Я – ваш корреспондент
Р. С. Гольдберг
Я – ВАШ КОРРЕСПОНДЕНТ
«ЕСТЬ МНЕНИЕ: НЕ БУДОРАЖИТЬ»
_9_октября_1993_года_
...Тюменская мэрия, третье октября, ноль–ноль часов. В пустом здании – несколько милиционеров с автоматами и встревоженный Степан Киричук, за которым неотступно следует майор милиции, тоже с десантным автоматом через плечо. Вот, приставили, сказал мэр, как бы извиняясь. Мэр дозванивается до руководителей ведомств, приказывает взять под охрану водозабор, аэропорт, хлебозавод... А улицы пусты. Можно подумать, что город спит. Молчат телефоны в приемной. Только телевизор и всклокоченные московские дикторы... Но как только ТБ меняет тональность, как только появляется предположение, что попытка вооруженного захвата власти в Москве не удалась, телефоны в приемной городской администрации оживают...
Прошла неделя. Появились оценки, попытки анализа. Но на пресс-конференциях и узких совещаниях зазвучали советы журналистам, подобные тому, что вынесен в заголовок. Понимаю всю предусмотрительность этого тезиса. И в то же время не могу не видеть в нем попытки выключить народ из политической жизни. Убаюкать.
Мол, спи спокойно, дорогой товарищ народ. Есть власть, которую ты выбрал. Власть, которая готова за тебя все решить. Вот, например, недавно эта власть решала, кого тебе поддерживать – президента или спикера. Куда выходить – к Белому дому или к Моссовету (лучше бы, конечно, сидеть дома!). Или, если ты в провинции, думай о заготовленной впрок картошке – утром, проснувшись, узнаешь, кто там в столице взял верх в кровопролитной борьбе.
А разве нам с вами самим безразлично, кто придет к власти? Разве это безразлично и тем, кто предлагает «не будоражить»? Судя по всему, нет: почти всю неделю в вестибюле областной администрации (и мэрии тоже) дежурили автоматчики.
Интересно рассуждает власть, называющая себя демократической. А вот недемократические партии, те почему-то не забывают взывать к народу...
Не будоражить! Есть тут вечное желание накинуть платок на общественный роток. Но есть и другое: многие старатели на данной общественной ниве сами не прочь осторожно приглядеться. Вроде известного из литературы обывателя периода гражданской войны, который поутру пытается по висящему на соседнем доме флагу определить, какая власть наступила в городке, а определившись, выставляет из окна соответствующее полотнище.
После недавних московских боев перед страной все те же два пути: к демократии или к диктатуре. Будем тихо ждать, что принесет нам завтра, чей голос зазвучит по радио, чье лицо увидим на экране телевизора?
Власть прохлопала московский взрыв, штурм Останкино, разгром мэрии. Где гарантии, что она не прохлопает что-нибудь еще? Власть наша все еще туга на ухо. Все еще не уверена в себе. Все еще нет–нет да использует термин «демократия» в качестве бранного слова. Ее все еще нужно если не будоражить, то хотя бы будить: не спи, проспишь страну, проспишь Россию!
ПОЛИТИКА ДЖАЗА
_5_ноября_1994_года_
В конце недели все устали от политики. Не так ли?
Поэтому я хочу предложить вам рассказ об одной из американских встреч. Добавлю – об одной из самых прекрасных встреч.
Самый южный из американских штатов – Луизиана. Самый неамериканский город – Новый Орлеан. Там даже небоскребы посчитаешь по пальцам, стоят они сиротливо в центре города, как будто даже покачиваются – земля в дельте Миссисипи смешана с водой.
По Миссисипи до сих пор ходит колесный пароход «Natchez», на котором, говорят, плавал еще Марк Твен.
Но самое замечательное – неказистый сарай в одном из переулков Французского квартала. Свистящая и аплодирующая толпа. Лицом к публике – семеро мужчин с музыкальными инструментами.
Играют джаз. Играет джаз.
Тот самый джаз, который, собственно, и вышел из Нового Орлеана. Который создали отцы и деды вот этих же самых музыкантов...
Я сижу на полу в первом ряду. На какой-то тощей подушечке. Над моей головой то и дело вонзается в публику кулиса тромбона.
Играет джаз. Играют джаз...
(Помните, как в «Бременских музыкантах»: «О, как жаль, что вас не было с нами...» Так и я, буквально лишаюсь слова, вспомнив, как Preservation Hall Jazz Band играет «Когда святые маршируют». Под эту музыку не только святые – покойники должны пуститься в пляс.)
А в центре джаз–бэнда сидит старый–престарый чернокожий. В правой руке (левая не поднимается) он держит трубу и ухитряется еще что-то выделывать на ней негнущимися пальцами. Отыграв, он кладет трубу на старый портфель. Потом медленно лезет в карман, выуживает оттуда очки и клочок бумаги (а тем временем ведет партию тромбон, потом банджо, потом бас, потом фортепиано и кларнет). Старик медленно-медленно вздевает очки на нос и мучительно всматривается в бумажку. (А ударник выдает то, что во времена моего студенчества называлось «брек», гремят аплодисменты и стихают). Старик кивает сам себе, складывает бумажку, за нею отправляет в карман и очки, берет одной рукой трубу и топает огромным ботинком.
Снова вспыхивает музыка. Потом она опять гаснет, старик опять священнодействует с бумажкой, очками и трубой, опять топает – пиршество духа и чувств продолжается.
Старика зовут Перси Хамфри. Ему 89 лет. Он внук профессора Джеймса Б. Хамфри, который еще в 1880 году на окрестных плантациях учил музыке чернокожих.
Совсем недавно в джазе играли двое Хамфри – кларнетист Билли 1900 года рождения, и трубач Перси. Вилли умер в июне 1994 года. Сейчас в «Preservation Hall Jazz» играет только Перси.
