Люди не ангелы
Б. А. Комаров
МАРКУША
Ну вот, новое чудо появилось! Первое-то возникло остановку назад. Двое бродяг. Ох, и матёры же они оказались! Тот, что повыше, был черен от загара и страшно волосат. Клочья волос торчали даже из горловины тельняшки и нескольких дырок на полосатой груди. На плече покоилась огромная парусиновая сумка. Под тяжестью клади она «сломалась», и половина, что опрокинулась за спину, неудержимо тянула бродягу к дверям автобуса.
И в миг особенной тяги ему на помощь приходил дружок, мужичонка неясного возраста. Менее загорелый и в очках. Совался, было, под сумочную громаду, но:
– Прочь! – рычал волосатый. – Твоя очередь завтра!
И мощным усилием рвал ношу вверх. Сумка бутылочно вякала, а её хозяин замирал. На пока. И не было ему никакого дела ни до автобусного люда, ни до приятеля. Ведь корень-то жизни, толковал его отрешённый вид, не рядом, он где-то глубже сидит.
К бродягам попыталась пробиться кондукторша. Но волосатый опередил:
– Стоп! – рявкнул водителю. – Выходим!..
Тот послушно притормозил, и бродяги вывалились на волю.
И в тот момент я заметил другое, как помянул уже выше, чудо. Но «чудо» лишь на первый взгляд: возникший в автобусе мужичина случился много примечательнее только что выпавших друзей.
Он топорщился над людом и в одной руке держал бутылку пива, в другой – копченую мойвочку. Брызги солнца, случайно попавшие в автобусную неразбериху.
Уж к нему-то кондукторша пробилась. Глянула на бутылку, но промолчала.
– Там, – верзила ткнул подбородок к карману рубахи. – Видишь, руки заняты...
Кондукторша вылущила оттуда мелочь и только, было, сунулась к следующему пассажиру, как верзила вдруг согнулся в поклоне:
– С праздником, граждане! С Днем строителя! – и восстал, подбивая бутылочным горлом седой вихор. Чтоб в глаза, проклятый, не лез! – Святой день... – и замолк. Забыл, видать, приготовленную ритору.
Пассажиры притихли: чего ещё выкинет «пивосос»?
А тот, наконец-то, припомнив, горделиво молвил:
– На бадье ведь работал... на стройке! У «Зилка» кузов во! – и растопырил, было, ручищи, желая выказать кузов самосвала да, увидев настороженность земляков, досадливо крякнул и двинул в салонную оконечность. Зигзагой – от одного автобусного толчка к другому.
И добрался до крайней сидушки. Я стоял аккурат за ней и волей-неволей стал свидетелем дальнейшего. Нет, не события, его, собственно говоря, и не было, а разговора верзилы с соседкой. Старухой лет семидесяти пяти, сразу же опасливо поддёрнувшей стоявшую на полу котомку с какими-то полешками поближе к себе. Она бы, поди, ещё и на колени её пристроила, да верзила движением руки с мойвочкой успокоил: всё, мол, нормально, старая, не боись! И протянул бутылку:
– Пивни, мамка! За наш праздник...
Нос у соседки возмущённо ёрзнул вправо, потом шмыгнул назад и замер.
– Што я пить-то буду?! – воскликнула она. – Што? – И уже потише: – Твой праздник! ...Ты и пей!
– Вот какая... к-ха! – одобрительно пробасил строитель. – Я ведь тоже не стал бы со всякими-то. – И неожиданно взбурился: – Только я не всякий! – и побагровел. – Работяга я, поняла?! ...Даже на автобусах рулил! Бросил только – заикаюсь. А там ведь – орать надо: остановки объявлять! ...Ты, мамка, не верти носом-то, взяла моду! ...А-а, это он у тебя всегда такой! Ну, извини... Я вон тоже с фокусом живу: выпью – все «заикашки» пропадают! ...Потому и ушел в СМУ. На бадью. Чего? – переспросил. – ...Не-е, там хорошо пошло. Орден заработал! ...А нынче выпил, тайком от жены. Не пей, говорит, Маркуша! ...Не знаю почему! – ответил. Очевидно, на тихий вопрос старухи, дивящейся редкостному имени. – Батька назвал... Бедно ведь жили.
