Люди не ангелы
Б. А. Комаров
АХИНЕЯ
Так уж повелось на Руси – что ни Жуков, то Ванька. Крепко запал в народную душу чеховский персонаж, ох, крепко!
Вот и мой сосед Жуков – тоже Иван. Родом, как и Чехов, из Таганрога, но рассказчик, прямо скажу, никуда. Мне-то еще кое-как поведал про свадьбу сына своего шефа, но чтобы та история приобрела «съедобную» форму и для иного уха, пришлось попотеть: где-то разбавить излишнюю скупость слов парой-тройкой своих предложений, а где-то наоборот – разрядить немалую густоту.
Он ведь не хотел на ту свадьбу идти... Сон потому что приснился нехороший, наказание какое-то, а не сон! Везёт будто бы он Вадима Лукича на охоту, и не на уазике несутся они по лесу, а на черной «Волге», которой на базе давно уже и нету.
Летят они, значит, как угорелые, а дорога и не думает кончаться. Уже и солнышко не частит между деревьями, не скачет за машиной, а если и мелькнет иногда его клочок, то лишь по нему и определишь, что не сумерки за окном, а день-деньской. И неба нету, над деревьями оно, а где те деревья кончаются – чёрт его знает.
Вдруг толк его Лукич в бок:
– Чего сидишь? Забуксовали ведь...
– Ф-фу ты! – Иван и не заметил, что давно уже на одном месте елозят... Выскочил из машины и обомлел: правое колесо по самую макушку в грязи увязло, да еще и с дефектом оно – шуруп торчит из протектора и щелястой башкой посверкивает. Где они этого «шпиона» поймали?
– Так, – подумал Иван, – всю покрышку угроблю!
Достал из-под запаски отвертку и стал шпиона выворачивать. Вывернул, а колесо возьми и спусти. ...Дурак он, дурак! Надо было сначала на сухое выскочить, а потом уже шурупы крутить!
Тут Лукич и говорит:
– Думай, Ванька, чего делать, думай! Ты ведь у нас шофер... А я пока тут поохочусь!
И сунулся в багажник, а там лишь старые кеды валяются да спиннинг с оторванной блесной! Вот тебе и на! ...Ружья-то в «уазике» остались.
И если бы не проснулся, потрясенный случившимся, Жуков, то Бог его знает, чего бы еще привиделось. ...Дед-то его вот так же вот умер: матюгнулся во сне и не открыл больше глаз.
Плохой сон! ...И всё утро той субботы чудилось Ивану, что заявятся они с Галкой на свадьбу, а Лукич притопнет ногой, да и спросит про забытые в уазике ружья. ...Начальство оно такое: обидчиво, что пуделя.
Так и мучился тем сном, пока жена не сказала:
– Полно-ко хоть! – и потянулась у зеркала, да так что аж позвонки хрустнули: куда-куда, а на свадьбы-то она ходить любила. Особенно к землякам. – ...То сон, а то явь – две большие разницы! А не придем – Сытый припомнит. – И не упустила случая подпустить занозу: – Мало он тебе доброго-то сделал?
Еще бы! Лукич ведь не только земляк – еще и друг детства. Гору чижиков исколотили в малые годы, тысячу мячей испинали. Да разошлись потом их пути-дорожки: Сытый учиться уехал, а Иван в Таганроге остался. И жил бы там, лелея, как говаривала когда-то бабка, в одном кармане Ваську Тощего, а в другом – Гришку Постного, да в один из Лукичевых отпусков столкнула их судьба носами.
– Поехали ко мне! – предложил Сытый. – Чем могу – помогу, остальное наживешь. У нас работы – во!
Так и оказался Иван в Тюмени. И не прогадал: Сытый тогда только– только под свое руководство торговую базу принял, заимел служебную «Волгу» и позарез нуждался в водителе. А кто надежнее старого друга?.. Вот и шагали они ноздря в ноздрю по той базе все последующие годы, дружно топали, да в последнее время поослабла та дружба и стала вроде бы как для Вадима Лукича обузливой. А почему? – разговор особый. Время-то новое наступило, хваткое. Кто успел – тот и съел!
И ресторан, где гуляли свадьбу, Ивану не понравился – двухэтажный. Внизу кафешка с таким же названием, потом мраморная лестница, а потом уже зал для гуляний. Пойдешь свежим воздухом подышать, а обратно-то и не влезешь: от вина ведь ноги лишь слабеют. Дашь маху!
– Смотри у меня, – угадала его опасения Галка, – не пей вволюшку! ...Да ахинею-то не неси!
Ахинею!.. Сама ты это слово! И чего глупого он когда-нибудь говорил? Если про базовские дела или нехватку денег, так всё тут верно. ...Будто и не знает, откуда они берутся, деньги-то! На хлеб и честной копейки хватит, а вот на большее: на машину заграничную или, не дай Бог, на новую квартиру – фигу с маком. Тут шустрить надо, отобрать у кого-то его крошку. Сама-то чего не наглеешь?
Галка работала кассиршей в магазине, получала не густо, но дело-то ведь и не в этом: он ведь мужик-то – он и должен содержать жену! А содержал, надо признаться, неважнецки: ни шубы богатой у неё не было, ни иномарки под боком. Она бы, поди, нехватки того антуража и не ощущала, да вот Лукичева супруга, которой исподволь завидовала Галка, имела и то, и другое, и ещё многое чего иного.
А ведь в старое время его получка кое-чего значила: вся база тогда на дефиците сидела. И ему – первая ложка: водитель Лукича – второй Лукич на базе.
Но поизрысился, утратил сноровку! И, как рухнуло старое житьё, навалилось магазинное изобилие, Иван и растерялся: суть-то жизненная теперь не в гоноре заключалась – в деньгах! Уже и Лукича он бросил возить – на самосвал пересел, и на тракторе-подметалке чёртом носился, выскабливая базовские закоулки, а всё одно его получек Галке не хватало. Верно, выходит, батька-то перед свадьбой говаривал: «Не набить, Ванька, волчье брюхо, а бабьи глаза – тем более!».
Галка, конечно, не для одной себя старалась, больше о дочери думала; выскочила замуж, а зять – ни украсть – ни покараулить. Да еще и на заочное поступил.
Ладно, если выучится, а если бросит?
– И бросит! – встревал в её сомнения Иван. – Суетишься между ними, будто не чуешь, что только мешаешь. ...Одни лишь деньги у тебя на уме!
Хорошо тебе без ума-то! – огрызалась жена. – Ни о чем душа не болит: ни о жене, ни о детях! Вон Лукич-то... Не он так бы и сейчас ещё жили словно бродяги – о землю носом!
– Чего Лукич?! – взорвался как-то Иван. Нет, не хотел он нынче бабе спускать! Запилила, зараза! – Пошел он к чёрту, твой Лукич!.. Жулик! И всю жизнь хитрованом был. Правильно Самодур-то о нём сказал!
– Чего он сказал?
– Того! ...Уши мой, так больше услышишь! Кто меня тогда дощечкой-то по балде стукнул?
Иван и сам об авторе той давнишней плюхи толком не знал да приехал тем летом в Таганрог мать попроведать, а Колька Самодуров и встретился. И поведал анекдот, перевернувший в Ивановой голове все представления о дружбе вверх ногами. ...Ведь когда махались они парнями-то у этой же вот пивнушки с заводскими мужиками, стукнул его по башке не кто-то из чужих, а Вадька Сытый. Самодур-то видел. Оторвал, мол, штакетину и хлесть сзади! Из-за Галки это, из-за чего же ещё? ...Красотой не взял так штакетиной душу отвел.
– А любовь-то осталась! – заключил в тот вечер Колька, расплескивая пиво и на выходные Ивановы штаны и на рыжую, с огоньком, рубаху. – Не зря он вас в Тюмень-то переманил... Имеет виды.
– Виды! – захохотала Галка, выслушав концовку колькиного откровения. Смеется и смеется, будто ее под мышками щекочут! – Дети с колокольню, а у них всё виды на уме... Знать и Самодуру тогда дощечкой досталось, не только тебе!
* * *
И всю ту свадебную прелюдию выкладывал мне Жуков столь обстоятельно и долго, что я даже поторопил его.
Благо еще стояли мы в подъезде, а не на улице, где и ветерок посвистывал далеко не весенний, и солнышко не пригревало. Впрочем, рассказывал Иван, как и все мужики – не хуже и не лучше. Наш ведь брат с заусенкой в мозгу – начнет толковать и обязательно споткнется о какого-нибудь там Пашку Трошева или Дениску Мокроусова. И сразу: «Ты чего? ...Мокруху не знаешь?». И так увлечётся тем Мокрухой, что забудет с чего разговор-то и начался.