Кстати, этот джаз – не «Диксиленд», не шуточная музыка, не написанная музыка. Новоорлеанский джаз – музыка, которая приходит из души людей, сохраняющих эту традицию всю свою жизнь. Так написано в одной из вырезок, которые мне, «нашему другу из Сибири», подарили в этом музыкальном сарае.
Потом я подошел к старому Хамфри, который ждал такси. Я сказал, что приехал из города, в котором родился один из знаменитых американских композиторов Ирвинг Берлин. Старик кивнул и сказал, что очень рад, что его джаз нравится людям из такого далека. Он отвечал кратко и как-то очень отстраненно. Как будто и после концерта жил в музыке, которая для нас отзвучала только что, а для него звучать не перестает.
Позднее руководитель неправительственной организации «Американский совет по внешней политике» Герман Пинчнер сказал мне, что американский джаз – это символ политической системы Соединенных Штатов. Один ритм, одна тема, а партию каждый ведет свою.
...Не удержался, опять заговорил о политике.
Я – ВАШ КОРРЕСПОНДЕНТ
_12_августа_1995_года_
Мои однокурсники отмечали двадцатилетие со дня окончания университета. Вдруг Лера Каменецкая сказала: «Как ты нас всех обманул!». И объяснила: никто не ожидал, что я проработаю в Тюмени двадцать лет...
А 12 августа исполняется уже тридцать лет с моего первого рабочего утра в редакции «Тюменского комсомольца».
Если честно, то я и сам не ожидал, что так случится. Но случилось же. Но, может быть, стоит написать что-то вроде творческого отчета. Под названием «30 лет работы».
Что дали мне эти годы? Что дал я сам?
На второе ответить сложновато, хотя в некоторых не слишком скромных публикациях я достаточно внятно оценил свое место в тюменской журналистике. Но одно дело – статьи, претендующие на научность. А другое – прямой разговор с читателем.
Если вы читаете эту колонку дальше, значит, я что-то дал читателям и коллегам. Тем более, что среди коллег немало тех, кто работал со мной в одной запряжке: одиннадцать лет в «Комсомольце» и десять лет на радио. Стоит ли считать свои командировки по Тюменской области? Наверное, их сотни. Был какой-то год – двести дней ездил, летал. Моим любимым афоризмом было: журналистика – лучший способ утолять свое любопытство за государственный счет.
Любопытства не стало меньше. Просто городская газета предоставляет меньше возможностей для командировок. А может быть, сейчас я просто возвращаю городу, в котором живу, то внимание, что прежде поглощалось Севером.
Ну, а что мне дали эти тридцать лет?
Синие снега Ямала. И режущая глаза зелень листвы, когда в один прыжок перелетаешь из Арктики в Тюмень. И большие города на том месте, где собирал голубику или слушал крики полярных куропаток. И ощущение грани между жизнью и смертью на промороженном зимнике. И вертолетные аварии, которые миновали чудом. И пожар во время шторма на Нижней Оби...
Лучше я скажу о главном (как если бы я знал, что для меня главное).
Меня всегда упрекали, что я ничего не понимаю в людях. Может быть. Но они мне очень нравились, люди, с которыми я встречался то на борту вертолета, то на Великом Белом Пути – зимнике, то в трассовом вагончике, куда вваливался ночью, незваный, но получал кров, постель и ужин в обмен всего на два слова: «Я – корреспондент»... Может быть, очень может быть, что я ничего не понимаю в людях, но отчего так тепло на душе, когда я вспоминаю Олега Шапошника, Валентина Солохина, Колю Смехова, Николая Дмитриевича Глебова, Володю Глебова, Васю Сидорейко, Геннадия Левина, Веру Панасевич, Володю Габруся, Гришку Быстрицкого... Господи, как мелькают лица в моей памяти, сколько имен и фамилий, сколько голосов на магнитофонных катушках и кассетах...
Да, я тогда ничего не ответил Лере Каменецкой. Хотя... ответ у меня есть. Очень простой ответ. Я просто жил свою собственную жизнь. Не подвергался наградам и не отмечен наказаниями. С 1965-го по 1990-й год числился в одной и той же должности – заведующий отделом. Возможно, это был мой «потолок». Возможно, мешало что-то другое. Но я не собираюсь обижаться на прошлое. Да, я не тащил себя за уши. Жил и работал в свое удовольствие. Вот тут подлинная правда. Мне и тогда нравилась и сейчас нравится моя работа. Я никем другим себя не представляю.
Когда-то мать, не слишком одобрявшая мой выбор, сказала: «Ну что ж, если из тебя ничего не вышло, ты еще можешь сделаться журналистом». И вот я сделался журналистом.
НУ ЧТО ТЕБЕ СКАЗАТЬ ПРО САЛЕХАРД?
_19_сентября_1995_года_
В середине шестидесятых годов тогдашний первый секретарь Ямало-Ненецкого окружкома комсомола Володя Артеев принципиально пел популярную в народе песню «про Сахалин» только с такими словами.
Тогда Салехарду до 400-летия не хватало ровно тридцать лет. С тех пор миллионы кубокилометров воды унесла в Ледовитое море красавица Обь. Ушли за этой водою многие из тех, кого я знал. Ушел и Володя Артеев, в последние свои годы – народный депутат России и глава администрации Салехарда.
У каждого из нас, кто не раз и не два в эти годы бывал в полярном городке, свой Салехард.
В празднующем юбилей и помолодевшем от этого праздника Салехарде я пробыл всего несколько часов. И, как говорится, навспоминался.
Вспоминал, пока ехал из аэропорта в город по непривычно гладкому асфальту и здоровался с такими робкими и такими желтыми березками на Антальском мысу. (Здесь когда-то действовала паромная переправа: в то время как нынешняя мертвая дорога была живой каторгой... А здесь, слева, где начато строительство кирпичных домов, стояли клетки с песцами – звероферма совхоза «Салехардский»... А здесь у школы № 3 был первый в округе крытый каток, Саша Панютин был душой этого строительства).
