Трава забвения
М. Л. Осколков
РОЖДЕСТВЕНСКИЙ ВЕЧЕР
Рождественские холода... Витька по причине разутости, раздетости и холода в избе сидит на печи, играет в нехитрую игру – катает по теплой печной спине «трактор» – широкую семявыбрасывающую шестерню от конной сеялки.
Прислушивается, как бабушка возится в кути. Вот она наливает воду в чугунок с картошкой, берет сосновое полено и щиплет ножом лучинки. Раздается характерный треск: лучинки сломаны пополам. Гремит печная заслонка – бабушка достает из загнетки угольки; до него доносится еле слышное бормотание: «Господи, сохрани наш очаг". Витька тоже переживает вместе с бабушкой: если к утру загнетка заглохнет, бежать ей с котелком по соседям в поисках угольков.
Потянуло смолистым дымком. «Витя, открой вьюшку-то», – ласковым голосом просит бабушка. Витька тянет чугунную, тяжелую пластину в сторону: «Открыл, бабуля!» Слышит, как она ставит на шесток таганку – треногое устройство для удержания над огнем посуды с варевом, водружает на нее чугунок... Потом слышится звук сливаемой воды: ставится самовар...
По гладко протесанным темно-коричневым бревнам простенков и матово-белым от изморози стеклам окон прыгают веселые огненные зайцы. Самовар, поддерживая эту огненную пляску, шумит все веселее.
С улицы доносится скрип полозьев, голоса, фырканье лошадей; звуки нарастают, усиливаются и вдруг замирают у их дома. Какое-то время спустя звякает щеколда ворот и слышится стук в сенную дверь.
Бабушка уже в сенях, она встревожено подает голос:
– Иду, иду. Кого это бог несет?
В сенях слышится характерное многотопье подшитых невыделанной телячьей кожей, застывших валенок, мужское многоголосье. Открывается дверь, и в избу вместе с клубами морозного воздуха вваливаются один за другим три мужика в нагольных тулупах. Под полатями, между голбчиком и стеной, отделяющей избу от горницы сразу становится тесно. Передний снимает шапку, обнажая сивую лохматую голову, истово креститься, привычно кланяется в сторону иконостаса и, прокашлявшись, говорит:
– Добрый вечер, Леонтьевна. Вот, не обессудь, заехали погреться, до дому-то еще далековато. Да и лошади приустали, подкормить надо.
– Милости просим, Захар Иванович, разболакайтесь да за стол садитесь, как раз к чаю поспели, – отвечала бабушка, водружая на полочку в простенке зажженную семилинейную лампу.
Спокойный желтоватый свет разлился по избе, выхватив из тьмы заднего угла рукомойник, тазик с помоями, и она сразу стала просторнее.
Пока приезжие раздевались, Витька с вполне законным любопытством пожирал их глазами. Захар Иванович оказался дородным, под полати стариком. Вешая тулуп и телогрейку на стенные крюки, он наговаривал бабушке:
– Знаю, знаю Леонтьевна, ты женщина добрая, угостишь и чаем, и хлебцем, и картошечкой с молоком, да и маслица на дорожку дашь, – при этом он косил гривастой своей головой в сторону бабушки и лукаво улыбался.
– И угостила бы, Захар Иванович, и на дорожку бы дала в добрые-то времена, а нынче с самого Покрова хлеба не видели, корова в запуске, сидим на картошке, редьке да калеге. Слава богу, что хоть в этом пока нужды нет, – отвечала напевно бабушка, ставя на стол самовар.
Пока Захар Иванович умывался, побрякивая соском рукомойника, разделись и его спутники. Оба они были моложе Захара Ивановича, но определить, кто из них старше, Витька не мог: лица их заросли многодневной щетиной. У того, что ростом поменьше, от лица исходило золотистое сияние, у другого же отдавало антрацитным блеском, среди которого едва-едва нашлось место карим глазам и небольшому носу с горбинкой.
– Ну-ко, Леонтьевна, признаешь ли содорожников моих? – говорил, улыбаясь и взбивая бороду влажными руками, Захар Иванович.
– Да вроде признаю, – отвечает бабушка, подавая Захару Ивановичу свежее льняное домотканое полотенце с вышитыми на концах красными петухами. – Чернявый-то не Гармоновых ли?
– Гармоновых. Это точно. Только который? – вмешался в разговор чернявый мужчина. – Их ведь у нас в Денисово много...
– Да, похоже, Федосея Игнатьевича сынок, а вот который... не Павел ли? – и бабушка вопросительно посмотрела на приезжего.
– Он самый, Ксенья Леонтьевна, – улыбнулся угаданный мужик. – Ну, а этот-то? – и ткнул кулаком в бок рыжего.
– Этого-то я и в темноте угадаю, – засмеялась бабушка. – Ефим Протасов, вылитый батюшка, тут уж не спутать... Знаешь ли ты, Ефимушко, что мы хоть и дальние, а сродственники с тобой? Моя-то родная сестра Анна замужем за твоим троюродным дядей Степаном Прокопьевичем была. Не слыхал? Ну и не диво. Ты, поди-ко, дядьку-то и в глаза не видел? А в прежние-то времена наша семья с вашей частенько гащивались... Ой, что это я разболталась, давайте-ка, мужики, за стол, – бабушка, тут же подхватила чугунок прихваткой, слила воду и высыпала из него картошку в большую глубокую оливную чашку. Затем на стол проследовала пареная калега, соленая капуста и тертая редька.
Мужики засуетились, развязывая свои котомки.
– Леонтьевна, хлебушко-то промерз, оттаять бы его надо, – сказал Захар Иванович, подавая бабушке два ржаных калача. Она положила один на самоварную комфорку, а другой – на уже чистый шесток, на то самое место, где только что варилась картошка.
– За стол-то, Леонтьевна, мы без главного работника садиться не будем, – и Захар Иванович, уже давно подметивший Витьку, подошёл к голубчику. Витька на всякий случай отодвинулся от края печи...
– Этот работник не опоздает, ещё и вперед нас усядется, – сказала смеясь, бабушка. – Намедни у нас племянница моя Енафья ночевала, на курсах трактористов учится, так пока мы прибрались да помолились, он, нехристь такой, полсковородки картошки умял...
– Вот это по-молодецки, – подмигнул Витьке Захар Иванович. – Марьин парень-то?
– Марьин, Марьин, вот вдвоем с ним и живём-горюем, а мать на лесозаготовках под Горошинкой топором машет.
– Мы ведь тоже с лесозаготовок. Только под Цепошниковой лес-то валим.
– Домой-то на побывку или насовсем?
– На побывку. Пообстирают нас бабы, в бане напаримся – и обратно в лес...
Когда уже все сидели за столом, бабушка сокрушалась:
– Вот беда, поставушек много, а есть нечего. Мы-то, Захар Иванович, хоть в молодости поели-попили, а эти-то, – она кивнула в сторону внука, – так и вырастут на мякине да лебеде... Вот уж и война больше года как кончилась, а конца голоду да нищете не видно...
– Да уж чего там говорить, Леонтьевна, было поедено и попито. Помню, гости к нам наезжали, так ставили на столы-то до тридцати перемен, – с этими словами Захар Иванович споро вытащил из-за спины бутылку водки, крутанул её в левой руке и ловко, одним ударом-хлопком выбил пробку.
Ксенья поставила на стол три чайные чашки с золотисто-голубыми разводами:
– Есть и рюмки, да в горнице закрыты. Не топим горницу-то, с дровами бедуем.
– Старинные чашечки-то, – сказал Павел, разглядывая ту, что стояла ближе к нему.
– Старопрежние, кузнецовские, еще моей мамоньке от её бабушки достались, – уточнила Ксенья.
– Как хоть активисты-то не прихватили их в коллективизацию?
– Добрые люди сохранили...
Захар Иванович разлил спиртное по чашкам, приговаривая:
– Пить-выпиваем, линию знаем и в милицию не попадаем...
– Охота ли, чё ли, пить-то вам её, проклятую, Захар Иванович? – спросила Ксенья.
– Вино тогда и в радость, Леонтьевна, когда в охотку. Тебе и не предлагаю, знаю, что пустое дело.
– Ни разу не пивала и вкуса не знаю, – подтвердила Ксенья.
