ИСАЙ ДАВЫДОВ
ДЕВУШКА МОЕГО ДРУГА

Рассказы и очерки


ДЕВУШКА МОЕГО ДРУГА

1.

Когда, приехав с вокзала, мы с мамой входим в нашу квартиру, в ней тихо, пусто, и посреди коридора сидит громадная серая крыса. Она удивленно смотрит на нас черными глазками-бусинками, шевелит усами и затем неторопливо убегает в ванную.
Все комнаты открыты. Наши стулья почему-то оказываются в комнатах соседей, а наш шкаф, обеденный стол, диван и мамину швейную машину мы так и не можем отыскать. Видно, они пропали.
Половина большого стекла в нашем окне вылетела — наверно, выдавило при бомбежке взрывной волной. Кто-то забил окно листом железа. Хорошо еще, что мы вернулись из эвакуации летом, а то зимой из-за этого железа могли бы замерзнуть.
В первую же ночь крысы начисто съедают задники у моих ботинок, и утром приходится бежать на толкучку и на последние деньги покупать другие ботинки.
За неделю мы с мамой приводим квартиру в порядок, приносим из кухни посудный столик и начинаем обедать за ним.
По вечерам я спускаю плотные синие бумажные шторы и старательно прижимаю их края к оконным рамам, чтобы снаружи не было видно ни полосочки света.
В первые дни мне это не всегда удается, и тогда к нам приходит дворничиха тетя Дуся, которая следит за светомаскировкой. Она ловко прижимает шторы к рамам и потом пьет у нас чай с сахарином.
Как-то вечером я встречаю на лестнице Лерку Хмелеву, которая живет у нас на пятом этаже, с которой мы до войны играли в прятки, в ножички, дрались и менялись фантиками. Словом, ту самую Лерку, без которой я не могу представить свое детство.
Лерка всегда была ниже меня, а сейчас кажется мне особенно маленькой. Но, несмотря на это, я вдруг чувствую, что она уже взрослая. То ли в этом виновата ее пышная прическа, то ли модная шляпка и бусы, которые выглядывают из-под пальто, — но она уже взрослая, а я все еще мальчишка и уже не могу назвать ее по-старому — Леркой.
Она начинает ахать, расспрашивать обо всем меня, рассказывает о себе. Месяц назад она вернулась из Фрунзе. Там с начала войны она жила в интернате и уже успела поступить в студию при одном из небольших московских театров.
Неожиданно она спрашивает:
— Ты с Вовкой Малковым переписываешься?
И тут же почему-то краснеет.
Я отрицательно качаю головой: нет, я не переписываюсь с Вовкой, хотя мы с ним и были до войны друзьями. Не знаю уж почему, но я не переписывался во время эвакуации не только с Вовкой, который уехал на Урал, но и ни с кем из ребят нашего двора. Как-то не принято это у мальчишек, даже когда они большие друзья.
— Жалко, — вздыхает Лера.
— А в чем дело?
— Я переписывалась с ним почти все время. Но последнее письмо пришло в интернат еще в начале лета, а сюда я ни одного не получала. Он писал, что его матери обещали пропуск в Москву…
— Хорошо бы! — говорю я и думаю: — «Странно! Почему это Вовка с Лерой переписывался? Очень странно!»
Видимо, Лера понимает, о чем я думаю, потому что она снова густо краснеет и прощается.
— Ты заходи ко мне! — кричит она уже сверху, в пролет лестницы.
Но зайти к Лере я так и не смог. Вскоре у меня серьезно заболела мама, и врачи сказали, что это надолго — может, на год, а может, и на два. Маме дали пенсию, но такую маленькую, что жить на нее вдвоем трудно. И тогда я еду по совету ребят из соседнего двора на один номерной завод и поступаю туда учеником токаря.
Когда я вечером говорю об этом, мама начинает плакать и спрашивает:
— А как же школа?
Я твердо обещаю, что буду учиться в школе рабочей молодежи.
И вот начинается жизнь, которая в первые недели, с непривычки, подавляет меня усталостью и систематическим недосыпанием. Я поднимаюсь в шесть часов утра, чтобы к восьми уже стоять возле токарного станка на сделанной специально для меня деревянной подставке. А спать я ложусь в час или в половине второго, потому что в двенадцать у нас только кончаются занятия в школе.
Вначале мне кажется, что я этого не выдержу и школу придется бросить. «Еще вот немножко позанимаюсь — и все, — уговариваю я себя. — Еще только немножко». Но проходит это «немножко», я назначаю себе другое, потом еще одно, а потом начинаю замечать, что устаю я уже не так и в школе меньше хочется спать и, пожалуй, как-нибудь можно дотянуть до летних каникул, а там отоспаться всласть…
В нашем доме постепенно становится все более шумно. Жильцы возвращаются из эвакуации один за другим. Как-то утром, убегая на завод, я вижу, как во дворе, возле подъезда, сгружают с подводы чемоданы и тюки Нинка Козина из соседней квартиры и ее мать. Через два дня, ночью, приезжают наши соседи по квартире, а в конце зимы возвращается с Урала Вовка Малков.
Лера еще за две недели говорит мне, что Вовка вот-вот приедет в Москву, и я понимаю, что они продолжают переписываться. «С чего бы это? — снова думаю я. — Неужели они влюблены?»
Раньше эта мысль как-то просто не приходила мне в голову. Но теперь, когда у нас в школе рабочей молодежи все влюбляются друг в друга, я подумал, что, может, и у Леры с Вовкой то же самое. Иначе с чего бы они стали переписываться? Но когда это у них началось? Неужели еще до войны? Ведь до войны Вовка учился всего лишь в пятом классе. Правда, он всегда был самым красивым парнем у нас во дворе…
Ну, да впрочем ладно! Какое мне дело?..
В первый же вечер, когда у меня нет в школе занятий, Вовка сидит у нас и рассказывает о жизни на Урале.
Возка — по-прежнему очень красивый. У него строгое, мужественное лицо, плотно сжатые губы, умные серые глаза и длинные, зачесанные назад золотистые волосы. Он как раз такой, какими рисуют на плакатах молодых рабочих. В жизни я таких ребят видел очень мало, но на плакатах все молодые рабочие почему-то именно такие, как Вовка.
— Ты чего думаешь делать? — спрашиваю я его. — Айда к нам на завод!
— Я в техникум пойду, — говорит Вовка, лениво потягиваясь. — Я уже полгода проучился. У меня перевод есть.
Техникум, в который поступает Вовка, оказывается возле моего завода. И занятия там тоже начинаются в восемь часов. Поэтому по утрам мы с Вовкой обычно вместе ездим на метро. Изредка, когда Вовка задерживается в техникуме после занятий, мы встречаемся и на обратном пути.
Как-то мы возвращаемся вместе с ним домой и встречаем у своих ворот Женьку Сухова. Когда-то, еще до войны, коренастый, с квадратным лицом, Женька был командармом «армии», которую мальчишки создали в нашем дворе. Я был в этой «армии» комиссаром, а Вовка вступить в нее отказался. С тех пор Женька Вовку невозлюбил и всегда говорил про него только плохое.
В войну Женька не уезжал из Москвы, работал слесарем и поэтому с презрением смотрел на всех, кто возвращался из эвакуации.
Сейчас он стоит, облокотившись спиной на стенку, перекрестив ноги, и с важным видом курит. Рядом с ним грызет семечки Алик Степанов, который когда-то был в нашей «армии» единственным рядовым, а сейчас работает учеником в той же мастерской, что и Женька.
Солидно, как младшему, Женька протягивает мне потемневшую, изъеденную металлом и машинным маслом руку. Я спокойно пожимаю ее своей рукой, которая к этому времени уже тоже изъедена и металлом и машинным маслом.
А у Вовки рука белая, тонкая, не рабочая, и Женька презрительно смотрит на нее.
— Вернулись, белоручки, на готовенькое, — сплюнув в сторону, цедит он сквозь зубы.
Вовка бледнеет и грозно надвигается на Женьку,
— Что ты сказал? Повтори!
От неожиданности Женька чуть робеет, но, взглянув на Алика, гордо выпячивает грудь.
— А что слышал! Вернулись, говорю, на готовенькое, трусы чертовы…
Вовка со всей силы бьет Женьку по одной щеке, и в ту же секунду я бью Женьку по другой.
За спиной у Женьки стена, поэтому он удерживается на ногах.
— Ах, так! — хрипит он. — Двое на одного!.. Алька, сюда! И он бросается на Вовку.
Мы подрались и разошлись с синяками. Но больше никто из ребят нашего двора не рисковал оскорблять тех, кто вернулся из эвакуации.

2.

