ВАСИЛИЙ ЕЛОВСКИХ
Первые дни
ПАШКА
Осень в этот год выдалась скверная — дождливая, холодная. Сегодня днем дождь вроде бы поутих, а под вечер опять разошелся. И был он какой-то противный — частый и мелкий, как пыль.
Михаил Константинович шел с работы не спеша, подняв воротник плаща и натянув на голову кепку.
Он пересек кривую безлюдную улочку. На столбе возле склада промысловой артели ночью и днем горела Одинокая лампочка. Сейчас, в вечерних сумерках, она бросала на улицу слабый синеватый свет, от которого слегка поблескивала лужа под крышей склада. Эта блестящая лужа почему-то казалась глубокой. Михаил Константинович усмехнулся и тяжелым сапогом разбил зеркальную лужу. В ней было всего несколько сантиметров глубины.
Ворота открылись без скрипа, щеколда коротко и жалобно звякнула. Отряхнув плащ и кепку, он вошел в темный дом.
— Что же это вы, хозяева, свет не зажигаете? Совсем вас размокропогодило.
— Да мне казалось, что еще светло, — послышался из кухни голос жены. — Пашка, включи-ка!
Последнюю фразу она произнесла грубовато, тоном приказа.
Из горницы выскочил мальчик и, включив свет, убежал.
— Намочило? — встревоженно спросила жена.
— Что ж поделаешь…
— Сейчас будешь ужинать?
— Да нет, дай хоть обсохнуть. Пока газеты почитаю. Какая сегодня пришла?
— Обе.
— Хорошо. Налей-ка в умывальник побольше…
Пока Михаил Константинович умывался, жена
рассказывала ему, что прохудилась крыша сеней и залило пол.
«Что ж это я? Прошел и не заметил», — с удивлением подумал он.
— Я сегодня морковь сняла. Тоже намокла вся. Сейчас только капуста осталась.
— И охота тебе в такую погоду с огородом возиться?
— А кто его знает, когда вёдро-то будет.
Он прошел в горницу, взял газету и лег на диван. Сидевший у окна тощий белобрысый мальчишка взглянул на него, встал и пошел в прихожую. В руках у мальчишки была книжка «Индийские сказки».
— Рубаху зашей ему, — сказал Михаил Константинович жене. — Да, пожалуй, пора и новую купить.
— Мне уж надоело зашивать, — раздраженно ответила женщина. — Все на нем как на ножах. Где это тебя угораздило порвать?
— Не знаю, — тихо и хмуро отозвался мальчик.
— Как это ты не знаешь? Порвал и не знаешь где? Неживой, что ли? Завтра материалу куплю и сошью тебе новую рубаху. Смотри, чтоб берег.
Ярко светила матовая лампочка под красным матерчатым абажуром. За окном протяжно и жалобно свистел ветер, и капли дождя постукивали в стекла. По стеклам катились маленькие бойкие ручейки. Они наскакивали друг на друга, смешивались. Их нагоняли новые ручейки, и не было им конца. Казалось, что за окном стучит, шуршит и вздыхает что-то живое, угрюмое и большое. Оттого что на улице бушевала непогода, в доме было так уютно.
Михаил Константинович на минуту оторвался от газеты: по радио передавали грустную мелодию Чайковского. У двери что-то шебаршило. Неожиданно раздался голос жены:
— Ты куда?
— На улицу. Похожу…
— Какая улица в такую погоду? Учи уроки.
— Я выучил.
— Еще раз повтори.
— Хорошо, — согласился мальчик.
Послышался монотонный мальчишеский говорок, — Пашка читал вслух учебник.
— Сядь нормально, не кособенься, — снова раздался недовольный голос жены.
«Пилит и пилит без конца мальчонку», — подумал Михаил Константинович и, поднявшись с дивана, сказал:
— Что это за шум у вас?
— Да так, ничего, — отозвалась жена.