– А это причём? – ещё пуще удивилась соседка. – С какого боку?
– Та-ак... – горестно выдохнул Маркуша. Одно, мол, к другому... – Вот и поехал нынче с работы на окраину. Там, сказали, духи продаются, «Лулу». Французские. Куплю, думаю, бабе, чтобы не пеняла за нынешний выпивон! ...Не-е, она не кричит, она молчанкой берёт. Это хуже.
Старуха попыталась придержать, вильнувший от крайнего изумления, нос рукой:
– Из немцев, што ли?
Тут уже удивился Маркуша:
– Х-ху! – услышал я. Откуда, мол, немцы в Тюмени? И поднял руки, выказывая и пивную бутылку и насквозь пронизываемую солнцем мойвочку: – Лапы вот заняты, а то показал бы тебе ту «Лулу»!
Старуха жалостливо поглядела на рыбку:
– Обтряс всю, – проворчала. – Праздник вон когда, через день, а ты-ы!.. – и столько укора прозвучало в том тягучем «а ты-ы!», столько боли, что Маркуша опустил руки к коленям и надул от досады щеки: два огромных красных шара вспучились разом.
Лопнут же! ...Нет, не лопнул Маркуша, перетерпел. И, наконец, выдохнул:
– Э-эх, мамка!..
– Што, мамка?! – оборвала его соседка. – Напился до сроку и рашишься!.. Што, мамка-то?!
– То! – потерявшийся было от укоризны, Маркуша вдруг рыкнул как лев и ещё больше побагровел – до пуза. /Даже пиво, чувствуя гнев хозяина, вспенилось в бутылке, норовя выбраться наружу, да где там! Маркушин палец насмерть закупорил посудину/. – Ты же во! – и пристукнул бутылкой по дужке сиденья перед собой. – Не бум-бум в нашем деле! ...Чего, думаешь, я в белой-то рубахе нынче вылупился?
Та растерялась: откуда ей знать Маркушины выкидоны? Не колдунья ведь!
И пауза ликующе взорвалась:
– Именинник я, поняла?! – бухнул Маркуша. – ...Опять буду на машине рулить! Месяц, не-е, – поправил себя, – два, слесарил, тосковал по рулю. Сплю ночью, а будто еду... Аж потряхивает! И просыпаюсь. ...Так и играл в машинки. А нынче выехал! ...Куда Макарону деваться? Я ведь мужик! Орденоносец! Не дам над собой изгаляться. ...И сыну говорю: «Смотри, Пашка, не сломайся! Не продайся за деньги– то!» ...А цари что? Цари меняются!
– Да где хоть у нас цари-то? – удивилась старуха. – Где?
– Везде! – отмахнулся Маркуша. Не хотел, видать, углубляться в политику. Не хотел – и точка! Но всё же снизошёл: – Макарон, хотя бы! Начальник наш. Толстый, зараза, а глазёнки как щелочки! Как осокой прорезаны! Макароном и зовут. ...Году не проработал, а домище себе слепил. Чисто крепость. И в городе две квартиры имеется. ...Аукнется ему это, ребром выпрет!
Старуха чего-то ответила, но тихонько: фиг поймёшь. Лишь донёсся бас Маркуши:
– Не-е, какой там суд?! Хрен под него подлезешь! ...И судье домину отгрохал. Чего? ...Вот и послушай! Командует мне вечером-то, после Первого мая: «Грузись-ка, Рябов, бетоном! Лей в бадью больше!» – На свою коттеджу, значит. А рожа красная, видать, тяпнул.
И в кабину мостится: дорогу показывать. Не бывал я ещё в его палестинах, все ездили, я нет – не доверял Макаронище!
«Злится толстопуз-то! – говорили мужики. – Копает под тебя...» – «Да хрен с ним, – отвечаю, – с его копалками! Старый-то начальник без копалок жил: орден мне дал да новый «Зилок» в придачу. А этот...»
Маркуша потянулся к старухиному уху и чего-то прошептал в него. Знать, весомое.
– Погоди, сынок! – возразила та. – Не спеши с рожном-то! ...Лучше про коттеджу доскажи.
