уничтожать. Почему я должен уничтожать? Прислушайся — одно это слово беспонтовое какое-то… И нейтрализовывать тоже… Я просто не чувствую боли, понимаешь? Мне все равно… То есть мне хорошо. Мне по кайфу.
- Да, но это… как бы тебе сказать… Проблемы это не решает. Ты как будто просто принял огромное количество обезболивающего, и тебе, конечно, не больно! Но болезни это не вылечит! Наоборот, ты не будешь чувствовать боль, и тебе покажется, что ты здоров… А болезнь будет прогрессировать, понимаешь? И в конце концов она станет больше тебя и уничтожит тебя… Или ты станешь ею!
- Но я не болен, Сима. Почему ты пытаешься убедить меня, что я больной?
И правда, подумала Серафима устало, правда, почему? Кажется, он действительно счастлив… По крайней мере, он так думает. Ну, и выглядит тоже. Может, действительно нет никакой разницы? А много ли я сама отдала бы сейчас, чтобы почувствовать себя счастливой? Только что для этого нужно? Слишком многое… Дэн. Необходим Дэн. И чтобы дома все было хорошо, чтобы отец перестал пить и начал зарабатывать. Чтобы тетушка не говорила мне все, что ей только хочется сказать. Чтобы в автобусах и на улицах мне вслед не бросали предложений на тему, где, с кем и как я должна совокупляться оставшуюся жизнь… Чтобы преподы в универе ставили мне экзамен независимо от того, что они думают обо мне лично. Чтобы я могла ощущать себя журналистом с большой буквы, а не представителем древнейшей профессии, пусть второй. Она ведь сегодня не слишком отличается от первой, только об этом не принято говорить… Дэн… Или его я уже упоминала? Слишком много. Если бы можно было просто взять и почувствовать себя счастливой… Если бы можно было раз и навсегда просто забыть обо всех этих проблемах, половину из которых мне просто никогда не решить, там от меня ничего не зависит… Если бы можно было просто взять и почувствовать себя счастливой… Ничего не делать, ничего не менять… Просто взять и почувствовать…
Она уже промокла насквозь, ей было мучительно холодно, и сильный ветер, казалось, пронзал ее насквозь.
- Митя… — прошептала она. — Пойдем отсюда…
Но он ее не услышал, и она поняла, что не сможет уйти и оставить его здесь одного. Он имел над ней какую-то власть, этот несчастный мальчик, не замечающий ни дождя, ни ветра.
- Посмотри вниз! — крикнул Митя, и его голос едва донесся до нее, устало прислонившейся к какой-то трубе. — Там так красиво! Ну, иди же сюда…
Он бросился к ней, схватил ее за руку и подтащил к самому краю.
- Посмотри же ты!
И она посмотрела, преодолевая головокружение и ужас, подступивший к самому горлу, перешагнув весь мир застаревших, засохших принципов и правил, всколыхнувшийся в ней. И перед ней раскинулась осыпанная огнями свобода. Весь город лежал у ее ног, и, казалось, нужно было сделать только шаг, один только шаг, чтобы… не упасть, нет, чтобы пойти прямо по воздуху, чтобы взлететь, ломая устои и установки, ненужные законы физики, земное притяжение и множество других незыблемых и нерушимых вещей…
- А теперь кричи, — сказал ей Митя.
- Что?.. — растерялась она.
- Кричи. Ты ведь хочешь кричать. Делай что хочешь — кричи, плачь. Тебя никто не видит.
- Не могу… — она засмеялась, чувствуя, что тонкая — слишком тонкая — грань отделяет ее от самой банальной истерики.
К тому же она так замерзла и промокла…
Грохот был таким сильным, что Серафима вскрикнула.
- Что это?..
Синеватая вспышка недобро и коротко озарила мир.
- Что это?!
- Ты не поняла? Это гроза!
- Митя, это опасно… Надо уходить отсюда…
- Ты что. зачем? Это же круто! Теперь тебя тем более никто не услышит! Кричи, плачь, прыгай — делай что хочешь!
- Я не могу! Ты понимаешь, что я не могу?
- Понимаю. Давай, я закричу с тобой, чтобы тебе было легче… Тебе станет лучше, честно. Это очень помогает. Ну, давай же! На раз, два, три. Ну? Раз… Два… Три…
Он действительно закричал — пронзительно и громко, зажмурив глаза от напряжения. Серафима не заметила, как закричала тоже…
… А дождь все так же хлестал ее по щекам, но теперь она не ощущала ни холода, ни боли, как будто этот сумасшедший, с точки зрения
нормального человека, их совместный крик оградил ее от всех мировых бед, как будто ее боль изверглась из нее с этим криком, ушла, пролилась грязью на жесть, оставив после себя пустоту, которую еще предстоит заполнить…
Радостью? Счастьем? Любовью? Новой болью?
…А потом они прыгали, взявшись за руки и гремя ботинками по жести, и снова кричали, пока не охрипли.
А потом Серафима Аверина, не в силах справиться с обуревающими ее чувствами и порывом благодарности, обняла Митю, и оба они, поскользнувшись, повалились на мокрую жесть.
- Ты замерзла?.. — тихо произнес Митя. — Ты вся мокрая… Пойдем.
Он оказался совсем рядом, этот непонятный мальчик, живущий в ином далеком мире, который проходил, казалось, так близко, но лишь тихонько касался дыханием.
Они приподнялись, начав двигаться почти одновременно, и замерли на полудвижении, стоя коленями в воде и не разжимая объятий. Митина рука, мелко дрожа, поднялась с плеча Серафимы и коснулась ее виска.
- Тебе холодно… — прошептал Митя.
Мокрые волосы прилипли к его лицу, но его это совершенно не волновало, и Серафима не знала, от чего ее бьет крупная дрожь — от холода или от забывшегося странного взгляда его светло-голубых глаз, прозрачных, как вода.
- Надо идти, — неловко сказала она.
- Подожди… — прошептал он. — Я должен кое-что тебе сказать… Ты знаешь, ты была… и есть… — он засмеялся и уткнулся лицом ей в плечо, и она молчала, не зная, стоит ли ей обнимать его и что будет, если она все-таки его обнимет.
- Это, наверно, гон… Просто у меня никого нет, кроме тебя… Понимаешь? Совершенно никого…
- Митя… — проговорила она осторожно, — надо идти. Мне холодно.
- Да… То есть нет, подожди… Ты мне как…
- Как сестра, я знаю.
- Да… Наверно… Хотя иногда мне кажется, что это нечто большее… Я просто не знаю… У меня никогда не было сестры, я не знаю, смог бы я или нет любить ее так…
- Митя, пойдем… Нам надо идти… Митя, мне очень холодно…
Кое-каких успехов она все же добилась — Митины глаза обрели относительно осмысленное выражение.
- Сорри… — чуть улыбнулся он. — Конечно… Пойдем…
Они поднялись и, помогая друг другу, спустились на чердак, а оттуда — в подъезд. И все же Серафима не удержалась и бросила последний взгляд на город, свободный и нереально прекрасный в россыпи огней и объятиях весенней грозы…
Возле своей двери Серафима остановилась.
- Ладно… — сказала она. — Наверно, я пойду. Спасибо за все.
- Может, зайдешь? Еще на часик… — он выглядел расстроенным, и это обстоятельство убедило ее в правильности принятого решения.
- Нет, Митя, я пойду. Уже поздно. Родители, наверно, уже волнуются. А ты… Спасибо.
Он улыбнулся и пожал плечами:
- Ты приходи, если что-то случится.
…Дома никто ее не ждал. Родители спали: отец — на диване, а мать — на раскладном кресле в противоположном конце комнаты. В комнате стоял тяжелый запах перегара.
Серафима не стала проходить в свою комнату — она прямиком направилась в ванную, где, освободившись от тяжелой, промокшей одежды, около часа отмокала в кипятке, с наслаждением ощущая, как медленно, но верно ослабевают нервы, за сегодняшний день сделавшиеся похожими на перетянутые струны.
Или не за сегодняшний? То есть не только за сегодняшний?
Кто может точно сказать, сколько дней — месяцев — лет капля за каплей накапливается в нас раздражение, злоба, боль, то, что однажды проливается криком и скандалом, откликаясь на какую-либо сиюминутную и вроде бы совсем не страшную причину…
Не бывает сиюминутных самоубийств, подумала Серафима, растворяясь в горячей воде, — никогда ты не полоснешь себе по венам из-за одного мгновения боли, если всю свою жизнь ты был счастлив… Если все твое существование наполнено смыслом и если этот смысл — цель твоей жизни или хотя бы логичная запланированность ее же; если все это больше и сильнее сиюминутности, ты никогда не сможешь убить себя… Если человек покончил с собой, наверно, следует искать разгадку этого во всей его жизни от начала и до конца, от самого его первого шага, от первой боли и радости… Возможно, у него просто не было ничего, что могло его удержать, и тогда сиюминутность овладела им и столкнула его с шаткой платформы его существования…
Через некоторое время Серафима пробралась в свою комнату, упала на постель и закуталась в одеяло. Все ее тело было расслаблено, и недавняя ссора с Дэном, несколько часов назад казавшаяся самой страшной бедой на свете, отошла на второй план, подернулась туманом и казалась несложной задачкой, решить которую — дело времени, не больше.
Когда Серафима заснула, ей снились огни, много огней. Они метались в черном пространстве, сквозь которое летел куда-то вниз стремительный серебряный ливень. Яркие вспышки синего и красного цвета на мгновения озаряли неограниченное пространство, и в нем вставал, неуловимо, но непрестанно меняясь, город, который Серафима знала и не знала одновременно.
…А еще она летала.
Это было очень просто — только легко оттолкнуться от края крыши, сделать первый шаг, а дальше… Дальше начиналось счастье.
Полет был легким, только иногда, опускаясь слишком низко над ночной улицей, Серафима встречала телом сопротивление ветра, и тогда она спешила снова набрать высоту, потому что, вопреки всем законам природы, ветер становился сильнее и злее как раз на подходах к земле. А над крышами ветер становился легким, приятно овевающим лицо, и чем выше поднималась Серафима, чем более игрушечным становился город где-то внизу, тем легче было управлять собственным телом и тем сильнее и ярче становилось упоение…
Наутро упоение обернулось жаром и головокружением. Мама, зашедшая в комнату, чтобы разбудить Серафиму и отправить ее в универ, а также отчитать за вчерашнее возвращение неизвестно когда, побежала за градусником. В результате Серафиму оставили дома в постели, перед которой на стуле тут же построилась батарея баночек со всякого рода лечебным питьем.
Серафима не расстроилась. Она решила, что ей просто необходима пара дней ничегонеделания. Но только пара дней. Потому что дольше — это уже скучно. Это уже можно выть и лезть на стены. Тем более что Дал Же Бог Фамилию ждет не дождется, когда же Серафима свет Юрьевна принесет ему интересный материал про наркотик под названием Мир, а вышеупомянутая Серафима, как говорится, ни в одном глазу..
На следующий день пришел Дэн.
- Симочка, к тебе Денис, — сказала мама, заглянув в комнату, и тут же посторонилась, пропуская его вперед, и Серафима почувствовала, как бешено колотится ее сердце.
- Привет, — сказал Дэн, присаживаясь на край ее постели. — Как здоровье?
- Отвратительно, — призналась она.
- Ну что же ты… Где умудрилась?
- Не знаю…
Она поняла, что никогда не сможет рассказать ему о том, что было на крыше. Он бы не понял. Хороший, просто замечательный, лучший на свете, некоторые вещи он не мог понять и воспринять на каком-то органическом уровне.
- Сима…
Его руки осторожно и бережно коснулись ее плеч, и мир качнулся и замер, как было всегда, когда он прикасался к ней.
- Извини меня, Сима.
- За что?..
Ах, как предательски срывается голос… Как было подло с его стороны вот так сразу сыграть ва-банк, почти не отдав должное пустому трепу на общие темы…
- За то, что было у меня дома.
- Но ведь ты ни в чем не виноват…
- Сима, ты же сама знаешь, что не бывает неуправляемых ситуаций. Я мог как-то повлиять на ход событий. Я этого не сделал, значит, я виноват.
- Я тоже… была хороша.
- Не спорю, — Дэн улыбнулся. — Но моей вины все же больше. Извини меня, и давай забудем об этом. Ладно?
- Конечно…
Он снял очки уже в процессе сближения губ, и Серафима еще успела в очередной раз поразиться некоторому уверенному изяществу и быстроте этого движения. Однако через миг Серафима забыла обо всем, как бывало с ней всегда, когда он целовал ее…
- Я же болею… — прошептала она, отстранившись через долгую минуту. — Заразишься…
- Ну и плевать… Это не самое страшное, чем ты можешь меня заразить. Я имею в виду, теоретически…
- Дэн…
- Что?
- Так, ничего…
Он снова обнял ее, и мир вернулся на круги своя.
На самом деле человеку надо немного, чтобы быть счастливым, подумала Серафима, так необыкновенно немного, что. при детальном рассмотрении, это кажется даже смешным… Но что мне делать, если я так люблю его? Люблю, хотя никогда не скажу ему об этом…
А за окном расцветал свежестью город, омытый первой весенней грозой…


Глава пятая

Землю и небо пытаю с тоскою,
вечно ищу и не знаю покоя.
Как я тебя потеряла — не знаю
Вечно ищу, но ни шагом не ближе,
даже когда ты мне снишься повсюду…
Росалиа де Кастро[17]


Как обычны и непримечательны дни, когда с нами происходит что-то страшное, ломающее нашу жизнь… Ну почему, почему, наконец, не гремит с самого утра гром и не сверкает молния, почему не рушится небо предвестником непоправимого? Тогда мы бы знали, и пусть не могли ничего сделать, зато были бы готовы встретить беду, не растеряться, не получить удара в спину… Почему?..
Серафима Аверина не знает ответа даже сейчас.
Особенно сейчас.
В тот день она шла к Никите Островко, чтобы выяснить, знает ли он про Мир больше, чем говорил, но Никиты дома не оказалось, и так сложились обстоятельства, что бесполезная Серафимина дорога лежала мимо квартиры Дэна, той самой, на которой происходили все их великие пьянки. Вообще-то Дэн ее не ждал. Более того, Дэна не должно было быть дома — он что-то говорил о каких-то делах, приходящихся как раз на это время, и Серафима пошла к нему совершенно бесцельно, готовая к тому, что ее встретит тишина за дверью. Все же была маленькая надежда, что у Дэна как-то изменились планы и он остался дома. Тогда этот мир обрел бы краски и можно было бы на время забыть о своих неудачах…
Позвонив, Серафима очень удивилась, услышав за дверью торопливые шаги. Дверь распахнулась, и Алинка, завернутая в белоснежную простыню, замерла на пороге, не успев стереть с лица счастливую улыбку.
Наверно, целую минуту между ними стояла глубокая тишина, и Серафима чувствовала, как ее сердце опрокидывается в бездонную пропасть.
- Симка… — голос Алинки внезапно охрип, и улыбка, наконец, сползла с лица. — Симка, ты…
- Я, — ответила Серафима, ощущая вокруг себя давящую черную пустоту.
Она медленно вошла в знакомую до боли квартиру, не ощущая собственных движений, как будто кто-то управлял ею, предварительно удалив из ее тела все нервы. Алинка молча посторонилась.
И сразу же взгляд Серафимы наткнулся на развороченную постель и разбросанные по комнате Алинкины вещи. На самом видном месте лежали изящные трусики, кружевные и черные, ужасно дорогие, каких никогда не было у Серафимы… На полу возле постели стояла пустая бутылка марочного красного вина и два бокала. На тонком золотом ободке на краю одного из них одиноко застыл солнечный отблеск.
- Где Дэн? — глухо спросила Серафима.
- Ушел в магазин… — растерянно проговорила Алинка, остановившись на входе в комнату.
- За вишневым соком? — вырвалось у Серафимы.
- А откуда ты знаешь?..
- Догадайся, — ответила Серафима с усмешкой.
Голос предательски дрогнул, и усмешка вышла беспомощной.
Уютный однокомнатный мир, вместивший в себя столько радостей и томительных сладких минут, вдруг потускнел, стал неуютным, холодным.
В этой постели, сказала себе Серафима, возможно, даже на этой самой простыне я лежала на его плече, и мне было хорошо, и казалось, что это никогда не закончится. А еще мне казалось, что все это, все, что происходило между нами здесь, — это больше и выше обычного совокупления… Оказалось, не выше. Не далее чем несколько минут назад он трахал здесь же эту сучку, которая когда-то назвалась моей сестрой. И это не произошло спонтанно, просто потому, что он выпил и потерял контроль над собой. Во-первых, он умеет пить, и эта бутылка вина для него что тьфу. А во-вторых, он заранее сказал мне, что его не будет дома в этот день и в это время.
Это больно. Неожиданно и странно больно.
Ведь мы же современные люди, мы должны плевать на такие условности, у нас же свобода всего, и любви тоже.
Рано или поздно мы должны были захлебнуться этой свободой.
Наверно, по негласным законам, установленным временем, мы — я и она — должны сесть и за рюмочкой чая поделиться своим опытом и подробностями. А потом вернется Дэн, и мы продолжим начатое втроем.
Дэн…
Мы современные люди, лишенные комплексов. Мы никогда никому ничем не обязаны. Только иногда нам бывает очень больно.
- Ну, ладно, я пойду… — у дверей она обернулась и бросила Алинке с кривой усмешкой: — Привет ему передавай.
На улице яркое весеннее солнце ударило ей в глаза, она пошатнулась, ткнулась плечом в бетонную стену, но все же нашла в себе силы идти. Не хватало еще, чтобы, возвращаясь со своим вишневым соком, он увидел ее здесь, увидел такой… Хотя, может быть, тогда он бы понял, чем был для нее на самом деле, что в действительности значили для нее их якобы легкие, ничего не значащие отношения…
Пусто, как невыносимо пусто было ей, когда она курила на облезлой скамейке в каком-то дворе, едва сумев прикурить дрожащими руками, как пусто было смеяться, глядя на грязный асфальт у себя под ногами…
Она не вспоминала его слов — за все время их отношений он не сказал ей ничего такого, что она могла бы вспоминать, никаких нежных признаний и возвышенных фраз. Только лукавый взгляд поверх очков, только улыбка, движение рук, когда он убирал волосы с лица, и эта его привычка, внимательно слушая, чуть хмурить брови…
И еще некоторое время она пребывала в густой пустоте, пока пустота эта не сменилась осознанием того, что и Дэн и Алинка — два человека, которые составляли для нее целый мир, — потеряны навсегда.
Если бы кто-нибудь другой… Если бы не она!
Так трудно было осознать, что невозможно, никак невозможно побежать к Алинке и рассказать ей о том, что произошло, что она не нальет чая или чего покрепче, не скажет пару ласковых слов про мужиков, которым непонятно чего вообще в жизни надо…
Алинка, ну как же ты могла?.. Ведь ты столько раз говорила, как любишь меня, что мы почти как сестры…
- Девушка, с вами все в порядке?
Сердобольный мужчина склонился над ней, изобразив на лице взволнованную озабоченность.
- В порядке… — выдавила из себя Серафима, тяжело поднимаясь. — В полном порядке…
Она пошла, почти побежала, потому что вокруг было слишком много людей, и они удивленно оборачивались на нее, всем им было интересно, почему эта рыжая девка курит и ревет на скамейке, не обращая внимания на потекшую ручьями дешевую тушь.
Город купался в весеннем свете, но Серафима не замечала ничего, как будто все краски мира утратили яркость.
Господи, как же все это банально!
Смех прорвался сквозь слезы, мучительно ожег горло. Он изменил ей с ее подругой!
Попса, девочка, попса поет про такие вот ситуации. Люди добрые, поглядите на дурочку. Она думала, что в жизни можно как-то миновать банальность. Дура, полная дура!
Но… Алинка! Почему?.. Как?.. Зачем?.. За что?..
И… Дэн.
Когда мир теряет краски и смысл, когда самые близкие и самые любимые предают и даже не думают, что предают, когда ты идешь по улице и плачешь потому, что не можешь удержаться, когда тебе кажется, что жизнь окончена, ты смотришь на небо, и оно отвечает тебе глубоким синим молчанием…
Тогда наступает боль.
Она неслышно опускается тебе на плечи и охватывает виски острым обручем, как короной. Неси свою боль. Это все, что у тебя осталось.
А я… А как же я? Как они могли?! Сволочи! Суки! Я так их любила, я ведь ничего для них не жалела, ничего!.. Чтоб они сдохли! Оба!
…Дом встретил ее привычным суетливым уютом, похожим на ситцевые занавески — таким же пестрым и простым. Из кухни доносилось шипение и запах растительного масла. Видимо, мама что-то жарила.
- Сима, ты пришла? — крикнула мама из кухни, услышав щелчок замка. — Суп разогрет, иди поешь!
Она не ответила и прошла в свою комнату, где упала лицом в подушку.
Теперь важно было сделать так, чтобы мать не увидела, что она плачет. Тогда можно сразу убегать из дома — достанет вопросами и суетливыми бестолковыми утешениями. Она, конечно, хорошая, добрая, милая… Но она совершенно ничего не понимает!!! Она скажет: "Симочка, я думала, что-то серьезное… Зачем же ты так пугаешь? Ну, подумаешь… Да брось ты, плюнь на него, козла такого, а Алине твоей давно надо было космы повыдергать. Ты же такая молодая, найдешь себе и мужика и подружку получше… И вообще — разве это проблемы? У тебя вон папочка спивается, зарплату не платят… А ты про ерунду какую-то…". И никак не объяснить ей, что это не так-то просто — найти людей, которые были бы так любимы, понимали бы так хорошо, как те…
Этот день открыл череду других, мучительных и блеклых, дней без Алинки и Дэна. Дней одиночества. В университет Серафима не ходила — там она могла встретить Алинку.
Алинка пришла сама. На третий день.
- Меня нет, — хмуро сообщила Серафима матери, когда та пришла к ней в комнату, чтобы сообщить о гостье.
- Я уже сказала, что ты дома.
Криво усмехнувшись, Серафима вышла в прихожую, где топталась Алинка, такая же хорошенькая и свежая, как всегда. И теперь, увидев ее такой, Серафима отчетливо осознала, как выглядит сама, в какой-то старой застиранной рубашке, с непричесанными волосами и потрясающими мешками под глазами — результатом ее нынешних почти бессонных ночей и глухого надрывного плача в подушку.
- Что надо? — хмуро спросила Серафима, глядя Алинке прямо в глаза и наслаждаясь эффектом, который производил ее взгляд.
Алинке было явно неуютно и неловко, и это было достижением — она ведь, наверно, давно забыла, что такое неловкость.
- Ты пропала куда-то, — Алинка улыбнулась.
Она хотела, чтобы это получилось так же ясно, как и всегда, и это даже ей удалось. То есть почти удалось. Серафима обошла эту улыбку как неинтересную и ненужную вещь — гораздо интереснее для нее был взгляд Алинки, в котором зеленым озером застыл отчетливый страх.
- Я болею, — усмехнувшись, сообщила Серафима. — У меня гонорея. А значит, и у тебя тоже.
- Сима…
- Да ладно, не бойся ты так. Это шутка. Смеяться после слова "лопата". Так зачем ты пришла, родная? Узнать про мое здоровье? Со здоровьем все о’кей. Жена у меня хорошо, дети тоже. Твоя миссия выполнена.
- Сима… — в прихожую заглянула мама. — Почему ты не проводишь Алину в комнату?
- Алина уже уходит, — резко бросила Серафима. — Она на минутку забежала.
Мама тут же исчезла.
- Дэн хотел с тобой поговорить, — вдруг сказала Алинка негромко, и сначала Серафима даже не поняла, услышала она это или просто захотела услышать.
- Правда? — отреагировала она с нервным неприятным смешком. — С чего бы это?
- Я не знаю…
- Ну, это естественно. Тебе-то откуда знать… Он там больше ничего не хочет, ты не спрашивала?
- Это вы сами разбирайтесь… — начала было Алинка, но Серафима перебила ее, уже не стараясь скрывать отчаянной болезненной ненависти к ним обоим:
- Слушай ты, подруга дней моих суровых… Вы там все равно видитесь чаще… Ну а теперь и подавно… Ты передай ему, что пусть с кем-нибудь другим поговорит. Мне с ним беседовать не о чем. А то разобью очки ненароком, у него же запасных нету. Ты, наверно, сейчас пойдешь, правда? И больше не ходи сюда.
Когда Алинка ушла, Серафима добралась до ванной и закрылась там на добрых полчаса, отмокая в горячей воде от пережитой встречи и стараясь плакать потише, чтобы, не дай бог, не услышала мать.
Почему-то совершенно некстати вспомнилось, как они танцевали тогда на дискотеке — втроем. Может, они уже тогда успешно трахались за ее спиной? Интересно, сколько же времени они вот так выставляли ее полной дурой, загибая ей за вечную любовь?
Хотя нет, вот тут ты ошибаешься, девочка. Дэн тебе за вечную любовь не задвигал никогда. Осторожный мальчик.
Дэн…
Жить без него оказалось не так-то просто. Раньше Серафима и не подозревала, сколько места отводила ему в своей жизни, и теперь ей напоминало о нем все: случайно выпавшая из альбома фотография, на которой — он рядом, улыбающийся, легкий, как ветер; книга, которую он читал и сказал о ней, что стиль хороший, читается легко, но с основной идеей можно поспорить; черное боди — ему так нравилось, как оно сидит на ее фигуре; надпись черным маркером на обоях, своеобразная перефразировка Стругацких — "Счастья всем, даром, и пусть ни один обиженный не уйдет". Это он написал около месяца назад.
Оставаться дома было невыносимо — здесь все предметы, все веши хранили незримую печать его взгляда, присутствия, улыбки, жеста.
Серафима торопливо оделась и выскочила на улицу.
- Куда ты? — успела крикнуть вслед мама и получила резкий ответ:
- Гулять.
Вечер окрасил улицы голубовато-лиловым. Погода стояла теплая, и разношерстные компании, заполнившие скамейки у подъездов и в парках, отмечали приближение лета кто как умел. И в этой неторопливо движущейся, прогуливающейся толпе Серафима как никогда почувствовала себя одинокой и всеми покинутой.
Здесь тоже все напоминало о нем — каждое легкое дуновение ветра, взметнувшее чье-то светло-русое каре, чей-то веселый смех, вишневый сок в витринах киосков и магазинов и многое-многое другое…
Она уже едва сдерживалась, чтобы не закричать от отчаяния прямо на улице, когда раздался веселый голос:
- Серафимище! Ты ли это?
Обернувшись, Серафима оказалась в объятиях веселой компании, в которой она узнала Свету Чайкину, Руську, компьютерщика Лешу, Островко и еще нескольких ребят, знакомых весьма относительно. Компания направлялась на день рождения к субъекту по имени Ромка и была уже порядком нализавшаяся пива.
- Пойдем с нами, — тут же заявила Руська.
- Но меня же не звали… — пробормотала Серафима.
За несколько дней своего добровольного заточения она умудрилась отвыкнуть от людей и шума, который они обычно производят.
- Ну и что? — не растерялась Руська. — Зато нас пригласили. А мы пригласим тебя.
Ромка был субъектом малознакомым. Но у Ромки был одни несомненный плюс — он не очень-то жаловал некоего Дениса Залявина, и тот платил ему полной взаимностью. Значит, можно было спокойно пойти и развеяться. Шансов на то, что Дэн вдруг появится у Ромки, не было практически никаких.
Дэн…
Недолго думая, Серафима приняла предложения, и вся компания двинулась по улице.
- Где Пантера? — осведомилась Серафима у Островко.
- Дома, — ответил тот со вздохом.
- А что так?
- Да у нее завтра доклад какой-то, надо делать…
- Ты передай ей, что баклан, пролетающий последним, всегда пролетает мимо.
- В смысле?
- А вот.
Было что-то захватывающее в таких вот полунамеках, за которыми не стояло абсолютно ничего, только про это знала одна Серафима. Островко не знал и поэтому насторожился. В целом, у него был вид человека, который все никак не может понять, где же его накалывают.
…У Ромки все начиналось очень весело. Чтобы окончательно развеяться, Серафима поставила себе задачу-минимум — напиться как можно сильнее, и это ей удалось.
Света Чайкина и Никита поочередно брались за гитары и пели разные хорошие песни, и вся компания подтягивала им кто в лес кто по дрова, потому что напились все. Да и сами певцы время от времени попадали не в те аккорды и брали не те ноты, но такие тонкости уже никого не волновали.
Первым сдался Никита. Он заявил, что поет одну песню, а играет, кажется, другую, и передал гитару Свете, а сам отошел к стене и сел рядом с Серафимой.
- Что-то ты пьянствуешь, мать, — шепнул он ей на ухо. — Любимый твой где?
- В Караганде, — весело ответила Серафима. — Любимый — ёк. Кончился. Причем кончился, а не кончил… не путай. А знаешь, почему он кончился? Потому что кончил… Только вот не со мной… И даже не сам с собой…
- Да. весело…
- А фига ли.
Его дыхание, коснувшееся ее уха, неожиданно напомнило ей об их прежних отношениях, и она совершенно некстати подумала, что может поманить его пальцем и он пойдет за ней как миленький. Не потому, что любит, вот уж ничего подобного, все гораздо банальнее. Просто он пьян, и она тоже не в кондиции, поэтому оба они не совсем контролируют свои действия и желания. Потому что существует мужская физиология, под воздействием которой самоконтроль дает сбой, если женщина говорит: "Хочу. Пойдем со мной".
Потому что ей хочется сделать что-то подобное, трахнуть какого-нибудь смазливенького мальчика, напиться, перебить здесь все стекла…
Только бы не думать, не вспоминать…
- Никита, — она повернулась к нему, и ее глаза загорелись дурным горячим огоньком. — Ты можешь немного побыть моим любимым.
- В смысле?..
Она рассмеялась грудным, похотливым смехом, потому что растерянность его голоса и лица ни разу не соответствовали кое-чему другому, на что Серафима как бы невзначай положила руку, чтобы убедиться, что его мужская физиология на ее женское "хочу" срабатывает нормально.
- В прямом…
Не переставая смеяться, она приблизилась к нему насколько было возможно и поцеловала, с мстительным удовольствием ощутив дрожь его напрягшегося тела и рук. судорожно вцепившихся в ее плечи — то ли чтобы оттолкнуть, то ли чтобы прижать покрепче.
А Света Чайкина пела своего любимого Шевчука, и студентка третьего курса филологического факультета Серафима Аверина сделала все, чтобы не слышать именно этой песни…

…Судьба и молитва менялись местами,
Молчал мой любимый, и крестное знамя
Лицо его светом едва освещало…
Простила его… Я ему все прощала.