Она сидела у печки и, низко нагнувшись, пришивала пуговицы к пальто. В ее фигуре и движениях чувствовалась усталость. Мальчик склонился над столом, поставив локти на клеенку. Вот он, услышав шаги Михаила Константиновича, поднял голову, посмотрел на него и чуть-чуть подался назад. Боже, что это были за глаза! Испуганные, виноватые, глаза бездомной загнанной собаки. Он присматривался к движению губ и бровей мужчины, к каждой черточке его лица. В глазах мальчика были недоверие и ожидание. Михаил Константинович снова сел на диван, но читать больше не хотелось.
Закрыв лицо руками, Михаил Константинович думал. Он думал, что еще никто никогда не смотрел на него так недоверчиво, как этот маленький человек. Он всегда был уверен, что достоин доверия. А так ли? Если бы это были глаза взрослого, им можно было бы и не поверить. Ребенок же искренен, он весь на виду.
«Так нельзя, — подумал Михаил Константинович. — Все должно быть по-другому. Да, по-другому…»
История его взаимоотношений с мальчиком была не так уж сложна, хотя, конечно, и не так проста.
Все началось в дни войны. Михаил Константинович уехал на фронт, оставив дома жену и маленького сына Владимира. Как водится, переписывались. Он изредка присылал понемногу денег, — где сержанту больше найти? Жена работала на заводе, в отделе технического контроля. Все шло вроде бы хорошо. Но зимой сорок пятого года он вдруг перестал получать письма. Это его огорчало, но не особенно удивляло: полк не стоял на одном месте, все солдаты и офицеры получали письма с задержками. Но когда после памятного праздника Победы письма опять пошли, Михаил Константинович уловил в них что-то тревожное, нерадостное. Он было насторожился. Но потом успокоился, — кто живет без тревог?
Демобилизовали его только через полтора года после окончания войны. Ехал он домой, как все солдаты, очень довольный. День был тогда почти такой же, как вот сегодня, — дождливый, холодный. Михаил Константинович бодро прошагал по городу в расстегнутой шинельке, с чемоданом. В чемодане вместе с простенькими солдатскими вещичками лежало бархатное платье, купленное жене в Риге, и немецкая губная гармошка для сына. Но когда он подошел к воротам и посмотрел на темные окна, у него екнуло сердце в предчувствии чего-то тяжелого, неотвратимого.
Он вбежал в избу, и первое, что увидел, была люлька. Она медленно качалась: сверху вниз, сверху вниз. Возле люльки на скамье, загораживая окно, сидела жена.
Что было дальше, лучше не вспоминать. Озверев, он несколько раз наотмашь ударил ее и выскочил на улицу. Разорвал бархатное платье на клочки и бросил у ворот.
Две ночи он провел в доме заезжих. Пил и дебоширил. На третьи сутки его выселили оттуда. Родных у Михаила Константиновича в городе не было, они жили далеко в районе; одного друга убили на фронте, другой еще не вернулся домой. С неделю он прожил у знакомого рабочего. Пил, но уже не шумел, не ругался. А потом вовсе утих и пришел домой. И только тут он увидел своего шестилетнего сынишку Володьку. Когда Михаил Константинович уходил на фронт, Володька был совсем махонький и учился ходить.
Зимой его неродного сына Пашку жена увезла в село к теще. Там Пашка рос, две зимы учился в школе. Нынешним летом теща умерла, и его привезли сюда. Михаил Константинович, как ему казалось, неплохо относился к пасынку. За все время он ни разу не ругал его, не сказал ему грубого слова. Но, странное дело, Пашка больше боялся своего неродного отца, чем матери, хотя та постоянно ругала его и давала подзатыльники. Мальчишка прямо-таки трепетал перед отчимом. Видимо, люди уже посвятили его в кое- какие тайны. В девятилетнем детском мозгу все было туманно, неясно. Четко обрисовывалась только одна мысль: человек, которого он называет папой, не родной ему. Он, этот хмурый дядя, очень обижен на Пашку и на мать, и от него можно ждать всего.
