Побег из Кандагара
А. П. Мищенко
КРЕМЛИ НА КРАЮ ОЙКУМЕНЫ
ГУБКИНСКИЙ – город-мальчишка, которому пятнадцать лет от роду. Но сколько достоинства в нем! И главное – он ему соответствует. Люди здесь несуетливы, уверены в себе. Дети даже отличаются от своих сверстников на Большой земле нормальной самооценкой, самоуважением. Без лишнего выпендрежа ребята. Многие проявляют себя, как и старшие, в поэзии, танце, художестве и спорте.
Приехал я на станцию Пурпе в полночь. У вагона меня встретил питомец моего литературного объединения рослый парняга с ухватками медвежатника Юрий Блинов.
– Ну, привет, Топтыгин! – говорю я, облапив его. Позвал меня мой воспитанник на презентацию своей новой книги «Древние мужи Ямала».
До Губкинского километров пятнадцать. Дорога просекает безлесную тундру с глубокими снегами, такого траншейного вида дорога. Город ошеломил чистыми белыми улицами и обилием света. Чувствовалась за стеклами машины такая ночная тишь, в какую Оле Лукойе ходит по квартирам и дует малышам в затылки, навевая им волшебные сны. Трогательно было видеть часовенку изо льда у деревянной церкви, с появлением которой город стали оглашать колокольные звоны. И будят они сокровенное в людях. Как написала в сочинении одна губкинская третьеклашка, сердце ее тогда начинает петь в унисон... Зачарованно смотрел я в центре на ледяные чудеса света: стояли здесь прозрачно-голубые восточная пагода, Эйфелева башня, Статуя Свободы. Венчала все Спасская кремлевская башня с красной звездой. Сказочны были переливы света в хрустале ее льда.
К Юре подъехали уже два гостя поэты Сергей Телюк из молодогвардейских «Истоков» и Валерий Дударев из журнала «Юность». Я разместился в гостинице, а москвичей Блинов поселил на втором этаже сборно-разборного, как говорится, но коттеджного вида дома (для Севера и это благо). Утром мы познакомились и отправились полюбоваться ледяным городком, в котором звенели детские голоса. Глядя на звезду Спасской башни, эмоциональный Дударев произнес с чувством:
– Вот дорога наша – от Кремля до Кремля.
Все дни пребывания в Губкинском у нас внутренне, как рефрен, звучали эти слова: Кремли единили столицу России и дальний северный угол. Восторженно открывали мы для себя новый город, в котором понятия «захолустье» и «провинция» казались какими-то рудиментами давнопрошедших времен. И я будто чувствовал, что откроется в губкинском Кремле какой-то символ...
В урочное время встречаемся с «министром культуры» Губкинского Анжелой Украинцевой. Я сначала даже и не понял, что это она собственной персоной. Большеглазая пигалица лет двадцати с хвостиком внешне атакующе стала допрашивать москвичей. Попав на свеженьких, интересовалась их взглядами по очень серьезным вопросам политики и экономики в государстве, обстановке в столичных сферах. Я отметил про себя ее мужской ум, но поздней лишь уяснил, что это Украинцева.
Потом у нас был поход в Музей освоения Севера. По моему разумению это настоящий НИИ в городе. Как пояснили научные сотрудники его, все месторождения нефти и газа в округе находятся на дне доисторического теплого моря. Увидели мы образец керна с отпечатками живности – брахиопод, которые кишмя кишели тут в глубинах никогда... Узнали, что самая красивая нефть здесь – зеленая, на Западно-Пурпейском месторождении. По заказу и при участии музея в конце минувшего века на территории Пуровского района работали археологи из Екатеринбурга. Открытия их и известные научные гипотезы зажгли Юрия Блинова, и он воссоздал жизнь «древних мужей Ямала» в историко-приключенческом романе. С искрой поэзии поведал писатель о молодом Славуне – Пляшущем барсе, нежной и воинственной Олен – Жар-Газели, простоватом, скором на любое дело Зыряне – Задиристом медведе и мудром вожде племени Сабуне – Лунном ястребе. С оптимизмом и верой в лучшее обращается автор к читателю: «Жить стоит! Надо жить! Если Всевышним отмерено вот в этом веке, в этом месте тебе жить, то используй эту милость емко и в полной мере. Наслаждайся, пей воздух, созерцай небо, вбирай всей плотью своей красоту природы-матушки». Величественный край Север, и равновелики этому величеству его люди. Читая книгу, я думал о тех временах, по очень ярким гипотезам, когда российский Север был вершиною мира, где жили гиперборейцы, «чистые жители земли», по фольклору ненцев и с горы долгого рассвета потом растекаться они стали по земному шару расами разными и языками. Писатель по праву считает, что у истоков его новой книги стоит и директор музея, энтузиаст губкинской науки Борис Пономарев. Это под его руководством открывали научные сотрудники музея культуру целого народа – лесных ненцев, которая отображена сейчас в двух емких книгах. Они записывали в чумах песни о герое ненецкого эпоса, умеющем летать на облаках, песни о женщине («Губы – алое сукно, жена, как Солнце-Светило, кукушечка моя»), песни лирические, эпические, песни о животных, об огне, о том, что живут здесь люди со своими семьями, как «ночь с луной, день с солнцем, звезда со звездой». Открывали они поэтичные сказки лесных ненцев, изучали особенности охоты на соболя, песца, лису, росомаху, белку, на зайца, медведя и выдру, боровую дичь. Осваивали неписанные законы взаимоотношений ненцев с природой, которые сводились к гуманному принципу – «не навреди», не хапай лишнего, ибо не оберешься беды (грубо, но верно на этот счет говорят сегодня, что жадность фраера губит). В записанном исследователями мифе о сотворении рек и суши говорилось:
«Когда-то две женщины на земле реки создавали. Одна говорит: «Давай реки так проложим, чтобы они и в ту и в другую сторону текли». Вторая отвечает: «Нет, тогда людям будет слишком легко плавать по ним, и они быстро всех зверей перестреляют. Нужно сделать так, чтобы реки в одну сторону текли, тогда людям против течения трудно будет плыть». Так же они и землю создавали. Одна говорила, что нужно ее плоской сделать, другая отвечала, что так людям будет слишком легко по ней ходить, и нужно сделать землю неровной, чтобы люди шли то в гору, то с горы».
Глубокая, что ни говорите, философия...
Детина почти двухметрового роста, прямостойный, как сосна в корабельном бору, Пономарев, начитавшись в юности Джека Лондона, приехал в Пурпе из Латвии с ударным комсомольским отрядом. Работал бригадиром монтажников. Половина его работяг были пьющие, половина – бывшие зеки. Но – мужчины все работящие, и – «бугор» нашел с ними общий язык. «Нормально работали мы» – заявляет Борис. Пономаревы всей семьей жили в вагон-бочке. «В Губкинском витал какой-то особый дух свободы» вспоминает дочь Бориса Борисыча, которая учится сейчас в Москве. Не может она без улыбки рассказывать, как ее папа яишницу на утюге жарил, а знал он секрет, как грамотно держать его. Отмечает Пономарев потрясающую интуицию мэра города Валерия Лебедевича, организация музея – его идея. Филиал университета, впрочем, тоже создан здесь по его инициативе. Ну, а на каких людей в своей команде он ставку делает, видно уже по директору музея. Ректор здешний (или директор филиала, если точнее) Петр Голубев – историк. Работает над кандидатской диссертацией, в которой исследует проблему передачи верховной власти на Руси, начиная с Ивана Грозного... Это и не удивительно: надо соответствовать мэру, который закончил Академию госслужбы при Президенте и защитил там диссертацию по формированию стратегии развития малых городов Крайнего Севера.
Борис Пономарев открылся нам и с очень лирической своей стороны, но это случилось вечером. А днем у нас был еще поход в библиотеку. Точнее это библиотечный центр, в котором есть и компьютерная библиотека, работники ее тесно сотрудничают с Администрацией, и та дает им исчерпывающую информацию о своей работе. В выигрыше жители: каждый человек может бесплатно и совершенно свободно узнать, как распределяют и расходуют городской бюджет, как планируется строительство жилья и пр. Богатый пласт информации – краеведение.
Директор библиотеки Татьяна Ивановна Романенко – из Алма-Аты, на Север ее привела тоска по сосновому бору...
Но вот вечер. Новых знакомых своих мы встретили в Доме Культуры. Здесь собрались на презентацию творчества Юрия Блинова элита города, вся культурная общественность, руководители Губкинского во главе с мэром.
Сцена выдержана в броском художественном стиле. Черный задник с ненецкими орнаментами – олицетворение нефтегазовых богатств местных недр. Виновник торжества Юрий Блинов в белом костюме с фосфоресцирующей голубизной бабочкой. Он, по задумке режиссера, живое творение искусства. Как его уломали на этот наряд – неизвестно, но я точно знаю, что друг мой двадцать лет уже галстука не одевал. Блинов бесхитростно заявил залу:
– Вы обрадовали меня, собравшись здесь.
Он рассказал коротко о себе, ответил на вопросы. Родился будущий прозаик в деревне Роза на Урале. Пережил трудное послевоенное детство, безотцовщину. Окончив ремесленное училище, работал водителем торфоуборочной машины. Закончил Политехнический институт в Калинине, по торфяной же отрасли. Поступил в аспирантуру, но понял, что не его это дело – разработка торфяных месторождений и наука. Ушел в геологию, углубляться стал в мерзлотоведение, и ледяная тундра стала фундаментом его жизни и литературного творчества.
Читатели дали высокую оценку книгам Юрия Блинова, ставшего в 2001 «Человеком года в области культуры». Я рассказал, как регулярно выбирался Юрий на занятия литературного объединении в Тюмень, будто не тысячи километров, а несколько кварталов отделяли его от моего «Факела». Это его упорство, критическое отношение к слову импонировало всем моим подопечным. Мы верили, что Юра пробьется в литературу, как пробивался он к тайнам вечной мерзлоты, и не ошиблись в нем.
Блинова обласкали, как и меня некогда, «Истоки», регулярно стала печатать «Юность». Московские гости находили родство в нем с Михаилом Пришвиным и Виталием Бианки. Во мне ж просыпался педагог, и позднее я шепнул своему питомцу:
– Послушал, что мы тебе наговорили, порадовался «лещам», и забудь все.
– Так я и намерен сделать, – ответил он. – Глубины слова неизбывны, расти надо и расти.
А потом со сцены зазвучали песни. Сопровождала их чудесным аккомпанементом на фортепьяно Анжела Украинцева. Здесь неожиданно мы узнали, что Пономарев – известный бард Губкинского. Он бывал на Грушинском фестивале и проникновенно исполнил в честь Блинова свои творения. Про апрель на Севере, что вместо трамваев олени тут, а тепло всего три недели и шибко зимою метет. И по своему подпевала тундра за стенами ДК: с Ледовитого океана на город накатывали метельные клубы... И о многом еще другом рассказывали его песни. Драматично звучали строки о том будущем нашего поколения:
Когда уйдем навек, как белые снега.
Когда умрем у времени на плахе...
Душою поэзии Бориса Пономарева был, конечно же, человек. И бард был прав в том, что главное в тундре не клюква, не нефть, не олень и не газ. Да, на Севере главное – люди.
Из этих людей можно гвозди
На стане гвоздильном ковать.
Кто работал на семи ветрах на буровой, а я это хлебнул в помбурах на Самотлоре и Ямбурге, подтвердит правоту поэта.
Выступил перед собравшимися мэр Валерий Лебедевич. Пафос сказанного им: «В городе родился писатель. Губкинский – кладезь талантов, и Блинов помогает нам поверить в себя, в свои возможности».
Трогательно читали сказку Юрия Блинова о зайце-непоседе его внук Кирилл и сынуля Анжелы Украинцевой Владик. Этот пацанчик проявил такую артистичность, что не мне одному подумалось: может стать подвластной ему большая сцена. Единственное, чего не избежать мальчишке, – трудностей. Ответил же на вопрос о них Юрий Блинов:
– Трудностей достаточно. А преодолеваю по-разному их, иногда, сжав зубы.
В литературе так идет вперед писатель и в схватках с вечной мерзлотой: это под его руководством малое предприятие «Криотехника» ведет работы по укреплению грунтов и реконструкции фундаментов. Льды коварны, непрофессионально построил здесь дом, он может и «поплыть»...
В банкетном зале разговор пошел душевней еще и раскованней. Я зацепился мыслью за слова из спича Лебедевича о том, что вечер Блинова шире, чем просто презентация и что не все у них в Губкинском безоблачно так и красиво.
И мы выступаем волнорезами, – подбил тост, как гвоздем, Лебедевич. – Из Москвы пустят большую волну («От Кремля до Кремля», – сказал я про себя), – и если нам, Администрации не поработать, она просто сметет многое. В Думе и Правительстве действуют на этот счет профессионально: тут подрежем, уменьшим, приведем к среднему, а расплачиваться народу. И мы здесь облагораживаем реформы всякие, смягчаем последствия...