– А пиво? – уточнил Павел.
– Пиво – не вино, его и ребятишкам по праздникам давали...
Мужики выпили, Ефим поперхнулся:
– Первая рюмка колом...
– Всяк пьет, да не всяк поперхается, – уточнил Захар Иванович. – Ефимушко-то у нас молодец: пьёт да людей бьёт, а кому это не мило – те ему в рыло...
– Ну и баламут ты, Захар Иванович, – рассмеялся Ефим. – Ради красного словца не пожалеешь и родного отца.
– У них вся родова такая, – подтвердила Ксенья, подавая Захару Ивановичу калач. Тот приставил его левой рукой к груди, а правой, потягивая нож на себя, хоть и с трудом, но разрезал его на ломти.
Ели без особых разговоров, только Захар Иванович иногда ронял: «Есть капуста, на столе не пусто», «Ох, верно говорят, что картошечка хлебу родная сестра...».
Иногда его подначивал Ефим:
– А слышал ли ты, Захар Иванович, что редька осенью на грядке похвалялась: «Я с медом хороша».
– Эта редька, что на столе, Ефимушко, ядрена, что моя Матрена, а она у меня и без меда сахарная...
После чая мужики расслабились, «расплылись» по лавкам, и Захар Иванович вновь завёл неспешный разговор:
– А что, Леонтьевна, как Рождество Христово встретила?
– Да только молитвами, Захар Иванович, молитвами... Сам видишь в конец обнищали. Сырчиков накатать и то не из чего... А ведь, бывало, в родительском-то доме к Рождеству одного печенья по полдюжине мешков напекали. И в каждом особое: «зайцы», «медведи», «коровы», «соболи», «петухи» – это уж у кого какие формы были... А окромя того батюшка-то с ярмарок кули орехов, да пряников, да конфет притартат... Это все загодя, а в само-то Рождество пирогов разных да расстегаев горы напекали... А шанег-то, шанег: и морковных, и картовных, и сырных, и курных, и капустных... Да все на сдобе, да все подденьем залито – ум отъешь...
– Да, мастерица постряпать-то была матушка твоя Марфа Егоровна! – поддакнул Захар Иванович. – Едал я еённых-то шанежек...
– Уж это так, – скромно подтвердила Ксенья. – А теперь, как вспомнишь прежнее-то времечко, да и засомневаешься: быль это или сон!
—Быль, быль, – подтвердил Захар Иванович. – было да сплыло...! А веселье-то какое на святках бывало... Вечерки битком набитых. Одни нарядчики за другими так и валят – дверь на пяте не стоит... Песни, смех, поцелуи, дым коромыслом!.. Ребята «коня» водят по вечеркам, «мукой» да «рыбой» торгуют, дымоходы стираным бельем забивают, двери примораживают, сани на дорогу вытаскивают, каменки в банях ломают, поленицы рушат...
– Поленицы-то и теперь валят, – заметил Ефим, – а вот про «коня» что-то не слыхивал.
– Коня, это так – одно прозванье, Ефимушко. Чучело конской головы ребята ладили. Привязывали к ней колокольчики, бубенчики да ширкунчики, лентами цветными украшали. К ней же шкуру конскую выделанную привязывали... Один из нарядчиков надевал голову на себя, другой за первым с наклоном становился. Ему на спину подушек поболе привязывали, да прикрывали шкурой-то. Поверх всего этого попону длинную расшитую накидывали... Третий какой-нибудь веселун-говорун коня водил... за ним толпа зевак... Ни одни святки без коня-то не обходились.
– А мукой-то да рыбой, что за торговля, Захар Иванович? – снова подал голос Ефим.
– А это уж другая статья. Вот, к примеру, ты, Ефимушко, хочешь досадить кому-то на вечеринке. Вот и сговариваешь товарищей-то своих мукой поторговать. Набивают ребята иной раз мешков до десятка снегом и айда на вечёрки... Приходят, начинают куражиться да изгаляться: снег на пол высыпают да выкуп за товар требуют, хозяевам да девкам слезы, а нарядчикам да зевакам потеха...
Следом идёт другая толпа ряженых, «рыбу» – всякую дрянь – в мешках волокут. И снова кураж да изгальство... Не на все вечёрки «купцы-то» ходили, а на те, где девки фордыбасисты были...
– А ворожбы-то, а гаданий-то у девок в Святки было! – напомнила Ксенья.
– Ну-ко, ну-ко, Ксенья Леонтьевна, расскажи-ка про это дело, – горячо попросил Павел.
– Да, чё рассказывать-то, поди-ко и сам про всё это знаешь...
– Знаю, что поленья из полениц девки наугад вынимали да смотрели: гладкое – жених красивый будет, сучковатое да шероховатое – корявый да рябой... Еще все колья в ограде руками от вершины до основания перебирали да приговаривали: «сусек», «мешок». Если на последнем колу останется сказать «мешок» – бедный жених попадется, а ежели – «сусек» – богатый... Слыхал, что чирки да валенки девки через ворота бросали: в которую сторону носок покажет – там и жених...
– Ну, с чирками-то ещё и не так делали, – уточнила Ксения, – приставят чирок ли, сапог ли к оконной стене, и ну их поворачивать то носком, то пяткой вдоль половицы. Упрется чирок-то носком в порог – скоро, значит, замуж; пяткой – погодишь... А то ещё в самую, полночь, когда все уснут, кладёт девка на шесток перед устьем печи зеркало и зажигает свечу. Сама-то – на печку, ложится на спину, волосы распустит, голову запрокинет назад, да и смотрит в зеркало. Привидится мужское лицо – непременно замуж выйдет, ежели ничего не увидит – не скоро ещё до замужества... А то ещё, тоже в полночь, тайком, когда все уснут, девка одевает на голову хомут и садится под стол, ждёт, что привидится. Но опасно это. Эдак-то Маня Кривошеина у нас в хомут-то запехтерилась, а братец её меньшой про то прознал да в вывернутой шубе и пополз к ней – заикой Марья-то осталась на всю жизнь... Баловство всё это, глупость, беса тешили...
– Может, оно и так, – усмехнулся Захар Иванович, – да уж больно хочется тайное-то проведать, в будущее заглянуть... Я вот помню, девки ещё такое представление устраивали: возьмут зубами с печи по лучине и идут на речку к проруби... Окунут конец лучины в воду и несут обратно, вставляют её зубами же в стенную щель над дверной притолокой и зажигают. Мудрено мокрую-то лучину зажечь, но уж у кого займется – жди сватов...
– Делали так-то, – подтвердила Ксенья, – а чаще всего так гадали: положат на стол три ложки, а в них – зерно, водичку, да золото колечко. Заходят девки одна по одной с завязанными глазами и шарят рукой по столу-то: что нащупают, то и сбудется. Угадает ложку с зерном – быть замужем за состоятельным, с золотым колечком – за богатым, с водой – за нищетой... Опять же и характер будущих мужиков угадывали. Нальют в сковороду воды, а в нее – куделю, да и поджигают. Как затрещит сильно – буйный характер у молодца будет, а как тихо будет гореть да пошипывать – ладный будет характер, кроткий... Да не только про женихов гадали... Долгая ли жизнь случится, да большая ли семья будет... Всего и не упомнишь... На бобах ещё гадали, воск в воду лили... А батюшко мой – ещё и по книгам: «Оракулу» да «Царю Соломону»...
– Грамотный шибко был Леонтий-то Иванович, – вздохнул Захар Иванович.
Все вдруг замолчали, и в избе стало тихо, только слышно было, как потрескивает в лампе фитиль.
– Душа чья-то в рай отлетела, али великий молчун родился, – с улыбкой заметил Захар Иванович. – Леонтьевна, а ведь ещё слушать ходили на сеновал, на церковные паперти, под окнами, а горбуновские, так те на перекресток дорог выбегали в полночь...
– Под окнами-то как слушали? – подал голос Ефим.