Михаил Константинович иногда незаметно для мальчика вглядывался в него. Пашка казался ему красивым: всегда немного грустный, с мягкими приятными чертами лица и большими серыми глазами. Только бледен очень, в щеках, как говорят, ни кровинки. И не весел, всегда медлителен.
Михаил Константинович сколько раз думал: как было бы хорошо, если бы Пашка родился до их брака с женой, а не тогда, когда он был на фронте и нетерпеливо ждал возвращения к семье. Тогда бы Пашка был ему как родной сын. А сейчас у него не хватало сил, чтобы приласкать его. Он понимал, что мальчик тут ни при чем. Но это была, так сказать, теоретическая сторона дела, а практическая… У Пашки был нос с горбинкой, такой же, как у техника Кравцова, который лет пять назад неизвестно куда уехал из города. И высокий Пашкин лоб тоже напоминал лоб Кравцова.
Жаль, что нет дома Володи. Он уехал в соседний город, учится там в рыбопромышленном техникуме. Тоже нашла на парня причуда — «Поеду в рыбный».
Если бы Володя был дома, Пашке было бы легче. Мальчишки, даже разные по возрасту, всегда найдут общее дело и общий разговор.
Из прихожей доносился голос жены:
— У людей пятерки да четверки, а у тебя все тройки да тройки. Или уж ты ничего не соображаешь, что ли? Почему ты так плохо учишься?
Видимо, она была сегодня сильно не в духе.
Пашка отвечал тихо, с натугой, будто у него было что-то в горле:
— Не знаю. Я не знаю.
— Почему это ты не знаешь? Ты не можешь не знать.
«Все как-то не так у нас», — подумал Михаил Константинович.
Чтобы остановить неприятный разговор, он громко сказал:
— Слушай, Зина, надо бы Володе посылку послать.
— Да, я уж думала об этом. — В голосе жены все еще слышались грубоватые нотки. — Давай пошлем. Что-нибудь из съестного и, может быть, из зимней одежды.
— Да зачем из одежды? Будет похолоднее — съезжу и отвезу. Что-нибудь постряпай ему: пирожков сладких или печенюшек. Сгущенного молока купи, он любит его. И конфет еще купи. В магазине у моста я видел, понимаешь, красивые коробки с конфетами. На коробке дед-мороз нарисован. Знаешь, приятно что-то получить из дому.
— Конечно.
— Может, завтра пошлешь?
— Ладно.
Михаил Константинович взял журнал «Здоровье» и уже в который раз стал его просматривать. Опять появились мысли о Пашке. Почему он такой пришибленный? Было бы лучше, если бы он был подвижным, беспокойным. Михаил Константинович думал: все складывается так, что из Пашки должен вырасти буян. Но ведь трудные условия не только вырабатывают протест, но и подавляют ребенка, А может, здесь сказалось влияние тещи, старухи смирной и набожной? Все было как-то непонятно и неприятно.
— Нелепо, нелепо, — бормотал он про себя, — надо что-то делать…
Он отложил журнал, взял старинную книгу, пожелтевшую и смятую, которую читал еще до войны. В ней описывалась жизнь богатого дома. На рисунке во всю страницу был изображен грабитель, пробравшийся в дом. В руках у грабителя длинный пистолет. Глаза маленькие, острые, как у зверька.
Михаил Константинович вздрогнул, когда неожиданно услышал над ухом встревоженный голос жены и почувствовал на плече прикосновение ее руки.
— Пашка куда-то запропастился. Вышел — и нету. Ты чего испугался?
— Да так. Вот смотрел картинку, и ты тут как раз… Когда он вышел?
— Сразу же после нашего разговора с тобой. Ух, дрянной парнишка! Придется пойти поискать.
Она пришла минут через двадцать. Тяжело дыша, села на табуретку возле печи и сказала сердитым голосом, в котором, однако, проскальзывала некоторая тревога:
— Нету нигде. Ну, я отучу его! Будет спрашиваться, когда пойдет.
— Хватит! — оборвал ее муж.
Он быстро оделся и вышел на крыльцо. Крикнул:
— Па-а-шка! Где ты? Па-а-шка!