За праздничным столом стало оживленно. В разных углах его рокотал прибой словес. Мы с Телюком разговорились об одной особенности нынешнего времени. Смутное оно вроде бы, а стихов, книг поэтических – половодье. И главное – профессиональные они (о графоманах нет речи). Но удручает, правда, гладкопись. Редко-редко взорвется, взбурлит что- то на глади этой поэзии. В чем дело? Гете, по-моему, отмечал связь смутных времен с выплесками ее. Но почему, что происходит?
– А я попытаюсь ответить, – сказал мне сидящий напротив Сергей Телюк. Я уже знал, что он мостостроитель, достиг больших высот в своем деле, работал крупным спецом в Министерстве, получал приличные деньги. Но сбила его с панталыку, завлекла эта роковая любовница – литература. И Сергей нашел мужество порвать с мостами, обречь себя на материальные невзгоды и начать жизнь как бы с белого листа. И с новой любви, кстати, после передряг с первой семьей...
– Короткая форма, стихи быстрей реагируют на изменения в жизни, – заявил он рассудительно. – Устаревают ритмика, подбор слов, и идет поиск. Возможно, ближайшие годы станут началом нового «серебряного века» в поэзии.
– Да, – согласился я, – идет обновление, змеи меняют кожу, как заявил Гумилев, по-моему, люди Души.
Потом стол стих, потому что Борис Пономарев взял в руки гитару и стал перебирать мелодичные ее струны. И услышали мы эссе-песню о вертолетчиках, с которыми летал когда-то автор. Тундра, газопровод, вертолетка. Один из членов экипажа разводился как раз с женой и щемяще взглядывал на висевшую в вагончике фотографию некогда любимой женщины. Ночью Борису не спалось. Он вышел наружу. Тихо было вокруг, над тундрой вновь накрапывал дождь. Лопасти вертолета обвисли. Три дня уже дождевые тучи блокировали вертолетку. И рождались у барда строки:
Нас прижали облака,
Нам коридор закрыт пока.
На вертолетке тишина,
Осенний день испит до дна.
А наутро скользнул в прогале облаков солнечный луч. И опять стал изливаться Пономарев в мелодичный стих о том, как «луч дрожит на лопастях винтов».
А на стене висит планшет
И рядом – пачка сигарет,
Письмо и твой фотопортрет.
Прости, прощай, не жди, привет.
И вновь весело горят сигнальные огни. Люди в стихии неба и верят в чудеса, в то, что сказка сбудется, все у нас получится и хорошее опять в жизни повторится.
Новый день начался со встречи с мэром. Устроились все за отдельным, «коллегиальным» столом. Стартовала с вопросами «Юность» в лице напористого по молодости Валерия Дударева. Он заговорил о Губкинском как об оазисе культуры в тундре. Я записал из ответа Лебедевича на этот счет:
«Если человек на месте не ищет варианты собственного развития – он закоснеет». Это многое объясняло в Лебедевиче, в кипучей его натуре. У него доброе широкоскулое лицо, обрамленное рыжей бородкой.
Самое выразительное в нем – глаза, голубень, брызжущая из глубоких глазниц.
Мэр говорил о том, что его лично цель – создать населению Губкинского такие комфортные условия, чтобы они не чувствовали себя людьми второго сорта и не прятали б на Большой земле голову подмышку. Они заслуживают достойной жизни. Сам по себе Губкинский вырисовывался как незаурядный культурный центр Приполярья, форпост искусств и спорта. Не случайно же одна журналистка назвала его городом, где согреваются сердца. Помимо музея и чудесной библиотеки здесь имеется своя студия звукозаписи, где выпустили не одну уже кассету звезд местной сцены, «жаворонков» и «соловьев». Славятся башкирский ансамбль «Шатлык», хор академической песни «Братья-славяне», детский хореографический ансамбль «Северное сияние», в который вовлечено около двухсот ребятишек, ездивших с концертами в Испанию даже. Четырежды проводился в Губкинском фестиваль «Музыкальный полюс». Кипят дела в центре детского творчества. Здесь традиционны выставки местных художников. Не пустует зал ДК, когда идет «Неделя самодеятельного театра». Ежегодно отмечают тут «Дни культуры». Гордятся в Губкинском современным детским садом «Снежинка» на 205 мест, оздоровительно-досуговыми комплексами «Юность» и «Ямал», юношеским клубом «Метелица» и лыжной базой «Снежинка». Востребована у жителей химчистка «Снежная королева». Появятся скоро стрелковый клуб, манеж, лыжероллерная трасса, крытый каток и теннисный корт.
Набирает популярность клуб любителей животных «Овал», имеющий уже 44 вольеры. Как пишут дети в сочинениях, гордясь родным городом, появится здесь, возможно, и зоопарк, где поселятся жить северные олени, морские котики и даже слоны. Верят молодые губкинцы, что будут у них цирк, театр и филармония. «Я люблю Губкинский как маленький остров среди больших снегов», – заявила одна школьница.
«Суровой зимой, – вторит ей другая, – когда метель вьется среди домов, душу и глаза радуют ледяные городки, нарядные елки. Я не смею мусорить на улицах. Мне нравится его чистота». И читаю у третьей: «В первые же месяцы жизни в Губкинском я увидела, что даже студеной зимой, в темени полярной ночи, лица его жителей остаются солнечными». Детям можно верить. Верю я и Валерию Дудареву, который заявил Лебедевичу, что его журнал организует здесь литературную студию «Юность». И вообще нет никаких сомнений в том, что в Губкинском запоют скоро:
У нас – златые купола,
И в срок звонят колокола.
Храм из дерева здесь уже воздвигли. Жена Лебедевича, темноокая красавица с картинно-пунцовыми щеками Ирина ездила в Тобольск как первая леди Губкинского, и на освящение новой церкви приезжал по ее приглашению архиепископ Димитрий. Будет в этом городе, конечно же, и лебедино-белый храм из камня с золотым лучением куполов. Женщины умеют доводить дела до рождения. Было б зачатие...
Обо всем думают в Губкинском, о радостном и скорбном. Морг построили – даже презентация была...
Дударев не выпускает инициативу разговора и с искорками в глазах задает новые вопросы мэру.
– Что читаете?
– Блинова в первую очередь и вообще местных авторов, – улыбается Лебедевич.
– Из классиков кого любите?
– Толстого перечитываю, Куприна.
Меня больше интересовали социально-экономические вопросы. Зацепился мыслью за реплику Лебедевича: «Вообще Россия – северная страна». Поделился с ним своею тревогой: «Северные территории развиваются однобоко. Что будет, когда закончатся нефть и газ? Мертвые города? Это ж Апокалипсис Северов наших. Подобное мы сейчас видим. Друг-геофизик у меня в Магаданской области родился. Приехал в родной поселок, а там разруха, брошены люди на выживание. Пустые дома с выбитыми стеклами окон, голодными крысами и черными глазницами. Слез не мог сдержать он, захлебнулся ими.
– Меня это тоже тревожит, – заговорил с озабоченностью мэр. И так случилось, что доводами своими в конце концов убедил меня, что все не так уж и мрачно. Пока извлекается менее трети углеводородного сырья. Новые технологии позволят продолжить жизнь промыслов. Геологи работают, и в глубоких горизонтах могут быть открыты месторождения. В регионе много кварца, дойдут и до него руки. Развивается нефтеперерабатывающее производство. На малокомплектных установках уже вырабатывают бензин разных марок, дизельное топливо.
– Когда человека загоняют в пятый угол, он ищет варианты, – заключил Лебедевич. – Выработают газовики свои месторождения – можно будет ставить на них электростанции и получать дешевую энергию. Развивается в городе тепличное хозяйство. 16 лет назад сухой лук и сухой картофель были здесь нормой. Сейчас питаемся свежими овощами...
Поделился с мэром своими впечатлениями от книги Андрея Паршева «Почему Америка не Россия?» Она отравила мое сознание. Заговорят по телевидению о реформах, вхождении России в мировой рынок, а мне волком выть хочется. Страна наша – это ж немеренные версты морозных пространств. Здесь не цветут, как в Баварии, магнолии. В Подмосковье Паршин в мае дал дуба в бундесверовском спальном мешке. Даже Аляска по сравнению с Чукоткой – курорт. Мы не Индия, не Китай и даже не Канада. Обмороженных больше, чем ошпаренных, как цитирует кого-то выдающийся экономист. Даже кот Матроскин знал, что продавать надо что-то ненужное, а нужней теплоносителей в России ничего нет. Это в Индии открыл окошко и – тепло, в Америке проблему решают небо и солнце. У нас же его маловато. Живем, как в холодильнике. Прорва средств уходит на обогрев, и себестоимость продукции потому, цена строительства в России в несколько раз выше, чем на Западе. Мы неконкурентоспособны и обречены на замкнутую, «блокадную» жизнь. К этому сводит мысль книги Паршев. И я мрачно теперь воспринимаю слова правителей государства о светлых перспективах его в ближайшие годы и заявил об этом Лебедевичу. Рассказал, как живописует в рассказе одном Блинов свой Север:
«Мороз, пронизывающие ветра со снежными комочками, такие ветродуи в тундре, что в кальсонах шерстяных с ватниками мошонка скукоживалась». У меня ж душа скукоживается после книги Паршева.
Мэр смолк, а собравшись с мыслями, заговорил о России как о Клондайке, о природных ее богатствах, о талантах россиян, высоком уровне их профессионализма.
– Можно запустить такой механизм в экономике нашей, который позволит в перспективе стать Российскому государству одним из самых могучих в мире, – заявил он с убежденностью.
Я не стал просить его о развертке этой мысли, а вспомнил просто рассказ одного моего товарища, который побывал в Дании. Там нет никаких месторождений, а живут люди богато. На обочинах дорог можно встретить такие плакаты: «Главный наш ресурс – качество». Подумалось о том времени, когда в Рейкьявике встречались Рейган и Горбачев. Узнали, мы тогда, что в Исландии, на громадной льдине, по сути, производят в теплицах столько апельсинов, что экспортируют их даже в Африку. Эти факты, оптимистичный настрой Лебедевича оказали свое воздействие на меня: почувствовал я некоторую оттепель в душе, подтаивать стали постулаты Паршева...
Рассказывая о себе, мэр Губкинского поведал, что приехал некогда на станцию Пурпе в составе Всесоюзного отряда «Молодогвардеец» и обрел здесь в Приполярье вторую свою Родину. Мне вспомнились друзья-комсомольцы, своя молодость на жарком «Тюменском меридиане».
На 80-летнем юбилее ВЛКСМ в Тюмени, – сказал я, – многие заявляли, что мы – дети социализма, а комсомол – наша судьба. Прошлое повторять нет смысла, но нельзя забывать о лучшем. Из прошлого надо брать огонь, а пепел пусть развеет ветер истории.
– Верно, верно, – вырвалось у Лебедевича, – считайте, что и я так мыслю. И услышали мы о том, что в Приполярье тут создается Союз молодежи Ямала, что будет его организация в Губкинском. Вновь, как и раньше в стали заниматься здесь молодыми специалистами, вопросами их профессионального роста. Что формы другие – это естественно. В команде Лебедевича, например, не один уже учится в Академии госслужбы при Президенте. В этот момент я и узнал, что одна из студенток ее – Анжела Украинцева. «Вновь надо с ней встретиться», – заметил себе.
Опять вставил свое неугомонный Дударев, и мэр стал рассказывать, как общаются губкинские руководители с коллегами по Ассоциации малых городов России. Глубокий вздох пронизал Лебедевича.
– Мы разрабатываем свои предложения, посылаем их в Правительство, Президенту. Но процента два лишь из них доходит до него, и болит об этом моя душа. Скукоживается от таких ветродуев в нашей политике, как мошонка, о которой написал Блинов.
Мэр оказался настолько убедительным и неожиданным с этим пассажем, что все мы дружно рассмеялись. Ясно стало, что губкинский мэр знает цену писательскому слову. И с печалью подумалось об одном литературном хурале, где большой человек из окружения Президента недоумевал: «А зачем вообще нужны писатели?»
Кремли единят людей, способствуют подъему духа народа, но то, что символом этого может стать Кремль ледяной – явление уникальное и многозначащее. Как ни прискорбно, в Москве сейчас прозябают известные писатели, классики социализма как можно б сказать. С одной стороны это вроде бы естественно. Товарищ мой, замечательный тюменский бард Анвар Исмагилов, драматический человек по сути заявлял, что такова юдоль русского литератора: он обречен на вечные препирательства с судьбой и государством, на жизнь с содранной заживо кожей – когда чувствует творец каждое дуновение жестокого ветра времени... Но не справедливости это свидетельство, а великой беды в Отечестве, где таланты становятся изгоями. И будто вперекор такому ползучему фатализму в судьбах художников созидают им творческую обстановку в Губкинском, где начинающие школяры даже, молодые литераторы живут в атмосфере всеобщего внимания, благожелательного отношения со стороны властей. В этом писательскую группу гостей приполярного города убедила встреча с литературным активом в библиотеке.
