Лагунов К. = Человек - человеку = Клименко = 06.02.15





КОНСТАНТИН ЛАГУНОВ ЧЕЛОВЕК — ЧЕЛОВЕКУ


Документальная повесть

«Человек человеку — друг, товарищ и брат».

(из Программы КПСС).



1. ВСТРЕЧА С ГЕРОЕМ

Давно я задумал написать большой очерк о молодом герое нашего времени. Несколько раз судьба сталкивала меня с замечательными парнями и девушками. Но только задумка моя так и оставалась невыполненной.

Осенью прошлого года я закончил работу над большой книгой. У меня появилось свободное время, и я решил всерьез заняться сбором материала для очерка.

Мой поиск начался с шестой школы рабочей молодежи города Тюмени.

День выдался на редкость погожий, светлый, теплый и тихий. Прошитый лучами яркого солнца воздух казался золотистым. Вероятно, этот обман зрения объяснялся еще и обилием желтых красок, которые осень щедрыми мазками раскидала вокруг.

В такой день не хочется лезть в переполненный людьми душный и тряский автобус. Приятно пройтись пешком. Чем дальше я уходил от центра с его асфальтом, витринами, скверами, тем ниже, бледнее и пустыннее становился город. Немощеные, кривые улочки, узенькие деревянные тротуарчики, вросшие в землю домики.

Однако и здесь, на окраине, горделиво возвышались большие многоэтажные дома, — построенные и строящиеся. Позолоченную синь неба буравили ажурные стрелы башенных кранов. С глухим рокотом ползали по дорогам катки, приминая черный дымящийся асфальт.

Город жил, город рос, город строился, и от этого становилось радостно на душе. Вот сейчас, сию минуту хотелось сделать для людей что-нибудь доброе и красивое.

Школа не порадовала меня своим видом. Тесно, пыльно, неуютно. В такую школу вряд ли захочется пойти после семи часов работы у станка.

По образованию я историк, потому и отправился на урок истории в 7 «А». «Посижу, послушаю. Авось и подсмотрю героя будущего очерка» — подумал я, переступая порог класса. Он был маленький и душный. Столы тесно сдвинуты. За ними сидели пять парней и две девушки.

Мое появление не произвело на них никакого впечатления. Они вразнобой ответили на мое «здравствуйте» и продолжали заниматься каждый своим делом.

Я облюбовал стол, за которым с книгой в руках сидел темноволосый парень.

— Можно к вам присесть?

— Угу, — промычал парень, не поднимая головы от книги. И только дочитав параграф до конца, он вскинул на меня строгие, внимательные глаза.

Мы познакомились.

— Глячков Дмитрий, — отрекомендовался парень.

— Дизелист с судостроительного. — И снова потянулся было к книге.

Я поспешил задать ему вопрос, другой, третий. Дмитрий отвечал нехотя. Ему уже тридцать. Третий год учится в вечерней школе.

— Трудновато, конечно. Поздно взялся за ум. Но ничего. Буду тянуть до победы. Кончу восьмилетку — поступлю в вечерний техникум. Через семь, лет получу диплом техника. Не стыдно будет и в коммунизм входить…

Работал он хорошо. И, видно, крепко любил свое дело: рассказывал о нем увлеченно и горячо. Зазвенел звонок. Дмитрий оборвал рассказ на полуслове, извинился и снова склонился над книгой.

С треском распахнулась дверь. В класс вошел молодой человек. Первое, на что я обратил внимание, были большие темные очки, за которыми оставались невидимыми глаза вошедшего. Он не спеша прошел к столу, положил на него толстую папку с молнией-застежкой и сел. На правом лацкане серого пиджака блеснул ромбик вузовского значка.

Молодой учитель еле уловимым, заученным движением руки подтолкнул вверх очки, поправил аккуратный узелок галстука. Расстегнув папку, извлек оттуда толстую серую тетрадь, пошелестел страницами. Найдя нужную, прикрыл ее ладонью. Низким равным голосом спросил:

— Кто сегодня отсутствует?

Поднялась невысокая девушка в красной кофточке и перечислила фамилии отсутствующих учеников.

— Остальные здесь?

— Здесь, Виталий Данилович.

— Хорошо. Садитесь. Начнем.

И урок начался. Он проходил по всем правилам методики. Сначала опрос учащихся, потом изложение нового материала, закрепление его и, наконец, задание на дом. Словом, это был обычный урок, и только учитель оказался не обыкновенным.

Он был слепой.

Я слушал его ровный, неторопливый голос, а сам, не отрываясь, смотрел в худощавое, волевое лицо с высоким лбом и крутым подбородком.

В жизни мне довелось многое повидать, но такое я увидел впервые…

Вот так я познакомился с Виталием Аникиным. Его судьба глубоко взволновала меня, и я решил рассказать читателям об этом мужественном и гордом человеке, о людях, которые сделали его героем повести.



2 ВЫСТРЕЛ

Большелобый мальчуган крепко прижался спиной к бревенчатой стене. На нем белая рубашонка и черные штанишки с лямочками крест-накрест. Глаза у мальчика широко раскрыты. В них застыло выражение восторженного удивления.

На обороте поблекшей фотографии написана дата: — 27 августа 1939 года.

Мальчик в белой рубашонке-четырехлетний Витя Аникин. Он только что вернулся из пионерского лагеря, переполненный необыкновенно яркими впечатлениями. На всю жизнь запомнился ему большой костер на лесной поляне. Освещенные пламенем мальчики и девочки водили веселый хоровод. Вместе с ними пел и танцевал маленький Витя. В красном зареве большого костра все казалось необыкновенно ярким и удивительным.

Начальником пионерского лагеря был Витин отец-директор сельской школы, коммунист Данила Михайлович Аникин.

Друзья любовно называли его «непоседой». И справедливо — он и минуты не дарил праздному безделью. Все время в движении, в заботах, в труде. То он выступал с докладом перед колхозниками, то выпускал «боевой листок» на ферме, а то проводил читательскую конференцию в деревенской библиотеке. Да, много дел было тогда у сельского коммуниста Данилы Михайловича Аникина.

Когда началась война с белофинами, политрук Аникин ушел на фронт.

Вернувшись, он вновь стал учить деревенских ребятишек грамоте, рукоделию и песне. А еще он учил детей беззаветно любить Отчизну-мать и ненавидеть ее врагов.

Больше всего на свете коммунист Аникин ненавидел фашизм. Потому он и оказался в числе первых, кто грудью заслонил Отечество в страшные июньские дни сорок первого года.

Ух, как гордился своим отцом шестилетний Витька. Когда сверстники затевали игру в войну с фашистами, мальчишка привязывал к поясу деревянную саблю-самоделку и безапелляционно говорил:

— Буду комиссаром полка. Как папка…

Далеко от фронта раскинулись земли тюменщины. Здесь не слышно было орудийного гула, не видно тревожных всполохов пожарищ. Не падали бомбы, не выли сирены. Но и в далекой от фронта Сибири клокотала война. И раны ее не зажили до сих пор.

Пройдись по городам и селам, войди в любой дом и ты увидишь выцветшие фотографии солдат, не вернувшихся с поля боя. До сих пор старухи-матери и безвременно увядшие солдатки бережно хранят в заветных местах полуистлевшие листки «похоронных» извещений о без вести пропавших.

Многие тысячи детей выросли без суровой отцовской ласки. И хотя ныне они сами стали отцами да матерям, а все не забылась тяжелая утрата, не сгладились в памяти горькие сиротские годы.

Нет, война не обошла стороною Сибирь, потому что сами сибиряки никогда не стояли в стороне от жизни, не хоронились от борьбы за светлое будущее своего народа, не щадили себя в боях за Родину.

Не миновала война и семью Аникиных. Они осиротели в сорок втором. На руках Марии Тимофеевны осталось пятеро детей. Мал мала меньше.

Когда старшей Гуте исполнилось 17 лет, она уехала в город и стала разнорабочей на оборонной стройке. Бросил школу тринадцатилетний Анатолий. Он пас скот, пахал землю, водил трактор.

В войну они жили на частной квартире в деревне Колодцы Крутинского района. Пять человек ютились в одной комнатке, обставленной самодельной мебелью. Единственным украшением голых стен было хозяйское ружье. Оно висело в изголовье облупившейся кровати.

Ружье сюда повесил хозяин дома, вернувшись с охоты в воскресный день июня — первый день войны. С тех пор оно неподвижно провисело на этом месте почти четыре года.

А в январе сорок пятого в доме затеяли генеральную уборку, и ружье со стены перекочевало в угол.

Здесь его и обнаружили Витька с братом, вернувшись из школы. Витьке тогда было десять, а брату пошел тринадцатый. Надо ли говорить, как они обрадовались возможности подержать в руках настоящее боевое ружье.

Мальчишки долго вертели берданку в руках, ощупывали каждый винтик. А потом старший скомандовал:

— Становись к стенке! Ты — фашист. Я — партизан. Именем народа приговариваю тебя к расстрелу.

— Сначала ты становись, а я буду партизаном, заупрямился Витя.

— Нет, ты а потом я, — настаивал брат.

Они заспорили. Все-таки верх одержал старший.

Витя встал под дуло ружья брат взвел курок, прокричал несколько слов о беспощадной мести врагам и нажал спусковой крючок.

Сухо щелкнул боек.

— А! Ты еще сопротивляешься! — войдя в азарт, закричал «партизан» и снова нажал на «собачку».

Потом братья поменялись ролями, и теперь уже Витя стал расстреливать «предателя».

Скоро ребятам надоела игра с ружьем. Они положили его на стол и принялись за уроки. Братья всегда готовили уроки за этим столом, сидя друг против друга.

Задумавшись над задачкой, Витя не заметил, как брат взвел курок и, не поднимая ружья со стола, нажал на спусковой крючок.

Что-то кроваво-красное и жгучее так хлестнуло Витю по лицу, что он вместе со стулом повалился на пол.

Ошалев от ужаса и боли, мальчишка тут же вскочил на ноги. Густой туман застилал глаза. Что-то горячее и липкое текло по щекам. Витя судорожно провел ладонью по залитому кровью лицу. Тряхнул головой. Туман перед глазами не рассеивался. Вытянув перед собой окровавленные руки, мальчик шагнул и наткнулся на угол стола. В пропахшей порохом тишине повис отчаянный вопль:

— Ма-ма! Ма-моч-ка!!

Совсем рядом послышался топот ног. Он повернулся лицом к приближающимся шагам.

— Витя! — сдавленно вскрикнула мать.

— Мама! Где ты? Почему я тебя не вижу!!



3 АННА ГРИГОРЬЕВНА

Высокое окно распахнуто настежь. Под окном раскинула ветви цветущая черемуха. В темной зелени густой листвы ярко белели большие гроздья цветов. Теплый ветер слизывал с них тонкий волнующий аромат и заносил его в комнату.

Мальчик навалился грудью на подоконник и жадно вдыхал настоянный на черемухе воздух. Его тонкие ноздри нервно вздрагивали, губы беззвучно шевелились. Бледное, болезненное лицо вскинуто вверх. На тонкой, круто выгнутой шее четко прочерчена пульсирующая сонная артерия.