Стучал дождь о железную кровлю. Потоки воды, скатываясь с крыши, хлестали по луже возле крыльца. Вода в луже булькала, будто всхлипывала.
Михаил Константинович открыл ворота. В лицо с силой ударил дождь, холодный и частый. Что-то коротко и надсадно свистело, — наверное, провода. Небо было совершенно черное, сырое и угрюмое. Он никогда не думал, что небо может быть таким угрюмым.
Улица казалась вымершей. На ней мерцали только два мутных огонька. Окна многих домов закрыты ставнями, у других безжизненно чернеют стекла.
«Скорей всего из-за конфет он, — подумал Михаил Константинович. — Все ничего, а когда услыхал, что другому — конфеты, а ему — шиш, не вытерпел».
По всей дороге и полянкам лужи, лужи. То и дело попадаются ямы, наполненные водой, которые в хорошую погоду совсем незаметны. Когда ступаешь в яму, вода летит вверх, под плащ.
«В темноте грязь не так страшна, как днем, — снова подумал Михаил Константинович. — Удивительное дело: человек не живет одной мыслью; помимо главной, всегда появляются какие-то мелкие, побочные мыслишки».
Он прошел с полквартала и остановился посреди дороги. Куда идти? Друзей Пашка еще не завел. Необщительный, скрытный, он и не мог быстро завести друзей.
К нему иногда бегал соседский мальчишка Петька. В Петькином доме горел огонь. Михаил Константинович пересек улицу и постучал в окно приземистого домика. В комнате задвигались тени. Раздвинулась занавеска, и показалась хмурая мужская физиономия.
— Пашки нашего у вас нет?
— Нету. Заходи, Константиныч.
Михаил Константинович снова вышел на середину улицы. Куда же идти? Где-то же должен он быть. А вдруг?.. Нет, невероятно, он не может пойти на самоубийство. Невероятно! Это не то. Не то! Пусть ему тяжело в семье, но при чем тут жизнь? Хотя в представлении такого маленького семья — это вся жизнь…
Он метнулся было к калитке, решив оглядеть двор, но потом повернул обратно и пошел по улице. Смотрел на ворота чужих домов, завалинки, амбары, заборы. Ничего живого.
Вот из переулка вышел человек. Маленький, в таком же коротком пальтишке, как у Пашки. Михаил Константинович побежал ему навстречу. Человек остановился и сквозь уменьшающуюся дождевую завесу стал стремительно вырастать. Тьфу, чертовщина! Это был мужчина и вовсе не в коротком, а в длинном пальто.
— Мальчика нe видели? Маленького мальчика.
— Мальчика? Нет, не видел. Напугал же ты меня, едят тебя мухи.
Михаил Константинович вдруг почувствовал необычайную усталость. Вспомнил, что Пашкино пальто лежит дома, нет только фуражки.
Он прошел два квартала, постоял, раздумывая, не повернуть ли обратно, и двинулся дальше. Мокрые штаны прилипали к коленям. Неприятно холодели от влажного плаща плечи и спина. Вода стекала с фуражки на лицо. Михаил Константинович отплевывался. Капли, большие, холодные, попадали под рубашку и будто что-то живое медленно скатывались по груди.
Он увидел его совсем неожиданно, у длинного деревянного здания, где размещался склад промысловой артели. Пашка сидел на земле, прислонившись спиною к бревнам. На голые синеватые ноги его, похожие на ноги покойника, падали с крыши темные, будто металлические, струйки воды, чуть-чуть освещенные болтающимся на столбе электрическим фонарем. Пашка редко и тихо всхлипывал и в такт всхлипываниям слегка подергивался всем телом.
— Пойдем домой, — тихо сказал мужчина. — Пойдем.
Они медленно шли по улице, два человека — большой и маленький.
— Ты, брат, прости меня, — говорил мужчина. — Я ведь не злой человек, а уж вот как-то так получилось. Скверно, одним словом…
Он говорил и говорил, а сбоку молча плелся мальчонка, слушал и все вздыхал.
