Мои воспоминания: Избранные произведения
Н. М. Чукмалдин
ДЕРВИШИ
Наслушавшись довольно о вертящихся дервишах, мы поехали смотреть и это чудо в таинственном Египте.
На окраине Каира одиноко стоит ничем не выделяющийся храм, а даже несколько напоминающий старую сельскую церковь на Руси без колокольни и креста, осеняющего купол. Острый конус здания венчает полумесяц, рядом с ним ординарный минарет и низкие невзрачные постройки, в которых ютятся дервиши — их послушники, будущие тоже дервиши. За маленькую входную плату нас впустили в храм и указали стулья около одной из стен его. Туристов-посетителей разных национальностей и преимущественно англичан набралось десятка три-четыре.
Как всякая мечеть, так и эта мечеть дервишей имела тот же внутренний вид, т. е. была совершенно пуста, с голыми стенами, и лишь в одном углу маленькая кафедра, на некотором возвышении устроенная, где помещаются «восточные музыканты», напоминая собой внешность католического храма, несколько нарушала вид полной запустелости. Среди каменных плит пола разостланы циновки, а для зрителей-европейцев вдоль одной стены поставлены стулья.
Гуськом вошли в храм дервиши-монахи, босые, одетые в длинные белые рубахи, подпоясанные верёвками, и все с бледными лицами и длинными волосами на голове. Они чинно, чисто по-восточному, сели на циновки, образуя круг около 40 человек участвующих. Настоятель их, по-видимому, регент, начал что-то петь, а музыканты — дудка и медный треугольник — ему вторить. Музыка и пение для нашего уха казались неприятными и раздражающими; такта их уловить мы были не в состоянии. Но на дервишей то и другое, видимо, действовало внушительно. Они сидели на полу с полузакрытыми глазами, точно окаменелые; ни один мускул лица у них не дрогнул, ничья рука или нога не сделает ни малейшего движения.
Но вот настоятель входит в круг сидящих дервишей и начинает петь какой-то гимн, который дервиши подхватывают стройно хором. Ещё минута, и моментально все они вскакивают на ноги и с настоятелем во главе начинают круговое хождение с покачиванием головой в такт направо и налево. С каждой минутой темп хождения танца ускоряется, как ускоряется и покачивание направо и налево головой, и заканчивается головокружительной быстротой круговой священной пляски.
Моментально музыка и пение замолкают, и дервиши, как статуи, останавливаются на месте неподвижно.
Через минуту-две музыканты начинают исполнять другой мотив; дервиши садятся на пол, поджав ноги по восточному обряду, и тем же кругом на известном друг от друга расстоянии. Поразительно согласно начинают они делать глубокие поклоны головой: прямо, направо и налево сначала медленно, а потом, ускоряя темп, доводят его до такого напряжения, что с ними чуть не делается дурно. Головы участвующих болтаются в три темпа с поразительной быстротой, волосы хлещут их по лицу и плечам, из груди вырывается хрипение, и вот-вот так и кажется, что дервиши упадут в беспамятстве. Один какой-то знак со стороны настоятеля, и все 40 дервишей застыли в позе и сидят неподвижно. Глаза у них горят, лица покраснели, пот струится градом, но они сидят, как истуканы, безмолвно и неподвижно.
Подобных эволюций было проделано дервишами в разном виде и темпе, кажется, до 7 номеров. Мы едва выносили наше первое возбуждение какого-то непонятного втягивающего страдания. Нам казалось, что продлись ещё некоторое время это состояние бешено ритмующих движениями людей, и мы сами бросим наши стулья и пойдем выделывать те же эволюции. Есть рассказ, что какой-то англичанин глядел-глядел на вертящихся дервишей, да и бросился за ними выделывать те же самые движения. И, я считаю, что в таком рассказе нет невероятного. Есть в человеке вообще какая-то неведомая склонность заражаться высшими экстазными состояниями другого человека и толпы. Заразительность верчения и разных эволюций дервишей, мне кажется, совсем не невозможна.
Прожив в Каире целых десять дней времени и присмотревшись к его оригинальной физиономии, мне думается, нелишне набросать и несколько штрихов общего характера.