Вспоминал, когда машина скользнула мимо постаревших двухэтажных домов к ресторану «Три чума» и памятнику «Полярный круг» (Тут был микрорайон геологов, и сколько часов прошло в беседе с Василием Тихоновичем Подшибякиным, громадным, громогласно хохочущим, – я вскоре встречусь с ним, белоголовым, с обтянутыми скулами, но превозмогающим груз лет)...
И потом, когда уже начнется торжественный концерт и добрые снова городу, вязью выведенные в адресах, будут сказаны со сцены, и песни прозвучат, старые и новые, я внезапно пойму, и сам удивлюсь неожиданному открытию: оказывается, что мою журналистскую жизнь можно измерить и салехардским аршином. Достаточно представить ее состоящей из отрезков между поездками в Салехард. Вы помните это:
...А я иду по деревянным городам,
Где мостовые скрипят, как половицы...
Или:
...Город деревянный на реке,
Словно палец безымянный на руке...
В Салехарде, действительно, были уложенные «елочкой» мостовые.
Много песен сложено об этом удивительном, наверное, более очаровательном для тех, кто бывает здесь наездами, чем для его коренных жителей, городе. А для меня сохранилась из тех же шестидесятых эта:
...Обь моя,
Удивительно ты хороша...
Автора не помню, может, и не знал никогда. Но ни слов, ни мелодии не забуду. Я повидал эту громадину–реку всякой. И в весеннем ледоходе. И в золотящем соры июле. И в сентябрьском шторме, едва не утопившем наш катер на траверзе Катравожа... Но Обь – достойна отдельного рассказа. А я о Салехарде. О городе, когда-то открывшем для меня Север.
Один из гостей города, он оказался справа от меня на торжественном концерте, все удивлялся: это – настоящее? это – настоящая ненецкая песня? это – настоящий танец?
И мне подумалось: еще для одного человека приоткрылся краешек души этого города.
Гостям бегло рассказывали об истории Салехарда. А в ней столько возвышенного! А в ней столько трагичного! Даже нынешняя несобранность ямальской столицы – от людских слез и людской беды.
Селили ссыльных крестьян отдельно, на рыбокомбинате, – и до сих пор чувствуется холодок между двумя частями города. Лагерем был нынешний центр, тут была 501–я стройка, тут из колючей проволоки и бараков в муках рождался нынешний Салехард. (И там, где была окружная больница, и там, где педучилище, и там, где столовая «на втором отделении», – все это был лагерь. И это – тоже история Салехарда).
Я не претендую на полноту картины и потому хотел бы заменить ее полнотою чувств. Я не знаю, почувствовали ли вы в этих словах мое пристрастное отношение к Салехарду. Одно из главных чудес города на Полярном круге: этот не слишком уютный и не слишком красивый форпост человечества в Арктике обладает редкостным даром – у него есть обаяние, которое покоряет. У него есть тепло, которое согревает. И я бы хотел, чтобы у каждого из нас был такой город, где даже после нескольких лет отсутствия вас узнают. И вы узнаете.
Ну что тебе сказать про Салехард? Впрочем, возьми мои глаза, и ты – увидишь.
ВОЗВРАЩЕНИЕ СПЕЦРЕЙСА
_19_февраля_2000_года_
Получил письмо от Филипенко. От губернатора Ханты-Мансийского округа. Мол, уважаемый (ая) имярек! Имею честь пригласить на торжественный вечер, посвященный добыче 7 миллиардов тонн нефти в Ханты-Мансийском округе... И пояснение, что торжество состоится в ханты-мансийском центре искусств 19 февраля, а утром надо быть в аэропорту, где будет ждать спецрейс...
Боже ты мой, сколько воспоминаний связано с этим словом «спецрейс»! Когда-то для тюменских журналистов спецрейс был привычен, как утренний автобус. Сколько раз по свистку очередного события или по служебной надобности и я, и многие из тех, кто подобно мне, получил приглашение в Ханты на 19 февраля, громоздились на борт очередного спецрейса. Иногда это был насквозь дырявый Ан–2. Или Ли–2 (самолет, первоначальное имя которого было – «Дуглас»). На таком я направлялся в первую нефтяную командировку с фотокором Володей Ивановым (оба – «Тюменский комсомолец») в Урай, на пуск первого нефтепровода Шаим–Тюмень. Это было 23 октября 1965 года.
Урай, нефтяной Клондайк. Разливанное море грязи, по которому с ревом проплывали артиллерийские тягачи – АТЛ, АТС и АТТ. Грязь не успевала застыть, она была как раз по кабину. Сойти на берег можно было только в том случае, если тягач причаливал к обочине.
Урай, октябрь 1965–го. Семен Аркадьевич Косой, разрешавший отгрузку первых тонн нефти для заполнения готового отрезка нефтепровода. Вертолеты в поселке Запор, таскавшие на внешней подвеске трубные плети к месту монтажа. Сонная деревушка Сатыга на берегу озера с красивым названием Леушинский Туман, ставшая приютом для монтажной колонны. Монтажники варили в чайнике рябчиков, великодушно предоставив заезжим корреспондентам право выпотрошить птиц.
Первое знакомство с бродячим людом – строителями трасс. Потом многие из них стали знамениты, стали Герои труда – Валентина Беляева, Ильсур Шайхутдинов, Яков Полторацкий...
На годы спецрейсы стали обыденным транспортом для тех, кому надо попасть в точку, куда ничто не летает. Типичный диалог: «Самолета не будет». – «А спецрейса?». Я помню спецрейсы зимы 1966 года на Ямале: военные Ан–12, устроившие по просьбе геологов и газовиков «учения» продолжительностью в целую зиму, полеты по треугольнику – Салехард–Воркута (заправка)–Тазовский. Большое испытание для нервов и, извините, мочевого пузыря: в военных самолетах удобства, сами понимаете, отсутствовали.
