Люди не ангелы
Б. А. Комаров
ВОЙНА МЕСТНОГО ЗНАЧЕНИЯ
У Петра Михайловича Будылкина случился инфаркт. Произошло это так банально и неинтересно, что и рассказывать скучно. А ведь жена частенько предупреждала:
– Смотри, Будылкин, доорёшься, доищешься правды-то! Будто не знаешь, что всякому чину уготовано по сукиному сыну. ...Кем-кем, Боженькой, конечно! ...Стукнет кондрашка, так узнаешь!
Стукнул, однако, его кондратий не в рабочие годы, а в первый же месяц пенсионной жизни. Сбылись слова чёртовой бабы!
Только вышел он тем апрельским утром из дому, норовя добраться до гаражного кооператива, как почувствовал жжение в груди. Будто бы кто ему туда электрический утюг сунул и включил, курва такая, на полную катушку! ...И пот на лбу выступил. Хотел Пётр Михайлович его смахнуть, да левая рука не слушается, будто чужая стала.
И чем дальше он тем солнечным утром уходил, тем яснее чувствовал, что и до гаража не доберётся, и назад вряд ли своим ходом дошкандыбает. ...Попал жук под копыто.
Хорошо, что ковылял он тем временем мимо одной из городских поликлиник, присел на мраморное крылечко, а тут и врачи подоспели: инфаркт, сказали, у тебя, господин хороший, и прямой путь теперь в кардиологию дежурной больницы.
Больше недели пролежал Пётр Михайлович на больничной койке, а как вышел на волю, да промаялся полгода в серых домашних стенах, то принялся по указке участкового терапевта обходить кардиологов и прочих узких специалистов, выколачивая хоть какую-нибудь да группу инвалидности. Она бы ему, честно говоря, была и даром не нужна: прибавка-то к пенсии крошечная, да в другое дело упиралось: уж больно лекарства нынче дорогие. Те самые, что нужны сердечнику, как грибам сырость, и которые выдавались инвалидам бесплатно.
А так как в своей поликлинике кардиолога в ту пору не было, то находчивые тётки-регистраторши направили Будылкина в, затерявшийся среди каменных высоток, медицинский комплекс «Горный воздух». От тех, поди, многоэтажек и получил он столь диковинное для здешних мест название.
Стояла глубокая осень, колотил мутный дождь, нагоняя тоску и пришлёпывая жёлтые листья берёз к щербатому асфальту, но совсем уже настроение Петра Михайловича испортилось, когда, выслушав его жалобы, молоденькая врачиха схватилась за голову и сходу предложила пройти обследование в кардиоцентре. О цене той канители она умолчала, само собой, разумея, что ради здоровья и последнему целковому голову свернёшь.
Была она кандидатом наук и уж чего-чего, но мнение такого люда Пётр Михайлович уважал. Он ведь два десятка лет тому назад тоже начинал писать диссертацию, да прежний строй в стране рухнул, и разработка темы, которая Будылкину казалась крайне важной, повисла в воздухе. Временно, конечно, на пока, но он боялся, что за те «пока» и голова-то превратится в рудимент и отомрёт как пресловутый человеческий хвост.
Но тут врачиха маленько взбодрила его, обронив, что под конец, мол, года не только птички веселеют от предчувствия перемен, но и обывателю случается лафа: областные-то деньги сыплются не только на «своих да наших», но и на обычных больных. Так что давай, Пётр Михайлович, не зевай, звони завтра утром в кардиоцентр и, может быть и тебе отломится часть бюджетного пирога.
Будылкин зевать не стал и к середине следующего дня уже полеживал на седьмом этаже того мудрёного заведения.
Вот тут-то случилась история, ради которой рассказ и затевался.
* * *
«Х-хы, – хмыкнет догадливый читатель, – ясно-понятно, что наш Будылкин насмерть расплевался с руководством кардиоцентра! ... Характер-то у старика бронебойный!».
Ан нет! С ним-то как раз у него и случился полный ажур: и кормили здесь, как на убой, и апельсинку или ломоть арбуза на дорожку из столовки давали, а уж если какой бедолага и нажимал тревожную кнопку – дежурная сестра пулей летела в палату и выпытывала, что у кого случилось. Такие вот здесь были ёжики-порядки!
Споткнулся Будылкин совсем о другое: о своего брата – больного. ...После «коронарки», когда сердце Петра Михайловича было изучено вдоль и поперёк, а сам он лежал в постели с забинтованными, как у мумии, ногами, перед ним возникла заведующая отделением и, как само собой разумеющееся, сообщила, что сосудики у него, конечно, подзабиты, но ещё походят, а вот один – совсем никуда, и туда после выходных будет постановлен стент. Что это такое – в палате знали все: кому-то эту хитрую штуковину уже поставили, а кому-то подобная операция ещё предстояла.
В субботу ему разрешили вставать, и Будылкин с удивлением заметил, что осень за больничными окнами вдруг приостановила свой бег: дождичек куда-то ушлёпал, а колокол неба прояснился, белея щедро взбитыми облаками. Весело шуршали под ногами прохожих рыжие листья, и от той золотой чехарды на улице стало много светлее. И даже поток машин напротив кардиоцентра увеличился до летнего. Будылкин жил на втором этаже пятиэтажки, в нескольких шагах отсюда, и никогда раньше свою улицу с другой высоты не видел.
Особенно поразила она его поздним вечером: краснея огнями машин, она живой рекой летела на путепровод и терялась там, где Будылкин уже тысячу раз бывал, но никогда, заешь его мышь, не ощущал того полёта. И оконечности его, да-да! ...Вдруг, поживший своё Будылкин, угодит в половину процента неудач, что нет-нет, да и случаются в подобных заведениях и в понедельник умрёт от остановки сердца? ...Дьявол-то кроется в чепухе!
