Люди не ангелы
Б. А. Комаров
КУСОК ХЛЕБА
Ну и здоровый он был – конём не свалить! Мишка Соколов и сам не слабак, но пассажир был много крупнее. И плотный, как сбитень. Только вот бородка была явно не по нему: чеховская, а не какая-нибудь там лопата до пуза.
– Давай-ка, брат, к дельфинарию! ...Поехали-поехали!
Сто лет Мишка за рулём, а о дельфинарии и краем уха не слышал. Чай, гастролёры нагрянули...
– И «Панаму» не знаешь? – недовольно дёрнулся «Чехов». Торговый-то центр?.. А это рядом, на стоянке!
Он, оказывается, из аэропорта добирается. Надоело в маршрутке коленями тыкаться, вот и поймал тачку... Нет, не рыбок он едет смотреть, работает в той мокрой системе!
– Дельфином, что ли? – поддел Мишка.
Злой был сегодня, вот и лез каждому под кожу. И было от чего! То гаишник прицепился, как репей, то колесо проколол. От такой жизни и таракан в драку кинется.
– Сам ты «дельфином»! – огрызнулся Чехов и ткнул бородку в воротник дублёнки.
Привычка, знать, была у него такая: чуть не по нему – тык башку вниз и помалкивает. Вроде бы, думу думает. А чего думать, коли зима на дворе? У телевизора надо сидеть, а не раскатывать по России. ... Поди, из Москвы? Там зимой шапки не носят.
Проскочили длинную, как кишка, Ямскую и вымахнули на Луначарского, когда пассажир оторвал взгляд от заснеженных тротуаров и уставился на таксиста:
– А ты, гляжу, всё такой же!
– Какой?
– А вот такой! – склеил пальцы правой лапы щепотью и задиристо поддел ею воздух. – Всё подцепить хочешь... – И язвительно хмыкнул: – Давай-давай, цепляй... Маленькая собачка до старости щенок!
Ну это уже слишком! И Мишка нашёлся бы, что ответить, отбил бы охотку вступать в дорожные перебранки, да вовремя остановился: в чём-то ведь он, зараза, и прав! Мастер Мишка под кожу-то лезти. ... Но откуда он его знает, с какого боку?!
– Да вот знаю! – выдохнул Чехов. И опять-таки не просто так это сделал, а с каким-то внутренним запалом, с какой-то злостью. – И ты меня знаешь! ...Помнишь, как в аэропорт-то вместе ехали? Ты тогда ещё на «жигулёнке» гонял... Во-во! Я тот самый парень с коньяком и есть!
Елки зелёные, да когда же это было-то, два десятка лет назад!
* * *
Он ввалился в машину, как слон в посудную лавку. Перегнувшись через спинку сиденья, ткнул далеко назад, вякнувшую бутылками, сумку и пьяно выпучился:
– Такси?!
– Х-хы! Не видишь что ли?
Пассажир был долговяз и нескладен. Этакий голенастый фитиль с бритой по тогдашней моде башкой. Поди, Мишкиного возраста или года на три его помоложе. И страстно желал в аэропорт. Только, мол, не гони, как угорелый: держи полтинник на спидометре – и ладно! А то иголки в пузе растрясёшь.
– Где-где? – не понял Мишка.
Тот раздёрнул усеянную клёпками и прочей металлической чепухой куртку и похлопал себя по брюху. Ничем, кстати, особо не выделяющемуся. У Мишки такая же хлебная кладовка под кожанкой.
Потом запахнул её и удивился:
– Чего не едешь? Полчаса уже стоим...
Вот придурок! Мишка дал газу и рынок, возле которого поймал его Фитиль, мигом остался позади.
Пассажир-то, оказывается, в Москву летит. Сестра, мол, замуж выходит, вот и прислала телеграмму: приезжай на денёк-другой!
А ему что? Для сеструхи и месяца не жалко: всё одно ничего не делает. Прыг с утра в штаны и до вечера вольный казак: куда хочу – туда скачу!
Он ведь москвич. И папка, и мамка там. А полгода назад им дядька написал из Тюмени. Полковник, старый, как моль, а живёт один. Пускай, мол, ваш Толька приедет: с ремонтом квартиры поможет, а понравится – пусть остаётся, места хватит.
Он ноги в руки и сюда. Отдыхает после армии, а чего? Наработается ещё, какие годы!
– Тяжело, поди, ни хрена-то не делать? – поддел Мишка. Он и сам был мастак поговорить, да Фитиль оказался много трезвонистее: слова не вставишь. – Башка не болит? ...Я не поехал после института по распределению, так чуть с ума не сошёл, пока работу искал!
– Да ну, – отмахнулся тот, – с чего ей болеть? Не дятел ведь! – и заржал. Любил он это: чуть чего и «ха-ха!».
А как он с дядькой-то уживается? Как тот его, тунеядца такого, терпит?
– А чего! – удивился Толька. – Чего с ним уживаться? – и опять «ха-ха». – Он ведь женился!
Дядька-то, оказывается, пропадал-пропадал вечерами в клубе ветеранов, да и выглядел там вдовицу. Перебрался к ней и сейчас племяшу сам чёрт не брат: хоть поперёк квартиры ложись, хоть по повдоль!
Погоди-погоди, – не понял Мишка, – а живёшь-то на что? Всё одно ведь работать надо!
Х-ха! Вот уж рассмешил он пассажира, так рассмешил!
Тот так и завалился на спинку сиденья, потом согнулся кренделем и, тычась носом в колени, чуть ли не сполз с сиденья вниз. Наконец:
– Кто сейчас работает? – раздалось булькающее. – Гх-а! Купи – продай, вот и вся работа... Ты что ли работаешь?!
И хотел было хряпнуть ручищей по баранке, выказывая ничтожность таксистской суеты, да Мишка опередил:
– Тихо ты! – рявкнул. – Видишь, какое движение?!
Да тот уже забыл и про него, и про нынешнюю экономику, при которой работать-то было вовсе не обязательно, и вертел головой, пучась на облитые осенним солнцем тополя. Но недолго лупил глаза: ткнул их вдруг в соседа и мечтательно произнёс:
– Работа должна быть – во! – и потряс кулаком перед собственным носом. – Чтобы по душе была, понял?! ...И чтобы важная: для всего народа. – И, как радушный хозяин той важной работы, вымахнул кулачище за окно: вот, мол, вам, добрые люди, берите моё сердце! – Есть у меня такая работёнка на примете, есть! Не веришь?
И его физиономия словно бы вздулась от ощущения будущей славы.
И поведал такое, что у Мишки от удивления даже рот открылся.
* * *
Толька-то, оказывается, ездил этим летом на юг. Все едут, и он поехал: отдохнуть! Там и случилась та необычная фигня.
Лежал он, значит, на пляже, читал книжку про пиратов, а рядом грели животы какие-то батька с сыном. Вернее, батька грел после бутылки «портвяшки», а малый ползал рядом и канючил:
– Возьми катамаран, ну возьми! ...Кататься хочу!
Толька и вчера их видел, и позавчера, но тогда с ними еще один пацан был: толстый, как бегемот, и с таким же, как у бегемота, отвисшим пузом. Он и ходил с мелким на катамаране кататься. А сегодня бегемота не было и мелкий аж заходился от собственного нытья. Да отцу то было до фонаря: заполз под грибок и еще пуще захрапел. Тогда пацан брякнул, что утопится от обиды, и убежал к морю.
«А если бы дельфинов людей спасать научить? – подумал в тот день Толька. – Пошёл пацанёнок ко дну – он тырк снизу: стоп, братан! Куда собрался? ...Или крушение какое: капитан включил сирену, а они тут как тут! У них ведь мозгов-то побольше, чем у нас».
– Ты вот сколько слов знаешь? – выпучился пассажир на Мишку.
– Много... Кто их считал-то, те слова?
– Фиг-то много!.. Тыщу от силы! Ну, ещё штук двести, а дельфины семь тысяч знают. ...Своих, конечно, не наших! Я ведь читал. ...Знаешь, как они селёдку глушат?
– Как?
– Импульсами! Бац лучик, – Толька растопырил пятерню и ткнул в неё указательным пальцем другой лапы, – и та кверху пузом!
Х-хы! Всё бы так и было... Но Мишка не стал его разубеждать: ясно, что выдумки это. Муть голубая!.. Чего же тогда они в рыбацкие сети попадаются?
И вот зря не стал разубеждать-то: Тольку будто бы ветром понесло: загордился, собака, своей идеей!
– У тебя есть мечта? – уставился он на Мишку. – Не всю ведь жизнь этой бодягой заниматься! – и дёрнул башкой в сторону летящего под капот асфальта. – Кем в детстве-то хотел быть? ...Только честно, без вранья!
Честно? ...Сказал бы ему Мишка, открыл бы себя, да тот, поди, смеяться будет. ...А, может, и не будет? И веско бросил, впечатал пассажиру в лобешник:
– Писателем!
– Х-ха! Как Толстой что ли?! – неожиданно, чай, и для себя, хохотнул Толька. – А зачем?
Потом шмякнул недоверчивым взглядом в таксиста, норовя, знать, и вправду выглядеть в нём Толстого и обиженно протянул:
Я ведь серьёзно спрашиваю, а ты...
Не укладывалось в его «бестолковке», что писатели могут быть не только в столице, но и на соседней «сидушке».
– А чего я?! – взорвался было Мишка.
И хотел добавить, что и Толстой ведь не с бородой родился: и в армии послужил, и сено покосил – всё было! Высмотрел мир – и стал писателем. ...И Мишка в любую мелочь вникает. И жизнь у него круче некуда. Таксистская! Что ни день, то новые приключения. Но не стал те слова говорить. Фитиль-то всё одно честнее его оказался: до самого донышка свою мечту выдал. А он, такой-сякой, скрыл – стыдно про славу-то признаться, про жгучее желание её! И, вспомнив начало поездки, замял щекотливый разговор:
– А что за иголки у тебя в пузе? Настоящие?!
– Игрушечные! – заржал Толька. Забыл, слава Богу, про прежние расспросы! – Видишь сумку? – дрыгнул лапой в сторону заднего сиденья. – Коньяк в ней везу!
Он ведь, оказывается, иголки глотает. На спор, конечно, дурак что ли даром-то? ...А вчера ящик водки выспорил. Только ящик в Москву не повезёшь: тяжелый, подлюка! Вот и махнул его на десять бутылок «Наполеона».
– Хочешь, тебя научу? – распалившись, он вытащил из штанов спичечный коробок, потряс возле уха, убеждаясь, что тот не пустой, и ковырнул из нутра швейную иголку. – Теперь раз, – цапнул оттуда же кусочек стержня от шариковой ручки, – и запаиваю в него!
– А потом?
– Чего потом? – хрюкнул Толька. – Глотаю потом-то, х-ху! ...Всё одно, падла, к вечеру выйдет! Семь или восемь уже нашёл в туалете. ...Я черенки от ложек глотал, понял?