Каир, если хотите, город в европейском смысле. В центре его прекрасный сад, улицы нового города широкие и освещаются газом, магазины и кофейни блестящи и даже извозчики не хуже, чем в любой европейской столице. Но вас поражают особенности, как только вы взглянете пристально. В городском саду деревья совсем не те, какие растут в Европе, хотя и сад устроен, и деревья посажены, наверное, европейцем-садовником. Улица широкая, мощёная, но в неё выглядывают дома особой архитектуры, красивые в целом, но совсем не симметричные в частности. Тут, видимо, руководит человеком, созидающим дом, только фатальная забота — иметь как можно меньше света, как можно больше тени. На одной улице вы видите, как каждая угловая комната второго этажа дома острым, нависшим, как балкон, углом выдвигается наружу, а другая чуть совсем не спрятана от света почти смыкающимися крышами домов, и только диву даёшься, глядя, как может держаться большая тяжесть двух этажей только на концах тонких жердей, видных снизу навеса, заменяющих наши железные балки под балконами. Извозчики и экипажи у них такие же, как, например, в Вене, но кучер непременно чёрный нубиец, у которого как-то странно блестят белые зубы, спускается до пят белая рубаха, да торчит серый пиджак на плечах и тёмно-красная феска на голове, сдвинутая на затылок. Взгляните с высоты балкона на толпу и вы увидите прежде всего фески и фески и только изредка и спорадически закутанную в черную чадру туземку-женщину да цилиндр или котелок на голове европейца. Весь рабочий народ, все погонщики мулов, все уличные ребятишки одеты в длинные синие рубахи, заменяющие блузу, с повязанным отрывком материи, или платком кругом головы в виде тюрбана, и непременно босые. Поэтому вы часто ошибаетесь, принимая по их странному одеянию мужчину за женщину. Вот видите, по всем признакам идёт нянька, и на одном плече у неё сидит верхом ребёнок, ласково схватив ручонками обмотанную голову своей пестуньи. Но вы ошибаетесь. Нянька эта — мужчина и по большей части негр. Вон на козлах коляски сидит, прикорнувши, кучер, совсем русская баба, одетая в понёву, укутавшая голову клетчатой шалью. Таких ошибок вы делаете массу и каждый раз, замечая их, невольно над собой улыбаетесь. Но вот ещё уличная особенность Каира. Вы слышите особенный гортанный крик и видите, как крупной рысью, широко шагая, бегут два человека. Одеты они в белые костюмы с золотой вышивкой, в руках у них палки. За ними несётся ландо, в котором едет местный сановник или просто богатый человек Каира. Бегущие люди не проводники и не кавасы — это скороходы, очищающие дорогу для экипажа, пожалуй, даже необходимые на Востоке, где улицы узки и толпа народа не даёт проезда. Но вид стремглав несущихся людей, быстрее, чем бегут лошади, повторяю, вид этот каждый раз как-то тяжело ложится на душу, пока с ним не освоишься и к нему не привыкнешь.
Каир разделяется на два города — старый и новый. В старом Каире всё оригинально, начиная от построек и оканчивая домашним обиходом обывателя. Прямо на улицу выходит его комната, она же его мастерская и магазин. В ней он живёт, стряпает лепёшки, шьёт обувь и тут же, поджав калачиком ноги, болтает час-другой с приятелем за кальяном. Улицы в старом городе узкие, кривые и были бы очень грязные, как в Иерусалиме, если бы не просушивало их африканское солнце, да мелюзга-ребята не подбирали бы в корзины всякий сор и сырой навоз, как материал для смеси с песком, чтобы сделать годную массу для построек стен египетских жилищ. Странные, со всякими балконами, навесами и окнами дома, порой мраморные бассейны для воды, причудливые киоски, тяжелые стены старинной мечети идут сплошным рядом построек. Говор и шум, толкотня и движение сопровождают вас всюду. А эти базары турецкий, арабский, сирийский, в которых царствует полумрак и в которые надо попадать узенькими проходами? О, как они непохожи на наши базары! Идёт ряд лавок, порой с закрытыми товарами, с выдвинутыми вперёд низенькими прилавками, на которых стоит незатейливая стеклянная витрина, как бывает у наших старьёвщиков, и флегматически сидит на ковре сам хозяин, медленно потягивая кальян. Он не зазывает покупателя в лавку, не предлагает товаров, а как бы нехотя, точно одолжая, снисходя к вам, медленно покажет вещь, развернёт материю, если вы их спросите, назначит больше чем двойную цену и медленно положит на своё место, если вы её не купите. Раз как-то мы зашли в восточный парфюмерный ряд, где арабы продают разные эссенции духов, мыла и душистых смол. Около лавок висят на нитках широкие ленты золочёной бумаги, шурша и шелестя в воздухе; на низеньком прилавке маленькой лавки сидит по-восточному красавец араб в длинной белой рубахе, белой чалме, но с босыми ногами. Лицо у него белое, брови чёрные, глаза большие и блестящие. Не поднимаясь с места, достаёт он с полки флакон душистого масла, коробку мыла, подносит их к носу, и если вы купите, то тут же наливает в длинную узенькую склянку, печатает пробку сургучом и вручает вам. Движения его в сидячей позе плавны, ловки и изящны. Кругом его на прилавке масса флаконов, коробок, но он ничего не зацепит и не прольёт, он, точно рыба в воде, плавает в своей сфере.