— А мы, Семка, опять с Вовкой поссорились…
Лера Хмелева сидит рядом с моим письменным столом и старательно складывает гармошкой листок бумаги.
В комнате полумрак — горит лишь настольная лампа. Холодно. У Леры на плечах — зимнее пальто, у меня — ватная стеганка. На окнах — по-прежнему синие шторы.
Мы с Лерой вдвоем. Мамы дома нет — уехала к тетке.
Я молча смотрю на черные Лерины кудряшки, на полные руки с короткими пальцами, и мне становится жалко ее. Я вижу, что ей очень тяжело, что она в самом деле любит Вовку. И я хорошо знаю, что Вовка тоже любит ее и тоже сейчас мучается. А вот — ссорятся…
— Понимаешь, Семка, — рассказывает Лера, — вчера после репетиции один тип увязался меня провожать. Я и отказывалась, и гнала его, а он не отстает и только. Идет рядом, балагурит, хохочет на всю улицу… Я уж с ним три раза прощалась — на Маяковской, на нашем углу и у ворот. А он попрощается и Дальше идет. В подъезд забрался — стоит и не выпускает мою руку. Здоровый — я перед ним, как цыпленок. А тут Вовка с улицы входит. Мне так неудобно стало — ты себе не представляешь. Сразу к нему: «Вова! Вова!» А он меня только своими глазами проколол — и бегом по лестнице. Не догонишь!.. Тип этот понял, наверно, ушел… А сегодня утром Вовка в техникум бежал, увидел меня впереди и спустился по черному ходу. В подъезде уж оттуда выскочил. Только спина его передо мной мелькнула. И после техникума не зашел.
— Ничего, помиритесь, — успокаиваю я Леру.
— Нет, не помиримся, — качает она головой. — Теперь уже не помиримся. Он меня предупреждал: «Если еще хоть раз с этими пижонами увижу — все!» Он так наших студийцев называет — пижонами. А что я могу сделать, если они липнут?
— Веди себя так, чтоб не липли! — жестко говорю я.
— Это легко сказать! — возражает Лера. — Какой-нибудь уродине это очень просто. А ведь я не уродина!..
— Уродине для этого не нужны усилия, — уточняю я. — А тебе нужны. Ради Вовки можно их приложить…
— А!.. Теперь уже все равно! — Лера машет рукой. — Это навсегда!..
— Ерунда! — Я досадливо морщусь. — Завтра же вы помиритесь. Только будь умнее. Плюнь на своих пижонов. Все они вместе взятые Вовки не стоят.
Я поднимаюсь и начинаю укладывать в сумку учебники и тетради. Через полчаса в школе занятия. Сегодня у меня на заводе выходной, а обычно после работы я успеваю только кое-как поесть, переодеться — и сразу в школу. Рассиживать некогда.
Работаю я все на том же заводе и даже на том же станке. Только теперь не учеником, а токарем пятого разряда и учусь уже в девятом классе. Недавно мне исполнилось шестнадцать лет, в милиции мне выдали вместо паспорта временное удостоверение и сказали, что скоро меня припишут к военкомату.
— И тогда можно будет на фронт? — спросил я.
Женщина в лейтенантских погонах, сидевшая за деревянным барьером, рассмеялась.
— Все вы, как удостоверение получаете, проситесь на фронт. Прямо удивительно!.. Далеко тебе еще, парень, до фронта! Война успеет кончиться…
Я не поверил женщине и пошел в военкомат сам. Молодой лейтенант на протезе и с удивительно белым искусственным глазом поинтересовался:
— А где работаешь?
Я сказал.
Лейтенант присвистнул и покачал головой.
— Ну, тогда, паря, нечего тебе нам голову морочить. Жди, пока не вызовем. На своем заводе ты нужнее.
И теперь я все жду, что меня вызовут в военкомат на приписку, но меня почему-то не вызывают. А вот Вовку уже вызывали и выдали ему приписное свидетельство. Правда, Вовка на полгода старше меня. Может, поэтому…
Лера следит за тем, как я складываю книги в сумку, растягивает в руках бумажную гармошку и задумчиво говорит:
— Если мы помиримся, я уйду из студии. Буду учиться в школе. Как все. А потом поступлю в институт иностранных языков. Там, говорят, одни девчата. Ребят совсем нет. Вовке не к кому будет ревновать.
Я молчу. Такая жертва кажется мне чрезмерной. Но в конце концов это же ради Вовки…
…— Все равно большая актриса из меня не выйдет — это уже ясно, — а чем быть плохой актрисой, лучше стать хорошим педагогом… — Лера говорит тихо, и я чувствую, что она убеждает себя.
С лестницы кто-то стучит в квартирную дверь,
Я выхожу, открываю. За дверью стоит Вовка.
— Ты еще не ушел? Это здорово! — Он обрадованно жмет мне руку. — Понимаешь, чертовски нужна твоя готовальня. Дали деталировочный чертеж, да такой сложный… В общем, она у тебя свободна?
— Ради бога! — говорю я. — Заходи! Впрочем, постой минутку в коридоре, я сейчас выскочу.
Не обращая внимания на удивленный взгляд Вовки, я оставляю его в коридоре, влетаю в комнату, вытаскиваю из шкафа и кладу на стол готовальню, а затем хватаю свою сумку с книгами.
Лера поднимается.
— Я пойду, Семка. Мне пора.
— Сиди! — Я почти насильно усаживаю ее обратно на стул. — Сиди! Я сейчас вернусь!
В коридоре, натягивая шапку и заматывая шею шарфом, я говорю Вовке:
— Готовальня на столе. Можешь работать у меня, пока мама не придет. Она придет поздно. Если ее не дождешься, ключ бросишь в почтовый ящик. А я — в школу.
Я отдаю все еще удивленному Вовке ключ, вылетаю на лестницу и захлопываю дверь квартиры.
Спустившись на этаж, я жду минут пять — не откроется ли наша дверь. Если Вовка не захочет мириться, он, увидев Леру, сейчас же уйдет.
Но на лестнице тихо.
«Значит, мирятся», — думаю я и убегаю в школу.

3.