Обидно. ...И никогда уже больше не увидит он ни горбушки моста, ни, пышущий жаром двигателей, сплошной железный поток. Не увидит, заешь его мышь, и торговый центр по правую руку, куда заглянул однажды, подивился дороговизне и решил больше не совать туда носа! ...И опять обиделся.
Но если он, чёрт возьми, не попадёт в ту половинку процента – в неё попадётся кто-то другой?! И его, того неведомого бедолагу, Петру Михайловичу стало невыносимо жалко. Он почувствовал себя подлецом, который, по словам Горького, из всех божьих заповедей выполнял только одно: «не» писал отдельно от глагола. ...И тогда решил: пусть будет так, как будет, – птицы и те умирают!
* * *
В понедельник утром в их палату явился пышущий здоровьем и молодостью медбрат из хирургии, сделал Будылкину какой-то укол, и, немного погодя, тот покатил на лифте в операционную. На своих, кстати, ногах, хотя и были они по здешней привычке туго-натуго перебинтованы.
В предбаннике операционной он разделся, завернулся в простынку и, глубоко вздохнув, прошлёпал босыми ступнями за дверь. Как в воду нырнул!
Операция длилась десять минут и хотя Пётр Михайлович особой боли не испытывал и всё время усиленно таращил глаза на висевший над ним монитор, ни грамма не понял. Ничего, подумал, успокаиваясь, всего-то сразу и поп не поймёт, суну потом дискетку, что дают при выписке, в сыновний компьютер и докопаюсь до истины. ...Любопытно ведь, собака такая, узнать, как можно через запястье в самое сердце попасть и чего-то там установить!
На этой мажорной ноте его и увезли на каталке в реанимацию. Она отличалась от палаты Будылкина лишь малым количеством коек да тем, что койки те оказались на колёсиках. Чтобы, значит, пулей умчать больного в случае ЧП куда следует.
Он занял койку слева от окна, а правая оставалась свободной. Но недолго: где-то через полчаса дверь палаты распахнулась, въехала каталка, и в соседях оказался длинный, как жердь, пожилой мужик. Наказав и тому и другому не вставать хотя бы тройку часов, медсёстры исчезли.
– Здравствуйте-пожалуйста, – возмутился новый сосед. – а если я на горшок захочу? ...Тогда уж утку давайте!
Но, увидев желаемую посудину возле ножки кровати, успокоился и протянул Будылкину руку:
– Николай! Можешь Коляном звать, – и усмехнулся, – сейчас все Коляны да Вованы – сплошная уголовщина. А вас как?
– Петро...
– Петрован, значит!
Колян оказался бывшим начальником какого-то северного управления и заядлым баскетболистом.
– Я бы, – сказал он, окидывая взглядом коротенького Петра Михайловича, – и тебя вытянул, как кишку, сделал спортсменом, да некогда: поздно, браток, пить «боржоми», когда почки отказали!
– Поздно, – согласился Будылкин и отвернулся к стене.
Хотелось помолчать, подумать о вечном, но не тут-то было. Знал сосед, что во многой мудрости – много печали, потому и не дал за личные думы зацепиться. И про бойкую юность ему рассказал, и про бараки да палатки, и вот теперь, мол, когда всего по горло: живи как вареник в сметане, – хрен-ма! Отказало сердце. Может быть, и крякнуло оно оттого, что страна развалилась? ...Не каменное ведь! Но и коммунисты, по словам Коляна, в последние-то годы шибко разленились, зажрались, суки! Забыли, что простой-то народ и цветочек хочет, и пивка попить. Оно ведь с рыбкой-то хорошо. Только, пришёл к выводу сосед, /у него даже лицо в тот момент сделалось упрямое, как топор/, демократы-то похуже коммуняк оказались: так ухайдакали Россию, что и смотреть на неё, прости Господи, стыдно! ...Опутают вот её колючкой да и будут остальному миру за валюту показывать. Запросто! ...Тут уж хошь – не хошь, а за коммунистов голосуй, поднимать ведь Россию-то надо, поднимать! Временщики, они хуже опричников!
Потом говорливый сосед вспомнил про внука и про внучку, вспомнил бы, поди, и про Жучку, да в дверях возник уже знакомый медбрат, из-за спины которого выглядывал щетинистый и с темени, и с подбородка коротенький мужичок: лицо, как сейчас называют, кавказской национальности. Был он пузат, из-под горбатого носа топорщились смоляные усы, а из-под мышки торчал цветастый целлофановый пакет.
– Вы, Николай Иваныч, ведь на этом этаже лежите? – осведомился медбрат у Коляна. И предложил: – Может, пройдёте в свою палату? ... Всё одно на глазах будете, а то беда у товарища случилась! – кивнул на черныша. – Положили в соседнюю реанимацию вместе со старухой, а она стонет и стонет...
– Совсем жизни нэт, – подхватил тот прокуренным басом, – рэвёт, как баран!
Колян возражать не стал, натянул на себя спортивный костюм и, покачиваясь на затёкших от долгого лежания журавлиных ногах, шагнул в коридор. А «черныш» улёгся на его место.
«И слава Богу, – подумал Пётр Михайлович, проводив взглядом разговорчивого соседа, – устал он, однако, от дебатов, хоть минутку газету почитать – и то хлеб!».
Достал из пакета с одеждой старый номер «Завтра» и зашуршал страницами.
Да фиг-то ему было не чтение!
– Камал, – услышал он знакомый басок, – а тэбя как зовут.
Это панибратское «тэбя» чуток покоробило Будылкина, но Бог с ним, решил, на каждый чих не надёргаешься! Он ведь тоже не гимназистка.
Камал-то, оказывается, недавно с Кавказа прилетел, сорок лет, мол, стукнуло, а сердце как у деда: того и гляди, на куски разлетится. И воздуху не хватает: рот разеваешь, а толку нет. Думал, только дома ему карасём-то дышится, а приехал в Надым – такая же беда! ...Брат у него в Надыме-то живёт, он и устроил в кардиоцентр. Хасбулатом его зовут. Настоящий джигит, вах! И работу ему нашёл, и с жильём помог. ...Дома столько не заработаешь.