* * *

…Утром она проснулась с раскалывающейся от боли головой и противной сухостью во рту. Никита спал рядом с ней, уткнувшись носом в подушку. Прошлый вечер вспоминался с трудом.
Выбравшись из-под одеяла, Серафима стала одеваться, собирая свои вещи по всей комнате. Пару раз ей попались использованные презервативы, и она запоздало порадовалась тому, что даже под вчерашним градусом кому-то из них не изменила осторожность.
Наверно, это было самое тяжелое утро в ее жизни. Ноги и руки, ставшие противно-ватными, слушались плохо. В соседней комнате оставшиеся на ночь гости спали вповалку, кто на ком. Серафима мысленно усмехнулась, подумав о том, что им с Никитой отвели целую комнату…
Никита… Нехорошо как-то вышло. А впрочем, никто его за орган не тянул. Все они одинаковы.
Пробравшись на кухню, Серафима беспринципно прошлась с обыском по хозяйским шкафам и нашла банку кофе.
Пока закипал чайник, Серафима сидела на подоконнике и тоскливо курила, глядя на унылый пейзаж за окном. Опустошение обрушилось на нее бесцветным безразличием.
Точка, подумала Серафима, глотая горячий кофе и тупо глядя перед собой. Все, теперь уже точно точка. Переживем. Как в том анекдоте — жить будете. Но хреново.
Когда она уходила, никто из вчерашних гостей еще не проснулся.
Был вторник, и сразу от Ромки Серафима поехала в университет, хотя успевала всего на третью пару. А вечером дома ожидался скандал в исполнении вернувшейся с работы мамы. В общем, ничего хорошего.
Около университета ее ждал Дэн.
В первую секунду, когда он только поднялся со скамейки возле широкого университетского крыльца и сделал шаг к ней, все ее существо взорвалось знакомым, сладким и полузабытым. Так бывало, когда они только еще начинали встречаться, и она замирала каждый раз, когда он вот так ждал ее около университета, потому что они ведь ни о чем таком не говорили, и неизвестно было, не станет ли эта встреча последней…
А ведь это он научил меня не думать о завтрашнем дне, подумала Серафима, с вершины былого подъема падая в сегодняшнее усталое безразличие, это он научил меня ловить радости настоящего и не думать о будущем…
- Привет, — сказал он, приблизившись, и она запоздало сообразила, что после вчерашней пьянки и последовавшей за ней ночи с Островко вряд ли выглядит как огурчик.
А через миг ей стало все равно.
- Привет. Меня, что ли, ждешь?
- Тебя. Надо поговорить.
Она пожала плечами:
- Ну, надо так надо. Где? Здесь?
- Да все равно где. Пойдем сядем?
- Ну, давай.
Как буднично они говорили… Ни слово, ни жест не выдали, что между ними что-то произошло, что между ними вообще что-то было… Раньше Серафима не верила, что можно стать совершенно чужими так быстро, всего за несколько дней.
- Сима, — начал он, когда они сели на скамейку, с которой он встал, чтобы подойти к ней, — я думаю, нам надо все обсудить…
- Да ладно, зачем? — она поморщилась, потому что на смену безразличию пришла мучительная неловкость. — Я все понимаю… Я Алинку напугала, наверно… Но ты не думай, не буду я вам мешать, делайте что хотите. Только ко мне не лезьте с разговорами, ладно?
- Дело не в том, Сима, — заговорил он, поправив очки таким знакомым жестом Кролика из "Винни-Пуха", и только это движение выдало его неловкость. — Что произошло, то произошло. Этого не поправишь, и разговаривать об этом незачем. Просто я хочу тебе объяснить, почему так получилось.
- Да я и так знаю почему, — усмехнулась она, вспомнив, как легко у нее все вышло с Никитой.
Разве Дэн виноват, что оказался таким же, как все они?
- Нет, вряд ли. Понимаешь, мы с Алинкой много разговаривали… И о тебе в том числе. Она очень тебя любит.
- Правда? — сквозь неловкость прорвался нездоровый сарказм, но Серафиме было уже все равно.
Пусть видит. Какая теперь разница?
- Правда. Честное слово, она совершенно не понимает, что сделала не так.
- Что же она так испугалась, раз все хорошо?
— Тут я ее очень даже понимаю. Она испугалась тебя, твоей реакции. Сима, пойми же, что все произошло отчасти и с твоей легкой руки. Понимаешь? Ведь ты научила этому Алину.
- Чему?
- А разве не ты, когда она поступала по-свински с этим своим мальчиком, учила ее, что так ему и надо, что, если ты обманываешь человека, значит, он виноват сам, раз позволяет тебе его обманывать? Вот и получается, что в том, что произошло, виновата ты, раз позволила Алине так с тобой поступить. Она ведь верила тебе свято, вот и усвоила эту очень удобную истину. Девочки милые, — Дэн повысил голос, и Серафима с некоторым удивлением отметила, что он волнуется, — да почему же вы как те воробьи, которые учат котенка охотиться? И очень потом удивляетесь — вот что интересно. Я видел, как Алина слушает тебя, раскрыв рот, со стороны это было очень заметно. Можно сказать, она была твоей ученицей. А все ученики рано или поздно проверяют усвоенные теории на собственных учителях…
- Ну, ладно, с Алинкой все ясно, — тяжело проговорила Серафима. — А ты?
- Что я?
- Ну, тебя-то я ничему не учила, ты не слушал меня, раскрыв рот. Почему ты?..
Он опустил глаза, тихо проговорил:
- Так получилось…
- И давно?
- Что?
- Давно у вас так получалось?
- Сима, давай не будем об этом…
- Почему?
- Хорошо, раз ты так хочешь… Нет, не давно и не часто. Всего два раза, считая… тот случай.
После этого они некоторое время молчали. Серафима достала из кармана сигареты, закурила, с удовольствием отметила, что руки не дрожат.
- И как вы думаете теперь? — спросила она после нескольких затяжек, глубоких до боли. — С Алинкой? Будете… вместе?
- Не знаю, — признался Дэн, неловко усмехнувшись. — Не думаю… Это же было так… Просто, легко и… Это ничего не значит. Я вообще теперь ничего не знаю. Вы меня озадачили.
- Кто мы?
- Женщины, считающие себя современными.
- Интересное определение. Поясни, если можно.
- Можно. Вы учите друг друга стервозности, а потом плачете, когда подруги спят с вашими мальчиками. Достаточно емко?
- Да. Спасибо.
- Пожалуйста. Я, наверно, совсем идиот, я просто не понимаю, зачем все это… Разве так сложно сказать хоть раз друг другу правду? Девочка, ты не права, так не поступают, потому что, если бы так сделали со мной, мне бы это очень не понравилось… Ладно, я уже несу что попало…
- Да нет, почему же? Ты доказываешь мне, что во всем виновата я.
- Я не то хотел сказать…
- Видимо, плохо хотел.
- Извини.
- Да ладно тебе, — она подняла на него болезненные, злые, но абсолютно сухие глаза. — Я все понимаю. Наверно, ты сказал все, что хотел?
- Наверно, да. Я пойду.
- Пока.
Он уходил, а она сидела на скамейке и курила, отлично зная, что не увидит его больше никогда. Постарается не увидеть.
Потому что это будет слишком мучительно.
Слишком больно.
Потому что именно это и назвали когда-то любовью.


Глава шестая

Подделываясь под явь,
как тень пустая,
впереди желанья
идет надежда,
и ложь ее, как феникс,
встает из ее же пепла.
Густаво Адольфо Беккер[18]


…Если бы у Серафимы Авериной спросили, кто же виноват, что все вышло именно так, а не иначе, она бы только усмехнулась. Ей некого обвинять, потому что после разговора с Дэном вечером того же дня она сама пошла к Мите.
Просто она помнила, что однажды, когда ей было плохо, Митя смог ей помочь.
Митя открыл ей дверь, такой же блаженно-неопрятный, как и всегда, и на миг Серафиме показалось, что с того вечера, когда прогремела первая этой весной гроза, прошло всего несколько часов.
- Что-то случилось? — сразу же понял Митя, как только она прошла прямиком на кухню и стала нервно чиркать спичкой, пытаясь прикурить. Спички, видимо, отсырели, поэтому не поджигались, и Серафима швырнула их на пол.
- Что с тобой, Симка? — голос Мити прозвучал совсем рядом.
Не спрашивай, ни о чем меня не спрашивай, разве ты не видишь, что именно сегодня, именно сейчас я устала, безжалостно устала считаться сильной и умной, современной и циничной, мне больно так, как бывало больно в детстве, когда мальчишки при мне убивали кошку…
Потому что у меня нет Дэна.
Мне двадцать лет, но я устала так, как моя мать не устала в сорок, и самое страшное, что я часто вижу следы такой усталости на лицах своих сверстников… Я стараюсь не думать об этом и почти не думаю, но сегодня я устала не думать…
- Я могу тебе помочь, — негромко, но уверенно и спокойно произнес Митя.
- Да, — она подняла на него дикие от боли глаза. — Я не знаю, почему, но мне кажется, что можешь.
Митя промолчал. Кажется, он о чем-то думал
- Ты собираешься сегодня ночевать дома? — спросил он через минуту.
Серафима пожала плечами. Митя молчал, ожидая ответа, и тогда она выдавила из себя, едва разлепив губы:
- Мне все равно.
Митя ушел в комнату и появился минут через десять, одетый в более приличные джинсы, чем были на нем до этого.
- Пойдем, — сказал он.
- Куда? — устало спросила Серафима.
Она уже пожалела, что пришла.
Действительно, ну как он мог ей помочь? Тогда просто сошлось…
- К моим друзьям. Они тебе помогут, честно.
Она устало поднялась и прокомментировала, окинув Митю хмурым взглядом:
- Тебе что, надеть больше нечего?
Вопрос был задан для проформы — Серафима отлично знала, что нечего, кроме этой затертой джинсовой курточки и ботинок, которые скоро придется подвязывать веревочками.
- Пойдем, Сима.
Замечание о его внешнем виде Митя странным образом пропустил мимо ушей, как будто не услышал.
- Ладно, что уж делать… Пойдем.
Они вышли на улицу, встретившую их светом фонарей, как будто выхватывающим из несущейся мимо жизни случайные островки, заключая их в круг света с размытыми, неровными границами.
- Ну? И куда теперь?
- На остановку.
Дальше они шли молча. Потом так же молча сели в полупустой автобус. Серафима редко ездила этим маршрутом — он шел куда-то на окраины.
- Слушай, ты действительно думаешь, что мне поможет то, что ты можешь мне предложить? — усмехнулась Серафима.
Она уже немного успокоилась и сожалела, что ее понесло куда-то с этим юным растаманом, на которого с опаской посматривали немногочисленные пассажиры автобуса. Серафима едва не рассмеялась, подумав о том, какую комичную пару они собой представляют на самом деле, — девица с неестественно рыжими, явно крашеными волосами, в модных черных клешах и коротенькой, в меру потрепанной, но еще вполне приличной джинсовой курточке и этот… деклассированный элемент.
На вопрос Серафимы Митя ненадолго задумался, потом сказал:
- А ты знаешь, что я могу тебе предложить?
Она пожала плечами.
- Конечно. Выкурить косячок. Только я не думаю, что это решит все мои проблемы.
- Это — нет, — неожиданно согласился с ней Митя. — Но то, что я хочу тебе предложить, гораздо лучше анаши. И оно действительно решит все твои проблемы.
- Оно?
- Ну, он… Это неважно.
- И как же это "оно" решит мои проблемы? — Серафима засмеялась и уловила в своем смехе нотки истеричности. — Сделает так, чтобы отец бросил пить? Или так, чтобы ему стали платить нормально? Или восстановит компартию?
"Или вернет мне Дэна"…
- Нет, — ответил Митя. — Ты просто пока не понимаешь, что на самом деле все это не имеет значения.
- Правда? — она снова рассмеялась, и некоторые пассажиры обернулись на нее, потому что в этом смехе истеричность послышалась уже отчетливо и громко.
- Правда. Ты пока просто не знаешь… Ты увидишь совершенно новый мир.
- А ты уверен, что этот твой новый мир поможет мне? Ты уверен, что я захочу его принять?..
Она хотела сказать что-то еще, но осеклась, как будто ей резко перекрыли воздух.
Принять мир…
Принять Мир…
Совпадение?
- Ты просто не знаешь, о чем говоришь, — продолжал между тем Митя. — Тебе кажется, что то, что ты сейчас имеешь, — это главное, это важно… Ты как домохозяйка, которой бог открывает рай, а она не идет из-за того, что у нее в ванной замочено белье.
- Митя… — она пропустила мимо ушей и домохозяйку и бога, она думала только об одном, — куда мы едем?..
- Увидишь, — ответил он, и она поняла, что он просто не хочет, чтобы она знала, куда он ее везет.
Да, ведь Юля Газина тоже сначала не знала… Ее привела Тишь. Сама Юля не имела права кого-то вести. Теперь Серафиму ведет Митя. Неужели… Неужели?!!
Плохое настроение сняло как рукой. Мгновение — и Серафиму подняло на крутой волне азартной адреналиновой дрожи. Она была так близко…
Господи, неужели Митя?.. Нет, об этом пока не надо думать… Как там говорила Скарлетт о’Хара? Я подумаю об этом завтра.
Наверно, надо будет сделать вид, что испугалась, пообещать больше не приходить… Главное — попытаться понять, что это за Мир и с чем его едят. Или нюхают. Или колют. Да, точно. Колют. Юля говорила, что какой-то парень там у них боится делать себе укол и ему вкалывает Тишь. У парня еще есть прозвище… Художник, кажется.
У них у всех, наверно, прозвища. Ведь Тишь — тоже не имя. А интересно, как они называют Митю?
Серафима спохватилась и едва сдержала азартный оскал. Ей надо было оставаться разбитой и убитой. Кажется, именно это повлияло на Митино решение.
- Мы выходим, — сказал Митя, тронув ее за плечо.
Выйдя из автобуса, Серафима оказалась в совершенно незнакомом районе. При всем своем желании она не смогла запомнить направление, в котором ее вели, потому что приходилось уделять слишком много внимания дороге — сплошная грязь и ухабы, какие-то стройки, заборы и подворотни. Возможно, и даже скорее всего, Митя специально вел ее такими зигзагами.
И поэтому Серафима не заметила, как оказалась перед мрачного вида одиннадцатиэтажкой, напротив которой жутковато вырастала из асфальта какая-то стройка.
В нужную дверь на последнем этаже Митя позвонил явно условным звоном, через некоторое время послышались шаги и открыла симпатичная девочка со спокойным взглядом карих глаз и русыми волосами до плеч, кое-как собранными в "хвост". Появлению незнакомого лица девушка не удивилась. Она только улыбнулась и сделала приглашающий жест.
И Серафима услышала гулкий, учащенный ритм своего сердца…
Войдя в квартиру, Серафима оказалась в прихожей, оклеенной порядком ободранными обоями с изображением каменной кладки, по которой вьются какие-то ветки.
- Раздевайся, — сказал Митя, снимая куртку.
- Позвать Игоря? — спросила девушка.
- Да, наверно, — кивнул Митя.
Девушка неторопливо пошла по коридору.
Серафима вспомнила, что Тишь и Юля упоминали какого-то Игоря. Наверно, он здесь главный.
Да, кстати, есть еще Тишь. И с ней нужно будет что-то делать.
Что же необходимо сделать с Тишь, Серафима придумать не успела, потому что появился тот, кого называли Игорем.
И Серафима почувствовала растерянность.
Нет, она не рисовала мысленно образ этакого отрицательного гуру, пророка новой жизни, но все равно мозг автоматически выдавал два донельзя стереотипных варианта — лысого нагловатого "чувака" в черном и кожаном и с пакетиками и шприцами, торчащими изо всех карманов, либо просветленного гипнотизера в белых одеяниях и с вечными раскладами про новый мир и настоящее счастье.
На самом деле Игорь не был ни тем, ни другим.
Лет тридцати, невысокий, коренастый, одетый в простой серый свитер и джинсы. Небритый, с длинными волосами, собранными в "хвост".
Если бы у Серафимы Авериной спросили потом, почему этот самый Игорь так сразу неосознанно понравился ей, она бы, наверно, нашла что сказать, но для этого ей пришлось бы пережить еще раз встречу с ним. Наверно, она обвинила бы во всем очки. Он носил такие же очки, как и Дэн, — с фотохромными линзами и тонкой оправой овальной формы. И вообще в нем было что-то от Дэна — эта чуть ироничная серьезность, рассудительность.
- Здравствуйте, — сказал Игорь, едва кивнув Мите. — Меня зовут Игорь. А вас?
- Серафима…
- Наверно, нам следует поговорить, — Игорь приглашающе-мягким жестом указал на ближайшую дверь.
- Наверно, — она пожала плечами и прошла в небольшую полупустую комнатку, освещенную только настольной лампой.
Там Серафима села на какой-то затрапезный диванчик. Игорь опустился рядом, но держался на приличной дистанции, именно так, как хотела Серафима. Ко всем незнакомым или малознакомым мужчинам она чувствовала некоторое отчуждение и старалась избегать даже случайных соприкосновений. Так было даже с Дэном. Сначала.
С Дэном…
- Так о чем мы должны говорить? — справившись с собой, Серафима неловко усмехнулась.
- О чем хотите, — Игорь улыбнулся, и выяснилось, что улыбка у него замечательная и ясная. — Можно о вас. Или лучше на "ты"?
- Вам — да, — усмехнулась Серафима. — А мне? Вы ведь старше.
- А это имеет значение?
- Для кого как.
- Хорошо. Тогда я скажу, что для меня не имеет. Это поверхностно.
- Все, что поверхностно, не имеет значения?
- Я думаю, что да.
- А что поверхностно?
- Почти все, что нас окружает и что мы привыкли считать своим миром. Скажем так, то, что мы называем миром, какие-то его составляющие. Ты должна меня понять, раз пришла сюда.
- Должна, — кивнула Серафима, потому что действительно хотела его понять. — Но не кажется ли вам, что вы говорите несколько банальные вещи?
- И чем же они банальны?
- А тем, что то же самое говорит любой новый проповедник в каком-нибудь Свете Мира. Когда бог зовет, надо бросать все и идти за ним, невзирая на плачущих детей и замоченное белье.
- Про детей я Мите ничего не говорил, — усмехнулся Игорь, — это он уже добавил от себя. Или ты добавила, это неважно.
- Действительно. Я и так поняла, что Митя поет с чужого голоса.
- Может, и так. Только для него этот голос давно стал своим. Раз уж мы зашли в эту область и ты упорно не желаешь говорить о себе, давай поговорим о других. Например, о Мите. Я так понял, что ты знаешь его достаточно давно.
- Ну да.
- Скажи мне, у тебя не появилось ощущения, что в последнее время он выглядит счастливым?
- В последнее время он выглядит грязным.
- Это поверхностно.
- Ничего себе поверхностно!
- Разве нет? Скажи мне, Серафима, твой внутренний мир, то, что, по сути, и есть истинная ты, изменяется в зависимости от того, вымыла ли ты сегодня голову?
- Нет. — Серафима усмехнулась — это становилось все интереснее и интереснее. — Но вот чувствовать я себя буду по меньшей мере неуютно.
- Правильно. Потому что этот неуют будет вызван твоим несоответствием с правилами Поверхностности, которые вдолбили в тебя и в сотни таких, как ты. Подожди, не возражай мне, я еще не договорил. Не знаю, либо Митя поторопился, приведя тебя сюда, либо ты не замечаешь некоторых вещей в жизни… Нами… то есть вами управляет Поверхностность, Серафима. Одна большая глобальная Поверхностность. И мы подчиняемся ей, как не подчиняемся никогда и ничему. Определенный стиль в одежде — тоже Поверхностность. Мне приходилось видеть, как люди едва ли не жертвовали собой ради возможности одеться определенным образом. Я уже не говорю о деньгах, которые на это уходят. Хотя одежда ведь совершенно не влияет на то, каков человек на самом деле. Но Поверхностность прочно формирует образ мышления и даже мораль.
- То есть деньги — это Поверхностность?
- Да, безусловно.
Неожиданно для себя она отметила, что разговаривает с ним, как с давно и прочно знакомым, как с Островко или Алинкой, как с Дэном…
Как с Дэном…
Она ожидала совершенно не этого.
- И вы предлагаете мне избавиться от Поверхностности?
- Он нее невозможно избавиться, — Игорь тоже в свою очередь вел себя так, будто знал ее лет десять, — она все равно будет существовать хотя бы на уровне рефлекса. Но я могу сделать так, что она перестанет иметь для тебя значение, — он сделал паузу, как бы раздумывая, стоит ли подходить к основному. — Митя объяснил тебе, что тебя ждет?
- Не особенно, — призналась Серафима, почти не погрешив против истины. — Он отделался общими фразами про новый мир, который меня ожидает.
- Серафима, — Игорь с улыбкой посмотрел ей прямо в глаза, — можно задать тебе нескромный вопрос?
- Наверно, да.
- Зачем ты пришла?
Серафима почувствовала примерно то же, что может чувствовать человек, на которого неожиданно вылили ведро кипятка.
- В смысле?.. — растерянно пробормотала она.
- Понимаешь, мне не кажется, что ты нуждаешься в моей помощи, — он говорил с улыбкой, и Серафима не замечала в нем раздражения или злобы.
- Митя позвал… — начала она и осеклась под его взглядом.
- У тебя что-то произошло? — спросил Игорь. — Я не спрашиваю, что именно — это твое, личное, ты можешь этого не говорить. Скажи только — произошло?
- Да, — ответила Серафима.
Как хорошо сошлось, что ей почти не приходится врать…
- Тебя увидел Митя и предложил поехать с ним?
— Да.
- И ты понятия не имеешь о том, что тебя ждет? Только честно, Серафима. Пока мы говорили с тобой честно. По крайней мере, я.
- Я примерно предполагаю, — призналась Серафима.
- И насколько примерно?
Серафима решилась.
- Я знаю, что мир, о котором говорил Митя, — это наркотик. Я права?
Игорь засмеялся.
Серафиме казалось, что время не остановилось, но растянулось, стало вязким, как тесто.
- Ну, в чем-то ты права, — сказал, наконец, Игорь. — Опять же, ты верно уловила суть, хотя и поверхностную. Но ты пришла… Почему? Ты согласна с подобным выходом? Прости, что я тебя вот так допрашиваю, но мне почему-то кажется, что ты должна считать, что наркотик — не выход.
- Я действительно так считаю, — честно призналась Серафима. — Но я кое-что слышала и поняла, что знаю далеко не все… Ведь именно ваш наркотик называют Миром, так? Я не ошиблась?
- Нет, ты не ошиблась, — ответил Игорь. — Но что это меняет?
- То, что если это правда… То, что говорят про Мир… Тогда, наверно, он мог бы мне помочь…
- Ты уверена в этом?
- Да, — ответила она уверенно, потому что на миг действительно поверила в то, что говорила.
- То есть ты готова принять Мир? — Игорь смотрел на нее поверх очков (как Дэн, господи, совсем как Дэн…) с пристальной мягкостью. — Готова безоговорочно?
- Нет, — быстро проговорила она, вздрогнув от охватившего ее неожиданного страха. — Нет, я еще не уверена…
- Что ты знаешь о Мире?
- Это правда, что он не вызывает привыкания?
- Скажем так, он не вызывает того, что принято называть привыканием.
- Наверно, это единственный шанс… Но я не знаю точно… Я не уверена… — и тогда она подняла на него чистые глаза и сказала самое главное, то, ради чего пришла, на что надеялась: — Можно мне посмотреть… на тех… кто уже принял Мир? Понимаете, я должна увидеть их… Понять, что все верно, то, что вы говорили… Ведь… Ну поймите же, я вас… совсем не знаю…
- А мне кажется, что знаком с тобой очень давно, — задумчиво произнес Игорь. — Но ты права — действительно, ты не можешь мне верить…
Он задумался, и несколько минут молчания стоили Серафиме огромного количества нервных клеток. Прежде всего она ожидала, что Игорь вежливо поблагодарит ее за содержательную беседу и попрощается.
А ведь она так близко! Буквально в двух шагах! Как это больно — проигрывать, когда победа совсем рядом и стоит только протянуть руку…
- Ну что ж… — заговорил Игорь. — Наверно, ты имеешь право удостовериться, что я тебя не обманул. Пойдем.
Он поднялся, и Серафима машинально сделала то же самое.
- А… куда? — глупо спросила она и тут же мысленно ответила сама себе: "На улицу — куда же еще?".
- Ты хотела увидеть принявших Мир, — ответил Игорь. — Идем. Ты их увидишь. Только старайся не выделяться и не обижайся, если некоторые из них проявят настороженность. Они сейчас как бы вне Поверхностности, они — сообщество. Ты — вне сообщества. Но ты сама так захотела.
- Да, я знаю, — торопливо заверила Серафима и добавила, подумав: — Спасибо…
Игорь только кивнул, странно усмехнувшись. Как показалось Серафиме — с горечью. Но, скорее всего, это только показалось.
Потому что так иногда усмехался Дэн, и тогда было отчетливо видно, каким этот мальчик станет лет через пять.
И таким Серафима любила его еще больше…
Игорь провел ее по коридору к той самой двери, в которую ушла девочка с русым "хвостиком". Из-за двери доносились негромкие голоса и музыка — неуловимая и расплывчатая, какую слушала иногда Серафима, чтобы расслабиться или снять головную боль.
За дверью оказалась комната. Серафима даже представить не могла, что когда-нибудь окажется в таком просторном и уютном помещении с практически полным отсутствием мебели, желтоватыми обоями и какими-то абстрактными картинками на стенах.
…Их было около двадцати пяти — тридцати человек. Все — молодые, некоторые даже очень молодые. Они сидели прямо на полу, вдоль стен, и в первый момент показались Серафиме совершенно одинаковыми. Потом она поняла, что такое впечатление создавали их улыбки и взгляды, как будто разным людям какой-то сумасшедший гример нарисовал одни и те же глаза и губы.
Бросилась в глаза еще одна особенность: присутствующие в комнате как бы делились на две группы. Первые выглядели как люди, давно и безнадежно плюнувшие на свой внешний вид. Вторые — а их было большинство — казались совершенно нормальными. То есть казались бы… Если бы не эти самые улыбки и взгляды, одинаково, блаженно счастливые. Среди этого большинства Серафима разглядела девочку Юлю. Юля взирала на Серафиму с удивлением и растерянностью. Потом она медленно перевела глаза куда-то в угол, и, проследив за ее взглядом, Серафима увидела Тишь, откинувшуюся к стене и закрывшую глаза. Кажется, на внешний мир она реагировала слабо, и Серафима внутренне порадовалась этому.
Внимание, оказанное ей в желтой комнате, отличалось так же, как и внешние образы собравшихся. В глазах тех, кто еще не совсем плюнул на себя, можно было при желании разглядеть искры интереса к новому человеку или удивление по поводу странного появления оного. Серафима решила для себя, что эти люди в той или иной степени являются новичками.
Но гораздо сильнее ее внимание привлекли именно те, кто не отреагировал на ее появление совершенно или, в лучшем случае, одарил ее мутным равнодушно-приветливым взглядом. Таких была примерно четверть. Скорее всего, это были ветераны, начавшие принимать Мир еще до того, как о нем заговорили. Среди ветеранов Серафима выделила ту самую девочку с русым "хвостом", открывшую ей дверь и… Митю.
Она должна была этого ожидать. Он привел ее. Значит, имел на это право.
Или была еще надежда, слабенькая и хиленькая, но все же была? Надежда, о которой узнаешь только тогда, когда теряешь ее…
Серафима забилась в угол, который, как бы специально, был достаточно темным, чтобы присутствующие через несколько минут напрочь забыли о ней. Теперь она могла наблюдать.
Они любили Игоря. Любили, если не сказать — боготворили. По крайней мере, те, кто еще мог реагировать, заулыбались и начали подползать к нему, как слепые щенки еще не к матери, но к ее запаху, теплу… Юля Газина оказалась ближе всех к своему кумиру и едва не задохнулась от радости. Игорь сидел к ней боком и не мог ее видеть, но, наверно, он уже научился ловить эти теплые волны немого обожания. Он почти не глядя протянул руку и прикоснулся к плечу Юли ласковым успокаивающим движением.
Какой-то мальчик вполне приличного вида подобрался к Игорю и начал что-то говорить ему торопливо и тихо. Даже Серафиме было ясно, что мальчику необходимо выговориться и в слушателе он нуждается гораздо больше, чем в собеседнике. Игорь, конечно, тоже понимал это, и поэтому не вставлял ни слова, только кивал, и его приятное широкое лицо выражало понимание и принятие всего, что ему скажут.
Они улыбались ему. Они норовили прикоснуться к нему.
Он был для них Богом, который слушал их, понимал и принимал. Богом, который дарил им новый Мир…
Серафиме потребовалось некоторое время, чтобы "принюхаться" и перестать инстинктивно задерживать дыхание. В комнате висел пластом тяжеловатый запах немытых тел и заношенной одежды, и волны обожания были, так сказать, с душком.
Митя улыбался. Точно так же, как в последние несколько недель, просто Серафима тогда не могла понять причины такой улыбки. Митя был счастлив. Он больше не искал дверей и окон.
У Тишь было совершенно отсутствующее и чужое, оплывшее лицо. Серафима хотела только одного — чтобы она подольше оставалась в состоянии "прихода" и не открывала глаз.
Девочка с русым "хвостом" сидела, привалившись к какому-то парню, одетому в достаточно приличные шмотки, качественные, но как будто чужие, мятые, случайные. И, невзирая на то что у парня падали на глаза грязноватые черные волосы, а выражение лица никак нельзя было назвать осмысленным, Серафима отметила, что мальчик ничего. Именно такие слишком правильные физиономии она так не любила. К тому же эта показалась ей знакомой, но она знала, что всегда оборачивалась на такие лица, чтобы тут же забыть их. Поэтому, вполне возможно, что этот парень уже где-то встречался ей. Может, на улице, может, в универе или где-нибудь в общественном транспорте…
Музыка плыла по комнате, и в глазах тех, кто еще мог говорить и слушать, мерцающими искрами отражалось что-то, что студентка третьего курса филологического факультета Серафима Аверина не могла понять и осмыслить. Просто не могла. Но надеялась, что сможет.
Отрешенные, забывшиеся, счастливые лица.
Митя. Девочка с русым "хвостом". Тишь. Юля Газина. Красивый парень с грязными волосами.
И — многие, многие, многие, как будто их было не три десятка, а три тысячи…
Игорь. Серый взгляд поверх очков. Уверенное спокойствие движений. Улыбка. Ниточный браслет-фенечка на правом запястье.
…Звонок, прозвеневший согласно условленному ритму, заставил Серафиму вздрогнуть. Игорь заметил это, и улыбка чуть тронула его губы.
Новички оглядывались удивленно и чуть растерянно. Из "ветеранов" никто даже не пошевелился.
- Мышонок, — позвал Игорь.
Митя открыл глаза, поднялся и вышел из комнаты. Через некоторое время он вернулся, и следом за ним в комнату вошла худенькая черноволосая девочка, то ли казашка, то ли татарка, одетая в узкие черные джинсы и черную мужскую рубашку.
Девочке было плохо — Серафима поняла это сразу. Девочка выглядела так же, как Тишь, когда Серафима следила за ней, разве что девочку трясло сильнее, и она судорожно стискивала руками плечи, как будто старалась сжать себя до предела. Длинные спутанные волосы густого черного цвета почти закрывали ей лицо.
Игорь понял все еще раньше Серафимы и, вскочив, мгновенно оказался рядом с девочкой.
- Инга… — он осторожно взял ее за руки и попытался разжать их и отцепить от одежды. — Инга, послушай меня…
Девочка по имени Инга еще сильнее стянула на плечах рубашку, но, взглянув на Игоря сквозь занавесь упавших на лицо волос, как-то немного успокоилась и стала трястись поменьше.
- Инга…
Его руки нажали сильнее, и она разжала скрюченные судорогой худые пальцы.
- Инга… Почему ты не пришла раньше?
Она с трудом разлепила губы и выдавила из себя хрипло, так же, как Тишь, когда Серафима услышала ее в первый раз:
- Н-не было… д-денег не было…
- Инга, причем здесь это?.. Ты же понимаешь, что…
Игорь осекся и, обернувшись, увидел Серафиму. Их взгляды встретились, как у героев старинного романа или современного сериала.
Кажется, Игорь что-то понял. Он смотрел прямо в глаза Серафиме, и странная усмешка неуловимым оттенком изменила его лицо, в то время как рука автоматически поглаживала девочку по имени Инга по плечу.
Потом Игорь бросил быстрый взгляд на новичков. Слишком быстрый. Серафима поняла, что он принял какое-то решение.
- Энни! — позвал он.
Девочка с русыми волосами, та, что открыла Серафиме дверь, подобралась к Игорю, усадившему Ингу на ковер. Красивый парень, на плече которого дремала Энни до этого, открыл глаза, явив миру отрешенно-бессмысленный взгляд.
В тот момент, когда в поле зрения появился маленький одноразовый шприц, остро блеснувший иглой. Серафима поняла, что нужно отвернуться. Но не смогла этого сделать.
Игорь что-то негромко и ласково говорил Инге в то время, как Энни проворно закатывала ей рукав рубашки и перетягивала предплечье тонким жгутом.
Инга не реагировала ни на что, кроме Игоря. Он улыбался ей, что-то говорил, и она смотрела в его глаза проясненным взглядом.
Кто-то шевельнулся справа от Серафимы, и она быстро обернулась, ожидая увидеть пришедшую в себя Тишь. Но это был всего лишь красивый мальчик, покинутый Энни. Он неотрывно смотрел на иглу, и в его мутном взгляде проблеском сознания стоял страх. Потом парень медленно закрыл глаза, и Серафима автоматически отметила, что это, наверно, и есть тот самый Художник, который боится иглы и которому помогают делать инъекции.
…Быстро повернувшись, она успела уловить как раз тот момент, когда игла вошла в вену на локтевом сгибе. Инга вздрогнула, закусив губу. Потом Энни расправила рукав ее рубашки и помогла Игорю переместить девочку к стене, где ее и оставили, сжавшуюся и снова обхватившую руками плечи. Прошло немного времени, прежде чем Инга расслабилась. Глаза ее подернулись дымкой и закрылись, голова безвольно мотнулась, руки упали с плеч и повисли вдоль тела. И улыбка… Серафима уже знала эту улыбку.
Счастье. Неземное, необыкновенное счастье. Покой и умиротворение.
Страшное счастье. Безумное и бездумное.
Счастье, сужающее зрачки до черных точек. Требующее новой и новой пищи. Медленно проникающее в сознание и заполняющее его собой.
Они не люди, подумала вдруг Серафима, и ей стало страшно. Они не люди, они всего лишь носители этого самого счастья, оно давно уже заполнило их, не оставив ничего, кроме себя…
Она наткнулась на спокойный серый взгляд Игоря, как на преграду. Это был взгляд человека, который знает, о чем думает собеседник, потому что его — собеседника — старательно вели именно к этим мыслям. Или к мыслям вообще, в целом, но по определенному поводу, с нужным оттенком.
Провокация, поняла Серафима, мысленно усмехаясь, это была не более чем провокация… Но зачем? Чего он хочет от меня добиться? Что ему нужно?
Сквозь мелодию до Серафимы едва донесся чей-то счастливый смех. Это смеялась Инга, блаженно выгнувшаяся и откинувшаяся на ковер. Точеные черты ее необычного лица, казалось, расплылись, потеряли тонкую четкость очертаний.
Серафима не сразу заметила, что Игорь приблизился к ней, потому что снова смотрела в лица ребят, надеясь понять, что же им надо, зачем они пришли сюда, почему согласились исчезнуть, оставив после себя только оболочку и набор рефлексов — единственных признаков ускользающей реальности.
- Ну что… — произнес спокойный голос совсем рядом, и Серафима вздрогнула от неожиданности. — Думаю, теперь ты поняла, что я могу тебе предложить.
- Да, вполне… — она засмеялась и подумала, что, кажется, сейчас заведется и выскажет этому прихиппованному теоретику все, что она думает о таком спасении.
Игорь сел рядом с ней и вдруг улыбнулся, посмотрев ей прямо в глаза.
- Давай я угадаю. — сказал он тихо и почти весело. — Ты… ну, скорее всего, журналистка. Тебе дали задание написать про новый наркотик, что ты и стараешься сейчас сделать. То есть сейчас ты стараешься набрать материал. Я прав?
Опс, подумала Серафима, есть такая римская богиня плодородия… Это я в "Мифах народов мира" нашла. Ну, может, она не римская, а еще какая-то, фиг ее знает. Вот приходят римляне осенью на поля, а там — Oпс. Урожая нет. Только обожравшиеся хомяки по всему полю валяются. Как было сказано в том кино, влип очкарик.
- Да, — а голос спокоен, так потрясающе спокоен, что даже самой страшно. — Я действительно журналистка. То есть еще студентка… Но вы напрасно рассчитывали на должный эффект — ясно, что вы знаете это от Мити.
- Митя совершенно ничего не говорил мне о том, чем ты занимаешься по жизни, — Игорь смотрел на нее открыто и прямо, поверх очков (совсем как Дэн…). — Я думаю, что не ошибусь, если предположу, что он вряд ли это знает. Твоя будущая профессия относится к Поверхностности, от которой Митя практически отстранился.
- Тогда… — она скептически усмехнулась, — поясните свой дедуктивный метод.
- А здесь ничего сложного нет. Просто ты изначально вела себя как журналистка. Когда мы разговаривали с тобой, у меня было такое ощущение, что ты берешь у меня интервью. А потом ты вдруг начинала играть в испуганную девочку, у которой что-то произошло. Видимо, это была именно та роль, на которую ты настроилась с самого начала.
- Но у меня действительно кое-что произошло…
- Не исключаю этого варианта. Но это кое-что не было настолько критично, чтобы ты забыла о своих… профессиональных обязанностях. Нет, конечно, ты можешь оказаться агентом какой-нибудь разведки, но тогда ты вряд ли допустила бы столько ошибок.
Он замолчал, глядя на Серафиму веселыми серыми глазами.
Серафима улыбнулась. Это была легкая улыбка человека, которому в лицо выдают информацию о нем же самом, причем настолько неправдоподобную, что ее даже как-то смешно опровергать. Но улыбка являлась не более чем защитной реакцией, "визуальным рядом", за которым Серафима Аверина судорожно пыталась сообразить, что же делать и как выпутаться из создавшейся ситуации.
- Хорошо, допустим, все это правда… — она усмехнулась ему в лицо со всей легкостью, на которую только была способна. — Тогда объясните мне, почему вы не выставили меня сразу, а привели сюда и показали… все это?
- Мы подошли к основному, — его улыбка неуловимо поменяла оттенок, стала грустной. — Насколько я смог тебя понять, Серафима, ты достаточно настойчивый человек, чтобы продолжать начатое дело любой ценой. Тем более такое интересное дело… Значит, выставив тебя на улицу, я только спровоцирую тебя на другие способы добычи информации, более… извилистые. Тогда тебе придется положиться на собственные выводы, не подкрепленные ничем, потому что у тебя не будет возможности добыть достоверные сведения. В любом случае статья выйдет, но насколько она будет близка к истинному положению вещей… Сама понимаешь, за это никто не поручится. Я подумал, что будет лучше, если ты увидишь все сама и сделаешь выводы на основе увиденного, а не услышанного бог знает от кого.
- А вы не боитесь, что эти выводы будут нелицеприятны для… вас лично и той деятельности, которой вы занимаетесь? — жестко усмехнулась Серафима, забыв о том, что решила все отрицать.
- А какой же деятельностью я занимаюсь? — Игорь смотрел на нее с откровенным интересом, и она не смогла почувствовать к нему отвращение или ненависть. Не смогла, сколько не старалась.
Он был слишком открыт и спокоен.
С ним было слишком интересно говорить.
Он был слишком похож на Дэна.
- Вы наркоторговец, — хмуро бросила она. — И распространитель. Ну, пусть не наркотиков, а наркотика, это не меняет дела…
- Меняет, — мягко поправил ее Игорь. — Очень даже меняет. Для них, — он кивнул на ребят, которые, погрузившись в мелодию и собственный мир, даже и не подозревали, о чем говорит с какой-то незнакомой девчонкой их… учитель? Предводитель? Спаситель? Кто?!
- Ничего подобного. Наркотик остается наркотиком, что бы вы про него не говорили. Я же видела, как ломало эту девочку.
- Ингу?
Он не может так спокойно говорить об этом… Как будто он действительно уверен, что прав… Хороший актер. Слишком хороший.
- Не знаю, поверишь ли ты мне, Серафима, но это была не ломка.
- Ой ли? А что же?
- Инга пришла к нам недавно… Относительно недавно. Поэтому Мир пока не помог ей в полной мере. Она приняла его всего несколько раз. А то, что ты видела… Это обычная депрессия. То есть обычная для нее, а не для нас с тобой.
- Вы хотите сказать, что то, что я видела, было всего лишь нервной реакцией?
- Да. Видимо, у нее что-то опять произошло. Или не произошло.
- В смысле?
Он улыбнулся. Он был близко и одновременно далеко, он видел больше, чем могла Серафима, и она ощущала это с каждой минутой, с каждой секундой их странного разговора, на который она никак не рассчитывала…
- Понимаешь, жизнь разных людей складывается по-разному, да и люди сами слишком отличаются друг от друга, чтобы можно было как-то равнять их по одному признаку. Однако мы слишком часто берем за эталон свой ритм жизни и не можем понять тех, кто рядом. Ты деятельный человек, Серафима, у тебя много друзей, учеба, работа, наверно, есть любимый, я угадал? А у этой девочки — Инги — ничего этого нет.
- То есть… как?
- Ты даже не можешь себе этого представить? Легко тебя понимаю. Этого многие не представляют. Она приехала из какого-то пригорода два года назад, поступила в Художественное училище…
- Она художник?
- Нет. У нее есть некоторые способности, и, наверно, у себя дома она считалась талантливой, наверно, ее на это настроили родители… Потом они отправили ее поступать в училище, где она поняла, что способности — это не талант. Она увидела тех, кто талантлив на самом деле. Из-за некоторой неконтактности она так и не завела себе друзей. Парня у нее тоже нет. Она одинока, понимаешь? Совершенно одинока.
- Как она попала… сюда?
- Привел Художник, — кивком головы Игорь указал на того парня, к которому снова прижималась Энни. — Тоже, кстати, занимательная личность. Такие, как он, обычно вызывают антипатию у таких, как ты. Мальчик при деньгах и при вполне оправданном самомнении и непомерном чувстве собственного достоинства. Однажды попал в ментовку, его сильно избили и попытались изнасиловать.
- Только попытались?
- Да. Ему повезло — вовремя вернулся начальник тех подонков и успел все пресечь. Конечно, он не стал возбуждать никакого дела, просто приказал убрать парня из помещения и забыть об этом навсегда. Кажется, он неплохой человек, и, возможно, он вынудит тех ублюдков подать заявления об уходе, но вот Художнику это уже никак не поможет.
- Но ведь его не изнасиловали… — Серафима недоуменно шевельнула плечом. — С чего же он… так?..
Игорь усмехнулся.
- Сразу видно, что ты не подвергалась попыткам изнасилования. Слава богу, конечно… Просто тогда бы ты понимала, что это означает. Дело тут не в том, удалась попытка или нет, понимаешь? Дело в осознании, что это может произойти именно с тобой. В любую минуту. И ты уже ничего не сможешь сделать, несмотря на то, что ты венец творения, что ты ЧЕЛОВЕК! Именно это и сломало Художника. Да к тому же для парня изнасилование не менее страшно, чем для девушки. И даже более. Наше общество не подготовлено к тому, чтобы оказывать помощь в подобных ситуациях. Да и чувство собственного достоинства, убитое в человеке раз и навсегда, у нас не считается какой-то особой травмой. Общество всего лишь повторит то, что сказала ты, Серафима: изнасилования не было. Значит, не случилось ничего страшного.
- Вы прямо монстра какого-то из меня сделали… — Серафима неловко усмехнулась.
- Нет, конечно, ты не монстр. Ты просто выражаешь всеобщую точку зрения. Понимаешь, я даю этим ребятам Мир, в котором они не то чтобы забывают что-то, но могут его адекватно воспринимать и жить дальше. Память не мешает им.
- А они живут? Посмотрите на них — они живут?!
- Насколько я знаю, вполне. Ты видишь сейчас только часть их жизни, Серафима. Не спеши с выводами. А на самом деле… Ты думаешь, у некоторых из них есть в жизни что-то кроме этого дома? Посмотри на нее, — он указал на Энни, забывшуюся на плече у Художника. — Ничего, понимаешь? Абсолютная пустота. Забитая мать, вечно пьяный отец. И никаких особых талантов и способностей. Обычная серая девочка. Очень мягкая, добрая и ранимая, что сейчас не то чтобы не котируется как необходимое качество, а даже презирается. Мир — это единственное, что у нее есть. Когда она принимает Мир, она становится его носителем, Мир растворяется в ней. А отними у нее Мир — и получится обычная тихая забитая амеба, которых полно на наших улицах. Я дал ей вторую жизнь, понимаешь? Я избавил ее от банальной судьбы с банальным замужеством и бытом, с изменами и семейными скандалами… Я облегчил ей жизнь — теперь она просто не замечает того, что раньше стоило ей больших слез. Она очень ранима. Есть такие — на них кондуктор в автобусе наорет, обычное дело, правда? А они — в слезы. Теперь она не плачет. Ни от чего. Можешь накричать на нее, ударить — она не почувствует обиды и боли, просто удивится тому, что ты так распаляешься без особого повода.
- Это нормально, по-вашему?.. — прошептала Серафима.
- А как нормально? — Кажется, она все же достала его, по крайней мере, глаза у него разгорелись, а движения стали отрывистыми и нервными. — Я понимаю, тебе необходимо, чтобы на тебя наорали в ответ, чтобы твоя злоба нашла адресата, чтобы твое раздражение, накопленное за день, могло выплеснуться из тебя на кого-то другого, кто будет не в состоянии защититься… Да, хорошо, пусть Мир будет злом, ладно, только тогда ты должна понять, что появился он из-за таких, как ты!
Что-то слишком многие говорят мне, что я во всем виновата сама, подумала Серафима тоскливо. Еще немного — и я поверю в то, что они правы.
- Кажется, мы не поймем друг друга, — заговорил Игорь уже спокойнее. — А между тем, это необходимо: ведь я хочу, чтобы ты написала объективную статью. С другой стороны, выход есть…
- И какой же? — усмехнулась Серафима.
- Только ты не пугайся… Я думаю, ты сможешь все понять, если… примешь Мир.
И тогда Серафима рассмеялась. Достаточно громко, чтобы все новички, как по команде, повернулись к ней.
Кроме Инги, забывшейся в дальнем углу.
Кроме ветеранов.
- Да? Интересная идея.
- Интереснее, чем ты думаешь, — спокойно сказал Игорь.
Кажется, он ждал именно такой реакции.
- Мир действительно не вызывает привыкания, это ты можешь спросить у любого из них. Так что зависимость тебе не угрожает.
- Физическая зависимость, — Серафима усмехнулась. — Но, кажется, существует и другая — психологическая. Один примерчик я пронаблюдала.
- Да, ты права, — Игорь чуть улыбнулся. — Но ведь это дело личной силы каждого. Инга просто слабый человек. Она не может отказать себе в таком вот удовольствии забыть о своих проблемах. Но ты же совсем другой человек, Серафима, это вижу даже я, хотя знаю тебя не больше часа. Ты сильный человек. Так что ты без особого труда сможешь больше не возвращаться к этому делу. И еще ты сможешь написать самый настоящий материал, равного которому не будет. Много ли журналистов смогли принять наркотик только ради того, чтобы понять тех, о ком пишут?.. И уж тогда никто не сможет обвинить тебя в субъективности и поверхностности.
- Послушайте, а зачем вам это надо? Хорошо, я приму Мир, но ведь даже тогда я не напишу, что наркотик — это хорошо.
- А мне и не надо, чтобы ты это писала. Напиши, что он дает, чтобы люди поняли, что должны сделать, чтобы он больше никогда не понадобился этим детям, чтобы они получали в жизни естественным путем все, что находят здесь.
- Вы… — Серафима не могла понять этого человека, сколько не старалась. — Вы… против Мира?
- Мир — это все, что я могу им дать, — ответил он, глядя ей прямо в глаза. — Остальное — не в моих силах. Но в силах общества. Правда, пока общество об этом не знает и не хочет знать. Твоя статья дает некоторую надежду.
Черт возьми, а ведь он прав…
Или не прав. Но в любом случае… Это будет отличный материал. Действительно, отличный. Митя не стал бы ей врать. Да и вообще, все, кто мог, говорили ей о том, что Мир не вызывает физического привыкания с первого раза… А психологическое…
Я — сильная? Вот и проверим.
- Ты готова, Серафима?
Кажется, он успел сделать какой-то знак, и было странно, как они заметили его: ведь еще минуту назад никто из них даже не смотрел в их сторону.
Энни подобралась уже совсем близко. Она держала в руках шприц и жгут.
- Сможешь сама? — спросил Игорь.
- Вообще-то я тысячу раз читала, как это делается, — сказала Серафима, — но вот самой как-то не приходилось…
Горячий азарт поднимался в ней упругой волной, сметая обрывки мыслей о Дэне.
- Тогда не будем рисковать. Теория без практики — вещь непрочная. Энни тебе поможет.
- Шприц-то хоть одноразовый? — спросила Серафима, протягивая руку с предварительно закатанным рукавом легкого серого свитера.
- Можешь не волноваться, СПИД нам тут не нужен, — ответил Игорь, в то время как Энни перетянула протянутую руку жгутом чуть выше локтя.
- Ты можешь отвернуться, — посоветовала она.
- Зачем? — Серафима усмехнулась. — Это же интересно.
Она неотрывно наблюдала за путешествием иглы, потом был укол, а потом, почувствовав на себе чей-то взгляд, она подняла глаза и увидела Митю.
Митя улыбался ей светло и ободряюще, и эта его ясная улыбка разлилась живительным теплом, заполнила собой комнату, улицу, Серафиму, весь мир…