Проходит год.
Мама выздоравливает и снова начинает работать в своей больнице. Но я все равно не ухожу с завода. Я привык к нему, мне жаль с ним расставаться, и я знаю, что особые снаряды, детали для которых я вытачиваю, пока что очень нужны.
Учусь я уже в десятом классе, заниматься приходится много, и мне дорога каждая минута. Я читаю в поездах и на лестницах метро, в трамваях и троллейбусах. Я умудряюсь читать даже на ходу, на улице. Я жалею время на все — на кино, на театры, на знакомых. Уже несколько месяцев я не был ни у кого из своих родственников. А когда они приезжают к нам, я сижу с ними для приличия полчаса, прощаюсь и ухожу заниматься в юношескую читальню на Садовой. Родственники обижаются, но я не обращаю на это внимания. Пусть обижаются, если не понимают: я очень хорошо отношусь к ним, но мне некогда.
Однако порой я целыми вечерами ничего не делаю. Это случается, когда ко мне приходит Лера.
Она приходит в те дни, когда в школе рабочей молодежи нет занятий и я готовлю уроки. Она входит в комнату в наброшенном на плечи пальто и не снимает его, потому что у нас по-прежнему холодно.
Первое, что Лера делает, придя ко мне, — это смотрит на маленькие флажки, которые я передвигаю на карте Европы, что висит на стене, возле книжной полки. Флажки уже двигаются по Польше. Каждый день, после салюта, я передвигаю какой-нибудь флажок вперед. Иногда в день бывает два-три салюта, и тогда я передвигаю сразу два-три флажка.
Лера такую карту Европы, как у меня, купить не смогла и очень мне завидует.
О чем только мы ни говорим в эти вечера — и о занятиях, и о своих учителях, и о книгах, кино, театре — о них в основном говорит Лера, потому что я бываю в кино и театрах редко. Но больше всего мы говорим о Вовке и о том, как он любит Леру, а Лера любит его. Она почему-то рассказывает мне даже такие детали их отношений, о которых мне не хочется ни знать, ни слушать. Но я молчу, слушаю и не останавливаю Леру, потому что боюсь, как бы она не обиделась и не ушла. Я уже знаю, что, когда она уходит, мне почему-то становится очень пусто и очень тоскливо. Я совсем не могу заниматься, хочется идти на улицу и ходить, ходить без конца.
Лера, как и собиралась, ушла из театральной студии и учится сейчас в десятом классе женской школы, которая стоит на улице, параллельной нашей, как раз напротив моих окон. Однако, несмотря на то, что из студии Лера ушла и «пижоны» ее больше не провожают, она продолжает ссориться с Вовкой очень часто и каждый раз думает, что это — навсегда, что они больше не помирятся. Вовка во время ссор думает то же самое и даже рассказывает мне, как он, чтобы отвлечься, начинает «ухаживать» за какой-нибудь девчонкой в техникуме.
Я уверяю и Леру и Вовку, что ссора их — совсем не навсегда, что нечего им дурить, а надо мириться.
— Нет, он меня совсем не любит! — вздыхает Лера. — Как это можно? Мы целую неделю не виделись, а вчера встретились на лестнице, и он только кивнул. Не остановился, не спросил, здорова ли я. Кивнул — и мимо. Разве это любовь?
У Вовки тоже «веская» причина.
— Веришь, Семка, — говорит он, — поднимается она вчера мне навстречу по лестнице и такими ледяными глазами смотрит. У нее наверняка уже кто-нибудь есть! Разве она иначе смогла бы так?
И я говорю Вовке, что никого у Леры нет, я это твердо знаю, а Лере говорю, что Вовка хотел остановиться, да испугался ее ледяного взгляда.
А на другой день Лера влетает ко мне на минутку, в те полчаса, когда я обедаю дома между заводом и школой, влетает, чтобы выпалить: «Мы с Вовкой помирились!» и тут же убежать.
Я встаю из-за стола и провожаю ее к выходу из квартиры. У дверей она неожиданно целует меня в щеку и говорит:
— Это тебе в благодарность, Семка. За то, что ты нас все время миришь.
Хлопает дверь. Я тупо гляжу на качающуюся цепочку и думаю, что уж лучше бы Лера меня совсем не целовала, чем вот так.
Возвращаюсь в комнату. На столе стынет суп. Доедать его мне почему-то не хочется.
Через месяц Вовка с Лерой ссорятся снова.
Лера сидит у меня вечером, кутается в пальто, нервно поправляет короткими, пухлыми пальцами потрепавшуюся, подклеенную во многих местах синюю штору на окне и рассказывает:
— Видишь ли, Семка, мы, наверно, будем все время ссориться. Я не знаю, может, об этом не надо говорить, но, кроме тебя, сказать некому. Вовка требует от меня слишком многого… Больше, чем допустимо… Понимаешь?
Я опускаю глаза и молчу. Конечно, я понимаю. Наверно, я даже бледнею, потому что Лера с испугом смотрит на меня. В эту минуту я ненавижу Вовку, хотя мы с ним семь лет живем в одном доме и семь лет друзья. Его лицо, которое всегда казалось мне красивым, благородно-мужественным, сейчас кажется отвратительным, жестоким и холодным — лицом негодяя. Я, наверно, даже смог бы ударить его, если бы Вовка был рядом. Мне становится больно, очень больно в груди, и я не знаю, что делать, чтобы успокоить эту боль.
— Ну, что же ты молчишь, Семка? — спрашивает Лера. — Что же ты ничего не скажешь?
— А что я тебе могу сказать? — грубо отвечаю я. — Подумай, что на это можно сказать!
Я выдвигаю ящик письменного стола, достаю из его глубины пачку папирос и закуриваю. Курю я мало, только когда у меня плохое настроение. Мама мне курить не разрешает, и если я это делаю, когда ее нет дома, то потом выношу окурки на улицу сам, чтобы мама случайно не увидела их в мусорном ведре.
Лера с удивлением спрашивает меня:
— Семка, ты разве куришь?
— Как видишь!
Она смотрит на меня внимательно и говорит:
— Тебе так идет курить! Ты сразу становишься похожим на мужчину.
Меня коробит от ее слов. Мне до сих пор казалось, что я уже мужчина и мне незачем быть на него похожим. Но я молчу, не спорю. Да и о чем тут спорить?
На этот раз Лера с Вовкой не мирятся долго, очень долго, и я не мирю их.
Иногда случается так, что Лера заходит ко мне, когда у меня сидит Вовка, или Вовка заходит, когда у меня Лера. Они вежливо раскланиваются друг с другом, и тот, кто пришел последним, просит у меня учебник, или готовальню, или еще что-нибудь и тут же уходит.
Порой по вечерам, когда я возвращаюсь из школы, я вижу, что Леру провожают какие-то парни. Я в таких случаях делаю вид, что не замечаю их, не здороваюсь с Лерой и молча поднимаюсь по лестнице. И странно — в эти минуты мне обидно не за себя, а за Вовку, потому что я твердо знаю: Вовка намного лучше всех этих парней, и только неразборчивый человек может предпочесть их ему.
Как-то в выходной Вовка почти силой вытаскивает меня к себе в техникум на вечер. Я отказываюсь, говорю, что у меня много уроков, но он ничего не желает слушать и тащит меня с собой.
Зачем он это делает, я понимаю лишь потом, после плохого, неинтересного концерта. Когда начинаются танцы, Вовка знакомит меня с очень красивой, гораздо красивее Леры, девушкой, у которой звучное имя — Стелла. Он дает мне покрутиться со Стеллой один вальс, а потом начинает с ней танцевать сам и уже не отходит от нее до конца вечера. А когда танцы кончаются, он одевает ее в гардеробе и прощается со мной.
— Я поеду провожать Стеллу, — говорит он, берет ее под руку, что-то шепчет ей на ухо, и они уходят, прижавшись друг к другу.
Я смотрю им вслед, и мне почему-то жалко Вовку и жалко Стеллу. Я понимаю, что Вовка по-прежнему любит Леру, иначе ему незачем было бы так спешно тащить меня на этот вечер и знакомить со Стеллой. А Стелла наверняка ничего этого не знает, не понимает и думает, что Вовка относится к ней искренне. Когда-нибудь это кончится слезами, и горькими. Эх, Вовка, Вовка! Что ты делаешь!..
Я пытаюсь поговорить с Вовкой на другой день, но он холодно обрывает меня:
— Это, Семка, не твое дело. С Лерой у нас давно все кончено. У каждого теперь своя жизнь.
А Лера часто по-прежнему говорит о Вовке, расспрашивает о его делах. Я стараюсь рассказывать ей все меньше, перевожу разговор на другое, но она упорно возвращается к этой теме.
Как-то она встречает Вовку на улице со Стеллой и прибегает ко мне в слезах.
— Кто это, Семка? — требовательно спрашивает она. — Ты должен знать, кто это!
Она описывает мне внешность Стеллы и вопросительно глядит в глаза:
— Ну?
Я с минуту думаю: говорить ей или не говорить. Потом все-таки решаюсь сказать.
— Это, наверно, Стелла. Она учится вместе с Вовкой.
— Ты ее знаешь?
— Один раз видел.
— Где?
— На вечере в техникуме.
— Когда это было?
— В прошлый выходной.
Лера стоит у окна, смотрит на свою школу, но мне кажется, что она видит не школу, а Вовку под руку со Стеллой, с красивой, стройной, золотоволосой Стеллой, у которой изумительная улыбка с ямочками на щеках, у которой какие-то удивительно глубокие, бездонные голубые глаза.
Она, наверно, сравнивает сейчас себя со Стеллой и думает о том, что она сама невысокая, полненькая, что у нее пухлые руки с короткими пальцами и толстые, некрасивые ноги. И, конечно, она уверена, что Вовка теперь будет любить Стеллу, потому что Стелла красивее, потому что у нее словно точеные ножки, потому что она проводит с Вовкой в техникуме весь день, а Лера видит его все реже и реже и совсем не разговаривает с ним.
И наверняка в эту минуту Лера не понимает, что главное — не в ножках и не в ямочках на щеках, что есть что-то более важное, чем руки и волосы. Она хорошо понимает это, когда сравнивает с Вовкой других ребят, но, по-моему, не может сейчас применить ту же мерку к себе.
Мне страшно жалко ее. Мне невыносимо хочется ее приласкать, погладить, поцеловать — и не только потому, что мне ее жалко, а просто так, потому что она мне очень нравится, гораздо больше любой из девушек, которых я знаю. Но я не позволяю себе даже думать об этом. Лера любит моего друга, и это значит, что для меня на ней лежит «табу» на всю жизнь.
Лера вздыхает и поворачивается от окна ко мне. На ее глазах, изумительных, больших, темных глазах, которые кажутся мне сейчас самыми красивыми глазами на земле, блестят слезинки.
— Слушай, Семка, — неожиданно деловито говорит она, подвигает стул к письменному столу и садится. — Ты мне друг?
Я пожимаю плечами.
— Что за вопрос? Конечно!
Ты смог бы сделать для меня что-нибудь трудное?
— Все, что в моих силах, Лерочка.
— Ну, то, о чем я тебя попрошу, не потребует очень больших усилий. — Лера улыбается, но слезы все еще блестят у нее в уголках глаз. — Это нужно для меня, для моего счастья, для нашего с Вовкой счастья. Понимаешь?
Я киваю и спрашиваю:
— А что я должен делать?
— Ты не должен делать почти ничего. Делать буду я. Ты только терпи.
— Что терпеть?
— Ну… — Лера замялась, — небольшую комедию, которую я разыграю. Понимаешь, Семка, у меня нет больше ни одного друга, которому я могла бы так довериться, как тебе. Для любого другого моего знакомого все это будет по-настоящему, а не игрой, он измучает и себя и меня, и еще неизвестно, чем это кончится. А с тобой я могу быть совершенно спокойна. Ты свой в доску. Мне нужно, чтобы Вовка меня ревновал. Понимаешь? Безумно ревновал. Тогда он мой! Понимаешь?
Я понимаю. Я, наконец, все понимаю. У меня как-то странно холодеет в груди и кажется, будто мой стул вместе со мной поднимается в воздух.
Я ничего не могу сказать. Только молча киваю: да, я согласен.