Запах цветущей черемухи, видимо, волновал мальчишку. Он дышал глубоко и часто. Маленькие пальчики левой руки нервно барабанили по подоконнику. По бледному худому лицу с закрытыми глазами все время блуждали какие-то тени.

— Черемуха, — шепчет он, вытянув руку в окно — Черемуха.

— Фьють-фью-фью-ю-ю-ю! — просвистела над головой невидимая птичка.

Витя вздрогнул. Склонив голову набок, вслушался в птичий посвист. «Вроде бы скворец», — подумал он.

По узкому белому лицу ребенка крадется — робкая улыбка. Она ширится, растет, озаряя все лицо.

Тяжелые шаги за спиной спугнули улыбку. Лицо мальчика напряглось, заострилось. Он оттолкнулся руками от подоконника, повернулся к нему спиной. Шаги простучали мимо. Голова мальчишки поворачивалась вслед за удаляющимися шагами. Он силился угадать, кто сейчас прошел мимо него, и не смог. От этого расстроился, помрачнел.

— Витя! Витенька!

Это мамин голос. Мальчик встрепенулся. Вытянув руки, рванулся навстречу ее шагам.

— Осторожней, деточка. Здесь табуретка.

Она охватила его за руки, притянула к себе.

Он прижался лицом к ее груди, тонкими прозрачными руками обхватил шею матери и вдруг заплакал.

— Ну, ну, — ласково гладила она его по стриженой, вздрагивающей голове. — Успокойся. Я за тобой приехала. Сейчас поедем домой. Тебя все ждут. И Гутя, и Люда, и Анна Григорьевна. Она все время о тебе спрашивала. Вот сейчас соберу твои вещички и поедем…

Он скоро успокоился. С нетерпением поджидал, когда мать закончит сборы и все формальности, связанные с его выпиской из больницы.

И вот он в телеге. Усевшись поудобнее, прижался спиной к теплому баку матери и замер, чутко вслушиваясь в знакомый с младенчества дорожный шум. Время от времени он опрашивал мать:

— Где мы едем?

— В рощу въезжаем.

— Она зеленая?

— Зеленая, сынок, нарядная…

— А сейчас?

— К мосту подъезжаем. Река блестит на солнышке?

— Еще как, будто зеркало.

— А почему не слышно, как она плещется?

— Далеко еще. Вот подъедем ближе и услышишь.

— Слышу! Слышу! — радостно кричал он через минуту. — Вот на мост въехали. Верно ведь?..

У ворот родного дома его встретила целая ватага ребятишек. Он узнавал друзей по голосам. Здоровался с ними по-мужски за руки. Мальчишки наперебой рассказывали ему немудрящие, ребячьи новости, звали с собой на рыбалку и за ягодами.

Вечером к нему пришла Анна Григорьевна. Она учила его с первого класса. Малыши любили свою молодую учительницу и относились к ней с родственной теплотой и почтительной непринужденностью. Родители учеников считали Анну Григорьевну отзывчивым и душевным человеком. Она запросто ВХОДИЛАв любой дом, и хозяйки всюду принимали ее как дорогого, желанного гостя, и чаем напоят, и сокровенными мыслями поделятся, а иногда и всплакнут, жалуясь на одолевшую хворь или на мужнину неверность.

Витя, наверняка, узнал бы свою учительницу по походке. У нее была своя, особенная походка. Легкая и стремительная. Она вроде бы и не шла, а летела. Грудь вперед, голова гордо вскинута, маленькие ноги едва касаются земли.

Мальчик непременно узнал бы свою учительницу по походке, да подходя к их дому, Анна Григорьевна вдруг замедлила шаги. И вместо привычного торопливого цокота каблучков Витя услышал незнакомую поступь. Звякнула щеколда, проскрипели половицы в сенях, но в комнату никто не входил. «Кто это?» — встревожился мальчик, настороженно прислушиваясь. С легким писком растворилась дверь, и вдруг комната наполнилась дробным перестуком каблуков.

Витя вздрогнул, столкнул кошку с колен, торопливо приподнялся.

— Это я, Витя. Здравствуй.

— Здравствуйте, Анна Григорьевна, — радостно отозвался мальчик.

Она подошла к нему вплотную. Положила маленькую пухлую ладошку на мальчишечью голову.

— Садись, Витя.

Он сел. А она стояла подле, гладила его по голове и приговаривала:

— Вот как ты вырос. Совсем большой. Мы без тебя очень скучали. Расскажи, как ты лечился? Тебя не обижали там?

— Нет, что вы. Там все такие добрые и ласковые. Особенно тетя Лена — наша медсестра. Она мне уколы делала. Совсем-совсем не больно, как комар куснет. Я тоже соскучился без вас. Всю дорогу мамку торопил… — Он вдруг умолк, а когда вновь заговорил, голос у него был жалкий и натянутый — вот-вот оборвется. — Я когда ехал сюда, все думал. Вдруг это только приснилось. А на самом деле я такой же, как и раньше. Как все: Гошка, Петька, Андрюша. Закрою глаза ладошкой — до-о-лго не открываю. Вот думаю, открою и все увижу. И небо, и лошадь, и маму…

— Не горюй, Витя. Ты ведь мужчина. Главное в жизни — не раскисать, не терять веру в победу. Сейчас у нас знаешь какая медицина! Ого! Чудеса творит. И мертвых воскрешает. В Одессе есть знаменитый профессор — глазник Филатов. Он делает такие сложные операции, что совсем слепые начинают видеть. Вот немножко оправишься, окрепнешь, и мы напишем ему письмо. Я уверена, он вылечит тебя, обязательно вылечит…

— А почему вы плачете?

— С чего ты взял? Я и не думаю плакать…

— Неправда. Мне на щеку упала ваша слезинка. Горячая такая…

— Я сейчас… — задыхаясь, проговорила учительница и выбежала из комнаты.

На крыльце она дала волю слезам. Плакала долго и горько. Уговаривала себя, ругала и все-таки плакала, размазывая слезы по лицу.

С трудом поборов приступ слабости, Анна Григорьевна насухо вытерла глаза и вернулась к расстроенному мальчику.

— Не обращай на меня внимания, — виновато сказала она. — Я женщина, — а женщины народ слабый. Чуть что, сразу ревут. — Улыбнулась сквозь слезы. — Хочешь, почитаю тебе книжку? Где-то здесь я видела сказки Андерсена. Нашла. Садись рядом. Вот так. Теперь слушай. Это очень интересная сказка о малюсенькой девочке Дюймовочке.

Волшебная сказка скоро захватила мальчика. Он позабыл обо вceм на свете. Бледные, худые щеки его раскраснелись. Он то и дело улыбался, а однажды расхохотался так задорно и громко, что Анна Григорьевна не выдержала и тоже рассмеялась…

С тех пор она стала приходить к нему каждый день. Читала книги, рассказывала сказки и разные интересные истории. А иногда, прервав чтение на полуслове, принималась расспрашивать его о чем-нибудь, и между ними начинался задушевный разговор обо всем на свете. Во время этих разговоров мальчик преображался на глазах. Он охотно откликался на вопросы, живо реагировал на каждое замечание учительницы, весело смеялся.

Однажды он встретил ее словами:

— А мне тетя купила гитару. Я уже немножечко умею играть. Плохо только. Хотите послушать?

— Ну, конечно.

Витя снял со стены инструмент. Удобно пристроил его на коленях. Тонкими, белыми пальчиками провел по струнам. Вслушался в тихий перезвон. Скользнув левой рукой по грифу, прижал струны, и в комнате глухо пророкотал стройный аккорд. Еще один, еще и вот поплыла нехитрая мелодия популярной в то время песенки.

Она похвалила его игру, а потом предложила пойти поиграть с ребятами. Когда Витя ушел на улицу, Анна Григорьевна заговорила с его матерью:

— Скоро осень, Мария Тимофеевна. Ребятишки пойдут учиться. Надо, чтобы, и Витя учился. Давайте напишем в Омскую школу слепых, может быть…

— Нет-нет. И не думайте, — женщина сердито замахала руками. — Я его от себя никуда не пущу. Он совсем ребенок. Слепой и слабый. Кому такой нужен? Подождем год-другой. Подрастет. Окрепнет. Тогда можно подумать и об Омске. А сейчас… нет. И не уговаривайте меня. Бесполезно.

— Поймите же, — настаивала Анна Григорьевна, — ему надо учиться. Обязательно. Только тогда он будет чувствовать себя настоящим человеком. Равным среди других.

— Что случилось, то случилось. — Мария Тимофеевна решительно поднялась со стула, давая понять, что не хочет продолжать этот разговор. — Теперь из него ученого все равно не сделаешь. Только загубишь парнишку.

Пусть пока музыке учится. Бог даст, соберемся с силами, купим ему гармошку, а, может, и баян. Слух у него хороший, он с детства к музыке тянется.

Слепой гармонист. Анна Григорьевна не раз видела их на деревенских гулянках, в придорожных чайных, в переполненных вагонах поездов. Они почти всегда были пьяны, неопрятны и наглы. Правда, она знала и других слепых музыкантов. Они выступали по радио и в концертах. Это были музыканты-профессионалы, люди музыкально образованные, а значит — грамотные. «Надо его учить. Во что бы то ни стало».

И молоденькая учительница решила бороться за счастье мальчишки из далекой глухой деревеньки Колодцы, от которой до ближайшей железнодорожной станции и за сутки не доберешься.

Сначала она пыталась уговорить мать и тетку мальчика. Но те уперлись и ни в какую. «Сейчас голодно. И зрячий-то не знает, как прожить, а больной малец вовсе погибнет».

Споры с ними становились все ожесточеннее. И однажды выведенная из терпения тетка взорвалась:

— Ты, Анна Григорьевна, в чужую жизнь не суйся. За добро твое, за ласку к парнишке — спасибо, а как ему дальше жить — решать будут родные. У него, слава богу, есть мать и родственники. Думаешь, мы не понимаем, что надо ему учиться? Понимаем. Да только пока время не подошло. Пусть дома живет. Встанет на ноги, наберется сил, а там видно будет. И добром тебя прошу, в чужое дело не встревай.

Горькая обида захлестнула учительницу. На глаза навернулись непрошенные слезы. Но сдержала себя Анна Григорьевна, ни слова не сказала. Только закусила побледневшую нижнюю губу, прикрыла ресницами повлажневшие глаза и ушла. «Пусть делают, что хотят», — решила сгоряча.

Когда горечь обиды развеялась, снова одолели тревожные мысли. «Пропадет мальчишка. Позабудет все, что знал. Потеряет интерес к учебе. Уверует в невозможность иного пути кроме музыканта-самоучки. И погибнет… А я? Неужели я допущу до этого?»