И попенял лишь на то, что иногда, мол, в порту бывают осечки. Проверяют, собаки, перед посадкой-то в самолёт: звенит – не звенит! Но он парень тёртый: купил куртку с железками и все звонки на неё валит.
– Через неделю назад прилечу! – погладил себя по брюху. И вдруг загорелся: – Встретишь? ...У меня уже и обратный билет есть, на! сунул его Мишке. – Посмотри во сколько прилёт!
И тот согласился: он ведь тоже отходчив. Долго обижаться – печёнка заболит... Тем более что Фитиль ещё и бутылку «Наполеона» в бардачок сунул: это, мол, тебе для памяти!
Только подвёл он тогда Мишку: не прилетел в назначенный час. Самолёт «упал», а Тольки в нём не оказалось.
* * *
Но нынешний пассажир совсем не походил на того голенастого Фитиля. И ладно бы внешне, внутри-то как изменился!
«Интересные дела, – подумал Мишка, – а я стал другим или нет? ... Нет, поди! Не зря Чехов про маленькую собачку помянул».
И это опять задело его. Но ненадолго: перемены-то в человеке – ерунда: важен результат! Он, Мишка-то Соколов, тоже ведь ни разу о дельфиньих подвигах не слышал.
А пассажир будто угадал его мысли:
– У тебя дети есть? – дёрнул бородку вверх. И, не дожидаясь ответа, бросил: – Приходи завтра в дельфинарий! Выходной ведь... Вот и увидишь, чего дельфины вытворяют!
И больше ничего про свою работу не сказал, он старое вспомнил. Не по своей, мол, вине тогда с прилётом-то из Москвы подвёл! Батька заболел после свадьбы, вот и пришлось его выхаживать.
– А как ты таким-то стал? – и Мишка хотел было сказать: «Чеховым», но не решился. Бородка-то ведь ещё не весь человек. Она и у Троцкого была! – Ну, таким-то вот?! – растопырил руки и внушительно потряс ими над баранкой.
– Э-э, брат... Долгая история!
Ведь, по словам Чехова, потёрла его жизнь носом об асфальт, поманежила: праздность-то, мол, корень всех пороков! Или тунеядство... без разницы. Так ему один профессор сказал.
Толька его случайно встретил. Гнал весной на отцовской легковушке по Москве и посадил мужичонку с портфелем. И хотя недолго они говорили, да тот «портфель» таким докой оказался, что вмиг Тольку раскусил да про праздность-то и ввернул. А сокровенную мечту одобрил: его, мол, тоже всю жизнь дельфины интересовали. Умные зверюги!
Так что, говорит, дружище, не ленись, помогай учёному миру! И телефончик свой оставил: чем, мол, могу – помогу. Да не откладывай задумку в долгий ящик: у Бога дней не мерено, но и прихлопнуть может. Не любит болтунов!
Высадил его Толька и надолго бы про тот телефончик забыл, да случилось с ним ЧП. И такое, брат, страшное, что заставило выбирать: или – или...
Ехал он через неделю-другую от приятеля и подсела к нему в автобусе бабёнка. Где сошли, и сам не заметил, но как-то сразу оказались в кухоньке коммуналки. А там сидят за столом два здоровенных мужика, огромная бутылка между ними и ни крошки хлеба на том неуютном столе. Угрюмые, как черти и будто бы ждали они Тольку. Налили в стакан: пей!
Он выпил и заловил воздух-то, как карась. Спирт ведь!
– Заесть бы чем... – еле выговорил.
– Посмотри в холодильнике! – ответил один из мужиков. Да непросто сказал-то, а будто в цедилку процедил.
Он к холодильнику – и там ни крошки. И чует: сейчас вырублюсь! Но сообразил:
– Я, – говорит, – мужики, до туалета сбегаю.
Выскочил в коридор и ходу из той странной квартиры. Да почему-то не на улицу сунулся, а в подвал того же подъезда. Спутал, видать. Сел на какой-то ящик, два пальца в рот, а как вывернуло наизнанку, то принялся отпыхиваться от пережитого.
И слышит:
– Толя, ты где? Иди к нам! – это его бабёнка зовёт.
«Фиг вам! – подумал Толька. – Поди, съесть хотели? ...Не зря на столе-то шаром покати!».
Отдохнул с полчасика и выбрался на волю. ...Верно сказал профессор-то насчёт Бога: прихлопнул бы его сейчас ни за синь пороху! ...Да, знать, опять сжалился. Дал ещё чуток пожить: может, подумал, и встанет человек на светлый путь жизни...
И та догадка так потрясла Тольку, так просквозила душу, что всю ноченьку он не спал: думал и думал о непутёвой жизни, а в шесть утра профессору и позвонил. И тот не подвёл: помог устроиться в дельфинарий. Но то устройство не финишем оказалось стартом. ...И поунывать пришлось, и в студентах походить, всё было за эти годы!
Строишь вот дом, а он – тебя. Над каждой доской ведь думаешь, тренируешь башку.
Но про дом-то Чехов к примеру сказал: какая, разница чего строишь?! Или просто учишься... Главное – работаешь. ...Себя лепишь!
И если, мол, проскочим мимо «Евросети» у городского сада, то он Мишке-то побольше о себе расскажет, будет ещё времечко поговорить.
Вот, черти! Возле нужной им стекляшки салона фырчал тёмно-синий «уазик», а рядом прохаживался молоденький гаишник. «Давай-давай, – покрикивал он на норовящие притормозить легковушки, – не останавливайся!», и шустро покручивал жезлом. Какое-нибудь столичное начальство должно было с минуты на минуту промчаться, вот и устроили кавардак.
Чехов матюгнулся от досады, но когда Мишка заскочил во двор кафешки напротив горсада и ткнул тачку мордой в сугроб, успокоился и забыл про гаишников. А, как вернулся из «Евросети», и они опять сунулись в дорожный кавардак, даже попытался чего-то напеть. Только певец из него вышел хреновенький: хоча есть, а мочи нету!
* * *
– Научил, значит, дельфинов людей спасать?! – вспомнил Мишка давнюю чеховскую задумку и недоверчиво покрутил головой: не ожидал, мол, такого подвига!
– Это, брат, ерунда! – отмахнулся тот. – Они и без дрессировки умели. Только я не знал об этом, да ты ...два олуха! – И добавил, оправдываясь за резкость: – Не моряки ведь... А что дельфины ребятишек лечат – наше открытие! ...И от параличей врачуют, и от рака. ...А в армии они чего вытворяют?!
И с таким азартом говорил о полешке, брошенном в костёр их умелок, что Мишка жгуче позавидовал и, прозевав поворот, чуть не врезался в кучу ледышек. ...Дал бы сейчас жестянщикам работы!
Но Чехов вдруг оборвал свою повесть и шваркнул, собака, по самому больному! Вспомнил о Мишкиной мечте стать писателем.
– Как у тебя с этим делом, а? – и бородка вопросительно дёрнулась. – Строчишь?
И по тому язвительному «строчишь» было ясно-понятно, что ответ ему был и не нужен. Знал, пытливая душа, что горшки и те познаются в печи, а не где-нибудь на праздничной полке. А человек – тем более: в работе его надо выглядывать, в деле.
А дело-то вот оно – та же баранка. Крути, Гаврила!.. Оттого-то, поди, и чеховский запал в начале дороги случился, оттуда и злость. Слабак, мол, ты, Мишка Соколов – предал мечту!
Только не предал он, врёшь! И Мишка влепил в его въедливую физиономию всё, что думал о писательстве.
Пишет он, чёрт побери, пишет, только вот хлеб-то писательский – сильно дорог! А жрать каждый день надо! ...Да и мужик он, в конце-то концов! Должен свою лепту в дом нести?.. Вот и выбирай с утра, куда податься: за баранку или за стол?
А рассказ ведь ещё пристроить надо! Тиснуть в газету или в журнал. ...На это время нужно. А то и блат!
Услышав про блат, Чехов недовольно скривился и, не выдержав, перебил:
– Погоди-погоди! А ты совался в те газеты?
– Тыщу раз... – соврал Мишка.
Случайно вышло: до тысячи считать – не пересчитать! А вот десятка три тех сований было. И результаты были: печатали его рассказы. ...И даже в толстые журналы их отправлял, но то уже дохлый номер. Не старое время, когда любому непоседе отвечали, да ещё и исходящий номер на конвертах ставили...
– А, может, слабоваты твои рассказы? – недоверчиво выпучился Чехов. Не укладывалась, знать, в его пытливой башке такая редакторская твёрдость. – Писательству ведь тоже учиться надо. Труд, как никак! ... Неужели за эти годы писатели не встречались? Настоящие... Чтобы поучиться у них, понабраться опыту!
И ещё бы, поди, говорил из той же оперы, да Мишка вымахнул на стоянку возле «Панамы» и выжидающе уставился на пассажира: это, мол, твой дельфинарий?
На краю стоянки высился ангар с силуэтами дельфинов на горбушке, а значительно ниже их, слева от дверей в тот морской уголок, дремал скворечник кассиров. Или кассира: вторая-то амбразура была наглухо задраена фанеркой.
Но Чехов вроде бы и не собирался выходить: кинул две сотняшки в корыто меж сиденьями и продолжал сидеть:
– Как же получается, а? – произнёс, наконец, удручённо. – Я пару раз по Москве проехал – и то профессора встретил, а ты?.. Который год ведь крутишься? ...Не верю я тебе! Ей-богу не верю!
И так запальчиво бросил то последнее «не верю!», что Мишке даже не по себе стало. Ну, какое тебе дело до его встреч? ...Не великие ведь друзья-приятели, чтобы так-то переживать!
Ну, встретился ему однажды писатель, было дело...
* * *
Мишка увидел того старичка возле дач. Гонял в Тобольск и споткнулся на обратном пути:
– Садись, деда! – тормознул: на бензин, мол, даст и ладно...
Старик подхватил рюкзак и сунулся в машину. На заднее сиденье: чтобы, значит, багаж-то на коленках держать.
– Малина там что ли? – усмехнулся Мишка. – Боишься помять?
– Нет, сынок, – весело отозвался пассажир, – какая сейчас малина? Отошла... Книжки у меня!
Живой такой старичок! И поговорить был не прочь:
– Я, – продолжил он о непривычном для дачного люда багаже, – положил как-то свою ношицу в багажник, вылез у дома, а таксист-то и уехал. Забыл, видать, про моё богатство. ...Вот и вожу теперь на коленках!
А без книжек ему никак нельзя: работа, мол, такая. И когда сказал, какая работа, то Мишка даже пару раз оглянулся. Чуть было шею не свихнул: старик-то оказался писателем!
А, как подкатили к дому, и дед предложил зайти в гости, то заходить не стал: завтра, мол, завтра загляну – не все ведь радости в одну горсть.