4.

И вот уже мы с Лерой старательно изображаем влюбленных. В те вечера, когда я не иду в школу, Лера приходит ко мне заниматься и сидит у меня допоздна, до тех пор, пока не приходит с работы мама.
Вовка уже знает, что в эти дни Лера всегда у меня, и, если ему что-нибудь надо, он приходит ко мне очень поздно, когда мама дома.
Но это еще не все.
Моя соседка по квартире — Ольга Степановна, немолодая и очень злая женщина, — страшная сплетница. Об этом хорошо знает весь дом. И именно этим Лера решила воспользоваться.
Муж Ольги Степановны продает театральные билеты в метро. И Лера заставляет меня покупать у него билеты и говорить ему, что я иду в театр с Лерой.
У меня не всегда есть время и деньги для того, чтобы ходить в театр. И когда у меня нет времени, Лера идет по нашим билетам с сестрой или подругой. А когда у меня не хватает денег, Лера берет билеты, едет к началу спектакля, продает их и приносит деньги мне. Но она безусловно требует одного: чтобы в тот вечер, на который я взял билеты, меня дома не было. И если у меня в этот вечер нет занятий в школе, я, подчиняясь Лере, ухожу в читальню и сижу там до закрытия.
Но иногда мы с Лерой все-таки попадаем по этим билетам в театр. И когда после спектакля мы подходим к нашему дому, Лера начинает прижиматься щекой к моему рукаву. По лестнице она поднимается на свой пятый этаж медленно, останавливаясь на каждой площадке и не выпуская моей руки из своей. Она очень хочет, чтобы нас видело как можно больше жильцов, чтобы нас видел Вовка.
И раза два он, действительно, видит нас, коротко здоровается и пулей взлетает к своей квартире на четвертый этаж.
Однако и после этого все остается по-прежнему. И тогда Лера делает новый смелый шаг.
Как-то вечером, когда я выхожу провожать ее в коридор, она неожиданно целует меня возле выходных дверей, целует по-настоящему, в губы, как меня еще не целовала ни одна девушка, целует несмотря на то, что рядом в кухне жарит на плите картошку Ольга Степановна.
У меня перехватывает дыхание, и я оторопело гляжу на Леру. Мне хочется, чтобы она целовала меня еще и еще, мне хочется самому целовать ее. Но я стою, как. столб, и только показываю глазами на кухню.
— Вот именно поэтому, — шепчет Лера, снова звонко целует меня и выбегает на лестницу.
После этого Вовка перестает заходить ко мне, на лестнице здоровается сквозь зубы и сразу же отводит глаза. Я понимаю, что Ольга Степановна все слыхала, все сказала ему, и говорю об этом Лере.
Она довольно улыбается и гладит мой рукав.
— Ты молодец, Семка. Еще немного. Скоро ты отмучаешься.
В один свободный от занятий в школе вечер Лера забегает ко мне и просит:
— Семка, затащи к себе Вовку! Очень нужно! И задержи его на часок.
Мне неудобно и неприятно идти сейчас к Вовке, но я покорно встаю из-за письменного стола и натягиваю через голову спортивную рубашку.
Медленно поднимаясь на четвертый этаж, я соображаю, зачем можно было бы затащить к себе Вовку, и наконец нахожу подходящий предлог. На днях я придумал для своего токарного станка приспособление, которое позволяет втрое сократить машинное время на изготовление двух вкладышей. Приспособление у меня уже работает. Эскизы его чертежей я показывал начальнику цеха, он кое-что исправил там и попросил меня вычертить их заново и более четко, чтобы передать в конструкторское бюро. До понедельника я эти эскизы должен сделать. Вот их-то и хорошо бы показать Вовке. Он ведь учится на техника по холодной обработке металла. И ему неудобно будет отказать мне.
Вовка встречает меня холодно, даже сурово. У него сдвинуты брови, слегка вздрагивают ноздри. Я знаю, что он думает сейчас о Лере, о том, что я оказался плохим, подлым другом. Поэтому, когда я говорю ему, зачем он мне нужен, у меня заплетается язык и получается что-то очень маловразумительное. Однако он понимает, что мне надо, и, заглянув в свою комнату, говорит бабушке:
— Я к Семке.
Мы молча спускаемся по лестнице.
Дома я усаживаю Вовку за стол, раскладываю перед ним эскизы и набрасываю на клочке бумаги вкладыши, которые мне приходится обрабатывать.
Вовка берет карандаш и начинает разбираться.
Он смотрит эскизы молча, ставит возле некоторых размеров маленькие вопросительные знаки, и мне начинает казаться, что приспособление ему не нравится. Неужели какая-нибудь ерунда? Но ведь оно же работает, и начальник цеха его смотрел… Я даже на какое-то время забываю, что привел к себе Вовку совсем не из-за этого приспособления, а из-за Леры.
— Это не ново, — вдруг говорит Вовка. — Такое приспособление уже было описано в каком-то журнале. Я вот только не помню, в каком. Но это можно найти. Мне кажется, что вот здесь, — он показывает на эскиз, — у тебя слишком массивная стенка. Тут такая толщина не нужна — нагрузка-то маленькая. Я на той неделе разыщу этот журнал и покажу тебе, как там. Но вообще-то здорово, что ты это сообразил. Там была статья инженера. А у тебя ведь только пятый разряд?
Я киваю. Да, у меня только пятый разряд.
В комнату быстро стучат. По стуку я узнаю Леру.
— Да-да, — говорю я.
Лера входит и протягивает мне книгу.
— Вот твоя «История», Семка. Спасибо.
Потом она вдруг замечает Вовку (до чего же искренне у нее получается это «вдруг»!), здоровается с ним и спокойно, даже как-то озабоченно, говорит:
— Очень хорошо, что ты здесь. У меня к тебе важное дело. Но я спешу. Ты сможешь проводить меня до метро?
— Смогу, — жестко произносит Вовка.
— Хорошо. Тогда быстренько поднимись, оденься, я тебя подожду здесь.
Вовка извиняющимся взглядом глядит на меня и разводит руками: мол, видишь, есть дела поважнее твоего приспособления.
Я толкаю его к двери.
— Давай быстро. Эскизы потом посмотрим.
Вовка выходит, Лера прижимает руки к груди и испуганно глядит на меня.
— Ну, Семка, пожелай мне ни пуха ни пера.
— Желаю.
Лера тихо шепчет: «К черту!» и улыбается.
Я отворачиваюсь к столу и начинаю собирать эскизы. Возьмусь за них в выходной. Сейчас надо делать тригонометрию.
В дверь стучит Вовка.
Лера прощается со мной и выходит. Хлопает квартирная дверь; тихо позвякивая, качается цепочка; на лестнице, постепенно удаляясь, слышится голос Леры.
Я возвращаюсь в комнату, сажусь за тригонометрию и долго ничего не могу сообразить. Потом понемногу начинаю вдумываться, но задачи у меня все равно не получаются, я бросаю их и ухожу на улицу.
На другой день, когда я торопливо обедаю дома, ко мне входит Вовка, крепко сжимает мою руку и садится на подоконник.
— Мне Лера все рассказала, — говорит он. — Всю вашу комедию. Спасибо, Семка. Все-таки помирил нас. Мы, наверно, скоро поженимся. Вот кончу техникум и поженимся.
Техникум Вовка кончает через год.
— А как же Стелла? — спрашиваю я.
— Стелла — это так… — Вовка морщится. — Чтобы позлить Леру.
— Тебе — так, — не унимаюсь я. — А ей каково? Она ведь не кукла!
— Ну, что же делать, Семка? — Вовка слезает с подоконника и кладет мне на плечи руки. — Что же делать? Вчера было плохо мне, завтра — ее очередь. Видно, так уж устроена жизнь.
Я думаю о том, что если бы у Леры не было под боком меня, она могла бы какому-нибудь парню закружить голову так же, как Вовка Стелле. Неужели иначе нельзя? Неужели жизнь, действительно, устроена так, что кто-то всегда должен страдать?
Мне не хочется, мне страшно не хочется верить, что жизнь устроена именно так. Я не согласен и не буду мириться с этим. И мне не нравится, что Вовка с этим мирится. Жизнь должна быть устроена иначе — чтобы все были счастливы.

5.