Послесловие

…Август выдался пасмурным, и Света Чайкина, стоя на остановке, ощутимо ежилась потому, что утром, обманувшись солнышком, не надела ветровки. Симка запаздывала, и Света про себя уже решила, что вот еще пять минут — и она плюнет на все и пойдет домой пить чай с клубничным вареньем. И в этот момент появилась Симка.
Она шла неторопливо, как человек, которому некуда спешить, и Света в который раз позавидовала ее буддистскому умиротворению, которое так не вязалось с Симкой прежней, вульгарной, надо заметить, особой.
- Привет, — Симка улыбнулась. — Ну что, ты готова?
- Зачем бы я тогда пришла? — ответила Света. — А далеко ехать?
- Это имеет значение?
Это прозвучало хорошо, как надо. Действительно, какое значение может иметь продолжительность пути? Нет, обязательно надо попасть туда, где из той Серафимы, которая так раздражала Свету, сделали такого спокойного и счастливого человека…
Симка улыбалась. С ней вообще произошли странные перемены, о которых долго и тревожно шептались в узких кругах и шепчутся до сих пор. Ну, во-первых, с кругами этими Симка не то чтобы порвала, а, скажем так, тихо рассталась. Даже своего мальчика бросила. Мальчик, кстати, был ничего, милый. И при деньгах.
И что-то там у них случилось с Линкой. Что — выяснить не удалось. Линка молчала об этом, как гуманитарий на экзамене по высшей математике.
С учебой у Симки, кажется, тоже не срослось. Сессию она проскочила благодаря прошлым знаниям, не получила ни одного отлично, зато схлопотала трояк.
Да и с внешним видом что-то произошло. По мнению Светы, это что-то было с наклоном все же в положительную сторону. По крайней мере, Симка перестала всеми возможными способами подчеркивать свою сексуальность.
- Наш автобус, — сказала Симка, и Света автоматически отметила, что ехать все же далеко. Наверно, на какие-нибудь окраины.
В автобусе, устроившись на жестком сиденье, Света почувствовала, что волнуется.
С Симкой они встретились случайно, и не менее случайно разговорились — у Светы просто оставалось еще часа два до прихода дачного автобуса, почему бы не потратить это время на разговор пусть не с хорошей, но все же со знакомой?
Нет, у нее не было никаких проблем. То есть в смысле, насколько это вообще возможно. Все равно ведь останутся какие-нибудь мелкие неприятности, но не об этом речь, правильно? Просто Света тогда вдохновилась внимательно-спокойным взглядом Симки и высказала ей то, что ее тревожило.
Помнится, Света сказала, что это так отвратительно, когда кругом все такие хамы, и лица у людей такие злые… Или даже не злые, просто нехорошие какие-то лица. Идешь по улице, и если еще осталось хорошее настроение, то оно тут же пропадает. Да еще наорут где-нибудь в автобусе. Пусть даже не на тебя наорут, все равно.
- Представляешь, — говорила Света, когда они с Симкой пили холодное пиво на скамейке в каком-то парке, — я специально смотрела на улице — так мало людей, которые бы шли и просто улыбались своим мыслям или окружающему миру… просто спокойных добрых людей мало… Вот ты… Как тебе удалось стать такой? Я, понимаешь, тоже хотела бы, я ведь знаю, что такая же, как все эти морды на улицах… То есть сначала я не такая, когда выхожу из дома с утра, а потом — полчаса и все, опаньки. Уже тоже всех не люблю и все меня раздражает… Как тебе удалось?
Симка отпила из бутылки, зажмурилась на вечернем солнце, улыбнулась.
- Я встретила хороших людей, — сказала она.
- И что?
- Они меня научили… быть такой.
- Слушай, это же здорово! Это что, сеансы какие-то? Буддисты? Или экстрасенсы?
- Да нет, все проще…
- Симка, скажи… Слушай, а ты не могла бы меня туда отвести? Я бы только посмотрела — и все… Ведь ты даже не представляешь, какой это простор для творчества! У меня уже есть несколько задумок… ну, это музыкальные, я пока не буду говорить, там пока ничего не ясно…
- Да, у нас есть один Художник… — как-то странно сказала Симка, явно думая о своем в этот момент.
- Ну, вот видишь! — обрадовалась Света.
- Слушай, Светка… — Симка повернулась к ней, посмотрела ей в глаза. — А ты не пробовала какую-нибудь траву покурить? Говорят, тогда еще не такое бывает…
- Пробовала, — Света махнула рукой. — Ну, хорошо, конечно, только это все не то… Понимаешь, там просто мир меняется, или глюки ловишь, я это уже ощутила и пережила, я теперь хочу чего-то другого, нового… Чтобы я изменилась, наверно. Ну, не сильно, конечно, а так… В определенном смысле. Я спрашивала у знакомых, но они мне герыча предлагают, а я боюсь… На него ведь подсесть — что плюнуть.
- А если бы не подсесть? — спросила Симка.
- Это Мир, что ли? Слышала. Знаешь, хотелось бы попробовать. Говорят, эффект просто вообще…
Симка отпила из бутылки. Улыбнулась. Тихо сказала:
- Можно устроить.
- Правда? — Света встрепенулась и посмотрела на Симку с нескрываемой надеждой. — Ништяк! Нет, правда? Слушай, Симка, а когда?
Симка улыбалась и только кивала на суматошные, радостные вопросы…
- Скоро? — Света посмотрела на Симку с подозрением: что-то слишком уж долго они ехали. Мало ли… Может, она нагнала и ничего не знает о Мире…
Тоже мне, нашла кому поверить.
- Уже приехали, — Симка улыбнулась и поднялась.
Когда они вышли в незнакомом районе, Симка спросила:
- Тебя дома сегодня не хватятся?
- Да не должны, — Света пожала плечами.
А потом был долгий путь по каким-то закоулкам и стройкам, и Света уже почти выдохлась, когда им навстречу попался какой-то. кажется, не совсем здоровый парень. Он двигался, нетвердо ступая и глядя прямо перед собой невидящими глазами, и, скорее всего, прошел бы мимо, если бы Симка не окликнула его:
- Художник!
Парень остановился и огляделся, как будто не сразу понял, что обращаются вообще к нему. Света отметила про себя, что парень ничего. Отмыть бы его да приодеть нормально, так цены бы ему не было.
- Вы к нам?.. — невыразительным голосом спросил тот, кого называли Художником, и Свете показалось, что он пошатывается, как будто его качает от ветра.
- Да. Игорь там? — спросила Симка.
- Там…
- Хорошо.
Художник, видимо, счел разговор оконченным, потому что развернулся и побрел своей дорогой, что называется "без здрасьте и до свидания".
— Пойдем, — сказала Симка, — мы уже почти пришли.
…Света Чайкина обернулась только один раз, чтобы увидеть, как уходит, шатаясь, этот непонятный парень. Чем-то он озадачил и напугал ее, но думать об этом было некогда. Собственное будущее волновало Свету гораздо сильнее: ведь в будущем ее ждал такой добрый и желанный мир, полный любви…



Часть третья
ПОПЫТКА К БЕГСТВУ

Любимая, дай руки! Мы в осаде.
По рваному стеклу разбитых окон
кровь разметала слипшиеся пряди.

Один лишь мы, любовь моя, остались.
Отдай жe свой скелет на волю ветра.
Одни лишь мы, любовь моя, остались.

На солю ветра, сирый мой ребенок!
Найдем любовь, найдем, пока не поздно,
хоть тени наших лиц непогребенных!
Федерико Гарсиа Лорка




Глава первая

Ветер в покинутом доме,
где не оставлю и тени,
будет искать мою душу
и окликать запустенье.
Хуан Рамон Хименес


- Художник! — окликнули Алексея, и он остановился, оглядевшись. Это была Сим. Рядом с ней стояла и озиралась по сторонам какаято крупная девушка с короткой стрижкой.
- Вы к нам? — спросил Алексей, хотя, конечно, отлично знал ответ. Просто ему нравилось стоять вот так, ощущая летний ветер и вдыхая его полной грудью.
- Да. А Игорь там?
- Там.
- Хорошо…
Возможно, Сим хотела сказать что-то еще — Алексей не знал. Ветер поднял его, подхватил на свои сильные руки и понес дальше и дальше.
Войдя в автобус, Алексей встал у двери — это место показалось ему самым удобным: на него падал золотистый солнечный луч, и стоять в его прозрачном рисунке было очень тепло. Луч свободно проходил сквозь тело Алексея, обдавая его легкой щекоткой, и просто непереносимым оказалось искушение высунуть язык и попробовать луч на вкус.
Люди, выходящие из автобуса и входящие в него на остановках, толкали Алексея, потому что он стоял на дороге, но он только улыбался им, пытаясь поймать луч губами. Люди говорили какие-то слова, но это проходило мимо Алексея.
Слова были круглыми и мелкими, как черные горошины. Они падали на автобусные ступеньки и скатывались по ним на дорогу с легким медным звоном.
Когда Алексей вернулся домой, мать встретила его в прихожей. Он улыбнулся ей, но она не ответила на его улыбку. Она плакала, судорожно сжимая губы в тонкую нитку.
- Иди сюда, — судорожно выговорила она, когда он снял куртку и ботинки.
Из своей комнаты вышел отец и остановился на пороге.
Алексей подошел. Ему было хорошо и легко, как всегда.
- Нина! — сказал отец, и в его голосе скользнуло предупреждение.
- Что Нина?! — взорвалась она пронзительным криком. — Ты слышал, что нам сегодня сказали эти люди?!
- Они могли ошибаться…
- Вот и проверим.
Она повернулась к Алексею и взглянула ему прямо в глаза, но не увидела там ничего, кроме ясного доброго света.
- Леша… — слова давались ей трудно. — Сегодня мне позвонили из Художественного училища. Ты не был там с весны. Они просили как-то объяснить, предъявить какую-нибудь справку… или зайти за документами. В чем дело?
- Ни в чем, — он улыбнулся.
Меньше всего на свете его теперь интересовала Художка и ее проблемы.
- Почему ты бросил учебу?
Он пожал плечами. Конечно, можно было ей ответить, но она бы не поняла… Она ничего не знала про Мир…
- У меня пропало золото… — снова сказала она, и на этот раз ее слова были похожи на льдинки. — Ты случайно не брал?
- Конечно, нет, мама, — ответил он, улыбнувшись.
Игорь предпочитал иметь дело с деньгами, а не с вещами сомнительного происхождения, и поэтому три дня назад, когда потребовались деньги на Мир, Алексей нашел в комнате матери шкатулку с золотыми украшениями, выгреб их до последнего и отнес одному человеку, с которым его, в свою очередь, свел Игорь. Человек забрал золото и дал Алексею денег, с которыми тот прямиком направился к Игорю, потому что Мир требовался уже ощутимо.
- Леша, подумай… Расскажи нам все, если что-то случилось… Может, тебя кто-то заставил? Тебе угрожали?
- Нет…
- Послушай, ведь там же быстро все узнают… Со шкатулки сняли отпечатки пальцев… так что, если это ты…
- Мама, это не я… Можно, я пойду к себе?
- Покажи руки.
Ее голос дрогнул, слова скатились с губ и упали на пол с глухим тяжелым стуком.
Алексей удивленно протянул ей ладони.
- Нина… — сказал отец.
Но она не слушала его, и ее глаза неотрывно смотрели в глаза сына.
И не видели там ничего, кроме ясного доброго света.
И тогда, не отрывая взгляда, быстрым рывком она задрала рукав его рубашки выше локтя. Оторванная пуговица отлетела в угол, смутно блеснув медным в свете лампы.
- Боже…
Слово упало беззвучно.
- Сережа, ты только посмотри… Боже мой, Боже…
Алексей засмеялся. Ему действительно забавно было видеть такой ужас на их лицах, когда они разглядывали вены на его руках.
Посиневшие, вздувшиеся вены с многочисленными следами от иглы, слившимися в одно сплошное страшное пятно.
И тут мир качнулся и врезался в лицо оглушительной пощечиной, а потом еще одной, и еще, и еще…
- Подонок!!! — вопила мать и снова била его по щекам, отчего его голова моталась из стороны в сторону. — Подонок, чего тебе не хватало?! Все, все ему отдавала, все, до капельки!!! Лучше бы ты сдох, лучше бы я аборт сделала, Господи!!!
- Нина… — отец обхватил ее сзади и оттащил в сторону, а она вырывалась и все кричала надрывно и слезно:
- Ну, что, скажи мне, что ему было надо?! Все же у него было!!! Что нам теперь делать, скажи мне, что?! Он ведь наркоман и ворюга, они же говорили, спросите у сына, может, он!..
- Нина, успокойся, мы все уладим, заявление заберем…
- А с ним?! Что с ним будем делать?! Пусть убирается, пусть идет куда хочет!!!
Ее горло выталкивало слова, как кровавые склизкие сгустки, и они летели в безмятежное счастливое лицо ее сына. Забившись в судорогах, она вдруг охрипла, стала оседать на пол. Отец отпустил ее и побежал в комнату, откуда почти сразу же вернулся с какими-то пузырьками и каплями.
Алексей некоторое время наблюдал за ними, потом развернулся и ушел в свою комнату, где надел наушники и лег на диван, погрузившись в музыку.
Он не помнил, сколько прошло времени, прежде чем его мать появилась над ним и начала что-то говорить, но из-за наушников он не слышал ее слов, только наблюдал, как красиво шевелятся ее губы. Потом ее лицо исказилось, и она сорвала наушники с его головы.
— …ты слышишь?! — кричала она надрывно. — Слышишь?!
- Конечно, — ответил он спокойно. — Ты очень громко кричишь.
И тогда она заплакала и убежала, но очень скоро пришел отец и сел на край дивана.
- Что ты принимаешь? — спросил он, и его слова были бесцветны, как облака. — Героин?
- Какая разница? — спросил Алексей безмятежно.
- По большому счету, конечно, нет… Но это будет важно для врачей. Или, может, ты подсел на этот… новый… кажется, Мир? Да или нет?
Алексей неопределенно пожал плечами.
- Мы завтра же идем в больницу, так что ничего на день не планируй, — сказал отец. — Там специалисты, они разберутся, что ты колешь и сколько. Кстати, давно это с тобой? Кажется, с весны?
Алексей пожал плечами. Наушники лежали рядом с ним, и до него доносилась играющая в них музыка. Она звала снова погрузиться в ее спокойное течение, и Алексей взял их и надел. Музыка была важнее этого бесполезного разговора, роняющего ненужные серые слова.
Отец не стал срывать с него наушники и кричать. Он некоторое время смотрел на сына, потом поднялся и вышел из комнаты, осторожно закрыв за собой дверь.
Этой ночью Алексей не спал. Он мог вот так не спать несколько ночей, зато потом погружался в глубокий сон почти на сутки. На часах было около семи часов утра, когда он оделся и выскользнул из квартиры. Он не хотел в больницу.
Было еще слишком рано, и первые автобусы шли полупустыми. Утро разливало вокруг прозрачный хрустальный свет.
Когда Алексей позвонил в условленном ритме в знакомую дверь, ему открыла Энни.
Даже в такой ранний час в доме было очень много новых. Они еще спали — вповалку, кто где упал. Когда Игорь наконец появился в комнате, Алексей сказал ему о том, что больше не вернется домой.
- Они хотят отвести меня в лечебницу, — проговорил Алексей. — Я же не больной…
- Конечно… — Игорь озадаченно потер подбородок. — Наверно, тебе действительно реально здесь пожить. С другой стороны, условие о деньгах остается в силе. Ты должен понимать…
- Конечно…
Алексей улыбнулся. Как только стало ясно, что можно не возвращаться в то место, которое как бы считалось его домом, сразу стало легче. О деньгах Алексей не думал. В тот момент все проблемы казались ему решаемыми.
…В дом, где жили его родители, он вернулся, когда снова понадобились деньги.
В квартире никого не было, как он и рассчитывал. Двое ребят из новых, которым тоже нужны были деньги и которых он взял с собой, помогли вынести музыкальный центр и видеодвойку. Конечно, в квартире оставалось еще много вещей, которые можно было обменять на деньги, но просто уже не хватило рук, чтобы вынести все.
Через неделю подобный рейд пришлось повторить.
Если бы у него спросили, когда он рисовал в последний раз, он бы озадаченно пожал плечами. Он действительно не смог бы вспомнить, когда держал в руках карандаш или перо. Начав принимать Мир, он рисовал безумно много, не спал ночами, отдаваясь вдохновению, несущему его куда-то с невиданной стремительной силой, и ему казалось, что он создает именно то, для чего был рожден, что только сейчас ему открылись глаза и все, что он делал до этого — пыль, мелочь, все претенциозно и ненужно. Неожиданно для себя он открыл цвет — чистоту голубого, зеленого, желтого.
Потом это прошло. Плавно и постепенно душа Алексея Январского обрела покой и умиротворение, и все, что волновало и тревожило ее когда-то, утихло, растворилось, исчезло и перестало проливаться ломкими линиями или цветом на белую плоскость листа.
Мерные волны покоя и удовлетворения как бы утолили вечную жажду, мучившую его столько лет.
Когда Алексей пришел в третий раз, его ключ не вошел в замочную скважину: видимо, родители сменили замок.
Прошло еще время, и снова понадобились деньги. Среди новых нашлось несколько ребят, у которых были те же проблемы, и Алексей объединился с ними.
Он не помнил те две квартиры, в которые они проникли и выносили все, что могли унести и продать. Может, их хозяевами были родственники кого-то из новых, это было неважно. Главным и основным оставался дом на окраине, куда они приходили и где Мир принимал их, не спрашивая ни о чем и заочно прощая за все…
Вообще-то, теперь Мир можно было покупать не только у Игоря, но и в других местах. Алексей знал несколько адресов, но, тем не менее, предпочитал все же добираться до заветной квартиры, где принял Мир впервые.
В знакомой желтой комнате сквозь распахнутые окна прохладный августовский ветер струился осязаемым потоком, стелился по полу, поднимался вдоль стен, растекался по потолку. Ветер пах незнакомым и тонким.
Новые лежала на ковре, и по их лицам растекались блаженные улыбки. За это лето новых стало очень много. Алексей помнил, что, когда он сам принял Мир, здесь были только Энни, Тишь, Мышонок, Вик, Руслан и Галка. Так продолжалось какое-то время — Алексей не помнил, сколько именно. С тех пор, как он принял Мир, время стало течь для него как-то по-иному, каждый раз по-разному.
Потом новые стали появляться все чаще и больше. Они приходили в разные дни, но даже и тогда умудрялись заполнять все комнаты.
Новых Алексей не различал — все они слились для него в одну копошащуюся улыбающуюся массу.
Двое из новых, он и она, бурно целовались в углу, и его рука уже заползла ей под футболку и шарила там суматошно и бессмысленно, и Алексей, охваченный новым приливом счастья, вдруг вспомнил, что они с Энни вот так же когда-то бросались друг на друга и совокуплялись где только можно, где только заставало их безумие, и это могло продолжаться бесконечно долго, потому что Мир давал им силы, но вот теперь все по-другому, все изменилось, они просто перешагнули этот порог и познали истинную любовь, спокойную и дымчатую, как темно-синий цвет ветра. Теперь им хорошо, они понимают, что все остальное, вся эта нелепая возня и барахтанье — это не нужно. Возможно, но не нужно. Это так…
Новые возились, передвигаясь на четвереньках или ползком, бормотали, смеялись, и музыка ложилась на них мягко и прозрачно. Одна из новых поднялась и стала танцевать, запрокинув смеющееся лицо и закрыв глаза. Она не видела никого, и ее не видел никто.
Двое новых, которые целовались в углу, уже сплелись в тугой шевелящийся комок, и футболка на ней была задрана почти до подбородка, а у него — расстегнуты джинсы.
Девочка продолжала танцевать, подняв руки.
И так неторопливо и спокойно текли дни, а может, и годы. Иногда наступала тревога. Но сначала она всегда была очень легкой, и Алексей успевал снова принять Мир. Он сумел забыть многое, но с отчетливым ужасом запомнилось, как пару раз он не успевал вовремя.
Он до сих пор не делал себе инъекции сам. То есть умел, даже как-то приходилось, но все же старался этого избегать. Лучше, когда Энни. Или Тишь. Но все же лучше Энни.
Она несла ему Мир — каждый раз заново, и момент инъекции стал чем-то вроде ритуала.
И Мир расцветал, обретая новые звуки и краски, колыхаясь в небесном свете, и все прекрасные светлые его дороги вели в дом на окраине, где ждали самые близкие и родные люди на земле…