И заехал, похвастайся только что написанным рассказом и ужасно удивился, когда писатель высказал через неделю такое, чего Мишка никак не мог ожидать:
– Хорошо, что твои герои правду ищут, – сказал старик и тихонько покашлял, – хорошо! Варвара мне тётка, а правда – сестра. Она роднее, кхе!
Кашлял он часто и всегда тихонько. Будто стеснялся своего кашлянья. Вот так покашливал сосед у Мишкиной бабки. Ещё пацаном он ездил к ней в гости и частенько заглядывал к костлявому, как тарань, сынишке соседа. И однажды бабка Катя сказала: «Не ходил бы ты, внученька, к ним! Вдруг тот туберкулёз и на тебя перекинется?».
– Самое человеческое занятие, – продолжил старик, – правду искать. Только скажи по секрету: всё с тобой происходило? О чём пишешь-то...
И положил очки на стол. Очки у него были старей поповой собаки: этакий пожелтевший велосипед с замотанными синей изолентой дужками.
– А как? – удивился Мишка. – Ещё и не такое случалось! Я же на такси работаю. Тут...
– Одного «я» для писательства мало! – перебил старик. – Раз-два и исписался. ...А тебе, скажу по секрету, сильно повезло: вон сколько людей у тебя в машине бывает! ...И за день ведь, не за месяц! И каждый со своей закорючкой. Вот их разговоры и записывай: не с одного цветочка пчёлка мёд берёт! ...И в папку те листочки, в папку, да обязательно чтобы в красную: чтобы в глаза кидалась! Это – будущие рассказы, основа их. ...Совокупная-то жизнь, Мишенька, интереснее твоей будет, примечательней. ...И Пушкин всегда с карандашиком ходил: слушал, чего народ-то говорит. ...На-ка вот!
И сунул в его руки тощую картонную папочку.
Мишка послушался старика, и через пару лет та малиновая распашонка стала пухлой от разнокалиберных листочков. От выпытанных людских разговоров: скучен ведь нынешний пассажир, пихать его надо!
Но старику и этого показалось мало: приохотил Мишку к выписке пословиц и поговорок из словаря Даля.
А когда тот привёз только что купленный сборник народных выражений, старик недовольно покашлял и сунул его на край стола: пусть, мол, там полежит, пусть, а ты занимайся выпиской. Это побольше даст, чем простое-то сглядыванье! .. Ломик-другой в год осилишь – и ладно. Я, мол, вот так же Библию выщелущивал. И не жалею. ...Скоро и ты за неё примешься! Будешь истину искать, хотя...
Вспомнил, знать, что только этим Мишка последние годы и занимался. Сам ведь старику рассказывал. И в шкуре, мол, механика побывал, и заведующего гаражом, и даже главным инженером на ремзаводе поработал. Недолго, правда, но ему хватило.
А как уволился с завода, то похудел на полпуда за неделю безработицы и опять ушёл на такси. Переживал ведь те семь дней, думая о житье-бытье. И даже сгонял посерёдке их в Курганскую область к Терентию Мальцеву – за советом. Тот, говорят, был так умён, что пшеница в колхозе стояла стеной, а самого не знали на какую божницу и посадить. ...И сына Петьку с собой прихватил: пусть, мол, тоже посмотрит на деревенского академика!
Выехали они туда на рассвете, над асфальтом стоял густой туман и даже, запоздавшее с восходом, солнце никак не могло пробиться сквозь его сугробы. И такая сырость и дрёма висели в воздухе, что Мишка то и дело толкал, сопевшего на заднем сиденье «жигулёнка», сынишку: проспишь, мол, всю дорогу и матери потом не обскажешь!
Часам к одиннадцати добрались до Шадринска, купили в магазине книжку про именитого земляка и помчались в мальцевскую деревеньку.
Аккуратная оказалась деревенька, не то, что у бабки Кати. Там и следов порядка не было, а тут... Хоть на боку катись по залитой жарким солнцем улице да выглядывай нужный дом. Не на один день селились здесь люди. И вдруг среди основательности и благополучия они увидели остатки сгоревшего сруба. Остро пахло гарью и, разбросанные там и сям, головёшки ещё лоснились угольной чернотой. Хмы...
И дом академика понравился: не какой-нибудь там особняк, сварганенный наотличку от соседей, а старый бревенчатый работяга, повидавший на своём веку и детскую беготню и горестные поминки. Некрашеные тесовые ворота чернели от дождей и времени и из той темноты поблёскивали капельки смолы. Так и будоражили, язви их, стороннюю душу! Жизнь-то идёт, будто бы говорили, не робей, Мишка!
А он и не робел. Просто споткнулся в жизни, вот и приехал посоветоваться. ...И постучал в калитку.
– Заходи, – отозвался негромкий, будто шершавый голос, – кто там?!
Во дворе возле кучечек песка стоял морщинистый старик и, сделав козырьком кисть руки, вглядывайся в гостя. Одет он был в хлопчатобумажные штаны и в перехваченную ремешком то ли гимнастёрку, то ли в такого же кроя рубаху. Другой рукой он придерживал толкушку: берёзовый кряжик с прибитыми к нему двумя штакетинами. Рядом валялось ржавое ведро.
Мальцев! Он и на обложке только что купленной книжки был нарисован босиком и в такой же рубахе, только та была чуток порыжее и золотом горела на фоне зелёного поля. Мишка его теперь ни с кем не спутает.
И принялся излагать цель приезда и кто он, собственно говоря, такой. А Терентий Семёнович слушал и, знай себе, вдалбливал песочек в землю двора. И Мишке стало неловко:
– Давайте я вам помогу! – попросил. – Такой лоб стою, а вы работаете!
Да не тут-то было:
– Нет, – отрезал старик, – садись на крыльцо и отдыхай с дороги! И пояснил, оправдываясь, за резкость: – Мне ведь, Мишенька, вон сколько лет! Всю дорогу пить охота – и днём и ночью. Вот ноги и пухнут... Пусть вода с потом-то выходит.
И Мишке пришлось усесться на щербатую ступеньку крыльца и оттуда рассказывать о себе. Да разве всё-то расскажешь? ...Когда ехал ерошились мысли в голове, а теперь – всего одна и осталась, главная: знать, у него с мозгами чего-то неладно! Везде ему не по нраву: и в гараже, и на заводе. ...Не может он ухватить стратегию высшего руководства и всё тут!
Хотя на ремзаводе с директором почти и не спорил: укатали Сивку прежние горки – написал заявление и уволился.
А спорить было из-за чего, было!.. Каждую ведь планёрку директор начинал с одного: когда, мол, в конце-то-концов, повысим качество ремонта? И, раздувая волосатые ноздри, тяжело сопел.
Завод был не так уж и велик, руководство умещалось в директорском кабинете и, так как Мишка сидел справа от шефа, то вопрос был адресован в первую очередь ему. Затем директор вспоминал, что Соколов работает на заводе без году неделя, и переводил взгляд на остальных итээровцев. А те лишь руками разводили да пеняли то на ветхое оборудование, то на малую зарплату станочников, а то и на всё вкупе.
И он в будущем мычал бы, поди, то же самое, да спросил как-то шефа о тяжеленных ящиках, стоявших под брезентом возле механического цеха: что, мол, там за станки?
Директор промолчал и тогда Мишка приехал в воскресенье на завод и сунулся под брезент. ...Вот оно что, ёлки зелёные! Станки-то были для окончательной обработки коленчатых валов после их восстановления. Пусти их в дело и качество ремонта движков обязательно полезет вверх!
Но когда он на следующей планёрке заикнулся об этом, шеф так зыркнул из-под очков, да скорёхонько перевёл разговор на другую тему, что любому стало ясно: качество-то качеством, а вот себестоимость ремонта куда полезет? А план?! Рухнет, как подкошенный, унося с собой в тартарары и премии, и переходящее знамя, которое какой уже год пылится в директорском кабинете и многое другое, о чём заводской люд даже и не думал.
А через день случилось иное: примчался к главному инженеру начальник электроцеха и что ни слово, то матерок:
– Слетит ведь кран-балка-то с рельсов, ёж-переёж, да шмякнет кого-нибудь по башке! ...А у меня семья!
Михаил приказал её чинить. Сам сновал вместе со слесарями под потолком цеха, да не долго то продолжалось: отменил директор его приказ. Пробовали, мол, ту рухлядь ремонтировать два года назад – бесполезно! И ты не лезь! ...Пускай бабы и дальше по полконтейнера поднимают.
И такая петрушка каждый день: он одно – шеф другое. Мальчиком на побегушках, выходит, принял его к себе, не главным инженером! Но такое дело Мишке не с руки!
– Дайте мне другие глаза, – заявил он через месяц, /ну, прямо, герой повести Нилина. Тот так и сказал начальнику, когда он пытался толкнуть его на подлость./, – или... – но оборвал цитату и закончил уже своими словами: – Или подпишите заявление!
Стыдно, мол, этими-то глазами на рабочих смотреть!
Но директор «Жестокость» Нилина не читал и поэтому недоумённо выпучился на инженера. И тяжело засопел. Слабак, мол, ты, наверное, подумал! Я тридцать лет на заводе кручусь, а ты – полгода не выдержал.
Ну и пусть себе думает, решил Мишка! Он-то другое в жизни понял: не можешь доказать начальнику – черт с ним! Поставь себе иную задачу: не подладиться под хозяйский норов!
Потому и собрался опять в таксопарк идти. ...Но и сомнение мучило: не зря ведь к Мальцеву-то поехал!
– Может, я неправильно живу? – повторил Мишка свой главный вопрос. – Другие-то вон растут по службе, карабкаются вверх, а я заберусь чуть повыше – опять вниз. Нельзя ведь, как они, работать, по совести надо!
– Что тебе сказать... – тихонько обронил Мальцев. – Мне за девяносто и то не знаю, правильно ли живу! Так-то вот... А ты молодец! ...И не слушай никого!
И больше ничего не сказал.
А когда вышли за ворота, то Мишка решил и сынишку познакомить с академиком:
– Петька, – махнул рукой, – иди-ка сюда! Поздоровайся с Терентием Семёновичем!
Разомлевший от жары Петька, выскочил из машины и пошлёпал к ним.
Ну, здравствуй! – сказал Мальцев и протянул пацанёнку широкую, как противень, ладонь. – Как, говоришь, зовут-то? ...Петя?! ... Да-а, – огорчённо скрипнул, – Иваны на Руси перевелись.
Далеко-далеко за огородами затрещал трактор, потом зарокотал ровнее и уже не смолкал. Будто поторапливал говоривших. ...Но Мальцев вроде бы никуда уже и не спешил. Ткнул глазами в угол дома, где была прибита внушительная доска с его фамилией и громкими званиями, и, будто бы жалуясь, чуть слышно произнёс:
– Ишь, как бывает! ...Приколотили, а зачем? И так знаю, что здесь живу. И родня знает... А кому-то на зависть! Пожарище-то видели неподалёку? Музей мой... Два дня простоял и сгорел!