– Вот и едем! – вернулся Маркуша к майской «экспедиции». – А он пыжится: «Гордый больно! Орёшь, что ни попадя!» И рукой-то перед носом машет – вроде бы, клизма такая, ухватить его хочет. Да душа-то у меня не в носе, – бухнул кулачищем в грудь, – тут она!..
– И чего? Чего дальше-то?!
– Отпихнул его ручонку... Не шебуршись, думаю! Нынче король, а завтра ноль.
– Ну уж, ну уж! – одернула старуха. – И вправду гордый! – Но спохватилась: – А дальше-то што?
– Што-што? – передразнил Маркуша. /Не нравились ему её подергушки. Будто копей гонит/. – Не што, а вот что! ...Молчу, всё одно иззаикаюсь! А того уже паводком взяло: «Да я тебя, – кричит, – проглочу и у ворот выплюну!». У его, значит, ворот-то, у коттеджевых. ... Во, воротища, – Маркуша кинул глаза к потолку, – больше меня! ...А ключей-то от них нету, от калитки только! По-о-бежал Макаронище в коттеджу.
Ну, думаю, крапивное семя, наработаешься ты у меня сегодня! У бадьи-то ведь я начальник! И задом к воротам-то подъехал: весь бетон вышаркнул, аж калитку завалил. ...Помаши, думаю, лопаткой! Попотей!
– Ух ты, Господи, – колыхнулась старуха, – страх-то какой! За это и скинул с машины?
– Не-е! – потряс бутылкой Маркуша. – Как он меня скинет? Не смолчу ведь. ...За другое снял. За племянника. ...В армию идти, а он деревенский. Во, парень! – Бутылка взлетела и повисла, выказывая превосходство Маркушиной родни над прочим людом. – У нас ведь обычай: приспела пора – служи! Не беги от красной шапки! ...Я в гараж, к механику.
– Езжай, – говорит, – на пару деньков, чего там?! Проводи парнишку!
А Макарон узнал: «Как так?» Без его, мол, ведома уехал! ...Механику выговор, а меня в слесаря. На исправленье.
– Ух ты, матушка моя, – старуха от жалости даже сникла, – глядишь и выпнет тебя на улицу!
– Хрен-ма! – пробасил Маркуша. Да так рьяно, что все сомнения в будущей строительной деятельности отфутболил чёрт знает куда. – Мне ведь кредит всегда открыт! ...Нос утереть некогда – так работаю! – И продолжил уже об ином, считая сказанное вполне достаточным для защиты: – А неделю назад журналистка пришла. Из областной газеты. И давай всех «чикать». А мужики: «Мы-то что?! Мы ерунда! Лучше Маркушу сфотографируй, орденоносца! Только он сейчас репрессированный». Она чик, а потом расспрашивать стала... и про репрессию тоже! Да я про неё ничего не сказал: зачем зря воздух лопатить? ...А с Макароном сам разберусь. Загнул ведь палец на память.
– Во, мамка, какая фотка получилась! – Маркуша распахнул объятия, норовя заключить в фотографическую ширь весь салон. – А шеф-то Макаронов, наш бывший начальник, увидел газету, да и позвонил настройку: «Молодец, Рябов! Езжай-ка завтра в трест: получай нового “Камаза”!» ...Оттого в белой рубашке сегодня и пошел: новьё обкатать. Ох, и машина, мамка! ...Давай, выпьем!
Старуха уважительно глянула на соседа: вот ведь какой, оказывается! ...Но баба – есть баба!
Из горлышка что ли пить-то буду? ...Чай, не бродяжка какая!
И это верно:
– Держи-ка! – Маркуша ткнул в старухины колени бутылку и сунул освободившуюся пятерню в карман штанов. – Во! – победно воскликнул, но тут же одёрнул себя: – Нет, мамка, это «Лулу», – и вытащил на свет крохотную сизую коробочку: – Держи-ка тоже!
Старуха осторожно взяла духи:
– Пахучие! ...И сквозь бумагу слыхать. Дорогие, чай? – вздохнула.
И Маркуша вздохнул и тоже не менее тяжко. Затем:
– Вот он, подлец! – рыкнул и с самого низа кармана извлёк складной пластмассовый стаканчик. – Тоже ведь сегодня купил: в походы ходить. ...Пей, мамка! ...Чего?!