– Это верно, – согласился Пётр Михайлович. – Чужие мысли легко понять, если свои в голове есть. – И денег там не получишь, и стреляют. ...Кому охота башку подставлять?
– Пойду покурю! – скрипнул койкой Камал. – Если что, – покрутил растопыренной пятернёй в воздухе, – скажешь врачам чего-нибудь...
– Так понятно, – привычно бросил Будылкин, хотя ему и на полмизинца ничего понятного не было: и дышать ведь Камалу нечем, и курит, как паровоз. ...Ты уж, ёж твою мышь, определись, чего хочешь!
И только уселся на койке, норовя взять с тумбочки пультик телевизора, как получил крепкий пинок в лодыжку. Это Камал, знать, его подпнул: не мешай, мол, одевать тапочки!
Пинок опять подобидел Будылкина, но и тут он стерпел: улёгся на койку, проводил взглядом сунувшегося в дверь соседа и включил телевизор. В такое время самое лучшее мультик посмотреть: сильно успокаивает
А может, сосед и не пинал его вовсе: задел ногой, да и всё? Бывает...
Вконец успокоившись, выключил телек и принялся за «Завтра». Хорошая, язви её, газета, острая, только читать её внимательно надо: пропустишь строчку – хана, остальное-то тёмный лес!
Камал появился в палате в десятом часу, бухнулся в койку и сразу уснул. Как-то ловко это у него получилось – закрыл глаза и был таков. Поехал, как писал когда-то Зощенко, в Ригу. У Будылкина так-то ещё ни разу не выходило, ему перед сном о чём-то подумать надо. ...Разное ведь за сутки в руку берёшь, а чем палец занозишь – не знаешь.
И тут у Будылкина зазвонил мобильник. Полдня молчал, зараза такая, а тут заверещал! Это старый приятель Петра Михайловича решил поинтересоваться результатами операции. Будылкин бы ему и сам поближе к ночи позвонил, да приятель оказался менее терпеливым.
– Чего, Бутылкин, – гаркнул в трубку, – живой? Как прошла операция?
Будылкин не обиделся, думал уже и сам обозвать Валерку Агапкина – Хапкиным, да взглянул на спящего соседа и вполголоса буркнул:
– Живой...
И хотел уже тихонько доложить, как ему загоняли стент в самое сердце и чего он в то время чувствовал: сердце-то ведь не пятка какая-нибудь или коленка, но поперхнулся от удивления: зло полыхнув угольями глаз, Камал подхватился с койки и выкрикнув: «Ты зачем меня разбудил?» – бросился вон из палаты.
Видать и Агапкин услышал тот вопль и сильно удивился:
– Чего это там у тебя? ...Чего случилось?!
– Та-ак, – успокоительно протянул Пётр Михайлович, – ерунда! – Не рассказывать же приятелю про все его больничные заморочки! – ... Война местного значения, потом расскажу. Давай-ка лучше про операцию поговорим!
Но мало того, что горячий сосед выскочил вон, он ещё и другое отчебучил: где-то через пяток-другой минут в реанимацию заглянул дежурный врач:
– Чего это вы, Пётр Михайлович, людям спать не даёте? – укоризненно спросил он, и его крупное добродушное лицо болезненно сморщилось. Знать, ему было очень неудобно за выходку Будылкина.
– Да погодите вы! – опешил тот от такой несправедливости. – У меня зазвонил телефон! Не я ведь звонил-то... Так потерпи минутку, не прыгай козлом! – И полюбопытствовал: – Пожаловался что ли?
– Нет, – деликатно ответил эскулап. – Сидит человек в коридоре, вот и спросил: время-то позднее. – И примиряюще предложил: – Вы уж потише себя ведите... Или за дверью разговаривайте! – нашёлся.
Пётр Михайлович возмущённо вздохнул и долго не мог успокоиться: вот, чертяка какая! Ошибся, значит, Диккенс-то насчёт брюнетов: добрые, мол, люди – хрен-то! ...Ты уж, брат Камал, в обществе живёшь, так и о нём маленько думай, терпи!
Но успокоился-таки, натянул штаны и выглянул в коридор. Камал сидел на банкетке напротив двери и клевал носом. Торчащий вдовьим горбом воротник ковбойки делал его похожим на встрёпанного воробья, а покоящиеся на коленках короткие волосатые руки беспокойно вздрагивали во сне, готовые растерзать любого, нарушившего покой хозяина.
«Мешок-кишок! – подумал, опять распаляясь, Будылкин. – Налить тебе в ухо да заморозить! ...А муха сядет на нос – и с мухой раздерёшься?».
И не удержался:
– Не стыдно жаловаться-то?! – бросил ядовито. – ... А твой телефон зазвонит – и мне скандал закатывать? Бежать вприпрыжку по коридору... И побегу! – уже почти выкрикнул Пётр Михайлович. Я, мол, тоже не лыком шитый!
– Ты, мужик, нэ пугай! – петушком взвился над банкеткой Камал.
«Как это у него так шустро получилось? – подумал Будылкин. – И ногами не дрыгал, а взлетел!».
Но тоже фасон не уронил:
– Я не пугаю! – отрубил. – А будешь ночью храпеть – всех врачей созову: пусть делают что хотят! Хоть на лестницу вместе с койкой вытаскивают!
И пожалел, что выкрикнул те решительные слова: глаза Камала отчаянно выпучились, налились кровью, казалось, он разлетится на куски от злости, но не разлетелся: похватал раззявленным ртом воздух и выпалил такое, чего Будылкин никак не ожидал:
– Я вообще нэ буду спать, понял, мужик?!
– Ну, бра-ат... – а больше, Пётр Михайлович не знал, чего и сказать. – ...Вожжа под хвост попала, так и телега пропала?! – и захлопнул дверь.