Спецрейсы в Сургут и из Сургута, куда прибыл Львовский студенческий отряд, одним из бойцов которого был нынешний губернатор Тюменской области Леонид Рокецкий. Спецрейс в Октябрьский, где сооружался переход большой трубы Уренгой–Помары–Ужгород через Обь, знакомство с трактористом Пилюгиным, который протаскивал дюкер, а двумя днями позднее вместе с трактором провалился под лед. Но тогда не принято было сообщать о трагедиях... Спецрейс из Сургута на Тромъеган – 4 мая 1977 года, в мой день рождения, встреча с прорабом Николаем Смеховым, теперь он – начальник мостоотряда. А Филипенко тогда работал старшим инженером в мостопоезде №442, строил большой мост через Обь...
Если собрать в нитку километры, которые журналисты с этого последнего спецрейса пролетели на вертолетах и самолетах, сколько витков бы намотали мы вокруг земного шарика! Сколько жизней оставили за собой, сколько лиц, голосов и событий вобрали в свою память, впечатали в газеты и журналы.
Последние могикане большого освоения, мы снова загружаемся на борт спецрейса. Хочется думать, не как почетные гости, но как практикующие журналисты, те, кто видел, как все начиналось. Кто запечатлел увиденное торопливым пером и оставил в вечности.
ТРАНСПОРТНЫЕ СТРОИТЕЛИ, МОЯ ЛЮБОВЬ…
_16_января_2001_года_
Ветеран Тюменьстройпути (как бы ни менялись названия этой фирмы, мне никогда не отказаться от привычного имени – Тюменьстройпуть) Сергей Кочкин, как и подобает начальнику планового отдела, сумел втиснуть в несколько килобайт юбилейного текста 50 лет славного труда. Разумеется, переведя их в километры пути, кубометры песчаного грунта и гравия, в просеки, в здания и сооружения. Если зацепить смежников, то необходимо прибавить то, что перевезено мехколоннами, намыто земснарядами, пересчитать все мосты от внеразрядных до самых крохотных и отметить все ИССО (искусственные сооружения).
Но цифры – это для начальника планового отдела.
Для журналиста транспортное строительство – прежде всего люди. Особенно, если журналист в течение нескольких лет продвигался на Север, от Сургута к Уренгою, вместе со строительством временных поселков, отсыпкой железнодорожной насыпи и укладкой рельсов. Мне повезло, что таким журналистом в течение нескольких лет был именно я. А моим северным домом были поселки с дивно звучащими названиями – Ульт–Ягун, Ханымей, Пурпе, Пякупур.
В ночь с 12 на 13 января 1977 года я ехал по зимнику из Сургута на станцию Ноябрьскую, на 201-й километр трассы. Ехал 14 часов. Машина прыгала по ухабам, снег скрипел под колесами. Этот снег в свете фар казался черным, а рубцы от колес на нем – ослепительно белыми. Как будто все перевернулось в этом мире, как будто мы попали в какую-то северную страну, где все наоборот…
На месте нынешней станции Ноябрьская стояли четыре палатки, в палатках вместо кроватей – настил из жердей (первые кровати прибыли с машиной, на которой я приехал). Я уснул, как умер. Проснулся утром, когда палатка отогрелась и мне на лицо стало капать...
Дом северной трассы. Как я благодарен ему! Иногда это была такая же палатка. Или комната в общежитии размороженного поселка Ханымей в декабре того же года. Или теплый дом шофера Юры Смольникова, которому я обязан не только тем, что мог вовремя попасть, куда нужно, и в срок «выпасть» обратно, но даже жизнью в самом прямом смысле этого слова. И еще всегда дававшие мне кров трассовые квартиры Алеши Пелипенко, который был тогда прорабом в Ноябрьской, и Вали Антонюка – в Пурпе... Могу продолжать – велик список адресов, где ждал меня кров и ужин.
Замечательное время. Безбоязненное. Спрыгиваешь с машины на зимнике ночью и, повесив репортерский магнитофон на плечо, шагаешь в темноту. Туда, где светятся редкие огоньки трассового поселочка. Если это Пякупур, то ищешь дом Коли Смехова, либо бригадира монтажников Валеры Дьячека.
Странный человек Валера – потребовался год, чтобы он стал разговаривать со мною «через микрофон». И привычки у него были странные. Приезжает на точку, где должен быть мост, но сперва начинает строить себе дом. Нормальный дом, с отоплением и чтоб обязательно окнами на будущий мост. И чтоб не больше ста шагов до работы. И так – мост за мостом, дом за домом...
Я пишу эти строки и словно вновь возвращаюсь в те годы. Вижу лица, не тронутые временем. Где вы, друзья, мы так давно не виделись? Разметала всех трасса, разбросала жизнь. Нет веселого и живописного человека – главного инженера управления Олега Шапошника. Нет и его заместителя Евгения Павловича Алексеева, который когда-то работал вместе с легендарным изыскателем Александром Кошурниковым. Погиб на зимнике Женя Траурих. Мало кто остался в живых из командиров треста Уралстроймеханизация...
Но они живы в моей памяти. В моем звуковом архиве, которым хранится на областном радио. Среди сонма голосов на магнитной пленке до сих пор звучит и голос Дмитрия Ивановича Коротчаева, начальника строительства. Отчетливо слышу, как сочно он растягивает слова, как твердо произносит украинское «л» в слове Тарко–Сале, которое звучало у него: «Тарко–Салэ».
Бытовал тогда анекдот в Тюменьстройпути: как по двум путевкам может отдохнуть все управление? Просто: начальник с женой отбывают в отпуск. Правда, незабвенный Олег Шапошник всегда вносил коррективы в эту формулу: «Отец родной уезжает на месяц, а заданий оставляет на два...».
В этом году в июне Дмитрию Ивановичу исполнилось бы 90 лет.
Транспортные строители, моя любовь... Как сказал когда-то Коля Доровских (и его уже нет среди нас), это не профессия, это – образ жизни. Я бы еще сказал, что всякий, кто когда–либо соприкасался с этой профессией, пусть ненадолго, несет ее отпечаток на себе всю оставшуюся жизнь.