С тех пор она редко наведывалась к Аникиным. Да и то лишь тогда, когда кроме Вити, в доме никого не было. Зато он стал почти каждый день навещать Анну Григорьевну. И всякий раз, встречаясь с ним, учительница обязательно заводила разговор об учебе. Анна Григорьевна прочитала мальчику «Как закалялась сталь» и «Овод», рассказала о Николае Островском, Алексее Маресьеве и о Николае Бирюкове. А сколько она прочла ему рассказов и статей об инвалидах недавней войны, которые с железным упорством одолели тяжкий недуг и вышли на широкую жизненную дорогу, став в ряды строителей и борцов. Безногие водили самолеты, комбайны и тракторы, безрукие работали дикторами, слепые читали лекции, писала книги, защищали диссертации.

И молодая учительница добилась своего. Витя «заболел» мечтой об учебе. Теперь они вдвоем «насели» на родственников.

Кто знает, чем бы все это кончилось, если б на помощь к ним не пришел старый друг семьи Аникиных — Павел Семенович Кузнецов.

4 ПАВЕЛ КУЗНЕЦОВ



Он появился неожиданно, как майский снег.

Аникины сидели за обеденным столом, когда хлопнула входная дверь и от порога послышался громкий, веселый басок:

— Дорогим хозяевам — поклон.

Голос был знакомый, и все сразу повскакивали с мест, заспешили навстречу нежданному, но желанному гостю.

— Паша, это же ты? — в голосе Марии Тимофеевны радость и смятение.

— Да вроде я, Маруся, иль не признала?

— Как не признать. Только что с тобой? Ох, боже… Паша…

— Спокойно, Маруся. Без паники и без слез. Факт уже свершившийся. Был офицером Кузнецов — стал инвалидом. Фашисты на память зарубку оставили. Твоего Данилу под корень срубили, а меня слепым сделали… Господи… — Мария Тимофеевна зажала ладонью зарываемый рыданиями рот.

Гость нахмурился. Повел по сторонам незрячими глазами, раздул широкие ноздри. А через минуту прежний веселый голос загремел в скорбно притихшем доме.

— Чего же вы молчите, ровно на поминках? Хоронить меня вроде бы рановато. Я не спешу на тот свет, и на этом делов невпроворот. Проводите-ка меня к столу. Вот спасибо. А теперь знакомьте с Витей. Ты здесь, братишка?

— Здесь, дядя Паша.

— Иди сюда. Будем знакомиться. Жаль, что не вижу, каким ты стал. О, здоров парень. Ишь как вымахал. Орел.

Говоря это, Кузнецов пробежался пальцами по Витькиным плечам и голове, похлопал ладонью по спине, потом привлек мальчика к себе, крепко обнял. Не снимая большой, тяжелой руки с его плеч, обратился к хозяйке:

— Ну, Мария Тимофеевна, рассказывай, как живешь? Что новенького? Да ты не хлопочи, Маруся. Сыт я.

— Чайку стаканчик.

— Чайку можно.

Когда все напились чаю и вдоволь наговорились с дорогим гостем, Кузнецов и хозяйка остались наедине.

— Сердит я на тебя, Маруся, — ворчливо начал Павел Семенович. — Какая беда с Витькой приключилась, а ты мне ни слова. Не веришь, значит, в старую дружбу? Я об этом через других людей прослышал. Ну да ладно. Что надумала с парнем делать?

— Так что поделаешь. От судьбы не уйдешь. Раз уж случилось такое, куда денешься. Хотим гармошку ему купить. Он жадный до музыки и слух у него хороший. Пускай учится. Всегда на кусок хлеба заработает.

— А грамота?

— Какая уж там грамота… — и заплакала.

— Э-э, — Павел Семенович укоризненно покачал головой. — Да ты, я вижу, судьбу хочешь разжалобить, все слезы льешь. Зряшное дело. Послушай-ка, что я надумал. В Омске есть школа слепых. Я справлялся. Переполнена она и все прочее, да не об этом речь. Собирай Витьку. Поедем устраивать его в школу.

Мария Тимофеевна хотела возразить, но Кузнецов опередил ее. Повысив голос, строго сказал:

— И не поперешничай. Я все равно своего добьюсь. Друг мой Данила никогда не простит мне, если я из-за твоих слез оставлю парня на захирение. Уяснила?

— Голодно там, — Мария Тимофеевна всхлипнула. — Да и как он один-то, слепой. Совсем ведь ребенок. Хилый и больной. Подождать бы, пока подрастет. А так… Пропадет…

— Эх, ты, — в голосе Павла Семеновича укор и обида, — а еще Комиссарова жена. Ты кому не веришь, в ком сомневаешься? В своей власти или в своем народе? Власть у нас правильная, а народ — золотой. Они не дадут пропасть мальчонке, не да-дут.

— Тетка тоже против, — выложила Мария Тимофеевна последний козырь.

— Наплевать, — отрубил Павел Семенович. Встал. Держась рукой за кромку стола, прошелся вокруг него. Заговорил спокойным деловым тоном. — Я погощу у вас пару дней. Ты подготовь его документы. Метрику, справки из школы и об отце. Вот, пожалуй, и все. С этими документами я толкнусь куда надо, а потом дам знать. Витька-то где?

— Гуляет. Позвать его?

— Не надо. Мы еще наговоримся. Ребята не обижают его?

— Что ты…

— Видишь? А говоришь пропадет…

Витя и не подозревал, что в эти минуты решается его судьба. Он стоял на краю крутой ледяной горы. В лицо дул свежий ветер, осыпая мальчишку легкими, колкими снежинками. Неразлучный друг Гошка тронул его за плечо.

— Садись, Вить.

Мальчики сели на санки с коваными полозьями. Мгновенье — и сани покатились вниз. С каждой секундой они неслись все быстрее и быстрее. Казалось, еще миг — и легкие саночки оторвутся от земли и взмоют ввысь. У Вити захватило дух. Он жался спиной к сидящему сзади приятелю, который ловко управлял летящими салазками. Но вот санки побежали тише. Скоро они съехали с ледяной дорожки и под полозьями заскрипел снег.

— Приехали! — весело закричал Гошка.

Друзья проворно соскочили с саней. Гоша подхватил Витю за руку, и они стали карабкаться в гору. Там выстроилась целая очередь салазок. Не сговариваясь, ребята пропустили Витины санки вперед, и вот он снова стремительно летит с горы. На сей раз «полет» окончился неудачно. Гошка зазевался, санки перевернулись, и друзья покатились кувырком. Их звонкий счастливый смех потонул в вихре задорных ребячьих голосов.

Только вечером, когда ранние зимние сумерки притаились за окном, Витя пришел домой. Румяный, засыпанный снегом и очень счастливый.

— Нагулялся? — ласково потрепал его по голове Павел Семенович.

— Еще как!

— От тебя за версту морозом пахнет. Не застыл?

— Не-ет! Знаешь, какая там гора. Высо-кая! Летишь, как на самолете. А вы летали на самолете?

— Приходилось.

— Хорошо?

— Вот полетишь и сам узнаешь.

— Я не полечу, — голос мальчика потух.

— Полетишь, — уверенно гудит Павел Семенович. — Поступишь нынче в школу, потом двинешь в институт. Выучишься и полетишь.

— А мама?

— Что мама? 0на радешенька, что ты надумал учиться. Пошла документы собирать…

Через день Павел Семенович уехал, а в доме Аникиных поселилась радостная надежда. Все жили ожиданием. Но больше других волновался Витя. Он каждый день опрашивал почтальона, нет ли письма от дяди Паши. Время шло, а письма все не было. В маленьком сердце зародилось сомнение. Потом там поселились уныние и грусть.

— Взбаламутил мальчишку и укатил, — негодовала тетка. — Одна школа на несколько областей. Так там и ждут нашего Витьку.

— Не унывай, Витя, — говорила при встрече Анна Григорьевна. — Раз он обещал — сделает. Давай-ка лучше повторять то, что в школе проходил. Таблицу не позабыл?

— Нет.

— Помножь-ка двенадцать на шесть.

Мальчик сморщил лоб, задумался…

Шли дни. Вот уже ребятишки принялись клеить флажки и фонарики из цветной бумаги, а Витя с друзьями поехал в лес за елкой. Потом пришел февраль-бокогрей, и в небе все чаще стало показываться солнце. Непроглядной белой вьюгой налетел на землю март. Завыл метелями, загудел в проводах и трубах, намел высоченные сугробы и, обессилев, тихо уполз прочь.

И сразу дохнула теплом весна. Заплакали крыши звонкой капелью. Солнышко стерло с окон алмазные узоры Деда Мороза. Почернел, осел снег, растекся лужами на солнцепеках. Обнажились бугры с бурой прошлогодней травой. На дорогах плясали воробьи. По ночам орали кошки…

В один из таких ярких весенних дней дядя Паша снова перешагнул порог аникинского дома.

— Ох, и глухомань у вас, — говорил он, скидывая у порога шинель. — Два дня от станции добирался. До райцентра еще кое-как на попутных машинах дотелипал, а сюда на своих двоих пришлось топать. Хорошо, молоденькая попутчица попалась. Не заметил, как и прошагал…

— Как с Витей? — не вытерпев, перебила Мария Тимофеевна.

— Порядок, — весело откликнулся Павел Семенович. — Полный порядок.

Он присел на табурет, вздохнул и надолго умолк. Крупное худое лицо его с выпуклыми резкими чертами посуровело, напряглось. Четче обозначились синяки под глазами. Павел Семенович провел пятерней по спутанным курчавым волосам, пригладил их, но едва убрал руку, непокорные завитки снова разметались в разные стороны.

Мария Тимофеевна выжидательно молчала: пусть первым заговорит гость. А тот почему-то не спешил начинать разговор. Неожиданно, совсем некстати ему вдруг вспомнились мытарства, которые пришлось перенести, устраивая Витю в школу слепых. Павел Семенович начал свои «хождения по мукам» с кабинета директора школы. Она встретила Кузнецова радушно, но, выслушав просьбу, сокрушенно вздохнула и развела руками: «Рада бы всей душой, но не могу. Школа переполнена. Ни одного свободного места». Павел Семенович просил, настаивал, требовал — не помогло. «Может быть, на будущий год, — в голосе директрисы раздражение. Ей хочется поскорее отделаться от настойчивого посетителя. — А пока не можем. Никак не можем. Интернат не резиновый».

Безрезультатным оказался и визит к заведующему облоно. Не помогли ни облвоенкомат, ни обком комсомола. Зато председатель общества слепых Дашко Иван Сергеевич охотно вызвался помочь. Теперь они вдвоем принялись развязывать этот «узелок». Было написано много разных бумаг, пройдено много кабинетов. Часами сидели Кузнецов с Дашко в приемных. В различных организациях у них появились доброжелатели. С их помощью, в конце концов разрешение было получено…

Павел Семенович отогнал непрошенные воспоминания, улыбнулся.

— Готовь сына, Мария Тимофеевна. Я за ним приехал. Пеки подорожники, поедем в Омск.

Сборы были недолгими.

Колхоз имени Розы Люксембург, в котором жили Аникины, тяжело переживал эту весну. Сев срывался. Пахали на коровах, сеяли вручную. Не было и пары свободных рук. Истощенные лошади, как заводные, работали день и ночь. И все-таки правление выделило и коня, и возницу, чтобы довезти Витю до районного центра.