«Нет, с таким ни одна баба не уживётся! – заключил, вспомнив, как в ходе их мирной беседы, Камал заявил, что был когда-то женат, да разошёлся, а почему – не сказал. Теперь-то всё встало на своё место: не быка ведь ищет баба – человека. Из-за его характера и разошлись, из-за гордыни. ...Он в ней, как рыба в чешуе».
Выключил свет в палате и улёгся на койку. ...Спать он, видите ли, не будет. ...За таким гляди в оба, а зри в три!
Хотел уснуть сам, да какой уж там сон. ...Назло, значит, батьке и шапку не одену?! Только уши-то твои, отпадут – и фиг приклеишь! ...И разговаривать с таким бесполезно – бочонок с порохом. Нет, не бочонок даже – пузырь!
Вздулся, холера такая и хоть чего с ним делай! ...Национальный вопрос, да и только! Несхожесть характеров, культур. ...Нация – дело серьёзное.
Ладно, ещё из-за Аллаха не заспорили. Тот, по убеждению таких гордецов, выше, чем православный-то Бог! ...Хотя Бог-то один, так и в Коране написано. И в Библии тоже. Только переиначивают те книжки каждый на свой лад, Будылкин вон ещё до «перестройки» слышал от всяких там церковных старушек, что придёт, мол, Михаил «меченый» и наступит конец света. Так, мол, в Писании-то сказано. Из-за этой вот вязкой молвы и сунулся въедливый Пётр Михайлович в Библию, всю горбачёвскую эпоху её изучал. Не нашёл он там старушечьих слов, но узнал такое, что про Мишку-то «меченого» и думать позабыл. ... Люди-то, оказывается, и за тыщу лет до него думали, не только кукурузу охраняли, ёж твою мышь!
Мирно тикали на стенке ходики... Включил свет: ого, двенадцать часов уже! Неужто сосед всё ещё ютится на банкетке? Будылкин приоткрыл дверь: сидит, зараза такая! Да сколько же можно в коридоре-то дремать? ...Ну, подулся минут пятнадцать-двадцать, чего с ума-то сходить? Понял Будылкин, что ты джигит, понял!
– Камал, – тихонько позвал соседа, – иди спать!
Тот от неожиданности дёрнулся вперёд, потом встряхнулся, как искупавшийся в пыли барбос, отбрасывая дрёму, и... И лучше бы Будылкин его не будил:
– Уйды, мужик, – услышал Пётр Михайлович ржавый ото сна рык, – сказал, спать нэ буду – значит, нэ буду!
– Х-ху, дьявол!.. Мне что ли хуже делаешь? ...Не пойдёшь?! – бросил в последний раз.
– Уйды!... – прошипел Камал. Понимал, крутая голова, что дуриком-то нельзя среди ночи кричать, вот и шипел, как гусь!
– Ну, тогда и я тут буду сидеть! – принял вдруг отчаянное решение Будылкин. Из мужской солидарности принял-то: не такой он джигит, как Камал, но твёрдых мужиков уважает!
Скрипнула дверь соседней палаты, в полумраке коридора возникла сонная мужская фигура, бездумно поглазела на сидящих и потрусила к туалету. Кажется, её не было целую вечность, но вот появилась на свет Божий и шершавый, как наждак, густой голос заставил Будылкипа дёрнуть голову вверх:
– Не спится, други? Я перед операцией тоже всю ночь вот тут просидел: вдруг окочурюсь завтра? Боялся...
– Иди давай, трус! – тяжело обронил Камал. Грубовато, конечно, ответил-то, и Будылкин хотел добавить, что они уже побывали в операционной и Бог миловал, но не успел: Камал вдруг схватился с банкетки, иступлено выпучился на обоих и, что-то рыкнув, сунулся в дверь палаты.
Вот, Бонопарт какой, цена – копейка!.. Будылкин услышал жалобный визг Камаловой койки, потом выждал минут пяток и тоже нырнул в палату.
Жизнь-то ведь, мягко говоря, не такая уж и плохая, А случилась тёрка – что ж такого? Заглаживай её, думай головой-то! Человек без страстей – тьфу! ...Как корова без рогов!
Разбудил его какой-то треск: словно доски рядом ломали. Надпилят, потом хрясь ногой! И опять пилка началась. ...Ох-хо, так это же Камал храпит!
Будылкин попробовал опять уснуть, да где там... Храп соседа вдавливал его в постель, рвал на куски черноту ночи. Будто пеньку продал, оголец такой и отдыхает теперь! А может, толкнуть? Ляг, мол, на другой бок... Вспомнил Ганьку Белова, соседа по комнате в студенческом общежитии, тот храпел в любом положении. Потом Будылкин привык к его храпу, и хоть захрапись, но это же когда случилось-то – через три недели мучений! Тем более что Ганька на выходные дни уезжал в деревню и привозил оттуда то сала, то говяжью рульку. ...Хороший был парнишка!
Или толкнуть всё-таки Камала? Пусть перевернётся, чёрт волосатый, сколько можно из-за него не спать?!
И вспомнил своё обещание – разбудить врачей, если тот будет храпеть. ...Вот и заявится сейчас в ординаторскую: делайте, мол, что хотите!
«Но погоди, – оборвал себя Пётр Михайлович, – Камал ведь собирался всю ночь просидеть в коридоре! И если бы не Будылкин – сдержал своё слово».
Трудно быть мужиком-то... Куда ни кинь – всё клин! ...А если?
Будылкин взял с тумбочки мобильник, глянул на высветившийся в темноте экранчик: полчетвёртого. ...Место-то ведь его на седьмом этаже свободно, – вот он к себе досыпать и пойдёт. ... А к подъёму вернётся в реанимацию, х-ху, добьёт, обязательные здесь сутки!
И, стараясь не делать забинтованными ногами резких движений, поднялся с койки.