Вот, оказывается, что в сгоревшем-то доме было.
* * *
Но разве выскажешь всё это Чехову за пару минут стоянки? ...И про писателя, и про Мальцева! И про домашние дела... Кто всех больше его ненавидит?
Конечно, жена! ...И не гангрена ведь какая-нибудь, не липучка сварливая, да была у неё своя мечта – жить не хуже других. Уж если, мол, квартира так квартира, дача так дача – не сарай для тяпок. Ей про Даля лучше и не заикайся.
– Ты, – говорит, – дальше-то машины не видишь!
Да, не видит! Нынче таксопарков нету, вот и катайся на своей. Купил – и сразу на новую копишь. Иначе капут!
...А ему ещё и за столом посидеть охота: писательство-то ведь на первый план вышло. Так заняло душу, что нет-нет да через край плесканёт! Как прошлым летом...
Собрались они тогда на дачу, вернее, жена собралась, а Мишка с самого утра «Ералаш» перепечатывал: рассказ про деда Ивана, который вдруг надумал умирать. ...Долбил и долбил на пишущей машинке, пока Шурка за руль не погнала.
Едут они, значит, по дачной бетонке, птички поют, а он ворчит и ворчит: закончил бы ведь рассказ-то, чёрт побери! А дача чего? Ещё наездимся!
Тут Шурка и не выдержала: «Стой, зараза! – крикнула. – Пушкин нашёлся! И в начальники не выбился и тут... Надоел уже со своими писульками!», – и выскочила из машины возле подругиного коттеджа.
А Мишка в город поехал. У него ведь тоже характер, а во-вторых – печатать надо!
...Двадцать лет прожили, а толку? Будто не про него сказано: холостой пол-человека, а женатый – полный! Про Шукшина, наверное. Тот в его годы уже сказал своё «фе».
Мишка даже хотел той зимой в честь юбилея Шурке цветы подарить. Посадил он тогда возле городского сада молодую женщину с огромным букетом хризантем. Вернее, девушку: одета была по выходному, вот и выглядела много старше.
До самого микрорайона они с пассажиркой проговорили, а как собралась она выскочить из машины, то подарила Мишке те цветы. Я, мол, замуж выхожу, а жених что ни день – букет тащит: надоел уже! А вам-то кто подарит, такому вот умному да одинокому?
Но всё же поверила его заверениям о семейной жизни:
– Тогда жене подарите, – засмеялась, – пусть порадуется!
Легко сказать... Шёл он из гаража и думал: услышит Шурка про подарок – всё! Небо с овчинку покажется... Пассажирки, понимаете ли, ему букеты дарят!
А скажешь: купил – не поверит! Чёрт те что подумает, зная привычку тратить заначки лишь на книжки, а не на какой-нибудь там душистый лютик.
Шёл он, значит, и заглянул по пути в магазин: присоседил к букету ещё и бутылку шампанского. Поздравлять, так поздравлять!
А когда сунулся опять на мороз, то увидел, что газета, в которую укутал в гараже букет, растрепалась, как капуста. Стал её поправлять, а бутылка, курва такая, скользнула из-под мышки и шлёпнулась на тротуар. И взорвалась.
Вот же, гадство! Забыв про букет, потопал домой. А когда вспомнил, то своим глазам не поверил: лепестки-то замёрзли!
Шурка теперь на цветы и смотреть не будет. Из мусорки, скажет, какой-нибудь вытащил!
Вот Мишка к мусорным бакам и поплёлся. Закрыл, так сказать, тему юбилея.
* * *
А сон?! И его ведь не выскажешь в двух словах!
Он приснился через неделю после Шуркиного дорожного скандала.
Вернулся он тогда, будто бы, из командировки, заходит в дачный домишко, а там какая-то черноглазая девчушка елозит шваброй пол и напевает по-своему:
– Девушка, – спрашивает Мишка, – а о чём ты поёшь?
– Про любовь! – отвечает. – Хорошо тут у вас: не хошь да запоёшь... А это моя мама!
И увидел довольнёхонькую старуху.
– Ну и жизнь! – подивился Мишка. – И по кой чёрт они Шурке?
А старуха подскочила к дивану, сунулась вниз и вытащила на свет Божий перехваченный резинкой газетный свёрток, в котором Мишка прятал на чёрный день свою заначку:
– Вот, – говорит, – хозяин, наводила порядок и нашла! Не сомневайтесь, все сорок тысяч там лежат, копейка в копейку. Даже не открывала!
И Мишке вдруг стыдно стало:
– Какого ты лешего, – ругнул про себя старуху, – нос-то везде суёшь?!
Схватил свёрток и сунул его опять под диван.
Потом выглянул в окошко и ахнул: огромная, в пол-огорода, теплица высилась напротив дома и вся по низу белым кафелём блестит. Как пол в таксопарковской столовой... И кучи навоза там и сям пестрят по огороду.
Ахнул он ещё громче, выскочил из дому и совсем обомлел: новенькая баня стоит на краю огорода, развалы щебня повсюду, а венчают ту кутерьму огромные ворота на дачную улицу. И отделаны они всё той же белой плиткой.
– Это, – услышал голос старухи, – мастер для красоты сделал! Для забавы...
И увидел, как влетела в ворота «иномарка», на заднем сиденье которой посиживали Шурка и её коттеджная подруга Галка. И была та Шурка такая молодая и счастливая, что Мишка понял: её работа – и домработницу наняла, и стройку затеяла. И её друзей... Когда-то и его тоже, да увяз он в писательстве и остался один, как сыч.
И тошно стало... Тормоз «прогресса», выходит, он! А как же тогда апостол Павел со своим знаменитым: «От изобилия имения жизнь человеческая лучше не становится»? Ещё как, выходит, становится! Вон как Шурка-то расцвела...
И увидел сына:
– Петька, – спрашивает, – зачем всё это? У нас же квартира в городе есть...
– А пусть, – улыбнулся он, – пусть так будет! Мамка же довольна?!
Он, значит, помог ей с деньгами-то, он работает ведь!
Махнул рукою и пошёл опять в дом. А там племянник Колька его встречает:
– Что, дядя Миша, не нравится? А вы наверх посмотрите! – и показывает на лестницу.
Ёлки-моталки! Они уже второй этаж надстроили!
И проснулся... И слава Богу! Лишний ведь он на этом «празднике жизни».
...А «Ералаш» и вправду удался, на большой палец! И в областных газетах его печатали и в московской: в знаменитом «Гудке», где когда-то работал Булгаков.
Старик писатель потом ту газету с собой прихватил – на память. Совсем ведь в последнее годы исхворался: кашлял так часто, что, разговаривая по телефону, Мишка даже беспокоился – не взорвался бы тот от кашля! ...Вот и уехал к дочке на Псковщину. На дожитье.
«Дожитье-то» его словечко, писательское. Старость, мол, старостью, а огурцы-то всегда ядрёные! При любой нашей немощи... Не забывай, Мишенька, об этом: смотри на жизнь веселее! ...И на смерть тоже. Она ведь от Бога!
Нет-нет, да и слал из своей деревушки письма, а Мишка отвечал, да на последнее-то – ответ и придержал. Не потому что некогда – о чём писать-то? ...Про кусок хлеба?
Так его, тот кусок, и поминал старик в последнем письме. И добавлял, что союз, мол, воли человека с Провидением – неразгаданная тайна. ...Не сетуй, мол, на Промысел! Занимай писательством всю душу, не рви её на части... Спишь, а она работает – вот чего добивайся! И будешь писателем. Настоящим!
Как, мол, Куприн-то говорил! «Забудь себя, брось квартиру, если хорошая! Всё брось на любимое писательское дело!».
Ведь писательство-то, подчеркивал в конце письма старик – крест! И кому-то, мол, надо его нести. ...Искусства смягчают нравы.
И если дали вечерком по сопатке – ясно за что! Плохо несёшь. Не смягчил, язви тебя! Чувствуй вину за всё, что творится на земле, болей душой! Глядишь, и напишешь чего-нибудь, выболишь.
* * *
Чехов выжидающе смотрел на Мишку. Как впился, зараза, большими, будто коровьими глазами, после запальчивого: «Не верю!», когда подъехали к «Панаме», так и не сводил их.
А Мишка оторопело молчал. Вон сколько пронеслось в голове за миг стоянки! Как выплеснёшь это наружу, как?!
Как втиснешь другого человека в свою душу? Легче взорваться и послать его к чёрту! И лететь сломя голову. И жить, жить! Как тот Куприн.... Не скопил богатства, но в нём ли суть? В чём-то другом она, в неизмеримо большем!
И он взорвался... Обгоняя машины, гнал от «Панамы», а сердце бешено колотилось в груди. Вот-вот, казалось, разлетится на куски и всё – конец Мишке! И ругал себя: взрывные-то отходчивы. В них зло искать – пустое дело.
Зря он обидел сегодня Тольку, зря! И тот хорош: в самое нутро залез.... О себе-то ни гу-гу: приходи, мол, лучше на представление – там и увидишь! Потом уж разговорился.
...И придёт, чего такого? Устроит выходной и нагрянет завтра в дельфинарий. И бутылку с собой прихватит: вернёт «Наполеошку», что подарил ему Толька много лет назад. И расскажет всё, что скопилось в душе ... особенно про старика писателя.
Мишка лишь сейчас понял, как ответить на его последнее письмо... И баранку он будет крутить, да-да, и писать! Но иначе, чем прежде: не по часу в неделю, а как Жюль Верн. Тот, говорят, до обеда писал – потом в справочники лез, к следующему дню готовился.
А Мишкины справочники вон они, за окном! ...И пассажиры. Не узнают себя в его книжках – всё, макулатура это, мусор... А книжки пойдут. Куда они денутся? Был бы коваль да ковалиха – будет и этого лиха!
И до читателя их донесёт, сам! Не даст превратиться в труху в магазинных подсобках. Свой ведь прилавок под рукой – машина... И до обывателя достучится, и до чиновника!
Вон их сколько сейчас: с локотком-то на отлёте. Гаркнут разом – и пушек не надо: всё рухнёт... Устроили из страны нефтебазу и похохатывают. А кончатся нефть да газ, чего продавать будем? Землю?
И опять вспомнил Нилина с его: «Дайте мне другие глаза!». Но кто их даст-то, кто? Вот и застрелился его герой... Но Мишка ещё побарахтается. Не нилинский, конечно, масштаб, да есть и в нём молодца клок.
А старику он завтра же напишет, ещё до дельфинария... Или сегодня за письмо приняться? Машину в гараж и за стол! И про Чехова в нём помянуть: дал, мол, мне нынче пинка. Так шарахнул, что сердце зашлось.... Молодец!