* * *

…Женщина плакала. Крупные слезы катились по ее серому морщинистому лицу, и это было даже в чем-то красиво. Серафима стояла напротив на маленьком пространстве кафельной кухни и улыбалась своим мыслям. Сквозь ситцевые занавески на линолеум ложились солнечные лучи и чертили загадочные пыльные узоры.
- Мне нужны деньги, — произнесла Серафима, едва разжимая бесцветные, пересохшие губы, шелушащиеся в углах.
На ней была мятая футболка с короткими рукавами, и плачущая женщина старалась не смотреть на синие истыканные вены на слишком худых руках, но взгляд ее то и дело как будто притягивался неведомой и неодолимой силой.
- Мне нужны деньги.
- У меня нет денег…
Ее голос дрожал, как и ее руки, как и вся она, навсегда заключенная в выцветший ситцевый халатик, невозможно похожая на тысячи таких, как она, серых, запутанных жизнью женщин, сильных поневоле, давно утративших всякое представление о женственности. Перед ней стояла ее дочь, улыбающаяся и равнодушная в своем умиротворении и размеренной любви ко всему земному. И женщине было невыносимо страшно смотреть на ее опухшее бледное лицо, усеянное красными неопрятными точками прыщиков. Вдоль лица безжизненно висели спутанные пряди волос, некогда крашеных в яркий рыжий цвет, теперь же блеклых, с порядком отросшими светлыми корнями.
- Мне нужны деньги.
- Симочка… Ты же знаешь… У нас нет денег… папе зарплату не выплатили…
Серафима медленно повернулась к женщине и посмотрела ей в глаза, с сожалением оторвавшись от созерцания солнечного узора на линолеуме.
Женщина не выдержала. Подняв руки к лицу, она заплакала уже в голос, по-детски сморщившись и всхлипывая.
В пустом взгляде ее дочери медленными кругами по стоячей воде прошло легкое удивление.
Серафима Аверина не испытывала в тот момент ни злобы, ни ненависти. Но в ней медленно, но неотвратимо нарастала еще не тревога, но уже предчувствие тревоги. Ей просто необходимо было принять Мир.
Пока еще не поздно.
Пока тревога не поднялась густой тошнотворной волной, пока не накрыла липкой тяжестью, не легла на плечи болезненной обостренностью каждого звука и нерва…
Пока не пришла боль.
- У нас нет денег…
Серафима только пожала плечами. У этой женщины, стоящей перед ней, так забавно дергалось мокрое от слез лицо, и это было странно: ведь не происходило ничего страшного или неправильного. До этого дня женщина всегда давала денег.
Времени оставалось не так уж много.
Серафима ушла в свою комнату, давно уже переставшую служить приютом и убежищем от жизненных невзгод и неурядиц, тем более что невзгод в жизни Серафимы заметно поубавилось. Точнее, их не стало совсем. Мир вокруг был прекрасен и полон любви.
Тем не менее, тревога с каждой минутой становилась все ближе, как будто солнечный мир покрывался паутиной едва заметных трещинок. Пока едва заметных… Только лишь пока…
Серафима натянула прямо поверх футболки какой-то свитер, в прихожей надела куртку с бахромой, потому что помнила, что на улице вроде бы было прохладно.
Когда она вышла на улицу, то сразу же забыла о какой-то плачущей женщине, оставленной на кафельной кухне.
Просто росла тревога. Приближалась мягкими шагами, неслышно ступая по сухим опавшим листьям. Прятала усмешку за складками бледного неба. Молчала.
Пока молчала.
Серафима дождалась автобуса, и он повез ее в Университет.
В этом семестре она не появлялась там ни разу, потому что не видела смысла этого делать. После открывшегося ей Мира стала очевидна бесполезность и ненужность многих желаний и действий обычной жизни. Сейчас ее вела в Университет необходимость срочно достать денег.
На подходах к Университету Серафима спросила, который час, у какого-то прохожего, покосившегося на нее с неприязнью и брезгливостью. Она не хотела появляться в библиотеке во время перерыва — там могли оказаться знакомые. Прежние. Из другой жизни. Хорошие. Добрые. Милые. И абсолютно ненужные.
Она выждала десять минут во дворике рядом и появилась в библиотеке, когда народ в основном разбрелся учиться. Забившись на заднюю парту, Серафима принялась наблюдать за немногочисленными посетителями библиотеки.
В преддверии тоски и тревоги мозг работал с лихорадочностью сумасшедшего калькулятора. Парни были отметены сразу — она не должна была вызывать подозрения, мелькая мимо охраны с мужской сумкой или какой-нибудь приметной папкой. Пара невзрачно одетых девочек также не принималась в расчет — не стоило рисковать ради той суммы, на которую реально было оценить все их имущество, включая самих девочек.
Особое внимание Серафимы привлекла беззаботно чирикающая компания стильно прикинутых куколок с дорогими сумочками, однако было слишком мало шансов на то, что им приспичит куда-нибудь пойти всем сразу.
Однако куколкам приспичило, правда, не всем. Одну они оставили охранять вещи. Серафима вздохнула, сжав зубы. Больше всего на свете ей хотелось вскочить, схватить одну из сумок и броситься бежать, полагаясь только на быстроту ног. Она едва сдерживалась, чтобы не поступить именно так — это было бы провалом, безусловным и окончательным.
Но тут ей необыкновенно повезло — к девушке, оставленной охранять вещи, подошел какой-то мальчик и сказал:
- Наташка, у тебя есть читательский? А то я им все штраф не могу заплатить, так они его у меня отобрали…
- Есть, ну и что?
- Слушай, возьми мне пару книжек, а? Шоколадка за мной.
- Давай не сейчас, я тут вещи стерегу…
- Да это минутное дело! Там и очередь небольшая…
- Ну ладно, пойдем…
Они ушли, и Серафима поняла, что должна действовать немедленно. Она поднялась и пошла вдоль ряда полупустых парт, медленно, но неизбежно приближаясь к разложенным на парте сумкам и выбирая взглядом самую дорогую.
Уже на подходах к заветной парте она огляделась. Все посетители библиотеки были заняты своими делами.
И все же она не рискнула сделать слишком приметное движение и взяла не ту сумку, на которую нацелилась сначала, а ту, что стояла ближе к краю парты. И с этой сумкой спокойно и уверенно она прошла мимо Наташи и ее друга, стоящих в очереди в читальный зал, мимо охраны у входа на улицу, подальше, едва сдерживаясь, чтобы не побежать…
И, только оказавшись где-то в глухом дворе в двадцати минутах ходьбы от Университета, Серафима раскрыла добытую сумку. Среди тетрадок и объемной косметички оказался и кошелек, недешевый сам по себе. В кошельке Серафима обнаружила несколько сотенных купюр, и мир вокруг сразу стал светлее и чище.
От радости она даже не подумала реализовать сумку иначе, чем доверить ее мусорным бакам вместе со всем ее содержимым. Спрятав деньги в карман куртки, Серафима уверенно направилась на остановку. И уже через несколько минут автобус вез ее на дальние окраины.
Там Серафиму ждали всегда.
Эта дорога, запутанная и неровная, но знакомая до каждого сухого куста, до каждой поздней травинки, была дорогой жизни, настоящей и единственно возможной.
Я иду…
Слышите?.. Я дойду, чего бы мне это не стоило.
Мне нужен Мир.
Когда она позвонила, едва не сбившись с ритма, дверь ей открыла Тишь.
- Привет… — сказала Серафима. — Игорь здесь?..
- Да, — ответила Тишь, пропуская ее вперед.
Когда-то — Серафима уже не помнила когда — эта девочка встретила в штыки ее появление, но Игорь, конечно же, разрешил эту ситуацию просто и легко. Он всего лишь поговорил с Тишь…
Хотя… Что значит "всего лишь"? От этих слов веет какой-то незначительностью, чем-то мелким, маленьким… Чего не должно быть, если речь идет об Игоре.
Кто еще мог понимать, не спрашивая? Кто мог одним жестом, одним взглядом приносить счастье?
Кто мог дарить Мир?
Игорь вышел ей навстречу. Серафима улыбнулась ему и протянула деньги.
- Я хочу принять Мир… — сказала она.

* * *

…Этот осенний день не отличался от любого другого осеннего дня, и, конечно же. Алексей Январский не запомнил числа.
Ночью какая-то девочка из новых нашла Алексея спящим на полу в одной из комнат, легла рядом, прижавшись к нему всем телом, и вскоре он почувствовал ее губы на своих. Алексей ответил на ее неожиданный поцелуй, потому что ей, видимо, это было необходимо.
Ему удалось что-то почувствовать, только когда на них не осталось уже никакой одежды, и копошение двух полуголых тел на полу стало лихорадочным и каким-то судорожным. Это было не желание — только отголосок, пепел того желания, которое могло бы когда-то охватить прежнего Январского. Какой-то жалкий огрызок, злая пародия, фарс, который закончился значительно быстрее, чем мог бы.
Застегнув джинсы и перевернувшись на спину, Алексей переживал давно забытое опустошение, приятное, конечно, но не настолько, чтобы охватить и увлечь. Потом послышался условный звонок.
Это пришла Инга, и Алексей удивился тому, что было еще рано. К тому же он вдруг вспомнил, что какое-то время она, кажется, не появлялась у Игоря, скорее всего, покупая Мир на других "точках".
- И-игорь з-здесь?
Одетая в какую-то худую длинную куртку совершенно непрезентабельного вида, Инга тряслась в ней, как от холода. Наверно, из-за этого она и начала заикаться.
- Нет, — ответил Алексей, потому что Игорь действительно куда-то ушел еще с вечера.
Инга прошла в прихожую, продолжая дрожать, обхватив руками плечи. Алексей закрыл за ней дверь.
- Январский… — окликнула его Инга, и он удивленно оглянулся.
Здесь его слишком давно не называли по имени и фамилии.
Инга шагнула к нему и взглянула прямо в его глаза своими — монгольскими, черными, в бездонной глубине которых таилось что-то больное.
- Одевайся, — тихо, но отчетливо сказала она, н-нам н-надо кое-куда с-сходить.
- Зачем?
Идти никуда не хотелось. Тело было опустошенным, но, одновременно с этим, почему-то очень тяжелым.
- Игорь в-велел.
- Ом мне ничего не говорил…
- Я его т-только что в-видела… на улице. Он с-сказал, чтобы т-ты пошел со мной… н-на одну квартиру.
- Когда?
- К-как можно с-скорее. С-сейчас.
Если бы он прислушался к ее голосу, он бы, конечно, понял, что все это неправда. Но по большому счету Алексею было все равно.
- Ну что?.. Пойдем?
Инга кивнула.
Ее все так же трясло, и, когда они ехали в автобусе, пассажиры подозрительно смотрели на нее, закутанную в свою ужасную куртку, взлохмаченную, то и дело усмехающуюся криво и болезненно, отчего ее монгольское лицо искажалось по-звериному страшно.
Ехать пришлось неожиданно далеко, на другой конец города. Там Инга долго вела Алексея какими-то новыми ровными улицами, пока не остановилась перед прямоугольной серой девятиэтажкой.
- 3-здесь, — сказала Инга, и если бы Алексей Январский прислушался к ее голосу, он бы понял, что она снова говорит неправду.
Так они поднялись на девятый этаж, и, пошарив в карманах куртки, Инга достала ключ и открыла дверь, не сразу попав дрожащими руками в замочную скважину.
В однокомнатной и просторной квартире почти не было мебели, и, наверно, когда-то здесь царил творческий беспорядок, но сейчас на каждом предмете — книгах, рисунках, разбросанных вещах и протухших остатках еды, разбросанных где попало, лежала тяжелая печать запустения и такого глухого отчаяния, когда плевать уже на все без исключения.
На светлых обоях были прикреплены несколько рисунков, в которых Алексей Январский с некоторым даже удивлением узнал свои собственные, видимо, подаренные когда-то и давно забытые. Их резкая острая графика как-то неприятно кольнула Алексея, и он повернулся к Инге, спросив:
- Игорь должен подойти?
- Н-нет, — глухо ответила она, повернулась и закрыла дверь на ключ, после чего подошла к окну и, неловко размахнувшись, швырнула ключ в раскрытую форточку. Тускло блеснув, ключ канул в промозглую пустоту осеннего утра.
Алексей Январский бестолково стоял посередине комнаты и все не мог осознать происходящего
- Я п-пришла за т-тобой, Январский… — сказала Инга, и ее лицо снова страшно исказилось от этих слов. — М-мы от-тсюда не в-выйдем… Ни ты, ни я… Н-никогда… Пока не ст-танем нормальными людьми, снова… п-понятно т-тебе, Январский?
- Но я нормальный человек… — мир, такой красочный и добрый, вдруг пошатнулся и пошел трещинами. — Я нормальный…
- Т-ты?! — она начала смеяться, раскачиваясь и вцепившись скрюченными пальцами себе в волосы. — Это т-ты н-нормальный, Январский?!. Д-да когда т-ты мылся в последний раз? К-когда т-ты т-трахался нормально? Т-ты т-только посмотри на себя… Когда т-ты рисовал в п-последний раз, Январский?! — и тут ее голос сорвался на крик, а смех неожиданно сменился плачем. — Т-ты же был т-таким художником, Январский!!! Что т-ты с собой сделал?!
И Алексей Январский стоял напротив нее в полупустой незнакомой квартире, где стены были завешаны его же полузабытыми работами и откуда не было выхода. Впервые за последние полгода он чувствовал страх…


Глава вторая

И я рванулся —
из последней дали! —
как тонущий, к живой твоей душе,
на вечный свет — к радушью маяка
на берегу спасительного тела!
Хуан Рамон Хименес


…Когда он проснулся, было темно. И только мерный ритм протекавшего кухонного крана нарушал тишину темной квартиры, дверь которой однажды захлопнулась за его спиной. С тех пор прошла холодная вечность, вязкая и липкая, как черный кисель.
Тишина окутывала Алексея Январского тяжелым и мягким, и в ритмичных ударах капель о дно раковины сосредоточились все звуки мира. А потом его неожиданно охватил жгучий отчаянный страх, потому что он вдруг осознал, что, кроме кухонного крана, никто рядом с ним не издает ни звука. Он попытался позвать, но горло отказалось повиноваться ему, и только пересохшие губы беспомощно и безмолвно шевельнулись.
И тогда он попробовал еще раз, потому что страх нарастал, и ему удалось выдавить из себя едва слышное, хриплое:
- Инга…
Сначала было тихо (кап-кап… кап-кап…), и Алексею Январскому показалось, что он проваливается в бездонную черную пропасть (кап- кап… кап-кап…), но прошла вечность и откуда-то слева донеслось:
- Я здесь.
И снова наступила тишина, но Алексей уже ощущал в себе тихое озеро обессиленного покоя, как будто он действительно мог всю жизнь вот так пролежать в кромешной темноте, где не угадываются даже смутные очертания предметов, и каждый раз, окликая ее по имени, слышать неуловимое "я здесь"…
- Инга…
Горло отказывалось создавать звуки, губы шевелились с трудом, но тишина (кап-кап… кап-кап…) неожиданно стала невыносима.
- Я здесь…
- Где?.. Я тебя не вижу…
Кап-кап… кап-кап…
- Я рядом… Протяни руку.
- Инга… Все прошло?
Молчание. Темнота легла на сердце. И страх нарастает снова.
- Инга… не молчи… я тебя прошу… говори со мной… все прошло?
- Нет…
Лист бумаги, покрытый густым слоем черной туши. "Что это, Январский?" — спросит Махаон. "Это темнота. В темноте — двое. Им кажется, что все самое страшное миновало, но все же они знают, что это не так. Простите… Это лучшее, на что я способен."
Кап-кап… Кап-кап…

* * *

Он находился совсем близко — Инга чувствовала его присутствие отчетливо и ясно. Три года в ее цветных мечтах они лежали вместе в темной комнате, но никогда она не предполагала, что все будет именно так.
Я люблю тебя, и никакие силы не смогут вырвать тебя из моего сердца, потому что ты — это больше, чем сердце, это больше, чем тело, это больше, чем я…
Иногда наши мечты сбываются, но совсем не так, как нам бы того хотелось.
Мы прошли только одну ступень. Пережив вечность страшной боли, мы еще ничего не добились и не достигли.
Как было бы легче, если бы я когда-то не пошла за тобой… Сейчас я вытащила бы тебя из этой ямы, у меня хватило бы сил! Но теперь — не могу… Опустившись вслед за тобой на самое дно, я вдруг неожиданно обнаружила, что не смогу ничем тебе помочь, пока не выберусь сама.
И я до сих пор не уверена, что мне это удалось.
Мы не можем без Мира не только потому что без него мы испытываем физическую боль. Просто когда-то он отгородил нас от наших проблем. Мы даже не возомнили их решенными, нет, мы просто забыли о том, что у нас вообще когда-то были проблемы. Мы стали счастливыми амебами, грязными и бездумными, потому что мы ушли от всего. Кому-то из нас было больно, кому-то любопытно, кому-то скучно — и тогда добрый дяденька предложил нам сделать так, чтобы стало хорошо без усилий и борьбы… Нас отравили иллюзией жизни. Нас отравили легким счастьем, которое достигалось всего лишь через укол. Нас отравили…
Нет.
Мы отравились сами. Нам предложили, и мы приняли. Потому что нам показалось, что это лучшее, что нам вообще могут предложить. В жизни время от времени приходиться напрягаться даже, чтобы получить удовольствие. Мир давал нам удовольствие просто так.
Мир заменил нам упоение, покой, полет, творчество, любовь. Как в рекламе — все в одном флаконе. Мы просто не понимали, что все эти чувства и ощущения, по сути, незаменимы. Мы просто радовались возможности отдохнуть, не думать, не брать себя в руки каждый миг, не задумываться о том, что будет завтра, как жить и что делать…
- Инга…
Держись, мальчик, я сейчас, я только наберусь сил, чтобы ответить тебе, пока — только чтобы ответить… Продержись еще немного, совсем чуть-чуть, и я наберусь сил, чтобы вытащить тебя…
- Я здесь…
Потом, когда все кончится, я расскажу тебе, как все произошло. Расскажу с самого начала.
Я не помню, когда приняла решение. Наверно, тогда у меня опять не нашлось денег на Мир, я снова загибалась от боли, которая сжимала меня в горсти сильнее и сильнее, гнула кости, вытягивала жилы и нервы, ослепляла вспышками, сжигала изнутри — минуту за минутой, час за часом, когда уже нет никого и ничего, нет тебя, меня, мира, темноты, света. Есть только боль.
Отсутствие денег меня спасло — я сумела продержаться без Мира достаточно времени, чтобы физическая боль чуть опустила и на ее место пришла другая… Да, скорее всего, так оно и было. И, возможно, тогда я посмотрела на тебя и не смогла узнать в тебе человека, потрясающе гармоничного во всем — от манеры одеваться и двигаться до каждой интонации, — каким ты был, кажется, совсем недавно. А потом я посмотрела в зеркало. И мне стало невыносимо страшно от мысли, что это еще не дно пропасти, что упасть можно еще дальше, и тогда спасения уже не будет…
А потом родители прислали мне денег, и я закупала на неделю кофе и китайские "бич-пакеты", стараясь не думать о том, что на эти деньги можно купить и нечто другое, разом решающее все проблемы. Я покупала то, что можно приготовить, не особо озадачиваясь. Я знала, что озадачиваться будет некогда.
Я не помню, как моя сумасшедшая фантазия приобрела черты реальности. Произошедшее не было случайным порывом, я долго готовилась к этому. Я даже обрадовалась, когда Тишь сказала мне, что ты ушел из дома. Это означало, что тебя нигде не хватятся и не станут разыскивать…
И никогда, поверь мне, никогда я не расскажу тебе о том, как через несколько часов нашего заточения тебе потребовался Мир, и тогда ты начал просить меня. И это было самым тяжелым. Я знала, что ты никогда меня не ударишь — люди, принимающие Мир, не особо склонны к агрессии, тем более, если она не была свойственна им в прошлой жизни, до Мира. А потом я поняла, что лучше бы ты бил меня, пинал ногами, кричал, называл самыми грязными ругательствами…
Потому что ты опустился передо мной на колени. Ты умолял открыть дверь, и я даже не могла объяснить тебе, что не могу этого сделать по независящим от меня причинам. Тогда ты уже не слышал и не понимал моих слов.
А потом ты заплакал, тоненько заскулил, закрыв лицо руками, и я убежала в ванную и закрылась там, чтобы не слышать и не видеть, как тебя начинает скручивать болью, как ты сжимаешься в комок все сильнее и сильнее, как твое лицо искажается, в глазах пропадает всякая мысль. Я бежала от осознания, что это я виновата в этой боли.
Я никогда не расскажу тебе, как готова была броситься из окна вниз, с девятого этажа, вслед за ключом. Меня остановили зарешеченные окна: хозяевам этой квартиры кто-то сказал, что воры могут проникнуть с крыши или чердака. Я никогда не расскажу, как проклинала себя, как хотела снова принять Мир, как, закрывшись в ванной, уже набрала воды, но не нашла ничего, чем можно было бы вскрыть вены… Наверно, я смогла бы просто перегрызть их зубами, но меня удержало желание вытащить тебя и себя из той грязи, в которую мы попали, погнавшись за легким счастьем.
Кап-кап… кап-кап…
- Инга…
Сейчас я отвечу… погоди немного… сейчас…
- Инга…
- Я здесь…

* * *

…Он не хотел вспоминать, что с ним было, но не мог забыть это и знал, что никогда не забудет. Несколько дней без Мира навалились на него воспоминанием обо всем, что с ним произошло.
Он не помнил, сколько времени пролежал без движения, пластом, ощущая в себе мерно колыхающееся черно-красное озеро боли и боясь открывать глаза, потому что ему казалось, что, если он сделает это, озеро всколыхнется, оживет и скрутит в жгут его тело. И тогда его снова будут резать на части самые легкие звуки и ослеплять самые бледные цвета и даже прикосновение одежды и воздуха к коже…
А потом кто-то сказал:
— Январский… Январский, ты меня слышишь?..
Голос был слабым.
Алексей до сих пор помнил, каких усилий ему стоило все же открыть глаза.
Перед ним, неловко скорчившись, сидела девушка, которая держала в руках тарелку, а рядом с ней на полу стоял стакан с чем-то черным и горячим.
- Январский… — слабо выдавила из себя девушка, — ты должен поесть…
Он не ответил, а только покачал головой.
- Ты должен… — настойчиво повторила девушка, и эта настойчивость никак не вязалась со слабыми звуками ее голоса.
Ей все же удалось влить в него несколько ложек какой-то еды. В стакане оказался крепкий кофе без сахара. Его резкий горький вкус был первым, который Алексей Январский ощутил за многие дни.
А потом он снова закрыл глаза.
На протяжении этого времени, наполненного тянущей, вяжущей болью, девушка появлялась еще несколько раз. Сначала Алексей отказывался от еды и от кофе, но постепенно к нему стала возвращаться потребность ощущать вкус.
Смуглое монгольское лицо стало для него целым миром, потому что это было единственным, что он хотел видеть.
Алексей Январский вполне отдавал себе отчет в том, что не справился бы со всем этим, если бы не она. Как и она вряд ли выдержала бы все, если бы не должна была заботиться о нем.
Он не помнил, как пришла эта ночь, погрузившая их в размеренный ритм кухонной капели. Просто однажды он ощутил себя почти спокойно, и только один страх одолевал его снова и снова с регулярной периодичностью — страх позвать и не услышать в ответ ее голоса…
- Инга…
- Я здесь…
- Инга… Все прошло?
И — молчание. Иногда оно сильнее слов.
Сильнее и страшнее.
- Инга… не молчи… я тебя прошу… говори со мной… все прошло?
- Нет.
- Инга…
- Нет, Январский… Все еще только начинается…
…А еще он помнил день. Да, это был день, потому что сквозь плотные синие шторы, которыми они навсегда отделились от внешнего мира, пробивалось солнце. Тогда Алексей сделал над собой усилие, чтобы встать и дойти до ванной. Неожиданно ему стал противен запах, покрывающий его тело.
В ванной он долго лежал в горячей воде, стараясь унять неожиданный озноб. Он вспомнил, что за последние полгода у него просто не возникало потребности хоть что-то нарисовать — Мир заменил ему все. На какой-то миг ему даже стало смешно — он вспомнил, что когда-то осознавал себя этаким эстетом-одиночкой, призванным высказывать презрение этому миру как только можно и особенно как нельзя. Что он знал о боли и одиночестве, он, сытый и чистый, любимый девочками и обладающий немалым талантом, от которого теперь не осталось ничего, кроме воспоминаний… Что он знал тогда о боли и одиночестве?!
Опустошение и осознание были настолько велики, что он вылез из ванной, бездумно надел прежнюю грязную одежду и вышел в комнату.
Да, тогда был день, потому что солнце, проникая сквозь синие шторы, ложилось на отточенную графику на стенах, и Алексей не знал, как сделать так, чтобы не видеть этих работ — они напоминали ему о том, что он потерял.
Да, тогда был день…
Потому что он отчетливо помнил ярость в черных глазах девушки по имени Инга, когда начал медленными, но четкими движениями срывать со стен иссеченные черными линиями листы.
- Не смей… — прошептала Инга, оказавшись перед ним, когда он дошел уже до третьей работы.
- Отойди… — проговорил он, стараясь не смотреть ей в глаза, потому что ярость в них оказалась сильнее, чем он мог вынести, сильнее всего этого замкнутого мирка, в котором он провел последние несколько дней. Казалось, эта ярость была даже больше Инги, как бы вне ее.
- Не трогай, — задыхаясь, сказала она. — Это — ты… Понимаешь? Все, что от тебя осталось…
- Я не хочу… — он взглянул ей прямо в глаза с некоторым мазохизмом, который тут же оправдал себя, потому что ее ярость охватила его, как пламя.
- А это неважно, Январский, — прошептала она. — Это мое, понимаешь? Только мое!
А потом она осторожно взяла из его рук уже смятые листы, но не стала возвращать их на прежнее место, а отложила в сторону. Алексей помнил, как она взяла его за плечи и отвела на брошенное на пол одеяло, то самое, на котором он пролежал все эти дни…
Да, тогда был день…
Потому что Алексей помнил, что она плакала…
- Инга… Будет еще хуже?..
- Не спрашивай меня об этом…
- А как мы выйдем отсюда? Ты же выбросила ключ…
- Запасной есть у моей соседки. Завтра она откроет дверь… мы с ней договорились, что она ее откроет через неделю…
- Инга… не молчи… говори со мной… пожалуйста…
- Я не знаю, о чем говорить…
- Расскажи о себе… Я ведь ничего о тебе не знаю… Расскажи… говори со мной…
- Не знаю, поймешь ли ты…
- Ну… я постараюсь…
- Просто это очень… не знаю… это смешно, наверно… Я родилась в деревне, и там… там было очень хорошо… и мне всегда потом казалось… понимаешь, Январский, люди, они вообще похожи на… растения. Траву… кусты… в общем, все, что пускает корни… и люди пускают корни…
- Как это?
- Пустить корни… прирасти. Скорее, так. Люди прирастают… кто-то быстрее, кто-то нет… а кто-то вообще без корней, перекати-поле… их носит ветром…
Она говорила еще и еще, и каждое ее слово становилось сильнее и ярче предыдущего, как будто она черпала силы в словах.
Говори со мной, девочка.
А я буду постигать тебя с каждый звуком твоего голоса. Мне кажется, что он входит в мою кровь и она становится теплее…
Может быть, ты вернешь мне меня.
И тогда я останусь с тобой.
Навсегда.

* * *

Сначала говорить было трудно. Потом она просто перестала думать об этом. Слова рождались где-то в глубине и только потом поднимались до горла — легко и плавно.
Может быть, так происходило оттого, что она часто мечтала о том, как будет говорить все это именно ему… Правда, в этих мечтах совсем иные причины привели его сюда, в ее комнату, да и сам он слишком сильно отличался от того, беспомощного и жалкого, лежащего рядом…
И вот. кажется, сбылась основная мечта последних трех лет, и, по логике вещей, эти двое в темной комнате должны лежать, обессилев от любви и счастья…
И у них действительно нет сил. Но далеко не от любви.
Точнее, от какого-то неуловимого призрака любви, погнавшись за легкостью которого, они растратили себя, а когда настоящая, живая любовь подошла к ним близко, они поняли, что сил на нее почти не осталось…
Еще немного, мальчик…
Продержись еще немного. Дай мне время, чтобы окончательно вернуться самой…
- Люди пускают корни… Они сами не замечают, как это происходит… просто однажды так получается, что откуда-то… или от кого-то… уже не уйти… а уйти надо… и тогда корни рвутся…
- Это должно быть очень больно…
- Да… Это очень больно.
Кап-кап… кап-кап…
Это хорошо, что темно и я не вижу твоего лица… Я могу представлять тебя таким, каким ты был когда-то, тем далеким, очень талантливым и очень красивым…
Хорошо, что ты не видишь, какие морщины появились на твоем лице… Хорошо, что я не вижу собственных морщин…
Хорошо, что темно и мы можем представлять друг друга такими, какими хотим видеть, какими мы были когда-то, до Мира…
И эта темная комната стала нашим раем, и пока не надо, ни за что не надо думать о том, что уже завтра наступит утро. Нам придется распахнуть броню штор, защищавшую нас все эти дни, и увидеть друг друга настоящими, такими, какими мы стали… А потом мы должны будем выйти на улицу и заново учиться жить среди людей. Это будет сложнее, чем все, что мы уже перенесли.
Но пока…
Кап-кап… кап-кап…
- Помнишь, у Гребенщикова есть такая строчка… "Чтобы стоять, я должен держаться корней"… Так вот, я жила в деревне… детям очень хорошо там… лучше, чем здесь… намного лучше… ты всегда жил в городе, ты просто не представляешь… это каменный мешок… здесь можно задохнуться… особенно детям… кажется, именно город рождает маньяков всяких, психопатов… здесь тесно, понимаешь? Ты здесь вырос, ты не замечаешь… но мы как-нибудь потом, может быть, уедем… на время, конечно…
- Почему на время?
- Потому тебе будет очень хорошо… ты поймешь, что такое настоящий простор… воздуха вдохнешь настоящего… свежего… особенно запах травы… и небо можно будет увидеть все зараз… не из-за крыш… Но потом ты захочешь вернуться… и вернешься… Город — это болезнь, Январский. Почти неизлечимая болезнь. И если у тебя в крови город — ты вернешься… в эту пыль, в этот газ… из самого райского леса ты все равно вернешься… К городу вообще трудно прирасти, но, когда это получается, порвать корни уже невозможно. Потому что они вросли в бетон и асфальт… и выдрать их оттуда непросто… сложнее, чем из земли… Земля, Январский, она как женщина, которая любит по-настоящему… Она отпускает, когда ты хочешь уйти… И потом ты вспоминаешь… возможно, плачешь о ней… но редко кто возвращается… А город, он как ведьма, отнявшая душу… Ненавидишь, мечтаешь убить… но все равно идешь к ней… потому что она у тебя в крови…
- А ты?
- Что я?
- Она у тебя в крови?
- Да, Январский, в том-то и беда… Я живу здесь слишком долго… уже привыкла. А сначала очень хотела уехать…
- Почему же не уехала?
- Это было не так просто… Я же училась… и многое другое…
Как смешно то, что именно ты всегда задаешь мне такие вопросы…
Я не уехала, Январский, потому что тогда уже любила тебя и, почти не зная тебя, приросла к тебе корнями еще сильнее, чем к земле моего детства, и несла тебя в себе, как эту землю, как то, чего я добровольно лишилась только ради возможности хоть изредка видеть тебя, просто видеть и даже не мечтать о большем…
А еще все это время меня не покидало предчувствие, что с тобой что-то произойдет, и тогда только я смогу тебе помочь…
Теперь я выполнила свою миссию, и мне страшно, Январский, потому что дальше я ничего не предчувствую. Дальше — пустота, темнота, так похожая на ту, в которую мы погрузились сегодня… Я не знаю, что будет завтра, и не могу этого даже предполагать…
Я лишь надеюсь, что мы сумеем все поправить, начать все заново…
Только бы не думать о том, что будет завтра, потому что сегодня слишком спокойно лежать вот так рядом с тобой и не видеть, но чувствовать твое присутствие в темноте нашего маленького мира, которым мы попытались заменить другой, огромный, сильный, солнечный, но лживый насквозь, до самого неяркого блика.
Мир, который выпил нас, оставив только пустые оболочки.
Я хочу только одного, Январский, — чтобы у нас хватило сил наполнить их снова.
Звуком.
Светом.
Ощущением.
Собой.
Навсегда, Январский.
- Инга…
- Я здесь…
- Ты замолчала… О чем-то задумалась?..
- Да, есть немного…
- О чем?..
- Неважно… Так, ерунда всякая…
- Инга… Мы ведь выдержим?..
- Конечно… а как же иначе?
- Все будет хорошо?..
- Конечно…
- Инга… расскажи еще о земле и корнях…
- Даже не знаю, как начать… там, где я жила…. там остались мои корни… наверно, везде, к чему… или к кому… мы когда-то прирастаем… там остаются наши корни… нет, не корни… обрывки корней… как обрывки нервов… И они болят…
- Всегда?..
- Конечно, нет… Всегда этого не выдержать… просто иногда болят… когда одиноко… когда дождь, а ты сидишь дома… и тогда тебе кажется, что это тот самый дождь, который был там… Из-за стекла все дожди кажутся одинаковыми… и тогда тебе кажется, что ты оставил себя где-то не здесь… и обязательно надо вернуться… Потом это проходит.
- А люди? В деревне люди другие?..
- Да нет, такие же… только проще… там дерутся чаще… я людей не понимаю вообще… они как-то умудряются не видеть самого простого… Я, знаешь, и в детстве не была особо общительна, особенно с ровесниками… Они не чувствовали земли… неба… ничего, кроме себя. Мы привыкли обрывать корни… не привязываться, не любить… это даже модно… мы просто не понимаем, что обрываем что-то внутри себя…
- Зато не больно…
- Разве что так… А теперь ты расскажи о себе…
Кап-кап… кап-кап…

* * *

…И еще долго Алексей Январский будет вспоминать темноту комнаты, капанье крана и ее голос, слабый и хриплый, говорящий простые и странные вещи, только голос, всего лишь голос…
И еще долго единственным, что он сможет нарисовать, будет просто лист, покрытый черной тушью.
Темнота.
В темноте — двое.
Конечно, у них все могло быть по-другому.