Б. А. Комаров
ВОЙНА МЕСТНОГО ЗНАЧЕНИЯ
У Петра Михайловича Будылкина случился инфаркт. Произошло это так банально и неинтересно, что и рассказывать скучно. А ведь жена частенько предупреждала:
– Смотри, Будылкин, доорёшься, доищешься правды-то! Будто не знаешь, что всякому чину уготовано по сукиному сыну. ...Кем-кем, Боженькой, конечно! ...Стукнет кондрашка, так узнаешь!
Стукнул, однако, его кондратий не в рабочие годы, а в первый же месяц пенсионной жизни. Сбылись слова чёртовой бабы!
Только вышел он тем апрельским утром из дому, норовя добраться до гаражного кооператива, как почувствовал жжение в груди. Будто бы кто ему туда электрический утюг сунул и включил, курва такая, на полную катушку! ...И пот на лбу выступил. Хотел Пётр Михайлович его смахнуть, да левая рука не слушается, будто чужая стала.
И чем дальше он тем солнечным утром уходил, тем яснее чувствовал, что и до гаража не доберётся, и назад вряд ли своим ходом дошкандыбает. ...Попал жук под копыто.
Хорошо, что ковылял он тем временем мимо одной из городских поликлиник, присел на мраморное крылечко, а тут и врачи подоспели: инфаркт, сказали, у тебя, господин хороший, и прямой путь теперь в кардиологию дежурной больницы.
Больше недели пролежал Пётр Михайлович на больничной койке, а как вышел на волю, да промаялся полгода в серых домашних стенах, то принялся по указке участкового терапевта обходить кардиологов и прочих узких специалистов, выколачивая хоть какую-нибудь да группу инвалидности. Она бы ему, честно говоря, была и даром не нужна: прибавка-то к пенсии крошечная, да в другое дело упиралось: уж больно лекарства нынче дорогие. Те самые, что нужны сердечнику, как грибам сырость, и которые выдавались инвалидам бесплатно.
А так как в своей поликлинике кардиолога в ту пору не было, то находчивые тётки-регистраторши направили Будылкина в, затерявшийся среди каменных высоток, медицинский комплекс «Горный воздух». От тех, поди, многоэтажек и получил он столь диковинное для здешних мест название.
Стояла глубокая осень, колотил мутный дождь, нагоняя тоску и пришлёпывая жёлтые листья берёз к щербатому асфальту, но совсем уже настроение Петра Михайловича испортилось, когда, выслушав его жалобы, молоденькая врачиха схватилась за голову и сходу предложила пройти обследование в кардиоцентре. О цене той канители она умолчала, само собой, разумея, что ради здоровья и последнему целковому голову свернёшь.
Была она кандидатом наук и уж чего-чего, но мнение такого люда Пётр Михайлович уважал. Он ведь два десятка лет тому назад тоже начинал писать диссертацию, да прежний строй в стране рухнул, и разработка темы, которая Будылкину казалась крайне важной, повисла в воздухе. Временно, конечно, на пока, но он боялся, что за те «пока» и голова-то превратится в рудимент и отомрёт как пресловутый человеческий хвост.
Но тут врачиха маленько взбодрила его, обронив, что под конец, мол, года не только птички веселеют от предчувствия перемен, но и обывателю случается лафа: областные-то деньги сыплются не только на «своих да наших», но и на обычных больных. Так что давай, Пётр Михайлович, не зевай, звони завтра утром в кардиоцентр и, может быть и тебе отломится часть бюджетного пирога.
Будылкин зевать не стал и к середине следующего дня уже полеживал на седьмом этаже того мудрёного заведения.
Вот тут-то случилась история, ради которой рассказ и затевался.
* * *
«Х-хы, – хмыкнет догадливый читатель, – ясно-понятно, что наш Будылкин насмерть расплевался с руководством кардиоцентра! ... Характер-то у старика бронебойный!».
Ан нет! С ним-то как раз у него и случился полный ажур: и кормили здесь, как на убой, и апельсинку или ломоть арбуза на дорожку из столовки давали, а уж если какой бедолага и нажимал тревожную кнопку – дежурная сестра пулей летела в палату и выпытывала, что у кого случилось. Такие вот здесь были ёжики-порядки!
Споткнулся Будылкин совсем о другое: о своего брата – больного. ...После «коронарки», когда сердце Петра Михайловича было изучено вдоль и поперёк, а сам он лежал в постели с забинтованными, как у мумии, ногами, перед ним возникла заведующая отделением и, как само собой разумеющееся, сообщила, что сосудики у него, конечно, подзабиты, но ещё походят, а вот один – совсем никуда, и туда после выходных будет постановлен стент. Что это такое – в палате знали все: кому-то эту хитрую штуковину уже поставили, а кому-то подобная операция ещё предстояла.
В субботу ему разрешили вставать, и Будылкин с удивлением заметил, что осень за больничными окнами вдруг приостановила свой бег: дождичек куда-то ушлёпал, а колокол неба прояснился, белея щедро взбитыми облаками. Весело шуршали под ногами прохожих рыжие листья, и от той золотой чехарды на улице стало много светлее. И даже поток машин напротив кардиоцентра увеличился до летнего. Будылкин жил на втором этаже пятиэтажки, в нескольких шагах отсюда, и никогда раньше свою улицу с другой высоты не видел.
Особенно поразила она его поздним вечером: краснея огнями машин, она живой рекой летела на путепровод и терялась там, где Будылкин уже тысячу раз бывал, но никогда, заешь его мышь, не ощущал того полёта. И оконечности его, да-да! ...Вдруг, поживший своё Будылкин, угодит в половину процента неудач, что нет-нет, да и случаются в подобных заведениях и в понедельник умрёт от остановки сердца? ...Дьявол-то кроется в чепухе!