Так и с Жуковым. А когда я подпихнул его расклад досвадебных картинок, то ничего хорошего из того не вышло: скомкал Иван повестушку о том, как у ресторанного крыльца родители невесты в вывороченных наизнанку тулупах молодых встречали, и сразу на середку веселья перескочил: ресторан-то, мол, ого-го каким оказался! «Так метров двадцать пять, – ткнул пятерней в открытую подъездную дверь, да вот так ещё столько же!» – показал на обшарпанную стену. И когда, мол, подвыпивший брат Лукича, Сёмка, вошел в раж и, желая показать, что есть ещё в нём молодца клок, пошел на руках вдоль ресторанной эстрадки, никто из танцующих и не испугался: падай, мол, места хватит!
У Жукова племянник такой же забойный растёт: тяпнет на гулянке, так хлебом не корми – дай на руках походить. Последний-то раз трахнулся, подлец, разбил башку, так теперь долго выделываться не будет.
Но тут Иван забыл про забойного племянника и принялся рассказывать мне про свадебных гостей. В основном то был сторонний «частный капитал», а за дальними, мол, столами сидели бойким лагерем особо приближенные к Лукичу базовские кладовщицы с редкими крапинами между ними конторской челяди. Приехал даже профессор из Москвы. То был дружок Лукича по институту, достигший, по его словам, больших высот в науках, а особенно в совсем уже непонятной базовскому люду филологии.
Профессор очень гордился своим новым клетчатым пиджаком и время от времени привставал, тянулся коромыслом через стол, чтобы пожать Лукичёву пятерню, потом поворачивал бороду к молодым и, сладко щурясь, задорно восклицал:
– Вот счастье-то какое привалило, леший меня удави, вот горько-то!
А Лукич подхватывал:
– Ох, горько!
Нравилось ему глядеть как его любимое дитятко: лобастый, налитый силой сынок Никодим привставал, скыркал стулом, отодвигая его ляжкой далеко назад, и, заливаясь стеснительной краснотой, бурчал молодой жене: «Давай-ка еще разок! ...Надоел!». Потом лапал её за веснущатые плечи, и раздавалось сочное: «Чмок!».
В такие моменты Сытый-старший раскатисто хохотал: любил, чёрт побери, чтобы все вокруг него было громко и выпукло. ...Не какие-нибудь ведь там Ёшкины-Мошкины гуляют!
Из Таганрога лишь один Семен на свадьбу и прикатил. Остальная родня не рискнула – накладно. Не старое время, когда можно было за сотню-другую туда-сюда слетать, да еще и гостинцев прикупить. Но то был не тот Семен, которого видел базовский люд пять лет назад на юбилее Лукича. Тот был гусар! Чуб того Семёна крутился сизой стружкой и бойкая поволока искрилась в большущих глазах. Вылитый комиссар «Катанья» отплясывал тогда среди распаленных страстью партнерш и менял их как перчатки. А как он пел! Не зря Генка Воробьев, базовский электрик, приревновал «Катанью» к своей супруге и, тяпнув для смелости лишнего, хотел намылить ему шею да забыл.
А нынешний Семён был тютя-матютя: что чуб, что глаза – все стало много жиже и выглядело валенком. И голос пропал. А когда он, крякнув от досады, попробовал было затянуть свою любимую – про парня с шахты, то дальше потрясыванья чубом дело и не пошло. Потужился тогда Семён ещё маленько, подул картинно щеки, да и налег на водочку.
Кучно её стояло на столах и такое разноголовье, что когда Жуков принялся выискивать ту, которая, при всей своей ядрености, не даст ему утром сгинуть от похмелья, то понял, что занятие это пустое и опрокинул пару рюмочек из стоявшей возле холодца стеклянной матрешки, так напоминавшей формами его грудастую супругу. Это он успел сделать пока Галка зачитывала молодым цветастую поздравлялку.
Когда же она уселась опять рядом, то прикладываться к рюмке поостерегся. Принялся смотреть на невесту, которую, кстати, обрисовывать мне категорически отказался: ну, мол, к лешему это занятие! Всякая девка до замужества, что иерусалимская слезка. ...Потом принялся поглядывать на гостей: так и валили они с поздравлялками к эстраде, так и гудели мушиным роем, норовя обскакать друг дружку – Сытый ведь решил за один вечер всю свадьбу провернуть: на другой, мол, день гости, что вареные раки. Даже с Иваном посоветовался насчет этого, как с земляком. И тот его одобрил: кому, мол, надо, тот и за час нагуляется!
И потому после града подарков на середину зала выскочила наряженная Веркой Сердючкой разбитная кладовщица рыбного склада с огромной грудью из двух кастрюлек, которые то и дело сползали с собственных Веркиных грудей и которые хозяйке приходилось немедленно поправлять. А что, мол, такого, нарочито громко фыркала при этом Верка, дело житейское! Иногда поправлять кастрюльки ей помогала «помощница» – мужичонка в цыганском платке и в задранной чуть ли не до подмышек юбке. Иван сразу узнал в нём Генку Воробьева, но разоблачать его и кричать: «Давай, Воробей, не теряйся!» не стал. Он бы на Генкином месте тоже своего не упустил!
Воробей с Веркой продавали гуся. Тот был большой-пребольшой и истекал жиром: мутант, а не гусь! Генка, как заправский официант, еще хотел и локоток держать на отлете, да чуть было не уронил поднос и потому вцепился в него, что есть мочи, и больше на глупости не отвлекался. Ходил веревочкой за Веркой, а та выказывала гостям то мутантово крылышко, то ножку, а деньги от продажи совала в одну из кастрюлек на груди.
Иван купил за пару сотняшек кусок гусиной ноги, но когда вернулся от продавцов и шлёпнул тарелку на стол, то обнаружил, что рядом с его женой посиживает какой-то незнакомый дедок с гладкой, как биллиардный шар, головой. ...Эге-ге-е! Догадлив парень на чужую кашу! И хотел уже высказать деду всё, что о нём думает, да заметил на пиджаке дюжину орденов и медалей и решил пока не гнать лошадей: уселся по другую сторону от супруги. А дедушка, собака такой, ещё и сунулся тем временем к Галкиному уху и принялся ей что-то намурлыкивать.
А Галка хихикала и нет-нет да игриво помахивала платочком: ой, мол, отстаньте, и так вся млею! И самое интересное то, что, когда Иван набулькал полный фужер водки и тот фужер хлопнул, то жена и бровью не повела. Во, как!
Жуков даже подобиделся за это и начал смотреть на дедушку с неприязнью, а потом, заешь его заяц, уже и со злостью! И злость та достигла бы, чай, невиданных размеров, да Иваново внимание отвлекло событие иного рода. Событие, так сказать, из ряда вон.
Верка Сердючка вдруг подскочила к Лукичу и, ухватив из его рук перевязанную розовой ленточкой небольшую коробушку, гаркнула, что есть мочи:
– А сейчас ...тихо, ёж твою мать! Продается супер-пупер! Пятьсот рублей, кто больше?!
И так как таинственный пупер вручил Верке сам Вадим Лукич, то по залу прокатился все нарастающий гулок, потом раздалось:
– Тыщу!
То подал голос Христофор Ветошкин, тщедушный мужичок со странно вытянутой к затылку головой. Волосы начинали расти у него чуть ли не с темечка, отчего башка казалась опрокинутой назад. Будто свысока поглядывал Христофор на остальной мир и больше, поди, от петушиной стати, чем от диковинного имени, окрестил его базовский люд Колумбом. Так и говорили обычно, завидев Христофора: «Вон Колумба чёрт несет!» Колумб держал в центре города мебельный магазинчик и арендовал у базы часть ближайшего к железнодорожным путям склада, арендой был доволен вот и решил, чай, подсуетиться: сунуть кузнецу его счастья барашка в бумажке.
Кто-то выкрикнул: «Полторы!», кто-то уже три тысячи помянул, но всех перекрыл толстенный бас:
– Десять!
– Кто это? ...Кто?! – раздалось со всех сторон.
– Я!
Из-за соседнего с жуковским стола поднялся во весь свой недюжинный рост Николай Степанович Кукин – Кука, как звали его на базе. Если пихать таких додиков, как Колумб, в шкуру Кукина, то не двое или трое уместится их туда, а куда больше. Кука, несмотря на огромный рост, был человеком крайне стеснительным и если выходил из себя, то долго сопел от негодования, потом багровел, но не всей, как нормальные мужики, рожей, а лишь островками щёк и только потом начинал материться. Раньше он работал на базе инженером, набрался у Лукича опыта и с его отеческого посыла шагнул дальше: завел магазин стройматериалов.
– Я! – повторил Кука и погрозил пальцем ухватившей его за рукав праздничного пиджака худенькой жене: тихо, мол!
Х-ху! Только Христофора и миллионом не напугаешь: торгашу поторговаться, что бабе родить!
Его исжульканная морщинами физиономия вроде бы даже разгладилась в тот момент и стала ровной, как коленка. Настал его миг, сейчас он размажет Куку!
– Пятнадцать! – хрястнул Колумб.