В каждой улице и переулке вы слышите крик, точно кто-то хочет плакать, и металлические, особого тембра звуки — это разносчики фруктов и нильской воды дают повестку потребителям. В высшей степени ярка и оригинальна сама фигура разносчика воды. На спине у него цельная кожа барана, наполненная водой, с открытым узким отверствием, заменяющим кран. У пояса в футляре ряд стаканов, которые ловким движением наполняет он водой и, с неподражаемым искусством перебирая их, музыкально звучит медными или хрустальными круглыми тарелками.
* * *
Пересмотрев мои предшествующие заметки о Египте, я нахожу, что многое пропущено и о многом сказано вскользь и мимоходом. Что поделаешь: нет возможности рассказывать всё виденное и слышанное и невольно ограничиваешься только главным и выдающимся. Так, я мало рассказал о простом египетском народе, на плечах которого, как и везде, совершена национальная история, но о котором часто как-то забывается, а если что и говорится, то как о фоне картины, для чего достаточно одного банального слова или одного бесцветного выражения. О народе местном я не мог сказать больше потому, что мало его видел и мало его знаю. Других сторон его национальной жизни — промышленной, торговой или современного английского диктаторского управления — я не касался вовсе, сколько по той же причине малого времени, бывшего в моём распоряжении, столько же и потому, что не вправе был считать себя человеком компетентным. Говорить же, что называется, с апломбом и сплеча обо всём, не зная точно, я считал себя не вправе.
Н. М. Чукмалдин
ДЕРВИШИ
Наслушавшись довольно о вертящихся дервишах, мы поехали смотреть и это чудо в таинственном Египте.
На окраине Каира одиноко стоит ничем не выделяющийся храм, а даже несколько напоминающий старую сельскую церковь на Руси без колокольни и креста, осеняющего купол. Острый конус здания венчает полумесяц, рядом с ним ординарный минарет и низкие невзрачные постройки, в которых ютятся дервиши — их послушники, будущие тоже дервиши. За маленькую входную плату нас впустили в храм и указали стулья около одной из стен его. Туристов-посетителей разных национальностей и преимущественно англичан набралось десятка три-четыре.
Как всякая мечеть, так и эта мечеть дервишей имела тот же внутренний вид, т. е. была совершенно пуста, с голыми стенами, и лишь в одном углу маленькая кафедра, на некотором возвышении устроенная, где помещаются «восточные музыканты», напоминая собой внешность католического храма, несколько нарушала вид полной запустелости. Среди каменных плит пола разостланы циновки, а для зрителей-европейцев вдоль одной стены поставлены стулья.
Гуськом вошли в храм дервиши-монахи, босые, одетые в длинные белые рубахи, подпоясанные верёвками, и все с бледными лицами и длинными волосами на голове. Они чинно, чисто по-восточному, сели на циновки, образуя круг около 40 человек участвующих. Настоятель их, по-видимому, регент, начал что-то петь, а музыканты — дудка и медный треугольник — ему вторить. Музыка и пение для нашего уха казались неприятными и раздражающими; такта их уловить мы были не в состоянии. Но на дервишей то и другое, видимо, действовало внушительно. Они сидели на полу с полузакрытыми глазами, точно окаменелые; ни один мускул лица у них не дрогнул, ничья рука или нога не сделает ни малейшего движения.
Но вот настоятель входит в круг сидящих дервишей и начинает петь какой-то гимн, который дервиши подхватывают стройно хором. Ещё минута, и моментально все они вскакивают на ноги и с настоятелем во главе начинают круговое хождение с покачиванием головой в такт направо и налево. С каждой минутой темп хождения танца ускоряется, как ускоряется и покачивание направо и налево головой, и заканчивается головокружительной быстротой круговой священной пляски.