– Хоросьво-то какое, – услышал я. – Хрусткое!
Так они и пили то пиво: по очереди... Наконец:
– Чего дрова-то котомками возишь? – заботливо поинтересовался Маркуша и пристроил пустую бутылку к котомке. – Скажи – сто машин привезу!
– Остынь-ка, сынок, остынь! – осекла старуха. – Мне и этой сумчонки хватит. Осина ведь... – И чего-то тихонько сказала. Да Маркуша не расслышал. – Лечебные, говорю, те полешки, понял?! – повторила уже чуть ли не во всё горло. Пиво-то, знать, и на неё подействовало. – Сунь под подушку – всё! Не болит, говорю, голова-то!.. Да хоть куда ту осину клади... хоть в капусту! Чтобы не перекисла. Но, – ссуровилась, чувствуя будущие хозяйские оплошности, – сначала кору обсмотри! Облупилась – всё, не бери то полешко: козявкин дом!
Автобус скрипнул тормозами, норовя приостановиться, и старуха подхватилась с сиденья:
– Ой, батюшки мои, схожу ведь! Вот остановка-то...
– Тогда, – бодро крякнул Маркуша, – и я сойду! Помогу тебе.
– Пойдем, сынок, – согласилась хозяйка полешек, – глядишь и развеешься. Лула Лулой, а трезвый мужик бабёнке всего дороже.
И они неспешно пошли по улице: седой детина с матерчатой сумкой в руке и старуха.
– Я тебе, мамка, такое скажу! – донеслось сквозь открытое автобусное окошко. – Я ведь, мамка... – порыв тёплого ветра надул праздничную Маркушину рубаху и унёс продолжение разговора.
И тут до меня дошло: вот же герой моего рассказа! Потолковать бы с ним, расспросить о жизни, а я!.. Стоял, разинув рот, да слушал под дорожную тряску его говор. ...Бездарно потратил отведенное судьбой время.
А может, я ещё встречу Маркушу? Не в Москве ведь живём!
Б. А. Комаров
МАРКУША
Ну вот, новое чудо появилось! Первое-то возникло остановку назад. Двое бродяг. Ох, и матёры же они оказались! Тот, что повыше, был черен от загара и страшно волосат. Клочья волос торчали даже из горловины тельняшки и нескольких дырок на полосатой груди. На плече покоилась огромная парусиновая сумка. Под тяжестью клади она «сломалась», и половина, что опрокинулась за спину, неудержимо тянула бродягу к дверям автобуса.
И в миг особенной тяги ему на помощь приходил дружок, мужичонка неясного возраста. Менее загорелый и в очках. Совался, было, под сумочную громаду, но:
– Прочь! – рычал волосатый. – Твоя очередь завтра!
И мощным усилием рвал ношу вверх. Сумка бутылочно вякала, а её хозяин замирал. На пока. И не было ему никакого дела ни до автобусного люда, ни до приятеля. Ведь корень-то жизни, толковал его отрешённый вид, не рядом, он где-то глубже сидит.
К бродягам попыталась пробиться кондукторша. Но волосатый опередил:
– Стоп! – рявкнул водителю. – Выходим!..
Тот послушно притормозил, и бродяги вывалились на волю.
И в тот момент я заметил другое, как помянул уже выше, чудо. Но «чудо» лишь на первый взгляд: возникший в автобусе мужичина случился много примечательнее только что выпавших друзей.
Он топорщился над людом и в одной руке держал бутылку пива, в другой – копченую мойвочку. Брызги солнца, случайно попавшие в автобусную неразбериху.
Уж к нему-то кондукторша пробилась. Глянула на бутылку, но промолчала.
– Там, – верзила ткнул подбородок к карману рубахи. – Видишь, руки заняты...
Кондукторша вылущила оттуда мелочь и только, было, сунулась к следующему пассажиру, как верзила вдруг согнулся в поклоне:
– С праздником, граждане! С Днем строителя! – и восстал, подбивая бутылочным горлом седой вихор. Чтоб в глаза, проклятый, не лез! – Святой день... – и замолк. Забыл, видать, приготовленную ритору.