– Соберутся вечерком девицы, да и сговорятся, кому кого слушать в выбранном-то дому, – ответила Ксения, прибирая на столе. – Мы в молодости-то чаще под окна к Зелениным бегали. Семья у них была большая... Потом толковали услышанное-то... А с горбуновскими я и сама хаживала на перекресток-то. Гостила там у тетоньки Аграфены... Опять же в полночь, тайно собрались с двоюродными сестрами, их подружками да кавалерами... Пришли, стали спинами друг к дружке, очертили сковородником круг, сотворили молитву – это чтоб нечистая-то сила не попутала, и стали слушать... Долго стояли... И вот начало мне блазниться: хор песни поет протяжные, да такие жалостливые, что у меня слезы побежали... А еще один парень выстрелы слышал... Девки предсказали мне замужество, а парню – солдатчину. Всё так и вышло.
– Да, частенько сбывались гаданья-то, – подхватил Захар Иванович и вдруг повернул на другое. – А славили-то, славили-то, Леонтьевна, вся деревня-нарадчики... Толпами из дома в дом... Помню, мешками наславленное-то домой притаскивали... А внук-то славил ли рождество-то Христово? – вдруг неожиданно строгим голосом спросил он у Ксеньи.
– Славил, славил, – усмехнулась Ксенья, – да сам-то у него и спроси.
– Славил, значит! – изумился Захар Иванович. – Молодец, хвалю!
Сердце Витьки от похвалы сладко заныло. Он потупился и стал растирать по столу капельки пролитого морковного чая.
– Тропарь-то Рождества Христова знаешь ли?
Витька промолчал и ещё быстрее задвигал пальцами по столу.
– Знает, знает, – твердым голосом сказала Ксенья, – сёдни раным-ранехонько слетал к тетоньке Ефросинье, к Нюре Хабаровой да к Смольниковым, говорит, что складно всё вышло.
Тут все мужики начали просить Витьку поздравить Христа с рождением. Витька застеснялся ещё больше, но поддерживаемый напутствиями бабушки, несмело встал с тюрюка и запел речитативом сначала негромко, а потом все увереннее и звучнее:
Рождество твое, Христе Боже наш,
Воссия мирови свет разума:
В нем бо звездам служащий
Звездою учахуся тебе кланятися,
Солнцу правды, и тебе ведати
С высоты Востока
Господи, слава тебе!
Особенно долго тянул Витька последнюю фразу: Го-о-спо-о-ди-и сла-а-ва-а те-бе-е-е...
— Ну, нет слов! – хлопал себя по коленям Захар Иванович. – Ведь это он, пострел, получше нашего покойного дьячка Акинфия выводит!
Павел глядел на Витьку, блаженно улыбаясь, а Ефим привстал с лавки и ободряюще потрепал Витьку по голове:
– Молодец, парень, уважаю...
– А я ещё и по–другому умею, – осмелел Витька.
– Ну-ко, ну-ко, дитятко, уважь старика, – пророкотал Захар Иванович. Глаза его молодо блестели, а фигура источала какую-то невидимую силу. Подчиняясь ей, Витька взлетел на невысокий голбчик и затараторил:
Маленький хлопчик
Заскочил на голбчик:
В дудочку играет,
Христа поздравляет...
Здравствуйте, хозяин
С хозяюшкой.
С Рождеством вас
Христовым!
Я пришел не так,
Мне нужён пятак:
Открывайте сундуки,
Доставайте пятаки;
Не дадите пятака –
Я корову – за рога!
– Ну парень, уважил! Хоть колбасы у меня нет, – сказал на этот раз на полном серьезе Захар Иванович, доставая свой мешок, – а вот хлеба в подарок и во славу Христа возьми. И с этими словами протянул Витьке промороженную ковригу. Витька ухватил ее обеими руками, прижал к груди и посмотрел на бабушку. Глаза ее светились добротой и нежностью...
– А что, Виктор, может ты нам и песни какие ни есть споешь? – загорелся Павел.
Ксенья ободряюще подмигнула внуку...
И хоть Витька знал несколько песен из деревенского репертуара, но смело затянул любимую, не раз петую вместе с деревенским кузнецом – «Во кузенке»... Пел о том, как веселые молодые кузнецы уговаривают покладистую Дуню пойти с ними во лесок... Там обещают сорвать и подарить ей лопушок и сшить из него красивый сарафан... Витька пел и в такт песне притопывал ногами, а руками имитировал действие разудалых молодцов: наигрывал молотком, манил девушку в лес, срывал лопушок, орудовал иглой... Когда же пропел заключительный куплет о том, как коварный таракан, спрятавшие в коробушке, проел Дуне сарафан на известном месте, мужики дружно ахнули: «Вот это по-нашему, по-денисовски...»
– Ну, Витюха, теперь уж нас точно на заворах-то пропустят, – весело смеялся Ефим, – сразу увидят: свой парень-то...
– Ну парень! Ну молодец!.. Вот уж поистине: молод годами стар делами, – вторил Захар Иванович.
– Потешил, потешил, Витюха, умирать буду – не забуду твои песни. На-ко вот тебе ещё коврижку, – и улыбающийся Павел протянул ему огромную подовую ржаную булку. – Вот, бери – заработал.
Витька взял ковригу и передал её бабушке, которая, поджав на груди руки, улыбалась, глядя на представление.
– А я ещё и частушки знаю, – смело заявил Витька.
– Да хватит тебе, Витенька, не надо боле-то, – пыталась остановить его бабушка.
– Нет, нет, Леонтьевна, постой ужо, – загорелся Захар Иванович —Ефимушко, давай-ко дуй за балалайкой.
Ефима долго просить не пришлось. Накинув на плечи телогрейку он вышел на улицу и моментом вернулся в избу с инструментом.
– Пускай немного отойдет от мороза-то, – сказал он, усаживаясь на табуретку.
– Нет, нет, давай живее. Ничего ей не будет, – поторопил Захар Иванович, – куй железо, пока горячо. Давай, Ефим, наяривай...
Ефим осторожно поперебирал струны, а потом заиграл все решительнее и громче, воспроизводя небезызвестный мотивчик: «Тырна тырна...» После двух проигрышей Витька запел:
Дедушко ты, дедушко,
Хрен тебе – не хлебушко:
Не сноровисто куешь,
На картошке проживешь.
Мужики дружно засмеялись.
– Вот, разбойник, ведь это он про меня поёт-то! – воскликнул Захар Иванович. – Как он, варнак такой, Матрёнины-то речи прознал?
Тем временем Ефим завершил очередной проигрыш...
Дедушка на бабушке
Пары переборанивал;
Быстровато уставал,
Отдыхать отваливал.
Мужики вновь взорвались хохотом.
– Да он, шиш такой, где хоть эдаким-то коротухам научился? – заходился смехом Захар Иванович.
– Целыми днями в кузнице да в столярке пропадает – там и учат всякому непотребству, – недовольно ответила Ксенья. – Я уж и Михайлу Кузмичу, кузнецу, и столяру Александру Федоровичу пеняла, да что об стенку горох... Ржут да скалятся: «Все ниверситеты пройдёт Витюха-то, больно памятлив...»
А балалайка звенела на все лады и звала:
Чернобровы, черноглазы,
Где такие родятся?
Ихни матери, отцы
Какому богу молятся?
– А это, Павел, в твой огород камушек, – прихохотнул Захар Иванович, – бабака-то твоя Неонила не Аллаху ли молилась?..
А Витька, стоя посреди избы, разводя руками и притопывая, продолжал:
Черный рыжего спросил:
— Чем ты бороду красил?
— Я на солнышке лежал,
Кверху бороду держал,
– То-то, я гляжу, Ефимко, любишь ты в жару-то под кустом полежать...
Раскрасневшийся Ефим только улыбнулся, тряхнул огненными кудрями и продолжал самозабвенно терзать балалайку...
А Витька заголосил вновь:
Мамка рыжа, тятька рыжий,
Я женился – рыжу взял;
Рыжи кони нас возили,
Рыжий батюшка венчал...
– Ах, якорило его, башибузука такого! – взорвался хохотом Захар Иванович. – Откуда он только берет и куда кладет...
Павел, отвалившись к простенку, смеялся заливисто громко, обнажая два порядка белых крепких зубов. Ксенья, стоя в кутнем проходе, смеялась тихо, почти беззвучно, прикрыв рот краем передника; плечи ее мелко подрагивали.