ВАСИЛИЙ ЕЛОВСКИХ
Первые дни
ПАШКА
Осень в этот год выдалась скверная — дождливая, холодная. Сегодня днем дождь вроде бы поутих, а под вечер опять разошелся. И был он какой-то противный — частый и мелкий, как пыль.
Михаил Константинович шел с работы не спеша, подняв воротник плаща и натянув на голову кепку.
Он пересек кривую безлюдную улочку. На столбе возле склада промысловой артели ночью и днем горела Одинокая лампочка. Сейчас, в вечерних сумерках, она бросала на улицу слабый синеватый свет, от которого слегка поблескивала лужа под крышей склада. Эта блестящая лужа почему-то казалась глубокой. Михаил Константинович усмехнулся и тяжелым сапогом разбил зеркальную лужу. В ней было всего несколько сантиметров глубины.
Ворота открылись без скрипа, щеколда коротко и жалобно звякнула. Отряхнув плащ и кепку, он вошел в темный дом.
— Что же это вы, хозяева, свет не зажигаете? Совсем вас размокропогодило.
— Да мне казалось, что еще светло, — послышался из кухни голос жены. — Пашка, включи-ка!
Последнюю фразу она произнесла грубовато, тоном приказа.
Из горницы выскочил мальчик и, включив свет, убежал.
— Намочило? — встревоженно спросила жена.
— Что ж поделаешь…
— Сейчас будешь ужинать?
— Да нет, дай хоть обсохнуть. Пока газеты почитаю. Какая сегодня пришла?
— Обе.
— Хорошо. Налей-ка в умывальник побольше…
Пока Михаил Константинович умывался, жена
рассказывала ему, что прохудилась крыша сеней и залило пол.
«Что ж это я? Прошел и не заметил», — с удивлением подумал он.
— Я сегодня морковь сняла. Тоже намокла вся. Сейчас только капуста осталась.
— И охота тебе в такую погоду с огородом возиться?
— А кто его знает, когда вёдро-то будет.
Он прошел в горницу, взял газету и лег на диван. Сидевший у окна тощий белобрысый мальчишка взглянул на него, встал и пошел в прихожую. В руках у мальчишки была книжка «Индийские сказки».
— Рубаху зашей ему, — сказал Михаил Константинович жене. — Да, пожалуй, пора и новую купить.
— Мне уж надоело зашивать, — раздраженно ответила женщина. — Все на нем как на ножах. Где это тебя угораздило порвать?
— Не знаю, — тихо и хмуро отозвался мальчик.
— Как это ты не знаешь? Порвал и не знаешь где? Неживой, что ли? Завтра материалу куплю и сошью тебе новую рубаху. Смотри, чтоб берег.
Ярко светила матовая лампочка под красным матерчатым абажуром. За окном протяжно и жалобно свистел ветер, и капли дождя постукивали в стекла. По стеклам катились маленькие бойкие ручейки. Они наскакивали друг на друга, смешивались. Их нагоняли новые ручейки, и не было им конца. Казалось, что за окном стучит, шуршит и вздыхает что-то живое, угрюмое и большое. Оттого что на улице бушевала непогода, в доме было так уютно.
Михаил Константинович на минуту оторвался от газеты: по радио передавали грустную мелодию Чайковского. У двери что-то шебаршило. Неожиданно раздался голос жены:
— Ты куда?
— На улицу. Похожу…
— Какая улица в такую погоду? Учи уроки.
— Я выучил.
— Еще раз повтори.
— Хорошо, — согласился мальчик.
Послышался монотонный мальчишеский говорок, — Пашка читал вслух учебник.
— Сядь нормально, не кособенься, — снова раздался недовольный голос жены.
«Пилит и пилит без конца мальчонку», — подумал Михаил Константинович и, поднявшись с дивана, сказал:
— Что это за шум у вас?
— Да так, ничего, — отозвалась жена.