– Молодец, – одобрил Жуков! И даже рюмку хлопнул налоб от волнения, но закусывать не стал – некогда.
– Двадцать! – перекрыл галдеж бас Кукина.
Раздался грохот отодвигаемого стула-то поднялся Лукич. Генерал, ну истинный генерал он был в тот момент! Не хочешь да пойдешь в атаку за такого: и стать откуда-то взялась в его мешковатой фигуре, и силища! Он восторженно стиснул волосатый кулак и ткнул им в сыновнюю сторону: смотри, мол, такой-сякой, чего люди вытворяют! Миллионы выложат, а за что? За то, что Сытый того пупера на торг выставил! Вадим Лукич!
А Христофор, выкобениваясь, повел худеньким плечиком, пощупал висевший на спинке стула пиджак, прикидывая толщину денежной пачечки, и всадил гвоздя в мёртвую тишь:
– Двадцать пять!
Зал прямо-таки ахнул. Забыв про дедушку-ухажера, Галка вцепилась в Ванькин локоть: чёго, мол, чем ответит Кука?
И Кука ответил. Но, к всеобщему сожалению, не пятериком, как вроде бы уже повелось, а лишь парой тысчонок:
– Двадцать семь... – обронил побагровевший от жестокого боя за супер-пупер Кука.
Тогда Колумб отер пот со лба рукавчиком черной водолазки и, поманив прокуренным пальцем Верку Сердючку, шепнул ей что-то в распаренное от суетни ухо. Та согласно кивнула и гаркнула гостям:
– Колумб, ...тьфу, зараза! – споткнулась. – Христофор Иваныч покурить желает, подумать!
И махнула прыщу на эстраде: давай-ка, мол, милый друг, музычку!
И прыщ дал. Откуда-то сверху, вминая свадебный галдеж в паркетины пола, так грянула настоящая Сердючка, так заалалакала, раскатываясь девятым валом по ресторанному простору, что даже Жуков не удержался: задергал ногами под столом, выказывая, что и он, черт возьми, не без лихости! Так когда-то «отплясывал» его покойный тесть. Хотя нет, тот подковыливал поближе к пляшущим и, ухватившись на спинку стула, топал ножищей последнего размера в лад гармошке.
А в Колумбе теперь боролись два начала: и курить-то хотелось – унять волнение, и плясануть не терпелось! Победило последнее. Выскочив винтом на пестрый от танцующих пятак, он принялся выделываться. То ноги подогнет, чтобы выкинуть их тут же в разные стороны, то зад отклячит и пойдет, пойдет утенком мимо эстрады, а то встанет, собака, мазнет ладошками по заволосью да и примется ими над темечком водить. Всё умел! Не мебель бы этакому додику, продавать, а ботинки: так и сяк товар выкажет.
То Иван и хотел ему сказать, нацелился, было, вышагнуть из-за стола, да прыщ оборвал музыку.
– Ну, – взвизгнула Сердючка, – двадцать семь! ...Кто Куки не боится?!
И еще выше задрала над хохлатой башкой пупера. Даже кастрюльки звякнули под кофтой, сваливаясь к пупу, и на волю посыпались, вырученные от продажи гуся, сотельные бумажки, заелозили над вощёным паркетом, но хозяйка того не заметила: тысячи будоражили умы, щипали распалённые торгом души.
– Тридцать! – отчаянно выкрикнул Колумб и будто бы даже много больше стал от собственной решимости, подраздался в плечах.
И в тот же миг он стал неинтересен залу: тот ждал продолжения торга и поэтому яро выпучился на Куку. Убей, мол, Колумба, сотри его в порошок!
Но Кука, этот славный ученик Сытого, дело свое знал туго: он вдруг нарочито громко охнул и, побежденно опустив плечи, широко развел руки-лопаты в стороны: нету, мол, больше денег, всё!.. А жена не удержалась и восторженно хихикнула при этом: вот вам всем, выкусите!! И себя, мол, показали, и денежки целы остались!
И сразу к Колумбу вернулась слава. Захлестнула его и понесла по кочкам народной любви. По радостному визгу и гуду. А Ирка, бухгалтерша, которую базовские бабы почему-то называли сучкой, а мужики в отместку тем бабам за что-то всё-таки обожали, с воплем: «Люблю я тебя, Колумбыч!», подскочила к победителю и громко чмокнула, оставив розовую помадку на ставшей опять морщинистой щеке.
Колумб же, приняв славу, как должное, выпростал из кармана пиджака пачечку и, довольно ощерясь, протянул Верке.
И вмиг в Колумбовых руках оказался вожделенный супер-пупер.
И тут он учудил: запрокинул горделивую башку ещё больше назад и, приладив коробочку на случившуюся площадку из лобешника и носа, нарезал этаким макаром кругаля у эстрадки. И не споткнулся даже!
Затем боднул воздух и, ловко сбросив пупера в растопыренные пятерни, прошествовал к своему столу. Так-то вот!
Но тут Жуков впился глазами в дедушку: тот, собака, опять приладил губищи к Галкиному уху и что-то горячо нашептывал в него. А в левой руке держал кусок гусиной ноги и этим-то вот куском еще и тыкал Галке под нос. Угощал!
И Жуков прямо-таки озверел. Нет, деда, вали его бес, он не тронул! «Пусть довывает свой век!» – стучало в пьяной Ивановой голове. А ухватил жену за локоть и, рявкнув: «Пошли домой, гулена!», попытался вытащить её из-за стола.
Хрен-ма!
Галка легко отпихнула его руку и, буркнув: «Ну, завозжило нашего Гнедка!», пересела за соседний стол к Катьке Воробьевой. И засмеялась еще! Видать, принялась рассказывать ей про бойкого деда, что отбился, чай, от невестиной родни да и увлекся ладной гостьей.
А Иван удрученно уселся на прежнее место, налил себе в рюмку из грудастой стекляшки и, маленечко пригубив, принялся разглядывать гудевший пьяным роем зал.
А на середку его тем временем выкатился загорелым колобком пожилой армянин – хозяин ресторана. Традиция, мол, у них такая: каждый месяц свадьбы справлять. И не какой-нибудь там сошки-ерошки, а людей именитых да состоятельных. Чтобы так размахнуться, так искусство ресторанное выказать, что... Тут ресторатор угодливо посмотрел на столичного профессора и, желая бросить ему леща, ввернул такую словесную штучку: «Чтобы ни жевать, ни глотать, а лишь брови подымать и оставалось!». Потом ещё кое-чего ввернул, да так по-кавказки долго, так витиевато, что Иван даже одобрил: наш парень! Короткую речь слушать хорошо, да что от неё толку – все одно забудешь. А под нудный говорок думать удобно.
И принялся было думать, да на глаза попался Колумб. Тот на свадьбу закатился один и, так как стеречь его от винных искушений было некому, то после битвы за супера-пупера изрядно прошелся по водочке и сейчас тупо смотрел на покупку. Эва, мол, чего сделал, говорил его обалдевший взгляд, а зачем? Там, поди, кроме клочков бумаги и иного шутейного мусора ничего и нету!..
А про славу свою он уже забыл. Миг, он миг и есть! «Жаба» ела Колумбову душу и никак не могла успокоиться. И добилась-таки своего: Колумб схватил коробочку и принялся трясти над ухом, надеясь услышать хоть какой-нибудь да стук.
– Ладно, хоть ленточку не сорвал! – наконец, громко сказал он и, покачиваясь, направился к Лукичёву столу.
Что говорил он Сытому, что растудыкивал руками, Жуков не услышал, но хозяин вдруг вздыбился над столом. Попавшийся ему под руку графинчик завалился на бок и забулькал, поплёвывая на скатертку морсом, но что было Сытому до того графинчика, что?! Он гневался. Он был ого-го! Всегда торчащие сивыми клочьями волосы вдруг забыли клочковатость и взъерошились дружным частоколом. Будто вырос Сытый в фигурищу, рядом с которой Колумб оказался фитюлькой, ерундой, да и только!
– Вадик! -то крикнула Лукичова жена.
Он ведь для куражу и стол перевернуть может!
Но Колумб той шумной развязки ждать не стал: извернув ладошку корабликом, он презрительно оттопырил губы и что есть мочи дунул в ладонь: вот, мол, тебе за это! Затем причечёкнул туфлёй по паркету и двинул прочь.
Тяпнет, поди, сейчас кофейку этажом ниже, приведёт голову в порядок и вернётся опять в ресторан. ...А чего? И усядется, как ни в чем не бывало под бок всё к тому же самому Сытому. Тот примет. Ворон ворону глаз не выклюнет!
А Сытый, прощелыга этакая / Иван-то ведь всё это видел/ попыхтел маленечко, успокаиваясь, отходя от «праведного» гнева, потом сдернул с лапы золотые часы с такой же золочёной браслеткой и сунул под крышку коробки. И сразу обрел супер-пупер достойную цену, сразил наповал все Колумбовы домыслы о Лукичевом «шутействе».