Р. С. Гольдберг
Я – ВАШ КОРРЕСПОНДЕНТ
«ЕСТЬ МНЕНИЕ: НЕ БУДОРАЖИТЬ»
_9_октября_1993_года_
...Тюменская мэрия, третье октября, ноль–ноль часов. В пустом здании – несколько милиционеров с автоматами и встревоженный Степан Киричук, за которым неотступно следует майор милиции, тоже с десантным автоматом через плечо. Вот, приставили, сказал мэр, как бы извиняясь. Мэр дозванивается до руководителей ведомств, приказывает взять под охрану водозабор, аэропорт, хлебозавод... А улицы пусты. Можно подумать, что город спит. Молчат телефоны в приемной. Только телевизор и всклокоченные московские дикторы... Но как только ТБ меняет тональность, как только появляется предположение, что попытка вооруженного захвата власти в Москве не удалась, телефоны в приемной городской администрации оживают...
Прошла неделя. Появились оценки, попытки анализа. Но на пресс-конференциях и узких совещаниях зазвучали советы журналистам, подобные тому, что вынесен в заголовок. Понимаю всю предусмотрительность этого тезиса. И в то же время не могу не видеть в нем попытки выключить народ из политической жизни. Убаюкать.
Мол, спи спокойно, дорогой товарищ народ. Есть власть, которую ты выбрал. Власть, которая готова за тебя все решить. Вот, например, недавно эта власть решала, кого тебе поддерживать – президента или спикера. Куда выходить – к Белому дому или к Моссовету (лучше бы, конечно, сидеть дома!). Или, если ты в провинции, думай о заготовленной впрок картошке – утром, проснувшись, узнаешь, кто там в столице взял верх в кровопролитной борьбе.
А разве нам с вами самим безразлично, кто придет к власти? Разве это безразлично и тем, кто предлагает «не будоражить»? Судя по всему, нет: почти всю неделю в вестибюле областной администрации (и мэрии тоже) дежурили автоматчики.
Интересно рассуждает власть, называющая себя демократической. А вот недемократические партии, те почему-то не забывают взывать к народу...
Не будоражить! Есть тут вечное желание накинуть платок на общественный роток. Но есть и другое: многие старатели на данной общественной ниве сами не прочь осторожно приглядеться. Вроде известного из литературы обывателя периода гражданской войны, который поутру пытается по висящему на соседнем доме флагу определить, какая власть наступила в городке, а определившись, выставляет из окна соответствующее полотнище.
После недавних московских боев перед страной все те же два пути: к демократии или к диктатуре. Будем тихо ждать, что принесет нам завтра, чей голос зазвучит по радио, чье лицо увидим на экране телевизора?
Власть прохлопала московский взрыв, штурм Останкино, разгром мэрии. Где гарантии, что она не прохлопает что-нибудь еще? Власть наша все еще туга на ухо. Все еще не уверена в себе. Все еще нет–нет да использует термин «демократия» в качестве бранного слова. Ее все еще нужно если не будоражить, то хотя бы будить: не спи, проспишь страну, проспишь Россию!
ПОЛИТИКА ДЖАЗА
_5_ноября_1994_года_
В конце недели все устали от политики. Не так ли?
Поэтому я хочу предложить вам рассказ об одной из американских встреч. Добавлю – об одной из самых прекрасных встреч.
Самый южный из американских штатов – Луизиана. Самый неамериканский город – Новый Орлеан. Там даже небоскребы посчитаешь по пальцам, стоят они сиротливо в центре города, как будто даже покачиваются – земля в дельте Миссисипи смешана с водой.
По Миссисипи до сих пор ходит колесный пароход «Natchez», на котором, говорят, плавал еще Марк Твен.
Но самое замечательное – неказистый сарай в одном из переулков Французского квартала. Свистящая и аплодирующая толпа. Лицом к публике – семеро мужчин с музыкальными инструментами.
Играют джаз. Играет джаз.
Тот самый джаз, который, собственно, и вышел из Нового Орлеана. Который создали отцы и деды вот этих же самых музыкантов...
Я сижу на полу в первом ряду. На какой-то тощей подушечке. Над моей головой то и дело вонзается в публику кулиса тромбона.
Играет джаз. Играют джаз...
(Помните, как в «Бременских музыкантах»: «О, как жаль, что вас не было с нами...» Так и я, буквально лишаюсь слова, вспомнив, как Preservation Hall Jazz Band играет «Когда святые маршируют». Под эту музыку не только святые – покойники должны пуститься в пляс.)
А в центре джаз–бэнда сидит старый–престарый чернокожий. В правой руке (левая не поднимается) он держит трубу и ухитряется еще что-то выделывать на ней негнущимися пальцами. Отыграв, он кладет трубу на старый портфель. Потом медленно лезет в карман, выуживает оттуда очки и клочок бумаги (а тем временем ведет партию тромбон, потом банджо, потом бас, потом фортепиано и кларнет). Старик медленно-медленно вздевает очки на нос и мучительно всматривается в бумажку. (А ударник выдает то, что во времена моего студенчества называлось «брек», гремят аплодисменты и стихают). Старик кивает сам себе, складывает бумажку, за нею отправляет в карман и очки, берет одной рукой трубу и топает огромным ботинком.
Снова вспыхивает музыка. Потом она опять гаснет, старик опять священнодействует с бумажкой, очками и трубой, опять топает – пиршество духа и чувств продолжается.
Старика зовут Перси Хамфри. Ему 89 лет. Он внук профессора Джеймса Б. Хамфри, который еще в 1880 году на окрестных плантациях учил музыке чернокожих.
Совсем недавно в джазе играли двое Хамфри – кларнетист Билли 1900 года рождения, и трубач Перси. Вилли умер в июне 1994 года. Сейчас в «Preservation Hall Jazz» играет только Перси.
