Избранное
С. Б. Шумский
ВСТРЕЧИ С В. СОЛОУХИНЫМ
Приезжал он, если не ошибаюсь, в 74 году на декаду тюменской литературы – громкие в те годы мероприятия. Но этот наезд, помнится, был самый представительный и многочисленный – прибыли кубинцы и румыны, поляки и болгары, сербы и словаки и прочие венгры и чехи. Из наших, отечественных, тоже букет богатый и яркий: Георгий Марков, Михаил Дудин, Бабаевский, Кербабаев, Друнина, Рождественский, неизменный Алим Кешоков (Дудин в шутку величал – Налим Кишков, а Кербабаева окрестил в Хера Бабаева, сыпал язвительными, но не злыми шутками, эпиграммами на всех подряд). Ну, и Владимир Солоухин приехал, в то время уже маститый и популярный.
Разъезжались все через день по маршрутам, южным и северным, область огромна, тысячами верст измеряются расстояния, вся делегация в сто с лишним писателей была разбита на восемь маршрутов-групп. Солоухин ни в одну не согласился войти и провел все шесть дней сам по себе.
Мы как-никак не стадные животные, чтобы собирать нас в гурты и потом гнать по маршрутам, – повторил он несколько раз, когда мы познакомились и, как мне казалось, пришлись друг другу по душе. – Правильно я говорю?
– Правильно, правильно, Владимир Алексеевич, – подтверждал я, хотя досада разбирала оттого, что все шесть дней мне с ним не удастся провести: занаряжен был, как и в прежние годы, на главный маршрут – «шеф-капитаном» на корабль от Тобольска до Нижневартовска, то есть завхозом, отвечающим за питание и прочие хоздела.
В первый день я его свозил к знаменитой нашей травнице в Боровое – к Ирине Федоровне Спиридоновой. Потом он напишет об этом визите целую главу в книге «Трава». Фамилию, правда, переиначит и назовет ее Митрофанихой.
Написал эту главу (я ее перечитал перед написанием этих воспоминаний) Солоухин с ироничной издевкой: вот, мол, бабка-знахарка нанимает каждый день такси, чтобы ездить в лес за лекарственными травами – выкладывает тридцатку! Это в месяц-то в какую сумму выливается?!. И торговлю травами поставила на широкую ногу, посылки во все концы Союза и даже за рубеж шлет. Перечислял общие сборы трав – и тоже в назидательно-ироничном тоне, – они, дескать, известны из любой книги по лекарственным растениям.
Сознаю сегодня, что избрал этот чуть осуждающий и критический тон Солоухин не по склонности своего характера в угоду времени, его узколобым тенденциям, когда здоровая деловая предприимчивость расценивалась как стяжательство и корысть. По натуре сам Солоухин, насколько я его узнал и из разговоров других, был очень расчетлив в делах и оценках, каждому усилию, каждому поступку давал свою цену, причем истинную, не иллюзорную цену: за все человек должен платить. Дармовое даром и проходит – говорится в народе.
И в этой же главе он подчеркивал бабкину смекалку, ум, практичность и то, что она сама не навязывала цену, давали кто сколько мог. Если кто не в состоянии платить деньгами, несли рыбу, деликатесы, коробку шоколада или платок – принимала с благодарностью.
К слову сказать, эти деликатесы, икру черную и красную, балыки и рыбные малосолы испробовал сам Владимир Алексеевич в тот памятный день и описал в главе с присущим ему смакованием – смаковать он любил во всем, в деле и в слове – это он умел.
Ирина Федоровна была феноменальна в своем роде, светлого, доброго и игривого ума человек. Пережила все мыслимые и немыслимые невзгоды, какие могут выпасть на людские бренные плечи: блокаду Ленинграда, окопы, осады, голод, гибель мужа на фронте, потерю троих детей, которых разыскивала целых восемнадцать лет, наконец, жестокий, как в средневековье, показательный суд над травницей-колдуньей, не имеющей права лечить людей без специального образования. Образования у нее действительно не было, всего четыре класса, на пакетах она писала «гимарай», «асьма», но это не мешало ей знать и успешно применять до четырехсот трав – «за дурными не наклонялась», как она сама говорила. Обо всем этом, в том числе и о визите Солоухина (под фамилией Захарьева) я написал в пьесе «Судили знахарку...», она напечатана в сборнике «Пастуший стан», который вышел недавно в издательстве «Исеть» города Шадринска.