Проходит еще год.
В Москве — весна. Первая послевоенная весна, когда люди уже забывают о светомаскировке, когда то тут, то там начинают восстанавливаться разрушенные при бомбежках дома и асфальтироваться новые кварталы, когда по улицам проносится необычайно много трофейных машин самых различных марок, когда на улице Горького начинают заменять железные абажуры военных лет яркими матовыми фонарями.
В коммерческих магазинах продают уже почти все, даже апельсины.
Я давно ушел с завода и учусь в институте, в маленьком институте на Садовом кольце, который готовит полиграфистов.
Лера — тоже в институте. Она, как и обещала когда-то, специально выбрала институт иностранных языков, потому что там почти одни девушки и Вовке не к кому ее ревновать.
Вовка кончает свой техникум, готовит диплом. Тема его диплома — автоматическая линия станков, изготовляющая одну деталь без прикосновения рук человека. В те годы — это новинка, и Вовку консультируют не только преподаватели его техникума, но и профессор из Высшего технического училища имени Баумана и начальник цеха одного из крупнейших московских заводов. Кажется, Вовка, действительно, делает что-то очень интересное, очень нужное. В техникуме о его дипломе много шумят и спорят.
С Лерой он теперь, наверно, не ссорится, а если и ссорится, то я об этом не знаю — мне не говорят. И потому, что они теперь не ссорятся, потому, что оба они, и Вовка и Лера, какие-то сосредоточенные, серьезные и спокойные, а не измученные взаимными подозрениями и ревностью, как раньше, мне понятно, что в их отношениях изменилось что-то очень важное — вероятнее всего, Лера уступила в том, в чем не хотела уступать раньше.
Когда я впервые это понял, — еще в конце прошлого лета, — мне стало больно, по-настоящему больно в груди. Я несколько дней не мог ничего читать и после работы (я тогда последние дни работал на заводе) уезжал в какой-нибудь парк и ходил там до тех пор, пока у меня не начинали смыкаться глаза и заплетаться ноги.
С Лерой в эти дни я старался не разговаривать и если встречал ее во дворе или на лестнице, то делал страшно озабоченное лицо, торопливо здоровался и уходил.
Потом я постепенно привык к этой боли, стал меньше замечать ее, а тут начались занятия в институте, появились новые заботы, новые знакомства, и уже через месяц я спокойнее думал о Лере и Вовке и даже снова стал разговаривать с Лерой. Она, как и раньше, заходит теперь ко мне за учебниками и держится спокойно, с достоинством, как старшая.
С Вовкой мы по-прежнему друзья. Он часто заходит ко мне, а я к нему. Когда Лера занята, я привожу Вовку на наши институтские вечера, знакомлю его с нашими ребятами и мне приятно, что у меня такой умный и красивый друг, который нравится всем нашим студентам и особенно девушкам.
О том, что Лера и Вовка собираются пожениться, знает уже, кажется, весь наш пятиэтажный дом. Мне даже один раз пришлось услышать, как дворничиха тетя Дуся обсуждала с лифтершей вопрос о том, где они будут жить, когда поженятся, у Леры или у Вовки.
Но не все говорят об этом так спокойно и доброжелательно. Однажды, возвращаясь вечером из читальни, я услыхал, как Женька Сухов говорил ребятам на лестничной площадке о Лере и Вовке грязно, похабно, как о развратниках.
Я тогда подошел к Женьке и сказал:
— Ты не имеешь права так говорить о Лере. Это скотство. Я запрещаю тебе так говорить о ней.
— А кто ты такой, чтобы мне запрещать? — Женька, прищурившись, нагло ухмыльнулся. — И какое тебе до нее дело? Или тоже пользуешься? Так сказать, на пару…
Вначале я хлестал по Женькиному лицу ладонями. Потом мне этого показалось мало, и я стал месить его кулаками. Женька упал. Ребята оттащили меня, силой довели до моей квартиры и втолкнули в дверь…
Иногда к Вовке приезжает его товарищ по техникуму Славка, скромный, очень мило улыбающийся парень в очках, который может часами читать на память Есенина, Багрицкого или Блока. Порой вместе с Вовкой Славка заходит ко мне, и мы идем гулять втроем или даже вчетвером — с Лерой.
В Славке мне нравится все, кроме одного, — его слишком откровенного внимания к Лере. Он все время старается быть возле нее, он читает стихи только тогда, когда она с нами, он даже несколько раз приглашает ее в кино, и они уходят вдвоем, без Вовки. Мне и то обидно от этого, а Вовке, кажется, все равно — он шутит, смеется и совершенно не обращает на это внимания.
Я как-то не выдерживаю и спрашиваю его:
— Тебе не кажется, что Славка слишком любезен с Лерой?
— Кажется, — невозмутимо отвечает Вовка.
— Почему же ты так спокойно к этому относишься?
— Видишь ли, Семка, мы с Лерой после защиты диплома собираемся пожениться. И если она способна увлечься Славкой, то пусть лучше это будет сейчас, чем потом. Потом это может быть страшно, особенно если будут дети.
Вовка хмурится и отворачивается к окну, Я смотрю на него и удивляюсь: насколько он все-таки старше, взрослее меня, хотя мы с ним и почти одногодки. Я не всегда бываю с ним согласен, но все же мне кажется, что он умеет думать о жизни глубже, чем я.
В общем, так вот и идет наша жизнь до того дня, когда однажды Вовка заходит ко мне и полушутя спрашивает:
— Скажи, Семка, с какой стороны у человека аппендикс?
— Понятия не имею, — отвечаю я. — А ты что, решил заняться анатомией?
— Нет, мне некогда заниматься анатомией. У меня что-то с правой стороны болит. — Он показывает на низ живота. — Вот тут. Ты спроси вечером у матери, ладно?
— Ладно, спрошу.
Вовка уходит.
Вечером мама говорит мне, что аппендикс — с правой стороны и что, когда он болит, надо класть лед и вызывать врача. Сама она помочь в этом случае не сможет — она глазник.
Я бегу к Вовке. Аппендикс у него болит еще сильнее. Вовка уже не может заниматься, лежит на диване с грелкой и жалуется, что она не помогает.
— Дай сюда грелку! — требую я.
— Возьми, ради бога! — Вовка охотно отдает ее мне. — Все равно толку от нее ни на грош.
Я выливаю из грелки кипяток, наполняю ее холодной водой из крана и приношу в комнату.
— Вот теперь клади. А я побегу за льдом и вызову врача.
— Да брось ты, Семка! — Вовка морщится. — Какого к черту врача! Поболит — пройдет.
— Мама сказала, что нужно вызвать врача.
— Ну, мало ли что сказала твоя мама! Я свою-то не всегда слушаюсь. Ты лучше Леру позови.
— Хорошо, — обещаю я и ухожу.
Леры дома нет. Я оставляю ей записку и бегу в аптеку.
Из первого же автомата я вызываю к Вовке неотложную помощь, а уже через двадцать минут влетаю на четвертый этаж с пузырем льда в руках.
— Где Лера? — спрашивает Вовка.
— Ее нет дома. Я оставил записку.
Врач — высокий хмурый мужчина — приходит минут через десять после меня. Он щупает Вовку справа, слева и мрачно произносит:
— У вас аппендицит. Вот направление. — Он быстро почти одним росчерком пишет маленькую бумажку. — Я пришлю за вами скорую помощь.
— А это обязательно, доктор? — спрашивает Вовка.
— Что обязательно?
— Ну, в больницу…
— Если хотите жить — совершенно обязательно.
— Хочу, доктор, — кивает Вовка и просит: — Семка, собери мне быстренько в портфель мыло, зубную щетку, порошок и «Автоматику». Вон там на столе лежит. Да, сунь еще первый томик Метерлинка. Он у меня на очереди…
Я собираю все, что нужно, и сажусь возле Вовки.
— Наверно, операция будет, — тихо говорит он.
— Наверно, — соглашаюсь я. — Но говорят, это самая легкая операция.
— Да черт с ней! — Вовка машет рукой. — Пусть бы тяжелая была. Только быстрее! Диплом ведь, Семка! Каждый день дорог! А тут лежи, плюй в потолок… Эх!..
Приходит с работы Вовкина мать и, узнав, в чем дело, сразу начинает волноваться и суетиться. Мы успокаиваем ее, как можем.
Леры все нет.
Мы встречаем ее уже тогда, когда за Возкой приезжает скорая помощь и я вместе с санитарами помогаю ему спускаться вниз. Лера бежит нам навстречу по лестнице, вдруг видит Вовку, людей в белых халатах, бледнеет и прижимает руки к груди.
— Вова, что с тобой? — почти кричит она.
— Не волнуйся, чепуха. — Вовка через силу улыбается. — Аппендицит. Через неделю вернусь.
В машине скорой помощи, кроме санитаров и Вовки, умещаются лишь двое — мать его и Лера. Мне приходится остаться.
На другой день я убегаю со второй лекции и иду в институт Склифассовского узнать, что с Вовкой.
Какая-то удивительно спокойная и невзрачная женщина за окошечком говорит мне, что больной Малков прооперирован, операция прошла удовлетворительно, состояние тоже удовлетворительное.
— Увидеть его можно?
— Нет, свидания только по воскресеньям.
— Что ему можно принести?
— Пока — только фрукты. Все остальное у него есть.
После занятий я еду в Елисеевский магазин — лучший коммерческий магазин в Москве — и покупаю там два больших антоновских яблока. Они стоят безумно дорого, эти яблоки. На них уходят все деньги, которые мама оставила мне на карманные расходы до следующей стипендии.