То, что Сытый всегда вывернется, Жуков знал. А как иначе? Не по Лукичеву тогда будет! ...Всё предприятие ведь уже себе присвоил, подмял под брюхо.
Ахинея это?! Нет, милые мои, не ахинея, не Ванькина блажь!
Ведь ту базу, склады да подсобки разные все строили: и шофера, и грузчики. Каждый кирпичик свой счёт имеет. Помнит, собака, кто ему бока гладил, да в нужное место тискал! И не двадцать лет та стройка шла, а Бог знает сколько – с пятидесятых годов. Лукич с Ванькой тогда ещё самокаты гоняли и слыхом не слыхивали о далекой Сибири.
Только вот акции-то базовские в одних руках теперь оказались, в Лукичевых. Почему? ...Потому что! Иван-то знает! Увольнялся, к примеру, Серега Шерегов тем годом, нашёл, мол, работёнку поденежней, так ему в конторе принялись каверзы чинить: то должен, это. Пошел к Лукичу и мигом нужную закорючку получил – в обмен на свои бумажки. И еще сто путей у Сытого к тем акциям было: база – заведение живое, торговое, а кто без корысти торгует? Вот и висит, стало быть, каждую минутку на директорском крючке.
И по крошечке, по щепоточке накурковал он тех акций полный сейф. И вырос наш жук с медведя: круче всех стал – хозяином базы! Только вот это-то в Иване и не вмещалось. Несправедливо – за копейку общий труд ухватить!
И другого он понять ну никак не мог, тут уж совсем спотыкач в голове начинался: они-то теперь кто? ...Работники Сытого? Не фига себе! ...Хочу, выходит, с маслом съем, хочу в порошок сотру?!
И высказал то прошлой осенью земляку, нет, не напрямую, а намёками: Сытый не дурак: знает кошка чьё мясо съела! Но шеф те намёки мухой отмел. Чего, мол, тут неправильного? «Не я ли ту стройку вершил, на этой вот шее доволакивал?». И похлопал себя ручищей по бычьему загривку.
– Вроде бы ты... – засомневался в своих домыслах Иван. – Но ведь ты зарплату все эти годы получал, не бесплатно же работал?
– Ну и что?! – не согласился Лукич.
И почему-то принялся кипятиться. /Он теперь часто кипятился и делал это громко и сердито: будто две пустые телеги одновременно катились по булыжнику/. Зарплата, мол, зарплатой, выговаривал сейчас Лукич, а голова руководящая лишь у него! Ответственность, понял? ... Сейчас капитализм: у кого ум – у того и богатство.
Х-ху!.. Да где же тут ум-то?
...Нахрап разве, жадность! То твердили на каждом углу: «Хочешь жить – умей вертеться!», то другое зудят: «В нужный момент да в нужном месте! Разбейся, да окажись!». И урвёшь, стало быть, самый жирный кусок. ...Только не каждому те слова по нутру: паскудностью отдают, бабьей суетливостью.
И когда такой же спор случился месяц назад за новогодним столом, то в самый горячий момент в него встряла Галка:
– Балаболка! Опять ты за свою ахинею. ...Все умные люди у тебя воры, все! ...Только зудеть и умеешь! Оторвут вот башку, так узнаешь!
– За что? – изумился Иван. – Я же за правду стою, за справедливость!
– Во-во, Исусик нашелся, прости Господи! ...Учился бы в институтах, так давно бы уже с портфелем ходил. ...Письмо-то без ошибок написать не умеешь: где нос зачешется – там и точка!
– Дура! – От такой дури не только голова – крыша лопнет. – Ей про Якова, а она завякала... Если все за портфели схватятся – кто ложки-то делать будет? ...И причем здесь «Исусик»?
Но под кожу Сытому больше не лез: чёрт с ним! Денег у того, как у зюзи грязи, да что толку? На тот свет не возьмёшь.
* * *
– Давай-давай, – «одобрил» Лукичеву проделку с часами Жуков, – втирай очки народу! Пускай пыль! А я пока выпью...
Вот та грудастая бутылка! ...Только пустая она почему-то оказалась. Ничего, сейчас Иван себе коньячку нальет, ...вон в ту рюмашку. Скользкая, собака!
Иван и не заметил, как выпил ту «скользкую» рюмку, потом еще одну... Сытый лишь коньяк и глотает: от давления, говорит, помогает! Только откуда у него давление?! Это у Ивана давление! Из-за Сытого, из-за его бабы: что ни осень -то шуба, что ни день -то мобильник. А Галка-то ведь с глазами: всё видит. ...Вот и сходит с ума!
И вдруг встал, грохнул стулом и шагнул к столу Сытого. Сейчас он всё ему скажет, всё выложит! И не только про супера-пупера!
– Опять вывернулся, да-а?! – рявкнул. И тот последок, то вспученное хмелем и злостью жуковское «да-а?!» разом перекрыло свадебный галдеж и будто бы зависло над сизым от табачного дыма ресторанным потолком. Сейчас упадет оно, показалось Ивану, и всё, всех передавит, зараза! И пускай, пусть давит!
Нащупал взглядом среди множества лиц Лукичёву физиономию и бросил в нее:
– Жулик жулика обманул, да? ...Нагрел Колумба?
Физиономия уплыла куда-то вбок и вместо неё перед Иваном возникла другая, с ласковой усмешечкой над бородою: мурло, мол, ты, мурло, будто бы говорила она, напился, да и шалишь! И профессор укоризненно погрозил виновнику крика пальчиком.
– Он же вор, твой Лукич, вор! – влепил в ту ласковую усмешечку Иван. – Был ведь шофером-то у него, знаю! ...Сто ковров перевозил в его хоромы, сто «кумпьютеров»! – так и сказал: «кумпьютеров»! Генки Воробьева словечко. А Генка знает, чего говорит – сам те модные штучки ремонтирует.
И гулкий хохот раздался вокруг, какое-то ржание и гыганье:
– Чего это они, чего? – озирался Иван. И вспомнил почему-то Галку с её новогодним «Исусиком». И вдруг догадался: вот кто Христа-то в старые годы распял! Вот эти гады! Все, кто ржёт и гыкает вокруг него. Они и его, Ваньку-то, сейчас распнут!
И все лица в зале слились в одно: в большое и хохочущее рыло!
– И ты воруй! – орало оно. – Чего теряешься?!
И вдруг то рыло расплылось по ресторанному приволью и из гулкого воздуха выткался дедушка, тот самый Галкин ухажер, но почему-то побагровевший, как помидор всей своей лысой головищей и выкрикивающий задиристо: «Так их, сынок, так! Крой подлецов! ...Раздербанили ведь Расеюшку-то, дотаскивают!».
И еще чего-то выкрикнул он в Иванову поддержку, да тот уже не слышал: кто-то ухватил его за руку:
– Опять ты за свою ахинею?!
Откуда она взялась? Жуков-то вон, где стоит, а Галка вон, где была... Быстро бабы-то бегают!
– Почему ахинею?! Я же правду говорю! – обессиленно выдохнул Жуков. – Чего он в супера-то-пупера часы сует?!
Х-хо, он ведь не это хотел сказать! Не про пупера. Про жадность хотел ввернуть, про алчность людскую. Про то, что украсть стало, как папироску выкурить. Нельзя ведь так-то жить, нельзя! Себя ведь сожрём, съедим поедом! Да-да! ...Не заметим, как от людей-то ничего не останется!
– Пошли домой! – тянула его за рукав жена. И, будто бы винясь перед гостями, подначивала, как можно громче при этом: – Воруй, кто тебе не велит? ...Лопнешь от зависти-то!
– Дура! – вырвал рукав из бабьей пятерни. – Вот кто не велит – совесть! – Сжал кулак и гулко стукнул себя в грудь: – Чего смеётесь?!
И понял: ничего ведь толком-то так и не сказал! И все из-за неё, из-за бабы.
И оказался вдруг на улице. Близилась полночь, и с неба густо сыпал снег, так густо, что вот-вот, казалось, в нос залетит, исщекочет всего! Это хорошо, отметил Иван, когда снег-то на оконцовку свадьбы сыплет – к счастью! А со счастьем и на долото рыба удится.
Галка вышагивала рядом: подсунула ладошку в его согнутую кренделем руку и вышагивала. ...Довольна, поди, что мужик у неё послушный! Другой бы спорил, дрался, а Иван – нет, что ты, Иван спокойный! ...Но до поры. До поры, господа-товарищи! Скажет ещё свою твёрдую букву. Во весь голос! ...И вспомнил вдруг краснолицего дедушку: «Молодец, старикан! Не испугался того рыла! ...Вдвоем-то мы ему враз шею свернем!». Но забыл вдруг стариковскую подмогу и больно ему стало, так ревностно больно, что отпихнул жену от себя и приотстал на шажок. ...Один он домой пойдет! Без этой вот гулены!
Ревность-то, елки-моталки, любого с толку сшибёт!