Обидно. ...И никогда уже больше не увидит он ни горбушки моста, ни, пышущий жаром двигателей, сплошной железный поток. Не увидит, заешь его мышь, и торговый центр по правую руку, куда заглянул однажды, подивился дороговизне и решил больше не совать туда носа! ...И опять обиделся.
Но если он, чёрт возьми, не попадёт в ту половинку процента – в неё попадётся кто-то другой?! И его, того неведомого бедолагу, Петру Михайловичу стало невыносимо жалко. Он почувствовал себя подлецом, который, по словам Горького, из всех божьих заповедей выполнял только одно: «не» писал отдельно от глагола. ...И тогда решил: пусть будет так, как будет, – птицы и те умирают!
* * *
В понедельник утром в их палату явился пышущий здоровьем и молодостью медбрат из хирургии, сделал Будылкину какой-то укол, и, немного погодя, тот покатил на лифте в операционную. На своих, кстати, ногах, хотя и были они по здешней привычке туго-натуго перебинтованы.
В предбаннике операционной он разделся, завернулся в простынку и, глубоко вздохнув, прошлёпал босыми ступнями за дверь. Как в воду нырнул!
Операция длилась десять минут и хотя Пётр Михайлович особой боли не испытывал и всё время усиленно таращил глаза на висевший над ним монитор, ни грамма не понял. Ничего, подумал, успокаиваясь, всего-то сразу и поп не поймёт, суну потом дискетку, что дают при выписке, в сыновний компьютер и докопаюсь до истины. ...Любопытно ведь, собака такая, узнать, как можно через запястье в самое сердце попасть и чего-то там установить!
На этой мажорной ноте его и увезли на каталке в реанимацию. Она отличалась от палаты Будылкина лишь малым количеством коек да тем, что койки те оказались на колёсиках. Чтобы, значит, пулей умчать больного в случае ЧП куда следует.
Он занял койку слева от окна, а правая оставалась свободной. Но недолго: где-то через полчаса дверь палаты распахнулась, въехала каталка, и в соседях оказался длинный, как жердь, пожилой мужик. Наказав и тому и другому не вставать хотя бы тройку часов, медсёстры исчезли.
– Здравствуйте-пожалуйста, – возмутился новый сосед. – а если я на горшок захочу? ...Тогда уж утку давайте!
Но, увидев желаемую посудину возле ножки кровати, успокоился и протянул Будылкину руку:
– Николай! Можешь Коляном звать, – и усмехнулся, – сейчас все Коляны да Вованы – сплошная уголовщина. А вас как?
– Петро...
– Петрован, значит!
Колян оказался бывшим начальником какого-то северного управления и заядлым баскетболистом.
– Я бы, – сказал он, окидывая взглядом коротенького Петра Михайловича, – и тебя вытянул, как кишку, сделал спортсменом, да некогда: поздно, браток, пить «боржоми», когда почки отказали!
– Поздно, – согласился Будылкин и отвернулся к стене.
Хотелось помолчать, подумать о вечном, но не тут-то было. Знал сосед, что во многой мудрости – много печали, потому и не дал за личные думы зацепиться. И про бойкую юность ему рассказал, и про бараки да палатки, и вот теперь, мол, когда всего по горло: живи как вареник в сметане, – хрен-ма! Отказало сердце. Может быть, и крякнуло оно оттого, что страна развалилась? ...Не каменное ведь! Но и коммунисты, по словам Коляна, в последние-то годы шибко разленились, зажрались, суки! Забыли, что простой-то народ и цветочек хочет, и пивка попить. Оно ведь с рыбкой-то хорошо. Только, пришёл к выводу сосед, /у него даже лицо в тот момент сделалось упрямое, как топор/, демократы-то похуже коммуняк оказались: так ухайдакали Россию, что и смотреть на неё, прости Господи, стыдно! ...Опутают вот её колючкой да и будут остальному миру за валюту показывать. Запросто! ...Тут уж хошь – не хошь, а за коммунистов голосуй, поднимать ведь Россию-то надо, поднимать! Временщики, они хуже опричников!
Потом говорливый сосед вспомнил про внука и про внучку, вспомнил бы, поди, и про Жучку, да в дверях возник уже знакомый медбрат, из-за спины которого выглядывал щетинистый и с темени, и с подбородка коротенький мужичок: лицо, как сейчас называют, кавказской национальности. Был он пузат, из-под горбатого носа топорщились смоляные усы, а из-под мышки торчал цветастый целлофановый пакет.
– Вы, Николай Иваныч, ведь на этом этаже лежите? – осведомился медбрат у Коляна. И предложил: – Может, пройдёте в свою палату? ... Всё одно на глазах будете, а то беда у товарища случилась! – кивнул на черныша. – Положили в соседнюю реанимацию вместе со старухой, а она стонет и стонет...
– Совсем жизни нэт, – подхватил тот прокуренным басом, – рэвёт, как баран!
Колян возражать не стал, натянул на себя спортивный костюм и, покачиваясь на затёкших от долгого лежания журавлиных ногах, шагнул в коридор. А «черныш» улёгся на его место.
«И слава Богу, – подумал Пётр Михайлович, проводив взглядом разговорчивого соседа, – устал он, однако, от дебатов, хоть минутку газету почитать – и то хлеб!».
Достал из пакета с одеждой старый номер «Завтра» и зашуршал страницами.
Да фиг-то ему было не чтение!
– Камал, – услышал он знакомый басок, – а тэбя как зовут.
Это панибратское «тэбя» чуток покоробило Будылкина, но Бог с ним, решил, на каждый чих не надёргаешься! Он ведь тоже не гимназистка.
Камал-то, оказывается, недавно с Кавказа прилетел, сорок лет, мол, стукнуло, а сердце как у деда: того и гляди, на куски разлетится. И воздуху не хватает: рот разеваешь, а толку нет. Думал, только дома ему карасём-то дышится, а приехал в Надым – такая же беда! ...Брат у него в Надыме-то живёт, он и устроил в кардиоцентр. Хасбулатом его зовут. Настоящий джигит, вах! И работу ему нашёл, и с жильём помог. ...Дома столько не заработаешь.