Пассажиры притихли: чего ещё выкинет «пивосос»?
А тот, наконец-то, припомнив, горделиво молвил:
– На бадье ведь работал... на стройке! У «Зилка» кузов во! – и растопырил, было, ручищи, желая выказать кузов самосвала да, увидев настороженность земляков, досадливо крякнул и двинул в салонную оконечность. Зигзагой – от одного автобусного толчка к другому.
И добрался до крайней сидушки. Я стоял аккурат за ней и волей-неволей стал свидетелем дальнейшего. Нет, не события, его, собственно говоря, и не было, а разговора верзилы с соседкой. Старухой лет семидесяти пяти, сразу же опасливо поддёрнувшей стоявшую на полу котомку с какими-то полешками поближе к себе. Она бы, поди, ещё и на колени её пристроила, да верзила движением руки с мойвочкой успокоил: всё, мол, нормально, старая, не боись! И протянул бутылку:
– Пивни, мамка! За наш праздник...
Нос у соседки возмущённо ёрзнул вправо, потом шмыгнул назад и замер.
– Што я пить-то буду?! – воскликнула она. – Што? – И уже потише: – Твой праздник! ...Ты и пей!
– Вот какая... к-ха! – одобрительно пробасил строитель. – Я ведь тоже не стал бы со всякими-то. – И неожиданно взбурился: – Только я не всякий! – и побагровел. – Работяга я, поняла?! ...Даже на автобусах рулил! Бросил только – заикаюсь. А там ведь – орать надо: остановки объявлять! ...Ты, мамка, не верти носом-то, взяла моду! ...А-а, это он у тебя всегда такой! Ну, извини... Я вон тоже с фокусом живу: выпью – все «заикашки» пропадают! ...Потому и ушел в СМУ. На бадью. Чего? – переспросил. – ...Не-е, там хорошо пошло. Орден заработал! ...А нынче выпил, тайком от жены. Не пей, говорит, Маркуша! ...Не знаю почему! – ответил. Очевидно, на тихий вопрос старухи, дивящейся редкостному имени. – Батька назвал... Бедно ведь жили.
– А это причём? – ещё пуще удивилась соседка. – С какого боку?
– Та-ак... – горестно выдохнул Маркуша. Одно, мол, к другому... – Вот и поехал нынче с работы на окраину. Там, сказали, духи продаются, «Лулу». Французские. Куплю, думаю, бабе, чтобы не пеняла за нынешний выпивон! ...Не-е, она не кричит, она молчанкой берёт. Это хуже.
Старуха попыталась придержать, вильнувший от крайнего изумления, нос рукой:
– Из немцев, што ли?
Тут уже удивился Маркуша:
– Х-ху! – услышал я. Откуда, мол, немцы в Тюмени? И поднял руки, выказывая и пивную бутылку и насквозь пронизываемую солнцем мойвочку: – Лапы вот заняты, а то показал бы тебе ту «Лулу»!
Старуха жалостливо поглядела на рыбку:
– Обтряс всю, – проворчала. – Праздник вон когда, через день, а ты-ы!.. – и столько укора прозвучало в том тягучем «а ты-ы!», столько боли, что Маркуша опустил руки к коленям и надул от досады щеки: два огромных красных шара вспучились разом.
Лопнут же! ...Нет, не лопнул Маркуша, перетерпел. И, наконец, выдохнул:
– Э-эх, мамка!..
– Што, мамка?! – оборвала его соседка. – Напился до сроку и рашишься!.. Што, мамка-то?!
– То! – потерявшийся было от укоризны, Маркуша вдруг рыкнул как лев и ещё больше побагровел – до пуза. /Даже пиво, чувствуя гнев хозяина, вспенилось в бутылке, норовя выбраться наружу, да где там! Маркушин палец насмерть закупорил посудину/. – Ты же во! – и пристукнул бутылкой по дужке сиденья перед собой. – Не бум-бум в нашем деле! ...Чего, думаешь, я в белой-то рубахе нынче вылупился?
Та растерялась: откуда ей знать Маркушины выкидоны? Не колдунья ведь!