Б. А. Комаров
АХИНЕЯ
Так уж повелось на Руси – что ни Жуков, то Ванька. Крепко запал в народную душу чеховский персонаж, ох, крепко!
Вот и мой сосед Жуков – тоже Иван. Родом, как и Чехов, из Таганрога, но рассказчик, прямо скажу, никуда. Мне-то еще кое-как поведал про свадьбу сына своего шефа, но чтобы та история приобрела «съедобную» форму и для иного уха, пришлось попотеть: где-то разбавить излишнюю скупость слов парой-тройкой своих предложений, а где-то наоборот – разрядить немалую густоту.
Он ведь не хотел на ту свадьбу идти... Сон потому что приснился нехороший, наказание какое-то, а не сон! Везёт будто бы он Вадима Лукича на охоту, и не на уазике несутся они по лесу, а на черной «Волге», которой на базе давно уже и нету.
Летят они, значит, как угорелые, а дорога и не думает кончаться. Уже и солнышко не частит между деревьями, не скачет за машиной, а если и мелькнет иногда его клочок, то лишь по нему и определишь, что не сумерки за окном, а день-деньской. И неба нету, над деревьями оно, а где те деревья кончаются – чёрт его знает.
Вдруг толк его Лукич в бок:
– Чего сидишь? Забуксовали ведь...
– Ф-фу ты! – Иван и не заметил, что давно уже на одном месте елозят... Выскочил из машины и обомлел: правое колесо по самую макушку в грязи увязло, да еще и с дефектом оно – шуруп торчит из протектора и щелястой башкой посверкивает. Где они этого «шпиона» поймали?
– Так, – подумал Иван, – всю покрышку угроблю!
Достал из-под запаски отвертку и стал шпиона выворачивать. Вывернул, а колесо возьми и спусти. ...Дурак он, дурак! Надо было сначала на сухое выскочить, а потом уже шурупы крутить!
Тут Лукич и говорит:
– Думай, Ванька, чего делать, думай! Ты ведь у нас шофер... А я пока тут поохочусь!
И сунулся в багажник, а там лишь старые кеды валяются да спиннинг с оторванной блесной! Вот тебе и на! ...Ружья-то в «уазике» остались.
И если бы не проснулся, потрясенный случившимся, Жуков, то Бог его знает, чего бы еще привиделось. ...Дед-то его вот так же вот умер: матюгнулся во сне и не открыл больше глаз.
Плохой сон! ...И всё утро той субботы чудилось Ивану, что заявятся они с Галкой на свадьбу, а Лукич притопнет ногой, да и спросит про забытые в уазике ружья. ...Начальство оно такое: обидчиво, что пуделя.
Так и мучился тем сном, пока жена не сказала:
– Полно-ко хоть! – и потянулась у зеркала, да так что аж позвонки хрустнули: куда-куда, а на свадьбы-то она ходить любила. Особенно к землякам. – ...То сон, а то явь – две большие разницы! А не придем – Сытый припомнит. – И не упустила случая подпустить занозу: – Мало он тебе доброго-то сделал?
Еще бы! Лукич ведь не только земляк – еще и друг детства. Гору чижиков исколотили в малые годы, тысячу мячей испинали. Да разошлись потом их пути-дорожки: Сытый учиться уехал, а Иван в Таганроге остался. И жил бы там, лелея, как говаривала когда-то бабка, в одном кармане Ваську Тощего, а в другом – Гришку Постного, да в один из Лукичевых отпусков столкнула их судьба носами.
– Поехали ко мне! – предложил Сытый. – Чем могу – помогу, остальное наживешь. У нас работы – во!
Так и оказался Иван в Тюмени. И не прогадал: Сытый тогда только– только под свое руководство торговую базу принял, заимел служебную «Волгу» и позарез нуждался в водителе. А кто надежнее старого друга?.. Вот и шагали они ноздря в ноздрю по той базе все последующие годы, дружно топали, да в последнее время поослабла та дружба и стала вроде бы как для Вадима Лукича обузливой. А почему? – разговор особый. Время-то новое наступило, хваткое. Кто успел – тот и съел!
И ресторан, где гуляли свадьбу, Ивану не понравился – двухэтажный. Внизу кафешка с таким же названием, потом мраморная лестница, а потом уже зал для гуляний. Пойдешь свежим воздухом подышать, а обратно-то и не влезешь: от вина ведь ноги лишь слабеют. Дашь маху!
– Смотри у меня, – угадала его опасения Галка, – не пей вволюшку! ...Да ахинею-то не неси!
Ахинею!.. Сама ты это слово! И чего глупого он когда-нибудь говорил? Если про базовские дела или нехватку денег, так всё тут верно. ...Будто и не знает, откуда они берутся, деньги-то! На хлеб и честной копейки хватит, а вот на большее: на машину заграничную или, не дай Бог, на новую квартиру – фигу с маком. Тут шустрить надо, отобрать у кого-то его крошку. Сама-то чего не наглеешь?
Галка работала кассиршей в магазине, получала не густо, но дело-то ведь и не в этом: он ведь мужик-то – он и должен содержать жену! А содержал, надо признаться, неважнецки: ни шубы богатой у неё не было, ни иномарки под боком. Она бы, поди, нехватки того антуража и не ощущала, да вот Лукичева супруга, которой исподволь завидовала Галка, имела и то, и другое, и ещё многое чего иного.
А ведь в старое время его получка кое-чего значила: вся база тогда на дефиците сидела. И ему – первая ложка: водитель Лукича – второй Лукич на базе.
Но поизрысился, утратил сноровку! И, как рухнуло старое житьё, навалилось магазинное изобилие, Иван и растерялся: суть-то жизненная теперь не в гоноре заключалась – в деньгах! Уже и Лукича он бросил возить – на самосвал пересел, и на тракторе-подметалке чёртом носился, выскабливая базовские закоулки, а всё одно его получек Галке не хватало. Верно, выходит, батька-то перед свадьбой говаривал: «Не набить, Ванька, волчье брюхо, а бабьи глаза – тем более!».
Галка, конечно, не для одной себя старалась, больше о дочери думала; выскочила замуж, а зять – ни украсть – ни покараулить. Да еще и на заочное поступил.
Ладно, если выучится, а если бросит?
– И бросит! – встревал в её сомнения Иван. – Суетишься между ними, будто не чуешь, что только мешаешь. ...Одни лишь деньги у тебя на уме!
Хорошо тебе без ума-то! – огрызалась жена. – Ни о чем душа не болит: ни о жене, ни о детях! Вон Лукич-то... Не он так бы и сейчас ещё жили словно бродяги – о землю носом!
– Чего Лукич?! – взорвался как-то Иван. Нет, не хотел он нынче бабе спускать! Запилила, зараза! – Пошел он к чёрту, твой Лукич!.. Жулик! И всю жизнь хитрованом был. Правильно Самодур-то о нём сказал!
– Чего он сказал?
– Того! ...Уши мой, так больше услышишь! Кто меня тогда дощечкой-то по балде стукнул?
Иван и сам об авторе той давнишней плюхи толком не знал да приехал тем летом в Таганрог мать попроведать, а Колька Самодуров и встретился. И поведал анекдот, перевернувший в Ивановой голове все представления о дружбе вверх ногами. ...Ведь когда махались они парнями-то у этой же вот пивнушки с заводскими мужиками, стукнул его по башке не кто-то из чужих, а Вадька Сытый. Самодур-то видел. Оторвал, мол, штакетину и хлесть сзади! Из-за Галки это, из-за чего же ещё? ...Красотой не взял так штакетиной душу отвел.
– А любовь-то осталась! – заключил в тот вечер Колька, расплескивая пиво и на выходные Ивановы штаны и на рыжую, с огоньком, рубаху. – Не зря он вас в Тюмень-то переманил... Имеет виды.
– Виды! – захохотала Галка, выслушав концовку колькиного откровения. Смеется и смеется, будто ее под мышками щекочут! – Дети с колокольню, а у них всё виды на уме... Знать и Самодуру тогда дощечкой досталось, не только тебе!
* * *
И всю ту свадебную прелюдию выкладывал мне Жуков столь обстоятельно и долго, что я даже поторопил его.
Благо еще стояли мы в подъезде, а не на улице, где и ветерок посвистывал далеко не весенний, и солнышко не пригревало. Впрочем, рассказывал Иван, как и все мужики – не хуже и не лучше. Наш ведь брат с заусенкой в мозгу – начнет толковать и обязательно споткнется о какого-нибудь там Пашку Трошева или Дениску Мокроусова. И сразу: «Ты чего? ...Мокруху не знаешь?». И так увлечётся тем Мокрухой, что забудет с чего разговор-то и начался.