Смех вызывали не только частушки, но и Витькина комичная фигура. Одет он был в холщовую рубаху-косоворотку, едва прикрывавшую грешное место... При пляске из-под неё то и дело посверкивали худенькие ягодицы... Босые ноги болтались в латанных-перелатаных валеных опорках... Большая голова, стриженная «бараньими» ножницами, в такт пляске болталась на тоненькой синюшной шее, а большие глаза лучились решительностью и задором...
Раскрасневшийся Ефим, блаженно улыбался и тряхнув огненными кудрями, вдруг неожиданно перешел на «камаринского», и Витька, уперев руки в бока, «пошёл» по кругу:
Эх ты, сукин сын, камаринский мужик,
Ты зачем мою калашницу ушиб?
Она маленьки калачики пекла,
На базаре всех дороже продала...
Витька отчаянно колотил опорками по голому полу и в такт мелодии бил себя ладонями по животу и коленям. Мужики дружно хлопали в ладоши, а Захар Иванович, входя в раж, отрывисто выкрикивал:
– Вот так!.. Знай наших!.. Эх, ядрена Матрёна!..
Старичонко на вечерки приходил
Полны пазухи парёнок приносил.
Парёночек хочется,
Старика любить не хочется...
– Полюбят, куда денутся, ежели парёнок-то шибко охота, – рокотал Захар Иванович.
Вдоль по улице камаринский мужик
Со вечёрочки весёленький бежит.
Он бежит, бежит, попёрдывает,
Свои коконьки подёргивает...
Мужики не жалели ладоней. Сквозь хохот прорывался бас Захара Ивановича: «Ну шиш, ну хулиган – уморил!»
Ефим сбавил «жару» и перешёл на «страдания»... Витька приосанился, развел руки и затянул:
Вспомни, милка, как страдали,
Ножки зябли, мы стояли!
Пока Витька изображал покинутого страдальца, Ефим завершил проигрыш, а плясун, выкрикивая, продолжил:
Хорошо страдать на печке,
Ноги в тёпленьком местечке...
– Вот это по-нашему, по-денисовски! – вновь включился Захар Иванович. – Чё сопли-то морозить...
От проклятого страданья.
Запрет сердце крепче камня...
Выкрикнув последнюю фразу, Витька решительно свел руки и ударил себя кулаком в грудь, а голова его безвольно свалилась в сторону.
– Ах, пострел такой, за сердце так и берет, так и рвет, – стонал Захар Иванович...
До чего я дострадался,
Один нос большой остался...
– Ну вылитый я в молодости! – ликовал Захар Иванович. – Ну, Витюха, женю тебя однако на Марье-внучке моей: шибко ты мне по душе пришёлся.
Ефим, передохнув, переключился на «Семёновну».
Сбросив с ног опорки, Витька, поочередно приседая то на одну, то на другую ногу, стал «выезживать» Семёновну. После проигрыша приостановился и затянул:
Эх, Семёновна, тебя поют везде:
Поют на улице, поют у нас в избе...
Витка задавал «трепака», а Ефим, проиграв, вдруг приятным баритоном пропел:
Эх, Семёновна, юбка в клеточку,
Отработала пятилеточку.
Пятилеточку – в четыре годика:
Надорвала себя-така молоденька...
– Ефимко, не суйся по сусло - кувшин разобьёшь, – закричал Захар Иванович. – Дуй, Витюха, понужай, Витюха!..
Эх, Семёновна, тебя поют везде,
А молодой Семен утонул в квашне,
Утонул в квашне, да и не кажется,
Потихонечку выскребается...
– Ай да Семён, нашёл тепленько местечко! – веселился Захар Иванович. – Куда ему торопиться-то...
А Витька, «отбарабанив», очередной круг, продолжал:
Семёновны бывают разные:
Губы крашены, а шеи грязные;
Бывают белые, бывают чёрные,
Все ударницы, все голодные...
– Ну, Витюха, ну бес, ты как будто на лесозаготовках побывал!- подзадоривал Захар Иванович. – У нас тамо-ка все девки таки: голодны да немыты...
Ефим перестал играть, вытер со лба пот рукавом рубахи и протянул балалайку Захару Ивановичу.
– На-ко, сам-то тряхни стариной.
Старик взял инструмент, покрутил барашки, провёл несколько раз по струнам большим пальцем правой руки, вслушиваясь в голос балалайки, потом вдруг, как-то сразу из-под его больших, узловатых- обветренных рук полилась раздольная мелодия «Барыни».
А барыня утка,
По колено юбка.
Барыня, барыня,
Сударыня-барыня...
Пропел Витька и начал «выезживать на пузе и голове». Павел, отвалясь на простенок, блаженно улыбался, Ефим бил в ладоши и выкрикивал: «Молодец, молодец! Ай, какой молодец!..» Захар Иванович весь ушел в игру: кудлатая голова его моталась над балалайкой, а валенки сами собой выплясывали игровую мелодию...
Барыня угорела –
Много сахара поела.
Барыня, барыня,
Сударыня-барыня...
– Молодец, молодец! Ой, какой молодец!...
Ой, дед бабку
Завернул в тряпку,
Поливал ее водой,
Чтобы стала молодой...
– Дак и я, Витюшенька, пополивал бы, – рокотал Захар Иванович, – да молода Матрена будет годами, а норовом-то останется стара...
Барыня повредилась,
При народе заголилась.
Барыня, барыня,
Сударыня-барыня...
– Ох-хо-хо! – басил Захар Иванович. – Вот это барыня! Вот это сударыня! Режь, Витюха! Понужай, Витюха!..
И Витька выворачивался чёртом: бил руками по голове, животу, стегнам, полуприседая, лихо выбрасывал ноги в сторону. Ему стало жарко...
Барыня во ночи
Заблудилась на печи:
Хвать, хвать за мешок –
Думала, что женишок...
Барыня, барыня,
Сударыня-барыня...
– Витя, Витя, да хватит тебе! Смотри-ко: весь употел! Ксенья решительно взяла внука за руку и оттащила к себе в куть.
Мужики дружно били в ладоши... Ефим достал из своего мешка ковригу, подошел к Витьке и подал со словами:
– Бери, Витюха, за удалую пляску и песни. – Увидев, что Витька не решается протянуть рук за булкой, он подбодрил:
– Бери, бери, – заработал...
Мужики засобирались в дорогу, сопя и покряхтывая, натягивали тулупы, переговаривались: «Ну, теперь мигом до дому-то доскочим». – «Теперь-то – да!..» – «Только с баней-то запоздали...» – «Ниче, завтра душеньку потешим...»
Витька взобрался на печку, улегся на теплые кирпичи и, положив голову на деревянный, расписанный петухами печной кожух, наблюдал за дорожными сборами мужиков.
– Ну, Леонтьевна, спасибо тебе за привет, за ласку, – Захар Иванович поясно поклонился Ксении, – извиняй за непрошенное вторжение.
– Не на чем, Захар Иванович, – приветливо улыбнулась та, – уж кому и надо извиняться, так это мне: стол-то вышел постноват да голодноват.
– О чём ты, Леонтьевна, ноне вся Расея от голоду пухнет...
– Так, так, Захар Иванович... Будет путь-дорога – заезжайте, всегда вам рады.
– Ну, тётонька Ксенья, спасибо тебе за хлеб-соль, – дружно поклонились ей в пояс Павел с Ефимом.
– Не на чем, не на чем, вам спасибо... Дай вам бог здоровья да удачи.
– Ну, а тебе, Витюха, спасибо за песни да за пляску удалую, – Ефим провел шершавой ладонью по Витькиной голове. – Не робей!..
– Спасибо, брат, потешил старика, – подхватил Захар Иванович, – приезжай свататься-то за Маньку, внучку мою.
Витька застеснялся и отодвинулся от края печки... Павел весело подмигнул ему смолистым глазом.
Катая по печи «трактор», он прислушивается, как переговариваются за оградой мужики, фыркают лошади, как гремит в кути посудой бабушка... Душа его ликует: «Не подвел бабушку, не опозорился!.. А хлеба-то, хлеба-то сколь: целых три каравая!
Когда легли спать, Витька долго ворочался, не мог заснуть, вновь и вновь переживая события вечера. Он закрывал глаза, и в ушах начинали звенеть веселые залихватские мелодии... Бесконечной чередой мелькали веселые, улыбающиеся лица мужиков и ласковое, радостное лицо бабушки.