Б. А. Комаров
КУСОК ХЛЕБА
Ну и здоровый он был – конём не свалить! Мишка Соколов и сам не слабак, но пассажир был много крупнее. И плотный, как сбитень. Только вот бородка была явно не по нему: чеховская, а не какая-нибудь там лопата до пуза.
– Давай-ка, брат, к дельфинарию! ...Поехали-поехали!
Сто лет Мишка за рулём, а о дельфинарии и краем уха не слышал. Чай, гастролёры нагрянули...
– И «Панаму» не знаешь? – недовольно дёрнулся «Чехов». Торговый-то центр?.. А это рядом, на стоянке!
Он, оказывается, из аэропорта добирается. Надоело в маршрутке коленями тыкаться, вот и поймал тачку... Нет, не рыбок он едет смотреть, работает в той мокрой системе!
– Дельфином, что ли? – поддел Мишка.
Злой был сегодня, вот и лез каждому под кожу. И было от чего! То гаишник прицепился, как репей, то колесо проколол. От такой жизни и таракан в драку кинется.
– Сам ты «дельфином»! – огрызнулся Чехов и ткнул бородку в воротник дублёнки.
Привычка, знать, была у него такая: чуть не по нему – тык башку вниз и помалкивает. Вроде бы, думу думает. А чего думать, коли зима на дворе? У телевизора надо сидеть, а не раскатывать по России. ... Поди, из Москвы? Там зимой шапки не носят.
Проскочили длинную, как кишка, Ямскую и вымахнули на Луначарского, когда пассажир оторвал взгляд от заснеженных тротуаров и уставился на таксиста:
– А ты, гляжу, всё такой же!
– Какой?
– А вот такой! – склеил пальцы правой лапы щепотью и задиристо поддел ею воздух. – Всё подцепить хочешь... – И язвительно хмыкнул: – Давай-давай, цепляй... Маленькая собачка до старости щенок!
Ну это уже слишком! И Мишка нашёлся бы, что ответить, отбил бы охотку вступать в дорожные перебранки, да вовремя остановился: в чём-то ведь он, зараза, и прав! Мастер Мишка под кожу-то лезти. ... Но откуда он его знает, с какого боку?!
– Да вот знаю! – выдохнул Чехов. И опять-таки не просто так это сделал, а с каким-то внутренним запалом, с какой-то злостью. – И ты меня знаешь! ...Помнишь, как в аэропорт-то вместе ехали? Ты тогда ещё на «жигулёнке» гонял... Во-во! Я тот самый парень с коньяком и есть!
Елки зелёные, да когда же это было-то, два десятка лет назад!
* * *
Он ввалился в машину, как слон в посудную лавку. Перегнувшись через спинку сиденья, ткнул далеко назад, вякнувшую бутылками, сумку и пьяно выпучился:
– Такси?!
– Х-хы! Не видишь что ли?
Пассажир был долговяз и нескладен. Этакий голенастый фитиль с бритой по тогдашней моде башкой. Поди, Мишкиного возраста или года на три его помоложе. И страстно желал в аэропорт. Только, мол, не гони, как угорелый: держи полтинник на спидометре – и ладно! А то иголки в пузе растрясёшь.
– Где-где? – не понял Мишка.
Тот раздёрнул усеянную клёпками и прочей металлической чепухой куртку и похлопал себя по брюху. Ничем, кстати, особо не выделяющемуся. У Мишки такая же хлебная кладовка под кожанкой.
Потом запахнул её и удивился:
– Чего не едешь? Полчаса уже стоим...
Вот придурок! Мишка дал газу и рынок, возле которого поймал его Фитиль, мигом остался позади.
Пассажир-то, оказывается, в Москву летит. Сестра, мол, замуж выходит, вот и прислала телеграмму: приезжай на денёк-другой!
А ему что? Для сеструхи и месяца не жалко: всё одно ничего не делает. Прыг с утра в штаны и до вечера вольный казак: куда хочу – туда скачу!
Он ведь москвич. И папка, и мамка там. А полгода назад им дядька написал из Тюмени. Полковник, старый, как моль, а живёт один. Пускай, мол, ваш Толька приедет: с ремонтом квартиры поможет, а понравится – пусть остаётся, места хватит.
Он ноги в руки и сюда. Отдыхает после армии, а чего? Наработается ещё, какие годы!
– Тяжело, поди, ни хрена-то не делать? – поддел Мишка. Он и сам был мастак поговорить, да Фитиль оказался много трезвонистее: слова не вставишь. – Башка не болит? ...Я не поехал после института по распределению, так чуть с ума не сошёл, пока работу искал!
– Да ну, – отмахнулся тот, – с чего ей болеть? Не дятел ведь! – и заржал. Любил он это: чуть чего и «ха-ха!».
А как он с дядькой-то уживается? Как тот его, тунеядца такого, терпит?
– А чего! – удивился Толька. – Чего с ним уживаться? – и опять «ха-ха». – Он ведь женился!
Дядька-то, оказывается, пропадал-пропадал вечерами в клубе ветеранов, да и выглядел там вдовицу. Перебрался к ней и сейчас племяшу сам чёрт не брат: хоть поперёк квартиры ложись, хоть по повдоль!
Погоди-погоди, – не понял Мишка, – а живёшь-то на что? Всё одно ведь работать надо!
Х-ха! Вот уж рассмешил он пассажира, так рассмешил!
Тот так и завалился на спинку сиденья, потом согнулся кренделем и, тычась носом в колени, чуть ли не сполз с сиденья вниз. Наконец:
– Кто сейчас работает? – раздалось булькающее. – Гх-а! Купи – продай, вот и вся работа... Ты что ли работаешь?!
И хотел было хряпнуть ручищей по баранке, выказывая ничтожность таксистской суеты, да Мишка опередил:
– Тихо ты! – рявкнул. – Видишь, какое движение?!
Да тот уже забыл и про него, и про нынешнюю экономику, при которой работать-то было вовсе не обязательно, и вертел головой, пучась на облитые осенним солнцем тополя. Но недолго лупил глаза: ткнул их вдруг в соседа и мечтательно произнёс:
– Работа должна быть – во! – и потряс кулаком перед собственным носом. – Чтобы по душе была, понял?! ...И чтобы важная: для всего народа. – И, как радушный хозяин той важной работы, вымахнул кулачище за окно: вот, мол, вам, добрые люди, берите моё сердце! – Есть у меня такая работёнка на примете, есть! Не веришь?
И его физиономия словно бы вздулась от ощущения будущей славы.
И поведал такое, что у Мишки от удивления даже рот открылся.
* * *
Толька-то, оказывается, ездил этим летом на юг. Все едут, и он поехал: отдохнуть! Там и случилась та необычная фигня.
Лежал он, значит, на пляже, читал книжку про пиратов, а рядом грели животы какие-то батька с сыном. Вернее, батька грел после бутылки «портвяшки», а малый ползал рядом и канючил:
– Возьми катамаран, ну возьми! ...Кататься хочу!
Толька и вчера их видел, и позавчера, но тогда с ними еще один пацан был: толстый, как бегемот, и с таким же, как у бегемота, отвисшим пузом. Он и ходил с мелким на катамаране кататься. А сегодня бегемота не было и мелкий аж заходился от собственного нытья. Да отцу то было до фонаря: заполз под грибок и еще пуще захрапел. Тогда пацан брякнул, что утопится от обиды, и убежал к морю.
«А если бы дельфинов людей спасать научить? – подумал в тот день Толька. – Пошёл пацанёнок ко дну – он тырк снизу: стоп, братан! Куда собрался? ...Или крушение какое: капитан включил сирену, а они тут как тут! У них ведь мозгов-то побольше, чем у нас».
– Ты вот сколько слов знаешь? – выпучился пассажир на Мишку.
– Много... Кто их считал-то, те слова?
– Фиг-то много!.. Тыщу от силы! Ну, ещё штук двести, а дельфины семь тысяч знают. ...Своих, конечно, не наших! Я ведь читал. ...Знаешь, как они селёдку глушат?
– Как?
– Импульсами! Бац лучик, – Толька растопырил пятерню и ткнул в неё указательным пальцем другой лапы, – и та кверху пузом!
Х-хы! Всё бы так и было... Но Мишка не стал его разубеждать: ясно, что выдумки это. Муть голубая!.. Чего же тогда они в рыбацкие сети попадаются?
И вот зря не стал разубеждать-то: Тольку будто бы ветром понесло: загордился, собака, своей идеей!
– У тебя есть мечта? – уставился он на Мишку. – Не всю ведь жизнь этой бодягой заниматься! – и дёрнул башкой в сторону летящего под капот асфальта. – Кем в детстве-то хотел быть? ...Только честно, без вранья!
Честно? ...Сказал бы ему Мишка, открыл бы себя, да тот, поди, смеяться будет. ...А, может, и не будет? И веско бросил, впечатал пассажиру в лобешник:
– Писателем!
– Х-ха! Как Толстой что ли?! – неожиданно, чай, и для себя, хохотнул Толька. – А зачем?
Потом шмякнул недоверчивым взглядом в таксиста, норовя, знать, и вправду выглядеть в нём Толстого и обиженно протянул:
Я ведь серьёзно спрашиваю, а ты...
Не укладывалось в его «бестолковке», что писатели могут быть не только в столице, но и на соседней «сидушке».
– А чего я?! – взорвался было Мишка.
И хотел добавить, что и Толстой ведь не с бородой родился: и в армии послужил, и сено покосил – всё было! Высмотрел мир – и стал писателем. ...И Мишка в любую мелочь вникает. И жизнь у него круче некуда. Таксистская! Что ни день, то новые приключения. Но не стал те слова говорить. Фитиль-то всё одно честнее его оказался: до самого донышка свою мечту выдал. А он, такой-сякой, скрыл – стыдно про славу-то признаться, про жгучее желание её! И, вспомнив начало поездки, замял щекотливый разговор:
– А что за иголки у тебя в пузе? Настоящие?!
– Игрушечные! – заржал Толька. Забыл, слава Богу, про прежние расспросы! – Видишь сумку? – дрыгнул лапой в сторону заднего сиденья. – Коньяк в ней везу!
Он ведь, оказывается, иголки глотает. На спор, конечно, дурак что ли даром-то? ...А вчера ящик водки выспорил. Только ящик в Москву не повезёшь: тяжелый, подлюка! Вот и махнул его на десять бутылок «Наполеона».
– Хочешь, тебя научу? – распалившись, он вытащил из штанов спичечный коробок, потряс возле уха, убеждаясь, что тот не пустой, и ковырнул из нутра швейную иголку. – Теперь раз, – цапнул оттуда же кусочек стержня от шариковой ручки, – и запаиваю в него!
– А потом?
– Чего потом? – хрюкнул Толька. – Глотаю потом-то, х-ху! ...Всё одно, падла, к вечеру выйдет! Семь или восемь уже нашёл в туалете. ...Я черенки от ложек глотал, понял?
