В сборник вошли рассказы разных лет из архива автора, как публиковавшиеся в периодических изданиях, так и неизвестные.


ОБ АВТОРЕ
Захаров Аркадий Петрович, 1944 г. р. образование высшее, живет в Тюмени.
Аркадий Петрович активно занимается литературным творчеством с восьмидесятых годов прошлого века. Неоднократно публиковался в периодической печати: газетах «Тюменский комсомолец», «Тюменская правда», «Позиция», «Сибирский тракт», «Советская торговля», «Собственник», «Тюмень литературная», «Красный Север» и др.; в журналах «Катера и яхты», «Уральский следопыт», «Врата Сибири», «Лукич», «ЛИК». В своих произведениях автор пытается привить читателю любовь и интерес к родному краю — Тюменской области, ее истории, культуре, народам ее населяющим.
Захаров А.П. был соавтором нескольких литературных сборников. Первая книга «На неведомых дорожках» вышла в Тюмени в 2004 г. Пополненная и иллюстрированная, она переиздана издательством Тюменского Госуниверситета в 1999 г.
В 1996 г. у него вышел в Тюмени роман в двух книгах «Сень горькой звезды», посвященный событиям первичного освоения тюменского нефтяного Севера, ломке традиционного жизненного уклада коренного населения среднего Приобья. Роман получил высокую оценку и вошел в экспозицию краеведческого музея г. Мегиона.
В 2007 г. в московском издательстве «Вече» выпущена его книга «Вслед за великой богиней». Она вошла в число сорока лучших книг издательства и переиздана им еще дважды в 2011 и 2013 году под грифом «Великие тайны истории».
В 2013 году Захаров А.П. окончил третью книгу романа Сень горькой звезды» — Глаза Фемиды. Главы из нее публиковались в журналах «Тюмень литературная», «Лукич» и «Врата Сибири». Полностью книга вышла в 2013 году и получила хорошие отклики читателей.
Лауреат двух литературных премий. Номинант-победитель литературных конкурсов «Мир и Отечество», «Огни золотые», «Герои Великой Победы 2018». Награжден медалями: «За служение литературе» и «Василия Шукшина».
В настоящий сборник вошли его рассказы разных лет.