1994 г.
М. Л. Осколков
РОЖДЕСТВЕНСКИЙ ВЕЧЕР
Рождественские холода... Витька по причине разутости, раздетости и холода в избе сидит на печи, играет в нехитрую игру – катает по теплой печной спине «трактор» – широкую семявыбрасывающую шестерню от конной сеялки.
Прислушивается, как бабушка возится в кути. Вот она наливает воду в чугунок с картошкой, берет сосновое полено и щиплет ножом лучинки. Раздается характерный треск: лучинки сломаны пополам. Гремит печная заслонка – бабушка достает из загнетки угольки; до него доносится еле слышное бормотание: «Господи, сохрани наш очаг". Витька тоже переживает вместе с бабушкой: если к утру загнетка заглохнет, бежать ей с котелком по соседям в поисках угольков.
Потянуло смолистым дымком. «Витя, открой вьюшку-то», – ласковым голосом просит бабушка. Витька тянет чугунную, тяжелую пластину в сторону: «Открыл, бабуля!» Слышит, как она ставит на шесток таганку – треногое устройство для удержания над огнем посуды с варевом, водружает на нее чугунок... Потом слышится звук сливаемой воды: ставится самовар...
По гладко протесанным темно-коричневым бревнам простенков и матово-белым от изморози стеклам окон прыгают веселые огненные зайцы. Самовар, поддерживая эту огненную пляску, шумит все веселее.
С улицы доносится скрип полозьев, голоса, фырканье лошадей; звуки нарастают, усиливаются и вдруг замирают у их дома. Какое-то время спустя звякает щеколда ворот и слышится стук в сенную дверь.
Бабушка уже в сенях, она встревожено подает голос:
– Иду, иду. Кого это бог несет?
В сенях слышится характерное многотопье подшитых невыделанной телячьей кожей, застывших валенок, мужское многоголосье. Открывается дверь, и в избу вместе с клубами морозного воздуха вваливаются один за другим три мужика в нагольных тулупах. Под полатями, между голбчиком и стеной, отделяющей избу от горницы сразу становится тесно. Передний снимает шапку, обнажая сивую лохматую голову, истово креститься, привычно кланяется в сторону иконостаса и, прокашлявшись, говорит:
– Добрый вечер, Леонтьевна. Вот, не обессудь, заехали погреться, до дому-то еще далековато. Да и лошади приустали, подкормить надо.
– Милости просим, Захар Иванович, разболакайтесь да за стол садитесь, как раз к чаю поспели, – отвечала бабушка, водружая на полочку в простенке зажженную семилинейную лампу.
Спокойный желтоватый свет разлился по избе, выхватив из тьмы заднего угла рукомойник, тазик с помоями, и она сразу стала просторнее.
Пока приезжие раздевались, Витька с вполне законным любопытством пожирал их глазами. Захар Иванович оказался дородным, под полати стариком. Вешая тулуп и телогрейку на стенные крюки, он наговаривал бабушке:
– Знаю, знаю Леонтьевна, ты женщина добрая, угостишь и чаем, и хлебцем, и картошечкой с молоком, да и маслица на дорожку дашь, – при этом он косил гривастой своей головой в сторону бабушки и лукаво улыбался.
– И угостила бы, Захар Иванович, и на дорожку бы дала в добрые-то времена, а нынче с самого Покрова хлеба не видели, корова в запуске, сидим на картошке, редьке да калеге. Слава богу, что хоть в этом пока нужды нет, – отвечала напевно бабушка, ставя на стол самовар.
Пока Захар Иванович умывался, побрякивая соском рукомойника, разделись и его спутники. Оба они были моложе Захара Ивановича, но определить, кто из них старше, Витька не мог: лица их заросли многодневной щетиной. У того, что ростом поменьше, от лица исходило золотистое сияние, у другого же отдавало антрацитным блеском, среди которого едва-едва нашлось место карим глазам и небольшому носу с горбинкой.
– Ну-ко, Леонтьевна, признаешь ли содорожников моих? – говорил, улыбаясь и взбивая бороду влажными руками, Захар Иванович.
– Да вроде признаю, – отвечает бабушка, подавая Захару Ивановичу свежее льняное домотканое полотенце с вышитыми на концах красными петухами. – Чернявый-то не Гармоновых ли?
– Гармоновых. Это точно. Только который? – вмешался в разговор чернявый мужчина. – Их ведь у нас в Денисово много...
– Да, похоже, Федосея Игнатьевича сынок, а вот который... не Павел ли? – и бабушка вопросительно посмотрела на приезжего.
– Он самый, Ксенья Леонтьевна, – улыбнулся угаданный мужик. – Ну, а этот-то? – и ткнул кулаком в бок рыжего.
– Этого-то я и в темноте угадаю, – засмеялась бабушка. – Ефим Протасов, вылитый батюшка, тут уж не спутать... Знаешь ли ты, Ефимушко, что мы хоть и дальние, а сродственники с тобой? Моя-то родная сестра Анна замужем за твоим троюродным дядей Степаном Прокопьевичем была. Не слыхал? Ну и не диво. Ты, поди-ко, дядьку-то и в глаза не видел? А в прежние-то времена наша семья с вашей частенько гащивались... Ой, что это я разболталась, давайте-ка, мужики, за стол, – бабушка, тут же подхватила чугунок прихваткой, слила воду и высыпала из него картошку в большую глубокую оливную чашку. Затем на стол проследовала пареная калега, соленая капуста и тертая редька.
Мужики засуетились, развязывая свои котомки.
– Леонтьевна, хлебушко-то промерз, оттаять бы его надо, – сказал Захар Иванович, подавая бабушке два ржаных калача. Она положила один на самоварную комфорку, а другой – на уже чистый шесток, на то самое место, где только что варилась картошка.
– За стол-то, Леонтьевна, мы без главного работника садиться не будем, – и Захар Иванович, уже давно подметивший Витьку, подошёл к голубчику. Витька на всякий случай отодвинулся от края печи...
– Этот работник не опоздает, ещё и вперед нас усядется, – сказала смеясь, бабушка. – Намедни у нас племянница моя Енафья ночевала, на курсах трактористов учится, так пока мы прибрались да помолились, он, нехристь такой, полсковородки картошки умял...
– Вот это по-молодецки, – подмигнул Витьке Захар Иванович. – Марьин парень-то?
– Марьин, Марьин, вот вдвоем с ним и живём-горюем, а мать на лесозаготовках под Горошинкой топором машет.
– Мы ведь тоже с лесозаготовок. Только под Цепошниковой лес-то валим.
– Домой-то на побывку или насовсем?
– На побывку. Пообстирают нас бабы, в бане напаримся – и обратно в лес...
Когда уже все сидели за столом, бабушка сокрушалась:
– Вот беда, поставушек много, а есть нечего. Мы-то, Захар Иванович, хоть в молодости поели-попили, а эти-то, – она кивнула в сторону внука, – так и вырастут на мякине да лебеде... Вот уж и война больше года как кончилась, а конца голоду да нищете не видно...
– Да уж чего там говорить, Леонтьевна, было поедено и попито. Помню, гости к нам наезжали, так ставили на столы-то до тридцати перемен, – с этими словами Захар Иванович споро вытащил из-за спины бутылку водки, крутанул её в левой руке и ловко, одним ударом-хлопком выбил пробку.
Ксенья поставила на стол три чайные чашки с золотисто-голубыми разводами:
– Есть и рюмки, да в горнице закрыты. Не топим горницу-то, с дровами бедуем.
– Старинные чашечки-то, – сказал Павел, разглядывая ту, что стояла ближе к нему.
– Старопрежние, кузнецовские, еще моей мамоньке от её бабушки достались, – уточнила Ксенья.
– Как хоть активисты-то не прихватили их в коллективизацию?
– Добрые люди сохранили...
Захар Иванович разлил спиртное по чашкам, приговаривая:
– Пить-выпиваем, линию знаем и в милицию не попадаем...
– Охота ли, чё ли, пить-то вам её, проклятую, Захар Иванович? – спросила Ксенья.
– Вино тогда и в радость, Леонтьевна, когда в охотку. Тебе и не предлагаю, знаю, что пустое дело.
– Ни разу не пивала и вкуса не знаю, – подтвердила Ксенья.