* * *

Было около полудня, когда в замке раздался шорох ключа, замок негромко лязгнул, и дверь раскрылась.
- Инга!.. — позвал незнакомый женский голос. — Инга, ты здесь?
Алексей приподнялся на одеяле и тихонько толкнул Ингу, заснувшую на его руке. Девушка пошевелилась и открыла глаза.
- Инга! — взывали между тем в прихожей. — Ты дома?
- Да, Катюш, — отозвалась Инга, с трудом приходя в себя. — Оставь ключ на полочке в прихожей…
- Ты там не одна, что ли?
В комнату просунулась острая, ярко раскрашенная мордочка. Увидев Алексея, мордочка ухмыльнулась и сообщила:
- Так я и знала, что дело в мужиках! А ниче, сойдет для сельской местности. Да ладно, ладно, уже ушла. Заходите как-нибудь на чаек.
Мордочка исчезла, и через миг хлопнула входная дверь.
- Что это было?.. — спросил Алексей.
- Катя… — ответила Инга, садясь и стараясь привести в порядок растрепавшиеся волосы, — моя соседка… Я о ней тебе говорила. Она принесла ключ.
Ингины руки, приглаживающие волосы, вдруг метнулись к вискам и упали на колени. Когда она заговорила снова, ее голос звучал едва слышно.
- Она принесла ключ, Январский. Теперь мы можем выйти отсюда…
- И уйти куда глаза глядят? — пошутил он и тут же пожалел об этой шутке, потому что Ингина спина напряглась, как будто по ней наотмашь хлестнули плетью.
И тогда Алексей Январский протянул руку и осторожно положил ладонь на эту напрягшуюся спину, и она вдруг замерла, как будто боялась стряхнуть это прикосновение. И Алексей вдруг ощутил в себе нарастающую щемящую волну, подчиняясь которой, он гладил острые лопатки, спрятавшиеся под зеленой застиранной рубашкой, ложбинку позвоночника, опущенные покатые плечи…
А потом он подобрался поближе, развернул и прижал к себе это хрупкое, как сухая ветка, вздрагивающее существо, которое он знал вот уже четыре года… то есть считал, что знает. И тогда, когда она прижалась к нему так, будто хотела, чтобы они стали единым целым, он сказал то единственное, что мог сказать:
- Спасибо…
…Через некоторое время она подняла лицо, улыбнулась чуть виновато и ушла на кухню, откуда скоро зашипело и запахло давно забытым, домашним, и Алексей откинулся обратно на одеяло и понял, что не хочет уходить из этих четырех стен и возвращаться в мир, где надо будет учиться жить заново…
Инга приготовила какие-то овощи. Все эти дни они хранились в холодильнике, просто не было сил готовить что-то затейливее быстрорастворимой лапши. И Алексей вдруг понял, насколько отвык ощущать вкус — любой, начиная вкусом пищи и заканчивая вкусом жизни. Была иллюзия вкуса, не более того.
За чаем он спросил:
- Что будем делать дальше?
- Жить, — ответила Инга.
- Как?
- Как жили.
Алексей неловко усмехнулся.
- Даже не знаю… Я ведь в Художке не был черт знает сколько времени… Меня, наверно, уже выгнали оттуда давно…
- Не знаю… — Инга задумалась, кусая губы. — Я еще как-то сдала просмотр, худо-бедно, а вот ты на него вообще не явился…
- До того ли было господину Великому Магистру… — усмехнулся Алексей.
Кажется, это была цитата из какого-то фильма.
- Я придумала! — воскликнула вдруг Инга. — Я знаю, кто нам поможет!
- Ну, Господь бог может, если захочет… А кто еще?
- Махаон!
Алексей задумался.
- Ну, в общем, это вариант, — сказал он. — Махаон мужик хороший… Думаешь, он повлияет на Антонину?
- Повлияет или нет, это наш единственный шанс.
- Инга… — Алексей поднял глаза и поймал ее взгляд. — Послушай… Это мой шанс. У тебя-то все в порядке…
И тогда ее взгляд потемнел, как и тогда, когда он срывал со стен свои прошлые работы, и она сказала отчетливо и ясно:
- Это наш шанс, Январский.

* * *

Она ушла к Махаону через час, строго наказав Алексею не открывать никому дверь.
- Ты думаешь, они будут нас искать? — спросил Алексей.
Инга только усмехнулась в ответ.
Прошло три часа, и всего Алексея Январского охватило странное чувство, которое он сначала даже не смог понять, а когда понял — пришел в такой ужас, что холодный пот выступил у него на висках.
Он слишком давно сам не решал собственных проблем.
Он слишком давно не становился лицом к лицу с жизнью.
Он забыл, что такое волноваться и ждать.
Он снова хотел принять Мир.
Конечно, так должно было произойти, хотя он старался не думать об этом. Даже разговаривая в темной комнате, оба они затрагивали любые темы, кроме одной — Мира. Они не рассказывали друг другу, что привело их в дом на окраине, боясь даже упоминать о том, где были все это время.
Инга все не возвращалась, и потребность в Мире росла и охватывала Алексея сильнее и сильнее. Он сжался на одеяле, инстинктивно зажав вены на руках — синие распухшие вены, на которые он старался лишний раз не смотреть.
За окном накрапывал и накрапывал мелкий дождь, за окном бурлила потерянная жизнь.
А потом вернулась Инга, и Алексей почувствовал самое сильное облегчение в жизни.
Пока не увидел ее бледного помертвевшего лица.
- Ну… что? — он поднялся ей навстречу, и его голос предательски дрогнул.
- Все в порядке, — ответила она, улыбаясь через силу. — Я же говорила, что Махаон нам поможет… представляешь, он тут же пошел к Кристоферу-Робину…
- Он уже вернулся? — удивился Алексей, вспомнив о заведующем отделением, которого помнил уехавшим в Париж.
- Он вернулся еще весной, Январский… Разговаривать пришлось с ним, а не с Антониной, так что все получилось… Махаон сказал, что, оказывается, Кристофер-Робин тебя помнит, видел твои работы и вообще считает тебя лучшим, что есть на отделении… поэтому тебя не отчисляли, медлили… Махаон ему наговорил что-то насчет того, что у тебя были какие-то исключительные семейные обстоятельства, но я думаю, он просто взял все под свою ответственность. Он сказал, что просмотр тебе необходимо сдать до зимы, и все… Они сделали исключение.
- А ты? Тоже ходила к Кристоферу-Робину?
- Нет, я ждала дома у Махаона.
- А его жена?..
- Чья жена?
- Ну, махаоновская… Помнишь, приходила в студию… Говорили, что она его жена. И дочка вроде как есть…
- Не знаю. Там, кроме Махаона, никого не было. Может, они ушли куда-то. Видишь, я же говорила, что он нам поможет…
- Инга… — тихо сказал вдруг Алексей, и она взглянула на него выжидающе. — Что ты ему рассказала?
Наверно, ей очень хотелось в тот момент опустить глаза, но она не сделала этого, выдержав его взгляд.
- Это неважно, Январский, — сказала она.
- Важно… Ты ему рассказала все?
- О чем ты говоришь? Всего я не знаю сама… Но то, что знала…
- Инга… А это не будет?..
- Предательством, ты хочешь сказать?
- Просто Игорь…
Быстрая судорога исказила ее лицо, как только он упомянул это имя.
- Ну, и что Игорь? — ее голос сразу же стал неприятным и резким.
- Он помог мне.
- Правда? Мне нравится его помощь. Посмотри на себя — она у тебя на лице. От тебя ею пахнет, прости меня, Январский. Пусть это предательство, если тебе так угодно. Это означает только то, что теперь мы не вернемся, даже если захотим.
Несколько минут они молчали. Потом Алексей негромко позвал:
- Инга…
- Что? — хмуро отозвалась она.
- Он ведь тоже с тобой говорил… Игорь.
- Он со всеми говорил.
- И… что он тебе сказал?
Инга усмехнулась, и снова судорога пробежала по ее лицу. Так бывало всегда, когда она испытывала боль.
- Это неважно, Январский… Ты сам можешь это предположить. Просто я хочу, чтобы ты подумал… и понял. Этот Игорь… Он страшен потому, что безошибочно находит правильную дорогу к каждому. Потому, что мы все увидели в нем того, кто нас понимает, кто может нам помочь…
- Но он был единственным, кто понимал нас…
- Это и страшно, Январский. Потому что…
Она отошла к окну и заговорила, глядя на мелкий дождь и голые ветки, мелко дрожащие на ветру.
- Потому что нас учили, что существует зло, но нам не говорили, что оно может быть таким… Что зло придет к нам… не в белых одеждах, нет… К белому мы относимся гораздо менее доверчиво, чем к черному… в силу юношеского максимализма, наверно… Нет, зло будет не белым и не черным… Оно будет… как бы это сказать… Своим в доску. Даже в фенечках. Обаятельным. Оно будет… как бы одним из нас. По крайней мере, очень похожим, как будто выросшим из той же земли… Оно будет нас понимать и жалеть, оно будет чувствовать так же, как и мы. И — главное — оно не будет донимать нас нравоучениями и не будет говорить "нельзя". Оно просто сядет рядом с нами, закурит, хлебнет пива из твоей бутылки и скажет: "Все будет ништяк, парень". Оно будет разговаривать на нашем языке… а мы ведь очень доверчиво относимся к тем, кто говорит с нами, как с равными…
- Инга… — сказал он тихо. — Что произошло?
- Ничего… — ответила она, не поворачиваясь. — Просто я вышла на улицу… Просто… Возвращаться очень больно, Январский.
Она говорила негромко и хрипловато, а он смотрел на ее портрет, нарисованный когда-то им же и висящий теперь на стене прямо перед ним. Точнее, это был не совсем портрет, а его ксерокопия на тонкой бумаге; сам оригинал остался где-то дома, откуда Алексей ушел.
И теперь, глядя на это неправильное лицо, на этот ясный взгляд необыкновенных восточных глаз, Алексей совершенно не мог соотнести все это с постаревшей девушкой, что стояла спиной к нему у окна, оперевшись о подоконник расставленными руками, отчего ее спина болезненно согнулась, а лопатки оттопырились под выцветшей рубашкой, как жалкие огрызки потерянных крыльев.
Через миг Инга повернулась, и он увидел, что она улыбается.
- Раздевайся, — сказала Инга, и Алексей взглянул на нее так, что она рассмеялась: — Ты как тот Пятачок — сидишь, фигню всякую думаешь… Давай одежду постираю, тебе же завтра на учебу, а у тебя ничего другого нет…
- Инга, не надо… — неловко сказал он.
- А что, так пойдешь? Ты прости меня, Январский, но от твоих шмоток несет за километр. Давай, раздевайся и лезь под одеяло, если стесняешься. Давай, давай…
…Когда Инга с ворохом одежды ушла в ванную и устроила там плеск, Алексей ощутил новый укол, на этот раз — в груди, слева.
Аня. Энни. Мир.
Тишина и покой. Счастье. И не нужно никуда идти, не нужно решать какие-то проблемы, не нужно содрогаться от ощущения невосполнимой потери, когда взгляд натыкается на рисунки на стенах…
Там все понятно и ясно, любовь там лишена физиологии, и не нужно бояться, что что-то может не получиться, там все легко… Слишком легко.
- Даже и не думай об этом, — сказал отчетливый ясный голос.
Алексей поднял глаза и увидел Ингу. Она стояла на входе в комнату, и в ее глазах горела все та же черная волна пронзительной силы.
- Да нет, что ты… — Алексей хотел засмеяться, но смех застрял в горле.
- Я-то ничего, а вот ты… Не смей, Январский, слышишь? Не смей! Второй раз выхода уже не будет, пойми это.
Она опустилась перед ним на колени и взяла его руки в свои, еще мокрые после стирки. Синие шторы были уже отдернуты, и Алексей увидел резкие морщины под ее глазами и опущенные уголки губ… Она выглядела намного старше своих лет, и Алексей подумал, что с ним, скорее всего, произошло то же самое.
И тогда что-то высокое и щемящее снова поднялось в нем, и он сжал ее пальцы так сильно, что они побелели.
- Инга… — тихо сказал он. — Послушай, я подумал… У нас могло бы получиться…
Она усмехнулась — болезненно, как ему показалось.
- Могло бы… Только давай… не сейчас… Пусть это случится, когда все будет хорошо… когда мы будем в этом уверены… Мы ведь все равно пока вместе… А так получится вроде стимула… чтобы поскорее все это закончить.
Наверно, он сам не ожидал, что почувствует такое облегчение. Поддавшись минутному порыву, он на миг забыл о некоторых последствиях своей "мирной" жизни. Проще говоря, Алексей Январский не был уверен, что полноценен как мужчина, и меньше всего хотел, чтобы она ощутила это на собственном опыте.
Он не сразу почувствовал ее руку на своей щеке. Это было мимолетное прикосновение, и Алексей поймал эту руку и прижался к ней губами, поднимаясь все выше, к тонкому запястью под манжетом рубашки, и она успела остановить его, пока он не добрался до вен — ему совершенно незачем было это видеть.
В эту ночь он уснул в ее руках, и ему снилось голубое озеро, прозрачное до самого дна. В озере плавали красивые черные рыбы с монгольскими глазами.
Это было утро, в которое Алексей Январский понял, что сможет все.


Глава третья

Моя жизнь — пустырем идти:
опадает все, что срываю;
на моем роковом пути
кто-то сеет зло впереди,
а я его собираю.
Густаво Адольфо Кеккер[19]


В очередном сумке, которую Серафима Аверина распотрошила у мусорных баков за две остановки от университета, денег оказалось рублей тридцать. Мир требовался все сильнее и сильнее, и Серафима решила вернуться в библиотеку и попытаться найти что-нибудь еще.
В вестибюле, когда она стояла в очереди в гардероб, к ней подошла какая-то коротко стриженая блондинка и, с трудом сдерживая слезы, сказала:
- Пойдем поговорим.
Серафима пожала плечами, вышла из очереди и отошла с девочкой.
- Ты взяла мою сумку… — судорожно выдохнула та.
- Правда? — удивилась Серафима, выдавив из себя кривую ухмылку.
- Тебя видели… Вот!
Блондинка махнула рукой, и рядом с ними оказалась еще одна, видимо, бывшая неподалеку и ждавшая условного знака.
- Я тебя видела, — сказала новоприбывшая. — Это ты ее сумку цапнула… Отдай лучше по-хорошему, а то милицию вызовем.
- Вызывайте, — Серафима пожала плечами.
Ей хотелось Мира. Все остальное не имело значения.
К тому же она не верила, что у этих двоих действительно хватит ума вызвать милицию. Интересно, что они ей скажут, какие доказательства предъявят?
Девочки действительно побежали звонить. То есть побежала бывшая хозяйка сумки. Ее подруга осталась охранять предположительную похитительницу.
Серафима только усмехнулась и отключилась от происходящего. Напугали милицией… Знали бы они, что с ней будет, если она очень скоро не примет Мир… Как будто милиция с этим сравнится.
Прошло полчаса, и действительно приехала милиция. Более того, Серафиму отвезли в отделение вместе с хозяйкой сумки и ее подружкой, утверждавшей, что видела своими глазами процесс кражи и не воспрепятствовала ему только потому, что не была уверена, что сумка действительно чужая.
Из отделения Серафиму отпустили, как только девочки назвали предположительную стоимость сумки и перечислили ее содержимое. Сразу же стало понятно, что из-за такой ерунды никто не будет заводить дела.
Но избавление не волновало Серафиму. У нее все так же не было денег, чтобы купить Мир. Все остальное не имело смысла.
Возвращаться в библиотеку она не решилась. И не только в этот день. Серафима понимала, что в следующий раз ее могут поймать за руку — теперь ее знали в лицо.
Город вспыхнул, одевшись ядовитыми красками. Серафима брела по улицам, шатаясь и стараясь не смотреть по сторонам, потому что и эти краски, и звуки — любые, даже самые слабые — рождали внутри нее неприятный нарастающий озноб. Ей оставалось только одно — поскорее добраться до заветного дома на окраине. Только там ей могли помочь.
В автобусе она забилась в угол, стараясь не смотреть на людей.
Потом она брела знакомой дорогой по пыльной промозглой окраине, мимо пятиэтажек и чахлых деревьев, к заветному дому, где ее ждали и могли ей помочь.
Стройка напротив подъезда усмехнулась пустыми оконными проемами.
На условный звонок дверь открыла Тишь.
- Игорь здесь? — спросила Серафима.
Тишь кивнула. Серафима побрела по коридору. Двери в комнаты были распахнуты, и, оглядываясь, Серафима видела там новых. Собравшись в кучки или сжавшись по одному в углах, они шевелились, переползали с места на место, смеялись. Они казались единым организмом, живой массой, шевелящейся и бессмысленной. Серафима чувствовала это, и осознание причиняло боль. Чтобы заглушить ее ростки, не дать им взойти в полный рост, необходимо было принять Мир.
Игорь находился в желтой комнате. Заметив Серафиму, он поднялся и пошел ей навстречу.
- У меня нет денег… — прошептала Серафима. — Не вышло… Пожалуйста… Мне очень надо…
- Я вижу, — ответил Игорь со вздохом. — Хорошо… Только ты понимаешь, что потом надо будет…
- Я заплачу, — перебила она, задыхаясь. — Игорь, пожалуйста… Я все сделаю, что ты хочешь… Я достану денег, честно.
- Да я-то тебе верю… Ладно, подожди.
Он ушел, и Серафима опустилась на пол. В противоположном углу она увидела Митю и болезненно улыбнулась ему. Теперь она уже могла улыбаться, потому что знала, что Игорь пошел за Миром.
Вскоре Игорь вернулся, и Серафима дрожащими руками схватила маленький пакетик с голубоватым порошком и чашку, в которой была вода для приготовления раствора.
- Сим… — сказал вдруг Игорь, глядя на нее с пристальным вниманием.
- А?.. — она подняла голову, едва не выронив шприц, извлеченный из сумки.
- Ты не видела Ингу или Художника?
- Где?..
- Не знаю. Где-нибудь. Они, понимаешь ли, пропали.
- Нет, не видела…
По сути, ей было плевать и на Ингу и на Художника. Сейчас вся ее жизнь сжалась в комок, сузилась до размеров шприца, замерла голубоватой капелькой на острие иглы…
А потом стало хорошо. Серафима откинулась на стену и засмеялась.
Вот оно, счастье, вот она — цель всей жизни, вот она — сама жизнь…
Цветной воздух проникал в комнату сквозь окна и ложился на ковер причудливым узором. Красивые дети ползали по полу, растекаясь в томлении, сливаясь друг с другом, перетекая друг в друга, дыша и колыхаясь синим и зеленым.
- Я люблю тебя, мир… — прошептала Серафима.
Ее действительно переполняла огромная всеобъемлющая любовь ко всему, что ее окружало, ко всему, что проходило рядом или спешило мимо, ко всему…
- Я люблю тебя, мир…
Через некоторое время она шла по улице, шатаясь от счастья и смеясь в голос. Какая-то женщина, встретившаяся ей на пути, испуганно шарахнулась в сторону.
- Я люблю тебя, мир…
Покой переполнял тело, покой плавно нес его на медленной волне блаженства.
— Я люблю тебя, Мир…

* * *

…И снова тяжесть легла на плечи, и снова горло сжала судорога.
Кажется, мать прятала деньги в какой-то баночке на кухне… Серафима открыла кухонный шкаф и методично, одну за одной, перерыла все баночки и коробочки, высыпая их содержимое прямо на пол. Ей казалось, что деньги могут быть спрятаны на самом дне, под какой-нибудь крупой.
Денег не было.
Серафима простонала, вцепившись себе в волосы.
Мир.
Она не могла идти и снова просить в долг. Ей просто необходимо было достать денег. Любой ценой.
Она вышла на улицу и побрела, не выбирая направления, без цели и надежды, затолкав руки в рукава куртки и затравленно оглядываясь по сторонам. Люди огибали ее с неприязнью и брезгливостью, и каждый такой взгляд действовал на нее, как неожиданный укол длинной иглой в спину.
Город нависал над ней, дыша тяжело и хрипло, узкие кирпичные улицы сжимались, как будто хотели раздавить.
Если бы у Серафимы Авериной спросили, как она нашла тех ребят, она бы не ответила. Теперь она не хочет об этом вспоминать. Хотя, возможно, она просто не помнит. То время, когда вся ее жизнь укладывалась в простейшую схему "деньги — Мир — деньги", конечно, не стерлось в ее памяти, но она вряд ли сможет выделить из серой страшной череды дней хотя бы один.
Скорее всего, она наткнулась на них случайно. Наверно, им было все равно или же, напротив, хотелось попробовать чего-то специфического. А как иначе можно объяснить то, что им приглянулась трясущаяся девка, одетая кое-как, во что попало, идущая без особого направления и цели? Хотя вполне возможно, они сразу поняли, что за совсем небольшие деньги она сделает все, что они только пожелают.
Возможно, Серафима Аверина вспомнит, как ее втолкнули на заднее сиденье машины, хохоча и отпуская шуточки. А потом был какой-то дом, застолье, стакан с водкой, влитый едва ли не насильно, и снова хохот.
Другая комната. Темнота. Чужие руки, скользкие от селедки. Резкий водочный запах.
И губа, закушенная до крови. И мысль о том, что все это надо пережить, а утром они дадут денег, и можно будет купить Мир… А чтобы они дали денег, необходимо угодить, понравиться, просто вылезти из кожи…
Она не помнила, сколько их было в первый раз. Это не имело значения.
А утром ее уже трясло и сжимало.
— Хорошая лялька, — оценили ее вчерашнее усердие. — Старательная. Давай, бери бабки и вали, а то загнешься. Еще захочешь бабок — приходи. Отработаешь.
Она вцепилась в деньги скрюченными судорогой пальцами, и ее снова облили грязным потоком хохота. А потом она бежала по улице, заблудившись в "частном секторе" и едва найдя дорогу на более или менее широкую улицу.
Серафима шла к спасению.
Добраться до Игоря не представлялось возможным — это было слишком далеко. Зато совсем рядом существовала еще одна "точка", где продавали Мир, — Серафиме когда-то сказал об этом Митя.
"Точкой" оказался особнячок, огороженный железной оградой. На лихорадочный стук навстречу Серафиме вышла какая-то тетка, сделала знак следовать за ней.
Через несколько минут Серафима вышла из дома, судорожно прижимая к себе сумку, в недрах которой скрывался пакетик с голубоватым порошком.
Где-то здесь находилось место, в которое ее как-то водил Митя, — там часто собирались принять Мир те, кто покупал его на ближайших точках.
…Когда-то это был двухэтажный деревянный дом, но давний пожар оставил от него лишь почерневшие стены с проемами дверей и окон. Сухая трава торчала между балками и полусгнившими досками, заменявшими пол. На балках и досках сидели дети, около десяти человек. Когда Серафима вошла, только трое из них вообще как-то отреагировали на ее появление.
В первый раз Серафиме показалось, что обгоревшие стены этого дома изнутри покрыты каким-то белым налетом, объемным, шевелящимся и шелестящим. Теперь она знала, что это просто шприцы, воткнутые иглами в дерево. Митя сказал, что каждый, кто приходит сюда, уходя, оставляет свой шприц в стене. По его словам, дом успел "обрасти" за лето.
Сев на какую-то балку, Серафима торопливо извлекла из сумки все, что нужно, сбросила куртку, закатала рукав рубашки, огляделась и увидела полулитровую банку с водой, уже наполовину пустую.
Она действовала на удивление ловко — процесс принятия Мира стал для нее своего рода ритуалом, которого она практически не осознавала.
А потом игла вошла в вену, с трудом найдя свободное место, не покрытое следами от прошлых уколов.
И пришел покой…
В полусгоревшем доме, заросшем шприцами, не было крыши, и в квадрат, очерченный черными стенами, смотрело белесое небо.
И Серафима снова ощутила счастье и забыла, какой ценой она получила его на этот раз. Счастье заполнило ее и не оставило ничего более.
Когда пришло время идти, Серафима остановилась в черном проеме и воткнула свой шприц в косяк, рядом с десятками других, чуть шевелящихся под легким ветром. Дети, лежащие на остатках пола, не заметили, как она ушла, — им было слишком хорошо.
…С этого дня Серафима почти не возвращалась домой. Иногда она ночевала у Игоря, иногда — у тех, кто давал ей денег после ночей, пахнувших острым водочным запахом. Иногда эти люди приводили своих друзей, и тогда Серафима теряла счет рукам и часам. Ее и еще пару-тройку каких-то девочек увозили куда-то за город, на чью-то дачу, где все происходило так же, как в городе, — те же столы и водка, тот же смех, те же руки ночью на грязных кроватях.
Утром давали денег, и Серафима шла искать Мир. Теперь он требовался ей чаще, чем раньше.
Однажды, когда она в очередной раз отрабатывала свой заработок, мужчина вдруг начал бить ее по щекам. Оказалось, это его возбуждало. Серафима перенесла это молча. Она боялась, что ей не дадут денег, если вдруг она вздумает сопротивляться. К тому же это оказалось не самым страшным, на что были способны эти люди, чувствовавшие свою безраздельную власть над ней, жалкой, заискивающей, готовой на все.
…Серафима Аверина запомнила только один вечер. Ребята, которые давали ей деньги, работали на одном из рынков города, и она пришла туда, потому что они так сказали ей при прошлой встрече. Ребят было четверо. Они уже закончили свою сомнительную работу, смысл которой Серафима не постигла тогда и не смогла вспомнить позже, и теперь обсуждали, куда поедут. Серафима стояла среди них и ждала, когда вдруг прозвучал поразительно знакомый голос, произнесший с изумлением и недоверием:
- Сима?..
Она вздрогнула и обернулась. Никому из своих "работодателей" она не называла своего настоящего имени. Да им этого и не требовалось.
Перед Серафимой стоял мальчик в черном модном полупальто, с шелковым шарфиком на шее, приличный интеллигентный мальчик в очках с фотохромными линзами. На удивленные глаза мальчика падало светло-русое каре.
- Сима, это ты?..
"Работодатели" повернулись к нему как по команде и теперь разглядывали его с кривыми усмешками. Каждый из них был старше мальчика лет на пять как минимум и больше раза в два.
- Сима…
Она молчала, сгорая под его взглядом. Несколько бесконечных секунд для них двоих не существовало ничего, кроме страха, недоумения, боли, памяти.
- Что ты здесь делаешь?.. С этими?..
- Лялька, это что за…? Твой хахаль, что ли?
Мальчик огляделся и как будто только сейчас понял, рядом с кем находится. В его глазах тут же всколыхнулся страх, руки нервно сжались, и Серафима вдруг вспомнила, что он совсем не умеет драться…
- Сима… — мальчик боялся, но все же не отступал, хотя его голос срывался на сипение. — Сима, пойдем… Нам надо идти…
- Не, лялька, ты его знаешь?..
- Сима, пойдем…
И тогда она вспомнила о Мире.
Чтобы принять Мир, нужны деньги. Чтобы получить деньги, нужно сделать все, что хотят эти люди…
- Лялька, ты его знаешь?
И она ответила, едва разлепив губы:
- Нет…
- Понял, пидор? Лялька тебя не знает. Вали отсюда.
Он не уходил. Он стоял, беспомощно озираясь и стараясь скрыть эту беспомощность из последних сил.
- Сима, пойдем со мной…
- Слушай, ты че, не сечешь, что ли? Серый, дай ты ему по чайнику, да пойдем уже… Лялька вон заждалась.
Мальчик еще мог уйти, но не ушел. Возможно, он ждал, что в последний момент Серафима одумается и пойдет за ним.
- Сима…
Его ударили по лицу. Очки слетели на асфальт и беспомощно хрустнули под чьим-то грубым ботинком. Кровь из разбитого носа закапала на модное полупальто. Серафима отвернулась, и это было единственным, что она могла сделать.
- Ты прикинь, он еще не уходит! Да пни ты его хорошенько!
После второго удара мальчик не удержался на ногах и упал.
- Ну че, пойдемте? X.. ли тут стоять? Давай, лялька, пошли…
Уходя, Серафима не выдержала и обернулась.
Мальчик уже поднялся на ноги и стоял, запрокинув голову, чтобы кровь из носа не капала на пальто. Без очков лицо мальчика казалось еще более беззащитным.
Несколько капель упали на асфальт. Темно-красные, они были похожие на брызги вишневого сока…

* * *

Из глубины зеркала на Серафиму взглянула измятая постаревшая женщина. Черты ее опухшего лица как бы оплывали вниз, появились тяжелые складки и морщины, кожа приобрела сероватый болезненный оттенок. Вдоль этого лица висели спутанные волосы блеклого рыжего цвета.
"Это я, — сказала себе Серафима, — это я…"
Как будто снова жалобно хрустнули фотохромные линзы под чьим-то ботинком…
В доме у Игоря не было ни одного зеркала. Там Серафима не могла видеть себя. Но сегодня она вернулась домой, совершенно автоматически, просто чтобы забрать свитер, потому что похолодало… А потом она решила принять Мир прямо здесь и зашла в ванную…
На улице играли дети… Она прошла мимо них сегодня, стараясь не смотреть в их сторону, но яркие курточки и шапочки с нелепыми помпонами бросались в глаза.
А в комнате, где она когда-то жила, на стене висела черно-белая фотография, изображающая лупоглазое трехлетнее существо с бантом больше головы на светлых волосах.
Что осталось от этого ребенка в страшной женщине неопределенного возраста, которая смотрела в зеркало, осознавая и постигая?
Серафима судорожно вздохнула и решительно взялась за шприц. Она не хотела думать о том, что с ней стало, но, пока в ней не было Мира, она не могла не думать.
А еще она очень хотела забыть того мальчика со светло-русым каре…
- Сима, пойдем со мной…
Прости меня. Просто уже слишком поздно.
Просто обратной дороги уже нет.
Все эти цветные обои, занавески, посуда, книжные корешки… Я помню, что жила здесь когда-то. Но теперь здесь невыносимо, потому что горько. Потому что я понимаю, что Мир превратил меня в… я не знаю, как это можно назвать…
В животное. Наверно, не скажешь точнее.
Когда ко мне возвращается способность мыслить, я понимаю это. Я не хочу быть животным. Но я не смогу без Мира.
Мама, прости меня.
Я знаю, что сейчас снова сделаю укол, и снова забудусь, и уже долго не вспомню о тебе, мама, и о жизни, которую потеряла. Не вспомню о мальчике, которого так любила когда-то. Не вспомню о детях, которых у меня уже не будет…
Просто я не могу иначе.
Сейчас… Еще совсем немного…
Я уже перетянула руку жгутом — начало ритуала, приносящего покой…
Господи, помоги мне…

* * *

- Ты слышала?.. — прошептала Тишь.
- Что?.. — Серафима подняла на нее глаза, полные Мира.
Обе они сидели в знакомой желтой комнате, и мешанина цветов на картинках, развешанных на стенах, колыхалась и дышала.
- Про Ингу и Художника…
- He-а… Ничего я не знаю… А что?
- Они ушли.
- Ну и что?
- Они совсем ушли… Решили бросить Мир… Понимаешь?
Серафима не понимала.
Как можно бросить Мир? Ведь это очень больно… Наверно, Тишь что-то напутала, такого просто не может быть…
- А Игорь что говорит? — на всякий случай спросила Серафима.
- Не знаю… Я не спрашивала…
- А кто тебе сказал, что они ушли?
- Ну… они ведь не приходят.
- Ну и что? Может, они покупают Мир где-то на других точках…
- Художник ушел из дома. Он здесь жил. Ему некуда идти было. Да и вообще… говорят, что они ушли. Совсем.
- Ерунда какая…
Но слова запали ей в душу, волновали и тревожили своей простой истиной.
Мир можно бросить.
Это больно. Но некоторые сумели это пережить. Значит, это возможно.
- Сим… — Игорь наклонился над ней и заглянул ей в глаза. — Кажется, ты хочешь у меня что-то спросить.
Ей даже не пришла в голову мысль, что можно скрыть от него хоть что-то. Она была уверена, что он знает все и так, просто хочет услышать это от нее, вроде как дает ей шанс чистосердечно признаться.
- Инга и Художник… Говорят, что они ушли…
- Кто говорит?
- Ну… все говорят… что они решили больше… не принимать Мир…
- А как ты думаешь?
- Я не знаю…
- Видишь ли, Сим… Я никого здесь не держу. Каждый человек волен выбирать свою дорогу. Если они ушли — это их право.
- А если они вернутся?
- Вполне вероятно. И даже более чем.
- И ты… их пустишь?
- Почему бы и нет?
Дети в пестрых курточках играли в песочнице.
А на асфальте блестели красные капли — то ли крови, то ли вишневого сока.
- А если я… вдруг тоже не приду больше?
Его глаза внимательно-спокойны.
- Значит, не придешь. Что я могу еще сказать? Только подумай хорошенько. Запомни — уходить не трудно. Трудно не возвращаться.
А на асфальте не капли — блики. Как осколки фотохромных линз.