Его провожали друзья и Анна Григорьевна. Несмотря на ненастье, она была нарядно одета. Ее миловидное лицо не покидала счастливая улыбка. Она последней простилась со своим бывшим учеником. Крепко прижав мальчишечью голову к груди, горячо шепнула ему в самое ухо:

— Учись, Витенька. Не пасуй. Ты же сын комиссара. Счастливо.

И вот они в пути. С серого неба падают редкие крупные холодные капли. Над голой равниной мечется студеный и влажный ветер. Раскисшая дорога похожа на грязевое месиво. Лошадь по бабки увязает в нем. Телега еле тащится, угрожающе кренясь с боку на бок.

Ехал только Витя. Остальные шли рядом. Сильной жилистой рукой вцепившись в телегу, тяжело шагал Павел Семенович. Он весь был облеплен грязью. Даже на крутом, высоком лбу чернели застывшие грязевые капли.

Ему тяжело было идти. Не видя дороги, он то и дело оступался, забредал в лужи, скользил в канавы. Облепленные густой грязью сапога весили по пуду.

— Тяжело тебе, Павел Семенович. Сел бы на воз, передохнул, — заботливо предложила Мария Тимофеевна.

— Ничего, Маруся. На фронте, бывало, не такие переходы проделывали. Какие реки форсировали! И ни за что не держались.

Он сердито оттолкнулся от телеги и тут же покачнулся, оступившись в глубокую выбоину. Снова схватился за спасительную доску. Сердито посопел носом. А минуту спустя прежним веселым и громким голосом обратился к молчаливому мальчику:

— Тебя еще не растрясло, Витя?

— Нет! — задорно откликнулся тот.

— И не замерз?

— Да нет. Что вы. Мама закутала меня, как куклу.

— Добро. Часа через два доберемся до райцентра. Оттуда на попутной до станции. А там только — ш-шик и в Омске…

Омск встретил их оглушительным гулом голосов, автомобильными гудками, трамвайным перезвоном. Витя крепко прижался к Павлу Семеновичу. Тот подбадривал мальчика словами, ласково хлопал по плечу и уверенно шел по многолюдным тротуарам.

В школу они отправились вдвоем: мать простудилась в дороге и приболела.

Павел Семенович крепко держал мальчика за руку. Люди расступались перед ними, уступали места в трамвае и автобусе. И не раз за своей спиной Витя слышал сдержанный шёпот:

— Смотри, отец и сын слепые.

— Ишь как они вышагивают. Батько с сыном.

Волна нежной благодарности к этому чужому, обиженному судьбой человеку не раз захлестывала Витю. Ему хотелось обнять Павла Семеновича и по-сынови ласково назвать его «папой» — самым дорогим на свете именем…

В школе Витю встретили приветливо и радушно. Сразу же проводили в баню, вымыли, переодели. И через каких-нибудь полтора часа он предстал перед Кузнецовым чистым и нарядным мальчикам.

— А у меня гимнастерка с кармашками, — тараторил он. — Как у тебя. Как у солдат. Не веришь? Пощупай.

И Кузнецов длинными чуткими пальцами долго ощупывал добротную гимнастерку, ладно обтянувшую худые узенькие плечи.

— И брюки новые, и ботинки, — хвалился Витя, — слышишь, как они скрипят?

Он крутнулся на месте, сделал несколько шагов, и ботинки действительно задорно проскрипели в такт его шагам…

С тех нар дядя Паша и маленький Витя стали большими друзьями. Павел Семенович часто наведывался в школу. Он с пристрастием расспрашивал о Вите всех: и директора, и учителей, и даже повара. И все в один голос говорили только хорошее о его маленьком друге. Да иного о нем нельзя было и сказать. Мальчик учился хорошо. С помощью новых товарищей он легко овладел азбукой слепых, научился читать и писать.

Кузнецов шумно радовался успехам своего подопечного и всегда, прощаясь с мальчиком, незаметно засовывал ему в карман какой-нибудь гостинец.

На летние каникулы воспитанники школы слепых разъезжались по домам. Мать не смогла приехать за Витей, и мальчика увел домой Павел Семенович.

Уезжая на каникулы, дети сдавали школьное обмундирование и обличались в «свою» домашнюю одежду. У Вити эта «своя одежда» была совсем неказиста. Потому по пути из школы к дому Кузнецовых с ними и произошла следующая история.

День выдался необыкновенно жаркий. К полудню густая, вязкая духота навалилась на город. Надвигалась гроза. Люди обмахивались платками, расстегивали воротники, прятались под тень домов и деревьев. Потная, разморенная зноем толпа двигалась медленно. И только Павел Семенович, казалось, не чувствовал духоты. Он шел размашисто и скоро, четко печатая каждый шаг. Витя еле поспевал за ним. Пока дошли до трамвайной остановки, мальчик вспотел. Тяжело дыша, прислонился к рекламной тумбе, расслабил мышцы утомленных ходьбою ног. Снял кепчонку, вытер ее подкладкой лицо и облегченно вздохнул. Время шло, а трамвая все не было. Мальчик стоял в задумчивости, держа в руке свернутую кепку. Вдруг он вздрогнул, услышав звон монет. Это в его кепку прохожий опустил несколько медяков. Лицо мальчика полыхнуло жаром. На глаза навернулись слезы.

Он проворно сунул руку в кепку, вынул оттуда деньги и, на ладони протягивая их перед собой, срывающимся голосом проговорил:

— Возьмите обратно. Кто мне положил деньги? Возьмите. Я не попрошайка.

Вокруг собралась толпа.

— Кто это сделал? Заберите свое подаяние! — гремел Кузнецов. — Мы не нищие и в милостыне не нуждаемся.

— Извините, — кто-то осторожно тиснул Павла Семеновича за локоть. — Я вовсе не хотел обидеть вашего сына и вас. Я посмотрел на мальчика. Он… хм… так плохо одет… И я решил…

— Меня не интересует, что вы решили, — оборвал благодетеля Павел Семенович и, схватив Витю за руку, торопливо зашагал прочь.

Раскаленный воздух колыхнулся от могучего громового удара. Хлынул ливень. Улицы мгновенно опустели. И только эти двое упрямо шли под проливным дождем. Его холодные струи долго не могли охладить распаленных обидой людей.

— Бедно одет, — бормотал вполголоса Павел Семенович. — Привыкли по одежке относиться к людям. Благотворитель выискался.

Дома об этой истории Павел Семенович никому не сказал.

Несколько дней он где-то пропадал, уходя из дому сразу же после завтрака.

— Куда это ты спешишь? — как-то спросила его жена.

— Да тут надо одно дело провернуть, — неопределенно ответил он, торопливо допивая чай.

А однажды вечером он принес домой большой сверток. В нем оказались хлопчатобумажный костюм, рубашка и кепка.

— По ордеру получил, для тебя, — радостно говорил Павел Семенович, помогая Вите переодеться. — Пусть мамка полюбуется на своего сына. Ничего, что без отца да инвалид. Государство у нас народное — в беде никого не оставит.

На другой день он увез Витю в родную деревню на отдых…

Когда осенью мальчик вернулся в Омск, дяди Паши там уже не было. По настоятельному требованию врачей Кузнецов переехал жить в деревню.

Они часто переписывались. Если же Павлу Семеновичу доводилось бывать в Омске, он обязательно навещал своего питомца.

Однажды зимним вьюжным вечером семья Кузнецовых сидела у репродуктора и слушала трансляцию концерта из Омска.

— Сейчас дуэт баянистов-учащихся школы слепых — Аникин и Велижанина исполнят «Турецкий марш» Моцарта.

Павел Семенович вздрогнул. Это была его любимая мелодия, и Витя играл ее, видимо, для него.

Бодрая, маршевая музыка ворвалась в низкую комнату, и сразу не стало слышно ни воя метели за окном, ни гула пламени в печной топке. Павел Семенович сидел словно заколдованный. Сухое волевое лицо его застыло в каменной неподвижности. Вдруг на скуластую, запавшую щеку скатилась крупная слеза и медленно поползла вниз.

Он не почувствовал слез. Он, видно, позабыл обо всем на свете. Неподвижно сидел, бессильно уронив на стол худые, нервные руки. Только однажды его крупные выразительные губы шевельнулись и он чуть слышно прошептал:

— Мой Витька играет, — и снова умолк.

Давно отзвучал «Турецкий марш», а Павел Семенович все так же неподвижно сидел на прежнем месте, устремив ввысь свои незрячие глаза. Может быть, он думал о чем-то своем, потаенном и личном. А может, на него нахлынули вдруг воспоминания. И ему припомнилась деревенская коммуна, куда в двадцатые годы его направили председателем. Или в памяти бывалого воина всплыли жестокие кровавые эпизоды минувшей войны. А, возможно, он задумался о судьбе своего названного сына, Витьки Аникина и силился предугадать его будущее.

Кто знает.

3. ПАВЕЛ ГОРЯЕВ

И потекли годы, такие похожие и в то же время совсем разные. Они до краев были наполнены учебой, книгами, музыкой. В кругу своих новых друзей, отмеченных тем же недугом, Витя скоро перестал тяготиться своей слепотой. Он великолепно ориентировался в школе, научился по голосу, по шагам, даже по дыханию распознавать людей. А, главное, он научился играть на баяне. И не просто играть, а по нотам.

Книги открыли слепому мальчику неведомый доселе мир. Теперь он знал моря и горы на всех пяти континентах, знал народы и страны, расположенные на них. Будто по волшебству в мгновение ока мальчик оказывался за тридевять земель. Он пробирался по таежным дебрям, летел на воздушном шаре, терпел кораблекрушения, сражался и побеждал.

Музыка развязала его чувства, разбудила страсти. Он научился понимать красивое. Его волновал птичий щебет, шорох листвы, журчание ручья. Он научился сердцем нервами «видеть» окружающий мир, сотканный из великого множества разнообразных звуков. Вместе с семнадцатой весной к Виталию пришло первое мальчишеское увлечение.

Она была пионервожатой в их школе. Ее звали Ниной Михайловной, а за глаза просто Ниной. Ей ведь тоже недавно исполнилось семнадцать. У нее был высокий, мелодичный голос и маленькая рука.

Однажды он взял ее за руку и просительно проговорил:

— Подождите. Не уходите. Куда вы всегда торопитесь? Посидим немножечко. Всего несколько минут…

Он умолк, чувствуя, как пылают щеки, а в горле вдруг стало сухо. Стоял и с испугом ждал, что вот сейчас, сию секунду она скажет что-нибудь резкое, обидное или просто засмеется, или молча уйдет. Но она не сделала ничего Подобного. Мягко высвободив свою руку, присела на скамью. Он опустился рядом. Нечаянно дотронулся коленком до ее ноги и сразу ощутил прилив неведомого ранее волнения. Отодвинулся. Долго молчал. Потом нащупал на скамье ее бессильно положенную руку, прикрыл горячей ладошкой, тихо попросил:

— Расскажите о себе.