Так и с Жуковым. А когда я подпихнул его расклад досвадебных картинок, то ничего хорошего из того не вышло: скомкал Иван повестушку о том, как у ресторанного крыльца родители невесты в вывороченных наизнанку тулупах молодых встречали, и сразу на середку веселья перескочил: ресторан-то, мол, ого-го каким оказался! «Так метров двадцать пять, – ткнул пятерней в открытую подъездную дверь, да вот так ещё столько же!» – показал на обшарпанную стену. И когда, мол, подвыпивший брат Лукича, Сёмка, вошел в раж и, желая показать, что есть ещё в нём молодца клок, пошел на руках вдоль ресторанной эстрадки, никто из танцующих и не испугался: падай, мол, места хватит!
У Жукова племянник такой же забойный растёт: тяпнет на гулянке, так хлебом не корми – дай на руках походить. Последний-то раз трахнулся, подлец, разбил башку, так теперь долго выделываться не будет.
Но тут Иван забыл про забойного племянника и принялся рассказывать мне про свадебных гостей. В основном то был сторонний «частный капитал», а за дальними, мол, столами сидели бойким лагерем особо приближенные к Лукичу базовские кладовщицы с редкими крапинами между ними конторской челяди. Приехал даже профессор из Москвы. То был дружок Лукича по институту, достигший, по его словам, больших высот в науках, а особенно в совсем уже непонятной базовскому люду филологии.
Профессор очень гордился своим новым клетчатым пиджаком и время от времени привставал, тянулся коромыслом через стол, чтобы пожать Лукичёву пятерню, потом поворачивал бороду к молодым и, сладко щурясь, задорно восклицал:
– Вот счастье-то какое привалило, леший меня удави, вот горько-то!
А Лукич подхватывал:
– Ох, горько!
Нравилось ему глядеть как его любимое дитятко: лобастый, налитый силой сынок Никодим привставал, скыркал стулом, отодвигая его ляжкой далеко назад, и, заливаясь стеснительной краснотой, бурчал молодой жене: «Давай-ка еще разок! ...Надоел!». Потом лапал её за веснущатые плечи, и раздавалось сочное: «Чмок!».
В такие моменты Сытый-старший раскатисто хохотал: любил, чёрт побери, чтобы все вокруг него было громко и выпукло. ...Не какие-нибудь ведь там Ёшкины-Мошкины гуляют!
Из Таганрога лишь один Семен на свадьбу и прикатил. Остальная родня не рискнула – накладно. Не старое время, когда можно было за сотню-другую туда-сюда слетать, да еще и гостинцев прикупить. Но то был не тот Семен, которого видел базовский люд пять лет назад на юбилее Лукича. Тот был гусар! Чуб того Семёна крутился сизой стружкой и бойкая поволока искрилась в большущих глазах. Вылитый комиссар «Катанья» отплясывал тогда среди распаленных страстью партнерш и менял их как перчатки. А как он пел! Не зря Генка Воробьев, базовский электрик, приревновал «Катанью» к своей супруге и, тяпнув для смелости лишнего, хотел намылить ему шею да забыл.
А нынешний Семён был тютя-матютя: что чуб, что глаза – все стало много жиже и выглядело валенком. И голос пропал. А когда он, крякнув от досады, попробовал было затянуть свою любимую – про парня с шахты, то дальше потрясыванья чубом дело и не пошло. Потужился тогда Семён ещё маленько, подул картинно щеки, да и налег на водочку.
Кучно её стояло на столах и такое разноголовье, что когда Жуков принялся выискивать ту, которая, при всей своей ядрености, не даст ему утром сгинуть от похмелья, то понял, что занятие это пустое и опрокинул пару рюмочек из стоявшей возле холодца стеклянной матрешки, так напоминавшей формами его грудастую супругу. Это он успел сделать пока Галка зачитывала молодым цветастую поздравлялку.
Когда же она уселась опять рядом, то прикладываться к рюмке поостерегся. Принялся смотреть на невесту, которую, кстати, обрисовывать мне категорически отказался: ну, мол, к лешему это занятие! Всякая девка до замужества, что иерусалимская слезка. ...Потом принялся поглядывать на гостей: так и валили они с поздравлялками к эстраде, так и гудели мушиным роем, норовя обскакать друг дружку – Сытый ведь решил за один вечер всю свадьбу провернуть: на другой, мол, день гости, что вареные раки. Даже с Иваном посоветовался насчет этого, как с земляком. И тот его одобрил: кому, мол, надо, тот и за час нагуляется!
И потому после града подарков на середину зала выскочила наряженная Веркой Сердючкой разбитная кладовщица рыбного склада с огромной грудью из двух кастрюлек, которые то и дело сползали с собственных Веркиных грудей и которые хозяйке приходилось немедленно поправлять. А что, мол, такого, нарочито громко фыркала при этом Верка, дело житейское! Иногда поправлять кастрюльки ей помогала «помощница» – мужичонка в цыганском платке и в задранной чуть ли не до подмышек юбке. Иван сразу узнал в нём Генку Воробьева, но разоблачать его и кричать: «Давай, Воробей, не теряйся!» не стал. Он бы на Генкином месте тоже своего не упустил!
Воробей с Веркой продавали гуся. Тот был большой-пребольшой и истекал жиром: мутант, а не гусь! Генка, как заправский официант, еще хотел и локоток держать на отлете, да чуть было не уронил поднос и потому вцепился в него, что есть мочи, и больше на глупости не отвлекался. Ходил веревочкой за Веркой, а та выказывала гостям то мутантово крылышко, то ножку, а деньги от продажи совала в одну из кастрюлек на груди.
Иван купил за пару сотняшек кусок гусиной ноги, но когда вернулся от продавцов и шлёпнул тарелку на стол, то обнаружил, что рядом с его женой посиживает какой-то незнакомый дедок с гладкой, как биллиардный шар, головой. ...Эге-ге-е! Догадлив парень на чужую кашу! И хотел уже высказать деду всё, что о нём думает, да заметил на пиджаке дюжину орденов и медалей и решил пока не гнать лошадей: уселся по другую сторону от супруги. А дедушка, собака такой, ещё и сунулся тем временем к Галкиному уху и принялся ей что-то намурлыкивать.
А Галка хихикала и нет-нет да игриво помахивала платочком: ой, мол, отстаньте, и так вся млею! И самое интересное то, что, когда Иван набулькал полный фужер водки и тот фужер хлопнул, то жена и бровью не повела. Во, как!
Жуков даже подобиделся за это и начал смотреть на дедушку с неприязнью, а потом, заешь его заяц, уже и со злостью! И злость та достигла бы, чай, невиданных размеров, да Иваново внимание отвлекло событие иного рода. Событие, так сказать, из ряда вон.
Верка Сердючка вдруг подскочила к Лукичу и, ухватив из его рук перевязанную розовой ленточкой небольшую коробушку, гаркнула, что есть мочи:
– А сейчас ...тихо, ёж твою мать! Продается супер-пупер! Пятьсот рублей, кто больше?!
И так как таинственный пупер вручил Верке сам Вадим Лукич, то по залу прокатился все нарастающий гулок, потом раздалось:
– Тыщу!
То подал голос Христофор Ветошкин, тщедушный мужичок со странно вытянутой к затылку головой. Волосы начинали расти у него чуть ли не с темечка, отчего башка казалась опрокинутой назад. Будто свысока поглядывал Христофор на остальной мир и больше, поди, от петушиной стати, чем от диковинного имени, окрестил его базовский люд Колумбом. Так и говорили обычно, завидев Христофора: «Вон Колумба чёрт несет!» Колумб держал в центре города мебельный магазинчик и арендовал у базы часть ближайшего к железнодорожным путям склада, арендой был доволен вот и решил, чай, подсуетиться: сунуть кузнецу его счастья барашка в бумажке.
Кто-то выкрикнул: «Полторы!», кто-то уже три тысячи помянул, но всех перекрыл толстенный бас:
– Десять!
– Кто это? ...Кто?! – раздалось со всех сторон.
– Я!
Из-за соседнего с жуковским стола поднялся во весь свой недюжинный рост Николай Степанович Кукин – Кука, как звали его на базе. Если пихать таких додиков, как Колумб, в шкуру Кукина, то не двое или трое уместится их туда, а куда больше. Кука, несмотря на огромный рост, был человеком крайне стеснительным и если выходил из себя, то долго сопел от негодования, потом багровел, но не всей, как нормальные мужики, рожей, а лишь островками щёк и только потом начинал материться. Раньше он работал на базе инженером, набрался у Лукича опыта и с его отеческого посыла шагнул дальше: завел магазин стройматериалов.
– Я! – повторил Кука и погрозил пальцем ухватившей его за рукав праздничного пиджака худенькой жене: тихо, мол!
Х-ху! Только Христофора и миллионом не напугаешь: торгашу поторговаться, что бабе родить!
Его исжульканная морщинами физиономия вроде бы даже разгладилась в тот момент и стала ровной, как коленка. Настал его миг, сейчас он размажет Куку!
– Пятнадцать! – хрястнул Колумб.