Читальный зал полон. Собрались авторы трех альманахов, которые выпущены при поддержке Лебедевича и редактуре главного библиотекаря города, литературной мамы начинающих Татьяны Ивановны Романенко. Она сама – талантливо владеет словом, но скромничает только. Речь ее эмоциональна, как язычки пламени таежного костра. Линия – тверда: характером она жестка, как непокорные вихры ее светлых волос. Ведет встречу так, чтобы больше пользы извлекли от общения с «мэтрами» ее подопечные. Я делюсь своими тайнами мастерства, говорю, что все мы из слов родом, хорошие люди – из хороших, плохие – из плохих. Молодая литературная поросль дружно пытает московских гостей. Пролистываю последний сборник губкинцев, который я прочел уже, и лица в зале живьем звучат словами моих заметок, подчеркиваний.
Импозантного по виду Сергея Надеждина волнует «проемность двери», терзают «кубов округлость» и «длины дорожность».
Снег тает Блока стихотворением –
Тепла апрельность, ночей воздушность...
Так замечаешь вдруг с удивленьем
Весной Москвы санкт-петербуржность.
И осень лишь его успокаивает, когда «жизнь полна покоя».
Отчего? Не знаю сам.
Не волнуюсь, не тревожусь...
Дородный Евгений Матюшенко будто с ветров объявился в зале. Жизнь его в этом афоризме: «В горниле нордическом судьбы куем».
О железном говорит добрая и улыбчивая бабушка Вера Самоделкина. Задается одним вопросом она, думая о солдатских матерях, потерявших детей в Чечне, хочет, чтоб сказала ей Держава, из какого сплава ковала она женщин, «чтоб столько плечи их могли держать».
Побывал я уже в гостях у своих друзей-журналистов Вики и Валерия Воробьевых. Округлая формами, домашняя вроде бы внешне Вика дерзка мыслью и чувствами:
Как в стоячем болоте, быт,
Нудной бедности скупердяйство...
Не хочу! Наплевать и забыть –
Вот такое мое «чапайство»...
«Дай, боже, сил радость дарить чужим!» – восклицает она.
А уж если уйти – босым.
В нестареющих ангелов братство.
Остренький лицом, утюжок которого усугубляет еще и клин бородки, Валерий притих, как заяц под кустом. Никаких вопросов. Глаза лишь выказывают движение мысли. Может, вновь он воображением в златокипящей Мангазее, и «попутный ветер дугами выгнул оба паруса коча «Мария», прямой и косой». И в море Мангазейском один из двух воевод, которые ведут противоборство здесь, «на краю Ойкумены», где стоит знаковый столб с перекрестьем частей света. Несколько глав я прочел об этом. Многообещающая повесть моего собрата, который, преодолевая журнализм, торопыжество, бесстрашно сейчас отхаркивается от него.
Мечтательная натурой Ксения Тарасова нацелена всей своей энергетикой на действие. Она любит спорт, увлекается философией, народной медициной и обожает кошек. Кредо Ксении: «Жизнь слишком коротка, чтобы проводить ее на диване». На расстоянии может любить она.
А не любимой быть я не могу.
Семнадцатилетний Матвей Жижик – это характер. Как подает его составитель сборника, в два года он позволил взять себя на руки, но неизменно предупреждал: «Не уроните?» В пять лет, заходя в кабинет хирурга, где ему должны были наложить швы на рану, сказал маме: «Ты не переживай, я плакать не буду!» И не плакал. А в шесть на вопрос «Ты такой взрослый, так почему ж капризничаешь?» ответил: «И сам не знаю, но иногда хочется». И этот прагматичный мальчик в 16 лет написал первые стихи о грядущем вхождении в новый век, о мужской дружбе. Сейчас, по всей видимости, у него настало время размышлений о любви. Цель его жизни «искать свет». «Изменить игры течение». Находить «большего ростки».
Целеустремленный в жизни, с лазерным взглядом Геннадий Чистиков, достигший возраста Христа, начинал с маленьких четверостиший еще в детском саду. «Стихи, как японские иероглифы, – говорит он, – в одно стихотворение можно уместить всю свою жизнь».
Трогательны и девственно-чисты в своих признаниях десятилетний Сергей Логвись и, годом младше его Катя Прокопенко. Мальчишка, глядя с самолетной высоты, задумывается, «чего на земле больше воды или суши». А в девчонке пылают краски: «Осенью золотые березки и осинки дрожат от легкого ветра. Кажется, я слышу тонкий звон этих золотых листьев «.
Озноб по спине гуляет, когда читаешь рассказ вырывающегося из тенет журналистики Ирека Насырова, его впечатления от поездки к ненцам, о том, как просыпались они после затяжного пьянства: «В чуме с утра не было дров в печи. Поэтому не было чая, хлеба. Было холодно. Но это, пожалуй, не самое тяжелое. У людей, которые остались в стойбище, было нестерпимо холодно на душе». Да, пьянство, которое несет в тундру современная цивилизация, косит этих детей природы ненцев. «Пьяные баржи» с водкой на реках здесь, увы, – жестокая реальность. От нее родимой может вымереть по-детски беззащитный от этого зла народ. Но есть такие люди, как Ирек Насыров, которые с болью воспринимают происходящее, восстают против «зеленого змия» и пусть по-дон-кихотовски, но бросаются в бой, чтобы отстоять души «чистых жителей» тундры. Смотрел я недавно телефильм тюменки Любы Переплеткиной, удостоенный приза на международном фестивале финно-угорских народов в Сыктывкаре, и ножом будто по сердцу полоснул меня этот кадр: лежит ненчонок на снегу в нарядной черно-белой малице, подложив руку под голову и как бы задумавшись, глаза серьезные как у многих ненецких ребятишек, с недетской думой. Меня мысль прожгла: «Неужели и его ждет «пьяная дорога» жизни и ранняя смерть?» «М-да, дай-то Бог и дальше так писать этому парню Иреку Насырову», подумал я. И с интересом стал вслушиваться в перепалку, которая вспыхнула в зале. Бузу дискуссии поднял один из очень деятельных предпринимателей Губкинского, обовнучившийся уже дедушка Геннадий Фомин. Человек горячих кровей, крымчак из-под Феодосии, он взьерошенно твердил, что это очень хреново, когда стихи читают заунывно. Что это за поэт, мол, когда он как умирающий лебедь.
В сознании моем в момент вспыхнула его фраза из альманаха: «Мои любимые герои – бунтари, революционеры». И я мгновенно, живьем будто бы увидел в Фомине любимого героя моей юности Овода. Не книжным, залитературенным, а страстным в обыденности наших дней человеком, губкинским Оводом с русской душой, о русском страдающем:
Вот потому так одинока ночь,
Она вдовой без гармониста бродит.
Страстен и горяч Фомин и в сфере предпринимательства. В этой хотя бы своей позиции: «Мы создали институт нахлебничества. Извращенный капитализм, основанный на социалистических постулатах, при этом все хотят получить капиталистический результат». И действительно, на него пахать нужно, и не важно, Африка это, Голландия или Россия.
Собравшиеся хотели слышать стихи московских гостей, и те их, конечно, читали. Будто кочи по Мангазейскому морю плыли в атмосфере читального зала неторопливые строфы Сергея Телюка из его «Книги легенд» – о древнеславянах, о короле Германарихе, предводителе гуннов Денгизике, о командовавшем византийской армией скифе Анагасте и о славянском князе Ардагасте. О тех временах, когда
_В_предощущении_дороги_в_Европе_сотни_лет_назад_сроднились,_позабыв_упреки,_абориген_и_азиат..._
Эти именно строки будили во мне видение, вспыхнувшее в воображении в школьные годы: «Едет гуннов царь Атилла». Он представлялся мне как толстяк Тартарен из Тараскона... И судьба Телюка это праславян искать всюду.
Валерий Дударев – воспитанник магаданских снегов и с радостью собрался в тундру к Блинову. Как любой человек, по определению, он – существо с самой долгой памятью. Щемяще видя окружающий его мир, малозначимые вроде бы детали и краски, поэт выходит через них к большому, вечному. В стихах его видишь ночи от молний светлые, лунное зарево темных полей, желтые пашни, дороги во мгле и то, что трудно и вообразить, охватить сознанием:
Сгорают звезды, люди, царства...
Испепеляющий конец? –
И нет на свете государства.
В котором умер мой отец.
Каким болевым чувством надо обладать, чтобы так увидеть Родину:
Россия не поет, Россия умирает.
Как мертвенно бледны! – и брошены стога.
Безропотны леса... И время замирает.
Ужели эта Русь была мне дорога?
Ему тяжело смотреть на звезды – судьбу счастливую искать. А счастье – добраться до поля, увидеть, как дремлет ветла. Ощутить, как «Под каждой звездой Светло и люто. И снег как будто золотой. И все – как будто». Поэт может почувствовать, как в сумерки сонные в васильках у обочины наливается слог его... И дуреет, когда приходит снег и журавли прощаются с полями. Убивает его, что «Много в нашей Покровке Полуспившихся рож» и «Бутылки бабка собирает», Что в праздник выпила страна». Но – эта даль! Эта высь.
Но уставишься в небо –
И охота реветь.
Поэт, блоковское, по-моему это, – человек, который может вобрать в себя и выразить в слове тоску всех времен и народов. Дударев это может, потому что
Серое небо над ясной душой,
Сосны печальные эти...
Холм невысокий и век небольшой
Дан человеку на свете.
Истинно, мир должен умереть, как заявил классик, чтобы воскреснуть в метафоре и трепете чувств.
До Тюмени я жил под стук вагонных колес с тоненькой книжкой Валерия Дударева «Ветла». Но до этого был еще один день с новыми встречами.
Я в «Солнечном доме», торговом центре с магазинами, кафе и небольшим цехом хлебопечения. Командует этим хозяйством невысоконькая проворная женщина Зинаида Михайловна Докторова. Ей вручили в Москве медаль как лауреату всероссийского конкурса «Женщина – директор года». Познакомившись с хлебопеками, уединились в маленькой ее конторке.
Выросла Зинаида Михайловна в Молдавии, работала много лет с мужем на БАМе, меняя станции местожительства по мере продвижения в тайгу строительно-монтажного поезда. Недавнее известие в несколько сухих информационных строк о том, что пробили Муйский тоннель, звучало для нее песней о ее кочевой, как у военных, жизни. Она мечтает о солнце и Юге, а потому и название у фирмы «солнечное». Дело свое любит, по женски чутко реагирует на потребности жителей города Губкинского, который стал после БАМа ее второю судьбой. Вспоминая Чарскую долину, перевалы, горы, Зинаида Михайловна замечает, что снега там было мало. Зато теперь его – обилие. Ну, а нехватку солнца восполняет солнечной своей душой, тем более, что время, в котором живет, нравится ей: дерзай, твори, все возможности есть для этого. Особенно таким лидерным людям как Докторова. Им, правда, личная жизнь не всегда удается. Но это – не моя тема. Принца нового Зинаида Михайловна не ищет. Но сдается мне, что его она обретет еще, не минует ее женское счастье, солнечно будет и дома. Зацепила она что-то в сердце моем, и себя я невольно примерял на роль принца, но примерки такие – юдоль моя писательская, рождаемая напорной энергией так вжиться в судьбы своих героев, что если оторвали тебя от них, то с частью сердца, и кровоточит оно...
Договорился о встрече с Анжелой Украинцевой. Захожу в ее кабинет радостно-возбужденный.
– Ну, голубушка, – говорю, – я обалдел от вести, что ты учишься в Президентской Академии. Мне доводилось встречать сапожников во главе отделов культуры. Расскажи, дочка, как дошла ты до такой жизни?
Анжела хлопает только ресницами своих глаз и улыбается.
– Какие они у тебя, синие? – спрашиваю. Та смеется в ответ:
– Кошачьи! С зеленцой...
Мужской ум Анжела восприняла от мамы, которая работала директором, универсама, и отца, ответственного работника города. Она закончила Училище искусств в родной Тюмени, а потом Институт Культуры. Однажды пригласила ее подруга погостить у нее на Севере. В Губкинском ее поразили большие очереди к цветочным киоскам, а было 8 марта. Внешне мужчины – громадины в унтах, шубах и меховых шапках. Отстояв очередь, идут, пылая радостью, с мерзлыми гвоздичками поздравлять любимых. А пурга космами их сбивает. Растрогалась всем этим Анжела. И – осталась в Губкинском. Давала уроки фортепьяно в музыкалке, была концертмейстером. А потом пригласил ее Лебедевич в свою команду. Немного понадобилось молодой женщине, чтобы понять: ей нужно соответствовать. Так и поступила она в Академию. И цветение оазиса культуры в Губкинском обеспечивает и Анжела Украинцева. Доверие мэра она, конечно же, оправдывает. Цель «министра культуры», чтобы опутала она весь город. А работать ей есть с кем.
– Чудесные специалисты у меня под началом, восторженно заявляет она. – Я учусь у них...