– А пиво? – уточнил Павел.
– Пиво – не вино, его и ребятишкам по праздникам давали...
Мужики выпили, Ефим поперхнулся:
– Первая рюмка колом...
– Всяк пьет, да не всяк поперхается, – уточнил Захар Иванович. – Ефимушко-то у нас молодец: пьёт да людей бьёт, а кому это не мило – те ему в рыло...
– Ну и баламут ты, Захар Иванович, – рассмеялся Ефим. – Ради красного словца не пожалеешь и родного отца.
– У них вся родова такая, – подтвердила Ксенья, подавая Захару Ивановичу калач. Тот приставил его левой рукой к груди, а правой, потягивая нож на себя, хоть и с трудом, но разрезал его на ломти.
Ели без особых разговоров, только Захар Иванович иногда ронял: «Есть капуста, на столе не пусто», «Ох, верно говорят, что картошечка хлебу родная сестра...».
Иногда его подначивал Ефим:
– А слышал ли ты, Захар Иванович, что редька осенью на грядке похвалялась: «Я с медом хороша».
– Эта редька, что на столе, Ефимушко, ядрена, что моя Матрена, а она у меня и без меда сахарная...
После чая мужики расслабились, «расплылись» по лавкам, и Захар Иванович вновь завёл неспешный разговор:
– А что, Леонтьевна, как Рождество Христово встретила?
– Да только молитвами, Захар Иванович, молитвами... Сам видишь в конец обнищали. Сырчиков накатать и то не из чего... А ведь, бывало, в родительском-то доме к Рождеству одного печенья по полдюжине мешков напекали. И в каждом особое: «зайцы», «медведи», «коровы», «соболи», «петухи» – это уж у кого какие формы были... А окромя того батюшка-то с ярмарок кули орехов, да пряников, да конфет притартат... Это все загодя, а в само-то Рождество пирогов разных да расстегаев горы напекали... А шанег-то, шанег: и морковных, и картовных, и сырных, и курных, и капустных... Да все на сдобе, да все подденьем залито – ум отъешь...
– Да, мастерица постряпать-то была матушка твоя Марфа Егоровна! – поддакнул Захар Иванович. – Едал я еённых-то шанежек...
– Уж это так, – скромно подтвердила Ксенья. – А теперь, как вспомнишь прежнее-то времечко, да и засомневаешься: быль это или сон!
—Быль, быль, – подтвердил Захар Иванович. – было да сплыло...! А веселье-то какое на святках бывало... Вечерки битком набитых. Одни нарядчики за другими так и валят – дверь на пяте не стоит... Песни, смех, поцелуи, дым коромыслом!.. Ребята «коня» водят по вечеркам, «мукой» да «рыбой» торгуют, дымоходы стираным бельем забивают, двери примораживают, сани на дорогу вытаскивают, каменки в банях ломают, поленицы рушат...
– Поленицы-то и теперь валят, – заметил Ефим, – а вот про «коня» что-то не слыхивал.
– Коня, это так – одно прозванье, Ефимушко. Чучело конской головы ребята ладили. Привязывали к ней колокольчики, бубенчики да ширкунчики, лентами цветными украшали. К ней же шкуру конскую выделанную привязывали... Один из нарядчиков надевал голову на себя, другой за первым с наклоном становился. Ему на спину подушек поболе привязывали, да прикрывали шкурой-то. Поверх всего этого попону длинную расшитую накидывали... Третий какой-нибудь веселун-говорун коня водил... за ним толпа зевак... Ни одни святки без коня-то не обходились.
– А мукой-то да рыбой, что за торговля, Захар Иванович? – снова подал голос Ефим.
– А это уж другая статья. Вот, к примеру, ты, Ефимушко, хочешь досадить кому-то на вечеринке. Вот и сговариваешь товарищей-то своих мукой поторговать. Набивают ребята иной раз мешков до десятка снегом и айда на вечёрки... Приходят, начинают куражиться да изгаляться: снег на пол высыпают да выкуп за товар требуют, хозяевам да девкам слезы, а нарядчикам да зевакам потеха...
Следом идёт другая толпа ряженых, «рыбу» – всякую дрянь – в мешках волокут. И снова кураж да изгальство... Не на все вечёрки «купцы-то» ходили, а на те, где девки фордыбасисты были...
– А ворожбы-то, а гаданий-то у девок в Святки было! – напомнила Ксенья.
– Ну-ко, ну-ко, Ксенья Леонтьевна, расскажи-ка про это дело, – горячо попросил Павел.
– Да, чё рассказывать-то, поди-ко и сам про всё это знаешь...
– Знаю, что поленья из полениц девки наугад вынимали да смотрели: гладкое – жених красивый будет, сучковатое да шероховатое – корявый да рябой... Еще все колья в ограде руками от вершины до основания перебирали да приговаривали: «сусек», «мешок». Если на последнем колу останется сказать «мешок» – бедный жених попадется, а ежели – «сусек» – богатый... Слыхал, что чирки да валенки девки через ворота бросали: в которую сторону носок покажет – там и жених...
– Ну, с чирками-то ещё и не так делали, – уточнила Ксения, – приставят чирок ли, сапог ли к оконной стене, и ну их поворачивать то носком, то пяткой вдоль половицы. Упрется чирок-то носком в порог – скоро, значит, замуж; пяткой – погодишь... А то ещё в самую, полночь, когда все уснут, кладёт девка на шесток перед устьем печи зеркало и зажигает свечу. Сама-то – на печку, ложится на спину, волосы распустит, голову запрокинет назад, да и смотрит в зеркало. Привидится мужское лицо – непременно замуж выйдет, ежели ничего не увидит – не скоро ещё до замужества... А то ещё, тоже в полночь, тайком, когда все уснут, девка одевает на голову хомут и садится под стол, ждёт, что привидится. Но опасно это. Эдак-то Маня Кривошеина у нас в хомут-то запехтерилась, а братец её меньшой про то прознал да в вывернутой шубе и пополз к ней – заикой Марья-то осталась на всю жизнь... Баловство всё это, глупость, беса тешили...
– Может, оно и так, – усмехнулся Захар Иванович, – да уж больно хочется тайное-то проведать, в будущее заглянуть... Я вот помню, девки ещё такое представление устраивали: возьмут зубами с печи по лучине и идут на речку к проруби... Окунут конец лучины в воду и несут обратно, вставляют её зубами же в стенную щель над дверной притолокой и зажигают. Мудрено мокрую-то лучину зажечь, но уж у кого займется – жди сватов...
– Делали так-то, – подтвердила Ксенья, – а чаще всего так гадали: положат на стол три ложки, а в них – зерно, водичку, да золото колечко. Заходят девки одна по одной с завязанными глазами и шарят рукой по столу-то: что нащупают, то и сбудется. Угадает ложку с зерном – быть замужем за состоятельным, с золотым колечком – за богатым, с водой – за нищетой... Опять же и характер будущих мужиков угадывали. Нальют в сковороду воды, а в нее – куделю, да и поджигают. Как затрещит сильно – буйный характер у молодца будет, а как тихо будет гореть да пошипывать – ладный будет характер, кроткий... Да не только про женихов гадали... Долгая ли жизнь случится, да большая ли семья будет... Всего и не упомнишь... На бобах ещё гадали, воск в воду лили... А батюшко мой – ещё и по книгам: «Оракулу» да «Царю Соломону»...
– Грамотный шибко был Леонтий-то Иванович, – вздохнул Захар Иванович.
Все вдруг замолчали, и в избе стало тихо, только слышно было, как потрескивает в лампе фитиль.
– Душа чья-то в рай отлетела, али великий молчун родился, – с улыбкой заметил Захар Иванович. – Леонтьевна, а ведь ещё слушать ходили на сеновал, на церковные паперти, под окнами, а горбуновские, так те на перекресток дорог выбегали в полночь...
– Под окнами-то как слушали? – подал голос Ефим.