Я как драгоценность везу эти яблоки в институт Склифассовского и протягиваю в окошечко равнодушной, невзрачной женщине.
— Записка будет? — сухо спрашивает она.
— Сейчас.
Я вырываю из тетради лист и пишу записку.
— Ответа ждать будете?
— Буду.
Женщина отдает кому-то яблоки и записку, и их уносят.
Я жду долго, почти полчаса. Наконец, мне приносят мой же тетрадный листок, на обороте которого корявыми, шатающимися буквами написано:
«Семка, спасибо. Скажи Лере, чтоб приехала обязательно. Между нами — мне паршиво. Кажется, во время операции прорвался гной. Спроси у матери, чем это пахнет. В.».
Я прямо из вестибюля института звоню на работу маме, но мне говорят, что она на обходе и к телефону в это время не зовут.
Вечером я спрашиваю маму, «чем пахнет», когда во время операции прорывается гной.
— Перитонитом, — говорит мама.
— А что это такое?
— Воспаление брюшины. Это очень опасно. А у кого это?
— У Вовки.
Мама заметно волнуется:
— Это плохо, Семочка, это очень плохо. Я посоветуюсь завтра с нашими хирургами.
На следующий вечер мама приходит раньше обычного.
— Я специально отпросилась, — говорит она. — Скажи Вовиной маме, что помочь может пенициллин. Это новое средство, импортное. Его страшно трудно достать, и оно стоит очень дорого. Но говорят, оно делает чудеса. У нас его достать невозможно. Кажется, у главврача есть какой-то крошечный запас, но о нем даже не позволяется говорить. Вот если она где-нибудь раздобудет…
Я бегу к Вовкиной матери. Она, выслушав меня, одевается и уходит куда-то звонить.
Через два дня ей удается, наконец, достать пенициллин, но, кажется, он уже бесполезен.
В этот день Лера вбегает ко мне растрепанная, страшная. На белом, совершенно белом ее лице, как угольки, чернеют широко раскрытые глаза.
Я замечаю, что у Леры перекручен чулок, и это почему-то пугает меня больше ее бледности. Ведь Лера всегда так безжалостно жестоко высмеивала женщин, которые не следят за своими чулками…
— Семка, — задыхаясь, говорит она, — Вовкиных родных вызвали в больницу. Мне соседи сказали…
— Едем, — жестко отвечаю я. — Подойди к зеркалу, приведи себя в порядок.
Я выхожу из комнаты, закрываю дверь и надеваю в коридоре пальто. Когда я возвращаюсь, Лера причесана, у нее подкрашены губы, и это еще сильнее подчеркивает ее бледность, но чулок у нее по-прежнему перекручен. Мне неудобно говорить ей об этом, и я киваю на дверь,
— Пошли.
Мы почти бежим к троллейбусу, потом пересаживаемся на другой. У Леры какие-то странные, возбужденно испуганные глаза. А я все время невольно смотрю на окружающих и думаю: замечают они или нет, что у Леры перекручен чулок. Кажется, никто, кроме меня, этого не замечает. Люди глядят в окна, в газеты, книги, разговаривают, и никому до нас нет дела.
В институте Склифассовского нам безоговорочно выписывают пропуска и выдают халаты, хотя сегодня и не приемный день. И по этому я чувствую, что дело плохо, очень и очень плохо. Я бегу за Лерой по узким и длинным коридорам, слышу стоны и кряхтенье больных в палатах, и мне становится жутко.
В маленькой палате, куда вбегает Лера, — четыре кровати. Возле одной из них я вижу мать и бабушку Вовки. А на кровати… Боже, неужели это Вовка?! Ужасно худой, с обтянутым темным лицом, с выпирающим, острым носом, с провалившимися, страшными глазами, которые, кажется, ничего не видят, кроме какой-то одной точки на потолке.
Приходит сестра. Делает ему укол. Пенициллин. Тот самый пенициллин, который теперь уже бесполезен. После укола Вовка вдруг вскакивает, машет руками и дико, безобразно ругается. Я за всю жизнь ни разу не слыхал, чтоб он так ругался.
Его укладывают обратно в постель.
Сестра, которая делала ему укол, поворачивается ко мне и тихо произносит:
— Агония.
Какое это страшное, безнадежное, черное слово! Я только тут впервые понимаю его ужасное значение.
У Вовкиной матери красные, измученные, выплаканные глаза. Она сидит, бессильно опустив руки на колени, и неотрывно смотрит на Вовку. Бабушка его тихо плачет, скривив рот и вытирая глаза белым, в горошек платком, который она при мне сняла с головы. Лера стоит молча, раскрыв от испуга рот и прижав своим обычным жестом руки к груди.
Я все еще не верю. Мне кажется, что это — страшный, какой-то немыслимо страшный сон, который вот-вот кончится, который не может продолжаться долго.
Но сон не кончается. Он становится еще более страшным.
Вовка вдруг приходит в себя, узнает мать, Леру, бабушку. Меня он не видит, потому что я стою у него за головой. Но мне кажется, что ему и не нужно видеть сейчас меня. Ему нужны люди более близкие.
Он протягивает губы и тихо просит:
— Лера, поцелуй меня.
Лера присаживается на кровать, целует его в губы, в лоб, гладит его волосы.
— Мы поженимся, Лера, — говорит Вовка.
— Да, конечно. — Лера кивает. — Поженимся.
И она находит в себе силы улыбнуться.
Мне страшно. Мне так страшно, что я не выдерживаю и выхожу в коридор.
Когда я возвращаюсь, Вовка уже опять никого не узнает.
…И вот все кончено. Бабушка деловито закрывает ему глаза пальцами, складывает его руки на груди и пристраивает между ними снятый с себя маленький железный крестик.
Мне не нравится этот крестик. Я думаю о том, что Вовка был комсомольцем и собирался вступать в партию, о том, что мы с Лерой — тоже комсомольцы и нам нужно было бы убрать этот крестик с Вовкиной груди. Но какая-то непонятная, цепенящая сила удерживает меня, сковывает движения, язык. Я ничего не делаю и ничего не говорю.
Мы медленно выходим на улицу, на улицу, которая дышит весной, светом, радостью пробуждающейся природы, шепотом вечерних свиданий. Я тяжело, устало отмечаю про себя, что ничего этого Вовка уже никогда не увидит.
Неожиданно я вспоминаю, что вчера из-за полного безденежья снес в букинистический магазин сочинения Надсона и теперь у меня в кармане почти целая сотня. Я поднимаю руку и останавливаю такси. Эго первое в моей жизни такси, которое я останавливаю сам и в котором поеду на свои деньги.
Мы молча садимся в машину и минут через пятнадцать так же молча вылезаем из нее возле своего дома. Мы с Лерой заходим к Вовке, с полчаса молча сидим в его комнате и глядим в пол. Мне очень хочется курить, но папиросы у меня дома, в столе.
Я вдруг вспоминаю, что на столе остался незаконспектированный и даже непрочитанный материал по языкознанию. Завтра семинар, и я к нему не готов. Но в конце концов черт с ним, с этим семинаром, и со всем языкознанием вместе! Есть на земле вещи поважнее, чем классификация индоевропейских языков.
Лера поднимается первая. Мы тихо выходим в коридор. Я иду проводить ее до ее квартиры. И когда она поднимается впереди меня по лестнице, я вдруг снова замечаю, что чулок у нее все еще перекручен.
На другой день рано утром ко мне заходит Славка. Нужно ехать за Вовкиными вещами. Я стучусь в соседнюю квартиру, где есть телефон, звоню своему декану, говорю, что у меня умер друг и я не смогу приехать на занятия. Потом говорю Славке:
— Я готов.
— Надо зайти за Лерой. — Славка вынимает из кармана платок и тщательно протирает очки,
— Зачем нам Лера? — спрашиваю я.
— Надо!
Славка не объясняет и молча поднимается наверх, Я иду за ним.
На улице Славка покупает Лере букетик подснежников, и меня коробит от этого: как он может думать сейчас о цветах?
Санитарка выносит нам большой узел, завязанный в белую простыню, и потертый Вовкин портфель. Славка сразу хватает узел. Портфель достается мне.
Славка берет Леру под руку, и мы выходим на улицу. Он все время говорит, говорит об обычных вещах, о которых мы говорим каждый день, — о погоде, о преподавателях, о новых фильмах и книгах. Он даже читает на память какие-то стихи.
Я понимаю, что он делает это специально, что он старается отвлечь Леру от мыслей о Вовке, но все-таки мне это неприятно. По-моему, от этих мыслей ее все равно не отвлечешь и делать это сейчас не нужно. Да Лера, кажется мне, и не слушает его.
В троллейбусе Славка по-прежнему держит Леру под руку, а узел с Вовкиной одеждой опускает на пол.
Когда я вижу этот узел на грязном полу троллейбуса, у меня вдруг поднимается необъяснимая волна злости и на Славку, которому, видно, не дорога память друга, и на Леру, которая ничего этого не замечает.
Я грубо выхватываю у Славки узел с вещами и прижимаю его к груди. Славка удивленно смотрит на меня близорукими серыми глазами, которые через очки кажутся очень большими, и, не сказав ни слова, отворачивается к Лере.
От троллейбуса я уже иду сзади них и несу в одной руке портфель, в другой — узел. Славка два раза просит у меня что-нибудь, но я ему ничего не даю и смотрю на него волком.
А Лера ничего не замечает, деревянно идет впереди, неподвижно смотрит перед собой и кусает лепестки подснежников.