– Молодец, – одобрил Жуков! И даже рюмку хлопнул налоб от волнения, но закусывать не стал – некогда.
– Двадцать! – перекрыл галдеж бас Кукина.
Раздался грохот отодвигаемого стула-то поднялся Лукич. Генерал, ну истинный генерал он был в тот момент! Не хочешь да пойдешь в атаку за такого: и стать откуда-то взялась в его мешковатой фигуре, и силища! Он восторженно стиснул волосатый кулак и ткнул им в сыновнюю сторону: смотри, мол, такой-сякой, чего люди вытворяют! Миллионы выложат, а за что? За то, что Сытый того пупера на торг выставил! Вадим Лукич!
А Христофор, выкобениваясь, повел худеньким плечиком, пощупал висевший на спинке стула пиджак, прикидывая толщину денежной пачечки, и всадил гвоздя в мёртвую тишь:
– Двадцать пять!
Зал прямо-таки ахнул. Забыв про дедушку-ухажера, Галка вцепилась в Ванькин локоть: чёго, мол, чем ответит Кука?
И Кука ответил. Но, к всеобщему сожалению, не пятериком, как вроде бы уже повелось, а лишь парой тысчонок:
– Двадцать семь... – обронил побагровевший от жестокого боя за супер-пупер Кука.
Тогда Колумб отер пот со лба рукавчиком черной водолазки и, поманив прокуренным пальцем Верку Сердючку, шепнул ей что-то в распаренное от суетни ухо. Та согласно кивнула и гаркнула гостям:
– Колумб, ...тьфу, зараза! – споткнулась. – Христофор Иваныч покурить желает, подумать!
И махнула прыщу на эстраде: давай-ка, мол, милый друг, музычку!
И прыщ дал. Откуда-то сверху, вминая свадебный галдеж в паркетины пола, так грянула настоящая Сердючка, так заалалакала, раскатываясь девятым валом по ресторанному простору, что даже Жуков не удержался: задергал ногами под столом, выказывая, что и он, черт возьми, не без лихости! Так когда-то «отплясывал» его покойный тесть. Хотя нет, тот подковыливал поближе к пляшущим и, ухватившись на спинку стула, топал ножищей последнего размера в лад гармошке.
А в Колумбе теперь боролись два начала: и курить-то хотелось – унять волнение, и плясануть не терпелось! Победило последнее. Выскочив винтом на пестрый от танцующих пятак, он принялся выделываться. То ноги подогнет, чтобы выкинуть их тут же в разные стороны, то зад отклячит и пойдет, пойдет утенком мимо эстрады, а то встанет, собака, мазнет ладошками по заволосью да и примется ими над темечком водить. Всё умел! Не мебель бы этакому додику, продавать, а ботинки: так и сяк товар выкажет.
То Иван и хотел ему сказать, нацелился, было, вышагнуть из-за стола, да прыщ оборвал музыку.
– Ну, – взвизгнула Сердючка, – двадцать семь! ...Кто Куки не боится?!
И еще выше задрала над хохлатой башкой пупера. Даже кастрюльки звякнули под кофтой, сваливаясь к пупу, и на волю посыпались, вырученные от продажи гуся, сотельные бумажки, заелозили над вощёным паркетом, но хозяйка того не заметила: тысячи будоражили умы, щипали распалённые торгом души.
– Тридцать! – отчаянно выкрикнул Колумб и будто бы даже много больше стал от собственной решимости, подраздался в плечах.
И в тот же миг он стал неинтересен залу: тот ждал продолжения торга и поэтому яро выпучился на Куку. Убей, мол, Колумба, сотри его в порошок!
Но Кука, этот славный ученик Сытого, дело свое знал туго: он вдруг нарочито громко охнул и, побежденно опустив плечи, широко развел руки-лопаты в стороны: нету, мол, больше денег, всё!.. А жена не удержалась и восторженно хихикнула при этом: вот вам всем, выкусите!! И себя, мол, показали, и денежки целы остались!
И сразу к Колумбу вернулась слава. Захлестнула его и понесла по кочкам народной любви. По радостному визгу и гуду. А Ирка, бухгалтерша, которую базовские бабы почему-то называли сучкой, а мужики в отместку тем бабам за что-то всё-таки обожали, с воплем: «Люблю я тебя, Колумбыч!», подскочила к победителю и громко чмокнула, оставив розовую помадку на ставшей опять морщинистой щеке.
Колумб же, приняв славу, как должное, выпростал из кармана пиджака пачечку и, довольно ощерясь, протянул Верке.
И вмиг в Колумбовых руках оказался вожделенный супер-пупер.
И тут он учудил: запрокинул горделивую башку ещё больше назад и, приладив коробочку на случившуюся площадку из лобешника и носа, нарезал этаким макаром кругаля у эстрадки. И не споткнулся даже!
Затем боднул воздух и, ловко сбросив пупера в растопыренные пятерни, прошествовал к своему столу. Так-то вот!
Но тут Жуков впился глазами в дедушку: тот, собака, опять приладил губищи к Галкиному уху и что-то горячо нашептывал в него. А в левой руке держал кусок гусиной ноги и этим-то вот куском еще и тыкал Галке под нос. Угощал!
И Жуков прямо-таки озверел. Нет, деда, вали его бес, он не тронул! «Пусть довывает свой век!» – стучало в пьяной Ивановой голове. А ухватил жену за локоть и, рявкнув: «Пошли домой, гулена!», попытался вытащить её из-за стола.
Хрен-ма!
Галка легко отпихнула его руку и, буркнув: «Ну, завозжило нашего Гнедка!», пересела за соседний стол к Катьке Воробьевой. И засмеялась еще! Видать, принялась рассказывать ей про бойкого деда, что отбился, чай, от невестиной родни да и увлекся ладной гостьей.
А Иван удрученно уселся на прежнее место, налил себе в рюмку из грудастой стекляшки и, маленечко пригубив, принялся разглядывать гудевший пьяным роем зал.
А на середку его тем временем выкатился загорелым колобком пожилой армянин – хозяин ресторана. Традиция, мол, у них такая: каждый месяц свадьбы справлять. И не какой-нибудь там сошки-ерошки, а людей именитых да состоятельных. Чтобы так размахнуться, так искусство ресторанное выказать, что... Тут ресторатор угодливо посмотрел на столичного профессора и, желая бросить ему леща, ввернул такую словесную штучку: «Чтобы ни жевать, ни глотать, а лишь брови подымать и оставалось!». Потом ещё кое-чего ввернул, да так по-кавказки долго, так витиевато, что Иван даже одобрил: наш парень! Короткую речь слушать хорошо, да что от неё толку – все одно забудешь. А под нудный говорок думать удобно.
И принялся было думать, да на глаза попался Колумб. Тот на свадьбу закатился один и, так как стеречь его от винных искушений было некому, то после битвы за супера-пупера изрядно прошелся по водочке и сейчас тупо смотрел на покупку. Эва, мол, чего сделал, говорил его обалдевший взгляд, а зачем? Там, поди, кроме клочков бумаги и иного шутейного мусора ничего и нету!..
А про славу свою он уже забыл. Миг, он миг и есть! «Жаба» ела Колумбову душу и никак не могла успокоиться. И добилась-таки своего: Колумб схватил коробочку и принялся трясти над ухом, надеясь услышать хоть какой-нибудь да стук.
– Ладно, хоть ленточку не сорвал! – наконец, громко сказал он и, покачиваясь, направился к Лукичёву столу.
Что говорил он Сытому, что растудыкивал руками, Жуков не услышал, но хозяин вдруг вздыбился над столом. Попавшийся ему под руку графинчик завалился на бок и забулькал, поплёвывая на скатертку морсом, но что было Сытому до того графинчика, что?! Он гневался. Он был ого-го! Всегда торчащие сивыми клочьями волосы вдруг забыли клочковатость и взъерошились дружным частоколом. Будто вырос Сытый в фигурищу, рядом с которой Колумб оказался фитюлькой, ерундой, да и только!
– Вадик! -то крикнула Лукичова жена.
Он ведь для куражу и стол перевернуть может!
Но Колумб той шумной развязки ждать не стал: извернув ладошку корабликом, он презрительно оттопырил губы и что есть мочи дунул в ладонь: вот, мол, тебе за это! Затем причечёкнул туфлёй по паркету и двинул прочь.
Тяпнет, поди, сейчас кофейку этажом ниже, приведёт голову в порядок и вернётся опять в ресторан. ...А чего? И усядется, как ни в чем не бывало под бок всё к тому же самому Сытому. Тот примет. Ворон ворону глаз не выклюнет!
А Сытый, прощелыга этакая / Иван-то ведь всё это видел/ попыхтел маленечко, успокаиваясь, отходя от «праведного» гнева, потом сдернул с лапы золотые часы с такой же золочёной браслеткой и сунул под крышку коробки. И сразу обрел супер-пупер достойную цену, сразил наповал все Колумбовы домыслы о Лукичевом «шутействе».