* * *

Мама открыла дверь и заплакала.
- Я вернулась… — хрипло выдавила из себя Серафима. — Мама… ты прости меня… Я больше не буду… Я туда уже не пойду… Я решила… Мама… Прости меня…
Она вполне ожидала, что дверь квартиры захлопнется перед ней, но этого не произошло. У мамы дрожали руки, когда она обнимала ее и снимала с нее куртку, когда она смотрела в ее постаревшее, иссохшее лицо…
Из комнаты вышел отец. Он показался Серафиме еще более помятым и жалким, чем раньше. Хотя сейчас они, наверно, могли бы посоревноваться в неприглядности.
- Доченька… — выдохнул отец. — Симка…
И тогда она впервые увидела, как плачет взрослый мужчина…
Этим вечером она забралась в ванную и пролежала там около двух часов, смывая с себя грязь своего волшебного Мира. Сквозь тонкую стенку можно было услышать, как родители совещаются на кухне, решая, что делать и как жить дальше. По всему выходило, что справляться придется самим — на лечебницу денег не хватало при любой экономии.
А Серафима лежала в горячей воде и мечтала о будущем. Она верила в то, что у нее хватит сил, чтобы выбраться, пережить, стать прежней. И тогда она вернется в университет, снова начнет учиться… Если сильно постараться, то еще можно будет сдать эту сессию, не продляя, в сроки. Даже, может быть, без троек. Но это совсем уже мечты, так, на грани фантастики.
Лишь об одном она старалась не думать, не вспоминать: на какие деньги жила все это время, чем занималась. А еще где-то в этом городе жил мальчик…
Только бы случайно не встретить тебя, только бы не увидеть снова твои беззащитные глаза…
Не знаю, сможешь ли ты когда-нибудь меня понять…
Я не могла по-другому…
Я — сильная? Когда-то мне уже пришлось задать себе этот вопрос. Можно сказать, что именно с этого все и началось. Теперь мне предстоит ответить на него второй раз. Как будто где-то свыше мне дали еще один шанс доказать себе, что я чего-то стою. Итак…
Я — сильная? Вот и проверим.

…Серафима Аверина честно пыталась жить, как раньше. Родители трогательно суетились вокруг нее, когда к ней пришла боль, швырнувшая ее на диван и выжимающая жизнь по капле, как мычание сквозь сжатые зубы. Приходила соседка-врач, что-то советовала родителям, те давали Серафиме какие-то обезболивающие средства, и тогда наступало затишье, но потом оно проходило, и все начиналось сначала. Серафима не смогла бы сказать, сколько все это длилось — она потеряла ощущение времени.
Боль так и не ушла, просто легла осадком глубоко внутри, и Серафима знала о ней и чувствовала ее как неотъемлемую часть себя, с которой нужно смириться и пытаться как-то жить дальше. Серафима даже ходила в университет и сидела там на лекциях, впадая в тихое отчаяние. Она ничего не помнила и ничего не понимала. Она отвыкла думать.
Окружающие посматривали на нее откровенно косо. За спиной зашуршали шепотки и версии произошедшего. Серафима теперь ходила ссутулившись и сжавшись, стараясь не смотреть по сторонам. Каждый косой взгляд приходился по ней ударом.
И безумно болело не только тело, но и сердце, требующее Мира.
Груз реальности оказался тяжелее, чем она могла предположить.
Я не могу, шептала она и шла, снова шла на учебу, как на каторгу, я не выдержу, Господи, помоги мне. я не выдержу…
Но дома мама так старалась создать все условия, чтобы Серафима чувствовала себя полноценной… Даже отец перестал приходить пьяным!
Она не могла предать их второй раз. По крайней мере, думала, что не может.
Так прошла неделя. Страшная нескончаемая неделя без Мира.
Возвращаясь из университета, Серафима уходила в свою комнату, ложилась на старый скрипучий диван и лежала, глядя в потолок. Ей не хотелось больше думать и что-то делать. Ей все еще казалось, что ее тело пахнет селедкой — последствия грубых прикосновений и грязных ночей, пропахших водочным духом.
И тогда ей хотелось закричать, чтобы этот крик заглушил выворачивающее наизнанку ощущение той самой последней ступени, за которой человек уже обращается в ползающую амебу, скользкую и тупую.
И, вспоминая путь, приведший ее к Миру, Серафима не могла понять, что же такого могло произойти тогда?..
Да, подруга переспала с мальчиком. Да, мальчик претендовал на роль любимого и единственного. Дома ругались. И… все?
Неделю тащила на себе Серафима свою собственную жизнь, тащила совершенно автоматически, не испытывая ни малейшего желания это делать. Она уже жалела о том, что приняла такое опрометчивое решение.
Она хотела Мира. По ночам ей снился остов сгоревшего дома и покрывающая его изнутри шевелящаяся на ветру поросль белых прозрачных шприцов, впившихся в черные доски остриями. Во сне Серафима бежала к этому дому, падала, поднималась и снова бежала, а навстречу ей выходил Игорь и улыбался, протягивая руку.
- А если они вернутся? Ты… их пустишь?
- Почему бы и нет?
Пробуждение приносило серость и невыносимость реальности, и Серафима глухо плакала в подушку в преддверии нового дня.
В университете несколько раз ей встретилась девочка, у которой она украла когда-то сумку, и шепотки за спиной усилились.
Уходить не сложно. Сложно не возвращаться.
А потом появился Митя.
Она брела из университета, когда он вышел ей навстречу и улыбнулся.
- Привет… Ты куда пропала?
Слова застряли у нее в горле, и ей пришлось выталкивать их силой:
- Да так… Дома дела.
- А Мир где берешь? На какой "точке"?
- Мить… — она судорожно сглотнула. — Я не беру Мир… Я решила того…
- Завязать, что ли? — казалось, он даже не удивился, как будто ожидал именно этого. — Фигня какая… давай обратно. У нас хорошо.
- Нет, Митя… Я решила.
- Ну, смотри… А то у меня для тебя кое-что есть. Специально принес.
И он достал из кармана своей вечной истрепанной куртки маленький пакетик с голубоватым порошком.
- Нe надо… — прошептала Серафима.
- Да возьми… У меня еще есть. А то вдруг тебе хреново станет.
Пакетик лежал на его раскрытой ладони, как в чашечке жуткого грязного цветка.
- Убери… Уйди, Митя… Я тебя прошу… Это Игорь тебя послал?
- Зачем Игорь? — Митя пожал плечами. — Это мы сами решили… А то вдруг вас родичи в лечебницу упекли… Там плохо.
- Вас?.. Кого это "вас"?..
- Ну, тебя, Ингу, Художника… Надо же помочь. Без Мира плохо.
- Уходи, Митя… — прошептала Серафима, сморщившись. — Уходи… А то я закричу… И тебя возьмут… менты придут и возьмут… Уходи!
- Да ладно тебе, — он засмеялся и убрал пакетик в карман. — Пойду… Ты приходи давай. У нас хорошо…
И он пошел по улице, легкий, свободный, не знающий проблем, не видящий грязи под ногами.

* * *

В тот день выпал первый снег.
Серафима Аверина шла по улице, ставшей белой, и плакала навзрыд. Она отчетливо понимала, что делает, но не могла иначе.
Она шла на остановку, чтобы уехать в дом на окраине, потому что уже не могла обходиться без Мира.
А снег таял под ее ногами, обращаясь мокрой хлюпающей массой…
Простите. За все простите.
Мне не поможет уже никто.
Потому что я возвращаюсь. Потому что больше я уже не уйду — меня не хватит на второй шаг, я вся закончилась на первом. Уйти было легко. Я не выдержала невозвращения.
…Игорь встретил ее так, как будто ничего не произошло.
- Привет, — улыбнулся он. — Рад тебя видеть. Проходи.
Там ничего не изменилось. Все так же копошились на полу дети, только теперь Серафима видела, что они отвратительны, и чувствовала их запах. Она понимала, что снова готова стать такой же, как они, но ей было уже все равно.
Она хотела Мира.
В желтой комнате она увидела Митю, и он улыбнулся ей.
- Подожди немного, — Игорь успокаивающе прикоснулся к ее плечу. — Я сейчас закончу кое-какие дела, и мы займемся тобой. Иди пока ко всем…
В это время в дверь позвонили условным звоном, и Митя, поднявшись, пошел открывать. Игорь ушел за ним, а Серафима осталась сидеть у стены и надеяться, что случится чудо, в комнату ворвется вихрь, подхватит ее и унесет, не даст совершить непоправимое…
Господи, шептала она, у меня осталось еще несколько минут…
Невнятно ругаясь, в комнату вошел Игорь и стал что-то искать на подоконнике, заваленном вещами. Найдя, как ни странно, бинты, он торопливо вышел.
Интересно, кому там понадобились бинты?.. Впрочем, неважно… Господи…
Еще несколько минут…
Помоги мне.
Соверши чудо.
Господи…


Глава четвертая

Ночь пришла; упав на дно забвенья,
я заснул: проснулся отчего-то
и вскричал: "Из тех, кого любил я,
этой ночью, верно, умер кто-то!"
Хуан Рамон Хименес[20]


Возвращение оказалось болезненным.
Все началось с того, что Алексей едва не ослеп от света, брызнувшего ему в глаза, как только он вышел из подъезда. И не то чтобы на улице стоял солнечный день, даже наоборот, тонкая пленка облаков затягивала небо, но после плотных синих штор даже этот бледный свет оказался непереносимым.
Потом был шум, ворвавшийся в уши оглушительным фоном, и движение, необыкновенно много движения. Куда-то летели машины, разбрызгивая осеннюю грязь, куда-то спешили замотанные, замученные люди, весь мир шумел, плевался слякотью, спешил, бежал, жевал на ходу жирные чебуреки, отругивался, отплевывался, торопливо вдыхая серый воздух.
И долго еще потом будет вспоминать Алексей Январский, как они остановились, не в силах сделать и шага, как растерянно замерли на пороге этого огромного шумного пространства, такого чужого, страшного, непостижимого, которому они принадлежали когда-то… Наверно, они были очень маленькими и смешными. Даже не смешными — жалкими, как беженцы из зоны военных действий.
А потом Инга сжала его руку.
- Пойдем… — сказала она и первой сделала шаг навстречу несущемуся, мельтешащему, раздражительному миру, первой вошла в него, и Алексей пошел следом, потому что тогда уже понял, что готов идти за ней куда угодно.
…Мастерская встретила их изумленной тишиной. Ни до кого здесь еще, видимо, не дошли слухи об их возвращении. И только тогда Алексей Январский в полной мере ощутил, как мучительны стали для него пристальные внимательные взгляды.
К тому же он отлично понимал, насколько отличается от того Январского, которого они помнили.
- Привет… — Наська Юзина неуверенно улыбнулась.
- Вы… насовсем? — спросил Паша Сидоров.
- Как получится… — неловко усмехнулся Алексей.
- Насовсем, — сказала Инга.
- Добро пожаловать, Январский, — напевно промолвила Елена Тальникова, качнув бумажным цветком в волосах.
И в ее напевности мимолетно блеснуло удивление.
…Теперь ему было так странно и непривычно, так неестественно и мучительно совершать какие-то совершенно банальные поступки, которые раньше воспринимались в порядке вещей… В шкафу даже сохранился его халат, и он взял его в руки осторожно, словно реликвию из далекого прошлого.
На него смотрели все, и он ощущал эти взгляды кожей, нервами, каждой клеткой своего тела. Взгляды были совершенно разнообразными — интерес, удивление, жалость, брезгливость, неприязнь. Они смешались и обернулись иголкой, вошедшей в левый висок.
За шкафом одиноко притаился мольберт. Его мольберт…
Когда-то… Он помнил, что любил это место, любил запах краски, белые стены, махаоновскую птицу, распахнутые окна, закипающий чайник на стуле, разномастные чашки, ощущение обособленности и свободы этого мирка…
Теперь же все было чужим, и все были чужими… Предметы и взгляды казались липкими, все происходящее — неестественным и бессмысленным.
Сжав зубы до боли и скрипа, Алексей установил мольберт и взглянул на композицию с кувшином и яблоком, установленную на небольшом подиуме…
На подиуме…
Он так и не дописал ее портрет… Она открыла для него Мир.
Обернувшись, он увидел, что Инга смотрит на него глазами, полными слез. Она снова все поняла… Она всегда все понимает. Она тоже открыла для него мир.
Он смотрел на лист, закрепленный на мольберте, как на пустыню, в которой ему предстояло построить город, и не чувствовал ни подъема, ни вдохновения, ни желания.
Ом просто не мог ничего с собой поделать.
А потом появился Махаон.
Он вошел в мастерскую и начал свой обычный неторопливый путь от мольберта к мольберту с устранением мелких или крупных недочетов, и тогда горько защемило сердце, потому что показалось, что время стремительно метнулось назад, в прошлое, полустершееся, как древняя монетка.
Потому что Махаон остался неизменен. Даже когда он подошел к Алексею и сказал ему своим характерным негромким голосом:
- Рад вас видеть, Январский. Инга передала вам условия? Все в порядке?
И Алексей кивнул, потому что внезапно перехватило горло, и он побоялся, что скажи он хоть слово — и слезы брызнут из глаз.
- Значит, справитесь. Работайте, Январский.
В обеденный перерыв Алексей вышел на лестницу — ему невыносимо было оставаться в мастерской. На лестнице он наткнулся на Антонину Владимировну.
- Январский, я не ошибаюсь? — усмехнулась она, и по этой ее усмешке, в которой скользило явное превосходство, Алексей понял, что ей уже все известно.
- Может быть, вы поздороваетесь? — продолжала Антонина Владимировна, когда он остановился напротив нее, отступив к стене, как будто на расстреле. — Как это вы решились вдруг бросить все ваши дела и посетить наше заведение? Сейчас, надеюсь, вы прекратите опаздывать? Ситуация теперь не в вашу пользу, не так ли, Январский? Надеюсь, полученный вами урок запомнится вам надолго.
Она удалилась, гордо выпрямившись, и Алексей едва не сошел с ума от взглядов, направленных на него с безжалостностью прицелов.
В тот день в Художке он не смог осилить даже построение, хотя когда-то спокойно обходился без него, и в конце концов обессиленно опустился лицом на сложенные на мольберте руки. Неожиданно он вспомнил о Женьке и подумал, что надо бы повидать его… Это был добровольный шаг в прошлое.
Возвращаться так возвращаться.
Именно так он и сказал Инге, и она улыбнулась на его слова.
- Наверно, ты прав, Январский. Только будь осторожен.
- Может, пойдешь со мной? — предложил он.
Инга покачала головой.
- Нет, Январский. Это твое прошлое.
- Ты только не волнуйся за меня, ладно? — Алексей взял ее за руку. — Может быть, у нас получится поговорить… Тогда я, наверно, останусь там на ночь… Это ничего?
- Конечно, ничего, — ответила Инга. — Увидимся завтра. Здесь же.
…Когда он уходил, она сидела на подоконнике, и уже с улицы, оглянувшись, он увидел в окне на девятом этаже темную фигурку, помахавшую ему рукой.

* * *

У Женькиной двери он медлил минут, наверно, около десяти, все никак не решаясь позвонить. Это было прыжком в пропасть.
Женька распахнул дверь и замер на пороге.
- Январский?.. — изумленно проговорил он.
- Как ты догадался? — усмехнулся Алексей.
Усмешка вышла жалкой, голос дрогнул.
- Заходи… — Женька посторонился, давая дорогу. — Я тебе звонил… Только у тебя там все рыдают… Что происходит, Январский?
- Происходило, — ответил Алексей. — Теперь уже все закончилось. Могу рассказать, если у тебя есть время…
Время было. Разговор затянулся за полночь.
Это была все та же кухня, на которой они провели не одну ночь за разговорами, хотя ни один из них не был похож на последний.
- Да, Январский… — проговорил Женька, отхлебывая кофе из своей любимой чашки-наперстка, презираемой когда-то Алексеем именно из-за размеров. — Конечно, слышал я про этот Мир… о нем сегодня только глухой не слышал. Только я не думал, что именно ты…
- Я тоже не думал, — ответил Алексей. — Просто… Так получилось.
- Я понимаю. И… как вы намереваетесь теперь?
- Как раньше.
- Получится?
- Надеюсь.
- Судя по твоему рассказу, эта твоя девочка, Инга, стоит многого, Январский. Только не хлопай ушами.
- Я не хлопаю…
- Конечно. Учитывая то, что ты знаешь ее уже без малого четыре года… Только вот у нее есть один недостаток… Она слишком сильная.
- И?..
- Это элементарно, Январский. Чем сильнее человек, тем глубже яма, в которую он может упасть. Вытащить слабого легко — слабые обычно падают в канавки, другое дело, что им кажется, что это бездонная пропасть. Но если падает сильный, это означает, что до дна не достать. Или очень трудно. Кстати, ты не говорил ей, что любишь ее?
- Нет…
- Почему?
- Да как-то… Вот честно, как-то не приходилось. Разговора такого не было.
- Советую завести такой разговор. Понимаешь, она может засомневаться. Решит, что ты с ней только из благодарности, что вас связал случай, так сказать, чрезвычайные обстоятельства. Что она сделала свое дело и теперь тебе не нужна. Это может послужить причиной срыва, а ей нельзя срываться, ты это понимаешь. Так что скажи ей… Даже если это неправда.
Этой ночью Алексей долго не мог уснуть. Вообще-то, он никогда не считал себя мечтателем, теперь же мечты о будущем помогали ему пережить настоящее.
В мечтах царила Инга, такая красивая, какой никогда не была и в лучшие времена. Она являлась с распущенными черными волосами, льющимися по спине сплошным потоком, в каком-то фантастическом длинном просторном от талии сарафане с большими темно-синими цветами и босиком. На ее правой щиколотке тонко, неуловимо звенел серебряный браслет с колокольчиками.
А потом сарафан оказался сброшенным к ногам, появилась какая-то комната, окутанная мягкой полутьмой, и тонкое смуглое тело, окрашенное мягкими акварельными бликами, томительно выгибалось в руках Алексея…
Наутро в Художке, куда Алексей явился честно и без опозданий, Инги не оказалось. На подиуме все так же красовалась композиция с кувшином и яблоком, и группа все так же пыталась как-то отразить это в творчестве, но Инги не было, и обморочная слабость охватила Алексея. Его воображение тут же разыгралось до невообразимых пределов, рисуя картины исключительно жуткие и безрадостные.
Где-то ближе к концу первого урока, когда он уже собрался бросать все и ехать к ней, зашел Махаон и сказал чуть удивленно:
- Январский, пройдите на кафедру. Вас к телефону.
И уже за дверями мастерской добавил негромко:
- Кажется, это Инга Яшкова, но я могу ошибаться.
Это действительно была Инга. Но сначала, едва только услышав ее голос, он не смог узнать его:
- Январский… Ты меня слышишь?..
- Да… — ответил он, и его пальцы, сжимавшие трубку, онемели, потому что ее голос был мертвым.
- Они меня нашли… давно, еще когда я в первый раз выходила… когда ходила к Махаону… Январский, они меня нашли…
- Инга!.. — его голос сорвался почти на крик, благо дело, на кафедре никого не было. — Инга, где ты?
- Это неважно… я в больнице. Январский… Ничего страшного, я сама ушла… я не могу долго говорить… слушай меня… не ходи ко мне домой, они знают этот адрес, они приходили…
- Зачем ты открыла?..
- Я думала, это ты…
- Они тебя… Они заставили тебя принять?..
Кажется, она засмеялась — или это просто прошелестело в трубке преодолеваемое пространство:
- Конечно, нет… Разве это надо?.. Они были очень добрыми…
- Кто?! Кто именно?
- Это неважно, Январский… Возвращайся домой… только там ты будешь в безопасности… а я… меня здесь вылечат, я вернусь…
- Инга, а как же я?!
- Ты не понимаешь… Со мной ты был бы в опасности… у меня есть Мир, понимаешь? Они мне его принесли… я могу не выдержать… поэтому я сюда ушла… деньги у меня есть, как раз прислали родители… возвращайся домой и жди меня. Я вернусь…
- Инга…
- Я больше не могу говорить…
- Инга, еще секунду! Инга, я… — и он сказал тихо, но внятно, осознавая собственные слова по мере их рождения: — Я люблю тебя.
Трубка молчала бесконечные секунды.
- Я тебя тоже, Январский… — прошелестело в ответ.
А потом были гудки, но Алексей все держал в руках трубку, не в силах поверить.
- Что-то случилось, Январский? — спросил за его спиной глуховатый голос Махаона.
- Нет, ничего, Вячеслав Юрьевич… — Алексей вздрогнул и положил трубку. — Инга некоторое время не будет приходить… Она в больнице.
- Что-нибудь серьезное? — встревожился Махаон.
- Да нет… Это, чтобы не случилось… серьезного.
- А… Наверно, это верное решение.
- Наверно…
Вечером он снова пришел к Женьке — ему просто больше некуда было идти.
- Да… — задумчиво проговорил Женька, выслушав его. — Знаешь, Январский, а попробуй вернуться домой.
Алексей криво усмехнулся.
- Ты понимаешь, о чем говоришь? Они же меня выгнали… Да и вообще… Я же… Да что там… я обворовывал собственных родителей. Думаешь, это прощают?
- Они же родители, Январский. Ты вдумайся в это слово. Родители — те, кто родил.
- Корни… — тихо сказал Алексей.
- Что?
- Корни. В них мои корни.
- В смысле?
- Да так… одна теория.
Мама, в тебе мои корни… В первый раз они порвались с болью и кровью, когда ты рожала меня, и, наверно, тогда ты уже знала, что будет больнее…
Мама, где-то во мне болят твои корни, обрывки твоих корней.
Мама, где-то в тебе болят мои корни.
Это не так-то просто забыть. Особенно, когда больно и одиноко.
- Ну что? — Женька набрал номер и протянул Алексею трубку. — Как ты там говорил? Возвращаться так возвращаться.
- Да… — ответил в трубке знакомый женский голос. — Да, я слушаю… Алло… Кто это? Говорите…
- Мама… — хрипло проговорил он, выталкивая слова через силу. — Это я…
- Леша?.. — он не услышал в ее голосе радости, да и не ожидал услышать.
- Да… Я… Мама, как вы? Как отец?
- Он ушел, — ответила она равнодушно. — Он больше здесь не живет.
- Давно?..
- Почти тогда же, когда и ты.
- Мама… И как ты?
- Хорошо.
Ее интонации обожгли его, как неожиданный, брошенный в лицо огонь.
- Мама… — сказал он. — Можно, я вернусь?..
- Конечно… — ответила она. — С тобой что-то случилось? Тебе нужны деньги?
- Нет…
Все в порядке, она готова принять и простить… Но почему давит неприятное ощущение, что она говорит совершенно не то, что хотела бы сказать?
- Мама, что-то изменилось?
- Да. Я выхожу замуж.
- Но… он не поймет, если я вернусь?
- Может, и поймет. Но у него свои дети, подростки… Вряд ли им нужен такой пример…
- Но я бросил, мама…
- Когда… с тобой это случилось, я обращалась к специалистам, к психологам. Они сказали, что от этого невозможно вылечиться до конца. В любом случае, мы постараемся вместе… Найдем какую-нибудь хорошую больницу…
…Тишина опустилась на плечи, тишина сдавила сердце. У нее был голос человека, для которого рушится мир.
Господи, как будто говорила она, зачем ты вернулся? Моя жизнь только начала налаживаться, я как будто не жила все эти годы, с тобой и твоим отцом, ведь вы оба игнорировали меня, я, видите ли, подходила к вам не с той стороны… И только сейчас все началось сначала, вся жизнь сначала, ты, наверно, и представить себе не можешь, что это такое — когда в сорок лет начинаешь жить заново…
Она не могла сказать прямого "нет". Все же он был ее сыном. Но она не хотела его возвращения. Она слишком резко избавилась от прошлого, чтобы обрадоваться внезапному появлению не лучшей его части. Даже если эта часть когда-то называлась сыном.
Он был корнями, которые она обрывала безжалостно, обезумев от боли. Даже не корнями — обрывками корней.
- Знаешь, мама… — проговорил он тяжело. — Я тут подумал… Наверно, я не буду возвращаться.
- У тебя есть, где жить? — спросила она после паузы.
- Да, — ответил он равнодушно.
- Это хорошо. Нет, конечно, ты можешь прийти…
- Не бойся. Я не приду.
Ты молодец, мама.
Если корни слишком сильно болят, их нужно рвать. И чем сильнее болят, тем безжалостнее рвать, чтобы без остатка, чтобы больше не болело ничего…
С другой стороны… Когда-то я сделал тебе слишком больно.
А отец…
- Что случилось, Январский? — спросил Женька, появляясь в комнате.
- Да так, ничего… — он положил трубку на рычаг. — Слушай, Жека… Я не сильно тебя стесню, если поживу немного? Только пока не вернется Инга. Потом мы уедем к ней… Просто пока туда нельзя…
- Не оправдывайся, Январский, живи сколько надо. Только не думай, что за просто так. Будешь у меня еду готовить и дом прибирать. Я из тебя еще сделаю Синдереллу…
- Сколько влезет.
- Вот и приступай. Продукты на кухне. А то мне задали до черта…
Это был день, когда Алексей Январский впервые ощутил, как необходим человеку свой дом, где бы его ждали пусть не люди, пусть только четыре стены, но его собственные, защищающие от дождя и ветра…
Серая одиннадцатиэтажка на окраине. Лабиринт комнат. Там ждали всегда. Независимо от… вообще ни от чего независимо.
Ждали. Наверно, до сих пор ждут.
Инга.
Нет. Хотя бы ради тебя — нет.
С этого дня для Алексея Январского началась мучительная жизнь-возвращение. Без дома и без Инги, что было мучительно вдвойне.
Днем он исправно ходил в Художку, стараясь по возможности ни с кем там не общаться. Почему-то он испытывал непереносимую неловкость, неведомую ему раньше. Теперь вдохновение не приходило к нему, но приходила бессонница, и ее выматывающе-долгие часы он проводил, мечтая о будущей жизни.
Вся она была неразрывно связана с Ингой.
Он мечтал о картинах, которые он нарисует.
Он мечтал даже о детях.
И тогда ему казалось, что он преодолеет этот долгий серый тоннель и доберется до света впереди.