Удивительнейшего человека я открыл у себя под боком, на первом этаже своей гостиницы «Паланга», где обитал в собственной мастерской художник Василий Кузмич Барыльченко. Солнечный он человек, жилочки все на лице светятся, когда улыбается, добротою лучится. Мягкий Барыльченко и светом души своей и картинами. Небо на многих из них спокойное, белесое: Север есть Север, яркие краски тут редкость. Как пишут о нем в проспекте «Картинки с выставки», изданной Музеем освоения Севера, для Василия Барыльченко характерны содержательность, таинственность и элегически-нежная, мечтательная манера письма. Пишет он природу, зимние северные пейзажи, тундру, местные речушки, прелесть тихих уголков русской земли. Картины его бесхитростны в названиях: «Излучина», «Ветреная погода», «На болотах», «Первый снег», «Март». А выставлялся Барыльченко в Москве, Ноябрьске и Губкинском. Растворяясь как бы в природе северных параллелей, он зорко меж тем ловит ликования света. Так появилось у него полотно с золотым грибным дождем, в котором сияло солнце. Барыльченко метафоричен в своей живописи. Вот «Март». Сосны на взгорье с розоватыми кустами за ними. На переднем плане сбегающие к заснеженному ручью, может быть, тонкие березки с волнистыми стволами, они «текут», тают будто бы. Что скажешь – весна!
А был он много лет оформителем в Губкинском. Рисовал вождей. Ельцина, Ленина. Его портрет занимал семь этажей на стене девятиэтажки. Одно ухо только было в два метра. Сейчас Василий Кузмич вырвался на свободу из ярма идеологизированной оформиловки. Пытался понять, побывав в Третьяковке, таинства кисти Левитана, Поленова, Сурикова, Васильева. Саврасова и Шишкина. Жажда свободы всегда терзала его, и вот не держат его крючья системы и бытовщины. Накупил материалов и красок лет на пять. Мечтает на Байкал съездить, на Алтай его тянет, к большим горам и высокому небу. А философию свою выстрадал он под гнетом системы. О том, что Барыльченко копает глубоко, я понял по книгам на полке. Ряд его философов начинался с Ницше.
Василии Кузмич считает, что есть два типа отношений любой личности с властью – холопские (Один: «Чего изволите?». Другой: «Государство – это я!») и воеводские. И это-идеал, договорные отношения двух сторон, особенно важны они для художника. Когда он – воевода, а не холоп.
– Счастливый был Айвазовский, – сказал Барыльченко. – Ему покровительствовали Черноморское пароходство, моряки офицеры, и самозабвенно творил он стихию моря. Полную свободу предоставил мне «Пурнефтегаз». У нас отношения договорные. Я их называю воеводскими.
И потянул меня художник в дебри своих мыслей. Он беспощаден к Петру Первому, породившему Петровщину. Косметика на лице старой женщины, которой порастягивали кожу, зашпаклевали морщины, навили букли и больше ничего. Иностранцы заполонили Россию и сколько соков повысосали, ловя тут счастье и чины? А власти разгульничали, пировали и жировали. Война, и тут же пышные балы, маскарады. Какая-то театрализованная жизнь.
– Это – моральный вульгаризм, – жестко заявляет мой собеседник. – Ничего хорошего я не нахожу ни в Петре I, ни в Иване Грозном. Вульгаризм на троне. Как и у Ленина. Охотники ломать народ, однако, не перевелись. А у него душа воеводская, вольная и свободная. Всевышним такая заложена.
Взглядывая сейчас дома на подаренную мне Василием Кузмичем картину озерка с холодной осенней водой и сиреневой дымкой ветвей теряющих свою листву берез, вспоминаю мудрого губкинского художника и вовлекаюсь в его думы об Отечестве нашем.
Уезжал из Губкинского в метель. Вечерело. Через дорогу накосо катили клубы поземки. По обочинам снега стало еще больше, и машина двигалась как бы между двумя брустверами. Провожали Блинов с Воробьевым. В купе мы звякнули прощальными, рюмками, и вот поезд катит в ночь, на Тюмень. За окнами плывут пространства, называемые Сибирскими увалами. Это – страна лесных ненцев. Здесь работал я с геофизиками, тропил соболя с ненцем Неро, напитываясь впечатлениями для романа. Вспомнилась мне островистая, с пролесками и прогалинами, удобная для охоты, обрамленная с обеих сторон гребнями увалов и залитая щедрым красноватым светом луны долина ручья Ильегана. Вновь увидел я будто бы, как мраморными колоннами погружаются в небо стволы кедров; тихо сверкает снег, на который вновь падают их голубые тени, и завораживает меня будто женственная красота лунной долины, словно все это происходит в сладком беспечальном сне. Ильеган всегда жил в моей памяти, как и у ставшего мне другом охотника. Рассказывал Неро как не раз появлялся Ильеган в его снах: никогда ж не оставался без добычи он в самом богатом своем урочище. И в романе «Большая охота» пригрезилось потом герою моему охотнику-поэту Неро, что летит он будто бы скользящим летом ночной птицы на помолвку с невестой своей Аннушкой в женской ее нарте на родину предков в одно из северных стойбищ. А внизу Сибирские увалы, спина земли – Тямаха, по родному слову Неро. Залесенные всхолмления дюны ее хранят в себе рассыпанные богом Нуми-Торумом насыщенно-медовые на просвет сердолики, и влюбленный молодой охотник думает, что застывшая в этих камешках солнечная заря будет хранить и оберегать любовь его Аннушку...
Собирал я когда-то солнечные сердолики в этих краях, когда довелось прослушивать землю с сейсмиками и открывать здесь для себя душу молодого города Ноябрьска. От Губкинского до него пару часов по железке. Там встретил меня на короткой стоянке другой мой литературный воспитанник Юра Бабаскин.
Здешние города, соревнуясь будто бы друг с другом, растят из своей среды собственных писателей. Поддержала мэрия Ноябрьска и моего питомца, издавшего свою первую книгу прозы.
Бабаскин – своеобразный по облику человек с лысинкой, пегой бородкой, блестящими навыкате глазами, ежесекундно, кажется вопрошающими мир. Таким внешне представляю я волшебника Оле Лукойе.
Писателя, известно, делает судьба. Род Бабаскиных раскулаченные горемыки-хуторяне. Дед Юрия ушел ночью через степь в дальний край искать пристанище для себя. А внук его учитель истории подался из раскаленного зноем Донбасса на заработки на Шпицберген, да и влюбился с той поры в Север. Встречались мы редко, чаще обменивались письмами. Последние вести получал я от «брата белых медведей», как называл Бабаскина, из Ноябрьска. Писателя я открыл в Юре с миниатюры «Голубые долины Шпицбергена». У меня о них только охи да ахи. Не один день рассказывал мне в Ноябрьске он о полярном архипелаге, доставая из мешка пожелтелые дневники, когда гостил я у него дома. Как истинный историк он любит вещественные подтверждения истории. Тогда я не досчитался в своем саквояже одной тряпицы. Рассказали мне потом, что Юра обогатил свою кунсткамеру «майкой писателя Мищенко». Мне оставалось только радоваться, если придает она ему вдохновения... Вспоминая ту поездку в Ноябрьск, вновь будто вижу вспыхивающую в моем воображении величественную вершину Альхорн на Шпицбергене. Два безвыездных года страдал там Бабаскин без зеленого цвета, без кустиков и деревьев. Зато потрясли его в Арктике, как Рокуэла Кента некогда, космически ошеломительные по красоте восходы и закаты, северное сияние, неземной грохот ледников, падающих в воду. От неописуемого этого мира цепенеешь на годы, как заявил Бабаскин тогда. Оцепенение это еще не прошло у моего друга, и повествование о Шпицбергене грезится ему как сияющий снегами Альхорн. А пока ж он, углубляясь в себя и тех, кто его окружает, написал книгу «Люди, которых люблю».
Как в Губкинском к Блинову, к Бабаскину тоже пришли на презентацию его творения мэр и другие руководители, многочисленные поклонники его таланта и герои его рассказов. Мне оставалось сличать лишь названия их с оригиналами героев, а встретил я на торжестве и «реформатора районного масштаба», и «ноябрьскую Мирей Матье», и «майора, не ставшего агрономом», и «с голливудской улыбкой Бабина», и ту, что «к медведю ревновала» супруга, и «иностранку в роду Линков». Сам Юрий Александрович совпал внешностью с «красивым человеком аленделоновского типа». Встретился я с ним и в мэрии потом.
Линк был точен как истинный немец и явился к себе в кабинет, как условились минута в минуту, В говоре и манерах был мягкий и мелодичный даже, как любимый его музыкальный инструмент. Иногда казалось, что, общаясь со мной, он проворно нажимал будто на клавиши своего саксофона, извлекая нужную ему мелодию. Я платил мэру тем же, извлекая в свою очередь из него рассказ о себе и своем роде.
Линки – из репрессированных немцев, сосланных с Волги в Орск, где в бараке и родился «аленделончик» Юра. Испытал он в казарменном детстве своем, как это жить в одном помещении почти двадцати семьям с детками. Комнатки строили из простыней. Через судьбу Линка я фибрами души своей воспринимал будто б дыхание эпохи...
На Севере Линк проявил себя как инженер электросетевых предприятий, начав когда-то с электромонтера. Работал после института сначала в Нижневартовске, потом в Ноябрьске. Электрослужба едва поспевала на Севере нашем за нефтедобычей, и задачи перед дерзающим инженером стояли всегда на порядок выше возможностей, опережали их. Приходилось действовать в «предлагаемых обстоятельствах» почти как по системе Станиславского в театре. Край нефтяной был, в общем, для юности не узок, и в горниле жарких дел вырастал Юрий Линк в крупного, стратегически мыслящего руководителя. Не случайно же избрали его ноябрьцы в мэры. Город терзали свирепые распри властей его с градообразующим предприятием «Ноябрьскнефтегазом». Процветали неплатежи, коррупция. Население страдало. Хозяйство получил Линк, в общем, провальное. «Прессовали» мэра завистники. И если предыдущее руководство города фукало направо и налево муниципальные средства, то новому мэру пришлось «собирать камни». Через полгода Ноябрьск стал выползать из долгов. Начали строить тут православный храм, мечеть, возрождать культуру, а талантов в краю сердоликов и нефти было предостаточно. И стал Ноябрьск, как и Губкинский, оазисом культуры в этих приполярных широтах. Мэр мог соотнести богатства недр с «человеческим ресурсом». Он мудро полагал, что таящим в себе энергию солнца сердоликам и нефти должны соответствовать и люди, обслуживающие Север. Но соответствовать им можно лишь светом, а его созидала в их душах культура.
Сам Линк с искрой работал и жил всегда, и я не раз ловил на себе во время нашей встречи лучистый его взгляд... Заснул я под щебетание севших в вагон юных ноябрьских лыжников, которые ехали, на олимпиаду в Тюмень.
Весь следующий день пути вчитывался, смакуя каждую строчку, в полюбившиеся мне стихи Дударева. И задавался вопросом: «Отчего рождаются оазисы культуры в этих студеных широтах, почему тут много Светлых людей, по какой причине притягивает их Север?» Ну тянуло же всю жизнь газовика- романтика Москвина из Губкинского, с которым по фамилии только и успел познакомиться, к Полярному кругу. Семейные обстоятельства держали в Европе, больной отец. А похоронил его – сразу рванул в Пурпе на старости лет. Ожидания оправдались: люди здесь духоподьемнее, полет души ощущаешь, ну, а что рубль длинней – само собой. «Многие люди здесь, как снег, родственны ему, – думалось мне. – Есть у них своя магия. Они просветляют других своих сограждан, мысли их и души». Поразили меня, тая ответ в себе на мои мысли, строки одного стиха Валерия Дударева:
Смотрю на снег – и взгляд не оторвать!
На что еще так можно засмотреться?!
Так начинаешь бренность понимать
Всего...
Ясней, конечно же, становилось мне, отчего снежно-белые ризы господни. Севера, похоже, его Родина, как у деда Мороза... И что касательно снегов, во многом определяющих суть России, еще скажу: учиться нам нужно, как можно б понять Блока, «вкушать иную сладость, глядясь в холодный и полярный круг».
Не случайно вспоминался мне тоболяк Семен Ульянович Ремезов. Говорят, возводя Кремль, он его прежде в душе своей вырастил. Подумал я, что родственны великому сибирскому зодчему те из нас, людей, кто стремится реализовать божественное свое предназначение, достойно прожить жизнь. И предваряя дела славные, они созидают в себе кремли духа. Если говорить о Губкинском, то тут город весь, можно сказать, вовлечен в это. Вот и вырастает здесь соборными усилиями его жителей единый для всех большой Кремль.
И вообще это так тривиально определять провинцию по географическим признакам. Она есть в каждом человеке, и в каждой столице мира живет. В себе и кремлевский дух созидается...
Через неделю после поездки в Губкинский получил весточку от Юры Блинова:
«На следующий день ходил я со своими гостями на встречу с самыми юными поэтами нашего города. Дети вместе с корифеями читали свои стихи. Вечером мы побывали в бассейне и сауне. Новый день начали с охоты (убили куропатку). Погостили на буровой. На обратном пути попали в такую пургу, что в двух метрах ничего не было видно. Застряли капитально. Хорошо, подгодился «Урал» тут – выдернулись. И утром рано москвичи улетели...»