На второй день мы отправились в Тобольск. И сразу попали в гости к моему однокурснику по Литературному институту (кстати, Солоухин закончил его в 53-м году), собкору «Тюменской правды», заядлому рыбаку, баламуту и забулдыге Игорю Антропову. Он-то нас и угостил живой стерлядью под водку – только что выловил, и она билась хвостом, когда он разрезал ее на столе. Солоухин признался, что пробует он такую закуску впервые: «А хо-орошо ведь!» – отведал он поперченый, посоленый и горчицей смазанный живой стерляжий хвост. Я тоже, признаться, попробовал впервые. Правда, до этого ели с Юваном Шесталовым живьем сосьвинскую селедку, которую выбирали прямо из сети на песчаном берегу, раздирали, солили и тут же отправляли в рот.
В Тобольске Солоухин пробыл три дня и провел их, по его признанию, интересно и плодотворно, встречался со многими тоболяками, особенно с музейными работниками, которые хорошо знали историю Сибири и знали о сохранившихся в городе и его окрестностях раритетах. Тюмень и Тобольск, по словам Солоухина, – это нетронутый кладезь старинных вещей, изделий, книг и икон, так как сюда завозили в прошлые века на надежное место хранения. В доказательство этого Владимир Алексеевич увез из Тобольска ломберный столик восемнадцатого века и несколько редких старинных икон.
В собирательстве старины Солоухина многие видели нездоровую страсть, упрекали в печати в чрезмерной корысти, жадности, желании наживы. Думаю, это не так. Двигала им в этих устремлениях не страсть к обогащению, а желание сохранить великие ценности прошлого, придать им большую значимость, то есть воздать им то, чего они достойны по цели и назначению. Он-то знал и видел прекрасно, что мы забыли Бога, а Бог забыл, бросил в беспамятство нас. Мы перестали чтить и ценить самого Господа и все, что создано им вокруг нас руками человека. Именно к этому приучили и приручили нас отщепенцы-безбожники Ленины и Троцкие.
Лет восемь назад в одной из пустующих деревень на берегу Пышмы мне достались три иконы, которые валялись на вышке одной из нежилых изб, один мужик, знавший об этом, отдал мне их за бутылку водки. Большая икона Спаса нерукотворного храмовая, а две других – Святые апостолы. Все три я отвез недавно в Тобольск и подарил владыке Димитрию. Бог подвиг меня возвратить святыни в лоно храма – так всегда было на Руси.
Верю, что солоухинские богатства и редкости старины сохранятся, найдут свое достойное место – и это поставится ему в заслугу.
Когда Владимир Алексеевич пришел перед отъездом ко мне домой в гости, он сразу же стал рассматривать пять самоваров на книжных стеллажах – всего же у меня собрано около сорока старых самоваров. Из этих же пяти он долго изучал два: один в форме идеального шара, можно сказать, чистая сфера, другой фигурный, похоже, посеребренный, оба тульские, братьев Шемариных, 1801 года изготовления. Он облюбовал последний, фигурный, к тому же совершенно целехонький, и уговаривал меня продать ему. Давал 250 рублей. И я не согласился, в деньгах в те годы я не нуждался. Думаю, он не обиделся, так как я рассказал ему, что среди сорока самоваров есть один ведерный, посеребренный, «для придворных поставок», которому больше ста лет. Он покачал своей красивой головой, поцокал языком и похлопал меня по плечу, шепотом произнес: «Моо-олодец кокой ты!»
Ночь перед отъездом почти не спали. По окончании успешного завершения декады был закатан, как всегда, грандиозный банкет в ресторане гостиницы «Турист», и потом в номерах «гудели». А в половине шестого уже были в аэропорту.
Я припас четвертинку своего бальзама на сорока травах, и мы угощались в ожидании посадки, то есть Солоухин, Шесталов и я.
Рейс, как по нашему заказу, отложили на час. Разбавляли бальзам водкой и тянули потихоньку под бутерброды с колбасой и сыром. Солоухин, похоже, был в настроении, нюхал напиток, пробовал на язык, рассказывал, какие он сам делает настойки – смородиновые, чесночные, тминные, дягилевые, иногда смешивает до восьмидесяти трав. Юван с утра был в уларе, «шаманил» на ходу и без умолку, выдавал экспромты и импровизации.