— У меня такая коротенькая жизнь, и в ней все так обыкновенно, что не о чем и рассказывать.

— Вы ведь москвичка?

— Да.

— А почему приехали в Омск?

— Это долгая история. — Она замялась, глубоко вздохнула и медленно, словно нехотя, заговорила: — До этого года я жила хорошо. Никаких забот. Родители баловали меня. Я окончила десятилетку, готовилась в институт. — Она снова глубоко вздохнула. — Вдруг меня вызвали в райсовет и сказали, что мои родители — не настоящие, я у них приемная. А теперь нашлась моя настоящая мама и хочет, чтобы я жила с ней… Что там было. Что было Ужас!

Она засмеялась коротким нервным смешком, по-ребячьи шмыгнула носом.

— Папа с мамой признались, что они мне дядя и тетя. Мои настоящие родители были арестованы в тридцать седьмом. Мне тогда, два годика было. Дядя с тетей удочерили меня. И вдруг появилась мама…

Он подождал, не заговорит ли она снова. Не дождавшись, спросил:

— И что же?

— Я взяла и приехала cюда, к двоюродному брату. К маме я не пошла. Не могу.

Долго молчали. Виталий крепко сжал маленькие девичьи пальчики и почувствовал торопливые толчки крови.

Больше они ничего не сказали друг другу, но Виталия этот разговор невероятно взволновал. Юноша не смог заставить себя усесться за уроки, почти до подъема не сомкнул глаз. В ушах все время звучал ее голос. Он ворочался в постели, вздыхал. Порой ему хотелось вскочить и побежать к ней, чтобы сказать всего одно слово. От этой — мысли замирало сердце, а голова наполнялась каким-то удивительным звонам. Засыпая на рассвете, решил завтра же сказать ей это волшебное слово.

Но прошло намеченное завтра и послезавтра и еще много дней, а он все никак не мог решиться на такое.

И только весной, на одном из школьных вечеров Виталий сказал Нине это заветное слово. Сказал и сразу почувствовал, что не будет ответного признания, а жалости он нe хотел. Круто повернувшись, убежал, натыкаясь на стены.

Вот тогда-то, пожалуй, впервые пришла ему в голову острая и занозистая, как острога, мысль о своей неполноценности. «Так будет всегда, — распалял он себя. — Кому я нужен? Меня можно жалеть. Можно утешать, но любить… Н-е-ет. Любить меня нельзя. И они правы. Все правы. Я ведь обуза. Всем обуза…»

Ох, какие дикие мысли полезли тогда в его разгоряченную голову. И кто знает, до чего бы он додумался, если б к нему не подошел Павел Горяев.

Поглощенный горькими мыслями, Виталий не слышал шагов Горяева и вздрогнул от неожиданности, ощутив чью-то руку на своем плече.

— Здравствуй, Витя. Шел мимо, увидел огонь в окнах, услышал музыку. Дай, думаю, зайду, заберу тебя на выходной. Давно ты не бывал у нас. Почитай, уже две недели.

Виталий угрюмо сопел и молчал. А Павел Титович, делая вид, что ничего не замечает, затормошил парня, торопя его поскорее собираться.

Когда вышли на улицу, Горяев взял юношу под руку, подстроился к нему в ногу и медленно, задумчиво заговорил:

— Весна пришла. Потяни-ка воздух носом. Чуешь?

Земля ожила. Скоро листья проклюнутся и зашумят. Которую уж весну я встречаю, а всякий раз волнуюсь, как на свиданьи с любимой. Так-то, брат.

Виталий по-прежнему молчал. Павел Титович покосился не него, хмыкнул.

— Что-то ты кислый сегодня, Витюша? Это весна на тебя действует. Она коварна. Неожиданно навалится иногда на человека, растормошит, взбудоражит. И сам не поймешь, чего хочешь. И оттого приходит какая-то неудовлетворенность жизнью. В молодости, я не раз переживал такое. Помню, был я в твоих годах и однажды влюбился в одну дивчину. Ох, как влюбился. Сам не свой. С полгода вокруг ходил — сказать не решался. А когда насмелился, она хихикнула в ответ да и говорит: «Хороший ты, Пашка, парень, да не люб мне». Каково? Ровно обухом между глаз.

И он, посмеиваясь, принялся рассказывать о своих переживаниях. Говорил-то он о себе, а получалось, что вроде бы и о Виталии. Те же думки. И от этого вдруг притупилась недавняя душевная боль, полегчало на сердце. Будто часть его горя принял на себя этот мужественный и всегда немножко строгий человек.

Юноша облегченно вздохнул и зашагал быстрее…

Начальник участка Омской ТЭЦ коммунист Горяев приходился юноше дальним родственником. К Виталию он всегда относился с такой душевной теплотой и заинтересованностью, что парень почитал Павла Титовича за самого близкого человека.

В трудную минуту жизни Виталий шел к Горяеву. Приходил и один, и с друзьями. И всегда их встречали, как самых желанных и дорогих людей. Напоят чаем, накормят обедом, приведут в порядок ребячьи костюмы, а потом присядут они к столу и начинается долгая, задушевная беседа.

Павел Титович сам не умел сюсюкать и ребятам не делал никаких скидок на недуг. Разговаривал с ними, как с равными, по-мужски — прямо и твердо.

Жизнь у Горяева была не из легких. Уже будучи отцом семейства, закончил он вечерний техникум. Каждую свободную минуту просиживал с книгой. Собранный, волевой человек, он не любил разболтанности и нытья. От него всегда веяло удивительной свежестью, несгибаемой силой и энергией.

Это он, Горяев, заставил подростка всерьез заняться музыкой. По настоянию Павла Титовича, после окончания семилетки Виталий поступил в Шадринскую среднюю школу слепых.

Именно Горяеву обязан Виталий своим решением поступить в вуз.

И хотя судьба давно разбросала их в разные стороны, в критические минуты жизни Виталий всегда мысленно советуется со своим старым другом. На всю жизнь запали ему в память слова Горяева, сказанные в минуту прощанья:

— В жизни, Витя, нет легких дорог. Да настоящий человек их и не ищет. Он сам протаптывает свою стежку. Вот и ты топчи свою тропу к счастью. Да только не забывай, что настоящее счастье приходит тогда, когда ты поймешь, что нужен людям.

6. КОЛЯ, ВОЛОДЯ, НИНА И МНОГИЕ ДРУГИЕ

— Видишь, Витенька, как получилось. А ты смеялся надо мной. Предрассудки. Вот тебе и предрассудки.

Сын промолчал. Да и что он мог ответить. Получалось, что мать права.

Вчера он долго сочинял заявление директору Тюменского пединститута. А когда пришел в приемную комиссию, оказалось, что оставил заявление дома. «Дурная примета», — сказала тогда мать. Он пошутил над ней. А сегодня его принял директор института. Выслушал, повертел заявление в руках и медленно заговорил деланно мягким голосом, каким обычно говорят с больными.

— Вам будет трудно. У нас нет исторического отделения. Мы готовим учителей широкого профиля — историков и филологов. Надо много работать на доске, масса практических занятий. Вам это не под силу. А что, например, вы будете делать со старославянским? Вы же его не знаете и не сумеете выучить. Идите на вечерний. Там есть историческое отделение. Вот мой совет.

Виталий послушался и стал студентом вечернего института.

Прошло несколько дней, и юноша понял, что не сможет учиться в вечернем институте. И не из-за трудностей. Их Виталий не боялся. Мало ли преград пришлось преодолеть ему за двадцать один год жизни? Разве легко было овладеть азбукой слепых или научиться «читать» ноты пальцами? А каких трудов стоило изучение геометрии, химии, алгебры. Сколько бессонных ночей провел он наедине с книгой, пробираясь сквозь мрачные заросли математических формул. Лепил чертежи из пластилина, клеил геометрические тела из бумаги. Он познавал мир на слух и на ощупь.

Нет, Виталий не боялся трудностей, не хныкал от неудач. А тут отступил. Он не успевал записывать лекции. И не мудрено: ведь слепые не пишут, а специальным шильцем накалывают слова. За двухчасовую лекцию Виталий едва успевал наколоть два-три десятка предложений. Позаниматься же, повторить пройденное не с кем: все студенты вечернего института днем работали. Юноша чувствовал, что с каждым днем он все больше и больше отстает от программы. Тогда он вновь попытался перевестись на дневное отделение. За тем и пришел к декану факультета. Тот принял Виталия приветливо. Усадил, внимательно выслушал. Помолчал, подумал. Сказал с нескрываемым сочувствием:

— К сожалению, я не имею решающего голоса, но постараюсь вам помочь. Только и вы не сидите сложа руки.

Окрыленный поддержкой декана, Виталий отправился к заместителю директора, потом к директору института. Там его не поддержали.

Аникин пошел в областные организации. Оттуда стали «наседать» на руководителей вуза. В конце концов они уступили. И вот в канун 1957 года Виталия срочно вызвали к директору пединститута.

— Вы настойчивый, молодой человек, — заговорил он, едва только юноша опустился на стул. — Это похвальное качество. Мы посоветовались и решили принять вас на очное отделение. Только с одним условием. Через несколько дней начинается экзаменационная сессия. Будете сдавать экзамены вместе со всеми. Если успешно сдадите, зачислим вас.

— Какие экзамены нужно сдавать? — поинтересовался Виталий.

Директор назвал четыре предмета. Ни одного из них Виталий не изучал, так как в вечернем институте он занимался по программе исторического отделения, а названные директором предметы изучались на историко-филологическом.

— Так как же мы решим?

— Хорошо. — Аникин вскинул голову. — Я согласен. Спасибо.

Через несколько минут он в нерешительности остановился перед дверью аудитории. «Как они встретят меня? Поймут ли? Помогут ли?» Волнение выбелило впалые щеки, резче обыкновенного обозначились скулы. Тонкие пальцы шевелились, будто перебирая гармонные лады.

— Входите смелее, — весело сказала провожавшая его девушка. — Не робейте, — и распахнула перед ним дверь.

Голоса в аудитории сразу смолкли. В настороженной тишине он ясно услышал частые и гулкие удары собственного сердца. Потом тот же звонкий, будто серебряный голос воскликнул:

— Чего же вы встали? Проходите. — Сюда, пожалуйста.

Горячая ладонь легла на сухую длиннопалую руку Виталия, и он послушно двинулся за девушкой.

— Вот стул. — Она положила его руку на спинку стула. — Садитесь.

— Спасибо.

И снова в комнате застыло напряженное молчание.

Он чувствовал на себе десятки глаз. Нервно передернул плечами, закусил губу.

— Да ты садись.

Виталий глубоко вздохнул и вдруг выпалил:

— Друзья! Я хочу учиться с вами. Но для этого мне надо сдать сессию хотя бы на тройки. А я ни одного предмета не изучал. На вечернем учился. Понимаете? — облизнул пересохшие губы, понуро опустил голову. — Если я не сдам… значит… Помогите мне, товарищи.