И попенял лишь на то, что иногда, мол, в порту бывают осечки. Проверяют, собаки, перед посадкой-то в самолёт: звенит – не звенит! Но он парень тёртый: купил куртку с железками и все звонки на неё валит.
– Через неделю назад прилечу! – погладил себя по брюху. И вдруг загорелся: – Встретишь? ...У меня уже и обратный билет есть, на! сунул его Мишке. – Посмотри во сколько прилёт!
И тот согласился: он ведь тоже отходчив. Долго обижаться – печёнка заболит... Тем более что Фитиль ещё и бутылку «Наполеона» в бардачок сунул: это, мол, тебе для памяти!
Только подвёл он тогда Мишку: не прилетел в назначенный час. Самолёт «упал», а Тольки в нём не оказалось.
* * *
Но нынешний пассажир совсем не походил на того голенастого Фитиля. И ладно бы внешне, внутри-то как изменился!
«Интересные дела, – подумал Мишка, – а я стал другим или нет? ... Нет, поди! Не зря Чехов про маленькую собачку помянул».
И это опять задело его. Но ненадолго: перемены-то в человеке – ерунда: важен результат! Он, Мишка-то Соколов, тоже ведь ни разу о дельфиньих подвигах не слышал.
А пассажир будто угадал его мысли:
– У тебя дети есть? – дёрнул бородку вверх. И, не дожидаясь ответа, бросил: – Приходи завтра в дельфинарий! Выходной ведь... Вот и увидишь, чего дельфины вытворяют!
И больше ничего про свою работу не сказал, он старое вспомнил. Не по своей, мол, вине тогда с прилётом-то из Москвы подвёл! Батька заболел после свадьбы, вот и пришлось его выхаживать.
– А как ты таким-то стал? – и Мишка хотел было сказать: «Чеховым», но не решился. Бородка-то ведь ещё не весь человек. Она и у Троцкого была! – Ну, таким-то вот?! – растопырил руки и внушительно потряс ими над баранкой.
– Э-э, брат... Долгая история!
Ведь, по словам Чехова, потёрла его жизнь носом об асфальт, поманежила: праздность-то, мол, корень всех пороков! Или тунеядство... без разницы. Так ему один профессор сказал.
Толька его случайно встретил. Гнал весной на отцовской легковушке по Москве и посадил мужичонку с портфелем. И хотя недолго они говорили, да тот «портфель» таким докой оказался, что вмиг Тольку раскусил да про праздность-то и ввернул. А сокровенную мечту одобрил: его, мол, тоже всю жизнь дельфины интересовали. Умные зверюги!
Так что, говорит, дружище, не ленись, помогай учёному миру! И телефончик свой оставил: чем, мол, могу – помогу. Да не откладывай задумку в долгий ящик: у Бога дней не мерено, но и прихлопнуть может. Не любит болтунов!
Высадил его Толька и надолго бы про тот телефончик забыл, да случилось с ним ЧП. И такое, брат, страшное, что заставило выбирать: или – или...
Ехал он через неделю-другую от приятеля и подсела к нему в автобусе бабёнка. Где сошли, и сам не заметил, но как-то сразу оказались в кухоньке коммуналки. А там сидят за столом два здоровенных мужика, огромная бутылка между ними и ни крошки хлеба на том неуютном столе. Угрюмые, как черти и будто бы ждали они Тольку. Налили в стакан: пей!
Он выпил и заловил воздух-то, как карась. Спирт ведь!
– Заесть бы чем... – еле выговорил.
– Посмотри в холодильнике! – ответил один из мужиков. Да непросто сказал-то, а будто в цедилку процедил.
Он к холодильнику – и там ни крошки. И чует: сейчас вырублюсь! Но сообразил:
– Я, – говорит, – мужики, до туалета сбегаю.
Выскочил в коридор и ходу из той странной квартиры. Да почему-то не на улицу сунулся, а в подвал того же подъезда. Спутал, видать. Сел на какой-то ящик, два пальца в рот, а как вывернуло наизнанку, то принялся отпыхиваться от пережитого.
И слышит:
– Толя, ты где? Иди к нам! – это его бабёнка зовёт.
«Фиг вам! – подумал Толька. – Поди, съесть хотели? ...Не зря на столе-то шаром покати!».
Отдохнул с полчасика и выбрался на волю. ...Верно сказал профессор-то насчёт Бога: прихлопнул бы его сейчас ни за синь пороху! ...Да, знать, опять сжалился. Дал ещё чуток пожить: может, подумал, и встанет человек на светлый путь жизни...
И та догадка так потрясла Тольку, так просквозила душу, что всю ноченьку он не спал: думал и думал о непутёвой жизни, а в шесть утра профессору и позвонил. И тот не подвёл: помог устроиться в дельфинарий. Но то устройство не финишем оказалось стартом. ...И поунывать пришлось, и в студентах походить, всё было за эти годы!
Строишь вот дом, а он – тебя. Над каждой доской ведь думаешь, тренируешь башку.
Но про дом-то Чехов к примеру сказал: какая, разница чего строишь?! Или просто учишься... Главное – работаешь. ...Себя лепишь!
И если, мол, проскочим мимо «Евросети» у городского сада, то он Мишке-то побольше о себе расскажет, будет ещё времечко поговорить.
Вот, черти! Возле нужной им стекляшки салона фырчал тёмно-синий «уазик», а рядом прохаживался молоденький гаишник. «Давай-давай, – покрикивал он на норовящие притормозить легковушки, – не останавливайся!», и шустро покручивал жезлом. Какое-нибудь столичное начальство должно было с минуты на минуту промчаться, вот и устроили кавардак.
Чехов матюгнулся от досады, но когда Мишка заскочил во двор кафешки напротив горсада и ткнул тачку мордой в сугроб, успокоился и забыл про гаишников. А, как вернулся из «Евросети», и они опять сунулись в дорожный кавардак, даже попытался чего-то напеть. Только певец из него вышел хреновенький: хоча есть, а мочи нету!
* * *
– Научил, значит, дельфинов людей спасать?! – вспомнил Мишка давнюю чеховскую задумку и недоверчиво покрутил головой: не ожидал, мол, такого подвига!
– Это, брат, ерунда! – отмахнулся тот. – Они и без дрессировки умели. Только я не знал об этом, да ты ...два олуха! – И добавил, оправдываясь за резкость: – Не моряки ведь... А что дельфины ребятишек лечат – наше открытие! ...И от параличей врачуют, и от рака. ...А в армии они чего вытворяют?!
И с таким азартом говорил о полешке, брошенном в костёр их умелок, что Мишка жгуче позавидовал и, прозевав поворот, чуть не врезался в кучу ледышек. ...Дал бы сейчас жестянщикам работы!
Но Чехов вдруг оборвал свою повесть и шваркнул, собака, по самому больному! Вспомнил о Мишкиной мечте стать писателем.
– Как у тебя с этим делом, а? – и бородка вопросительно дёрнулась. – Строчишь?
И по тому язвительному «строчишь» было ясно-понятно, что ответ ему был и не нужен. Знал, пытливая душа, что горшки и те познаются в печи, а не где-нибудь на праздничной полке. А человек – тем более: в работе его надо выглядывать, в деле.
А дело-то вот оно – та же баранка. Крути, Гаврила!.. Оттого-то, поди, и чеховский запал в начале дороги случился, оттуда и злость. Слабак, мол, ты, Мишка Соколов – предал мечту!
Только не предал он, врёшь! И Мишка влепил в его въедливую физиономию всё, что думал о писательстве.
Пишет он, чёрт побери, пишет, только вот хлеб-то писательский – сильно дорог! А жрать каждый день надо! ...Да и мужик он, в конце-то концов! Должен свою лепту в дом нести?.. Вот и выбирай с утра, куда податься: за баранку или за стол?
А рассказ ведь ещё пристроить надо! Тиснуть в газету или в журнал. ...На это время нужно. А то и блат!
Услышав про блат, Чехов недовольно скривился и, не выдержав, перебил:
– Погоди-погоди! А ты совался в те газеты?
– Тыщу раз... – соврал Мишка.
Случайно вышло: до тысячи считать – не пересчитать! А вот десятка три тех сований было. И результаты были: печатали его рассказы. ...И даже в толстые журналы их отправлял, но то уже дохлый номер. Не старое время, когда любому непоседе отвечали, да ещё и исходящий номер на конвертах ставили...
– А, может, слабоваты твои рассказы? – недоверчиво выпучился Чехов. Не укладывалась, знать, в его пытливой башке такая редакторская твёрдость. – Писательству ведь тоже учиться надо. Труд, как никак! ... Неужели за эти годы писатели не встречались? Настоящие... Чтобы поучиться у них, понабраться опыту!
И ещё бы, поди, говорил из той же оперы, да Мишка вымахнул на стоянку возле «Панамы» и выжидающе уставился на пассажира: это, мол, твой дельфинарий?
На краю стоянки высился ангар с силуэтами дельфинов на горбушке, а значительно ниже их, слева от дверей в тот морской уголок, дремал скворечник кассиров. Или кассира: вторая-то амбразура была наглухо задраена фанеркой.
Но Чехов вроде бы и не собирался выходить: кинул две сотняшки в корыто меж сиденьями и продолжал сидеть:
– Как же получается, а? – произнёс, наконец, удручённо. – Я пару раз по Москве проехал – и то профессора встретил, а ты?.. Который год ведь крутишься? ...Не верю я тебе! Ей-богу не верю!
И так запальчиво бросил то последнее «не верю!», что Мишке даже не по себе стало. Ну, какое тебе дело до его встреч? ...Не великие ведь друзья-приятели, чтобы так-то переживать!
Ну, встретился ему однажды писатель, было дело...
* * *
Мишка увидел того старичка возле дач. Гонял в Тобольск и споткнулся на обратном пути:
– Садись, деда! – тормознул: на бензин, мол, даст и ладно...
Старик подхватил рюкзак и сунулся в машину. На заднее сиденье: чтобы, значит, багаж-то на коленках держать.
– Малина там что ли? – усмехнулся Мишка. – Боишься помять?
– Нет, сынок, – весело отозвался пассажир, – какая сейчас малина? Отошла... Книжки у меня!
Живой такой старичок! И поговорить был не прочь:
– Я, – продолжил он о непривычном для дачного люда багаже, – положил как-то свою ношицу в багажник, вылез у дома, а таксист-то и уехал. Забыл, видать, про моё богатство. ...Вот и вожу теперь на коленках!
А без книжек ему никак нельзя: работа, мол, такая. И когда сказал, какая работа, то Мишка даже пару раз оглянулся. Чуть было шею не свихнул: старик-то оказался писателем!
А, как подкатили к дому, и дед предложил зайти в гости, то заходить не стал: завтра, мол, завтра загляну – не все ведь радости в одну горсть.
