Мои воспоминания: Избранные произведения
Н. М. Чукмалдин
АРХИПЕЛАГ И ДАРДАНЕЛЛЫ
Ещё в Александрии мы тревожно прислушивались к толкам о войне между Россией и Англией. Колебание курса нашего рубля подтверждало эту тревогу. Ехавший с нами корреспондент русской газеты своими сведениями, которые он сыпал направо и налево, ещё более усиливал такое настроение, рассказывая, что он виделся чуть ли не со всеми правителями Египта и всем персоналом нашего александрийского и каирского консульств, получив от них верные сведения, что война если не объявлена сегодня, то объявится завтра или, самое позднее, на днях, что завтра явится в Александрию французская эскадра и будет бомбардировать город, требуя удовлетворения за то, что египетское правительство закрыло местную французскую газету. Делались предположения, что если война объявлена, тогда английские крейсеры прежде всего в Средиземном море и архипелаге погонятся за русскими торговыми пароходами, и первой же жертвой будет наш пароход «Россия». Наш капитан, опытный моряк, один из бывших защитников Малахова кургана в Севастополе, слушая эти толки, резонно замечал и успокаивал, что не так это легко делается на самом деле, как передаётся на словах, и что уж если бы это случилось, то англичанам всё-таки никогда не удастся завладеть нашим пароходом. «Я, – прибавил капитан, – пролезу в такую щель между островами архипелага, куда никакой англичанин не смеет и носа показать».
В Смирне управляющий делами русского общества торговли, статский советник, какой-то выродок, не то грек, не то итальянец, страшно жестикулируя руками, называл всех правителей в Петербурге безголовыми, доводящими дело до войны и не понимающими, что всякий-де заграничный владелец кредитного рубля ежедневно теряет на нём несколько дробей пенса. Русские газеты, полученные в Смирне, задним числом говорили о том же. Приходилось думать, что, быть может, и Турция войдёт в союз с Англией и запрёт Босфор для русских пароходов.
С таким настроением оставили мы Смирну 15 апреля и пошли в проливы, омывающие прелестные берега островов длинного архипелага. Погода стояла тихая и тёплая. Море было покойно и отражало в своих водах и проносящееся облако, и очертания островов. Наступивший вечер при закате солнца и ночь при восходе луны с чудными переменами воздушных красок долго удерживали-нас на палубе парохода. В десятый раз в памяти хотелось удержать, как опускается солнце и как его лучи скользят и теряются по верхушкам островов, окружая пики гор радужным ореолом сияния и золотой прозрачной пылью, заполняя впадины и ущелья; как всплывающий месяц, точно красный бронзовый щит, поднимается выше и выше и по мере того становится бледнее, белее, прозрачнее, и как, наконец, появляется в море отражение отражённого лунного света, сначала слабое, чуть заметное, а потом переходит в широкую могучую полосу, сверкающую миллионами факелов.
16 апреля в полдень мы остановились под грозными пушками Дарданелльского пролива для сдачи и приёма грузов. Описывать вход в Дарданеллы я не буду ввиду того, что, исключая военное значение да воспоминания о Трое, тут же рядом когда-то стоявшей, Дарданеллы ничем другим не отличаются. Через 2–3 часа времени мы снялись с якоря и пошли вдоль пролива и Мраморного моря прямо к Босфору. Прекрасные виды, чудный вечер и хорошее настроение не оставляли нас. За вечерним чаем даже сдержанный капитан при разговоре посоветовал нам, что всем любителям картин природы следует полюбоваться панорамой при входе в Босфор, освещённой восходящим солнцем. «Это одна из лучших панорам в мире», – добавил он. Крылатое слово на родине Гомера достигло сердца, и мы решили встать назавтра в 4 часа утра и непременно видеть панораму входа в Босфор. Пока же, взглянув в иллюминатор пароходного салона, мы не утерпели, чтобы не полюбоваться не картиною, а рядом картин, со всех сторон окружающих пароход при ярком лунном освещении.