То, что Сытый всегда вывернется, Жуков знал. А как иначе? Не по Лукичеву тогда будет! ...Всё предприятие ведь уже себе присвоил, подмял под брюхо.
Ахинея это?! Нет, милые мои, не ахинея, не Ванькина блажь!
Ведь ту базу, склады да подсобки разные все строили: и шофера, и грузчики. Каждый кирпичик свой счёт имеет. Помнит, собака, кто ему бока гладил, да в нужное место тискал! И не двадцать лет та стройка шла, а Бог знает сколько – с пятидесятых годов. Лукич с Ванькой тогда ещё самокаты гоняли и слыхом не слыхивали о далекой Сибири.
Только вот акции-то базовские в одних руках теперь оказались, в Лукичевых. Почему? ...Потому что! Иван-то знает! Увольнялся, к примеру, Серега Шерегов тем годом, нашёл, мол, работёнку поденежней, так ему в конторе принялись каверзы чинить: то должен, это. Пошел к Лукичу и мигом нужную закорючку получил – в обмен на свои бумажки. И еще сто путей у Сытого к тем акциям было: база – заведение живое, торговое, а кто без корысти торгует? Вот и висит, стало быть, каждую минутку на директорском крючке.
И по крошечке, по щепоточке накурковал он тех акций полный сейф. И вырос наш жук с медведя: круче всех стал – хозяином базы! Только вот это-то в Иване и не вмещалось. Несправедливо – за копейку общий труд ухватить!
И другого он понять ну никак не мог, тут уж совсем спотыкач в голове начинался: они-то теперь кто? ...Работники Сытого? Не фига себе! ...Хочу, выходит, с маслом съем, хочу в порошок сотру?!
И высказал то прошлой осенью земляку, нет, не напрямую, а намёками: Сытый не дурак: знает кошка чьё мясо съела! Но шеф те намёки мухой отмел. Чего, мол, тут неправильного? «Не я ли ту стройку вершил, на этой вот шее доволакивал?». И похлопал себя ручищей по бычьему загривку.
– Вроде бы ты... – засомневался в своих домыслах Иван. – Но ведь ты зарплату все эти годы получал, не бесплатно же работал?
– Ну и что?! – не согласился Лукич.
И почему-то принялся кипятиться. /Он теперь часто кипятился и делал это громко и сердито: будто две пустые телеги одновременно катились по булыжнику/. Зарплата, мол, зарплатой, выговаривал сейчас Лукич, а голова руководящая лишь у него! Ответственность, понял? ... Сейчас капитализм: у кого ум – у того и богатство.
Х-ху!.. Да где же тут ум-то?
...Нахрап разве, жадность! То твердили на каждом углу: «Хочешь жить – умей вертеться!», то другое зудят: «В нужный момент да в нужном месте! Разбейся, да окажись!». И урвёшь, стало быть, самый жирный кусок. ...Только не каждому те слова по нутру: паскудностью отдают, бабьей суетливостью.
И когда такой же спор случился месяц назад за новогодним столом, то в самый горячий момент в него встряла Галка:
– Балаболка! Опять ты за свою ахинею. ...Все умные люди у тебя воры, все! ...Только зудеть и умеешь! Оторвут вот башку, так узнаешь!
– За что? – изумился Иван. – Я же за правду стою, за справедливость!
– Во-во, Исусик нашелся, прости Господи! ...Учился бы в институтах, так давно бы уже с портфелем ходил. ...Письмо-то без ошибок написать не умеешь: где нос зачешется – там и точка!
– Дура! – От такой дури не только голова – крыша лопнет. – Ей про Якова, а она завякала... Если все за портфели схватятся – кто ложки-то делать будет? ...И причем здесь «Исусик»?
Но под кожу Сытому больше не лез: чёрт с ним! Денег у того, как у зюзи грязи, да что толку? На тот свет не возьмёшь.
* * *
– Давай-давай, – «одобрил» Лукичеву проделку с часами Жуков, – втирай очки народу! Пускай пыль! А я пока выпью...
Вот та грудастая бутылка! ...Только пустая она почему-то оказалась. Ничего, сейчас Иван себе коньячку нальет, ...вон в ту рюмашку. Скользкая, собака!
Иван и не заметил, как выпил ту «скользкую» рюмку, потом еще одну... Сытый лишь коньяк и глотает: от давления, говорит, помогает! Только откуда у него давление?! Это у Ивана давление! Из-за Сытого, из-за его бабы: что ни осень -то шуба, что ни день -то мобильник. А Галка-то ведь с глазами: всё видит. ...Вот и сходит с ума!
И вдруг встал, грохнул стулом и шагнул к столу Сытого. Сейчас он всё ему скажет, всё выложит! И не только про супера-пупера!
– Опять вывернулся, да-а?! – рявкнул. И тот последок, то вспученное хмелем и злостью жуковское «да-а?!» разом перекрыло свадебный галдеж и будто бы зависло над сизым от табачного дыма ресторанным потолком. Сейчас упадет оно, показалось Ивану, и всё, всех передавит, зараза! И пускай, пусть давит!
Нащупал взглядом среди множества лиц Лукичёву физиономию и бросил в нее:
– Жулик жулика обманул, да? ...Нагрел Колумба?
Физиономия уплыла куда-то вбок и вместо неё перед Иваном возникла другая, с ласковой усмешечкой над бородою: мурло, мол, ты, мурло, будто бы говорила она, напился, да и шалишь! И профессор укоризненно погрозил виновнику крика пальчиком.
– Он же вор, твой Лукич, вор! – влепил в ту ласковую усмешечку Иван. – Был ведь шофером-то у него, знаю! ...Сто ковров перевозил в его хоромы, сто «кумпьютеров»! – так и сказал: «кумпьютеров»! Генки Воробьева словечко. А Генка знает, чего говорит – сам те модные штучки ремонтирует.
И гулкий хохот раздался вокруг, какое-то ржание и гыганье:
– Чего это они, чего? – озирался Иван. И вспомнил почему-то Галку с её новогодним «Исусиком». И вдруг догадался: вот кто Христа-то в старые годы распял! Вот эти гады! Все, кто ржёт и гыкает вокруг него. Они и его, Ваньку-то, сейчас распнут!
И все лица в зале слились в одно: в большое и хохочущее рыло!
– И ты воруй! – орало оно. – Чего теряешься?!
И вдруг то рыло расплылось по ресторанному приволью и из гулкого воздуха выткался дедушка, тот самый Галкин ухажер, но почему-то побагровевший, как помидор всей своей лысой головищей и выкрикивающий задиристо: «Так их, сынок, так! Крой подлецов! ...Раздербанили ведь Расеюшку-то, дотаскивают!».
И еще чего-то выкрикнул он в Иванову поддержку, да тот уже не слышал: кто-то ухватил его за руку:
– Опять ты за свою ахинею?!
Откуда она взялась? Жуков-то вон, где стоит, а Галка вон, где была... Быстро бабы-то бегают!
– Почему ахинею?! Я же правду говорю! – обессиленно выдохнул Жуков. – Чего он в супера-то-пупера часы сует?!
Х-хо, он ведь не это хотел сказать! Не про пупера. Про жадность хотел ввернуть, про алчность людскую. Про то, что украсть стало, как папироску выкурить. Нельзя ведь так-то жить, нельзя! Себя ведь сожрём, съедим поедом! Да-да! ...Не заметим, как от людей-то ничего не останется!
– Пошли домой! – тянула его за рукав жена. И, будто бы винясь перед гостями, подначивала, как можно громче при этом: – Воруй, кто тебе не велит? ...Лопнешь от зависти-то!
– Дура! – вырвал рукав из бабьей пятерни. – Вот кто не велит – совесть! – Сжал кулак и гулко стукнул себя в грудь: – Чего смеётесь?!
И понял: ничего ведь толком-то так и не сказал! И все из-за неё, из-за бабы.
И оказался вдруг на улице. Близилась полночь, и с неба густо сыпал снег, так густо, что вот-вот, казалось, в нос залетит, исщекочет всего! Это хорошо, отметил Иван, когда снег-то на оконцовку свадьбы сыплет – к счастью! А со счастьем и на долото рыба удится.
Галка вышагивала рядом: подсунула ладошку в его согнутую кренделем руку и вышагивала. ...Довольна, поди, что мужик у неё послушный! Другой бы спорил, дрался, а Иван – нет, что ты, Иван спокойный! ...Но до поры. До поры, господа-товарищи! Скажет ещё свою твёрдую букву. Во весь голос! ...И вспомнил вдруг краснолицего дедушку: «Молодец, старикан! Не испугался того рыла! ...Вдвоем-то мы ему враз шею свернем!». Но забыл вдруг стариковскую подмогу и больно ему стало, так ревностно больно, что отпихнул жену от себя и приотстал на шажок. ...Один он домой пойдет! Без этой вот гулены!
Ревность-то, елки-моталки, любого с толку сшибёт!