Подходили другие писатели, угощались, хвалили напиток. Подошла поэтесса Майя Румянцева, посмотрела на нас с не очень строгим осуждением, а на Солоухина с затаенной нежностью, поскольку они учились на одном курсе в Литинституте и у них, говорят, была нежная романтическая любовь, проговорила выстраданным материнским тоном:
– Володенька, разве можно выпивать с утра?
– Можно, Майечка, мо-ожно, – проговорил Солоухин назидательно, поглядывая то на Ювана, то на меня. – А вдруг в последний раз? Может же и такое быть, причем избежать этого еще никому не удавалось. Все почему-то думают не о себе, а о других... Вот мне сейчас и подумалось, Майечка, да-а...
В последний раз...
Мы встретились с Владимиром Алексеевичем последний раз года за три до его кончины в Центральном Доме литераторов – знаменитом московском ЦДЛе. Сидели в вестибюле в удобных креслах, неторопливо переговаривались, он рассказывал о недавней поездке в Париж, о наслаждении, которое испытал за месяц за письменным столом в своем родном Оленине.
Перед этим я ему послал последний вариант пьесы «Судили знахарку...». Он, конечно, прочел, но сильно не распространялся ни на похвалы, ни на критику. Только проговорил:
- Вряд ли ее поставят, Сережа, в ближайшие годы. Вон видишь идет маститый? – указал он на раскормленного еврея, проходившего мимо в ресторан. – Вот его ставят почему-то, хотя пишет он бездарно.
В последний раз...
Насколько мы осознаем этот рубеж, эту конечную границу нашего грешного и суетного бытия в нашей прекрасной обители – на Земле под синим Небом и ласковым Солнцем? И осознаваема ли эта грань, черта, за которой никому не дано знать, что там происходит, что нам уготовано Богом?!.
Совсем незадолго до смерти, мне рассказывали московские друзья, он пришел на встречу в редакцию журнала «Наш современник», все зная о своем тяжелом недуге (он его предрек себе давно в одной публикации) и что это последняя встреча с друзьями, но вида не показывал, шутил, играл словами, выпил даже стопку водки.
И его последнее желание было выполнено, его отпели в восстанавливаемой святыне – Храме Христа Спасителя. В жизни он желал одного, чтобы его дух витал в родных пределах, потому что он любил сыновней любовью русский народ, Россию и оставил им на века свое заветное слово.
С. Б. Шумский
ВСТРЕЧИ С В. СОЛОУХИНЫМ
Приезжал он, если не ошибаюсь, в 74 году на декаду тюменской литературы – громкие в те годы мероприятия. Но этот наезд, помнится, был самый представительный и многочисленный – прибыли кубинцы и румыны, поляки и болгары, сербы и словаки и прочие венгры и чехи. Из наших, отечественных, тоже букет богатый и яркий: Георгий Марков, Михаил Дудин, Бабаевский, Кербабаев, Друнина, Рождественский, неизменный Алим Кешоков (Дудин в шутку величал – Налим Кишков, а Кербабаева окрестил в Хера Бабаева, сыпал язвительными, но не злыми шутками, эпиграммами на всех подряд). Ну, и Владимир Солоухин приехал, в то время уже маститый и популярный.
Разъезжались все через день по маршрутам, южным и северным, область огромна, тысячами верст измеряются расстояния, вся делегация в сто с лишним писателей была разбита на восемь маршрутов-групп. Солоухин ни в одну не согласился войти и провел все шесть дней сам по себе.
Мы как-никак не стадные животные, чтобы собирать нас в гурты и потом гнать по маршрутам, – повторил он несколько раз, когда мы познакомились и, как мне казалось, пришлись друг другу по душе. – Правильно я говорю?
– Правильно, правильно, Владимир Алексеевич, – подтверждал я, хотя досада разбирала оттого, что все шесть дней мне с ним не удастся провести: занаряжен был, как и в прежние годы, на главный маршрут – «шеф-капитаном» на корабль от Тобольска до Нижневартовска, то есть завхозом, отвечающим за питание и прочие хоздела.
В первый день я его свозил к знаменитой нашей травнице в Боровое – к Ирине Федоровне Спиридоновой. Потом он напишет об этом визите целую главу в книге «Трава». Фамилию, правда, переиначит и назовет ее Митрофанихой.
Написал эту главу (я ее перечитал перед написанием этих воспоминаний) Солоухин с ироничной издевкой: вот, мол, бабка-знахарка нанимает каждый день такси, чтобы ездить в лес за лекарственными травами – выкладывает тридцатку! Это в месяц-то в какую сумму выливается?!. И торговлю травами поставила на широкую ногу, посылки во все концы Союза и даже за рубеж шлет. Перечислял общие сборы трав – и тоже в назидательно-ироничном тоне, – они, дескать, известны из любой книги по лекарственным растениям.