– Соберутся вечерком девицы, да и сговорятся, кому кого слушать в выбранном-то дому, – ответила Ксения, прибирая на столе. – Мы в молодости-то чаще под окна к Зелениным бегали. Семья у них была большая... Потом толковали услышанное-то... А с горбуновскими я и сама хаживала на перекресток-то. Гостила там у тетоньки Аграфены... Опять же в полночь, тайно собрались с двоюродными сестрами, их подружками да кавалерами... Пришли, стали спинами друг к дружке, очертили сковородником круг, сотворили молитву – это чтоб нечистая-то сила не попутала, и стали слушать... Долго стояли... И вот начало мне блазниться: хор песни поет протяжные, да такие жалостливые, что у меня слезы побежали... А еще один парень выстрелы слышал... Девки предсказали мне замужество, а парню – солдатчину. Всё так и вышло.
– Да, частенько сбывались гаданья-то, – подхватил Захар Иванович и вдруг повернул на другое. – А славили-то, славили-то, Леонтьевна, вся деревня-нарадчики... Толпами из дома в дом... Помню, мешками наславленное-то домой притаскивали... А внук-то славил ли рождество-то Христово? – вдруг неожиданно строгим голосом спросил он у Ксеньи.
– Славил, славил, – усмехнулась Ксенья, – да сам-то у него и спроси.
– Славил, значит! – изумился Захар Иванович. – Молодец, хвалю!
Сердце Витьки от похвалы сладко заныло. Он потупился и стал растирать по столу капельки пролитого морковного чая.
– Тропарь-то Рождества Христова знаешь ли?
Витька промолчал и ещё быстрее задвигал пальцами по столу.
– Знает, знает, – твердым голосом сказала Ксенья, – сёдни раным-ранехонько слетал к тетоньке Ефросинье, к Нюре Хабаровой да к Смольниковым, говорит, что складно всё вышло.
Тут все мужики начали просить Витьку поздравить Христа с рождением. Витька застеснялся ещё больше, но поддерживаемый напутствиями бабушки, несмело встал с тюрюка и запел речитативом сначала негромко, а потом все увереннее и звучнее:
Рождество твое, Христе Боже наш,
Воссия мирови свет разума:
В нем бо звездам служащий
Звездою учахуся тебе кланятися,
Солнцу правды, и тебе ведати
С высоты Востока
Господи, слава тебе!
Особенно долго тянул Витька последнюю фразу: Го-о-спо-о-ди-и сла-а-ва-а те-бе-е-е...
— Ну, нет слов! – хлопал себя по коленям Захар Иванович. – Ведь это он, пострел, получше нашего покойного дьячка Акинфия выводит!
Павел глядел на Витьку, блаженно улыбаясь, а Ефим привстал с лавки и ободряюще потрепал Витьку по голове:
– Молодец, парень, уважаю...
– А я ещё и по–другому умею, – осмелел Витька.
– Ну-ко, ну-ко, дитятко, уважь старика, – пророкотал Захар Иванович. Глаза его молодо блестели, а фигура источала какую-то невидимую силу. Подчиняясь ей, Витька взлетел на невысокий голбчик и затараторил:
Маленький хлопчик
Заскочил на голбчик:
В дудочку играет,
Христа поздравляет...
Здравствуйте, хозяин
С хозяюшкой.
С Рождеством вас
Христовым!
Я пришел не так,
Мне нужён пятак:
Открывайте сундуки,
Доставайте пятаки;
Не дадите пятака –
Я корову – за рога!
– Ну парень, уважил! Хоть колбасы у меня нет, – сказал на этот раз на полном серьезе Захар Иванович, доставая свой мешок, – а вот хлеба в подарок и во славу Христа возьми. И с этими словами протянул Витьке промороженную ковригу. Витька ухватил ее обеими руками, прижал к груди и посмотрел на бабушку. Глаза ее светились добротой и нежностью...
– А что, Виктор, может ты нам и песни какие ни есть споешь? – загорелся Павел.
Ксенья ободряюще подмигнула внуку...
И хоть Витька знал несколько песен из деревенского репертуара, но смело затянул любимую, не раз петую вместе с деревенским кузнецом – «Во кузенке»... Пел о том, как веселые молодые кузнецы уговаривают покладистую Дуню пойти с ними во лесок... Там обещают сорвать и подарить ей лопушок и сшить из него красивый сарафан... Витька пел и в такт песне притопывал ногами, а руками имитировал действие разудалых молодцов: наигрывал молотком, манил девушку в лес, срывал лопушок, орудовал иглой... Когда же пропел заключительный куплет о том, как коварный таракан, спрятавшие в коробушке, проел Дуне сарафан на известном месте, мужики дружно ахнули: «Вот это по-нашему, по-денисовски...»
– Ну, Витюха, теперь уж нас точно на заворах-то пропустят, – весело смеялся Ефим, – сразу увидят: свой парень-то...
– Ну парень! Ну молодец!.. Вот уж поистине: молод годами стар делами, – вторил Захар Иванович.
– Потешил, потешил, Витюха, умирать буду – не забуду твои песни. На-ко вот тебе ещё коврижку, – и улыбающийся Павел протянул ему огромную подовую ржаную булку. – Вот, бери – заработал.
Витька взял ковригу и передал её бабушке, которая, поджав на груди руки, улыбалась, глядя на представление.
– А я ещё и частушки знаю, – смело заявил Витька.
– Да хватит тебе, Витенька, не надо боле-то, – пыталась остановить его бабушка.
– Нет, нет, Леонтьевна, постой ужо, – загорелся Захар Иванович —Ефимушко, давай-ко дуй за балалайкой.
Ефима долго просить не пришлось. Накинув на плечи телогрейку он вышел на улицу и моментом вернулся в избу с инструментом.
– Пускай немного отойдет от мороза-то, – сказал он, усаживаясь на табуретку.
– Нет, нет, давай живее. Ничего ей не будет, – поторопил Захар Иванович, – куй железо, пока горячо. Давай, Ефим, наяривай...
Ефим осторожно поперебирал струны, а потом заиграл все решительнее и громче, воспроизводя небезызвестный мотивчик: «Тырна тырна...» После двух проигрышей Витька запел:
Дедушко ты, дедушко,
Хрен тебе – не хлебушко:
Не сноровисто куешь,
На картошке проживешь.
Мужики дружно засмеялись.
– Вот, разбойник, ведь это он про меня поёт-то! – воскликнул Захар Иванович. – Как он, варнак такой, Матрёнины-то речи прознал?
Тем временем Ефим завершил очередной проигрыш...
Дедушка на бабушке
Пары переборанивал;
Быстровато уставал,
Отдыхать отваливал.
Мужики вновь взорвались хохотом.
– Да он, шиш такой, где хоть эдаким-то коротухам научился? – заходился смехом Захар Иванович.
– Целыми днями в кузнице да в столярке пропадает – там и учат всякому непотребству, – недовольно ответила Ксенья. – Я уж и Михайлу Кузмичу, кузнецу, и столяру Александру Федоровичу пеняла, да что об стенку горох... Ржут да скалятся: «Все ниверситеты пройдёт Витюха-то, больно памятлив...»
А балалайка звенела на все лады и звала:
Чернобровы, черноглазы,
Где такие родятся?
Ихни матери, отцы
Какому богу молятся?
– А это, Павел, в твой огород камушек, – прихохотнул Захар Иванович, – бабака-то твоя Неонила не Аллаху ли молилась?..
А Витька, стоя посреди избы, разводя руками и притопывая, продолжал:
Черный рыжего спросил:
— Чем ты бороду красил?
— Я на солнышке лежал,
Кверху бороду держал,
– То-то, я гляжу, Ефимко, любишь ты в жару-то под кустом полежать...
Раскрасневшийся Ефим только улыбнулся, тряхнул огненными кудрями и продолжал самозабвенно терзать балалайку...
А Витька заголосил вновь:
Мамка рыжа, тятька рыжий,
Я женился – рыжу взял;
Рыжи кони нас возили,
Рыжий батюшка венчал...
– Ах, якорило его, башибузука такого! – взорвался хохотом Захар Иванович. – Откуда он только берет и куда кладет...
Павел, отвалившись к простенку, смеялся заливисто громко, обнажая два порядка белых крепких зубов. Ксенья, стоя в кутнем проходе, смеялась тихо, почти беззвучно, прикрыв рот краем передника; плечи ее мелко подрагивали.