Моментально музыка и пение замолкают, и дервиши, как статуи, останавливаются на месте неподвижно.
Через минуту-две музыканты начинают исполнять другой мотив; дервиши садятся на пол, поджав ноги по восточному обряду, и тем же кругом на известном друг от друга расстоянии. Поразительно согласно начинают они делать глубокие поклоны головой: прямо, направо и налево сначала медленно, а потом, ускоряя темп, доводят его до такого напряжения, что с ними чуть не делается дурно. Головы участвующих болтаются в три темпа с поразительной быстротой, волосы хлещут их по лицу и плечам, из груди вырывается хрипение, и вот-вот так и кажется, что дервиши упадут в беспамятстве. Один какой-то знак со стороны настоятеля, и все 40 дервишей застыли в позе и сидят неподвижно. Глаза у них горят, лица покраснели, пот струится градом, но они сидят, как истуканы, безмолвно и неподвижно.
Подобных эволюций было проделано дервишами в разном виде и темпе, кажется, до 7 номеров. Мы едва выносили наше первое возбуждение какого-то непонятного втягивающего страдания. Нам казалось, что продлись ещё некоторое время это состояние бешено ритмующих движениями людей, и мы сами бросим наши стулья и пойдем выделывать те же эволюции. Есть рассказ, что какой-то англичанин глядел-глядел на вертящихся дервишей, да и бросился за ними выделывать те же самые движения. И, я считаю, что в таком рассказе нет невероятного. Есть в человеке вообще какая-то неведомая склонность заражаться высшими экстазными состояниями другого человека и толпы. Заразительность верчения и разных эволюций дервишей, мне кажется, совсем не невозможна.
Прожив в Каире целых десять дней времени и присмотревшись к его оригинальной физиономии, мне думается, нелишне набросать и несколько штрихов общего характера.
Каир, если хотите, город в европейском смысле. В центре его прекрасный сад, улицы нового города широкие и освещаются газом, магазины и кофейни блестящи и даже извозчики не хуже, чем в любой европейской столице. Но вас поражают особенности, как только вы взглянете пристально. В городском саду деревья совсем не те, какие растут в Европе, хотя и сад устроен, и деревья посажены, наверное, европейцем-садовником. Улица широкая, мощёная, но в неё выглядывают дома особой архитектуры, красивые в целом, но совсем не симметричные в частности. Тут, видимо, руководит человеком, созидающим дом, только фатальная забота — иметь как можно меньше света, как можно больше тени. На одной улице вы видите, как каждая угловая комната второго этажа дома острым, нависшим, как балкон, углом выдвигается наружу, а другая чуть совсем не спрятана от света почти смыкающимися крышами домов, и только диву даёшься, глядя, как может держаться большая тяжесть двух этажей только на концах тонких жердей, видных снизу навеса, заменяющих наши железные балки под балконами. Извозчики и экипажи у них такие же, как, например, в Вене, но кучер непременно чёрный нубиец, у которого как-то странно блестят белые зубы, спускается до пят белая рубаха, да торчит серый пиджак на плечах и тёмно-красная феска на голове, сдвинутая на затылок. Взгляните с высоты балкона на толпу и вы увидите прежде всего фески и фески и только изредка и спорадически закутанную в черную чадру туземку-женщину да цилиндр или котелок на голове европейца. Весь рабочий народ, все погонщики мулов, все уличные ребятишки одеты в длинные синие рубахи, заменяющие блузу, с повязанным отрывком материи, или платком кругом головы в виде тюрбана, и непременно босые. Поэтому вы часто ошибаетесь, принимая по их странному одеянию мужчину за женщину. Вот видите, по всем признакам идёт нянька, и на одном плече у неё сидит верхом ребёнок, ласково схватив ручонками обмотанную голову своей пестуньи. Но вы ошибаетесь. Нянька эта — мужчина и по большей части негр. Вон на козлах коляски сидит, прикорнувши, кучер, совсем русская баба, одетая в понёву, укутавшая голову клетчатой шалью. Таких ошибок вы делаете массу и каждый раз, замечая их, невольно над собой улыбаетесь. Но вот ещё уличная особенность Каира. Вы слышите особенный гортанный крик и видите, как крупной рысью, широко шагая, бегут два человека. Одеты они в белые костюмы с золотой вышивкой, в руках у них палки. За ними несётся ландо, в котором едет местный сановник или просто богатый человек Каира. Бегущие люди не проводники и не кавасы — это скороходы, очищающие дорогу для экипажа, пожалуй, даже необходимые на Востоке, где улицы узки и толпа народа не даёт проезда. Но вид стремглав несущихся людей, быстрее, чем бегут лошади, повторяю, вид этот каждый раз как-то тяжело ложится на душу, пока с ним не освоишься и к нему не привыкнешь.