Заскрипели отодвигаемые стулья, затопали десятки ног. Всплеснулся гул голосов и стих. Его окружили незнакомые люди. Он стоял в живом человеческом кольце и ждал. Вот кто-то взял его руку, крепко сжал сильными пальцами, глухо проговорил:

— Николай Бурлов. Будем знакомы. Не переживай, парень, сдадим. Я помогу.

Ему наперебой жали руки, хлопали по плечу, смеялись и говорили веселые утешительные слова.

Вечером Николай появился на квартире Аникиных.

Много лет минуло с тех пор, но Виталий и посейчас диву дается железной выносливости и упорству этого парня. Он вслух читал свои конспекты и книги, рассказывал, опрашивал, поправлял и снова рассказывал. Когда время переваливало далеко за полночь и голос Николая начинал хрипеть от табаку и напряжения, он выходил на веранду, умывался ледяной водой и… все начиналось сначала.

Бурлов умел рассказывать. Говорил убежденно, пристукивая ладонью по столу или по колену. Незаметно втягивая Виталия в беседу ставил перед ним вопросы, помогал _на_них отвечать.

За многие сутки невероятного напряжения Виталий ни разу не услышал от нового друга ни слова об усталости, ни тяжелого вздоха. Иногда, в порыве сердечной благодарности, Аникин говорил Бурлову:

— Отдохни, Коля. Совсем охрип. И все из-за меня…

— Хватит, — перебивал Николай. — Митинг откроем после экзаменов. А пока зубрить.

И они зубрили.

На радость товарищам и преподавателям все четыре экзамена Виталий сдал удовлетворительно и стал полноправным студентом 1-го курса историко-филологического факультета Тюменского педагогического института.

В первый же день второго семестра состоялось летучее комсомольское собрание группы, в которой учился Виталий. Официально никто это собрание не назначал. Повестки дня не объявляли. Просто собрались комсомольцы и завели разговор о новом товарище.

— Так дальше не пойдет, — говорил комсорг, размахивая худыми руками. Один занимается, а все остальные «болеют»…

Послышались выкрики:

— Мы разве отказывались!

— Никто не против!

— Сами так организовали.

Ребята расшумелись. Говорили все разом, не слушая друг друга. Тут вскочила Нина Дурицкая. Маленькая, а голос сильный.

— Тихо! — крикнула она, и все притихли. — Зачем шуметь? Я, например, буду заниматься с Витей по иностранному языку. А ты, Тамара?

— По литературе, — ответила Нагибина.

— Я русским займусь, — подала голос Нина Тихонова.

Иван Боваев вызвался помогать Аникину в изучении истории древнего мира. Дроботов Анатолий — истории СССР.

Пять студентов, молодых и горячих, добровольно взяли на себя нелегкую задачу. Было составлено строгое расписание. Все предметы расписали по дням. После лекций «шеф» приезжал к Виталию домой или запирался с ним в пустой аудитории, и они штудировали пройденный материал. Разные предметы учили по-разному. Аникину особенно трудно давался иностранный язык, да и русский хромал на обе ноги. Доведенная до отчаяния Нина Дурицкая не раз втихомолку всплакнула. Но Виталий не знал об этом. С ним «репетиторша» всегда была весела и ровна. И если ей приходилось одно и то же предложение произносить в сотый раз, она произносила его звонким прозрачным голоском, от которого разбегались морщинки на усталом лице Аникина и в уголках крупных губ появлялась улыбка.

Однажды Виталий засиделся в читальном зале, поджидая одного — из помощников. Здесь к нему подошел однокурсник Володя — худощавый, светловолосый, улыбчивый парень, в недавнем прошлом комсомольский работник.

— Привет, Витя. Кого ждешь?

— Анатолий обещал прийти. Будем к семинару готовиться. Да вот что-то опаздывает.

— Пойдем ко мне, — предложил Володя, — у меня дома тишина. Посидим, позубрим, попиликаем на аккордеоне.

— Пойдем.

В этот день Виталий Аникин впервые переступил порог домика на улице Даудельной. Хозяйка дома — маленькая, подвижная женщина с большими внимательными глазами встретила гостя ласково. Всех Володиных друзей она встречала приветливо, а уж этого приняла прямо-таки по-родственному. И раздеться помогла, и в переднюю проводила, и горячим крепким чаем напоила.

— Антонина Федоровна, — представил хозяйку Володя. — Тетка моя. Я ее зову тетя Тоня. И ты так зови.

Вечером вернулся с работы хозяин. Высокий, чуть сутуловатый, с моложавым лицом и серебряной сединой в голове. Он был большой любитель пофилософствовать на разные житейские темы. И, едва познакомившись с гостем, завел разговор о беспорядках в автобусном движении.

Потом гость отведал отменной ухи из муксуна и снова уселся с Володей за историю.

С тех нор Виталий стал частым и желанным гостем в доме рабочего судостроительного завода Михаила Николаевича Казакова.

— Прописывайся к нам, Виталий, на постоянное жительство, — добродушно шутил хозяин. — Места нам не занимать. Поставим тебе раскладушку, и живи в свое удовольствие.

— Что вы, дядя Миша, — отшучивался парень. — Без меня наш Дамбовский поселок сразу захиреет.

Каждый день Володя выходил к автобусной остановке встречать Виталия. До обеда они занимались дома, а потом вместе отправлялись в институт. Иногда вместо Володи его встречала или провожала до остановки быстроногая тетя Тоня.

В этой маленькой пожилой женщине было столько энергии, что Виталий диву давался. Она и минуты не могла посидеть на месте. Вечно в движении, да еще все бегом.

Дружба Володи и Виталия крепла. Вскоре они уже и дня не могли прожить друг без друга.

Во время экзаменационной горячки Володя буквально валился, с ног от усталости. Он прочитывал вслух целые тома, пересказывал содержание множества книг, диктовал даты, памятные события, терпеливо ожидая, пока друг наколет их на лист своей «записной книжки», величиной с добрую канцелярскую папку.

И нередко бывало так, что ошалевший от чтения Володя получал на экзамене отметку хуже, чем Виталий.

— Как же так, — смущался тогда Аникин. — Тут что- то не то. Может быть, мне делают скидку.

— Никто тебе не делает скидок, — успокаивал Володя встревоженного друга. — Просто у тебя хорошая память. Натренированная и цепкая. Вот и результат.

Он говорил это так убежденно и горячо, что с ним невозможно было не согласиться.

После экзаменов друзья предавались отдыху, и тогда в домике на Даудельной целые дни не умолкал аккордеон.

Друзья всюду бывали вместе и в кино, и в парке, и в библиотеке. Вместе они участвовали в институтской самодеятельности, вместе сочиняли музыку на стихи своих же студентов.

Правда, кое-что Володе приходилось делать в одиночку и даже в тайне от друга…

Осень в этом году выдалась ранняя, холодная и необычно дождливая.

В мокром, озябшем городе хозяйничал ветер. Студеный, резкий, наглый.

Он пьяно кружил по улицам, заглядывал в тупики и подъезды. Казалось, ветер насквозь продувал дома и заборы. Его направление невозможно было определить. Он дул отовсюду, словно город находился в центре громадного ветроворота. Ледяными лапищами ветер хватал тонкие деревца. Они мелко дрожали и гнулись, клоня в сторону гибкие ветви, усыпанные трепетной зеленью. Эта блеклая зелень листвы, по-летнему густые, чуть тронутые желтизной травы, пышущие жаром цветы клумб казались нереальными и ненужными в городе, захлестнутом холодными потоками северного ветра.

Небо над Тюменью серое, будто холщевое. Где-то в вышине невидимое солнце. А в городе мрачно и уныло.

Надрывно гудят провода. Глухо шуршат листвой растрепанные деревья. Свистит ветер. Заунывная симфония осени плывет над пасмурным, иззябшим городом.

Люди торопятся, почти бегут. Их ждут теплые, светлые квартиры, горячий чай, а может быть, и горячая ванна. Перебираясь через огромные лужи, переходя залитые грязью мостовые, они подбирают полы пальто, подтягивают штанины.

Виталий не видел луж. Он шел напрямую, по щиколотки утопая в жидкой ледяной жиже. Проносившиеся мимо автомобили закидывали его ошметками грязи. Ему не повезло. Размечтавшись, он проехал остановку, на которой его всегда дожидался Володя, и теперь добирался до нее пешком.

— Витька! — изумленно ахнул Володя, подбегая к другу. — Откуда ты в таком виде? Тебя ни одна химчистка не отчистит.

— Здесь еще ничего, — силясь улыбнуться, посиневшими губами ответил Виталий. — А у нас там всю Дамбовскую затопило. Пока до автобуса дойду, раз пять начерпаю полные ботинки…

— Слушай, Вить. Айда в нашу хибару. От нас до института — двадцать минут ходу. С дядей Мишей я договорился. Он — за. Тащи свои книги и вселяйся.

— Нет. Я и так злоупотребляю гостеприимством этих замечательных людей. А теперь ты хочешь, чтобы я у них поселился и тетя Тоня ухаживала за мной…

— Но она согласна. Не сомневаюсь в этом. Спасибо. Но я не могу. И не будем больше об этом. Иначе поссоримся.

Вечером Володя зашел в комитет комсомола.

— Аникин не может ходить в такую погоду, — сказал он комсоргу. — Их поселок совсем захлебнулся грязью. Парень может простыть и потом вообще неудобно же, черт возьми, являться в институт по шею в грязи.

— Верно. Но что ты предлагаешь?

— Надо на время распутицы отвоевать ему место в общежитии.

— Идея неплоха, — комсорг почесал висок. — Вот что. Зайдем к коменданту общежития. Проведем разведку.

Комендант посмотрел на них, как на безнадежно больных, и, не скрывая раздражения, высказал свою мысль предельно ясно.

— Разговаривать с вами все равно, что воду в ступе толочь. Одна — морока. А еще оба в активистах числитесь. Плохие вы активисты, если не знаете, что в общежитии живет в полтора раза больше нормы. Тут не только кровать — веник некуда поставить.

Комендант говорил правду. Общежитие было переполнено. Кровати стояли впритирку друг к другу. Многие студенты снимали углы в самых отдаленных концах города. И все-таки, когда комендант умолк, Володя сказал:

— Надо все же втиснуть одну кровать.

— Тискай ее себе на голову, — взорвался комендант и ушел.

Целый день группа студентов ходила по комнатам, примеряла, прикидывала. Когда теоретически удалось найти место для кровати, заместитель директора по хозяйственной части «встал на дыбы» и даже не захотел разговаривать об этом. Тогда в дело вмешался партком. Ретивых администраторов «обломали», но на складе не оказалось ни одной кровати, ни одного матраца с подушкой. Снова начались хождения, переговоры.

И вот, наконец, в одной из комнат появилась свободная кровать. В тот же день Володя сказал Виталию:

— Так дальше нельзя. Ненастью и конца не видно. Давай-ка, друг, перебирайся в общежитие.

— Да я не против, пожалуй, только ведь там и так теснота великая.

— Ерунда. Один парень ушел к родственникам. Его кровать пуста. До зимы поживешь, а там видно будет. От общежития до института всего десять минут ходу. Решено?