И пауза ликующе взорвалась:
– Именинник я, поняла?! – бухнул Маркуша. – ...Опять буду на машине рулить! Месяц, не-е, – поправил себя, – два, слесарил, тосковал по рулю. Сплю ночью, а будто еду... Аж потряхивает! И просыпаюсь. ...Так и играл в машинки. А нынче выехал! ...Куда Макарону деваться? Я ведь мужик! Орденоносец! Не дам над собой изгаляться. ...И сыну говорю: «Смотри, Пашка, не сломайся! Не продайся за деньги– то!» ...А цари что? Цари меняются!
– Да где хоть у нас цари-то? – удивилась старуха. – Где?
– Везде! – отмахнулся Маркуша. Не хотел, видать, углубляться в политику. Не хотел – и точка! Но всё же снизошёл: – Макарон, хотя бы! Начальник наш. Толстый, зараза, а глазёнки как щелочки! Как осокой прорезаны! Макароном и зовут. ...Году не проработал, а домище себе слепил. Чисто крепость. И в городе две квартиры имеется. ...Аукнется ему это, ребром выпрет!
Старуха чего-то ответила, но тихонько: фиг поймёшь. Лишь донёсся бас Маркуши:
– Не-е, какой там суд?! Хрен под него подлезешь! ...И судье домину отгрохал. Чего? ...Вот и послушай! Командует мне вечером-то, после Первого мая: «Грузись-ка, Рябов, бетоном! Лей в бадью больше!» – На свою коттеджу, значит. А рожа красная, видать, тяпнул.
И в кабину мостится: дорогу показывать. Не бывал я ещё в его палестинах, все ездили, я нет – не доверял Макаронище!
«Злится толстопуз-то! – говорили мужики. – Копает под тебя...» – «Да хрен с ним, – отвечаю, – с его копалками! Старый-то начальник без копалок жил: орден мне дал да новый «Зилок» в придачу. А этот...»
Маркуша потянулся к старухиному уху и чего-то прошептал в него. Знать, весомое.
– Погоди, сынок! – возразила та. – Не спеши с рожном-то! ...Лучше про коттеджу доскажи.
– Вот и едем! – вернулся Маркуша к майской «экспедиции». – А он пыжится: «Гордый больно! Орёшь, что ни попадя!» И рукой-то перед носом машет – вроде бы, клизма такая, ухватить его хочет. Да душа-то у меня не в носе, – бухнул кулачищем в грудь, – тут она!..
– И чего? Чего дальше-то?!
– Отпихнул его ручонку... Не шебуршись, думаю! Нынче король, а завтра ноль.
– Ну уж, ну уж! – одернула старуха. – И вправду гордый! – Но спохватилась: – А дальше-то што?
– Што-што? – передразнил Маркуша. /Не нравились ему её подергушки. Будто копей гонит/. – Не што, а вот что! ...Молчу, всё одно иззаикаюсь! А того уже паводком взяло: «Да я тебя, – кричит, – проглочу и у ворот выплюну!». У его, значит, ворот-то, у коттеджевых. ... Во, воротища, – Маркуша кинул глаза к потолку, – больше меня! ...А ключей-то от них нету, от калитки только! По-о-бежал Макаронище в коттеджу.
Ну, думаю, крапивное семя, наработаешься ты у меня сегодня! У бадьи-то ведь я начальник! И задом к воротам-то подъехал: весь бетон вышаркнул, аж калитку завалил. ...Помаши, думаю, лопаткой! Попотей!
– Ух ты, Господи, – колыхнулась старуха, – страх-то какой! За это и скинул с машины?
– Не-е! – потряс бутылкой Маркуша. – Как он меня скинет? Не смолчу ведь. ...За другое снял. За племянника. ...В армию идти, а он деревенский. Во, парень! – Бутылка взлетела и повисла, выказывая превосходство Маркушиной родни над прочим людом. – У нас ведь обычай: приспела пора – служи! Не беги от красной шапки! ...Я в гараж, к механику.
– Езжай, – говорит, – на пару деньков, чего там?! Проводи парнишку!
А Макарон узнал: «Как так?» Без его, мол, ведома уехал! ...Механику выговор, а меня в слесаря. На исправленье.