Смех вызывали не только частушки, но и Витькина комичная фигура. Одет он был в холщовую рубаху-косоворотку, едва прикрывавшую грешное место... При пляске из-под неё то и дело посверкивали худенькие ягодицы... Босые ноги болтались в латанных-перелатаных валеных опорках... Большая голова, стриженная «бараньими» ножницами, в такт пляске болталась на тоненькой синюшной шее, а большие глаза лучились решительностью и задором...
Раскрасневшийся Ефим, блаженно улыбался и тряхнув огненными кудрями, вдруг неожиданно перешел на «камаринского», и Витька, уперев руки в бока, «пошёл» по кругу:
Эх ты, сукин сын, камаринский мужик,
Ты зачем мою калашницу ушиб?
Она маленьки калачики пекла,
На базаре всех дороже продала...
Витька отчаянно колотил опорками по голому полу и в такт мелодии бил себя ладонями по животу и коленям. Мужики дружно хлопали в ладоши, а Захар Иванович, входя в раж, отрывисто выкрикивал:
– Вот так!.. Знай наших!.. Эх, ядрена Матрёна!..
Старичонко на вечерки приходил
Полны пазухи парёнок приносил.
Парёночек хочется,
Старика любить не хочется...
– Полюбят, куда денутся, ежели парёнок-то шибко охота, – рокотал Захар Иванович.
Вдоль по улице камаринский мужик
Со вечёрочки весёленький бежит.
Он бежит, бежит, попёрдывает,
Свои коконьки подёргивает...
Мужики не жалели ладоней. Сквозь хохот прорывался бас Захара Ивановича: «Ну шиш, ну хулиган – уморил!»
Ефим сбавил «жару» и перешёл на «страдания»... Витька приосанился, развел руки и затянул:
Вспомни, милка, как страдали,
Ножки зябли, мы стояли!
Пока Витька изображал покинутого страдальца, Ефим завершил проигрыш, а плясун, выкрикивая, продолжил:
Хорошо страдать на печке,
Ноги в тёпленьком местечке...
– Вот это по-нашему, по-денисовски! – вновь включился Захар Иванович. – Чё сопли-то морозить...
От проклятого страданья.
Запрет сердце крепче камня...
Выкрикнув последнюю фразу, Витька решительно свел руки и ударил себя кулаком в грудь, а голова его безвольно свалилась в сторону.
– Ах, пострел такой, за сердце так и берет, так и рвет, – стонал Захар Иванович...
До чего я дострадался,
Один нос большой остался...
– Ну вылитый я в молодости! – ликовал Захар Иванович. – Ну, Витюха, женю тебя однако на Марье-внучке моей: шибко ты мне по душе пришёлся.
Ефим, передохнув, переключился на «Семёновну».
Сбросив с ног опорки, Витька, поочередно приседая то на одну, то на другую ногу, стал «выезживать» Семёновну. После проигрыша приостановился и затянул:
Эх, Семёновна, тебя поют везде:
Поют на улице, поют у нас в избе...
Витка задавал «трепака», а Ефим, проиграв, вдруг приятным баритоном пропел:
Эх, Семёновна, юбка в клеточку,
Отработала пятилеточку.
Пятилеточку – в четыре годика:
Надорвала себя-така молоденька...
– Ефимко, не суйся по сусло - кувшин разобьёшь, – закричал Захар Иванович. – Дуй, Витюха, понужай, Витюха!..
Эх, Семёновна, тебя поют везде,
А молодой Семен утонул в квашне,
Утонул в квашне, да и не кажется,
Потихонечку выскребается...
– Ай да Семён, нашёл тепленько местечко! – веселился Захар Иванович. – Куда ему торопиться-то...
А Витька, «отбарабанив», очередной круг, продолжал:
Семёновны бывают разные:
Губы крашены, а шеи грязные;
Бывают белые, бывают чёрные,
Все ударницы, все голодные...
– Ну, Витюха, ну бес, ты как будто на лесозаготовках побывал!- подзадоривал Захар Иванович. – У нас тамо-ка все девки таки: голодны да немыты...
Ефим перестал играть, вытер со лба пот рукавом рубахи и протянул балалайку Захару Ивановичу.
– На-ко, сам-то тряхни стариной.
Старик взял инструмент, покрутил барашки, провёл несколько раз по струнам большим пальцем правой руки, вслушиваясь в голос балалайки, потом вдруг, как-то сразу из-под его больших, узловатых- обветренных рук полилась раздольная мелодия «Барыни».
А барыня утка,
По колено юбка.
Барыня, барыня,
Сударыня-барыня...
Пропел Витька и начал «выезживать на пузе и голове». Павел, отвалясь на простенок, блаженно улыбался, Ефим бил в ладоши и выкрикивал: «Молодец, молодец! Ай, какой молодец!..» Захар Иванович весь ушел в игру: кудлатая голова его моталась над балалайкой, а валенки сами собой выплясывали игровую мелодию...
Барыня угорела –
Много сахара поела.
Барыня, барыня,
Сударыня-барыня...
– Молодец, молодец! Ой, какой молодец!...
Ой, дед бабку
Завернул в тряпку,
Поливал ее водой,
Чтобы стала молодой...
– Дак и я, Витюшенька, пополивал бы, – рокотал Захар Иванович, – да молода Матрена будет годами, а норовом-то останется стара...
Барыня повредилась,
При народе заголилась.
Барыня, барыня,
Сударыня-барыня...
– Ох-хо-хо! – басил Захар Иванович. – Вот это барыня! Вот это сударыня! Режь, Витюха! Понужай, Витюха!..
И Витька выворачивался чёртом: бил руками по голове, животу, стегнам, полуприседая, лихо выбрасывал ноги в сторону. Ему стало жарко...
Барыня во ночи
Заблудилась на печи:
Хвать, хвать за мешок –
Думала, что женишок...
Барыня, барыня,
Сударыня-барыня...
– Витя, Витя, да хватит тебе! Смотри-ко: весь употел! Ксенья решительно взяла внука за руку и оттащила к себе в куть.
Мужики дружно били в ладоши... Ефим достал из своего мешка ковригу, подошел к Витьке и подал со словами:
– Бери, Витюха, за удалую пляску и песни. – Увидев, что Витька не решается протянуть рук за булкой, он подбодрил:
– Бери, бери, – заработал...
Мужики засобирались в дорогу, сопя и покряхтывая, натягивали тулупы, переговаривались: «Ну, теперь мигом до дому-то доскочим». – «Теперь-то – да!..» – «Только с баней-то запоздали...» – «Ниче, завтра душеньку потешим...»
Витька взобрался на печку, улегся на теплые кирпичи и, положив голову на деревянный, расписанный петухами печной кожух, наблюдал за дорожными сборами мужиков.
– Ну, Леонтьевна, спасибо тебе за привет, за ласку, – Захар Иванович поясно поклонился Ксении, – извиняй за непрошенное вторжение.
– Не на чем, Захар Иванович, – приветливо улыбнулась та, – уж кому и надо извиняться, так это мне: стол-то вышел постноват да голодноват.
– О чём ты, Леонтьевна, ноне вся Расея от голоду пухнет...
– Так, так, Захар Иванович... Будет путь-дорога – заезжайте, всегда вам рады.
– Ну, тётонька Ксенья, спасибо тебе за хлеб-соль, – дружно поклонились ей в пояс Павел с Ефимом.
– Не на чем, не на чем, вам спасибо... Дай вам бог здоровья да удачи.
– Ну, а тебе, Витюха, спасибо за песни да за пляску удалую, – Ефим провел шершавой ладонью по Витькиной голове. – Не робей!..
– Спасибо, брат, потешил старика, – подхватил Захар Иванович, – приезжай свататься-то за Маньку, внучку мою.
Витька застеснялся и отодвинулся от края печки... Павел весело подмигнул ему смолистым глазом.
Катая по печи «трактор», он прислушивается, как переговариваются за оградой мужики, фыркают лошади, как гремит в кути посудой бабушка... Душа его ликует: «Не подвел бабушку, не опозорился!.. А хлеба-то, хлеба-то сколь: целых три каравая!
Когда легли спать, Витька долго ворочался, не мог заснуть, вновь и вновь переживая события вечера. Он закрывал глаза, и в ушах начинали звенеть веселые залихватские мелодии... Бесконечной чередой мелькали веселые, улыбающиеся лица мужиков и ласковое, радостное лицо бабушки.
1994 г.