— Если это действительно так, я согласен. И Аникин стал жить в общежитии.

Он прожил там до заморозков. А когда наступила ядреная, хрустальная сибирская зима, Виталий вновь вернулся домой, так и не узнав, как ему «отвоевывали» место в общежитии.



7. ЛЮСЬКА

Виталий приподнял голову от подушки.

— Это ты, мам?

— Я, сынок. Письмо тебе.

— Письмо? Где? — он проворно скинул ноги с кровати. Протянул вперед руку.

Мать отдала конверт и ушла. Он закрыл за ней дверь, положил письмо на стол, тщательно ощупал конверт. Но, кроме марки, тонкие нервные пальцы Виталия ничего не «увидели». И все равно он знал, что письмо от нее. Вот только прочесть долгожданную весточку не мог. В эти минуты он в тысячный раз необыкновенно болезненно и остро переживал свою слепоту. Ну хотя бы видеть чуть-чуть, одним глазом. Каких-нибудь 2–3 процента. Он бы с лупой прочел письмо. Хотелось что есть силы кричать, ломать и бить все, что попадет под руку. Но Виталий овладел собой. Глухо простонав, зажал лицо ладонями и не отнимал их до тех пор, пока не пришел младший брат.

— Ты что, заболел? — участливо спросил он.

— Да нет. Ничего — Виталий энергично провел ладонями по щекам и сразу стер с них выражение горечи и боли. Тяжело вздохнул: — Садись, почитай мне письмо.

Брат взял конверт.

— От кого? — спросил Виталий. Не знаю. Здесь написано только Свердловск. И все.

— Тогда читай. Да осторожнее вскрывай, не порви. Ну чего ты застрял? Читай же.

Брат пошелестел листочками и вполголоса стал читать:

«Виталий, родной мой!

Я так много думаю эти дни…»

И вот, словно по волшебству, приглушенный голос брата вдруг растворился и пропал, а вместо него комната наполнилась веселым и солнечным девичьим голоском.

«Милый Витька! Я ничего тебе не напишу. Только я буду с тобой рядом. Всегда буду всем тебе, буду твоими глазами. Витька, Витька, ты такой хороший. Ведь я тебя знаю совсем мало, я тебя совсем не знаю, но знаю, что ты хороший…»

Виталий сидел не шевелясь. Он весь превратился в слух, впитывая в себя каждое слово письма.

«Я где-то читала, что люди родятся и ищут всю жизнь вторую половину. И кто-то находит, а кто и нет. Может быть, мы с тобой нашли друг друга…»

«Конечно ж, нашли! — мысленно воскликнул он. — Ты права, Люська. Ты всегда права, родная».

«Может быть, это чушь про половинки, но я всегда была романтиком. Человеку всегда хочется чего-то, чего он и сам определить не может…»

«Верно, умница. Я так же думаю. Наши мысли совпадают, потому что мы любим друг друга».

«Сейчас двенадцатый час ночи. Каждую ночь я долго думаю, не могу заснуть. Ты, когда засыпаешь, вспомни обо мне. Я тебе желаю каждый вечер перед сном спокойной ночи. Слышишь?..»

«Слышу, Люська. Все слышу. Хорошая. Единственная. Я тоже каждый день, каждый час вспоминаю тебя. Советуюсь. Делюсь. Всем-всем».

«Мы строим своими силами общежитие на четыреста студентов. Работаем каменщиками. Будем сдавать на разряд.

Каникулы у нас, поговаривают, будут в декабре. Перед дипломом. А четвертого ноябри Людмиле Викторовне будет двадцать один год. Старушка, да?

Скоро отключат свет. Ложусь спать. Спокойной ночи.

Пиши быстрей и много. Твоя Люська…»

— Вот и все, — сказал брат, свертывая письмо.

Виталий не пошевелился.

— Все, — громче повторил брат.

Виталий вздрогнул.

— Да-да. Я слышу. Спасибо. Положи письмо в мою папку. Хотя нет. Постой. Какой там конверт?

— Красивый. Два малыша нарисованы. Парнишка в комбинезоне и девчушка в красненьком платьице. А в руках у них — большущий ключ, больше любого из них.

— Ключ от сердца, — Виталий улыбнулся. — Нет, от счастья. Ах, счастье-счастье. Какое ты удивительное. Чем ближе к тебе, тем нетерпеливее становишься.

Брат ушел. А он все сидел на прежнем месте. Конечно же, он думал о ней.

Они познакомились этим летом в деревне Быструха Абатского района, куда Виталий приехал отдыхать после окончания четвертого курса.

На другой день после приезда к нему пришла целая молодежная делегация. Пригласили в клуб, «конечно, вместе с аккордеоном». Он привык к подобным приглашениям и не обиделся. Да и что тут обидного. Молодежи хочется потанцевать, а в селе нет хорошего гармониста. Узнали, что приехал из Тюмени аккордеонист, и пришли за ним. Не упускать же такой случай.

Его появление в клубе встретили радостными возгласами. Девушки проводили его на сцену, усадили. И начались танцы.

То ли оттого, что соскучился по инструменту, то ли по какой иной причине, только в этот вечер Виталий играл с подъемом; Небольшой, видавший виды аккордеон, пожалуй, мог бы потягаться с целым оркестром.

Увлеченный игрой, Виталий не слышал, как к нему подошла незнакомая девушка. Невысокая, светловолосая. Широко раскрытыми серыми глазами она долго восторженно смотрела на музыканта. Когда же он, доиграв танец до конца, сжал меха аккордеона, светловолосая незнакомка обратилась к нему:

— Добрый вечер.

— Здравствуйте.

— Я уже несколько дней здесь скучаю. По вечерам не знаю куда себя деть. А сегодня иду по улице и вдруг слышу такую чудесную музыку. Не выдержала. Зашла. Говорят, студент играет. Значит, вы студент?

— Точно. А вы тоже студентка?

— Да. Из Свердловского строительного техникума. Меня Люсей звать. А вы учитесь в Тюменском пединституте?

— Меня Виталием. Вы любите музыку?

— Люблю, — она легонько дотронулась до его руки, — Если можно, сыграйте «Березку».

Он согласно кивнул головой. Положил тонкие, длинные пальцы на деку аккордеона, глубоко вздохнул. И вот поплыла величавая и яркая мелодия, посвященная русской красавице-березке. Видно, эту музыку написал человек,

хорошо понимающий красоту русской природы и русской души. Широко раскинула песня свои лебединые крылья. Они подхватили Люсю и понесли над родными просторами матушки Сибири с ее таежными чащами и урманами, стремительными, — бескрайними реками, березовыми рощами и перелесками. В лицо девушке пахнуло вдруг ветерком, настоянным на свежем сене, иван-чае, мяте и полыни.

— Хорошо, — беззвучно прошептала Люся. — Как хорошо…

Из клуба они вышли вместе. Медленно шли пустой деревенской улицей и разговаривали.

— Чудесно вы играете, — говорила она. — Душу мелодии чувствуете. А это, по-моему, главное. Слушала я сегодня вашу «Березку» и размечталась. Захотелось мне вдруг превратиться в белую березоньку. Встать бы на бугре у развилки дорог. Раскинуть над землей зеленые руки и всех-всех зазывать под свою тень. Смешно, верно?

— Ни капельки, — горячо возразил он. — Это просто здорово. Вы, наверное, пишете стихи. — Нет. Что вы. Сама не пишу, а чужие люблю.

Отговорила роща золотая

Березовым, веселым языком.

И журавли, печально пролетая,

Уж не жалеют больше ни о чем.

Это Есенин. Люблю его. И Пушкина, и Блока, и Прокофьева, и Смелякова. Ты не читал его «Строгую любовь»? Нет? Завтра я принесу книжку и вместе почитаем…

Люся выполнила обещание. — Они ушли к реке Ишим. Выбрали укромный, затененный уголок на берегу, уселись рядышком.

У ног глухо шумела река, а над головой в ветвях ивы щебетали голосистые птицы. Ветерок с реки приятно холодил лица, ласково трепал волосы.

— Ты знаешь, — мечтательно заговорил Виталий. — Мне кажется, мы куда-то плывем. Я и ты. И больше никого.

— А кругом, насколько видит глаз, — голубое безмолвие, — подхватила она. — Море и небо. И солнце. Хотя нет, не надо солнца. Пусть будет бури. Шторм. Ветер свистит, рвет паруса. Волны захлестывают шлюпку. Гром и молния. А мы вдвоем. Ты и я…

Они просидели здесь дотемна. Читали стихи, пели, мечтали.

Вот уже красный диск солнца скользнул за горизонт. Серые сумерки замутили окрестности. Смолкли птицы, угомонился ветер. На землю надвигалась ночь. А им хоть бы что, они счастливые.

Домой шли босиком по росистой траве. Шли и думали только об одном, подольше б не кончался путь. И чтобы продлить его, они до рассвета провожали друг друга.

С неуловимой быстротой полетели дни первой любви. Время стало измеряться перерывами между свиданиям. Сколько радости, острой и горячей, принесла Виталию эта любовь. Он преображался на глазах. Даже голос изменился, в нем зазвучали необычные нотки гордости и самоуверенности. Движения юноши стали более резкими и уверенными. Шаг-широким и стремительным.: Он словно прозрел. Впервые в жизни он перестал чувствовать гнет своего недуга, перестал им тяготиться.

— Не отчаивайся, Витька, — говорила она ему. — Медицина идет вперед. Еще год — два и тебе сделают операцию, вернут зрение.

Он верил ей и просил приятеля принести из библиотеки подшивку «Медицинского работника» за последний год…

— Ты — прирожденный музыкант. Послушай вот эти стихи. По-моему, ты смог бы сочинить на них музыку в виде танго.

И он сочинял музыку…

— А почему бы тебе не взять шефство над местной самодеятельностью? У тебя это здорово получится.

Он создал кружок и руководил им. У него действительно здорово получалось…

12 августа она уезжала в Свердловск продолжать учебу. Он провожал ее до Абатска.

Это было трогательное расставание двух влюблённых Там, целуя Люську в последний раз, он впервые назвал ее невестой.

Скоро и Виталий вернулся в Тюмень. Между молодыми людьми началась оживленная переписка. Он торопил девушку со свадьбой и, кажется, уговорил отпраздновать её в Октябрьскую.

Но вот 14 сентября от Люси пришло письмо.

«Витек, здравствуй. Сейчас вечер. Мы лежали и читали книги. Потом пришел комендант из соседнего дома. У них затопило подвал магазина, и нас попросили выкачать воду.

Витька! Как это хорошо вместе поработать. А потом шли и кричали, что придется. На улице идет снег белыми хлопьями, искрится! на волосах и ресницах. Такая прелесть. Я вдруг вспомнила рассказ Горького, где люди, на вид ленивые, кидают тяжелые мешки с легкостью пушинок. В общем, люди хороши.

У нас по-прежнему практика. Кладем кирпичи до того, что расшлепываются ладони. Работаем по третьему разряду.