Она сидела у печки и, низко нагнувшись, пришивала пуговицы к пальто. В ее фигуре и движениях чувствовалась усталость. Мальчик склонился над столом, поставив локти на клеенку. Вот он, услышав шаги Михаила Константиновича, поднял голову, посмотрел на него и чуть-чуть подался назад. Боже, что это были за глаза! Испуганные, виноватые, глаза бездомной загнанной собаки. Он присматривался к движению губ и бровей мужчины, к каждой черточке его лица. В глазах мальчика были недоверие и ожидание. Михаил Константинович снова сел на диван, но читать больше не хотелось.
Закрыв лицо руками, Михаил Константинович думал. Он думал, что еще никто никогда не смотрел на него так недоверчиво, как этот маленький человек. Он всегда был уверен, что достоин доверия. А так ли? Если бы это были глаза взрослого, им можно было бы и не поверить. Ребенок же искренен, он весь на виду.
«Так нельзя, — подумал Михаил Константинович. — Все должно быть по-другому. Да, по-другому…»
История его взаимоотношений с мальчиком была не так уж сложна, хотя, конечно, и не так проста.
Все началось в дни войны. Михаил Константинович уехал на фронт, оставив дома жену и маленького сына Владимира. Как водится, переписывались. Он изредка присылал понемногу денег, — где сержанту больше найти? Жена работала на заводе, в отделе технического контроля. Все шло вроде бы хорошо. Но зимой сорок пятого года он вдруг перестал получать письма. Это его огорчало, но не особенно удивляло: полк не стоял на одном месте, все солдаты и офицеры получали письма с задержками. Но когда после памятного праздника Победы письма опять пошли, Михаил Константинович уловил в них что-то тревожное, нерадостное. Он было насторожился. Но потом успокоился, — кто живет без тревог?
Демобилизовали его только через полтора года после окончания войны. Ехал он домой, как все солдаты, очень довольный. День был тогда почти такой же, как вот сегодня, — дождливый, холодный. Михаил Константинович бодро прошагал по городу в расстегнутой шинельке, с чемоданом. В чемодане вместе с простенькими солдатскими вещичками лежало бархатное платье, купленное жене в Риге, и немецкая губная гармошка для сына. Но когда он подошел к воротам и посмотрел на темные окна, у него екнуло сердце в предчувствии чего-то тяжелого, неотвратимого.
Он вбежал в избу, и первое, что увидел, была люлька. Она медленно качалась: сверху вниз, сверху вниз. Возле люльки на скамье, загораживая окно, сидела жена.
Что было дальше, лучше не вспоминать. Озверев, он несколько раз наотмашь ударил ее и выскочил на улицу. Разорвал бархатное платье на клочки и бросил у ворот.
Две ночи он провел в доме заезжих. Пил и дебоширил. На третьи сутки его выселили оттуда. Родных у Михаила Константиновича в городе не было, они жили далеко в районе; одного друга убили на фронте, другой еще не вернулся домой. С неделю он прожил у знакомого рабочего. Пил, но уже не шумел, не ругался. А потом вовсе утих и пришел домой. И только тут он увидел своего шестилетнего сынишку Володьку. Когда Михаил Константинович уходил на фронт, Володька был совсем махонький и учился ходить.
Зимой его неродного сына Пашку жена увезла в село к теще. Там Пашка рос, две зимы учился в школе. Нынешним летом теща умерла, и его привезли сюда. Михаил Константинович, как ему казалось, неплохо относился к пасынку. За все время он ни разу не ругал его, не сказал ему грубого слова. Но, странное дело, Пашка больше боялся своего неродного отца, чем матери, хотя та постоянно ругала его и давала подзатыльники. Мальчишка прямо-таки трепетал перед отчимом. Видимо, люди уже посвятили его в кое- какие тайны. В девятилетнем детском мозгу все было туманно, неясно. Четко обрисовывалась только одна мысль: человек, которого он называет папой, не родной ему. Он, этот хмурый дядя, очень обижен на Пашку и на мать, и от него можно ждать всего.