А. П. Мищенко
КРЕМЛИ НА КРАЮ ОЙКУМЕНЫ
ГУБКИНСКИЙ – город-мальчишка, которому пятнадцать лет от роду. Но сколько достоинства в нем! И главное – он ему соответствует. Люди здесь несуетливы, уверены в себе. Дети даже отличаются от своих сверстников на Большой земле нормальной самооценкой, самоуважением. Без лишнего выпендрежа ребята. Многие проявляют себя, как и старшие, в поэзии, танце, художестве и спорте.
Приехал я на станцию Пурпе в полночь. У вагона меня встретил питомец моего литературного объединения рослый парняга с ухватками медвежатника Юрий Блинов.
– Ну, привет, Топтыгин! – говорю я, облапив его. Позвал меня мой воспитанник на презентацию своей новой книги «Древние мужи Ямала».
До Губкинского километров пятнадцать. Дорога просекает безлесную тундру с глубокими снегами, такого траншейного вида дорога. Город ошеломил чистыми белыми улицами и обилием света. Чувствовалась за стеклами машины такая ночная тишь, в какую Оле Лукойе ходит по квартирам и дует малышам в затылки, навевая им волшебные сны. Трогательно было видеть часовенку изо льда у деревянной церкви, с появлением которой город стали оглашать колокольные звоны. И будят они сокровенное в людях. Как написала в сочинении одна губкинская третьеклашка, сердце ее тогда начинает петь в унисон... Зачарованно смотрел я в центре на ледяные чудеса света: стояли здесь прозрачно-голубые восточная пагода, Эйфелева башня, Статуя Свободы. Венчала все Спасская кремлевская башня с красной звездой. Сказочны были переливы света в хрустале ее льда.
К Юре подъехали уже два гостя поэты Сергей Телюк из молодогвардейских «Истоков» и Валерий Дударев из журнала «Юность». Я разместился в гостинице, а москвичей Блинов поселил на втором этаже сборно-разборного, как говорится, но коттеджного вида дома (для Севера и это благо). Утром мы познакомились и отправились полюбоваться ледяным городком, в котором звенели детские голоса. Глядя на звезду Спасской башни, эмоциональный Дударев произнес с чувством:
– Вот дорога наша – от Кремля до Кремля.
Все дни пребывания в Губкинском у нас внутренне, как рефрен, звучали эти слова: Кремли единили столицу России и дальний северный угол. Восторженно открывали мы для себя новый город, в котором понятия «захолустье» и «провинция» казались какими-то рудиментами давнопрошедших времен. И я будто чувствовал, что откроется в губкинском Кремле какой-то символ...
В урочное время встречаемся с «министром культуры» Губкинского Анжелой Украинцевой. Я сначала даже и не понял, что это она собственной персоной. Большеглазая пигалица лет двадцати с хвостиком внешне атакующе стала допрашивать москвичей. Попав на свеженьких, интересовалась их взглядами по очень серьезным вопросам политики и экономики в государстве, обстановке в столичных сферах. Я отметил про себя ее мужской ум, но поздней лишь уяснил, что это Украинцева.
Потом у нас был поход в Музей освоения Севера. По моему разумению это настоящий НИИ в городе. Как пояснили научные сотрудники его, все месторождения нефти и газа в округе находятся на дне доисторического теплого моря. Увидели мы образец керна с отпечатками живности – брахиопод, которые кишмя кишели тут в глубинах никогда... Узнали, что самая красивая нефть здесь – зеленая, на Западно-Пурпейском месторождении. По заказу и при участии музея в конце минувшего века на территории Пуровского района работали археологи из Екатеринбурга. Открытия их и известные научные гипотезы зажгли Юрия Блинова, и он воссоздал жизнь «древних мужей Ямала» в историко-приключенческом романе. С искрой поэзии поведал писатель о молодом Славуне – Пляшущем барсе, нежной и воинственной Олен – Жар-Газели, простоватом, скором на любое дело Зыряне – Задиристом медведе и мудром вожде племени Сабуне – Лунном ястребе. С оптимизмом и верой в лучшее обращается автор к читателю: «Жить стоит! Надо жить! Если Всевышним отмерено вот в этом веке, в этом месте тебе жить, то используй эту милость емко и в полной мере. Наслаждайся, пей воздух, созерцай небо, вбирай всей плотью своей красоту природы-матушки». Величественный край Север, и равновелики этому величеству его люди. Читая книгу, я думал о тех временах, по очень ярким гипотезам, когда российский Север был вершиною мира, где жили гиперборейцы, «чистые жители земли», по фольклору ненцев и с горы долгого рассвета потом растекаться они стали по земному шару расами разными и языками. Писатель по праву считает, что у истоков его новой книги стоит и директор музея, энтузиаст губкинской науки Борис Пономарев. Это под его руководством открывали научные сотрудники музея культуру целого народа – лесных ненцев, которая отображена сейчас в двух емких книгах. Они записывали в чумах песни о герое ненецкого эпоса, умеющем летать на облаках, песни о женщине («Губы – алое сукно, жена, как Солнце-Светило, кукушечка моя»), песни лирические, эпические, песни о животных, об огне, о том, что живут здесь люди со своими семьями, как «ночь с луной, день с солнцем, звезда со звездой». Открывали они поэтичные сказки лесных ненцев, изучали особенности охоты на соболя, песца, лису, росомаху, белку, на зайца, медведя и выдру, боровую дичь. Осваивали неписанные законы взаимоотношений ненцев с природой, которые сводились к гуманному принципу – «не навреди», не хапай лишнего, ибо не оберешься беды (грубо, но верно на этот счет говорят сегодня, что жадность фраера губит). В записанном исследователями мифе о сотворении рек и суши говорилось:
«Когда-то две женщины на земле реки создавали. Одна говорит: «Давай реки так проложим, чтобы они и в ту и в другую сторону текли». Вторая отвечает: «Нет, тогда людям будет слишком легко плавать по ним, и они быстро всех зверей перестреляют. Нужно сделать так, чтобы реки в одну сторону текли, тогда людям против течения трудно будет плыть». Так же они и землю создавали. Одна говорила, что нужно ее плоской сделать, другая отвечала, что так людям будет слишком легко по ней ходить, и нужно сделать землю неровной, чтобы люди шли то в гору, то с горы».
Глубокая, что ни говорите, философия...
Детина почти двухметрового роста, прямостойный, как сосна в корабельном бору, Пономарев, начитавшись в юности Джека Лондона, приехал в Пурпе из Латвии с ударным комсомольским отрядом. Работал бригадиром монтажников. Половина его работяг были пьющие, половина – бывшие зеки. Но – мужчины все работящие, и – «бугор» нашел с ними общий язык. «Нормально работали мы» – заявляет Борис. Пономаревы всей семьей жили в вагон-бочке. «В Губкинском витал какой-то особый дух свободы» вспоминает дочь Бориса Борисыча, которая учится сейчас в Москве. Не может она без улыбки рассказывать, как ее папа яишницу на утюге жарил, а знал он секрет, как грамотно держать его. Отмечает Пономарев потрясающую интуицию мэра города Валерия Лебедевича, организация музея – его идея. Филиал университета, впрочем, тоже создан здесь по его инициативе. Ну, а на каких людей в своей команде он ставку делает, видно уже по директору музея. Ректор здешний (или директор филиала, если точнее) Петр Голубев – историк. Работает над кандидатской диссертацией, в которой исследует проблему передачи верховной власти на Руси, начиная с Ивана Грозного... Это и не удивительно: надо соответствовать мэру, который закончил Академию госслужбы при Президенте и защитил там диссертацию по формированию стратегии развития малых городов Крайнего Севера.
Борис Пономарев открылся нам и с очень лирической своей стороны, но это случилось вечером. А днем у нас был еще поход в библиотеку. Точнее это библиотечный центр, в котором есть и компьютерная библиотека, работники ее тесно сотрудничают с Администрацией, и та дает им исчерпывающую информацию о своей работе. В выигрыше жители: каждый человек может бесплатно и совершенно свободно узнать, как распределяют и расходуют городской бюджет, как планируется строительство жилья и пр. Богатый пласт информации – краеведение.
Директор библиотеки Татьяна Ивановна Романенко – из Алма-Аты, на Север ее привела тоска по сосновому бору...
Но вот вечер. Новых знакомых своих мы встретили в Доме Культуры. Здесь собрались на презентацию творчества Юрия Блинова элита города, вся культурная общественность, руководители Губкинского во главе с мэром.
Сцена выдержана в броском художественном стиле. Черный задник с ненецкими орнаментами – олицетворение нефтегазовых богатств местных недр. Виновник торжества Юрий Блинов в белом костюме с фосфоресцирующей голубизной бабочкой. Он, по задумке режиссера, живое творение искусства. Как его уломали на этот наряд – неизвестно, но я точно знаю, что друг мой двадцать лет уже галстука не одевал. Блинов бесхитростно заявил залу:
– Вы обрадовали меня, собравшись здесь.
Он рассказал коротко о себе, ответил на вопросы. Родился будущий прозаик в деревне Роза на Урале. Пережил трудное послевоенное детство, безотцовщину. Окончив ремесленное училище, работал водителем торфоуборочной машины. Закончил Политехнический институт в Калинине, по торфяной же отрасли. Поступил в аспирантуру, но понял, что не его это дело – разработка торфяных месторождений и наука. Ушел в геологию, углубляться стал в мерзлотоведение, и ледяная тундра стала фундаментом его жизни и литературного творчества.
Читатели дали высокую оценку книгам Юрия Блинова, ставшего в 2001 «Человеком года в области культуры». Я рассказал, как регулярно выбирался Юрий на занятия литературного объединении в Тюмень, будто не тысячи километров, а несколько кварталов отделяли его от моего «Факела». Это его упорство, критическое отношение к слову импонировало всем моим подопечным. Мы верили, что Юра пробьется в литературу, как пробивался он к тайнам вечной мерзлоты, и не ошиблись в нем.
Блинова обласкали, как и меня некогда, «Истоки», регулярно стала печатать «Юность». Московские гости находили родство в нем с Михаилом Пришвиным и Виталием Бианки. Во мне ж просыпался педагог, и позднее я шепнул своему питомцу:
– Послушал, что мы тебе наговорили, порадовался «лещам», и забудь все.
– Так я и намерен сделать, – ответил он. – Глубины слова неизбывны, расти надо и расти.
А потом со сцены зазвучали песни. Сопровождала их чудесным аккомпанементом на фортепьяно Анжела Украинцева. Здесь неожиданно мы узнали, что Пономарев – известный бард Губкинского. Он бывал на Грушинском фестивале и проникновенно исполнил в честь Блинова свои творения. Про апрель на Севере, что вместо трамваев олени тут, а тепло всего три недели и шибко зимою метет. И по своему подпевала тундра за стенами ДК: с Ледовитого океана на город накатывали метельные клубы... И о многом еще другом рассказывали его песни. Драматично звучали строки о том будущем нашего поколения:
Когда уйдем навек, как белые снега.
Когда умрем у времени на плахе...
Душою поэзии Бориса Пономарева был, конечно же, человек. И бард был прав в том, что главное в тундре не клюква, не нефть, не олень и не газ. Да, на Севере главное – люди.
Из этих людей можно гвозди
На стане гвоздильном ковать.
Кто работал на семи ветрах на буровой, а я это хлебнул в помбурах на Самотлоре и Ямбурге, подтвердит правоту поэта.
Выступил перед собравшимися мэр Валерий Лебедевич. Пафос сказанного им: «В городе родился писатель. Губкинский – кладезь талантов, и Блинов помогает нам поверить в себя, в свои возможности».
Трогательно читали сказку Юрия Блинова о зайце-непоседе его внук Кирилл и сынуля Анжелы Украинцевой Владик. Этот пацанчик проявил такую артистичность, что не мне одному подумалось: может стать подвластной ему большая сцена. Единственное, чего не избежать мальчишке, – трудностей. Ответил же на вопрос о них Юрий Блинов:
– Трудностей достаточно. А преодолеваю по-разному их, иногда, сжав зубы.
В литературе так идет вперед писатель и в схватках с вечной мерзлотой: это под его руководством малое предприятие «Криотехника» ведет работы по укреплению грунтов и реконструкции фундаментов. Льды коварны, непрофессионально построил здесь дом, он может и «поплыть»...
В банкетном зале разговор пошел душевней еще и раскованней. Я зацепился мыслью за слова из спича Лебедевича о том, что вечер Блинова шире, чем просто презентация и что не все у них в Губкинском безоблачно так и красиво.
И мы выступаем волнорезами, – подбил тост, как гвоздем, Лебедевич. – Из Москвы пустят большую волну («От Кремля до Кремля», – сказал я про себя), – и если нам, Администрации не поработать, она просто сметет многое. В Думе и Правительстве действуют на этот счет профессионально: тут подрежем, уменьшим, приведем к среднему, а расплачиваться народу. И мы здесь облагораживаем реформы всякие, смягчаем последствия...