6.

— А кто вы ему будете? — спрашивает меня профессор.
— Друг, — отвечаю я.
Мы сидим с низеньким — гораздо ниже меня — и очень подвижным профессором в пустой аудитории и говорим о Вовкиной курсовой работе. Я приехал сюда, в Высшее техническое училище имени Баумана, чтобы просить профессора продолжать по этой работе консультации. Кажется, он готов согласиться…
Мы с Лерой нашли черновик Вовкиной курсовой работы у него дома, в столе. Мы решили переписать его и показать в редакциях. Может быть, эту работу удастся опубликовать? Ведь Вовка говорил, что она почти закончена. Он делал что-то стоящее, что-то очень нужное людям. Его мысли не должны погибнуть вместе с ним.
Мы раздобыли в одной из квартир нашего дома старую, разбитую пишущую машинку и медленно, по очереди, перепечатывали на ней страницу за страницей Вовкин черновик. Иногда мы спорили и даже чуть не ссорились из-за какого-нибудь неразборчиво написанного слова, которое каждый из нас расшифровывал по-своему. В конце концов мы все перепечатали, все проверили, и вот теперь нужно показать работу специалисту.
Профессор соглашается посмотреть работу, обещает сказать свое мнение через неделю, и я протягиваю ему тоненькую зеленую папку.
Через неделю мы приезжаем к профессору вместе с Лерой, встречаем его в коридоре и не успеваем поздороваться, как Леру обхватывает сзади за шею какая-то полная, краснощекая девушка, почти визжит: «Лерка! Сколько лет, сколько зим!» и оттаскивает ее в сторону.
— Это ваша девушка? — Профессор едва заметно улыбается.
— Нет. — Отрицательно качаю головой. — Это девушка моего друга, Владимира Малкова.
— А-а-а, — уже почтительно тянет профессор. — И она что — тоже заботится об этой работе?
— Да, профессор. Мы ее вместе разбирали и перепечатывали.
— Похвально. — Профессор слегка кивает.
Расцеловавшись с полной краснощекой девушкой, к нам возвращается Лера.
— Мы вместе были в интернате, в эвакуации, — как бы извиняясь, говорит она.
Профессор ведет нас в помещение своей кафедры, достает из шкафа тонкую зеленую папку и, протягивая ее мне, произносит:
— Работа вашего друга, бесспорно, очень интересна и может быть полезной. В ней, правда, есть немного неточностей, не хватает четких выводов, но это я, пожалуй, мог бы сделать. Мне только не нравится язык работы. Он какой-то тяжеловатый и… неотшлифованный…
— А это могу сделать я, — прерываю я профессора.
Он с удивлением приподнимает брови, и я понимаю, что нужно сказать ему что-то еще, чем-то подтвердить это свое обещание.
— Я учусь на редакторском факультете, — добавляю я.
— О! — Профессор поднимает вверх указательный палец. — Это как раз то, что надо. Тогда я берусь показать работу вашего друга в редакциях сам.
В конце мая, перед весенней сессией, я приношу профессору выправленную, перепечатанную Вовкину работу с хрустящими, красивыми чертежами, которые вычертили по сохранившимся эскизам ребята из Вовкиного техникума. А еще через две недели, позвонив профессору по телефону, я узнаю, что работа будет опубликована в сокращенном виде в августовском номере нового технического бюллетеня.
…Наступает лето. В нынешнем году оно у меня какое-то странное — сладкое и мучительное. В моей жизни еще никогда так не было.
Я сдаю экзамены за первый курс. Каждый день я занимаюсь с утра и до вечера, занимаюсь так усердно, что голова к концу дня становится свинцовой. А вечером ко мне приходит Лера, и мы идем с ней или в парк, или в кино, или просто бродить по улицам.
У Леры тоже экзамены, и она тоже занимается целый день. Несколько раз мы пробовали заниматься вместе, но у нас ничего не получалось — слишком много разговаривали. Поэтому мы и решили встречаться только по вечерам.
И вот мы идем по улице Горького, рассказываем, кто чем сегодня занимался, выходим на Ленинградское шоссе, и Лера гладит на нем кустики и вспоминает:
— Вовка больше всего любил гулять здесь. Он здесь зимой даже на лыжах бегал.
Мы идем в кино «Москва» на Маяковской, и Лера тихо произносит:
— Вовка считал, что это по акустике один из лучших кинозалов Москвы.
Мы едем в Парк культуры и отдыха, заходим в Нескучный сад, бродим по его горкам, сидим на простых зеленых скамейках без спинок, и Лера вздыхает:
— Вовка здесь всегда целовал меня. Он говорил, что Нескучный сад потому так и называется, что сюда ходят целоваться.
Она долго молчит, потом неожиданно просит:
— Семка, я закрою глаза, а ты поцелуй меня. Крепко. Как Вовка.
Я с раздражением пинаю ногой камень, который катится по траве под гору, и говорю:
— Я не могу, Лера.
Она останавливается, жалобно глядит мне в глаза.
— Ну, что тебе стоит, Семка?
Да, конечно, ей кажется, что мне ничего не стоит поцеловать ее так, как целовал Вовка! Ну, что ж… Если она думает, что мне это ничего не стоит, пусть будет, как она хочет…
Я обнимаю ее и целую — крепко и долго, так крепко и долго, как Вовка, наверно, ее никогда не целовал.
Когда я отпускаю ее, она все еще с закрытыми глазами отворачивается от меня, счастливо улыбается и шумно вздыхает.
Потом мы бродим по берегу Москвы-реки, и Лера тихонько напевает:
О, Париж край забав!..