Приступая к описанию виденного в этот раз, я теперь, сидя в Одессе, хотел начать банальной фразой: «представьте себе», но, вызвав в памяти перечувствованное и пережитое, горько улыбнулся такому приёму, как никуда негодному орудию, и встал в тупик, не зная, как начать и выразиться. Ряд красок и картин, вызванных воспоминанием, ослепляют моё представление. Те нервы мозга, которые воскрешают в памяти пережитые образы виденного, вновь заставляют сильнее биться сердце и не дают необходимого покоя, чтобы последовательно передать словами хоть абрисы того, что так обаятельно ласкало моё внутреннее созерцание. Перед моими воспоминаниями встают и проносятся образы-картины. Ночь. Глубокая тишина повсюду. Чистое синее небо усеяно звёздами. Они горят. Полная луна сияет ярко. Кругом её, как ореол, мерцает матовый свет, в котором тонут слабые светила – звёзды. Громадный круг белого света падает на дальнюю поверхность моря и, сверкая искрами, широкой полосой тянется к пароходу. Тёмная масса воды, ровная, покойная, в глубине которой мерцают отражённые звёзды и цвет неба и далеко уходит во все стороны. Направо и налево, в туманной дали, мягкими силуэтами виднеются острова. Их основания прямой линией отделяют море и ломанными изогнутыми очертаниями верхушек означают небо. Небеса точно утонули в море и приняли один с ним колер цвета. Острова разделяют их и сами как бы висят в пространстве. Пароход идёт плавно, покойно. Мачты его мощно уносятся кверху и стоят неподвижно. Косые канаты оснастки, проволочные лестницы отрезывают острые громадные углы неба, через которые выглядывают северные звёзды. Торжественная тишина царит в природе...
Но чу! Тихо, мелодически откуда-то понеслись звуки и потонули в воздухе. Ухо ловит их, душа воспринимает и наслаждается ими. Они снова воскресают, льются, принимают определенные мотивы и завершаются грустно-торжественным гимном наших богомольцев: «Христос воскресе из мёртвых, смертию смерть поправ и гробным живот дарова».
Н. М. Чукмалдин
АРХИПЕЛАГ И ДАРДАНЕЛЛЫ
Ещё в Александрии мы тревожно прислушивались к толкам о войне между Россией и Англией. Колебание курса нашего рубля подтверждало эту тревогу. Ехавший с нами корреспондент русской газеты своими сведениями, которые он сыпал направо и налево, ещё более усиливал такое настроение, рассказывая, что он виделся чуть ли не со всеми правителями Египта и всем персоналом нашего александрийского и каирского консульств, получив от них верные сведения, что война если не объявлена сегодня, то объявится завтра или, самое позднее, на днях, что завтра явится в Александрию французская эскадра и будет бомбардировать город, требуя удовлетворения за то, что египетское правительство закрыло местную французскую газету. Делались предположения, что если война объявлена, тогда английские крейсеры прежде всего в Средиземном море и архипелаге погонятся за русскими торговыми пароходами, и первой же жертвой будет наш пароход «Россия». Наш капитан, опытный моряк, один из бывших защитников Малахова кургана в Севастополе, слушая эти толки, резонно замечал и успокаивал, что не так это легко делается на самом деле, как передаётся на словах, и что уж если бы это случилось, то англичанам всё-таки никогда не удастся завладеть нашим пароходом. «Я, – прибавил капитан, – пролезу в такую щель между островами архипелага, куда никакой англичанин не смеет и носа показать».
В Смирне управляющий делами русского общества торговли, статский советник, какой-то выродок, не то грек, не то итальянец, страшно жестикулируя руками, называл всех правителей в Петербурге безголовыми, доводящими дело до войны и не понимающими, что всякий-де заграничный владелец кредитного рубля ежедневно теряет на нём несколько дробей пенса. Русские газеты, полученные в Смирне, задним числом говорили о том же. Приходилось думать, что, быть может, и Турция войдёт в союз с Англией и запрёт Босфор для русских пароходов.