* * *

Все закончилось в тот день, когда выпал первый снег.
Алексею удалось заснуть только под утро, и поэтому первый урок он безнадежно проспал. Учитывая то, что уроки в Художке длились по четыре часа, Алексей подошел ко вновь обретенному учебному заведению только к двенадцати, как раз в обеденный перерыв.
На лестнице, ведущей в мастерскую, ему не встретилось никого из его группы — видимо, все находились в столовой. Зато в мастерской обнаружились Наська Юзина в длинной юбке, украшенной по подолу бахромой, и Елена Тальникова в заляпанном краской халатике поверх черных кожаных клешей. В волосах Елены качался красный бумажный цветок. Занятый своими мыслями, Алексей не сразу заметил, что обе они чем-то очень расстроены.
- Январский… — прошептала вдруг Елена, и он повернулся к ней, как раз в тот момент, когда Наська Юзина заметила его, судорожно всхлипнула, зажала рот ладошками и опрометью бросилась из мастерской, едва не налетев на Алексея.
- А в чем дело? — Алексей почувствовал тревогу, как толчок.
- Январский… — тихо и как-то сдавленно произнесла Елена. — Ты уже слышал про Ингу?
- Она в больнице, — ответил Алексей.
И только тогда заметил, что Елена еще не плачет, но уже на пределе. Он знал ее три года и ни разу не видел, чтобы она плакала.
- Разве ты ничего еще не знаешь, Январский?.. Неужели ты еще ничего не знаешь?..
- Что?.. — начал он, и голос отказался подчиниться ему. — Что с Ингой?..
- Она умерла, Январский… — прошептала Елена, и по ее щеке побежала капля.
- Что?..
- Сказали, что в больнице… у нее нашли в тумбочке этот Мир… кто-то ей его передал… она выбросилась в окно… разбила стекло и выбросилась… Январский, ты меня слышишь?.. Январский…

Рушилась планета, высыхали травы лугов, по которым они хотели пройти вместе, сворачивалось в пергамент их небо, умирали не рожденные ими дети…
- Январский, подожди, куда ты… Махаон просил, чтобы ты его подождал здесь… Январский!..
Не слушая Елену, он вышел из мастерской и начал спускаться вниз по лестнице, где его то и дело толкали, но он не ощущал этих прикосновений, как будто вместе с осознанием страшной правды в нем притупились все прочие ощущения.
- Инга…
- Я здесь…
Черная фигурка на подоконнике, помахавшая ему рукой.
Глухой мертвый голос в телефонной трубке.
Он шел по улице, и его шатало ветром.
- Январский, хочешь, место уступлю? Мне с него что-то ни фига не рисуется…
Второго раза не будет…
Она понимала это отчетливо и обреченно.
Она сделала выбор между Миром и кратким мигом свободного падения.
Между ложью и смертью.
Почему, ну почему меня не было рядом?!
Он шел, шатаясь и натыкаясь на людей, не видя и не слыша ничего вокруг, оглохнув и ослепнув от разрывающей сердце боли. Он терял будущее. Свет в конце тоннеля, судорожно мигнув, погас.
Ему некуда было идти, и поэтому он нашел скамейку в каком-то пустом дворе, где и заплакал, закрыв лицо руками.
Инга…
За неделю боли он успел прирасти к ней всем существом, и теперь с болью, треском и кровью рвались упругие нервы корней, связавших их так прочно, но все же не навсегда…
…Она танцевала на песке просторного берега в этом красивом платье с синими цветами, и волосы окутывали ее, когда она начинала кружиться, и тонко звенел браслет на лодыжке…
…Она сидела на подоконнике мастерской, такая, какой он запомнил ее еще со вступительных экзаменов — вся в черном, в этих своих вечных мужских рубашках и узких джинсах.
…Она выгибалась всем своим гибким смуглым телом в его руках…
…Она смотрела лукаво и задумчиво, когда он рисовал ее, давно, еще на первом курсе…
И теперь все, чем она стала — портретом на стене, смутной фигуркой на подоконнике, глухим голосом в темной квартире и телефонной трубке, обломками крыльев, тишиной, отчаянием, всем, что могло быть и чего не было…
Это он привел ее к Игорю.
Можно сказать, что это он дал ей Мир.
Это он виноват во всем, что с ней произошло.
Прости меня, девочка…
За все прости…
Ты была сильной, но Женька говорил мне о том, что ты можешь упасть, и тогда никто из нас уже не сможет тебе помочь…
Потому что когда падают сильные…
Когда падают птицы…
Когда падают звезды…
Когда рушится небо…
Каждый миг моей жизни, каждый звук моего голоса, все, что я уже нарисовал и когда-нибудь еще должен был нарисовать, — все было твоим. Но теперь это не нужно тебе, а значит, и мне тоже не нужно.
У меня нет дома.
Нет тебя.
Нет будущего.
Только память и темнота, спасительная темнота, когда можно будет представить, что ты рядом, как тогда…
Господи, это я, только я во всем виноват…
Боль была невыносима, и. не зная иного способа заглушить ее, он сорвал с себя куртку, поднял с земли разбитую бутылку и острой гранью полоснул по руке, разрывая джинсовую ткань рубашки и кожу…

* * *

…Он позвонил условным звоном, который сумел не забыть.
Дверь распахнулась, и Мышонок испуганно взглянул на его искаженное лицо и кровь, стекающую из-под рукава куртки на кисть и капающую с пальцев.
— Игорь здесь?.. — спросил Алексей хрипло.
Мышонок кивнул и тут же перестал существовать. Алексей отодвинул его с дороги и направился прямо по коридору в комнату.
Он не обдумывал, нужно ему это или нет.
Он просто шел.
Квартира была полна каких-то детей. Они лежали вповалку на полу, очень грязные и счастливые. Некоторые из них смеялись, некоторые целовались.
Когда он вошел. Аня подняла на него глаза, и он не увидел в них ни удивления, ни восторга. Как будто она заранее знала, что он вернется, и ждала его спокойно и уверенно.
- Алексей? — Игорь вышел ему навстречу, взглянул вопросительно и тут же заметил кровь. — Это еще что такое? Господи… Пойдем.
Удивительно, но здесь нашлась даже аптечка или что-то на нее похожее. По крайней мере, Игорь быстро извлек Алексея из куртки, усадил на диван в дальней комнате, предварительно согнав с него каких-то забывшихся детей, и перебинтовал ему руку, засыпав порезы измельченным стрептоцидом, чтобы повязка не прилипала к ране.
Алексей отнесся ко всему этому равнодушно.
- Инга умерла, — сказал он, когда Игорь закончил.
- Что?..
- Инга умерла. В больнице. Кто-то передал ей Мир, и она выбросилась из окна. Вы этого не знали?
- Не знал, — ответил Игорь, усмехнувшись. — Мир теперь можно купить не только здесь. К тому же ребята могли сделать это из самых добрых побуждений — никто ведь не знал, добровольно она оказалась в больнице или ее упрятали туда насильно. Вы ведь исчезли оба так внезапно… Никто из нас не знал, где вы и что с вами.
- Кто-то передавал ей Мир еще раньше, — отозвался Алексей, откинувшись на спинку дивана и глядя мимо Игоря.
- Возможно, — как же был знаком Алексею этот проницательнопонимающий взгляд сквозь очки, эта неизменная доброжелательность…
Нет, зло будет не белым и не черным… Оно будет… как бы это сказать… Своим в доску. Даже в фенечках. Обаятельным. Оно будет… как бы одним из нас. По крайней мере, очень похожим, как будто выросшим из той же земли…
- Алексей, ведь это ты привел Ингу, — негромко сказал Игорь. — Ты знал, куда ты ее ведешь. Так что… я не знаю, что ты хочешь предъявить мне.
- Я ничего никому не хочу предъявлять… Просто… Инги больше нет. Я хочу, чтобы вы это поняли.
- Я понял. Что дальше?
- Ничего… Абсолютно ничего…
- Я могу тебе помочь. Но только одним способом, и ты его знаешь. Решай. В конце концов, для чего-то же ты пришел именно сюда.
А действительно, для чего ты пришел сюда, Январский? Чтобы все они поняли и прониклись, чтобы всем стало стыдно? Ну. если даже и стало, что теперь?
Это имеет значение?
Это вернет тебе Ингу?
Скажи себе правду, Январский, хоть раз в жизни скажи себе правду — ты пришел сюда потому, что тебе некуда больше идти.
Потому что ты не хочешь думать и чувствовать — и то и другое слишком больно.
Потому что ты не видишь выхода.
Да и какое может теперь иметь значение твое будущее, ты сам, Январский, ты весь целиком, без остатка?
…Она танцевала на песке просторного берега…
…Она сидела на подоконнике мастерской…
…Она выгибалась всем своим гибким смуглым тело в его руках…
…Она смотрела лукаво и задумчиво…
- Алексей… ты знаешь, что я могу тебе предложить. Ты согласен?
- Мне все равно.
Он не помнил, как оказался в желтой комнате, как опустился на пол среди этих ребят, забывшихся и забывших.
Аня тут же переместилась к нему, взглянув в глаза успокаивающе и тепло.
Он помнил это взгляд.
Но ему действительно было все равно, как будто жизнь его оборвалась в тот момент, когда перестало биться сердце Инги, но, не зная об этом, он считал себя живым еще некоторое время. Этакий тормозной путь, свет погасшей звезды, конвульсии мертвого тела. Фантомная боль.
- Ты уверен? — спросил у него Игорь, пока Аня готовила раствор.
- Мне все равно, — ответил он.
Ему закатали рукав, все шло по привычной схеме, и это означало, что скоро наступит забвение.
Окутает мягкой непроницаемой ватой.
Уничтожит раскосый призрак несбывшегося.
И ожидание, преддверие покоя обернулось покоем и пришло на миг раньше того, как игла коснулась кожи…
То есть должна была коснуться…
Потому что прозвучал условный звонок, после чего в коридоре вдруг возникло замешательство, возня, кто-то вскрикнул, Игорь встал, пошел в коридор, и вскоре раздался его голос, отчетливо сказавший: "Постойте… Вы не имеете права". Все это отвлекло Аню, и она остановила путешествие иглы, обернувшись на дверь. И чья-то тень, ворвавшись в комнату, метнулась между Алексеем и покоем, вырвала из рук Ани шприц, и хрипловатый голос отчетливо сказал:
- Не смей этого делать, Январский!


Глава пятая

Там, где блуждают мысли ночные,
в прошлом теряясь, будто в тумане, —
слышатся стоны, сыплются листья воспоминаний…
Густаво Адольфо Беккер[21]


Преподаватель живописи и керамики Художественного училища № 3 Махаонов Вячеслав Юрьевич успел ворваться в комнату как раз вовремя. Несколько десятков глаз уставились на него с легким удивлением, а в нос отчетливо ударил сильный запах несвежей одежды и немытых тел.
Январского Вячеслав узнал сразу — тот сидел в углу, и рукав его рубашки был уже старательно закатан, а рука перетянута жгутом. А еще Вячеслав Юрьевич сразу заметил бинты на его запястье и подумал: вот ведь черт, он уже успел побаловаться суицидом, идиот несчастный… Рядом с Январским сидела на коленях девочка, такая же отдаленно неопрятная, как и все дети в этой квартире. В руке девочка держала шприц, нацеленный тонким длинным жалом в уже и так порядком истыканные вены.
Раздумывать и отвлекаться на этику было некогда, и поэтому Вячеслав быстро преодолел расстояние до девочки и довольно грубо выдернул шприц из ее рук, отчетливо бросив в поднявшиеся ему навстречу очень черные и уже заранее безразличные ко всему глаза:
- Не смей этого делать, Январский!
И только потом он взглянул на девочку и узнал ее. Еще бы ему было ее не узнать, когда его ребята рисовали ее полгода, он просто наизусть выучил каждую черточку ее лица…
Ее звали Аня. И она очень сильно изменилась с тех пор. В любом случае, становилось более или менее ясно, как Январский умудрился попасть в эту милую компанию.
- Что вы здесь делаете? — спросил позади голос, слишком спокойный, с мыслью в интонации, совершенно не подходящий этому месту. Еще не обернувшись, Вячеслав Юрьевич уже понял, что обладателем этого голоса будет тот длинноволосый парень в очках, который встретился ему в коридоре. Кажется, тогда он еще успел сказать что-то типа: "Вы не имеете права"…
Это действительно оказался тот самый парень. Может, ему было лет тридцать, может, чуть больше. Вячеслав видел его в первый раз, но знал о нем из путаного и бессвязного рассказа Инги.
Вспомнил — и укололо горьким укором. Инга…
Дети, лежащие кто где упал в этой затхлой желтой комнате, кажется, начали как-то реагировать на происходящее. Они зашевелились, и на миг Вячеславу показалось, что под его ногами закопошились гигантские насекомые. Почему-то бросилась в глаза какая-то незнакомая рыжая девчонка с непонятным выражением глаз.
Быстро оглянувшись на Январского и увидев, что ему пока ничего не угрожает, Вячеслав снова повернулся к парню по имени Игорь.
Они стояли друг напротив друга, возвышаясь над шевелящейся бездумной массой, и, казалось, понимали друг друга без слов.
И еще вдруг вспомнилось, как, уже уходя, Инга Яшкова вдруг задержалась и отстучала по стенке его прихожей какой-то ритм, смутным голосом объяснив, что это и есть условный стук, по которому все они попадали в эту квартиру. Могла ли она предполагать, насколько пригодится этот ее случайный жест? И был ли он таким уж случайным?..
- Что вам здесь надо? — спросил Игорь, который очень хотел казаться спокойным, но которому уже тысячу раз было понятно, зачем сюда ворвался этот человек.
- Его, — Вячеслав ткнул пальцем себе за спину, туда, где должен был находиться Январский.
- Кажется, он здесь добровольно, — спокойно и очень мягко возразил Игорь.
Вот ведь сволочь, подумал Вячеслав.
- Он находится не в том состоянии, чтобы принимать правильные решения, — бросил он в ответ.
- Всякое решение правильно. — Игорь чуть улыбнулся. — Человека ведет интуиция.
- То есть, если он решит сейчас броситься с крыши?..
- Это будет его право. Разве вы… простите, не знаю вашего имени…
- Вячеслав Юрьевич.
- Разве вы, Вячеслав Юрьевич, отказываете ему в свободе выбора?
- Что вы называете свободой выбора?
- Когда человеку плохо, он совершенно инстинктивно тянется туда, где ему помогут… или где ему просто станет легче. Он выбирает.
- Вот он уже и выбрал однажды… — Вячеслав не смог сдержать усмешку, да и не особо-то старался. — Еле потом откачали…
- Но ведь никого из вас не было рядом, когда он делал этот выбор.
Вячеслав едва сдержал смех, по меньшей мере неуместный. Просто
он заранее знал, что ему могут сказать нечто подобное. Может быть, потому, что сам не раз говорил себе это с того момента, как Инга Яшкова переступила порог его квартиры и рассказала все, что знала сама. С другой стороны, ответная фраза была наготове:
- Зато сейчас я здесь.
Игорь промолчал, и Вячеслав решительно обернулся к Январскому со словами:
- Пошли.
Слава всем богам, этот идиот не стал сопротивляться, покорно поднялся с пола, расправляя рукава рубашки дрожащими руками и стараясь не смотреть на Вячеслава. Да и вообще стараясь никуда не смотреть.
Надо было отправить его одеваться, а самому остаться да сказать пару ласковых этому их любимому Игорю, но Вячеслав боялся выпускать Январского из вида — только отвлечешься, они ему подсунут этот их Мир, с них станется. Тогда уже все — пиши пропало. Ведь подсунули же его Инге, причем прямо в больнице.
- Давай…
Вячеслав подтолкнул Январского в сторону коридора, и тот пошел, правда, неуверенно и шатаясь, но на это сейчас было плевать. Потом. Все потом. Главное сейчас — это выбраться отсюда. И только неотвязно и настойчиво колола мысль о рыжей девчонке со странным взглядом.
Пока Январский одевался, то и дело путаясь в одежде, Вячеслав озирался, едва сдерживая тугую волну липкого страха, поднимающуюся к горлу.
Здесь везде были дети. Причем Январский казался едва ли не одним из старших.
Дети, совсем еще дети, страшные, бездумные, счастливые, липкие дети с глазами безразличных растений.
Они смотрели на него, едва проявляя интерес, некоторые из них выглядели еще вполне опрятными, видимо, они появились здесь относительно недавно, но у многих были страшные лица… не стариков, нет. Лица состарившихся детей, как будто кто-то нарисовал морщины и тени под их бесцветными глазами и в углах безразличных ртов.
И в этот момент Вячеслав понял, что задыхается в этом запахе, что хочет как можно быстрее выскочить отсюда и убежать, потому что еще немного — и он возненавидит их, исполнится отвращением и будет вопить, что всех их нужно убивать, раз вылечить невозможно…
Рыжая девчонка…
Черт возьми…
Он обернулся к Январскому и увидел, что тот, наконец, оделся.
- Подожди, — сказал ему Вячеслав и бросился обратно в комнату мимо Игоря, все так же стоящего на линии входа.
Девчонка подняла на него глаза, как будто ждала и знала, что он вернется. Теперь сомнений уже не оставалось — она просила о помощи. Только взглядом, не более, но слишком отчетливо. Вячеслав без лишних слов схватил ее за локоть и выволок из комнаты в коридор.
- Она тоже ваша ученица? — прозвучал в спину спокойный вопрос.
- Одевайся, — Вячеслав толкнул девчонку к вешалке и повернулся к Игорю, стараясь говорить спокойно. — У меня умерла ученица… Инга Яшкова, может, слышали?
- А это компенсация? — он позволил себе такую усмешку, что Вячеслав едва сдержался, чтобы не двинуть ему по его доброжелательному спокойному лицу.
Конечно, это необходимо было сделать… Но не здесь. Не при этих детях. Даже если им совершенно все равно.
Кажется, Игорь это понял, и усмешка исчезла с его губ.
Девчонка уже оделась, и задерживаться здесь было уже совершенно незачем. Вячеслав вывел ее и Январского из квартиры, довел до проезжей дороги и стал ловить машину, решив не пользоваться услугами общественного транспорта. Ни Январский, ни эта рыжая не выглядели способными это перенести. В процесс этих действий Вячеслав старался не думать о том, зачем тащит к себе домой этих наркоманов. С одной стороны, конечно, их просто больше некуда было тащить, но, с другой стороны, дома царил свой особый мир, работа, гончарный круг и книги.
Но пока Вячеслав Юрьевич не думал ни о чем.
Старался не думать.
То есть очень хотел стараться.
…Если бы у преподавателя живописи и керамики Художественного училища № 3 Махаонова Вячеслава Юрьевича спросили, с чего все началось, он бы вспомнил день, когда в первый раз встретил на улице человека, принявшего Мир.
То есть тогда Вячеслав еще не знал, что это за Мир и как его принимают, его просто непонятно зацепил вид неопрятного подростка с дурными глазами и выражением лица, счастливым до идиотизма.
Это подействовало, как наглая, неприятная усмешка прямо в лицо. Но Вячеслав очень скоро забыл это, чтобы мгновенно вспомнить при следующей встрече еще с одним просветленным. А может, и с тем же, так они все были похожи…
А через некоторое время про Мир начали говорить и писать, и сначала все это воспринималось как слухи или очередные газетные утки: мало ли кто что сейчас пишет? До сих про многие сомневаются, существует ли он вообще, этот Мир…
Только потом Вячеслав Юрьевич Махаонов понял, что видел принявшего Мир гораздо раньше, чем думал. Просто он не знал, не подозревал, не мог даже предполагать…
Январский.
А ведь он еще думал, кретин, что же такого случилось с парнем, явно ведь что-то случилось, и все дело-то было в том, что сначала никто не понял, хорошо это или плохо. Просто, неумолимо меняясь, прежний Январский уходил, уступая место чему-то иному, необъяснимому.
Первое, что серьезно зацепило тогда Вячеслава, — это то, как в предельно короткие сроки изменился весь стиль творчества Январского. Нет, то, что он делал… Это было так же мастерски и хорошо, там встречались достаточно необычные цветовые сочетания, предпочтительно теплых оттенков… Но все это ни на грамм не стоило прежнего Январского. Как будто он раз и навсегда потерял эту свою потрясающую способность, неуловимо искажая пропорции, полностью менять характер работы.
Если бы у Вячеслава Юрьевича Махаонова спросили, с чего все началось, он вспомнил бы постаревшие больные глаза Инги Яшковой, в которых не было ничего, кроме отчаяния.
Господи, как хорошо сошлось, что Ольга и Янка как раз на прошлой неделе уехали в этот свой санаторий и вернутся еще как минимум через неделю…

* * *

Водитель притормозил слишком резко, и ощутимый толчок вывел Вячеслава из мучительного оцепенения.
— Приехали, — сказал он Январскому и рыжей. — Выходите.
Пока он расплачивался с водителем, они стояли на тротуаре, глядя в разные стороны. Рыжая тряслась мелкой дрожью, нервно сжимая и разжимая пальцы, Январский же застыл в своем мертвом безучастном оцепенении.
Вячеслав не думал, зачем ведет их в свою квартиру и долго ли они там пробудут, — у него и так хватало тем для раздумий. Например завтра, в воскресенье, он должен был явиться на съемки какого-то теле-шоу местного разлива… Что это за теле-шоу, Вячеслав так и не вник, кажется, что-то на тему "Интересные люди нашего города", а может быть, на тему "Приколы нашего городка". Он собирался ориентироваться на месте.
"Эх, ты, махаон-бабочка, птичка божия… — сказала Ольга. — Его на телевидение приглашают, а он даже не знает, зачем! А вдруг они снимают программу о тайных масонах или потенциальных клиентах психушки?"
И ведь, кажется, вся эта радость будет в прямом эфире… Да, он им там наговорит…
…Его дом — его крепость, защита от ненастных ветров — не тихая пристань, будешь тут тихой, особенно когда приходит Михайло и прочая толпа. Да ладно толпа, одного Михайло хватит. Или Янка приведет пару-тройку своих одноклассников. А эти двое-трое могут устроить такой галдеж, что никакой Михайло с ними не сравнится… И ведь первым делом, паршивка, тащит их в мастерскую, хвастаться папиной головной болью. Нет, все же это Янка стащила Ясновидящую Ящерицу, как пить дать, Янка… Подарила, наверно, этому своему мальчику, у него вроде день рождения случился не так давно…
Но не это определяющее, не это отправная точка, все в другом… Не тихая пристань, нет, скорее, спокойная. Хотя, кому-то, наверно, это покажется странным. Еще бы! Ничего себе спокойствие, особенно когда Михайло с синих глаз начинает свои философские или искусствоведческие споры, даром, что хирург. А спорить Михайло любит в полный голос, выбирая в собеседники чаще всего кого-нибудь из обитателей мастерской — Повелителя Ящериц, например, или Бродяжку; ему — Михайло — нет разницы, что они не отвечают, он вообще более склонен к монологам. Или когда Янка врубает на полную громкость своих любимых "Би-2" или еще что-нибудь. Или когда Ольга треплется по телефону, оглашая окрестности заливистым смехом.
Спокойствие — глубже. Внутри спокойствие.

* * *

Оказавшись в его квартире, рыжая сразу же забилась в самый темный угол гостиной.
- Как ее зовут? — спросил Вячеслав у Январского и получил в ответ равнодушное пожатие плечами.
Пришлось наклоняться над рыжей и задавать ей тот же вопрос, причем несколько раз, пока в ответ не послышалось нечто не совсем обычное.
- Что-что? — переспросил Вячеслав, но теперь уже не потому, что не расслышал, а потому, что удивился.
- Серафима… — повторила рыжая.
Вот ведь — Серафима. Не больше и не меньше. За что ж ее так родители?
Серафима, Серафима… Что же произошло такого в твоей короткой жизни, что привело тебя в этот угол в чужой квартире, куда ты пришла бездумно, подчиняясь чужой воле…
Кто ты такая? Кем была ДО Мира?
Кем станешь ПОСЛЕ?..
Кажется, им мог помочь кофе, и, распланировав таким образом последующие несколько минут, Вячеслав ушел на кухню, надеясь, что за время приготовления вышеупомянутого напитка его голову посетит какая-нибудь умная мысль по поводу того, что делать дальше.
Но мыслей не было — остались одни эмоции. И память.

… - Славик, могу тебя обрадовать — у тебя появилась серьезная конкуренция… — Михайло уже принял коньячку и закусил лимончиком, причем не единожды, потому и голос его звучит еще вполсилы, но стекла уже трясутся.
- Я ни с кем не конкурирую, — возражает Вячеслав, усмехаясь. Примерно такой реакции он и ожидал, когда принес им на оценку работы одного первокурсника по фамилии Январский.
Но Михайло знает только свое мнение и ничего другого знать не желает принципиально.
- Все с кем-нибудь конкурируют, — авторитетно заявляет он и опрокидывает очередную золотисто-коричневую коньячную порцию в необъятные недра себя, любимого. — И ты, Махаонов, напрасно думаешь, что с тобой этого не происходит… А мальчик твой, кстати, просто еще маленький. Подожди, подрастет…
- Он не подрастет, — говорит Сашка Нельс, задумчиво рассматривая рисунок, — он вырастет. Где ты его нашел, Славик?
- Первокурсник, — коротко поясняет Вячеслав.
- И много у вас таких первокурсников?
- Таких — один.
- Ремесленников плодите! — в своей обычной октаве обличает Михайло.
- Не ори — Янку разбудишь, — реагирует Ольга.
- Все плодят ремесленников, — отвечает Саша Нельс. — Потому как процент талантов на душу населения идет по курсу примерно один к десяти. Я не имею в виду таланты в сфере искусства, я говорю вообще, о любом деле… Ремесленники необходимы. Должен же кто-то рисовать афиши и вывески. Не этот же махаоновский мальчик…
- Окрестили, — усмехается Вячеслав из кресла. — Он сам по себе мальчик. Свой собственный.
— Да бог с ним, с мальчиком. Я хочу сказать, что особая прелесть и полезность ремесленников в том, что они отлично осознают, что они именно ремесленники, и находят для себя удовольствие выполнять рутинную работу…
Он философ — Сашка Нельс. На самом деле философ — преподаватель в университете. Уж он-то знает о том, сколько талантливого народа приходится на общий процент студенчества.
— Аллергия у меня на эти таланты, — говорит Сашка. — У меня же обязательства… Дисциплинарные. А те, кто хоть как-то умеет думать, чаще всего приходят ко мне только на зачет. Зато, Славик, все прочие серые дятлы замечательно зубрят полгода и сдают на отлично. Я-то знаю, что им это все далеко, как Америка, что они через час забудут, чем Бэкон отличается он Декарта… Но они ходят и сдают. Без проблем. Одни трудности от ваших талантов и головная боль. Для них надо специальные заведения создавать… Резервации.
- Зоопарки, — подхватывает Решников.
- Эх, вы… — разочарованно ревет Михайло и принимает еще коньячку.
- А ты спроси у Славика, сколько проблем ему доставляет этот его талантливый мальчик, — откликается Сашка.
Он философ. Его так просто не собьешь.
- Ну, прогуливает, конечно, — пожимает плечами Вячеслав, потому что Михайло поворачивается к нему в поисках ответа. — Да и вообще… Ведет себя вызывающе и обожает игнорировать общепринятые нормы. Хороший парень.
- А когда Янка твоя прогуливает школу, ты чего ей говоришь? — усмехается Сашка.
- Ругаю, — снова пожимает течами Вячеслав. — Чего с ней еще делать?
- А ты, Оленька? — Михайло поворачивается к Ольге, к той Ольге, что все это время, солнечно жмурясь, купается в вечерних лучах, вытянувшись на подоконнике.
Вечер золотит ее задорные вьющиеся прядки.
- Ты что можешь сказать про это?.. — Михайло кивает на рисунки, и Ольга едва бросает на них беглый спокойный взгляд, полный золотого озера с искрами бликов — она уже видела это раньше. Более того, самого Январского она тоже видела, потому что ходила в керамическую студию.
И она говорит то, что может сказать:
- Это?.. Да, хорошо… Кстати, очень красивый мальчик.
Михайло ставит обратно на стол занесенную уже было рюмку.
- Да, серьезная конкуренция, — смеется Сашка.
- Теперь он его завалит на просмотре, — предрекает Решников и вполголоса начинает напевать песенку про шиповник из "Юноны и Авось", конкретно с того куплета, где "их схоронили в разных могилах, там, где старинный вал, как тебя звали, юноша милый, только шиповник знал"…
Даже когда Решников напевает вполголоса, слышно, что у него прекрасный голос и отменный слух — Решников музыкант. "Юнону и Авось" он пост по случаю, вообще-то предпочитая джаз.
А Ольга довольна произведенным эффектом и даже не собирается этого скрывать, она жмурится, как большая желтая кошка, в угасающе-нежных лучах заходящего вечера…

Черт, как некстати… Потом, все потом. И Михайло, и Саша, и Решников, и все прочие хорошие люди, населяющие мир Махаонова Вячеслава Юрьевича, такой уютный мир, пахнущий влажной глиной, в котором сегодня появились два совершенно чужих человека…
- Январский! — крикнул Вячеслав в сторону прихожей, и Январский появился, все такой же безучастный и безразличный ко всему, как и минуту, как две-три минуты, как час назад.
- Помоги мне, — бросил ему Вячеслав, поворачиваясь к столу с кипящим чайником наперевес.
Никакого ответного действия за его словами не последовало. Вячеслав поставил чайник на плиту и негромко сказал:
- Январский…
И тогда этот мальчишка поднял на него глаза, и Вячеслав содрогнулся, потому что черная пустота взглянула на него безотчетно и страшно. Безмерно уставшее безразличие стояло, прислонившись к кухонному косяку, безвольно опустив плечи.
- Послушай меня… Сядь и послушай…
Он покорно опустился на стул, и Вячеславу пришла в голову мысль, что, скажи он сейчас шагнуть за окно, наверно, этот парень сделал бы это так же равнодушно, благо дело пятый этаж. Кажется, именно это и называется обреченностью.
- Я знаю про Ингу.
Усмешка сползла с губ, опустив их углы страдальческим оттенком. Больно. Но необходимо. Именно сейчас. Именно о ней.
Ответом было молчание. Замечательный разговор учителя и ученика, подумал Вячеслав. Хотя что мы знаем об учениках? Для нас они не будущие хранители нашего знания и продолжатели нашего дела, а всего лишь те, в кого мы должны вдолбить пару непреложных истин и получить за это законную зарплату. И они относятся к нам соответственно.
Молчание длилось, пока Вячеслав колдовал над кофе, решив, что теперь очередь Январского что-то говорить. И, уже совсем отчаявшись что-то услышать, Вячеслав взялся за кружки, чтобы нести их в комнату, где еще оставалась рыжая Серафима, когда Январский негромко сказал, неотрывно глядя на клеенку, покрывающую стол:
- Зачем я вам тут нужен?..
Про Серафиму он не обмолвился ни звуком, как будто ее не существовало.
- Хочу понять.
- Понять что?
- Тебя, Январский! — Вячеслав поставил горячие кружки на стол. — Тебя, Ингу, вон ту рыжую… Да всех вас понять! И его тоже… Вашего предводителя. Зачем он это делает с вами? Действительно считает, что творит добро? Или это обычная коммерция?
- А вам оно надо? — совсем тихо сказал Январский. — У вас же своя семья есть… Дочь, кажется.
- Ну да… Ну и что?
- Ну и то… Ей сколько лет?
- Двенадцать.
- И вы не боитесь?.. Такой примерчик перед глазами… Кто их знает, в двенадцать-то лет?
Он пытался смеяться. Вячеслав отчетливо это видел, как видел и то, что ничего у него не выходит. Только щека дергается, как при нервном тике.
Попытка провокации. Жалкая, кстати, попытка.
- Послушай… Да, Инги больше нет. Но ради чего она все это сделала, ты знаешь, Январский? Ради того, чтобы ты снова начал колоться этой дрянью? Подумай об этом… ты…
Начал — и запнулся, замешкался на полуслове, потому что понял — не то. Этим не исчерпаешь горечь его усмешки.
- Это все так… — произнес Январский. — Все было бы так… Если бы… Это я убил Ингу.
- В смысле?
- Разве она не говорила?.. Это я привел ее к Игорю.
Так… Вячеслав неожиданно захотел пойти в ванную и сунуть голову под кран с холодной водой, благо дело горячей, наверно, как всегда нет, правильно, зачем нам осенью горячая вода?
— Да…
- Разве она об этом не говорила?
- Нет. Об этом — нет. Но это ничего не меняет…
- Меняет. И вы это знаете. И вообще… С ней я бы еще как-то справился… А без нее…
- И все же стоит попробовать, Январский. Или нет сил?
- Нет смысла. Не знаю, как вам это объяснить… Я себя не ощущаю. Пока была Инга — как-то ощущал… А теперь…
- Тебе главное понять одно, Январский — ты уже не вернешься. Ты никогда не будешь таким, каким был, понимаешь? Теперь тебе все придется начинать заново. И никто тебе не скажет, что тебя ждет и к чему ты придешь.
- А смысл все это делать? Для кого?
- А это уже тебе решать. Попытайся для себя самого. И вообще… родители ведь у тебя есть.
Судорога, исказившая его лицо, была мгновенной, и Вячеслав понял, что ткнул в больное место. В принципе, он предполагал, что дело обстоит именно так. Пару раз он находил в почтовом ящике брошюрки на тему "Что надо делать, если ваш ребенок стал наркоманом". В числе прочих разумных действий, родителям настоятельно советовалось отказаться от своего ребенка, если им кажется, что помочь ему уже нельзя.
- Январский, они должны тебя понять…
- Должны, — он равнодушно пожал плечами. — Но все равно… Я сам туда не пойду.
Какое счастье, подумал Вячеслав, прямо радость в доме.
А потом ему вспомнилось то, о чем он на время позабыл, замотавшись в суматошном отчаянном беге сегодняшнего дня, хотя именно об этом ни в коем случае нельзя было забывать…
- У меня есть кое-что для тебя, Январский. Подожди здесь.
Проходя мимо комнаты, он бросил мимолетный взгляд на рыжую.
Она лежала, скорчившись на диване. Кажется, ей удалось уснуть. Дай-то бог…
Вернувшись на кухню, Вячеслав положил на стол перед Январским большую картонную папку.
- Ознакомься на досуге, — сказал Вячеслав, взял свой кофе и ушел в мастерскую.
Ему не хотелось видеть глаза Январского, когда он поймет, от кого ему достался этот подарок.
Папку Вячеславу передали из больницы. Приписка на ее шершавой поверхности предписывала "в случае чего" передать папку и все ее содержимое Алексею Январскому.