Сознаю сегодня, что избрал этот чуть осуждающий и критический тон Солоухин не по склонности своего характера в угоду времени, его узколобым тенденциям, когда здоровая деловая предприимчивость расценивалась как стяжательство и корысть. По натуре сам Солоухин, насколько я его узнал и из разговоров других, был очень расчетлив в делах и оценках, каждому усилию, каждому поступку давал свою цену, причем истинную, не иллюзорную цену: за все человек должен платить. Дармовое даром и проходит – говорится в народе.
И в этой же главе он подчеркивал бабкину смекалку, ум, практичность и то, что она сама не навязывала цену, давали кто сколько мог. Если кто не в состоянии платить деньгами, несли рыбу, деликатесы, коробку шоколада или платок – принимала с благодарностью.
К слову сказать, эти деликатесы, икру черную и красную, балыки и рыбные малосолы испробовал сам Владимир Алексеевич в тот памятный день и описал в главе с присущим ему смакованием – смаковать он любил во всем, в деле и в слове – это он умел.
Ирина Федоровна была феноменальна в своем роде, светлого, доброго и игривого ума человек. Пережила все мыслимые и немыслимые невзгоды, какие могут выпасть на людские бренные плечи: блокаду Ленинграда, окопы, осады, голод, гибель мужа на фронте, потерю троих детей, которых разыскивала целых восемнадцать лет, наконец, жестокий, как в средневековье, показательный суд над травницей-колдуньей, не имеющей права лечить людей без специального образования. Образования у нее действительно не было, всего четыре класса, на пакетах она писала «гимарай», «асьма», но это не мешало ей знать и успешно применять до четырехсот трав – «за дурными не наклонялась», как она сама говорила. Обо всем этом, в том числе и о визите Солоухина (под фамилией Захарьева) я написал в пьесе «Судили знахарку...», она напечатана в сборнике «Пастуший стан», который вышел недавно в издательстве «Исеть» города Шадринска.
На второй день мы отправились в Тобольск. И сразу попали в гости к моему однокурснику по Литературному институту (кстати, Солоухин закончил его в 53-м году), собкору «Тюменской правды», заядлому рыбаку, баламуту и забулдыге Игорю Антропову. Он-то нас и угостил живой стерлядью под водку – только что выловил, и она билась хвостом, когда он разрезал ее на столе. Солоухин признался, что пробует он такую закуску впервые: «А хо-орошо ведь!» – отведал он поперченый, посоленый и горчицей смазанный живой стерляжий хвост. Я тоже, признаться, попробовал впервые. Правда, до этого ели с Юваном Шесталовым живьем сосьвинскую селедку, которую выбирали прямо из сети на песчаном берегу, раздирали, солили и тут же отправляли в рот.
В Тобольске Солоухин пробыл три дня и провел их, по его признанию, интересно и плодотворно, встречался со многими тоболяками, особенно с музейными работниками, которые хорошо знали историю Сибири и знали о сохранившихся в городе и его окрестностях раритетах. Тюмень и Тобольск, по словам Солоухина, – это нетронутый кладезь старинных вещей, изделий, книг и икон, так как сюда завозили в прошлые века на надежное место хранения. В доказательство этого Владимир Алексеевич увез из Тобольска ломберный столик восемнадцатого века и несколько редких старинных икон.
В собирательстве старины Солоухина многие видели нездоровую страсть, упрекали в печати в чрезмерной корысти, жадности, желании наживы. Думаю, это не так. Двигала им в этих устремлениях не страсть к обогащению, а желание сохранить великие ценности прошлого, придать им большую значимость, то есть воздать им то, чего они достойны по цели и назначению. Он-то знал и видел прекрасно, что мы забыли Бога, а Бог забыл, бросил в беспамятство нас. Мы перестали чтить и ценить самого Господа и все, что создано им вокруг нас руками человека. Именно к этому приучили и приручили нас отщепенцы-безбожники Ленины и Троцкие.
Лет восемь назад в одной из пустующих деревень на берегу Пышмы мне достались три иконы, которые валялись на вышке одной из нежилых изб, один мужик, знавший об этом, отдал мне их за бутылку водки. Большая икона Спаса нерукотворного храмовая, а две других – Святые апостолы. Все три я отвез недавно в Тобольск и подарил владыке Димитрию. Бог подвиг меня возвратить святыни в лоно храма – так всегда было на Руси.