За праздничным столом стало оживленно. В разных углах его рокотал прибой словес. Мы с Телюком разговорились об одной особенности нынешнего времени. Смутное оно вроде бы, а стихов, книг поэтических – половодье. И главное – профессиональные они (о графоманах нет речи). Но удручает, правда, гладкопись. Редко-редко взорвется, взбурлит что- то на глади этой поэзии. В чем дело? Гете, по-моему, отмечал связь смутных времен с выплесками ее. Но почему, что происходит?
– А я попытаюсь ответить, – сказал мне сидящий напротив Сергей Телюк. Я уже знал, что он мостостроитель, достиг больших высот в своем деле, работал крупным спецом в Министерстве, получал приличные деньги. Но сбила его с панталыку, завлекла эта роковая любовница – литература. И Сергей нашел мужество порвать с мостами, обречь себя на материальные невзгоды и начать жизнь как бы с белого листа. И с новой любви, кстати, после передряг с первой семьей...
– Короткая форма, стихи быстрей реагируют на изменения в жизни, – заявил он рассудительно. – Устаревают ритмика, подбор слов, и идет поиск. Возможно, ближайшие годы станут началом нового «серебряного века» в поэзии.
– Да, – согласился я, – идет обновление, змеи меняют кожу, как заявил Гумилев, по-моему, люди Души.
Потом стол стих, потому что Борис Пономарев взял в руки гитару и стал перебирать мелодичные ее струны. И услышали мы эссе-песню о вертолетчиках, с которыми летал когда-то автор. Тундра, газопровод, вертолетка. Один из членов экипажа разводился как раз с женой и щемяще взглядывал на висевшую в вагончике фотографию некогда любимой женщины. Ночью Борису не спалось. Он вышел наружу. Тихо было вокруг, над тундрой вновь накрапывал дождь. Лопасти вертолета обвисли. Три дня уже дождевые тучи блокировали вертолетку. И рождались у барда строки:
Нас прижали облака,
Нам коридор закрыт пока.
На вертолетке тишина,
Осенний день испит до дна.
А наутро скользнул в прогале облаков солнечный луч. И опять стал изливаться Пономарев в мелодичный стих о том, как «луч дрожит на лопастях винтов».
А на стене висит планшет
И рядом – пачка сигарет,
Письмо и твой фотопортрет.
Прости, прощай, не жди, привет.
И вновь весело горят сигнальные огни. Люди в стихии неба и верят в чудеса, в то, что сказка сбудется, все у нас получится и хорошее опять в жизни повторится.
Новый день начался со встречи с мэром. Устроились все за отдельным, «коллегиальным» столом. Стартовала с вопросами «Юность» в лице напористого по молодости Валерия Дударева. Он заговорил о Губкинском как об оазисе культуры в тундре. Я записал из ответа Лебедевича на этот счет:
«Если человек на месте не ищет варианты собственного развития – он закоснеет». Это многое объясняло в Лебедевиче, в кипучей его натуре. У него доброе широкоскулое лицо, обрамленное рыжей бородкой.
Самое выразительное в нем – глаза, голубень, брызжущая из глубоких глазниц.
Мэр говорил о том, что его лично цель – создать населению Губкинского такие комфортные условия, чтобы они не чувствовали себя людьми второго сорта и не прятали б на Большой земле голову подмышку. Они заслуживают достойной жизни. Сам по себе Губкинский вырисовывался как незаурядный культурный центр Приполярья, форпост искусств и спорта. Не случайно же одна журналистка назвала его городом, где согреваются сердца. Помимо музея и чудесной библиотеки здесь имеется своя студия звукозаписи, где выпустили не одну уже кассету звезд местной сцены, «жаворонков» и «соловьев». Славятся башкирский ансамбль «Шатлык», хор академической песни «Братья-славяне», детский хореографический ансамбль «Северное сияние», в который вовлечено около двухсот ребятишек, ездивших с концертами в Испанию даже. Четырежды проводился в Губкинском фестиваль «Музыкальный полюс». Кипят дела в центре детского творчества. Здесь традиционны выставки местных художников. Не пустует зал ДК, когда идет «Неделя самодеятельного театра». Ежегодно отмечают тут «Дни культуры». Гордятся в Губкинском современным детским садом «Снежинка» на 205 мест, оздоровительно-досуговыми комплексами «Юность» и «Ямал», юношеским клубом «Метелица» и лыжной базой «Снежинка». Востребована у жителей химчистка «Снежная королева». Появятся скоро стрелковый клуб, манеж, лыжероллерная трасса, крытый каток и теннисный корт.
Набирает популярность клуб любителей животных «Овал», имеющий уже 44 вольеры. Как пишут дети в сочинениях, гордясь родным городом, появится здесь, возможно, и зоопарк, где поселятся жить северные олени, морские котики и даже слоны. Верят молодые губкинцы, что будут у них цирк, театр и филармония. «Я люблю Губкинский как маленький остров среди больших снегов», – заявила одна школьница.
«Суровой зимой, – вторит ей другая, – когда метель вьется среди домов, душу и глаза радуют ледяные городки, нарядные елки. Я не смею мусорить на улицах. Мне нравится его чистота». И читаю у третьей: «В первые же месяцы жизни в Губкинском я увидела, что даже студеной зимой, в темени полярной ночи, лица его жителей остаются солнечными». Детям можно верить. Верю я и Валерию Дудареву, который заявил Лебедевичу, что его журнал организует здесь литературную студию «Юность». И вообще нет никаких сомнений в том, что в Губкинском запоют скоро:
У нас – златые купола,
И в срок звонят колокола.
Храм из дерева здесь уже воздвигли. Жена Лебедевича, темноокая красавица с картинно-пунцовыми щеками Ирина ездила в Тобольск как первая леди Губкинского, и на освящение новой церкви приезжал по ее приглашению архиепископ Димитрий. Будет в этом городе, конечно же, и лебедино-белый храм из камня с золотым лучением куполов. Женщины умеют доводить дела до рождения. Было б зачатие...
Обо всем думают в Губкинском, о радостном и скорбном. Морг построили – даже презентация была...
Дударев не выпускает инициативу разговора и с искорками в глазах задает новые вопросы мэру.
– Что читаете?
– Блинова в первую очередь и вообще местных авторов, – улыбается Лебедевич.
– Из классиков кого любите?
– Толстого перечитываю, Куприна.
Меня больше интересовали социально-экономические вопросы. Зацепился мыслью за реплику Лебедевича: «Вообще Россия – северная страна». Поделился с ним своею тревогой: «Северные территории развиваются однобоко. Что будет, когда закончатся нефть и газ? Мертвые города? Это ж Апокалипсис Северов наших. Подобное мы сейчас видим. Друг-геофизик у меня в Магаданской области родился. Приехал в родной поселок, а там разруха, брошены люди на выживание. Пустые дома с выбитыми стеклами окон, голодными крысами и черными глазницами. Слез не мог сдержать он, захлебнулся ими.
– Меня это тоже тревожит, – заговорил с озабоченностью мэр. И так случилось, что доводами своими в конце концов убедил меня, что все не так уж и мрачно. Пока извлекается менее трети углеводородного сырья. Новые технологии позволят продолжить жизнь промыслов. Геологи работают, и в глубоких горизонтах могут быть открыты месторождения. В регионе много кварца, дойдут и до него руки. Развивается нефтеперерабатывающее производство. На малокомплектных установках уже вырабатывают бензин разных марок, дизельное топливо.
– Когда человека загоняют в пятый угол, он ищет варианты, – заключил Лебедевич. – Выработают газовики свои месторождения – можно будет ставить на них электростанции и получать дешевую энергию. Развивается в городе тепличное хозяйство. 16 лет назад сухой лук и сухой картофель были здесь нормой. Сейчас питаемся свежими овощами...
Поделился с мэром своими впечатлениями от книги Андрея Паршева «Почему Америка не Россия?» Она отравила мое сознание. Заговорят по телевидению о реформах, вхождении России в мировой рынок, а мне волком выть хочется. Страна наша – это ж немеренные версты морозных пространств. Здесь не цветут, как в Баварии, магнолии. В Подмосковье Паршин в мае дал дуба в бундесверовском спальном мешке. Даже Аляска по сравнению с Чукоткой – курорт. Мы не Индия, не Китай и даже не Канада. Обмороженных больше, чем ошпаренных, как цитирует кого-то выдающийся экономист. Даже кот Матроскин знал, что продавать надо что-то ненужное, а нужней теплоносителей в России ничего нет. Это в Индии открыл окошко и – тепло, в Америке проблему решают небо и солнце. У нас же его маловато. Живем, как в холодильнике. Прорва средств уходит на обогрев, и себестоимость продукции потому, цена строительства в России в несколько раз выше, чем на Западе. Мы неконкурентоспособны и обречены на замкнутую, «блокадную» жизнь. К этому сводит мысль книги Паршев. И я мрачно теперь воспринимаю слова правителей государства о светлых перспективах его в ближайшие годы и заявил об этом Лебедевичу. Рассказал, как живописует в рассказе одном Блинов свой Север:
«Мороз, пронизывающие ветра со снежными комочками, такие ветродуи в тундре, что в кальсонах шерстяных с ватниками мошонка скукоживалась». У меня ж душа скукоживается после книги Паршева.
Мэр смолк, а собравшись с мыслями, заговорил о России как о Клондайке, о природных ее богатствах, о талантах россиян, высоком уровне их профессионализма.
– Можно запустить такой механизм в экономике нашей, который позволит в перспективе стать Российскому государству одним из самых могучих в мире, – заявил он с убежденностью.
Я не стал просить его о развертке этой мысли, а вспомнил просто рассказ одного моего товарища, который побывал в Дании. Там нет никаких месторождений, а живут люди богато. На обочинах дорог можно встретить такие плакаты: «Главный наш ресурс – качество». Подумалось о том времени, когда в Рейкьявике встречались Рейган и Горбачев. Узнали, мы тогда, что в Исландии, на громадной льдине, по сути, производят в теплицах столько апельсинов, что экспортируют их даже в Африку. Эти факты, оптимистичный настрой Лебедевича оказали свое воздействие на меня: почувствовал я некоторую оттепель в душе, подтаивать стали постулаты Паршева...
Рассказывая о себе, мэр Губкинского поведал, что приехал некогда на станцию Пурпе в составе Всесоюзного отряда «Молодогвардеец» и обрел здесь в Приполярье вторую свою Родину. Мне вспомнились друзья-комсомольцы, своя молодость на жарком «Тюменском меридиане».
На 80-летнем юбилее ВЛКСМ в Тюмени, – сказал я, – многие заявляли, что мы – дети социализма, а комсомол – наша судьба. Прошлое повторять нет смысла, но нельзя забывать о лучшем. Из прошлого надо брать огонь, а пепел пусть развеет ветер истории.
– Верно, верно, – вырвалось у Лебедевича, – считайте, что и я так мыслю. И услышали мы о том, что в Приполярье тут создается Союз молодежи Ямала, что будет его организация в Губкинском. Вновь, как и раньше в стали заниматься здесь молодыми специалистами, вопросами их профессионального роста. Что формы другие – это естественно. В команде Лебедевича, например, не один уже учится в Академии госслужбы при Президенте. В этот момент я и узнал, что одна из студенток ее – Анжела Украинцева. «Вновь надо с ней встретиться», – заметил себе.
Опять вставил свое неугомонный Дударев, и мэр стал рассказывать, как общаются губкинские руководители с коллегами по Ассоциации малых городов России. Глубокий вздох пронизал Лебедевича.
– Мы разрабатываем свои предложения, посылаем их в Правительство, Президенту. Но процента два лишь из них доходит до него, и болит об этом моя душа. Скукоживается от таких ветродуев в нашей политике, как мошонка, о которой написал Блинов.
Мэр оказался настолько убедительным и неожиданным с этим пассажем, что все мы дружно рассмеялись. Ясно стало, что губкинский мэр знает цену писательскому слову. И с печалью подумалось об одном литературном хурале, где большой человек из окружения Президента недоумевал: «А зачем вообще нужны писатели?»
Кремли единят людей, способствуют подъему духа народа, но то, что символом этого может стать Кремль ледяной – явление уникальное и многозначащее. Как ни прискорбно, в Москве сейчас прозябают известные писатели, классики социализма как можно б сказать. С одной стороны это вроде бы естественно. Товарищ мой, замечательный тюменский бард Анвар Исмагилов, драматический человек по сути заявлял, что такова юдоль русского литератора: он обречен на вечные препирательства с судьбой и государством, на жизнь с содранной заживо кожей – когда чувствует творец каждое дуновение жестокого ветра времени... Но не справедливости это свидетельство, а великой беды в Отечестве, где таланты становятся изгоями. И будто вперекор такому ползучему фатализму в судьбах художников созидают им творческую обстановку в Губкинском, где начинающие школяры даже, молодые литераторы живут в атмосфере всеобщего внимания, благожелательного отношения со стороны властей. В этом писательскую группу гостей приполярного города убедила встреча с литературным активом в библиотеке.