– Это верно, – согласился Пётр Михайлович. – Чужие мысли легко понять, если свои в голове есть. – И денег там не получишь, и стреляют. ...Кому охота башку подставлять?
– Пойду покурю! – скрипнул койкой Камал. – Если что, – покрутил растопыренной пятернёй в воздухе, – скажешь врачам чего-нибудь...
– Так понятно, – привычно бросил Будылкин, хотя ему и на полмизинца ничего понятного не было: и дышать ведь Камалу нечем, и курит, как паровоз. ...Ты уж, ёж твою мышь, определись, чего хочешь!
И только уселся на койке, норовя взять с тумбочки пультик телевизора, как получил крепкий пинок в лодыжку. Это Камал, знать, его подпнул: не мешай, мол, одевать тапочки!
Пинок опять подобидел Будылкина, но и тут он стерпел: улёгся на койку, проводил взглядом сунувшегося в дверь соседа и включил телевизор. В такое время самое лучшее мультик посмотреть: сильно успокаивает
А может, сосед и не пинал его вовсе: задел ногой, да и всё? Бывает...
Вконец успокоившись, выключил телек и принялся за «Завтра». Хорошая, язви её, газета, острая, только читать её внимательно надо: пропустишь строчку – хана, остальное-то тёмный лес!
Камал появился в палате в десятом часу, бухнулся в койку и сразу уснул. Как-то ловко это у него получилось – закрыл глаза и был таков. Поехал, как писал когда-то Зощенко, в Ригу. У Будылкина так-то ещё ни разу не выходило, ему перед сном о чём-то подумать надо. ...Разное ведь за сутки в руку берёшь, а чем палец занозишь – не знаешь.
И тут у Будылкина зазвонил мобильник. Полдня молчал, зараза такая, а тут заверещал! Это старый приятель Петра Михайловича решил поинтересоваться результатами операции. Будылкин бы ему и сам поближе к ночи позвонил, да приятель оказался менее терпеливым.
– Чего, Бутылкин, – гаркнул в трубку, – живой? Как прошла операция?
Будылкин не обиделся, думал уже и сам обозвать Валерку Агапкина – Хапкиным, да взглянул на спящего соседа и вполголоса буркнул:
– Живой...
И хотел уже тихонько доложить, как ему загоняли стент в самое сердце и чего он в то время чувствовал: сердце-то ведь не пятка какая-нибудь или коленка, но поперхнулся от удивления: зло полыхнув угольями глаз, Камал подхватился с койки и выкрикнув: «Ты зачем меня разбудил?» – бросился вон из палаты.
Видать и Агапкин услышал тот вопль и сильно удивился:
– Чего это там у тебя? ...Чего случилось?!
– Та-ак, – успокоительно протянул Пётр Михайлович, – ерунда! – Не рассказывать же приятелю про все его больничные заморочки! – ... Война местного значения, потом расскажу. Давай-ка лучше про операцию поговорим!
Но мало того, что горячий сосед выскочил вон, он ещё и другое отчебучил: где-то через пяток-другой минут в реанимацию заглянул дежурный врач:
– Чего это вы, Пётр Михайлович, людям спать не даёте? – укоризненно спросил он, и его крупное добродушное лицо болезненно сморщилось. Знать, ему было очень неудобно за выходку Будылкина.
– Да погодите вы! – опешил тот от такой несправедливости. – У меня зазвонил телефон! Не я ведь звонил-то... Так потерпи минутку, не прыгай козлом! – И полюбопытствовал: – Пожаловался что ли?
– Нет, – деликатно ответил эскулап. – Сидит человек в коридоре, вот и спросил: время-то позднее. – И примиряюще предложил: – Вы уж потише себя ведите... Или за дверью разговаривайте! – нашёлся.
Пётр Михайлович возмущённо вздохнул и долго не мог успокоиться: вот, чертяка какая! Ошибся, значит, Диккенс-то насчёт брюнетов: добрые, мол, люди – хрен-то! ...Ты уж, брат Камал, в обществе живёшь, так и о нём маленько думай, терпи!
Но успокоился-таки, натянул штаны и выглянул в коридор. Камал сидел на банкетке напротив двери и клевал носом. Торчащий вдовьим горбом воротник ковбойки делал его похожим на встрёпанного воробья, а покоящиеся на коленках короткие волосатые руки беспокойно вздрагивали во сне, готовые растерзать любого, нарушившего покой хозяина.
«Мешок-кишок! – подумал, опять распаляясь, Будылкин. – Налить тебе в ухо да заморозить! ...А муха сядет на нос – и с мухой раздерёшься?».
И не удержался:
– Не стыдно жаловаться-то?! – бросил ядовито. – ... А твой телефон зазвонит – и мне скандал закатывать? Бежать вприпрыжку по коридору... И побегу! – уже почти выкрикнул Пётр Михайлович. Я, мол, тоже не лыком шитый!
– Ты, мужик, нэ пугай! – петушком взвился над банкеткой Камал.
«Как это у него так шустро получилось? – подумал Будылкин. – И ногами не дрыгал, а взлетел!».
Но тоже фасон не уронил:
– Я не пугаю! – отрубил. – А будешь ночью храпеть – всех врачей созову: пусть делают что хотят! Хоть на лестницу вместе с койкой вытаскивают!
И пожалел, что выкрикнул те решительные слова: глаза Камала отчаянно выпучились, налились кровью, казалось, он разлетится на куски от злости, но не разлетелся: похватал раззявленным ртом воздух и выпалил такое, чего Будылкин никак не ожидал:
– Я вообще нэ буду спать, понял, мужик?!
– Ну, бра-ат... – а больше, Пётр Михайлович не знал, чего и сказать. – ...Вожжа под хвост попала, так и телега пропала?! – и захлопнул дверь.