Верю, что солоухинские богатства и редкости старины сохранятся, найдут свое достойное место – и это поставится ему в заслугу.
Когда Владимир Алексеевич пришел перед отъездом ко мне домой в гости, он сразу же стал рассматривать пять самоваров на книжных стеллажах – всего же у меня собрано около сорока старых самоваров. Из этих же пяти он долго изучал два: один в форме идеального шара, можно сказать, чистая сфера, другой фигурный, похоже, посеребренный, оба тульские, братьев Шемариных, 1801 года изготовления. Он облюбовал последний, фигурный, к тому же совершенно целехонький, и уговаривал меня продать ему. Давал 250 рублей. И я не согласился, в деньгах в те годы я не нуждался. Думаю, он не обиделся, так как я рассказал ему, что среди сорока самоваров есть один ведерный, посеребренный, «для придворных поставок», которому больше ста лет. Он покачал своей красивой головой, поцокал языком и похлопал меня по плечу, шепотом произнес: «Моо-олодец кокой ты!»
Ночь перед отъездом почти не спали. По окончании успешного завершения декады был закатан, как всегда, грандиозный банкет в ресторане гостиницы «Турист», и потом в номерах «гудели». А в половине шестого уже были в аэропорту.
Я припас четвертинку своего бальзама на сорока травах, и мы угощались в ожидании посадки, то есть Солоухин, Шесталов и я.
Рейс, как по нашему заказу, отложили на час. Разбавляли бальзам водкой и тянули потихоньку под бутерброды с колбасой и сыром. Солоухин, похоже, был в настроении, нюхал напиток, пробовал на язык, рассказывал, какие он сам делает настойки – смородиновые, чесночные, тминные, дягилевые, иногда смешивает до восьмидесяти трав. Юван с утра был в уларе, «шаманил» на ходу и без умолку, выдавал экспромты и импровизации.
Подходили другие писатели, угощались, хвалили напиток. Подошла поэтесса Майя Румянцева, посмотрела на нас с не очень строгим осуждением, а на Солоухина с затаенной нежностью, поскольку они учились на одном курсе в Литинституте и у них, говорят, была нежная романтическая любовь, проговорила выстраданным материнским тоном:
– Володенька, разве можно выпивать с утра?
– Можно, Майечка, мо-ожно, – проговорил Солоухин назидательно, поглядывая то на Ювана, то на меня. – А вдруг в последний раз? Может же и такое быть, причем избежать этого еще никому не удавалось. Все почему-то думают не о себе, а о других... Вот мне сейчас и подумалось, Майечка, да-а...
В последний раз...
Мы встретились с Владимиром Алексеевичем последний раз года за три до его кончины в Центральном Доме литераторов – знаменитом московском ЦДЛе. Сидели в вестибюле в удобных креслах, неторопливо переговаривались, он рассказывал о недавней поездке в Париж, о наслаждении, которое испытал за месяц за письменным столом в своем родном Оленине.
Перед этим я ему послал последний вариант пьесы «Судили знахарку...». Он, конечно, прочел, но сильно не распространялся ни на похвалы, ни на критику. Только проговорил:
- Вряд ли ее поставят, Сережа, в ближайшие годы. Вон видишь идет маститый? – указал он на раскормленного еврея, проходившего мимо в ресторан. – Вот его ставят почему-то, хотя пишет он бездарно.
В последний раз...
Насколько мы осознаем этот рубеж, эту конечную границу нашего грешного и суетного бытия в нашей прекрасной обители – на Земле под синим Небом и ласковым Солнцем? И осознаваема ли эта грань, черта, за которой никому не дано знать, что там происходит, что нам уготовано Богом?!.
Совсем незадолго до смерти, мне рассказывали московские друзья, он пришел на встречу в редакцию журнала «Наш современник», все зная о своем тяжелом недуге (он его предрек себе давно в одной публикации) и что это последняя встреча с друзьями, но вида не показывал, шутил, играл словами, выпил даже стопку водки.
И его последнее желание было выполнено, его отпели в восстанавливаемой святыне – Храме Христа Спасителя. В жизни он желал одного, чтобы его дух витал в родных пределах, потому что он любил сыновней любовью русский народ, Россию и оставил им на века свое заветное слово.