И заехал, похвастайся только что написанным рассказом и ужасно удивился, когда писатель высказал через неделю такое, чего Мишка никак не мог ожидать:
– Хорошо, что твои герои правду ищут, – сказал старик и тихонько покашлял, – хорошо! Варвара мне тётка, а правда – сестра. Она роднее, кхе!
Кашлял он часто и всегда тихонько. Будто стеснялся своего кашлянья. Вот так покашливал сосед у Мишкиной бабки. Ещё пацаном он ездил к ней в гости и частенько заглядывал к костлявому, как тарань, сынишке соседа. И однажды бабка Катя сказала: «Не ходил бы ты, внученька, к ним! Вдруг тот туберкулёз и на тебя перекинется?».
– Самое человеческое занятие, – продолжил старик, – правду искать. Только скажи по секрету: всё с тобой происходило? О чём пишешь-то...
И положил очки на стол. Очки у него были старей поповой собаки: этакий пожелтевший велосипед с замотанными синей изолентой дужками.
– А как? – удивился Мишка. – Ещё и не такое случалось! Я же на такси работаю. Тут...
– Одного «я» для писательства мало! – перебил старик. – Раз-два и исписался. ...А тебе, скажу по секрету, сильно повезло: вон сколько людей у тебя в машине бывает! ...И за день ведь, не за месяц! И каждый со своей закорючкой. Вот их разговоры и записывай: не с одного цветочка пчёлка мёд берёт! ...И в папку те листочки, в папку, да обязательно чтобы в красную: чтобы в глаза кидалась! Это – будущие рассказы, основа их. ...Совокупная-то жизнь, Мишенька, интереснее твоей будет, примечательней. ...И Пушкин всегда с карандашиком ходил: слушал, чего народ-то говорит. ...На-ка вот!
И сунул в его руки тощую картонную папочку.
Мишка послушался старика, и через пару лет та малиновая распашонка стала пухлой от разнокалиберных листочков. От выпытанных людских разговоров: скучен ведь нынешний пассажир, пихать его надо!
Но старику и этого показалось мало: приохотил Мишку к выписке пословиц и поговорок из словаря Даля.
А когда тот привёз только что купленный сборник народных выражений, старик недовольно покашлял и сунул его на край стола: пусть, мол, там полежит, пусть, а ты занимайся выпиской. Это побольше даст, чем простое-то сглядыванье! .. Ломик-другой в год осилишь – и ладно. Я, мол, вот так же Библию выщелущивал. И не жалею. ...Скоро и ты за неё примешься! Будешь истину искать, хотя...
Вспомнил, знать, что только этим Мишка последние годы и занимался. Сам ведь старику рассказывал. И в шкуре, мол, механика побывал, и заведующего гаражом, и даже главным инженером на ремзаводе поработал. Недолго, правда, но ему хватило.
А как уволился с завода, то похудел на полпуда за неделю безработицы и опять ушёл на такси. Переживал ведь те семь дней, думая о житье-бытье. И даже сгонял посерёдке их в Курганскую область к Терентию Мальцеву – за советом. Тот, говорят, был так умён, что пшеница в колхозе стояла стеной, а самого не знали на какую божницу и посадить. ...И сына Петьку с собой прихватил: пусть, мол, тоже посмотрит на деревенского академика!
Выехали они туда на рассвете, над асфальтом стоял густой туман и даже, запоздавшее с восходом, солнце никак не могло пробиться сквозь его сугробы. И такая сырость и дрёма висели в воздухе, что Мишка то и дело толкал, сопевшего на заднем сиденье «жигулёнка», сынишку: проспишь, мол, всю дорогу и матери потом не обскажешь!
Часам к одиннадцати добрались до Шадринска, купили в магазине книжку про именитого земляка и помчались в мальцевскую деревеньку.
Аккуратная оказалась деревенька, не то, что у бабки Кати. Там и следов порядка не было, а тут... Хоть на боку катись по залитой жарким солнцем улице да выглядывай нужный дом. Не на один день селились здесь люди. И вдруг среди основательности и благополучия они увидели остатки сгоревшего сруба. Остро пахло гарью и, разбросанные там и сям, головёшки ещё лоснились угольной чернотой. Хмы...
И дом академика понравился: не какой-нибудь там особняк, сварганенный наотличку от соседей, а старый бревенчатый работяга, повидавший на своём веку и детскую беготню и горестные поминки. Некрашеные тесовые ворота чернели от дождей и времени и из той темноты поблёскивали капельки смолы. Так и будоражили, язви их, стороннюю душу! Жизнь-то идёт, будто бы говорили, не робей, Мишка!
А он и не робел. Просто споткнулся в жизни, вот и приехал посоветоваться. ...И постучал в калитку.
– Заходи, – отозвался негромкий, будто шершавый голос, – кто там?!
Во дворе возле кучечек песка стоял морщинистый старик и, сделав козырьком кисть руки, вглядывайся в гостя. Одет он был в хлопчатобумажные штаны и в перехваченную ремешком то ли гимнастёрку, то ли в такого же кроя рубаху. Другой рукой он придерживал толкушку: берёзовый кряжик с прибитыми к нему двумя штакетинами. Рядом валялось ржавое ведро.
Мальцев! Он и на обложке только что купленной книжки был нарисован босиком и в такой же рубахе, только та была чуток порыжее и золотом горела на фоне зелёного поля. Мишка его теперь ни с кем не спутает.
И принялся излагать цель приезда и кто он, собственно говоря, такой. А Терентий Семёнович слушал и, знай себе, вдалбливал песочек в землю двора. И Мишке стало неловко:
– Давайте я вам помогу! – попросил. – Такой лоб стою, а вы работаете!
Да не тут-то было:
– Нет, – отрезал старик, – садись на крыльцо и отдыхай с дороги! И пояснил, оправдываясь, за резкость: – Мне ведь, Мишенька, вон сколько лет! Всю дорогу пить охота – и днём и ночью. Вот ноги и пухнут... Пусть вода с потом-то выходит.
И Мишке пришлось усесться на щербатую ступеньку крыльца и оттуда рассказывать о себе. Да разве всё-то расскажешь? ...Когда ехал ерошились мысли в голове, а теперь – всего одна и осталась, главная: знать, у него с мозгами чего-то неладно! Везде ему не по нраву: и в гараже, и на заводе. ...Не может он ухватить стратегию высшего руководства и всё тут!
Хотя на ремзаводе с директором почти и не спорил: укатали Сивку прежние горки – написал заявление и уволился.
А спорить было из-за чего, было!.. Каждую ведь планёрку директор начинал с одного: когда, мол, в конце-то-концов, повысим качество ремонта? И, раздувая волосатые ноздри, тяжело сопел.
Завод был не так уж и велик, руководство умещалось в директорском кабинете и, так как Мишка сидел справа от шефа, то вопрос был адресован в первую очередь ему. Затем директор вспоминал, что Соколов работает на заводе без году неделя, и переводил взгляд на остальных итээровцев. А те лишь руками разводили да пеняли то на ветхое оборудование, то на малую зарплату станочников, а то и на всё вкупе.
И он в будущем мычал бы, поди, то же самое, да спросил как-то шефа о тяжеленных ящиках, стоявших под брезентом возле механического цеха: что, мол, там за станки?
Директор промолчал и тогда Мишка приехал в воскресенье на завод и сунулся под брезент. ...Вот оно что, ёлки зелёные! Станки-то были для окончательной обработки коленчатых валов после их восстановления. Пусти их в дело и качество ремонта движков обязательно полезет вверх!
Но когда он на следующей планёрке заикнулся об этом, шеф так зыркнул из-под очков, да скорёхонько перевёл разговор на другую тему, что любому стало ясно: качество-то качеством, а вот себестоимость ремонта куда полезет? А план?! Рухнет, как подкошенный, унося с собой в тартарары и премии, и переходящее знамя, которое какой уже год пылится в директорском кабинете и многое другое, о чём заводской люд даже и не думал.
А через день случилось иное: примчался к главному инженеру начальник электроцеха и что ни слово, то матерок:
– Слетит ведь кран-балка-то с рельсов, ёж-переёж, да шмякнет кого-нибудь по башке! ...А у меня семья!
Михаил приказал её чинить. Сам сновал вместе со слесарями под потолком цеха, да не долго то продолжалось: отменил директор его приказ. Пробовали, мол, ту рухлядь ремонтировать два года назад – бесполезно! И ты не лезь! ...Пускай бабы и дальше по полконтейнера поднимают.
И такая петрушка каждый день: он одно – шеф другое. Мальчиком на побегушках, выходит, принял его к себе, не главным инженером! Но такое дело Мишке не с руки!
– Дайте мне другие глаза, – заявил он через месяц, /ну, прямо, герой повести Нилина. Тот так и сказал начальнику, когда он пытался толкнуть его на подлость./, – или... – но оборвал цитату и закончил уже своими словами: – Или подпишите заявление!
Стыдно, мол, этими-то глазами на рабочих смотреть!
Но директор «Жестокость» Нилина не читал и поэтому недоумённо выпучился на инженера. И тяжело засопел. Слабак, мол, ты, наверное, подумал! Я тридцать лет на заводе кручусь, а ты – полгода не выдержал.
Ну и пусть себе думает, решил Мишка! Он-то другое в жизни понял: не можешь доказать начальнику – черт с ним! Поставь себе иную задачу: не подладиться под хозяйский норов!
Потому и собрался опять в таксопарк идти. ...Но и сомнение мучило: не зря ведь к Мальцеву-то поехал!
– Может, я неправильно живу? – повторил Мишка свой главный вопрос. – Другие-то вон растут по службе, карабкаются вверх, а я заберусь чуть повыше – опять вниз. Нельзя ведь, как они, работать, по совести надо!
– Что тебе сказать... – тихонько обронил Мальцев. – Мне за девяносто и то не знаю, правильно ли живу! Так-то вот... А ты молодец! ...И не слушай никого!
И больше ничего не сказал.
А когда вышли за ворота, то Мишка решил и сынишку познакомить с академиком:
– Петька, – махнул рукой, – иди-ка сюда! Поздоровайся с Терентием Семёновичем!
Разомлевший от жары Петька, выскочил из машины и пошлёпал к ним.
Ну, здравствуй! – сказал Мальцев и протянул пацанёнку широкую, как противень, ладонь. – Как, говоришь, зовут-то? ...Петя?! ... Да-а, – огорчённо скрипнул, – Иваны на Руси перевелись.
Далеко-далеко за огородами затрещал трактор, потом зарокотал ровнее и уже не смолкал. Будто поторапливал говоривших. ...Но Мальцев вроде бы никуда уже и не спешил. Ткнул глазами в угол дома, где была прибита внушительная доска с его фамилией и громкими званиями, и, будто бы жалуясь, чуть слышно произнёс:
– Ишь, как бывает! ...Приколотили, а зачем? И так знаю, что здесь живу. И родня знает... А кому-то на зависть! Пожарище-то видели неподалёку? Музей мой... Два дня простоял и сгорел!