«Нет, с таким ни одна баба не уживётся! – заключил, вспомнив, как в ходе их мирной беседы, Камал заявил, что был когда-то женат, да разошёлся, а почему – не сказал. Теперь-то всё встало на своё место: не быка ведь ищет баба – человека. Из-за его характера и разошлись, из-за гордыни. ...Он в ней, как рыба в чешуе».
Выключил свет в палате и улёгся на койку. ...Спать он, видите ли, не будет. ...За таким гляди в оба, а зри в три!
Хотел уснуть сам, да какой уж там сон. ...Назло, значит, батьке и шапку не одену?! Только уши-то твои, отпадут – и фиг приклеишь! ...И разговаривать с таким бесполезно – бочонок с порохом. Нет, не бочонок даже – пузырь!
Вздулся, холера такая и хоть чего с ним делай! ...Национальный вопрос, да и только! Несхожесть характеров, культур. ...Нация – дело серьёзное.
Ладно, ещё из-за Аллаха не заспорили. Тот, по убеждению таких гордецов, выше, чем православный-то Бог! ...Хотя Бог-то один, так и в Коране написано. И в Библии тоже. Только переиначивают те книжки каждый на свой лад, Будылкин вон ещё до «перестройки» слышал от всяких там церковных старушек, что придёт, мол, Михаил «меченый» и наступит конец света. Так, мол, в Писании-то сказано. Из-за этой вот вязкой молвы и сунулся въедливый Пётр Михайлович в Библию, всю горбачёвскую эпоху её изучал. Не нашёл он там старушечьих слов, но узнал такое, что про Мишку-то «меченого» и думать позабыл. ... Люди-то, оказывается, и за тыщу лет до него думали, не только кукурузу охраняли, ёж твою мышь!
Мирно тикали на стенке ходики... Включил свет: ого, двенадцать часов уже! Неужто сосед всё ещё ютится на банкетке? Будылкин приоткрыл дверь: сидит, зараза такая! Да сколько же можно в коридоре-то дремать? ...Ну, подулся минут пятнадцать-двадцать, чего с ума-то сходить? Понял Будылкин, что ты джигит, понял!
– Камал, – тихонько позвал соседа, – иди спать!
Тот от неожиданности дёрнулся вперёд, потом встряхнулся, как искупавшийся в пыли барбос, отбрасывая дрёму, и... И лучше бы Будылкин его не будил:
– Уйды, мужик, – услышал Пётр Михайлович ржавый ото сна рык, – сказал, спать нэ буду – значит, нэ буду!
– Х-ху, дьявол!.. Мне что ли хуже делаешь? ...Не пойдёшь?! – бросил в последний раз.
– Уйды!... – прошипел Камал. Понимал, крутая голова, что дуриком-то нельзя среди ночи кричать, вот и шипел, как гусь!
– Ну, тогда и я тут буду сидеть! – принял вдруг отчаянное решение Будылкин. Из мужской солидарности принял-то: не такой он джигит, как Камал, но твёрдых мужиков уважает!
Скрипнула дверь соседней палаты, в полумраке коридора возникла сонная мужская фигура, бездумно поглазела на сидящих и потрусила к туалету. Кажется, её не было целую вечность, но вот появилась на свет Божий и шершавый, как наждак, густой голос заставил Будылкипа дёрнуть голову вверх:
– Не спится, други? Я перед операцией тоже всю ночь вот тут просидел: вдруг окочурюсь завтра? Боялся...
– Иди давай, трус! – тяжело обронил Камал. Грубовато, конечно, ответил-то, и Будылкин хотел добавить, что они уже побывали в операционной и Бог миловал, но не успел: Камал вдруг схватился с банкетки, иступлено выпучился на обоих и, что-то рыкнув, сунулся в дверь палаты.
Вот, Бонопарт какой, цена – копейка!.. Будылкин услышал жалобный визг Камаловой койки, потом выждал минут пяток и тоже нырнул в палату.
Жизнь-то ведь, мягко говоря, не такая уж и плохая, А случилась тёрка – что ж такого? Заглаживай её, думай головой-то! Человек без страстей – тьфу! ...Как корова без рогов!
Разбудил его какой-то треск: словно доски рядом ломали. Надпилят, потом хрясь ногой! И опять пилка началась. ...Ох-хо, так это же Камал храпит!
Будылкин попробовал опять уснуть, да где там... Храп соседа вдавливал его в постель, рвал на куски черноту ночи. Будто пеньку продал, оголец такой и отдыхает теперь! А может, толкнуть? Ляг, мол, на другой бок... Вспомнил Ганьку Белова, соседа по комнате в студенческом общежитии, тот храпел в любом положении. Потом Будылкин привык к его храпу, и хоть захрапись, но это же когда случилось-то – через три недели мучений! Тем более что Ганька на выходные дни уезжал в деревню и привозил оттуда то сала, то говяжью рульку. ...Хороший был парнишка!
Или толкнуть всё-таки Камала? Пусть перевернётся, чёрт волосатый, сколько можно из-за него не спать?!
И вспомнил своё обещание – разбудить врачей, если тот будет храпеть. ...Вот и заявится сейчас в ординаторскую: делайте, мол, что хотите!
«Но погоди, – оборвал себя Пётр Михайлович, – Камал ведь собирался всю ночь просидеть в коридоре! И если бы не Будылкин – сдержал своё слово».
Трудно быть мужиком-то... Куда ни кинь – всё клин! ...А если?
Будылкин взял с тумбочки мобильник, глянул на высветившийся в темноте экранчик: полчетвёртого. ...Место-то ведь его на седьмом этаже свободно, – вот он к себе досыпать и пойдёт. ... А к подъёму вернётся в реанимацию, х-ху, добьёт, обязательные здесь сутки!
И, стараясь не делать забинтованными ногами резких движений, поднялся с койки.