Читальный зал полон. Собрались авторы трех альманахов, которые выпущены при поддержке Лебедевича и редактуре главного библиотекаря города, литературной мамы начинающих Татьяны Ивановны Романенко. Она сама – талантливо владеет словом, но скромничает только. Речь ее эмоциональна, как язычки пламени таежного костра. Линия – тверда: характером она жестка, как непокорные вихры ее светлых волос. Ведет встречу так, чтобы больше пользы извлекли от общения с «мэтрами» ее подопечные. Я делюсь своими тайнами мастерства, говорю, что все мы из слов родом, хорошие люди – из хороших, плохие – из плохих. Молодая литературная поросль дружно пытает московских гостей. Пролистываю последний сборник губкинцев, который я прочел уже, и лица в зале живьем звучат словами моих заметок, подчеркиваний.
Импозантного по виду Сергея Надеждина волнует «проемность двери», терзают «кубов округлость» и «длины дорожность».
Снег тает Блока стихотворением –
Тепла апрельность, ночей воздушность...
Так замечаешь вдруг с удивленьем
Весной Москвы санкт-петербуржность.
И осень лишь его успокаивает, когда «жизнь полна покоя».
Отчего? Не знаю сам.
Не волнуюсь, не тревожусь...
Дородный Евгений Матюшенко будто с ветров объявился в зале. Жизнь его в этом афоризме: «В горниле нордическом судьбы куем».
О железном говорит добрая и улыбчивая бабушка Вера Самоделкина. Задается одним вопросом она, думая о солдатских матерях, потерявших детей в Чечне, хочет, чтоб сказала ей Держава, из какого сплава ковала она женщин, «чтоб столько плечи их могли держать».
Побывал я уже в гостях у своих друзей-журналистов Вики и Валерия Воробьевых. Округлая формами, домашняя вроде бы внешне Вика дерзка мыслью и чувствами:
Как в стоячем болоте, быт,
Нудной бедности скупердяйство...
Не хочу! Наплевать и забыть –
Вот такое мое «чапайство»...
«Дай, боже, сил радость дарить чужим!» – восклицает она.
А уж если уйти – босым.
В нестареющих ангелов братство.
Остренький лицом, утюжок которого усугубляет еще и клин бородки, Валерий притих, как заяц под кустом. Никаких вопросов. Глаза лишь выказывают движение мысли. Может, вновь он воображением в златокипящей Мангазее, и «попутный ветер дугами выгнул оба паруса коча «Мария», прямой и косой». И в море Мангазейском один из двух воевод, которые ведут противоборство здесь, «на краю Ойкумены», где стоит знаковый столб с перекрестьем частей света. Несколько глав я прочел об этом. Многообещающая повесть моего собрата, который, преодолевая журнализм, торопыжество, бесстрашно сейчас отхаркивается от него.
Мечтательная натурой Ксения Тарасова нацелена всей своей энергетикой на действие. Она любит спорт, увлекается философией, народной медициной и обожает кошек. Кредо Ксении: «Жизнь слишком коротка, чтобы проводить ее на диване». На расстоянии может любить она.
А не любимой быть я не могу.
Семнадцатилетний Матвей Жижик – это характер. Как подает его составитель сборника, в два года он позволил взять себя на руки, но неизменно предупреждал: «Не уроните?» В пять лет, заходя в кабинет хирурга, где ему должны были наложить швы на рану, сказал маме: «Ты не переживай, я плакать не буду!» И не плакал. А в шесть на вопрос «Ты такой взрослый, так почему ж капризничаешь?» ответил: «И сам не знаю, но иногда хочется». И этот прагматичный мальчик в 16 лет написал первые стихи о грядущем вхождении в новый век, о мужской дружбе. Сейчас, по всей видимости, у него настало время размышлений о любви. Цель его жизни «искать свет». «Изменить игры течение». Находить «большего ростки».
Целеустремленный в жизни, с лазерным взглядом Геннадий Чистиков, достигший возраста Христа, начинал с маленьких четверостиший еще в детском саду. «Стихи, как японские иероглифы, – говорит он, – в одно стихотворение можно уместить всю свою жизнь».
Трогательны и девственно-чисты в своих признаниях десятилетний Сергей Логвись и, годом младше его Катя Прокопенко. Мальчишка, глядя с самолетной высоты, задумывается, «чего на земле больше воды или суши». А в девчонке пылают краски: «Осенью золотые березки и осинки дрожат от легкого ветра. Кажется, я слышу тонкий звон этих золотых листьев «.
Озноб по спине гуляет, когда читаешь рассказ вырывающегося из тенет журналистики Ирека Насырова, его впечатления от поездки к ненцам, о том, как просыпались они после затяжного пьянства: «В чуме с утра не было дров в печи. Поэтому не было чая, хлеба. Было холодно. Но это, пожалуй, не самое тяжелое. У людей, которые остались в стойбище, было нестерпимо холодно на душе». Да, пьянство, которое несет в тундру современная цивилизация, косит этих детей природы ненцев. «Пьяные баржи» с водкой на реках здесь, увы, – жестокая реальность. От нее родимой может вымереть по-детски беззащитный от этого зла народ. Но есть такие люди, как Ирек Насыров, которые с болью воспринимают происходящее, восстают против «зеленого змия» и пусть по-дон-кихотовски, но бросаются в бой, чтобы отстоять души «чистых жителей» тундры. Смотрел я недавно телефильм тюменки Любы Переплеткиной, удостоенный приза на международном фестивале финно-угорских народов в Сыктывкаре, и ножом будто по сердцу полоснул меня этот кадр: лежит ненчонок на снегу в нарядной черно-белой малице, подложив руку под голову и как бы задумавшись, глаза серьезные как у многих ненецких ребятишек, с недетской думой. Меня мысль прожгла: «Неужели и его ждет «пьяная дорога» жизни и ранняя смерть?» «М-да, дай-то Бог и дальше так писать этому парню Иреку Насырову», подумал я. И с интересом стал вслушиваться в перепалку, которая вспыхнула в зале. Бузу дискуссии поднял один из очень деятельных предпринимателей Губкинского, обовнучившийся уже дедушка Геннадий Фомин. Человек горячих кровей, крымчак из-под Феодосии, он взьерошенно твердил, что это очень хреново, когда стихи читают заунывно. Что это за поэт, мол, когда он как умирающий лебедь.
В сознании моем в момент вспыхнула его фраза из альманаха: «Мои любимые герои – бунтари, революционеры». И я мгновенно, живьем будто бы увидел в Фомине любимого героя моей юности Овода. Не книжным, залитературенным, а страстным в обыденности наших дней человеком, губкинским Оводом с русской душой, о русском страдающем:
Вот потому так одинока ночь,
Она вдовой без гармониста бродит.
Страстен и горяч Фомин и в сфере предпринимательства. В этой хотя бы своей позиции: «Мы создали институт нахлебничества. Извращенный капитализм, основанный на социалистических постулатах, при этом все хотят получить капиталистический результат». И действительно, на него пахать нужно, и не важно, Африка это, Голландия или Россия.
Собравшиеся хотели слышать стихи московских гостей, и те их, конечно, читали. Будто кочи по Мангазейскому морю плыли в атмосфере читального зала неторопливые строфы Сергея Телюка из его «Книги легенд» – о древнеславянах, о короле Германарихе, предводителе гуннов Денгизике, о командовавшем византийской армией скифе Анагасте и о славянском князе Ардагасте. О тех временах, когда
_В_предощущении_дороги_в_Европе_сотни_лет_назад_сроднились,_позабыв_упреки,_абориген_и_азиат..._
Эти именно строки будили во мне видение, вспыхнувшее в воображении в школьные годы: «Едет гуннов царь Атилла». Он представлялся мне как толстяк Тартарен из Тараскона... И судьба Телюка это праславян искать всюду.
Валерий Дударев – воспитанник магаданских снегов и с радостью собрался в тундру к Блинову. Как любой человек, по определению, он – существо с самой долгой памятью. Щемяще видя окружающий его мир, малозначимые вроде бы детали и краски, поэт выходит через них к большому, вечному. В стихах его видишь ночи от молний светлые, лунное зарево темных полей, желтые пашни, дороги во мгле и то, что трудно и вообразить, охватить сознанием:
Сгорают звезды, люди, царства...
Испепеляющий конец? –
И нет на свете государства.
В котором умер мой отец.
Каким болевым чувством надо обладать, чтобы так увидеть Родину:
Россия не поет, Россия умирает.
Как мертвенно бледны! – и брошены стога.
Безропотны леса... И время замирает.
Ужели эта Русь была мне дорога?
Ему тяжело смотреть на звезды – судьбу счастливую искать. А счастье – добраться до поля, увидеть, как дремлет ветла. Ощутить, как «Под каждой звездой Светло и люто. И снег как будто золотой. И все – как будто». Поэт может почувствовать, как в сумерки сонные в васильках у обочины наливается слог его... И дуреет, когда приходит снег и журавли прощаются с полями. Убивает его, что «Много в нашей Покровке Полуспившихся рож» и «Бутылки бабка собирает», Что в праздник выпила страна». Но – эта даль! Эта высь.
Но уставишься в небо –
И охота реветь.
Поэт, блоковское, по-моему это, – человек, который может вобрать в себя и выразить в слове тоску всех времен и народов. Дударев это может, потому что
Серое небо над ясной душой,
Сосны печальные эти...
Холм невысокий и век небольшой
Дан человеку на свете.
Истинно, мир должен умереть, как заявил классик, чтобы воскреснуть в метафоре и трепете чувств.
До Тюмени я жил под стук вагонных колес с тоненькой книжкой Валерия Дударева «Ветла». Но до этого был еще один день с новыми встречами.
Я в «Солнечном доме», торговом центре с магазинами, кафе и небольшим цехом хлебопечения. Командует этим хозяйством невысоконькая проворная женщина Зинаида Михайловна Докторова. Ей вручили в Москве медаль как лауреату всероссийского конкурса «Женщина – директор года». Познакомившись с хлебопеками, уединились в маленькой ее конторке.
Выросла Зинаида Михайловна в Молдавии, работала много лет с мужем на БАМе, меняя станции местожительства по мере продвижения в тайгу строительно-монтажного поезда. Недавнее известие в несколько сухих информационных строк о том, что пробили Муйский тоннель, звучало для нее песней о ее кочевой, как у военных, жизни. Она мечтает о солнце и Юге, а потому и название у фирмы «солнечное». Дело свое любит, по женски чутко реагирует на потребности жителей города Губкинского, который стал после БАМа ее второю судьбой. Вспоминая Чарскую долину, перевалы, горы, Зинаида Михайловна замечает, что снега там было мало. Зато теперь его – обилие. Ну, а нехватку солнца восполняет солнечной своей душой, тем более, что время, в котором живет, нравится ей: дерзай, твори, все возможности есть для этого. Особенно таким лидерным людям как Докторова. Им, правда, личная жизнь не всегда удается. Но это – не моя тема. Принца нового Зинаида Михайловна не ищет. Но сдается мне, что его она обретет еще, не минует ее женское счастье, солнечно будет и дома. Зацепила она что-то в сердце моем, и себя я невольно примерял на роль принца, но примерки такие – юдоль моя писательская, рождаемая напорной энергией так вжиться в судьбы своих героев, что если оторвали тебя от них, то с частью сердца, и кровоточит оно...
Договорился о встрече с Анжелой Украинцевой. Захожу в ее кабинет радостно-возбужденный.
– Ну, голубушка, – говорю, – я обалдел от вести, что ты учишься в Президентской Академии. Мне доводилось встречать сапожников во главе отделов культуры. Расскажи, дочка, как дошла ты до такой жизни?
Анжела хлопает только ресницами своих глаз и улыбается.
– Какие они у тебя, синие? – спрашиваю. Та смеется в ответ:
– Кошачьи! С зеленцой...
Мужской ум Анжела восприняла от мамы, которая работала директором, универсама, и отца, ответственного работника города. Она закончила Училище искусств в родной Тюмени, а потом Институт Культуры. Однажды пригласила ее подруга погостить у нее на Севере. В Губкинском ее поразили большие очереди к цветочным киоскам, а было 8 марта. Внешне мужчины – громадины в унтах, шубах и меховых шапках. Отстояв очередь, идут, пылая радостью, с мерзлыми гвоздичками поздравлять любимых. А пурга космами их сбивает. Растрогалась всем этим Анжела. И – осталась в Губкинском. Давала уроки фортепьяно в музыкалке, была концертмейстером. А потом пригласил ее Лебедевич в свою команду. Немного понадобилось молодой женщине, чтобы понять: ей нужно соответствовать. Так и поступила она в Академию. И цветение оазиса культуры в Губкинском обеспечивает и Анжела Украинцева. Доверие мэра она, конечно же, оправдывает. Цель «министра культуры», чтобы опутала она весь город. А работать ей есть с кем.
– Чудесные специалисты у меня под началом, восторженно заявляет она. – Я учусь у них...