Вот, оказывается, что в сгоревшем-то доме было.
* * *
Но разве выскажешь всё это Чехову за пару минут стоянки? ...И про писателя, и про Мальцева! И про домашние дела... Кто всех больше его ненавидит?
Конечно, жена! ...И не гангрена ведь какая-нибудь, не липучка сварливая, да была у неё своя мечта – жить не хуже других. Уж если, мол, квартира так квартира, дача так дача – не сарай для тяпок. Ей про Даля лучше и не заикайся.
– Ты, – говорит, – дальше-то машины не видишь!
Да, не видит! Нынче таксопарков нету, вот и катайся на своей. Купил – и сразу на новую копишь. Иначе капут!
...А ему ещё и за столом посидеть охота: писательство-то ведь на первый план вышло. Так заняло душу, что нет-нет да через край плесканёт! Как прошлым летом...
Собрались они тогда на дачу, вернее, жена собралась, а Мишка с самого утра «Ералаш» перепечатывал: рассказ про деда Ивана, который вдруг надумал умирать. ...Долбил и долбил на пишущей машинке, пока Шурка за руль не погнала.
Едут они, значит, по дачной бетонке, птички поют, а он ворчит и ворчит: закончил бы ведь рассказ-то, чёрт побери! А дача чего? Ещё наездимся!
Тут Шурка и не выдержала: «Стой, зараза! – крикнула. – Пушкин нашёлся! И в начальники не выбился и тут... Надоел уже со своими писульками!», – и выскочила из машины возле подругиного коттеджа.
А Мишка в город поехал. У него ведь тоже характер, а во-вторых – печатать надо!
...Двадцать лет прожили, а толку? Будто не про него сказано: холостой пол-человека, а женатый – полный! Про Шукшина, наверное. Тот в его годы уже сказал своё «фе».
Мишка даже хотел той зимой в честь юбилея Шурке цветы подарить. Посадил он тогда возле городского сада молодую женщину с огромным букетом хризантем. Вернее, девушку: одета была по выходному, вот и выглядела много старше.
До самого микрорайона они с пассажиркой проговорили, а как собралась она выскочить из машины, то подарила Мишке те цветы. Я, мол, замуж выхожу, а жених что ни день – букет тащит: надоел уже! А вам-то кто подарит, такому вот умному да одинокому?
Но всё же поверила его заверениям о семейной жизни:
– Тогда жене подарите, – засмеялась, – пусть порадуется!
Легко сказать... Шёл он из гаража и думал: услышит Шурка про подарок – всё! Небо с овчинку покажется... Пассажирки, понимаете ли, ему букеты дарят!
А скажешь: купил – не поверит! Чёрт те что подумает, зная привычку тратить заначки лишь на книжки, а не на какой-нибудь там душистый лютик.
Шёл он, значит, и заглянул по пути в магазин: присоседил к букету ещё и бутылку шампанского. Поздравлять, так поздравлять!
А когда сунулся опять на мороз, то увидел, что газета, в которую укутал в гараже букет, растрепалась, как капуста. Стал её поправлять, а бутылка, курва такая, скользнула из-под мышки и шлёпнулась на тротуар. И взорвалась.
Вот же, гадство! Забыв про букет, потопал домой. А когда вспомнил, то своим глазам не поверил: лепестки-то замёрзли!
Шурка теперь на цветы и смотреть не будет. Из мусорки, скажет, какой-нибудь вытащил!
Вот Мишка к мусорным бакам и поплёлся. Закрыл, так сказать, тему юбилея.
* * *
А сон?! И его ведь не выскажешь в двух словах!
Он приснился через неделю после Шуркиного дорожного скандала.
Вернулся он тогда, будто бы, из командировки, заходит в дачный домишко, а там какая-то черноглазая девчушка елозит шваброй пол и напевает по-своему:
– Девушка, – спрашивает Мишка, – а о чём ты поёшь?
– Про любовь! – отвечает. – Хорошо тут у вас: не хошь да запоёшь... А это моя мама!
И увидел довольнёхонькую старуху.
– Ну и жизнь! – подивился Мишка. – И по кой чёрт они Шурке?
А старуха подскочила к дивану, сунулась вниз и вытащила на свет Божий перехваченный резинкой газетный свёрток, в котором Мишка прятал на чёрный день свою заначку:
– Вот, – говорит, – хозяин, наводила порядок и нашла! Не сомневайтесь, все сорок тысяч там лежат, копейка в копейку. Даже не открывала!
И Мишке вдруг стыдно стало:
– Какого ты лешего, – ругнул про себя старуху, – нос-то везде суёшь?!
Схватил свёрток и сунул его опять под диван.
Потом выглянул в окошко и ахнул: огромная, в пол-огорода, теплица высилась напротив дома и вся по низу белым кафелём блестит. Как пол в таксопарковской столовой... И кучи навоза там и сям пестрят по огороду.
Ахнул он ещё громче, выскочил из дому и совсем обомлел: новенькая баня стоит на краю огорода, развалы щебня повсюду, а венчают ту кутерьму огромные ворота на дачную улицу. И отделаны они всё той же белой плиткой.
– Это, – услышал голос старухи, – мастер для красоты сделал! Для забавы...
И увидел, как влетела в ворота «иномарка», на заднем сиденье которой посиживали Шурка и её коттеджная подруга Галка. И была та Шурка такая молодая и счастливая, что Мишка понял: её работа – и домработницу наняла, и стройку затеяла. И её друзей... Когда-то и его тоже, да увяз он в писательстве и остался один, как сыч.
И тошно стало... Тормоз «прогресса», выходит, он! А как же тогда апостол Павел со своим знаменитым: «От изобилия имения жизнь человеческая лучше не становится»? Ещё как, выходит, становится! Вон как Шурка-то расцвела...
И увидел сына:
– Петька, – спрашивает, – зачем всё это? У нас же квартира в городе есть...
– А пусть, – улыбнулся он, – пусть так будет! Мамка же довольна?!
Он, значит, помог ей с деньгами-то, он работает ведь!
Махнул рукою и пошёл опять в дом. А там племянник Колька его встречает:
– Что, дядя Миша, не нравится? А вы наверх посмотрите! – и показывает на лестницу.
Ёлки-моталки! Они уже второй этаж надстроили!
И проснулся... И слава Богу! Лишний ведь он на этом «празднике жизни».
...А «Ералаш» и вправду удался, на большой палец! И в областных газетах его печатали и в московской: в знаменитом «Гудке», где когда-то работал Булгаков.
Старик писатель потом ту газету с собой прихватил – на память. Совсем ведь в последнее годы исхворался: кашлял так часто, что, разговаривая по телефону, Мишка даже беспокоился – не взорвался бы тот от кашля! ...Вот и уехал к дочке на Псковщину. На дожитье.
«Дожитье-то» его словечко, писательское. Старость, мол, старостью, а огурцы-то всегда ядрёные! При любой нашей немощи... Не забывай, Мишенька, об этом: смотри на жизнь веселее! ...И на смерть тоже. Она ведь от Бога!
Нет-нет, да и слал из своей деревушки письма, а Мишка отвечал, да на последнее-то – ответ и придержал. Не потому что некогда – о чём писать-то? ...Про кусок хлеба?
Так его, тот кусок, и поминал старик в последнем письме. И добавлял, что союз, мол, воли человека с Провидением – неразгаданная тайна. ...Не сетуй, мол, на Промысел! Занимай писательством всю душу, не рви её на части... Спишь, а она работает – вот чего добивайся! И будешь писателем. Настоящим!
Как, мол, Куприн-то говорил! «Забудь себя, брось квартиру, если хорошая! Всё брось на любимое писательское дело!».
Ведь писательство-то, подчеркивал в конце письма старик – крест! И кому-то, мол, надо его нести. ...Искусства смягчают нравы.
И если дали вечерком по сопатке – ясно за что! Плохо несёшь. Не смягчил, язви тебя! Чувствуй вину за всё, что творится на земле, болей душой! Глядишь, и напишешь чего-нибудь, выболишь.
* * *
Чехов выжидающе смотрел на Мишку. Как впился, зараза, большими, будто коровьими глазами, после запальчивого: «Не верю!», когда подъехали к «Панаме», так и не сводил их.
А Мишка оторопело молчал. Вон сколько пронеслось в голове за миг стоянки! Как выплеснёшь это наружу, как?!
Как втиснешь другого человека в свою душу? Легче взорваться и послать его к чёрту! И лететь сломя голову. И жить, жить! Как тот Куприн.... Не скопил богатства, но в нём ли суть? В чём-то другом она, в неизмеримо большем!
И он взорвался... Обгоняя машины, гнал от «Панамы», а сердце бешено колотилось в груди. Вот-вот, казалось, разлетится на куски и всё – конец Мишке! И ругал себя: взрывные-то отходчивы. В них зло искать – пустое дело.
Зря он обидел сегодня Тольку, зря! И тот хорош: в самое нутро залез.... О себе-то ни гу-гу: приходи, мол, лучше на представление – там и увидишь! Потом уж разговорился.
...И придёт, чего такого? Устроит выходной и нагрянет завтра в дельфинарий. И бутылку с собой прихватит: вернёт «Наполеошку», что подарил ему Толька много лет назад. И расскажет всё, что скопилось в душе ... особенно про старика писателя.
Мишка лишь сейчас понял, как ответить на его последнее письмо... И баранку он будет крутить, да-да, и писать! Но иначе, чем прежде: не по часу в неделю, а как Жюль Верн. Тот, говорят, до обеда писал – потом в справочники лез, к следующему дню готовился.
А Мишкины справочники вон они, за окном! ...И пассажиры. Не узнают себя в его книжках – всё, макулатура это, мусор... А книжки пойдут. Куда они денутся? Был бы коваль да ковалиха – будет и этого лиха!
И до читателя их донесёт, сам! Не даст превратиться в труху в магазинных подсобках. Свой ведь прилавок под рукой – машина... И до обывателя достучится, и до чиновника!
Вон их сколько сейчас: с локотком-то на отлёте. Гаркнут разом – и пушек не надо: всё рухнёт... Устроили из страны нефтебазу и похохатывают. А кончатся нефть да газ, чего продавать будем? Землю?
И опять вспомнил Нилина с его: «Дайте мне другие глаза!». Но кто их даст-то, кто? Вот и застрелился его герой... Но Мишка ещё побарахтается. Не нилинский, конечно, масштаб, да есть и в нём молодца клок.
А старику он завтра же напишет, ещё до дельфинария... Или сегодня за письмо приняться? Машину в гараж и за стол! И про Чехова в нём помянуть: дал, мол, мне нынче пинка. Так шарахнул, что сердце зашлось.... Молодец!