Кстати, этот джаз – не «Диксиленд», не шуточная музыка, не написанная музыка. Новоорлеанский джаз – музыка, которая приходит из души людей, сохраняющих эту традицию всю свою жизнь. Так написано в одной из вырезок, которые мне, «нашему другу из Сибири», подарили в этом музыкальном сарае.
Потом я подошел к старому Хамфри, который ждал такси. Я сказал, что приехал из города, в котором родился один из знаменитых американских композиторов Ирвинг Берлин. Старик кивнул и сказал, что очень рад, что его джаз нравится людям из такого далека. Он отвечал кратко и как-то очень отстраненно. Как будто и после концерта жил в музыке, которая для нас отзвучала только что, а для него звучать не перестает.
Позднее руководитель неправительственной организации «Американский совет по внешней политике» Герман Пинчнер сказал мне, что американский джаз – это символ политической системы Соединенных Штатов. Один ритм, одна тема, а партию каждый ведет свою.
...Не удержался, опять заговорил о политике.
Я – ВАШ КОРРЕСПОНДЕНТ
_12_августа_1995_года_
Мои однокурсники отмечали двадцатилетие со дня окончания университета. Вдруг Лера Каменецкая сказала: «Как ты нас всех обманул!». И объяснила: никто не ожидал, что я проработаю в Тюмени двадцать лет...
А 12 августа исполняется уже тридцать лет с моего первого рабочего утра в редакции «Тюменского комсомольца».
Если честно, то я и сам не ожидал, что так случится. Но случилось же. Но, может быть, стоит написать что-то вроде творческого отчета. Под названием «30 лет работы».
Что дали мне эти годы? Что дал я сам?
На второе ответить сложновато, хотя в некоторых не слишком скромных публикациях я достаточно внятно оценил свое место в тюменской журналистике. Но одно дело – статьи, претендующие на научность. А другое – прямой разговор с читателем.
Если вы читаете эту колонку дальше, значит, я что-то дал читателям и коллегам. Тем более, что среди коллег немало тех, кто работал со мной в одной запряжке: одиннадцать лет в «Комсомольце» и десять лет на радио. Стоит ли считать свои командировки по Тюменской области? Наверное, их сотни. Был какой-то год – двести дней ездил, летал. Моим любимым афоризмом было: журналистика – лучший способ утолять свое любопытство за государственный счет.
Любопытства не стало меньше. Просто городская газета предоставляет меньше возможностей для командировок. А может быть, сейчас я просто возвращаю городу, в котором живу, то внимание, что прежде поглощалось Севером.
Ну, а что мне дали эти тридцать лет?
Синие снега Ямала. И режущая глаза зелень листвы, когда в один прыжок перелетаешь из Арктики в Тюмень. И большие города на том месте, где собирал голубику или слушал крики полярных куропаток. И ощущение грани между жизнью и смертью на промороженном зимнике. И вертолетные аварии, которые миновали чудом. И пожар во время шторма на Нижней Оби...
Лучше я скажу о главном (как если бы я знал, что для меня главное).
Меня всегда упрекали, что я ничего не понимаю в людях. Может быть. Но они мне очень нравились, люди, с которыми я встречался то на борту вертолета, то на Великом Белом Пути – зимнике, то в трассовом вагончике, куда вваливался ночью, незваный, но получал кров, постель и ужин в обмен всего на два слова: «Я – корреспондент»... Может быть, очень может быть, что я ничего не понимаю в людях, но отчего так тепло на душе, когда я вспоминаю Олега Шапошника, Валентина Солохина, Колю Смехова, Николая Дмитриевича Глебова, Володю Глебова, Васю Сидорейко, Геннадия Левина, Веру Панасевич, Володю Габруся, Гришку Быстрицкого... Господи, как мелькают лица в моей памяти, сколько имен и фамилий, сколько голосов на магнитофонных катушках и кассетах...
Да, я тогда ничего не ответил Лере Каменецкой. Хотя... ответ у меня есть. Очень простой ответ. Я просто жил свою собственную жизнь. Не подвергался наградам и не отмечен наказаниями. С 1965-го по 1990-й год числился в одной и той же должности – заведующий отделом. Возможно, это был мой «потолок». Возможно, мешало что-то другое. Но я не собираюсь обижаться на прошлое. Да, я не тащил себя за уши. Жил и работал в свое удовольствие. Вот тут подлинная правда. Мне и тогда нравилась и сейчас нравится моя работа. Я никем другим себя не представляю.
Когда-то мать, не слишком одобрявшая мой выбор, сказала: «Ну что ж, если из тебя ничего не вышло, ты еще можешь сделаться журналистом». И вот я сделался журналистом.
НУ ЧТО ТЕБЕ СКАЗАТЬ ПРО САЛЕХАРД?
_19_сентября_1995_года_
В середине шестидесятых годов тогдашний первый секретарь Ямало-Ненецкого окружкома комсомола Володя Артеев принципиально пел популярную в народе песню «про Сахалин» только с такими словами.
Тогда Салехарду до 400-летия не хватало ровно тридцать лет. С тех пор миллионы кубокилометров воды унесла в Ледовитое море красавица Обь. Ушли за этой водою многие из тех, кого я знал. Ушел и Володя Артеев, в последние свои годы – народный депутат России и глава администрации Салехарда.
У каждого из нас, кто не раз и не два в эти годы бывал в полярном городке, свой Салехард.
В празднующем юбилей и помолодевшем от этого праздника Салехарде я пробыл всего несколько часов. И, как говорится, навспоминался.
Вспоминал, пока ехал из аэропорта в город по непривычно гладкому асфальту и здоровался с такими робкими и такими желтыми березками на Антальском мысу. (Здесь когда-то действовала паромная переправа: в то время как нынешняя мертвая дорога была живой каторгой... А здесь, слева, где начато строительство кирпичных домов, стояли клетки с песцами – звероферма совхоза «Салехардский»... А здесь у школы № 3 был первый в округе крытый каток, Саша Панютин был душой этого строительства).