Удивительнейшего человека я открыл у себя под боком, на первом этаже своей гостиницы «Паланга», где обитал в собственной мастерской художник Василий Кузмич Барыльченко. Солнечный он человек, жилочки все на лице светятся, когда улыбается, добротою лучится. Мягкий Барыльченко и светом души своей и картинами. Небо на многих из них спокойное, белесое: Север есть Север, яркие краски тут редкость. Как пишут о нем в проспекте «Картинки с выставки», изданной Музеем освоения Севера, для Василия Барыльченко характерны содержательность, таинственность и элегически-нежная, мечтательная манера письма. Пишет он природу, зимние северные пейзажи, тундру, местные речушки, прелесть тихих уголков русской земли. Картины его бесхитростны в названиях: «Излучина», «Ветреная погода», «На болотах», «Первый снег», «Март». А выставлялся Барыльченко в Москве, Ноябрьске и Губкинском. Растворяясь как бы в природе северных параллелей, он зорко меж тем ловит ликования света. Так появилось у него полотно с золотым грибным дождем, в котором сияло солнце. Барыльченко метафоричен в своей живописи. Вот «Март». Сосны на взгорье с розоватыми кустами за ними. На переднем плане сбегающие к заснеженному ручью, может быть, тонкие березки с волнистыми стволами, они «текут», тают будто бы. Что скажешь – весна!
А был он много лет оформителем в Губкинском. Рисовал вождей. Ельцина, Ленина. Его портрет занимал семь этажей на стене девятиэтажки. Одно ухо только было в два метра. Сейчас Василий Кузмич вырвался на свободу из ярма идеологизированной оформиловки. Пытался понять, побывав в Третьяковке, таинства кисти Левитана, Поленова, Сурикова, Васильева. Саврасова и Шишкина. Жажда свободы всегда терзала его, и вот не держат его крючья системы и бытовщины. Накупил материалов и красок лет на пять. Мечтает на Байкал съездить, на Алтай его тянет, к большим горам и высокому небу. А философию свою выстрадал он под гнетом системы. О том, что Барыльченко копает глубоко, я понял по книгам на полке. Ряд его философов начинался с Ницше.
Василии Кузмич считает, что есть два типа отношений любой личности с властью – холопские (Один: «Чего изволите?». Другой: «Государство – это я!») и воеводские. И это-идеал, договорные отношения двух сторон, особенно важны они для художника. Когда он – воевода, а не холоп.
– Счастливый был Айвазовский, – сказал Барыльченко. – Ему покровительствовали Черноморское пароходство, моряки офицеры, и самозабвенно творил он стихию моря. Полную свободу предоставил мне «Пурнефтегаз». У нас отношения договорные. Я их называю воеводскими.
И потянул меня художник в дебри своих мыслей. Он беспощаден к Петру Первому, породившему Петровщину. Косметика на лице старой женщины, которой порастягивали кожу, зашпаклевали морщины, навили букли и больше ничего. Иностранцы заполонили Россию и сколько соков повысосали, ловя тут счастье и чины? А власти разгульничали, пировали и жировали. Война, и тут же пышные балы, маскарады. Какая-то театрализованная жизнь.
– Это – моральный вульгаризм, – жестко заявляет мой собеседник. – Ничего хорошего я не нахожу ни в Петре I, ни в Иване Грозном. Вульгаризм на троне. Как и у Ленина. Охотники ломать народ, однако, не перевелись. А у него душа воеводская, вольная и свободная. Всевышним такая заложена.
Взглядывая сейчас дома на подаренную мне Василием Кузмичем картину озерка с холодной осенней водой и сиреневой дымкой ветвей теряющих свою листву берез, вспоминаю мудрого губкинского художника и вовлекаюсь в его думы об Отечестве нашем.
Уезжал из Губкинского в метель. Вечерело. Через дорогу накосо катили клубы поземки. По обочинам снега стало еще больше, и машина двигалась как бы между двумя брустверами. Провожали Блинов с Воробьевым. В купе мы звякнули прощальными, рюмками, и вот поезд катит в ночь, на Тюмень. За окнами плывут пространства, называемые Сибирскими увалами. Это – страна лесных ненцев. Здесь работал я с геофизиками, тропил соболя с ненцем Неро, напитываясь впечатлениями для романа. Вспомнилась мне островистая, с пролесками и прогалинами, удобная для охоты, обрамленная с обеих сторон гребнями увалов и залитая щедрым красноватым светом луны долина ручья Ильегана. Вновь увидел я будто бы, как мраморными колоннами погружаются в небо стволы кедров; тихо сверкает снег, на который вновь падают их голубые тени, и завораживает меня будто женственная красота лунной долины, словно все это происходит в сладком беспечальном сне. Ильеган всегда жил в моей памяти, как и у ставшего мне другом охотника. Рассказывал Неро как не раз появлялся Ильеган в его снах: никогда ж не оставался без добычи он в самом богатом своем урочище. И в романе «Большая охота» пригрезилось потом герою моему охотнику-поэту Неро, что летит он будто бы скользящим летом ночной птицы на помолвку с невестой своей Аннушкой в женской ее нарте на родину предков в одно из северных стойбищ. А внизу Сибирские увалы, спина земли – Тямаха, по родному слову Неро. Залесенные всхолмления дюны ее хранят в себе рассыпанные богом Нуми-Торумом насыщенно-медовые на просвет сердолики, и влюбленный молодой охотник думает, что застывшая в этих камешках солнечная заря будет хранить и оберегать любовь его Аннушку...
Собирал я когда-то солнечные сердолики в этих краях, когда довелось прослушивать землю с сейсмиками и открывать здесь для себя душу молодого города Ноябрьска. От Губкинского до него пару часов по железке. Там встретил меня на короткой стоянке другой мой литературный воспитанник Юра Бабаскин.
Здешние города, соревнуясь будто бы друг с другом, растят из своей среды собственных писателей. Поддержала мэрия Ноябрьска и моего питомца, издавшего свою первую книгу прозы.
Бабаскин – своеобразный по облику человек с лысинкой, пегой бородкой, блестящими навыкате глазами, ежесекундно, кажется вопрошающими мир. Таким внешне представляю я волшебника Оле Лукойе.
Писателя, известно, делает судьба. Род Бабаскиных раскулаченные горемыки-хуторяне. Дед Юрия ушел ночью через степь в дальний край искать пристанище для себя. А внук его учитель истории подался из раскаленного зноем Донбасса на заработки на Шпицберген, да и влюбился с той поры в Север. Встречались мы редко, чаще обменивались письмами. Последние вести получал я от «брата белых медведей», как называл Бабаскина, из Ноябрьска. Писателя я открыл в Юре с миниатюры «Голубые долины Шпицбергена». У меня о них только охи да ахи. Не один день рассказывал мне в Ноябрьске он о полярном архипелаге, доставая из мешка пожелтелые дневники, когда гостил я у него дома. Как истинный историк он любит вещественные подтверждения истории. Тогда я не досчитался в своем саквояже одной тряпицы. Рассказали мне потом, что Юра обогатил свою кунсткамеру «майкой писателя Мищенко». Мне оставалось только радоваться, если придает она ему вдохновения... Вспоминая ту поездку в Ноябрьск, вновь будто вижу вспыхивающую в моем воображении величественную вершину Альхорн на Шпицбергене. Два безвыездных года страдал там Бабаскин без зеленого цвета, без кустиков и деревьев. Зато потрясли его в Арктике, как Рокуэла Кента некогда, космически ошеломительные по красоте восходы и закаты, северное сияние, неземной грохот ледников, падающих в воду. От неописуемого этого мира цепенеешь на годы, как заявил Бабаскин тогда. Оцепенение это еще не прошло у моего друга, и повествование о Шпицбергене грезится ему как сияющий снегами Альхорн. А пока ж он, углубляясь в себя и тех, кто его окружает, написал книгу «Люди, которых люблю».
Как в Губкинском к Блинову, к Бабаскину тоже пришли на презентацию его творения мэр и другие руководители, многочисленные поклонники его таланта и герои его рассказов. Мне оставалось сличать лишь названия их с оригиналами героев, а встретил я на торжестве и «реформатора районного масштаба», и «ноябрьскую Мирей Матье», и «майора, не ставшего агрономом», и «с голливудской улыбкой Бабина», и ту, что «к медведю ревновала» супруга, и «иностранку в роду Линков». Сам Юрий Александрович совпал внешностью с «красивым человеком аленделоновского типа». Встретился я с ним и в мэрии потом.
Линк был точен как истинный немец и явился к себе в кабинет, как условились минута в минуту, В говоре и манерах был мягкий и мелодичный даже, как любимый его музыкальный инструмент. Иногда казалось, что, общаясь со мной, он проворно нажимал будто на клавиши своего саксофона, извлекая нужную ему мелодию. Я платил мэру тем же, извлекая в свою очередь из него рассказ о себе и своем роде.
Линки – из репрессированных немцев, сосланных с Волги в Орск, где в бараке и родился «аленделончик» Юра. Испытал он в казарменном детстве своем, как это жить в одном помещении почти двадцати семьям с детками. Комнатки строили из простыней. Через судьбу Линка я фибрами души своей воспринимал будто б дыхание эпохи...
На Севере Линк проявил себя как инженер электросетевых предприятий, начав когда-то с электромонтера. Работал после института сначала в Нижневартовске, потом в Ноябрьске. Электрослужба едва поспевала на Севере нашем за нефтедобычей, и задачи перед дерзающим инженером стояли всегда на порядок выше возможностей, опережали их. Приходилось действовать в «предлагаемых обстоятельствах» почти как по системе Станиславского в театре. Край нефтяной был, в общем, для юности не узок, и в горниле жарких дел вырастал Юрий Линк в крупного, стратегически мыслящего руководителя. Не случайно же избрали его ноябрьцы в мэры. Город терзали свирепые распри властей его с градообразующим предприятием «Ноябрьскнефтегазом». Процветали неплатежи, коррупция. Население страдало. Хозяйство получил Линк, в общем, провальное. «Прессовали» мэра завистники. И если предыдущее руководство города фукало направо и налево муниципальные средства, то новому мэру пришлось «собирать камни». Через полгода Ноябрьск стал выползать из долгов. Начали строить тут православный храм, мечеть, возрождать культуру, а талантов в краю сердоликов и нефти было предостаточно. И стал Ноябрьск, как и Губкинский, оазисом культуры в этих приполярных широтах. Мэр мог соотнести богатства недр с «человеческим ресурсом». Он мудро полагал, что таящим в себе энергию солнца сердоликам и нефти должны соответствовать и люди, обслуживающие Север. Но соответствовать им можно лишь светом, а его созидала в их душах культура.
Сам Линк с искрой работал и жил всегда, и я не раз ловил на себе во время нашей встречи лучистый его взгляд... Заснул я под щебетание севших в вагон юных ноябрьских лыжников, которые ехали, на олимпиаду в Тюмень.
Весь следующий день пути вчитывался, смакуя каждую строчку, в полюбившиеся мне стихи Дударева. И задавался вопросом: «Отчего рождаются оазисы культуры в этих студеных широтах, почему тут много Светлых людей, по какой причине притягивает их Север?» Ну тянуло же всю жизнь газовика- романтика Москвина из Губкинского, с которым по фамилии только и успел познакомиться, к Полярному кругу. Семейные обстоятельства держали в Европе, больной отец. А похоронил его – сразу рванул в Пурпе на старости лет. Ожидания оправдались: люди здесь духоподьемнее, полет души ощущаешь, ну, а что рубль длинней – само собой. «Многие люди здесь, как снег, родственны ему, – думалось мне. – Есть у них своя магия. Они просветляют других своих сограждан, мысли их и души». Поразили меня, тая ответ в себе на мои мысли, строки одного стиха Валерия Дударева:
Смотрю на снег – и взгляд не оторвать!
На что еще так можно засмотреться?!
Так начинаешь бренность понимать
Всего...
Ясней, конечно же, становилось мне, отчего снежно-белые ризы господни. Севера, похоже, его Родина, как у деда Мороза... И что касательно снегов, во многом определяющих суть России, еще скажу: учиться нам нужно, как можно б понять Блока, «вкушать иную сладость, глядясь в холодный и полярный круг».
Не случайно вспоминался мне тоболяк Семен Ульянович Ремезов. Говорят, возводя Кремль, он его прежде в душе своей вырастил. Подумал я, что родственны великому сибирскому зодчему те из нас, людей, кто стремится реализовать божественное свое предназначение, достойно прожить жизнь. И предваряя дела славные, они созидают в себе кремли духа. Если говорить о Губкинском, то тут город весь, можно сказать, вовлечен в это. Вот и вырастает здесь соборными усилиями его жителей единый для всех большой Кремль.
И вообще это так тривиально определять провинцию по географическим признакам. Она есть в каждом человеке, и в каждой столице мира живет. В себе и кремлевский дух созидается...
Через неделю после поездки в Губкинский получил весточку от Юры Блинова:
«На следующий день ходил я со своими гостями на встречу с самыми юными поэтами нашего города. Дети вместе с корифеями читали свои стихи. Вечером мы побывали в бассейне и сауне. Новый день начали с охоты (убили куропатку). Погостили на буровой. На обратном пути попали в такую пургу, что в двух метрах ничего не было видно. Застряли капитально. Хорошо, подгодился «Урал» тут – выдернулись. И утром рано москвичи улетели...»