…Крысолов играет на дудочке, и его дерзкие узкие глаза смеются язвительным смехом превосходства. Крыса обвивает своим длинным телом его шею, щекоча ему висок голым розовым хвостом.
Ольга поднимает глаза, и, обычно светло-коричневые, как гречишный мед, теперь они кажутся очень темными.
- Славик, это очень страшная игрушка… — ее голос звучит убежденно и ясно, но он ожидал от нее нечто подобное, и потому его ответ не менее ясен и убежден:
- Это не игрушка, Оля…
- Послушай… Тебе такое снится?
- Ну, не всегда, конечно… Я бы, наверно, с ума сошел. Просто я его так ясно увидел… Представляешь, он играет на своей дудочке, а за ним идут дети, все, как в той легенде… Только пошли они за ним каждый из-за своего.
Темно, и только свечи в глиняных плошках, расставленные по гончарному кругу, освещают Ольгино лицо дрожащими огоньками. Время от времени Вячеслав чуть толкает круг, заставляя медленно вращаться, и ему кажется, что это поворачивается само пространство, что серая плоскость круга — обособленная галактика с планетами свечей, и он, неизвестный небритый Демиург-неудачник, придает ей движение просто так, подчиняясь настроению, только потому, что ему нравится смотреть, как отсветы скользят по лицу его любимой женщины.
Кто знает, почему вертятся планеты, в том числе и та, на которой мы живем?
Крысолов стоит на гончарном круге, освещенный лучше всего в этой комнате, и когда Вячеслав бросает на него случайные взгляды, ему становится жутковато от проницательной глиняной усмешки.
Это не я, говорит себе Вячеслав, я не мог этого сделать, это кто-то за меня… Через меня. Как и всегда… Почти как всегда.
- И куда же они идут? — спрашивает Ольга.
- Они не идут, — поправляет ее Вячеслав. — Они уходят. Это большая разница.
- И куда они уходят?
- В том-то и дело, что неизвестно. Скорее всего, в никуда. Мы не знаем, почему они пристраиваются в этот строй за Крысоловом… Им кажется, что каждый из них движется своей особенной дорогой. Некоторые просто пристраиваются за большинством. Они пытаются уйти от быта, от скуки, от боли… от всего, что считают пустотой. Они еще не понимают, что можно выбрать не ту дорогу и попасть опять же в пустоту.
- А может быть, они ищут? — тихо спрашивает Ольга. — Уходят ни от чего-то, а к чему-то…
- К чему же здесь можно прийти?
- Ты уже сказал — к пустоте. Только они не знают. Они просто ищут каждый свой мир. Им кажется, что они его находят и ощущают этот мир внутри себя… Мир с собой, понимаешь? Они не сразу понимают, что это самообман. А когда понимают — выхода уже нет.
Какое-то время они молчат, потом Ольга чуть прикасается к Крысолову, отдергивает руку, как-то судорожно вздыхает и смотрит на Вячеслава отчаянно и прямо:
- Славик, я тебя очень прошу… Сделай с ним что-нибудь… Брось в воду, пусть он растворится, пусть уйдет обратно в глину…
- Он же уже после обжига… Как он может раствориться?
- Ну… Что-нибудь сделай! Разбей его… Ведь разбила же эта твоя ученица Часовщика…
- Еще бы… Водочной бутылкой, если я не ошибаюсь.
- Если бы она этого не сделала, я бы сама его разбила. Ты же знаешь… Я даже спала плохо, когда он был здесь. А что творилось с Янкой…
- Поэтому я и увез его на дачу.
- Славик, это хуже Часовщика… Понимаешь? У тебя очень страшный талант…
…А он все смотрит в ее глаза и видит в них страх, как отблеск свечей на гончарном круге…

* * *

Изучение содержимого папки заняло Январского на весь оставшийся вечер, и Вячеслав получил достаточно времени, чтобы обдумать создавшееся положение. Однако в его голову не пришло ничего лучше, чем выяснить, действительно ли все так плохо с родителями Январского.
Параллельный аппарат был установлен как раз в мастерской, и Вячеслав мысленно поздравил себя с тем, что всегда записывал телефонные номера особо отличающихся учеников, которые практиковали прогулы занятии, но могли срочно понадобиться в связи с выставками и прочими конкурсами.
По номеру ответил мужской голос, не оказавшийся отцом Январского, более того, заявивший, что Сергей Анатольевич больше тут не живет.
Вот оно что… Вячеслав на миг растерялся и спросил, где можно найти Сергея Анатольевича, на что получил только рабочий телефон, по которому, в свою очередь, ему дали домашний.
Разговор с отцом Январского оставил неприятный осадок.
- Вы знаете… — несколько устало отозвался Сергей Анатольевич. — Мы с Ниной разошлись… Наверно, так следовало сделать давно. Теперь все эти дела… они для меня чужие.
- Но он же ваш сын… — не выдержал Вячеслав и получил в ответ негромкое:
- Знаете, Вячеслав Юрьевич… Если говорить начистоту, то как раз в этом-то я и сомневаюсь, причем небезосновательно. Я могу помочь деньгами, если это необходимо…
- Да нет, не надо, — усмехнулся Вячеслав. — Мы как-нибудь справимся…
И еще долго он держал в руках трубку, источающую короткие гудки, и тупо смотрел на нее, как будто она могла подсказать какой-то выход. Как говорится, вот тебе, бабушка, и Юрьев день. Получите и распишитесь.
Тихо скрипнула дверь, и на пороге показался Январский.
- Вы кому-то звонили?.. — тревожно спросил он.
- Так, одному знакомому, — ответил Вячеслав, положив трубку.
Папку Январский держал в руках, как будто она могла исчезнуть, если бы он оставил ее на кухне. Вячеслав заметил, что взгляд Январского безразлично скользнул по гончарному кругу.
- Хочешь поработать? — спросил он.
Январский отрицательно качнул головой.
…Керамическая студия помещалась в подвале какого-то учреждения. Каждый раз, приходя туда, Вячеслав предчувствовал отдых — народ собирался почти весь знакомый, со всех курсов Художественного училища, плюс знакомые знакомых, которые не выбивались из общего стиля и ритма. Среди всеобщего шума и гама, среди потрясающего запаха влажной глины наступало то, что Ольга называла "отдохновением".
…Мальчик, работающий за гончарным кругом, выделяется среди всех. У него потрясающая способность — даже в простой клетчатой фланелевой рубашке и старых, видавших виды джинсах, к тому же перемазанный глиной с головы до ног, он все равно выглядит, как принц на прогулке.
Вячеслав ничего не понимает в мужской красоте и не знает, так ли красив этот мальчик, как утверждала Ольга, но не может отрицать, что красив не красив, а вот талантлив он безусловно. Приятно смотреть, как он работает — ни одного лишнего движения, все четко и продуманно, а ведь, между тем, он ничего не продумывает, он просто, как говорит сейчас молодежь, "такой по жизни". Глина под его руками, кажется, оживает, сама по себе принимая нужную форму. Где-то рядом снова тихо вздыхает Ольги.
- Слушай, если он и с женщинами так работает руками… — мечтательно говорит она, и ее глаза блестят задорно и лукаво.
- Завалю на просмотре, — обещает ей Вячеслав, хотя на самом деле и не думает ревновать. Просто это негласные правила игры, в которую время от времени играют оба.
- Какие у вас студентки… — время от времени говорит Ольга, окидывая оценивающим взглядом Лену Тальникову. — Ноги от шеи.
— А? Что? — Вячеслав оборачивается на Лену.
Ну, ноги. И что такого? Хорошие ноги.
- Эх, ты, махаон-бабочка… — Ольга смеется, блестя мелкими зубами. — Птичка божия…
…А мальчик за гончарным кругом все продолжает создавать из бесформенной глиняной массы что-то похожее на небольшую амфору утонченных форм, и на губах мальчика блуждает странная полуулыбка, а взгляд обращен даже не на глину — дальше, глубже, в самую суть то ли процесса творчества, то ли себя самого…

И теперь, глядя на безжизненного, вялого, постаревшего человека в дверях мастерской, Вячеслав почувствовал, что еще немного — и он закричит дурным голосом: скажи мне, Январский, что должно было произойти, чтобы ты потерял все это, чтобы ты сам погасил в себе этот взгляд внутрь? Что должно было произойти, чтобы ты потерял себя?
Безусловно, он бы закричал. Если бы у него была надежда, что Алексей Январский хоть как-то ему ответит.

* * *

Телефонный звонок раздался, когда стрелки часов показывали половину двенадцатого. И Январский, и рыжая, кажется, уже спали. По крайней мере, не издавали никаких звуков.
Вячеслав взял трубку и услышал в ней незнакомый, но располагающий мужской голос, спросивший:
- Вячеслав Юрьевич?
— Да…
- Меня зовут Игорь. Мы уже виделись с вами сегодня…
В первые секунды Вячеслав не мог сообразить, что это за Игорь и где он мог его сегодня видеть, потому что начал вспоминать все, что происходило до того, как к нему на кафедру прибежала зареванная Лена Тальникова, чтобы сообщить, что видела Январского и что тот не стал ее слушать и куда-то выскочил с абсолютно мертвым лицом. Но вскоре память услужливо вытолкнула на поверхность образ спокойного молодого человека с длинными волосами и в интеллигентных очках на чуть небритом располагающем лице…
- Кажется, вы меня узнали… — спокойно сказали в трубке. — Вячеслав Юрьевич… Я думаю, нам нужно поговорить.
- Вы думаете? — усмехнулся Вячеслав неожиданно охрипшим голосом.
Он даже не подумал спросить, откуда этот несущий свет в заблудшие души узнал его телефон.
- Уверен. Да и вас как человека несомненно умного должна заинтересовать моя точка зрения.
- Разве на этот вопрос может быть другая точка зрения?
В трубке чуть рассмеялись.
- Другая точка зрения есть всегда, Вячеслав Юрьевич. Может быть, наша беда в том. что мы не всегда хотим ее выслушать? К тому же, я думаю, нам есть что обсудить. Завтра воскресенье, вы не должны быть заняты на работе… Может, встретимся в час дня у бара "Эллада", знаете?
- Знаю, — ответил Вячеслав. — Я приду.
Он положил трубку, не дожидаясь, пока с ним попрощаются, и еще долго чувствовал на душе давящую тяжесть, глядя в ночь сквозь окно, лишенное штор.


Глава шестая

Нет ночей, чтоб отзвук поцелуя
не будил безгубые улыбки.
Нет людей, чтоб возле колыбели
конских черепов не вспоминали.
Федерико Гарсиа Лорка.


…Проснувшись около полудня в чужой квартире, Серафима Аверина несколько минут судорожно соображала, где она и как сюда попала, пока события предыдущего дня худо-бедно не восстановились в ее памяти.
Она снова чуть не приняла Мир.
А потом неожиданно появился тот человек с черной бородой, и она каким-то даже не шестым — десятым чувством поняла, что он может ей помочь. Она слишком сильно хотела чуда. И человек с бородой стал этим чудом, взял Серафиму с собой, хотя сначала пришел вроде за одним Художником…
Художник!
Серафима огляделась. Утренние осенние лучи едва проникали в комнату, просачиваясь сквозь плотные темно-желтые шторы. Художник спал напротив, пристроившись на тахте и кое-как укрывшись пледом. В целом, этот парень не сделал Серафиме ничего плохого, но она ощущала по отношению к нему какое-то смутное отчуждение. Она чувствовала бы себя легче, если бы его здесь не было.
Вместе с пробуждением пришли неизбежные мысли обо всем сразу, темные и неприятные мысли, тяжелые, как осознание вины.
Чужие руки, раздевающие грубо и требовательно. Хохот. Мальчик со светло-русым каре…
Рядом с Художником на полу лежала раскрытая картонная папка, в которой Серафима разглядела несколько рисунков.
Поднявшись с дивана, Серафима подобралась поближе. Да, это действительно оказались рисунки — старые, с потрепанными углами, на плотной бумаге. В основном, черно-белые, тушью. Очень красивые рисунки… Опустившись на пол, Серафима разложила их перед собой, и на некоторое время ей показалось, что внутри нее зажегся слабый огонек впечатления.
…Один из рисунков оказался ксерокопией портрета, и Серафима сразу узнала девушку по имени Инга. Это она пропала вместе с Художником; потом он вернулся, а о ней ходили слухи, что она выбросилась из окна в лечебнице для наркоманов.
Ощущение чужого взгляда, проявившееся сначала легким неуютом, становилось все сильнее, и, подняв глаза, Серафима увидела, что Художник не спит и смотрит на нее прямо и пусто. Этого было достаточно, чтобы Серафима осторожно сложила рисунки обратно в папку, перебралась на свой диван и сжалась там в самом дальнем углу, забывшись в неподвижном безразличии.
Что касается Художника, то никаких признаков жизни он не подавал еще очень долго. Может, он уснул, а может, просто лежал, не желая вставать и вообще хоть как-то шевелиться, — Серафиме было совершенно все равно.
Совершенно некстати вспомнилась его фамилия — Январский. Вчера она услышала ее впервые.
А потом появился тот человек, который привел, точнее, привез их сюда. Было слышно, как он вышел из своей комнаты и направился в ванную, где долго и с чувством шумел водой. И Серафима закрыла глаза, отдавшись слуху, и тогда эта нехитрая бытовая симфония казалась ей лучшими звуками на свете — как отрывок чужой — нормальной — жизни, как подслушанная история о том, что есть люди, которые могут просто жить, ощущать простые радости, такие, как вкус, цвет, запах, солнце, ветер…
Через несколько минут человек заглянул в комнату, увидел Серафиму и сказал:
- Доброе утро, — а потом спросил, кивнув на Художника: — Спит?
Серафима пожала плечами. Человек хмыкнул и вышел, после чего
сразу же вернулся и сообщил:
- Меня зовут Вячеслав Юрьевич, если это интересно. Сейчас я уйду, но, надеюсь, что вы никуда не исчезнете… Если захочешь есть — еда в холодильнике. Хозяйничай.
Когда он ушел, в квартире сразу же стало как-то пусто и неуютно, несмотря на присутствие Художника. А может, и благодаря именно ему.
Серафима поежилась. В тишине комнаты в голову лезли неприятные мысли.
А ведь можно просто выйти из этого незнакомого дома, оставив Художника лежать неподвижно и тупо, выйти на остановку и доехать до одиннадцатиэтажного дома на окраине.
И принять Мир.
Выход прост. Всего лишь несколько шагов до двери… А дальше — покой, дальше — туманное блаженное счастье. Счастье не думать. Счастье не знать. Счастье ничего не хотеть и не желать. Тишина.
Уходить не трудно. Трудно не возвращаться.
Игорь. Спокойный взгляд и понимание, которого она не встречала ни у кого за всю свою жизнь… А еще он носил такие же очки, как и один мальчик, сейчас уже — полузабытый, далекий, не вызывающий иных чувств, кроме горечи.
Возврата не будет — это Серафима знала. Если ей удастся выкарабкаться, она станет совершенно иной, менее уверенной в себе и своей правоте, менее беззаботной и легкой, чем та, другая девочка, рыжая и шумная, которая никогда ничего не боялась…
Кроме одного — потерять себя. Но никто ее не предупредил о том, что потерять себя на самом деле очень просто. Можно даже не заметить этого.
Просто однажды ты придешь в себя и ощутишь внутри только пустоту и ничего, кроме пустоты.
Как будто Мир, которым она так легкомысленно наполнила себя однажды, незаметно уничтожил все, что было в ней, и, изгнав его из себя, она осталась пустой, как пропасть.
Принять Мир…
Думать об этом было невыносимо. Серафима поднялась и вышла из комнаты. Она не могла больше оставаться в одном помещении с Художником, застывшим на своей тахте, как труп.
Блуждая по замкнутому пространству бездумным существом, отключенным от реальности, Серафима свернула на кухню, но не нашла там ничего, что заинтересовало бы ее и отвлекло еще не от мыслей о Мире — только от предчувствия мыслей.
Из кухни она зашла еще в одну комнату, принадлежавшую, видимо, подростку. Об этом красноречиво говорил беспорядок и плакаты на стене. Наверно, у того человека, Вячеслава Юрьевича, есть ребенок. Побродив по этой комнате и рассмотрев все плакаты, Серафима не нашла для себя ничего интересного.
И все же… Что она почувствовала, эта Инга? Боль? Страх? Или ничего? Не успела? Может, это выход? Ведь уже все равно… Зачем жить? Чтобы вечно помнить все это, всех этих людей, к которым она шла, чтобы добыть денег? Чтобы видеть лицо матери, постаревшее лет на десять? Чтобы каждый раз при каждой самой незначительной депрессии переживать эту неуемную тягу принять Мир…
Принять Мир.
О чем-нибудь другом, срочно о чем-нибудь другом, только не о Мире… Срочно…
Принять Мир.
И то, что ты считал добром, с опасной бритвой входит в дом — ему понадобился ты. Нам не спасти безумный мир потоком фраз, латаньем дыр…
Безумный мир…
Мир…
Серафима увидела дверь в третью комнату, где она еще не была. И, шагнув в новое помещение, она замерла на пороге, как будто стандартная дверь с облупившейся краской неожиданно открыла ей выход на другую планету.
Первым ощущением Серафимы был запах. Странный, знакомый очень смутно, но не раздражающий, и даже более того — успокаивающий. Только потом, наткнувшись взглядом на небольшой железный таз, наполненный влажной глиной, Серафима поняла, что было источником запаха.
Часть этой комнаты занимал самый настоящий гончарный круг. До этого Серафиме приходилось видеть его только по телевизору или на картинках. У самых дверей ютился старый диван со скомканным одеялом — видимо, именно здесь провел ночь хозяин квартиры. Кроме дивана, в комнате больше не было мебели, зато по стенам тянулись полки, заставленные керамическими фигурками, горшками, кувшинами и лампами различной длины и формы.
Необычность такой обстановки вытеснила из головы Серафимы все страшные мысли, и она вошла в комнату, ступая осторожно, как будто под ногами у нее был не пол, а мягкая трава незнакомой земли.
Комната была сравнительно небольшой, и не завешанное шторами окно казалось огромным как небо. Над распахнутой форточкой на длинном гвозде висело странное приспособление, называемое “поющим ветром”. Серафима видела нечто подобное в различных магазинчиках буддистской направленности. Вот и сейчас, подчиняясь сквозняку, ворвавшемуся в комнату, когда Серафима раскрыла дверь, “поющий ветер” раскачивался, пластинка соприкасалась с трубочками, рождая мелодичный нежный перезвон. Узкая плоскость подоконника, измазанная засохшей глиной, была заставлена примерно тем же, что и полки.
Он гончар, подумала Серафима про человека по имени Вячеслав Юрьевич, или скульптор… Хотя, наверно, не всякий скульптор умеет лепить горшки на гончарном круге. Так что он, скорее всего, гончар.
Комната притягивала и манила. Начиная от запаха и заканчивая “поющим ветром” на лишенном штор окне, все здесь казалось явлением иного мировоззрения, иного мира. И Серафима вошла в эту комнату, медленно двинувшись вдоль полок и пристально разглядывая все, что ей попадалось. На некоторое время она забыла обо всем, что так мучило и терзало ее несколько минут назад…

* * *

…Человек по имени Игорь сидел на красивой металлической оградке, опоясывающей газоны возле бара “Эллада”. Заметив приближающегося Вячеслава, он поднялся и шагнул ему навстречу.
Располагающее лицо, отметил про себя Вячеслав, очень располагающее… И, кажется, он неплохо разбирается в людях. Инга говорила, что он разговаривает с каждым, кто приходит к нему в первый раз… По крайней мере, так было, когда Мир принимало ограниченное количество человек. Вряд ли сейчас он проводит свои беседы с каждым новообращенным. Их стало слишком много. К тому же сейчас дом этого исповедника перестал быть единственной "точкой", где можно приобрести Мир…
- Здравствуйте, Вячеслав Юрьевич, — Игорь взглянут открыто и спокойно, даже не сделав попытки подать руку, видимо, заведомо предполагая, что ее вряд ли пожмут.
- И вам того же… — отозвался Вячеслав, внимательно вглядываясь в лицо этого молодого человека, так непохожего на классические представления о драг-дилерах.
— Давайте найдем место, где мы могли бы посидеть и обсудить… все, что хотели. Как-то не очень удобно разговаривать на ходу.
Вячеслав пожал плечами, показывая, что ему все равно. Игорь чуть улыбнулся.
— Как Алексей? — спросил он, и Вячеслав не сразу понял, что речь идет о Январском.
- А как вы думаете? — усмехнулся он.
- Я думаю, что ему не очень-то хорошо.
Некоторое время они просто шли рядом по утренней улице.
- Может, здесь?
Их путь как раз проходил через небольшой сквер, практически пустой. Игорь кивнул на одну из скамеек, и Вячеслав, подумав, согласился. В тот день было достаточно тепло, и даже светило солнце, так что разговор на природе смотрелся достаточно приятной перспективой. Особенно если учесть, что природа — единственное, что могло скрасить этот разговор.
Выбранная скамейка не блистала чистотой, и поэтому они устроились на ней, как подростки, — сев на спинку и поставив ноги на сиденье. Пара одиноких прохожих покосилась на двух вполне взрослых мужчин, избравших такой странный вариант проведения воскресного дня.
- Я думаю, вы хотите у меня многое выяснить, — заговорил Игорь. — Спрашивайте. Постараюсь быть предельно честным.
Вячеслав усмехнулся.
- А если я спрошу, что такое Мир? — спросил он.
- Я отвечу. Мир — это наркотическое вещество, дающее ощущение любви всего окружающего к тебе и наоборот. Оно было изобретено совсем недавно и совсем случайно одним моим знакомым химиком… Я, кстати, тоже химик. Так что Мир — вещество синтетическое от и до. Мы не стали придавать огласке это изобретение. Вячеслав Юрьевич, наркотики не ограничиваются списком, находящимся в МВД. И Мир не единственный из числа неизвестных препаратов. Поверьте мне, их предостаточно. Кстати, название Мир — это всего лишь инициалы его, так сказать, создателя — Михаил Иванович Ражин. Вот и вся тригонометрия.
- И где он сейчас, этот создатель?
- Живет. Не в этом городе, конечно.
- И он в курсе… о том, какую жизнь вы даете его созданию?
Игорь усмехнулся и пожал плечами:
- Честно говоря, не знаю. Я приехал сюда полтора года назад, нашел работу… Химики, знаете ли, всегда понадобятся.
- То есть вы хотите сказать, что Мир производят прямо в нашем городе?
- Да. Прямо на том предприятии, где я работаю. Только про это никто не знает. В этом есть плюс — если бы Мир пришлось откуда-то привозить, он был бы значительно дороже.
- И… зачем вы это делаете? Послушайте… — Вячеслав повернулся к своему собеседнику. — Непохоже на то, чтобы вы делали это из-за денег… Но что тогда? Идея?
- Судя по вашим интонациям, вы считаете этот вариант маловероятным. Почему?
- Может быть, потому что не могу представить себе идею, согласно которой один человек делает других, более… младших… наркоманами.
- С одной стороны, вы правы. Но давайте посмотрим с другой. Мне плевать на деньги. То есть, они, конечно, необходимы, но только для получения Мира и содержания квартиры: ведь там, кроме меня, живет еще несколько человек… Вот и все.
- Нет, не все. Не рассказывайте мне сказки. Я живу не первый день. Любой идее требуется финансовая подпитка. И чем более массовой становится идея, тем больше она требует денег. Потому что любому Демиургу надо есть. А деньги на еду Демиург собирает со своей паствы.
Время показывает, что большинство великих идей нашего мира были подчинены этой формуле.
- Или их приводили к ней впоследствии, — мягко произнес Игорь, как бы противопоставляя свою мягкость жесткости Вячеслава. — Любая идея или религия рано или поздно становится источником дохода… Но разве в этом виноваты прародители, основатели, так сказать? Человеческая натура такова — она слишком хорошо реагирует на все, что может принести доход. Разве вы обвиняете Иисуса Христа в том, что нынешние священники освящают новопостроенные бордели?
- Оставьте Иисуса Христа в покое, — усмехнулся Вячеслав. — Давайте поговорим о более… земном. Вы решаете судьбу целого поколения, хотите вы этого или нет. Вы несете им заведомо ложную идею.
- Хорошо, давайте поговорим, но не о судьбах поколения — эту задачу мы все равно не решим — давайте возьмем конкретного человека… — он сделал паузу, чтобы найти в карманах куртки пачку сигарет, протянуть ее Вячеславу, получить в ответ отрицательный жест, прикурить, выпустить дым, и заговорил снова. — Алексей пришел ко мне, когда ему было очень плохо. Я не знаю, могло ли ему помочь что-то, кроме Мира. Он просто пришел ко мне. Можете мне не поверить, но я его даже отговаривал… Точнее, просил подумать, действительно ли ему это надо. Он принял решение. Так же, как эта девочка… Инга. Вы поймите меня правильно, они приходят, когда им плохо.
- Не все, — мрачно возразил Вячеслав. — Или вы будете меня убеждать. что все принявшие Мир повально несчастны?
- А вы исключаете такой вариант? — Игорь засмеялся. — Да нет, вы действительно правы, сейчас Мир стал популярен, как… обычный героин. Начиналось все иначе… Но, знаете, я опять же не спрашиваю… Теперь, наверно, потому, что у меня не хватит времени, чтобы поговорить со всеми… Кроме моей квартиры, ведь теперь есть еще "точки"…
- Деньги с которых идут вам в карман.
- Отчасти. Но это очень непрочный вопрос. Щекотливый. Мне ведь приходится выплачивать некоторую сумму местным… как это назвать… мэтрам наркобизнеса. Им не очень-то понравилась возникшая ситуация, и в этом их даже можно понять. К тому же производство Мира требует некоторых расходов. Но не в этом дело… Просто… Поймите же, Вячеслав Юрьевич, вы не можете лишить этих ребят права выбора. Они приходят — значит, им это нужно. Да, не со всеми произошло то же, что и с Алексеем. У некоторых, напротив, не произошло ничего, и эта пустота привела их ко мне. У каждого человека, Вячеслав Юрьевич, есть внутри некоторая пустота, которую необходимо заполнить. Каждый делает это как умеет. Вы не смогли дать им что-то необходимое, и они пришли ко мне.
- Конкретно я не смог дать?
- Да нет, я не это имею в виду… Вообще все, общество. Ведь каждый в отдельности снимает с себя ответственность за то, что происходит с другими вокруг него… А я просто даю им Мир. Вот и все.
- А что они делают ради того, чтобы получить этот ваш Мир? — Вячеслав с прискорбием ощутил в себе искры самой настоящей злости.
Он не мог понять этого человека, и более всего не мог понять, почему пришел сюда не с милицией и ордером на арест. Хотя этого понимания хватило ненадолго. "Ты махровый идеалист, Славик. — сказал бы Саша Нельс. — Вряд ли власти не в курсе того, что происходит — Мир стал слишком повальным явлением. Посмотри статистику и ужаснись. Но если эти точки не трогают — значит, это кому-то надо, вот и все."
- Я не задаю им вопросов, — ответил Игорь спокойно. — Они приходят ко мне и оставляют свои проблемы за дверью. Может, именно это их и ведет.
- А когда они уходят, проблемы ждут их у дверей, — усмехнулся Вячеслав. — И чтобы этого не было, они покупают Мир. Это выход?
- Я не знаю, что происходит с ними за пределами моей квартиры, — повторил Игорь. — Я принимаю их такими, какие они есть. Они не обязаны оправдываться передо мной.
- Январский обворовывал собственных родителей. Вы знали об этом?
- Нет. Меня это не интересовало. Повторяю — я не задаю им вопросов. Посмотрите на это с другой стороны — неизвестно, что стало бы с этими ребятами, если бы они не приняли Мир. Да, некоторые из них выбирают не совсем уважаемые способы заработать деньги… Но воровство и проституция — это не агрессия. А ведь многие из них, наверно, стали бы опасны для окружающих, если бы не Мир. Можно сказать, что я действую во благо общества. Неизвестно, что случилось бы с Алексеем после… произошедшего с ним. Вы поручитесь за то, что он не стал бы мстить всем и вся?
- Не поручусь, тем более что не знаю, что с ним произошло.
- Да?.. Спросите у Алексея, может, он вам расскажет. Я же не могу.
- Тайна исповеди?
- Что-то вроде. Алексей может спокойно вспоминать один из самых страшных моментов своей жизни только благодаря Миру.
Зря он это сказал, ох, зря, потому что в этот момент отчетливо встал в глазах Вячеслава Алексей Январский — такой, каким он стал после Мира. И горечь подкатила к горлу, жгучая горечь, потому что когда- то этот мальчик был одним из тех немногих, чьи работы трогали Вячеслава за самые потайные струны сердца, и радость охватывала от мысли, что же будет лет через десять, да при жизненном опыте и соответствующем уровне обучения… Да, с жизненным опытом Январскому явно повезло больше, чем хотелось бы.
- Он потерял себя, — проговорил Вячеслав, едва сдерживаясь, чтобы не ударить этого человека, такого спокойного, такого невозмутимого в своей правоте. — Вы хотя бы знали о том, что он был прекрасным художником?
- Да, что-то такое я слышал, — признался Игорь, и Вячеслав так и не понял, почувствовал ли он его горечь и злость. — У нас его так и звали — Художник. Но это, кажется, потому что слышали, что он учится в Художке. Признаться, я не видел ничего из его рисунков… Во-первых, Алексей мне их не показывал, во-вторых, это все относилось к той жизни, от которой он ушел… по собственной воле, понимаете?
- Он потерял себя, — повторил Вячеслав, потому что ему казалось, что он не сможет сказать ничего сильнее этих слов. — И все они… Этот ваш Мир оставляет от них только тела, да и те порядком изношенные…
- И выпивает их души? — улыбнулся Игорь.
Как показалось Вячеславу, улыбнулся с оттенком ласковой снисходительности, оценив несколько высокопарный оборот.
- Что ж, может, это и так… Хотя я бы сказал, что это можно назвать платой. Вот вы, насколько я понимаю, тоже… человек искусства. Творческая личность, так? Тогда вы должны знать, что есть процесс творчества, так сказать, с изнанки. Это боль, Вячеслав Юрьевич. Боль и какие-то невостребованные желания, мечты, которым не суждено сбыться… В общем, так у вас выражается неудовлетворенность чем-то. Творческим людям в чем-то даже проще — они могут таким образом реализовать невостребованную часть себя…
- Сублимация, — мрачно усмехнулся Вячеслав.
- Ну да. Но ведь все равно — это боль. Согласитесь, что, достигнув абсолютного покоя и согласия с собой и окружающим миром, художник автоматически перестает быть художником. В лучшем случае он может остаться ремесленником. А теперь посмотрим с другой стороны — зато он будет счастлив и спокоен. Я понимаю, вы недовольны тем, что потеряли Алексея как художника. При этом вы не подумали о нем как о человеке. С Миром он был счастлив. Да, он не может творить, но это происходит потому, что у него нигде ничего не болит. Может быть, для потомков это огромная потеря, но я думаю в первую очередь об Алексее…
- Сейчас ему не очень-то хорошо, — возразил Вячеслав. — Но рисовать он все равно не может.
- Это логично, — отозвался Игорь. — Вы изъяли его из среды, которая стала для него естественной. Вы все никак не можете посмотреть на проблему с другой стороны, все цепляетесь за стереотипные представления… Дайте этим детям право выбирать, быть им гениальными или счастливыми. В конце концов, это вы сделали так, что они уходят от вас. Разве я виноват в том, что, кроме меня, им никто ничего не предложил? Да к тому же далеко не все принявшие Мир талантливы. Может, среди них всех таковым является только ваш ученик. А остальные? Обычные люди. Иногда даже более чем обычные — серые. В их жизни нет ничего. А Мир наполнил ее новым смыслом, понимаете? Это единственное, что у них есть…
- Пусть… — возразил Вячеслав. — Но это — не их. Это чужое. Пусть оно кажется им лучше, чем то, что у них было, но это не они… Это Мир. Что бы вы ни говорили, как бы вы это ни называли, но это всего лишь наркотик. Вы пытаетесь выиграть тем, что подходите к нему с особенной позиции. Я не могу этого сделать. Мир уничтожает личность. Пусть она была так себе… Но она была настоящей, понимаете? Мир не делает человека лучше и ничему не учит. Он просто убивает. Знаете, я как-то читал одну детскую книжку… Там один мальчик возился в грязной луже, но ему на глаза надели волшебную повязку, и ему казалось, что он плывет по морю на красивом паруснике, а вокруг него прекрасный волшебный мир, такой непохожий на обычные будни…
- То есть вы хотите сравнить Мир с тем волшебным, но ненастоящим?
- Нет, даже не так. Ваш Мир — это всего лишь повязка. Его нет. Он — иллюзия. Он не дает ничего, только отнимает. Но создает иллюзию того, что дает.
- А может быть, для некоторых людей иллюзия будет выходом? Неужели так важно, чем, или, точнее, через что обретаются покой и счастье? Пусть через иллюзию, но разве это важно? К тому же у всего этого есть и вполне реальные результаты. Вы ведь знаете, что такое нирвана? В какой-то мере это совершенное состояние. А знаете, что является его отличительной чертой, через что человек достигает ее? Через отречение от желаний. Нет желаний, нет невозможности их выполнить, нет бесполезных и невыполнимых мечтаний.
- Конечно, это совершенное состояние.
- Зря вы смеетесь.
- Я не смеюсь, о чем вы… Я, скорее, плачу.
А ведь листья уже опали, неожиданно подумал Вячеслав, осень, уже давно осень, уже и снег выпадал, не далее чем вчера, правда, уже растаял, а я как будто не здесь… Зачем я слушаю этого человека, зачем отвечаю ему? Что хочу понять?
- Может, я и цепляюсь за стереотипы, — устало произнес он, глядя прямо перед собой. — Но все же мне кажется, что это вы просто выворачиваете наизнанку все, что можете… Теперь я понял, почему они идут за вами. Массаракш, — вспомнил он и усмехнулся.
Игорь взглянул на него непонимающе, и Вячеслав пояснил:
- Это у Стругацких в "Обитаемом острове"… Вы не читали? Там есть такое ругательство — массаракш. Мир наизнанку.

* * *

…Человечек был небольшим и угловатым, одетым в короткую средневековую курточку в стиле Робин Гуда — с зубцами на подоле и длинным капюшоном, сброшенным с головы на спину. Казалось, он шел спиной вперед, легко приплясывая и играя на дудочке для кого-то, кто шел за ним. Голову человечка украшала шапочка с пером, и его правильное лицо показалось бы даже красивым, если бы не безумная, пронзительная усмешка и прищур глаз. Да еще крыса, сидящая на его плече и щекочущая его щеку длинным голым хвостом.
Серафима рассматривала человечка несколько минут, испытывая при этом странные смешанные чувства. С одной стороны, это было даже восхищение несомненным талантом человека, который мог слепить такое из куска глины, с другой — непонятный безотчетный страх и осознание того, что вряд ли она — Серафима Аверина — смогла бы спать спокойно, если бы такая вот фигурка стояла в ее комнате.
Следующей среди прочих керамических работ взгляд Серафимы привлекло существо неопределенного пола, с длинными прямыми волосами. Одетое в длинный дорожный плащ с капюшоном, существо сидело на камне, опираясь на тонкий изящный посох. На поверхности камня, почти сливаясь с ним, сложились в странный сложный узор множество маленьких гибких ящерок.
Чуть в стороне стояла босая девушка с распущенными волосами и грустным неправильным лицом, одетая в лохмотья и с котомкой через плечо.
И был еще жутковатый худой старик с развевающимися седыми волосами, одетый в какую-то черную хламиду и плащ — все будто подхваченное ветром. Старик делил полку с глазастой свинкой и совершенно сумасшедшим зайцем.
Там стояло еще множество ламп самой необычной формы, горшки, кувшинчики, колокольца, еще какие-то фигурки, и ни на одной из них не было глазури, которая делала керамику скользкой, как облитой киселем. Нет, все работы, бывшие здесь, радовали пальцы и глаза шершавой матовой поверхностью, черной или же приглушенно-рыжеватой.
Запах влажной глины как будто разглаживал смятые нервы, успокаивал прерывистое сердце. И Серафима вдруг опустилась на колени перед тазом и погрузила обе руки в вязкую, густую кашу. Внезапно она поняла, что получает удовольствие оттого, что может просто сжимать и разжимать пальцы, оттого, что может ощущать в своих ладонях податливое нечто, сначала — почти жидкое, но становящееся все более и более упругим по мере того, как она сжимала и мяла его руками. Это превращение о