Каир разделяется на два города — старый и новый. В старом Каире всё оригинально, начиная от построек и оканчивая домашним обиходом обывателя. Прямо на улицу выходит его комната, она же его мастерская и магазин. В ней он живёт, стряпает лепёшки, шьёт обувь и тут же, поджав калачиком ноги, болтает час-другой с приятелем за кальяном. Улицы в старом городе узкие, кривые и были бы очень грязные, как в Иерусалиме, если бы не просушивало их африканское солнце, да мелюзга-ребята не подбирали бы в корзины всякий сор и сырой навоз, как материал для смеси с песком, чтобы сделать годную массу для построек стен египетских жилищ. Странные, со всякими балконами, навесами и окнами дома, порой мраморные бассейны для воды, причудливые киоски, тяжелые стены старинной мечети идут сплошным рядом построек. Говор и шум, толкотня и движение сопровождают вас всюду. А эти базары турецкий, арабский, сирийский, в которых царствует полумрак и в которые надо попадать узенькими проходами? О, как они непохожи на наши базары! Идёт ряд лавок, порой с закрытыми товарами, с выдвинутыми вперёд низенькими прилавками, на которых стоит незатейливая стеклянная витрина, как бывает у наших старьёвщиков, и флегматически сидит на ковре сам хозяин, медленно потягивая кальян. Он не зазывает покупателя в лавку, не предлагает товаров, а как бы нехотя, точно одолжая, снисходя к вам, медленно покажет вещь, развернёт материю, если вы их спросите, назначит больше чем двойную цену и медленно положит на своё место, если вы её не купите. Раз как-то мы зашли в восточный парфюмерный ряд, где арабы продают разные эссенции духов, мыла и душистых смол. Около лавок висят на нитках широкие ленты золочёной бумаги, шурша и шелестя в воздухе; на низеньком прилавке маленькой лавки сидит по-восточному красавец араб в длинной белой рубахе, белой чалме, но с босыми ногами. Лицо у него белое, брови чёрные, глаза большие и блестящие. Не поднимаясь с места, достаёт он с полки флакон душистого масла, коробку мыла, подносит их к носу, и если вы купите, то тут же наливает в длинную узенькую склянку, печатает пробку сургучом и вручает вам. Движения его в сидячей позе плавны, ловки и изящны. Кругом его на прилавке масса флаконов, коробок, но он ничего не зацепит и не прольёт, он, точно рыба в воде, плавает в своей сфере.
В каждой улице и переулке вы слышите крик, точно кто-то хочет плакать, и металлические, особого тембра звуки — это разносчики фруктов и нильской воды дают повестку потребителям. В высшей степени ярка и оригинальна сама фигура разносчика воды. На спине у него цельная кожа барана, наполненная водой, с открытым узким отверствием, заменяющим кран. У пояса в футляре ряд стаканов, которые ловким движением наполняет он водой и, с неподражаемым искусством перебирая их, музыкально звучит медными или хрустальными круглыми тарелками.
* * *
Пересмотрев мои предшествующие заметки о Египте, я нахожу, что многое пропущено и о многом сказано вскользь и мимоходом. Что поделаешь: нет возможности рассказывать всё виденное и слышанное и невольно ограничиваешься только главным и выдающимся. Так, я мало рассказал о простом египетском народе, на плечах которого, как и везде, совершена национальная история, но о котором часто как-то забывается, а если что и говорится, то как о фоне картины, для чего достаточно одного банального слова или одного бесцветного выражения. О народе местном я не мог сказать больше потому, что мало его видел и мало его знаю. Других сторон его национальной жизни — промышленной, торговой или современного английского диктаторского управления — я не касался вовсе, сколько по той же причине малого времени, бывшего в моём распоряжении, столько же и потому, что не вправе был считать себя человеком компетентным. Говорить же, что называется, с апломбом и сплеча обо всём, не зная точно, я считал себя не вправе.