Вспоминал, когда машина скользнула мимо постаревших двухэтажных домов к ресторану «Три чума» и памятнику «Полярный круг» (Тут был микрорайон геологов, и сколько часов прошло в беседе с Василием Тихоновичем Подшибякиным, громадным, громогласно хохочущим, – я вскоре встречусь с ним, белоголовым, с обтянутыми скулами, но превозмогающим груз лет)...
И потом, когда уже начнется торжественный концерт и добрые снова городу, вязью выведенные в адресах, будут сказаны со сцены, и песни прозвучат, старые и новые, я внезапно пойму, и сам удивлюсь неожиданному открытию: оказывается, что мою журналистскую жизнь можно измерить и салехардским аршином. Достаточно представить ее состоящей из отрезков между поездками в Салехард. Вы помните это:
...А я иду по деревянным городам,
Где мостовые скрипят, как половицы...
Или:
...Город деревянный на реке,
Словно палец безымянный на руке...
В Салехарде, действительно, были уложенные «елочкой» мостовые.
Много песен сложено об этом удивительном, наверное, более очаровательном для тех, кто бывает здесь наездами, чем для его коренных жителей, городе. А для меня сохранилась из тех же шестидесятых эта:
...Обь моя,
Удивительно ты хороша...
Автора не помню, может, и не знал никогда. Но ни слов, ни мелодии не забуду. Я повидал эту громадину–реку всякой. И в весеннем ледоходе. И в золотящем соры июле. И в сентябрьском шторме, едва не утопившем наш катер на траверзе Катравожа... Но Обь – достойна отдельного рассказа. А я о Салехарде. О городе, когда-то открывшем для меня Север.
Один из гостей города, он оказался справа от меня на торжественном концерте, все удивлялся: это – настоящее? это – настоящая ненецкая песня? это – настоящий танец?
И мне подумалось: еще для одного человека приоткрылся краешек души этого города.
Гостям бегло рассказывали об истории Салехарда. А в ней столько возвышенного! А в ней столько трагичного! Даже нынешняя несобранность ямальской столицы – от людских слез и людской беды.
Селили ссыльных крестьян отдельно, на рыбокомбинате, – и до сих пор чувствуется холодок между двумя частями города. Лагерем был нынешний центр, тут была 501–я стройка, тут из колючей проволоки и бараков в муках рождался нынешний Салехард. (И там, где была окружная больница, и там, где педучилище, и там, где столовая «на втором отделении», – все это был лагерь. И это – тоже история Салехарда).
Я не претендую на полноту картины и потому хотел бы заменить ее полнотою чувств. Я не знаю, почувствовали ли вы в этих словах мое пристрастное отношение к Салехарду. Одно из главных чудес города на Полярном круге: этот не слишком уютный и не слишком красивый форпост человечества в Арктике обладает редкостным даром – у него есть обаяние, которое покоряет. У него есть тепло, которое согревает. И я бы хотел, чтобы у каждого из нас был такой город, где даже после нескольких лет отсутствия вас узнают. И вы узнаете.
Ну что тебе сказать про Салехард? Впрочем, возьми мои глаза, и ты – увидишь.
ВОЗВРАЩЕНИЕ СПЕЦРЕЙСА
_19_февраля_2000_года_
Получил письмо от Филипенко. От губернатора Ханты-Мансийского округа. Мол, уважаемый (ая) имярек! Имею честь пригласить на торжественный вечер, посвященный добыче 7 миллиардов тонн нефти в Ханты-Мансийском округе... И пояснение, что торжество состоится в ханты-мансийском центре искусств 19 февраля, а утром надо быть в аэропорту, где будет ждать спецрейс...
Боже ты мой, сколько воспоминаний связано с этим словом «спецрейс»! Когда-то для тюменских журналистов спецрейс был привычен, как утренний автобус. Сколько раз по свистку очередного события или по служебной надобности и я, и многие из тех, кто подобно мне, получил приглашение в Ханты на 19 февраля, громоздились на борт очередного спецрейса. Иногда это был насквозь дырявый Ан–2. Или Ли–2 (самолет, первоначальное имя которого было – «Дуглас»). На таком я направлялся в первую нефтяную командировку с фотокором Володей Ивановым (оба – «Тюменский комсомолец») в Урай, на пуск первого нефтепровода Шаим–Тюмень. Это было 23 октября 1965 года.
Урай, нефтяной Клондайк. Разливанное море грязи, по которому с ревом проплывали артиллерийские тягачи – АТЛ, АТС и АТТ. Грязь не успевала застыть, она была как раз по кабину. Сойти на берег можно было только в том случае, если тягач причаливал к обочине.
Урай, октябрь 1965–го. Семен Аркадьевич Косой, разрешавший отгрузку первых тонн нефти для заполнения готового отрезка нефтепровода. Вертолеты в поселке Запор, таскавшие на внешней подвеске трубные плети к месту монтажа. Сонная деревушка Сатыга на берегу озера с красивым названием Леушинский Туман, ставшая приютом для монтажной колонны. Монтажники варили в чайнике рябчиков, великодушно предоставив заезжим корреспондентам право выпотрошить птиц.
Первое знакомство с бродячим людом – строителями трасс. Потом многие из них стали знамениты, стали Герои труда – Валентина Беляева, Ильсур Шайхутдинов, Яков Полторацкий...
На годы спецрейсы стали обыденным транспортом для тех, кому надо попасть в точку, куда ничто не летает. Типичный диалог: «Самолета не будет». – «А спецрейса?». Я помню спецрейсы зимы 1966 года на Ямале: военные Ан–12, устроившие по просьбе геологов и газовиков «учения» продолжительностью в целую зиму, полеты по треугольнику – Салехард–Воркута (заправка)–Тазовский. Большое испытание для нервов и, извините, мочевого пузыря: в военных самолетах удобства, сами понимаете, отсутствовали.