Скоро-скоро ноябрь месяц. И все-таки, Витя, я не хочу, чтоб 7-го была свадьба. Я приеду к тебе погостить. Твои и мама не видели меня, может быть, я им не понравлюсь.

Родной мой, пойми меня. Ведь ты меня знаешь так мало».

Дальше письмо было написано другими чернилами.

«Дописываю письмо на другой день. Я просто опишу, что случилось. Сегодня мы грузили силикат. Кончив нагружать последнюю машину, с прицепом, мы поехали в техникум. Нас ехало семь человек на кирпичах и один а кабине. Мы хохочем, и вдруг кто-то истошно кричит: «Паровоз!» Сейчас еще перед глазами коричневый вагон метрах в семи (это был маневровик с тремя вагонами). Потом страшный удар, крик: «Прыгайте», — и я кувыркаюсь, кувыркаюсь, кувыркаюсь.

Потом мы шли с Томкой и плакали. Наверное, от потрясения. Больше ничего.

Твоя Люська, 11/IX 1960 г.

P. S. Ты не переживай, мы все родились под счастливыми звездами».

Он верил, что она действительно родилась под счастливой звездой, и все-таки переживал. Сколько раз встревоженная мысль Виталия рисовала жуткую картину этой нелепой катастрофы. От этого становилось не по себе. Хотелось бросить все и бежать, ехать, лететь к ней. Защитить ее от любых невзгод и вот таких роковых неожиданностей.

Он засыпал ее письмами. Умолял быть осторожной и осмотрительной. Просил приехать к ним на Октябрьскую «просто погостить».

Люся приехала. Марии Тимофеевне сразу полюбилась веселая, ясноглазая блондинка, и она с первой встречи стала называть ее дочкой. Девушка пришлась по душе и другим родственникам Виталия. Было решено — свадьбу справят в зимние каникулы.

И снова проводы. Шумный вокзал. Людская толчея. Паровозные гудки. Громкие голоса, смех, песни.

Они затерялись в человеческом водовороте и были несказанно рады, что на них никто не обращает внимания.

Потом — короткий призывный гудок. Скрежет сцеплений, последний торопливый поцелуй и грохот колес. Все быстрее и звонче. И вдруг — тишина опустевшего перрона…

Опять письма. Письма и письма. И все авиа. Он жадно ощупывал их, даже нюхал. Захватанные многими руками конверты все-таки хранили ее запах. Они пахли ее руками, ее волосами.

Накануне каникул Виталия вызвали на междугородную телефонную станцию.

Он стоял в душной стеклянной кабине, крепко прижав к уху эбонитовый кругляшок трубки.

— Витька, — совсем рядом зазвенел Люськин взволнованный голос. — Я еду прямо к себе домой. Через недельку приезжай к нам. Там и свадьбу сыграем. Увезешь меня, как в сказках. С алыми парусами. Хорошо?

— Хорошо, Люсек. Хорошо…

Скрипит, задорно повизгивает под каблуками свежий снежок. Ветер катит по мостовой белые волны поземки. В сером небе — неяркие звезды. Мороз щекочет в носу, щиплет щеки. Хороший, звонкий морозец с ветерком. Не хочешь, да не замешкаешься, не пойдешь вразвалочку. И люди спешат. Они мелькают мимо Виталия, ожидающего автобус. Но он не слышит их шагов. Он ничего не слышит. Он давно уже оторвался от земли, и крылья мечты поднимают его все выше и выше.

И в автобусе, и в вагоне поезда Виталий не расставался с мечтой. Розовой, яркой, захватывающей дух.

Где-то возле Заводоуковска поезд, на котором ехал Виталий, встретился со скорым «Новосибирск-Москва». В почтовом вагоне встречного мчалось в Тюмень Люсино письмо. Если бы Виталий на один день задержался с выездам, если бы… А пока он ехал к Люсе в Быструху, а навстречу в Тюмень летело ее письмо. Вот оно:

«Виталий! Пишу тебе всю правду. Я не буду с тобой вместе. Это уже все решено и окончательно. Слова не нужны. Просто я — слабая и не прощу себе за это, что ответила тебе, потом приехала к тебе.

Я очень тебя уважаю как человека порядочного. Мама здесь не играла никакой роли. Ты ей понравился, и она очень жалеет тебя.

Я не хочу жалеть.

Понимаешь?

Прости и прощай. Люська».

Когда почтальон вручал матери Виталия это письмо, сам он уже поднимался на крыльцо Люсиного дома. Юноша был встревожен и взволнован. Невеста не встретила его на вокзале. Значит, что-то случилось. Может быть, она заболела или приключилась другая беда?

Люся была дома и, кажется, вполне здорова. Только голос у нее какой-то неестественный, наигранно-веселый и холодный. Он сразу почувствовал это. И еще ничего не узнав, ничего от нее не услышав, понял, что пришла беда. Жуткая, непоправимая. Дрожащей рукой нащупал стул, бессильно опустился на него.

— Что случилось?

— Ты не получил моего письма из Быструхи?

— Нет. А что? Ну? Говори же! Говори!

— Успокойся, Витя. Жаль, что ты не получил письма. Так было бы лучше. Ну, ничего. Я все скажу. Я сейчас скажу. — Люся с хрустом ломает пальцы. — Видишь ли, Витя. Словом, я решила. — Она кашляет, чтобы унять дрожь в голосе, и, отчаянно махнув рукой, выпаливает: — Я не пойду за тебя замуж. Ты — хороший. Я люблю тебя. Но, боже мой, ты же… Понимаешь?..

— Да-да, — растерянно бормотал он, силясь подняться. — Я понимаю. Конечно же. Я все понимаю, Люся. И не надо из-за этого так волноваться. Мама правильно рассудила…

— Мама здесь ни при чем, — закричала она, давясь рыданиями, — мама согласна. Но я… я сама не хочу… Са-ма! Я не хочу жалеть. Я не хочу раскаиваться. Не хочу. Слышишь? Не хо-чу!

Он уходил от нее, пьяно спотыкаясь, волоча одеревеневшие ноги, и плакал. Горько и безудержно, как мальчишка.

Вечером, оправившись от удара, он снова пошел к ней. На сей раз там была Люсина тетя — инициатор разрыва. Она больно обидела его. Люся накричала на тетю, разрыдалась и снова повторила то, что уже говорила утром…

Вот тогда-то жизнь показалась ему ненужной и пустой. «К чему жить, напрягать силы, добиваясь диплома? К чему? Если ты обижен судьбой, если ты несчастен, к чему делать вид, что ты доволен жизнью, и весело улыбаться? Стоит ли искать свое место в строю тех, кто идет по жизни с открытыми глазами? Не лучше ли выйти навсегда из игры? Да, был Николай Островский, есть Николай Бирюков и Маресьев. Ну и что ж. Не всем это дано. Они — герои. А я обыкновенный… Обык-но-вен-ный…»

Кто знает, может, черные мысли и одолели бы покачнувшегося от жестокого удара Виталия, может, и добили, доконали бы его, если бы не друзья.

Они сразу заметили перемену в настроении юноши. И, не сговариваясь, не в силу каких-то обязательств и решений, а просто так, по зову сердца, по долгу совести сделали все, чтобы отвлечь его от грустных дум, вселить в него веру в свои силы, в свою нужность Родине и народу.

Забота друзей, их ласковое внимание, а главное, работа, в которую вовлекли его комсомольцы, помогли Виталию переболеть, одолеть тяжкий душевный недуг.

Правда, он и посейчас не забыл свою Люську. Жаль только, что ни тогда, ни после у него не достало сил начать за нее настоящую борьбу. А без борьбы счастья не завоюешь.

8. ДИПЛОМ № 487343

В актовом зале Тюменского педагогического института бурлил веселый водоворот молодых задорных голосов. Несколько минут назад там начался выпускной вечер. Окончились похожие на тост короткие и торжественные речи директора и представителей общественности. Началось вручение дипломов.

— Виталий Аникин.

Зал захлестнул шквал аплодисментов. Молодые люди что-то кричали и приветственно махали высокому, худощавому парню в темных очках. Растерянно улыбаясь, он медленно пробирался к сцене. Вот он поднялся на помост, принял из рук директора диплом, медленно повернулся лицом к восторженно бушующему залу.

Может быть, он простоял в безмолвии всего одну секунду, а может, — больше. Кто считал. Но этого времени оказалось вполне достаточно, чтобы перед мысленным взором Виталия прошла вся его сознательная жизнь, от первых шагов до этой долгожданной и неповторимой минуты. Прожитая жизнь представилась ему в виде дороги. Долгой, извилистой и трудной. Где-то там, в туманной дали, в самом начале дороги стоял десятилетний мальчонка. Худой и бледный, потрясенный свалившейся на него бедой.

Беспомощно вытянув руки, мальчишка стоял на обочине большой дороги в жизнь. У него не было силы выбраться на дорогу и пойти по ней. Недетским, обостренным горем чутьем малыш постигал всю безвыходность и горечь своего одиночества.

Но вот к нему протянулась маленькая сильная рука молодой сельской учительницы Анны Григорьевны. От ее прикосновения мальчик почувствовал себя втрое, вдесятеро сильнее. Ее глаза высмотрели ему дорогу. Ее рука повела его вперед. И он ступил на большую дорогу жизни.

Сделал несколько шагов и сразу ощутил на своем плече крепкую солдатскую руку Павла Кузнецова. Дядя Паша заменил ему и друга, и отца. Он помог одолеть первый и самый трудный перевал. Окрыленный мальчик поверил в себя. У него появилась большая мечта, и он пошел к ней.

Потом на его пути был рабочий — коммунист Павел Горяев. Он пробудил в подростке жажду знаний, помог выбрать цель в жизни, вселил уверенность в победе.

А дальше появился целый сонм верных друзей-помощников: Коля, Володя, Нина, Галя, Тоня и многие другие. Он был своим в их молодой, веселой, дружной семье. Но он был младшим. У него было меньше знаний и жизненного опыта. И они все вместе, каждый в меру своих сил и возможностей помогали ему учиться и жить.

И где-то тут, совсем рядом, была Люська. Незабвенная и единственная. Сколько светлой, окрыляющей радости подарила она ему, научив видеть сердцем. Рядом с ней он впервые понял красоту мира, впервые познал вдохновение, впервые пережил несравнимое счастье любви. Она смалодушничала, а может быть, он был недостаточно настойчив. К чему выискивать виновных? Все равно, она дала ему столько радости, что ее хватит, может быть, до конца жизни…

И вот он стоит на трибуне перед рукоплещущим, взволнованно гудящим залом. Только что директор сказал о нем немало приятных слов. Он говорил о воле, упорстве, настойчивости и трудолюбии. Но сам-то Виталий хорошо знал, что не только этим качествам обязан своей победой. Нет. Всем, чего достиг, он прежде всего обязан людям. Их много, имена некоторых он уже позабыл, да они и не старались, чтобы их помнили. Они делали добро вовсе не ради славы или выгоды, а просто потому, что не могли иначе, потому что в нашей стране человек человеку — друг, товарищ и. брат.

1961–1962 ГГ. Г. ТЮМЕНЬ.