– Ух ты, матушка моя, – старуха от жалости даже сникла, – глядишь и выпнет тебя на улицу!
– Хрен-ма! – пробасил Маркуша. Да так рьяно, что все сомнения в будущей строительной деятельности отфутболил чёрт знает куда. – Мне ведь кредит всегда открыт! ...Нос утереть некогда – так работаю! – И продолжил уже об ином, считая сказанное вполне достаточным для защиты: – А неделю назад журналистка пришла. Из областной газеты. И давай всех «чикать». А мужики: «Мы-то что?! Мы ерунда! Лучше Маркушу сфотографируй, орденоносца! Только он сейчас репрессированный». Она чик, а потом расспрашивать стала... и про репрессию тоже! Да я про неё ничего не сказал: зачем зря воздух лопатить? ...А с Макароном сам разберусь. Загнул ведь палец на память.
– Во, мамка, какая фотка получилась! – Маркуша распахнул объятия, норовя заключить в фотографическую ширь весь салон. – А шеф-то Макаронов, наш бывший начальник, увидел газету, да и позвонил настройку: «Молодец, Рябов! Езжай-ка завтра в трест: получай нового “Камаза”!» ...Оттого в белой рубашке сегодня и пошел: новьё обкатать. Ох, и машина, мамка! ...Давай, выпьем!
Старуха уважительно глянула на соседа: вот ведь какой, оказывается! ...Но баба – есть баба!
Из горлышка что ли пить-то буду? ...Чай, не бродяжка какая!
И это верно:
– Держи-ка! – Маркуша ткнул в старухины колени бутылку и сунул освободившуюся пятерню в карман штанов. – Во! – победно воскликнул, но тут же одёрнул себя: – Нет, мамка, это «Лулу», – и вытащил на свет крохотную сизую коробочку: – Держи-ка тоже!
Старуха осторожно взяла духи:
– Пахучие! ...И сквозь бумагу слыхать. Дорогие, чай? – вздохнула.
И Маркуша вздохнул и тоже не менее тяжко. Затем:
– Вот он, подлец! – рыкнул и с самого низа кармана извлёк складной пластмассовый стаканчик. – Тоже ведь сегодня купил: в походы ходить. ...Пей, мамка! ...Чего?!
– Хоросьво-то какое, – услышал я. – Хрусткое!
Так они и пили то пиво: по очереди... Наконец:
– Чего дрова-то котомками возишь? – заботливо поинтересовался Маркуша и пристроил пустую бутылку к котомке. – Скажи – сто машин привезу!
– Остынь-ка, сынок, остынь! – осекла старуха. – Мне и этой сумчонки хватит. Осина ведь... – И чего-то тихонько сказала. Да Маркуша не расслышал. – Лечебные, говорю, те полешки, понял?! – повторила уже чуть ли не во всё горло. Пиво-то, знать, и на неё подействовало. – Сунь под подушку – всё! Не болит, говорю, голова-то!.. Да хоть куда ту осину клади... хоть в капусту! Чтобы не перекисла. Но, – ссуровилась, чувствуя будущие хозяйские оплошности, – сначала кору обсмотри! Облупилась – всё, не бери то полешко: козявкин дом!
Автобус скрипнул тормозами, норовя приостановиться, и старуха подхватилась с сиденья:
– Ой, батюшки мои, схожу ведь! Вот остановка-то...
– Тогда, – бодро крякнул Маркуша, – и я сойду! Помогу тебе.
– Пойдем, сынок, – согласилась хозяйка полешек, – глядишь и развеешься. Лула Лулой, а трезвый мужик бабёнке всего дороже.
И они неспешно пошли по улице: седой детина с матерчатой сумкой в руке и старуха.
– Я тебе, мамка, такое скажу! – донеслось сквозь открытое автобусное окошко. – Я ведь, мамка... – порыв тёплого ветра надул праздничную Маркушину рубаху и унёс продолжение разговора.
И тут до меня дошло: вот же герой моего рассказа! Потолковать бы с ним, расспросить о жизни, а я!.. Стоял, разинув рот, да слушал под дорожную тряску его говор. ...Бездарно потратил отведенное судьбой время.
А может, я ещё встречу Маркушу? Не в Москве ведь живём!