Спецрейсы в Сургут и из Сургута, куда прибыл Львовский студенческий отряд, одним из бойцов которого был нынешний губернатор Тюменской области Леонид Рокецкий. Спецрейс в Октябрьский, где сооружался переход большой трубы Уренгой–Помары–Ужгород через Обь, знакомство с трактористом Пилюгиным, который протаскивал дюкер, а двумя днями позднее вместе с трактором провалился под лед. Но тогда не принято было сообщать о трагедиях... Спецрейс из Сургута на Тромъеган – 4 мая 1977 года, в мой день рождения, встреча с прорабом Николаем Смеховым, теперь он – начальник мостоотряда. А Филипенко тогда работал старшим инженером в мостопоезде №442, строил большой мост через Обь...
Если собрать в нитку километры, которые журналисты с этого последнего спецрейса пролетели на вертолетах и самолетах, сколько витков бы намотали мы вокруг земного шарика! Сколько жизней оставили за собой, сколько лиц, голосов и событий вобрали в свою память, впечатали в газеты и журналы.
Последние могикане большого освоения, мы снова загружаемся на борт спецрейса. Хочется думать, не как почетные гости, но как практикующие журналисты, те, кто видел, как все начиналось. Кто запечатлел увиденное торопливым пером и оставил в вечности.
ТРАНСПОРТНЫЕ СТРОИТЕЛИ, МОЯ ЛЮБОВЬ…
_16_января_2001_года_
Ветеран Тюменьстройпути (как бы ни менялись названия этой фирмы, мне никогда не отказаться от привычного имени – Тюменьстройпуть) Сергей Кочкин, как и подобает начальнику планового отдела, сумел втиснуть в несколько килобайт юбилейного текста 50 лет славного труда. Разумеется, переведя их в километры пути, кубометры песчаного грунта и гравия, в просеки, в здания и сооружения. Если зацепить смежников, то необходимо прибавить то, что перевезено мехколоннами, намыто земснарядами, пересчитать все мосты от внеразрядных до самых крохотных и отметить все ИССО (искусственные сооружения).
Но цифры – это для начальника планового отдела.
Для журналиста транспортное строительство – прежде всего люди. Особенно, если журналист в течение нескольких лет продвигался на Север, от Сургута к Уренгою, вместе со строительством временных поселков, отсыпкой железнодорожной насыпи и укладкой рельсов. Мне повезло, что таким журналистом в течение нескольких лет был именно я. А моим северным домом были поселки с дивно звучащими названиями – Ульт–Ягун, Ханымей, Пурпе, Пякупур.
В ночь с 12 на 13 января 1977 года я ехал по зимнику из Сургута на станцию Ноябрьскую, на 201-й километр трассы. Ехал 14 часов. Машина прыгала по ухабам, снег скрипел под колесами. Этот снег в свете фар казался черным, а рубцы от колес на нем – ослепительно белыми. Как будто все перевернулось в этом мире, как будто мы попали в какую-то северную страну, где все наоборот…
На месте нынешней станции Ноябрьская стояли четыре палатки, в палатках вместо кроватей – настил из жердей (первые кровати прибыли с машиной, на которой я приехал). Я уснул, как умер. Проснулся утром, когда палатка отогрелась и мне на лицо стало капать...
Дом северной трассы. Как я благодарен ему! Иногда это была такая же палатка. Или комната в общежитии размороженного поселка Ханымей в декабре того же года. Или теплый дом шофера Юры Смольникова, которому я обязан не только тем, что мог вовремя попасть, куда нужно, и в срок «выпасть» обратно, но даже жизнью в самом прямом смысле этого слова. И еще всегда дававшие мне кров трассовые квартиры Алеши Пелипенко, который был тогда прорабом в Ноябрьской, и Вали Антонюка – в Пурпе... Могу продолжать – велик список адресов, где ждал меня кров и ужин.
Замечательное время. Безбоязненное. Спрыгиваешь с машины на зимнике ночью и, повесив репортерский магнитофон на плечо, шагаешь в темноту. Туда, где светятся редкие огоньки трассового поселочка. Если это Пякупур, то ищешь дом Коли Смехова, либо бригадира монтажников Валеры Дьячека.
Странный человек Валера – потребовался год, чтобы он стал разговаривать со мною «через микрофон». И привычки у него были странные. Приезжает на точку, где должен быть мост, но сперва начинает строить себе дом. Нормальный дом, с отоплением и чтоб обязательно окнами на будущий мост. И чтоб не больше ста шагов до работы. И так – мост за мостом, дом за домом...
Я пишу эти строки и словно вновь возвращаюсь в те годы. Вижу лица, не тронутые временем. Где вы, друзья, мы так давно не виделись? Разметала всех трасса, разбросала жизнь. Нет веселого и живописного человека – главного инженера управления Олега Шапошника. Нет и его заместителя Евгения Павловича Алексеева, который когда-то работал вместе с легендарным изыскателем Александром Кошурниковым. Погиб на зимнике Женя Траурих. Мало кто остался в живых из командиров треста Уралстроймеханизация...
Но они живы в моей памяти. В моем звуковом архиве, которым хранится на областном радио. Среди сонма голосов на магнитной пленке до сих пор звучит и голос Дмитрия Ивановича Коротчаева, начальника строительства. Отчетливо слышу, как сочно он растягивает слова, как твердо произносит украинское «л» в слове Тарко–Сале, которое звучало у него: «Тарко–Салэ».
Бытовал тогда анекдот в Тюменьстройпути: как по двум путевкам может отдохнуть все управление? Просто: начальник с женой отбывают в отпуск. Правда, незабвенный Олег Шапошник всегда вносил коррективы в эту формулу: «Отец родной уезжает на месяц, а заданий оставляет на два...».
В этом году в июне Дмитрию Ивановичу исполнилось бы 90 лет.
Транспортные строители, моя любовь... Как сказал когда-то Коля Доровских (и его уже нет среди нас), это не профессия, это – образ жизни. Я бы еще сказал, что всякий, кто когда–либо соприкасался с этой профессией, пусть ненадолго, несет ее отпечаток на себе всю оставшуюся жизнь.