Это одна из любимых вещей Вовки.
— Ты не видишь Славку? — неожиданно спрашивает Лера.
— Нет, а ты?
— Я его уже давно не вижу. — Лера прищуривается. — Знаешь, он тогда… ну, после всего этого… стал вдруг за мной ухаживать. Зачастил ко мне. Ездит и ездит. Я вначале думала, что это так… ну, чтоб меня успокоить, отвлечь… А он всерьез… Букеты привозит, руки целует… А раз мы с ним шли из театра, и он меня на лестнице поцеловать попытался. Грубо так, нахально… Я его оттолкнула и говорю: «Славка, как тебе не стыдно! Ведь ты же Вовкин друг!» А он знаешь что отвечает? — «Ты, говорит, не молись на него. Он тоже не ангел был». И снова целоваться полез. Ох, знаешь, Семка, как я его по щекам отхлестала! В жизни никого так не била, как его. С тех пор не вижу…
Мы медленно идем к выходу и едем домой. А на другой вечер Лера снова тянет меня в Нескучный сад.
В Зеленом театре парка идет какой-то концерт. Лера пробирается вдоль забора театра и манит меня рукой.
— Иди сюда! Здесь должна быть лазейка.
Она, действительно, находит в заборе две доски, которые легко раздвигаются, и тихонько перелезает в театр. Я влезаю следом за ней.
— Эту лазейку Вовка нашел, — говорит Лера. — Мы с ним тут всегда пробирались.
Театр почти пуст. Мы идем к передним рядам, садимся и слушаем.
Концерт оказывается неинтересным. Лера морщится и тянет меня за рукав.
— Пошли обратно.
— Пошли, — соглашаюсь я.
Мы снова отыскиваем свою лазейку и выбираемся через нее в Нескучный сад.
Когда становится совсем темно, Лера останавливается, гладит мой рукав и тихо просит:
— Семка… еще раз… как вчера…
— Не надо, Лера! — Я мотаю головой. — Не надо! Это нехорошо.
— Ну, Семка!.. — Голос у Леры тихий, жалобный. — Я так хочу! Неужели ради меня ты не можешь через что-то переступить? Ведь у тебя нет девушки! Ты ни перед кем не виноват.
Мне страшно хочется ее поцеловать, но я снова упрямо мотаю головой.
Тогда Лера сама обхватывает мою шею и прижимается губами к моим губам. И я не выдерживаю, обнимаю ее, и мы целуемся крепко, еще крепче, чем вчера.
Эти поцелуи потом целый день жгут мне губы, снятся по ночам. И хотя они мучительны, мне хочется все новых и новых таких поцелуев. Но я понимаю, что они — не для меня.
В следующий раз и я набираюсь решимости и твердо говорю Лере:
— Я больше не поеду в Нескучный сад. Я больше не могу так. В конце концов я тоже человек, а не поцелуйная машина.
Лера как-то странно, даже немного презрительно улыбается.
— Я думала, у меня есть друг, — говорит она. — Один человек не раз называл себя моим другом. А когда от него потребовалось очень немного, совсем немного, он сразу стал говорить: «Я не могу», «Я не хочу», «Я не поеду», я, мне, меня… Тебе этого не понять, Семка, тебе это просто, а я, может, только этим и живу!
И я сдаюсь, и мы едем в Нескучный сад и снова целуемся там — долго, крепко, сладко. А потом бродим по диким дорожкам, лазаем по горкам, сидим на обрыве над Москвой-рекой до тех пор, пока свистки милиционеров не поворачивают нас к воротам парка. Милиционеры начинают свистеть в половине двенадцатого.
От всего этого я теряю голову, занимаюсь кое-как, потому что все время думаю о Лере, и последние экзамены сдаю на тройки.
А после экзаменов Лера прибегает ко мне радостная, улыбающаяся и говорит:
— Ой, Семка! Мама мне преподнесла сюрприз — путевку на Рижское взморье, в дом отдыха. Как хорошо! Через десять дней еду!
Мне становится тоскливо. Я знаю, что буду все лето сидеть в Москве, потому что у нас с мамой нет денег ни на какую путевку. И теперь, когда Лера уезжает, я понимаю, что буду в Москве один, потому что почти все ребята из нашей группы тоже разъезжаются.
В эти последние десять дней мы еще несколько раз бываем в Нескучном саду, и все происходит так же, как раньше. Но я чувствую, что мысли Леры уже не здесь, не со мной, а где-то там, на Рижском взморье.
И вот уже чемодан Леры заложен на третью полку, и мы выходим на перрон, гуляем по нему, ожидая последних звонков. Мать Леры мы оставили в вагоне.
Лера останавливается и гладит лацканы моего пиджака.
— Так что же ты скажешь мне на прощанье, Семка? — спрашивает она.
— Получше отдыхай, набирайся сил, — говорю я первое, что приходит в голову.
— И только?
— А что ты хочешь еще?
— Нет уж, — как-то печально произносит Лера. — Ты говори то, что хочешь ты, а не то, что хочу я. Мало ли, чего я хочу!
Я думаю, что сейчас нужно было бы сказать, как давно я ее люблю и как долго она меня мучила, не замечая моей любви и заставляя меня делать то, что нельзя было требовать даже от очень хорошего друга. В конце концов ей когда-то нужно узнать, что все это я делал не только из чувства дружбы.
«А нужно ли? — тут же спрашиваю я себя. — Нужно ли ей это знать? Будет ли ей от этого знания легче? Ведь все равно ничего, кроме дружбы, для нас невозможно. Между нами стоит Вовка, и будет стоять всегда, всю жизнь».
Я как можно беззаботнее улыбаюсь и спрашиваю:
— Ты будешь мне писать?
— Буду. А ты мне?
— Хоть каждый день! Только пришли адрес.
— Пришлю. Ты пиши. А то мне там будет скучно.
Раздаются звонки. Из вагона нам машет рукой Лерина мама. Мы подходим к вагону и последний раз глядим друг другу в глаза. Мне очень хочется поцеловать Леру — не как Вовка, а от себя, на прощанье, но я не знаю, как она к этому отнесется. Она ведь не просит меня сейчас об этом…
И вот уже поезд уходит, и Леры не видно. Я беру под руку ее маму, и мы потихоньку идем к трамваю.
Мне абсолютно, мне совершенно нечего делать дома. Мне некого пригласить в парк или в кино, а знакомиться с девушками на улице я не умею и не хочу. Из нашей институтской группы я остался в Москве чуть ли не один. И от нечего делать я начинаю читать книги по курсу средневековой западной литературы, которую мы станем изучать в будущем году, и конспектирую толстую историю французской литературы, которая недавно вышла из печати. Эта работа постепенно захватывает меня, и я уже снова занимаюсь целыми днями, как во время экзаменов, и только по вечерам выхожу прогуляться на улицу.
Иногда приходят письма от Леры — короткие, спокойные, не письма, а отписки. Я отвечаю ей длинными и, мне кажется, умными письмами, в которых рассказываю об ирландских сагах и цитирую французских поэтов-трубадуров.
Лера приезжает неожиданно, не известив меня телеграммой, как мы договаривались, и я встречаю ее на лестнице случайно, уже через два дня после ее приезда.
Она вся какая-то новая, южная, загоревшая, у нее новая прическа, маленькие серьги в ушах, новые бусы. Она куда-то торопится и обещает зайти ко мне и обо всем рассказать. Я жду ее целых два дня и никуда не выхожу из дома. Но ее все нет. Я поднимаюсь к ней сам и узнаю, что вчера она уехала в деревню, к каким-то знакомым, и вернется лишь к началу занятий.
Писем из деревни она мне уже не присылает.

7.

Проходят годы, проходит много лет, которые делают нас взрослыми, самостоятельными людьми.
Лера теперь живет с мужем, морским офицером, в Прибалтике. Я работаю в Сибири. Каждый год и Лера, и я в свой отпуск хоть ненадолго приезжаем в Москву. Иногда эти отпуска у нас частично совпадают. Мы никогда не договариваемся об этом, но ведь оба мы — москвичи и прекрасно знаем, когда лучше всего приезжать в Москву.
У Леры — дочка, у меня — сын. Им скоро будет по три года. И вот однажды мы встречаемся в нашем дворе возле песочницы, в которой играют наши дети.
Мы знакомим их. Мой сын смело протягивает измазанную в песке руку.
— Миса.
Лерина дочка говорит чище, но стесняется больше и почти шепотом произносит:
— Аллочка.
Потом они начинают показывать друг другу свои игрушки и скоро забывают про нас. А мы сидим на лавочке и, перебивая друг друга, рассказываем о своей работе, о своих городах.
— А помнишь то лето, — неожиданно произносит Лера, — когда мы с тобой целовались в Нескучном саду?
— Конечно, помню!
— Какой ты был дурак тогда, Семка! — Лера улыбается. — Ох, какой классический дурак!
Я удивленно гляжу на нее.
— Почему же это я был дурак?
— Подумай. Ведь ты, кажется, любил меня?
— Да, любил.
Теперь я произношу это уже спокойно, твердо. Такие слова вообще легче произносить в прошедшем времени. Но я чувствую, что и сейчас Лера мне очень дорога.
Может, я ее люблю до сих пор? Мне очень трудно вот так, сразу, разобраться в этом. Но конечно, если я даже и разберусь, я не скажу ей, что люблю ее…
…— Вот если бы ты тогда не был дураком, — продолжает Лера, — мы бы могли быть вместе.
— Нет, Лера! — Я качаю головой. — Мы не могли бы быть вместе. Между нами был Вовка. И ты все время напоминала об этом. И, целуя меня, ты бы все время думала, что целуешь его…
— Ох, Семка, как ты неправ! — Лера улыбается мне снисходительно, как старшая. — Жизнь устроена гораздо проще и мудрее, чем тебе кажется. Она все залечивает. Он не мешал бы нам быть вместе. Скорее, наоборот, — крепче бы держалось, больше бы нас связывало.
В это время раздается рев. Плачет Аллочка. Они что-то не поделили с моим Мишкой, и он воспользовался своим мужским правом сильного. Лера утешает Аллочку, а я наказываю Мишку. Теперь плачет он, а Аллочка все еще недоверчиво косится на него.
Мы с Лерой смотрим друг на друга и смеемся. Я гляжу на ее такое знакомое, такое родное и близкое мне лицо, и мне кажется, что я уже во всем разобрался и что, несмотря на это, она все-таки ошибается. Конечно, жизнь залечивает любые раны. Но прежде всего она заботится о потомстве. А для того, чтобы дети были счастливы и росли здоровыми, между их родителями лучше не стоять никому — даже самому хорошему и давно уже покойному другу.
Может, и я неправ. Но кто нас рассудит?