С таким настроением оставили мы Смирну 15 апреля и пошли в проливы, омывающие прелестные берега островов длинного архипелага. Погода стояла тихая и тёплая. Море было покойно и отражало в своих водах и проносящееся облако, и очертания островов. Наступивший вечер при закате солнца и ночь при восходе луны с чудными переменами воздушных красок долго удерживали-нас на палубе парохода. В десятый раз в памяти хотелось удержать, как опускается солнце и как его лучи скользят и теряются по верхушкам островов, окружая пики гор радужным ореолом сияния и золотой прозрачной пылью, заполняя впадины и ущелья; как всплывающий месяц, точно красный бронзовый щит, поднимается выше и выше и по мере того становится бледнее, белее, прозрачнее, и как, наконец, появляется в море отражение отражённого лунного света, сначала слабое, чуть заметное, а потом переходит в широкую могучую полосу, сверкающую миллионами факелов.
16 апреля в полдень мы остановились под грозными пушками Дарданелльского пролива для сдачи и приёма грузов. Описывать вход в Дарданеллы я не буду ввиду того, что, исключая военное значение да воспоминания о Трое, тут же рядом когда-то стоявшей, Дарданеллы ничем другим не отличаются. Через 2–3 часа времени мы снялись с якоря и пошли вдоль пролива и Мраморного моря прямо к Босфору. Прекрасные виды, чудный вечер и хорошее настроение не оставляли нас. За вечерним чаем даже сдержанный капитан при разговоре посоветовал нам, что всем любителям картин природы следует полюбоваться панорамой при входе в Босфор, освещённой восходящим солнцем. «Это одна из лучших панорам в мире», – добавил он. Крылатое слово на родине Гомера достигло сердца, и мы решили встать назавтра в 4 часа утра и непременно видеть панораму входа в Босфор. Пока же, взглянув в иллюминатор пароходного салона, мы не утерпели, чтобы не полюбоваться не картиною, а рядом картин, со всех сторон окружающих пароход при ярком лунном освещении.
Приступая к описанию виденного в этот раз, я теперь, сидя в Одессе, хотел начать банальной фразой: «представьте себе», но, вызвав в памяти перечувствованное и пережитое, горько улыбнулся такому приёму, как никуда негодному орудию, и встал в тупик, не зная, как начать и выразиться. Ряд красок и картин, вызванных воспоминанием, ослепляют моё представление. Те нервы мозга, которые воскрешают в памяти пережитые образы виденного, вновь заставляют сильнее биться сердце и не дают необходимого покоя, чтобы последовательно передать словами хоть абрисы того, что так обаятельно ласкало моё внутреннее созерцание. Перед моими воспоминаниями встают и проносятся образы-картины. Ночь. Глубокая тишина повсюду. Чистое синее небо усеяно звёздами. Они горят. Полная луна сияет ярко. Кругом её, как ореол, мерцает матовый свет, в котором тонут слабые светила – звёзды. Громадный круг белого света падает на дальнюю поверхность моря и, сверкая искрами, широкой полосой тянется к пароходу. Тёмная масса воды, ровная, покойная, в глубине которой мерцают отражённые звёзды и цвет неба и далеко уходит во все стороны. Направо и налево, в туманной дали, мягкими силуэтами виднеются острова. Их основания прямой линией отделяют море и ломанными изогнутыми очертаниями верхушек означают небо. Небеса точно утонули в море и приняли один с ним колер цвета. Острова разделяют их и сами как бы висят в пространстве. Пароход идёт плавно, покойно. Мачты его мощно уносятся кверху и стоят неподвижно. Косые канаты оснастки, проволочные лестницы отрезывают острые громадные углы неба, через которые выглядывают северные звёзды. Торжественная тишина царит в природе...
Но чу! Тихо, мелодически откуда-то понеслись звуки и потонули в воздухе. Ухо ловит их, душа воспринимает и наслаждается ими. Они снова воскресают, льются, принимают определенные мотивы и завершаются грустно-торжественным гимном наших богомольцев: «Христос воскресе из мёртвых, смертию смерть поправ и гробным живот дарова».