Михаил Константинович иногда незаметно для мальчика вглядывался в него. Пашка казался ему красивым: всегда немного грустный, с мягкими приятными чертами лица и большими серыми глазами. Только бледен очень, в щеках, как говорят, ни кровинки. И не весел, всегда медлителен.
Михаил Константинович сколько раз думал: как было бы хорошо, если бы Пашка родился до их брака с женой, а не тогда, когда он был на фронте и нетерпеливо ждал возвращения к семье. Тогда бы Пашка был ему как родной сын. А сейчас у него не хватало сил, чтобы приласкать его. Он понимал, что мальчик тут ни при чем. Но это была, так сказать, теоретическая сторона дела, а практическая… У Пашки был нос с горбинкой, такой же, как у техника Кравцова, который лет пять назад неизвестно куда уехал из города. И высокий Пашкин лоб тоже напоминал лоб Кравцова.
Жаль, что нет дома Володи. Он уехал в соседний город, учится там в рыбопромышленном техникуме. Тоже нашла на парня причуда — «Поеду в рыбный».
Если бы Володя был дома, Пашке было бы легче. Мальчишки, даже разные по возрасту, всегда найдут общее дело и общий разговор.
Из прихожей доносился голос жены:
— У людей пятерки да четверки, а у тебя все тройки да тройки. Или уж ты ничего не соображаешь, что ли? Почему ты так плохо учишься?
Видимо, она была сегодня сильно не в духе.
Пашка отвечал тихо, с натугой, будто у него было что-то в горле:
— Не знаю. Я не знаю.
— Почему это ты не знаешь? Ты не можешь не знать.
«Все как-то не так у нас», — подумал Михаил Константинович.
Чтобы остановить неприятный разговор, он громко сказал:
— Слушай, Зина, надо бы Володе посылку послать.
— Да, я уж думала об этом. — В голосе жены все еще слышались грубоватые нотки. — Давай пошлем. Что-нибудь из съестного и, может быть, из зимней одежды.
— Да зачем из одежды? Будет похолоднее — съезжу и отвезу. Что-нибудь постряпай ему: пирожков сладких или печенюшек. Сгущенного молока купи, он любит его. И конфет еще купи. В магазине у моста я видел, понимаешь, красивые коробки с конфетами. На коробке дед-мороз нарисован. Знаешь, приятно что-то получить из дому.
— Конечно.
— Может, завтра пошлешь?
— Ладно.
Михаил Константинович взял журнал «Здоровье» и уже в который раз стал его просматривать. Опять появились мысли о Пашке. Почему он такой пришибленный? Было бы лучше, если бы он был подвижным, беспокойным. Михаил Константинович думал: все складывается так, что из Пашки должен вырасти буян. Но ведь трудные условия не только вырабатывают протест, но и подавляют ребенка, А может, здесь сказалось влияние тещи, старухи смирной и набожной? Все было как-то непонятно и неприятно.
— Нелепо, нелепо, — бормотал он про себя, — надо что-то делать…
Он отложил журнал, взял старинную книгу, пожелтевшую и смятую, которую читал еще до войны. В ней описывалась жизнь богатого дома. На рисунке во всю страницу был изображен грабитель, пробравшийся в дом. В руках у грабителя длинный пистолет. Глаза маленькие, острые, как у зверька.
Михаил Константинович вздрогнул, когда неожиданно услышал над ухом встревоженный голос жены и почувствовал на плече прикосновение ее руки.
— Пашка куда-то запропастился. Вышел — и нету. Ты чего испугался?
— Да так. Вот смотрел картинку, и ты тут как раз… Когда он вышел?
— Сразу же после нашего разговора с тобой. Ух, дрянной парнишка! Придется пойти поискать.
Она пришла минут через двадцать. Тяжело дыша, села на табуретку возле печи и сказала сердитым голосом, в котором, однако, проскальзывала некоторая тревога:
— Нету нигде. Ну, я отучу его! Будет спрашиваться, когда пойдет.
— Хватит! — оборвал ее муж.
Он быстро оделся и вышел на крыльцо. Крикнул:
— Па-а-шка! Где ты? Па-а-шка!
Стучал дождь о железную кровлю. Потоки воды, скатываясь с крыши, хлестали по луже возле крыльца. Вода в луже булькала, будто всхлипывала.
Михаил Константинович открыл ворота. В лицо с силой ударил дождь, холодный и частый. Что-то коротко и надсадно свистело, — наверное, провода. Небо было совершенно черное, сырое и угрюмое. Он никогда не думал, что небо может быть таким угрюмым.
Улица казалась вымершей. На ней мерцали только два мутных огонька. Окна многих домов закрыты ставнями, у других безжизненно чернеют стекла.
«Скорей всего из-за конфет он, — подумал Михаил Константинович. — Все ничего, а когда услыхал, что другому — конфеты, а ему — шиш, не вытерпел».
По всей дороге и полянкам лужи, лужи. То и дело попадаются ямы, наполненные водой, которые в хорошую погоду совсем незаметны. Когда ступаешь в яму, вода летит вверх, под плащ.
«В темноте грязь не так страшна, как днем, — снова подумал Михаил Константинович. — Удивительное дело: человек не живет одной мыслью; помимо главной, всегда появляются какие-то мелкие, побочные мыслишки».
Он прошел с полквартала и остановился посреди дороги. Куда идти? Друзей Пашка еще не завел. Необщительный, скрытный, он и не мог быстро завести друзей.
К нему иногда бегал соседский мальчишка Петька. В Петькином доме горел огонь. Михаил Константинович пересек улицу и постучал в окно приземистого домика. В комнате задвигались тени. Раздвинулась занавеска, и показалась хмурая мужская физиономия.
— Пашки нашего у вас нет?
— Нету. Заходи, Константиныч.
Михаил Константинович снова вышел на середину улицы. Куда же идти? Где-то же должен он быть. А вдруг?.. Нет, невероятно, он не может пойти на самоубийство. Невероятно! Это не то. Не то! Пусть ему тяжело в семье, но при чем тут жизнь? Хотя в представлении такого маленького семья — это вся жизнь…
Он метнулся было к калитке, решив оглядеть двор, но потом повернул обратно и пошел по улице. Смотрел на ворота чужих домов, завалинки, амбары, заборы. Ничего живого.
Вот из переулка вышел человек. Маленький, в таком же коротком пальтишке, как у Пашки. Михаил Константинович побежал ему навстречу. Человек остановился и сквозь уменьшающуюся дождевую завесу стал стремительно вырастать. Тьфу, чертовщина! Это был мужчина и вовсе не в коротком, а в длинном пальто.
— Мальчика нe видели? Маленького мальчика.
— Мальчика? Нет, не видел. Напугал же ты меня, едят тебя мухи.
Михаил Константинович вдруг почувствовал необычайную усталость. Вспомнил, что Пашкино пальто лежит дома, нет только фуражки.
Он прошел два квартала, постоял, раздумывая, не повернуть ли обратно, и двинулся дальше. Мокрые штаны прилипали к коленям. Неприятно холодели от влажного плаща плечи и спина. Вода стекала с фуражки на лицо. Михаил Константинович отплевывался. Капли, большие, холодные, попадали под рубашку и будто что-то живое медленно скатывались по груди.
Он увидел его совсем неожиданно, у длинного деревянного здания, где размещался склад промысловой артели. Пашка сидел на земле, прислонившись спиною к бревнам. На голые синеватые ноги его, похожие на ноги покойника, падали с крыши темные, будто металлические, струйки воды, чуть-чуть освещенные болтающимся на столбе электрическим фонарем. Пашка редко и тихо всхлипывал и в такт всхлипываниям слегка подергивался всем телом.
— Пойдем домой, — тихо сказал мужчина. — Пойдем.
Они медленно шли по улице, два человека — большой и маленький.
— Ты, брат, прости меня, — говорил мужчина. — Я ведь не злой человек, а уж вот как-то так получилось. Скверно, одним словом…
Он говорил и говорил, а сбоку молча плелся мальчонка, слушал и все вздыхал.