Аркадий ЗАХАРОВ
РЕЗЮМЕ


ДЕЛО В ТЕХ, КТО НАМИ ПРАВИТ

Быль

Когда моему деду Рябкову Федору Варламовичу было столько же лет, сколько мне сейчас, забрел он ко мне в гости по случаю праздника — Дня Советской армии. За столом, разогревшись, он поднял рюмку «за Красную Армию». Я удивился: «Ты же, кажется, не служил?» Всегда немногословный, дед вынужден был разговориться: «Служил внучек, служил. Только совсем недолго и неудачно». «Как так?» — не отставал я. И вытянул, таки, из деда историю, которую, к сожалению, сразу тогда легкомысленно не записал, а потому излагаю теперь, по памяти. Не исключено, что по давности лет что-нибудь подзабыл. Так что уж извините.
Кармак — у рыбаков так называется снасть, а у сибирских аборигенов означает «веселый малый». Что как нельзя более подходит этой чистой речушке, которая рождается в лесах у Ирбитского тракта и бежит среди сосновых и березовых лесов, ромашковых и васильковых лугов и хлебных полей. Крутит колеса водяных мельниц и пересекая старый Московский тракт вливается в задумчивую Пышму. Кармак — красавец. И люди на берегах его живут под стать. С давних времен, еще до столыпинской реформы, обживали Кармак выходцы из Вятки и Вологды, люди предприимчивые, трудолюбивые и талантливые. А потому Кармацкая округа считалась всегда зажиточной. В деревнях кармацких Мальцевой, Кокшаровой, Гилевой, Скородуме, Рябовой, Сажиной, Верховиной, Зырянке и Успенке поселились замечательные умельцы — мастера по дереву: плотники, столяры. А главным образом красильщики — редкие для Сибири кустари, те, что принесли в Сибирь со своей далекой родины обычай украшать свое жилье веселыми росписями из невиданных цветов, райских жар-птиц и завитушек-орнаментов. На радость себе и своим близким, а так же и всем соседям. Чтобы серое небо на душу не давило и жизнь светлее казалась. И несли красильщики эту радость по всему Зауралью каждое лето. Как только закончится посевная, а до покоса еще остается месяц с хвостиком, отправляются кармацкие красильщики на промысел — разрисовывать избы там, где еще не украшено. Красильщик — значит умеющий красить серые стены, украшать однообразные будни, веселить душу яркими цветами. У кармацких «красильщик» звучит гордо. Ремесло это не всякому дается — не каждому даже и по наследству. Даже если наваришь олифы из собственного льняного и конопляного семени, арендуешь у купца Пушникова краскотерку, натрешь на ней в зиму красок из охры, лазуритовой и малахитовой крошки — то это еще не все. К ним еще обязательно талант нужен. Такие талантливые широко славились и ездили на промысел далеким-далеко, на восток аж до самого Алтая, на юг — до самой Орды, на Урал — до Челябы, Нижней Салды, Верхотурья, Тавды и Алапаевска. Ну а Тюмень и Тобольск — само собой. У каждого большого мастера свой путик, свой годами накатанный маршрут и заказчики на многие сезоны вперед. Да не каждый сезон удачу несет.
В начале лета восемнадцатого года выкатилась на Московский тракт по направлению к Тюмени телега, запряженная в одну лошаденку. Лошадка сытая, справная, бежит бодро. Над ней дуга расписная, в голубых незабудках, оглобли — в оранжевом сурике, спицы на колесах желтые, а сама телега зеленая. Это чтобы все вокруг видели, что на ней красильщики едут, не кто попало. Но едет на телеге только один — мастер-красильщик первой руки Егор Трофимович Федюнинский. Рядом с ним поклажа: краски, кисти — все, что требует ремесло красильщика. А еще харч на первое время для всей артели, пока не сыщется заказчик. Тогда уж прокорм за его счет.
Молоденькие подмастерья Федя и Федюня покидали свои сапоги в телегу и топают босиком следом, чуть приотстав, чтобы мастер не очень слышал их разговоры. Подмастерья с детства друзья, в школе на одной парте сидели, а потом вместе по вечоркам бегали зазноб себе приглядывали. Вот и сейчас между ними об этом речь. Опасается Федя, что надолго отъехав, потеряет золотоволосую Ольгу Меньшикову, расположения которой добился наконец, отличившись на масляничном гулянии в Гилево, когда из множества удальцов только он один смог забраться по натертому воском столбу и сорвать приз — новенькие яловые сапоги. Они и сейчас лежат в телеге. Однако главным призом стали не сапоги, а внимание Ольги, которая на плясках встала с ним рядом в круг, а вечером пообещала встретиться. Это для Феди была большая удача. Многие парни хотели бы добиться внимания Ольги, среди деревенских девиц отличавшейся и нарядами и поведением, вплоть до походки, не испорченной крестьянскими тяготами. Ей повезло с детства попасть в услужение к купцу Пущникову, сначала нянчиться с ребятишками, а после прислуживать на кухне и по двору. Пушников из всех сил стремился «держать форс» перед другими торговцами. Дом отстроил двухэтажный, лавку напротив кирпичную, на тройке выезжал с колокольчиками, а всю прислугу одевал по городской моде, чтобы деревенские при встрече кланялись. «Кто моей прислуге поклонится, передо мной пополам согнется». Однако Ольга не зазнавалась, со всеми была приветлива и характер имела легкий. А потому воздыхателей вокруг нее всегда было предостаточно. Особенно прилипал Пашка Сухорукий, который батрачил на Пушникова, всегда был при его дворе и возле Ольги тоже. Не чета Федору, который видел Ольгу не часто, поскольку ремесло красильщика обязывало к разъездам. Известно: с глаз долой — из сердца вон. В разлуке и встречи и обещания перед Пашкиной назойливостью забудутся.
Вот эти свои опасения и высказывал Федя закадычному другу Федюне: «Красить еду в последний раз. При такой цыганской жизни и невесту упустить запросто можно. Не успеешь оглянуться, как Пашка ее окрутит. Займусь-ка я столяркой: рамы, столы, табуретки. У меня это хорошо получается. Еще можно туеса расписывать. Денег, конечно, будет поменьше. Зато всегда на месте и Ольга поблизости.» Федюня не соглашался: «Неправильно это! Пашке мы вторую руку сломаем, чтобы от Ольги отлип. А ты наследственный красильщик, сын лучшего мастера, с детства от него умение перенявший и вдруг решил молотком стучать. Я — другое дело, к рисованию не расположен и из подмастерьев мне не подняться. А тебе отцом и богом талант расписывать дан. Грешно и глупо его закапывать.»
Надо заметить, что Федюня вовсе не имя, а школьное прозвище, происходящее от фамилии Федюнинский. А настоящее имя его Иван, как и отца его, тоже Ивана. Наследственного красильщика, приучавшего сына Ванюшку к своему ремеслу, но не успевшего вывести его в мастера ни второй, ни третьей руки из-за прицепившейся чахотки. Лихоманка не пускала отца Ванюши в отъезды на заработки и в последние годы тот стал подрабатывать со своим дядей Егором. Впрочем, секретов мастерства племяннику передавать Егор не спешил и потому интерес к мастерству Ванюшка постепенно утратил. Зато любил петь и песен знал великое множество. Что и делал в долгой дороге. А Егор так привык к его песням, что перестал понимать, как без них в пути можно обходиться.
У его друга Федора судьба сложилась похуже. С малых лет он мечтал, что когда закончит школу, то будет ездить с отцом Варламом Кононовичем за Ирбит под Алапаевск и расписывать в тамошних деревнях и стены в избах, и наличники и всякую домовую утварь. Учился у отца давить масло из льняного семени, ладить щетинные кисти, растирать краски и даже расписывать короба и туеса. Пару раз даже выезжал как подмастерье с отцом на заработки. Но нежданно пришла беда и именно потому, что Варлам Рябков слыл как известный мастер по росписи, заполучить которого на подряд желали многие.
Славился мастер Рябков тем, что работал «с изюминкой», никогда не допускал «шахран» и за работу не просил лишнего. Наоборот, чтобы заполучить мастера на роспись своей горницы, хозяйки тайком пытались всучить ему дополнительно какую-нибудь ценную скатерть или ткань. И Рябков старался на удивление: серые избы преображались.
Подмастерья поверхность стен перед росписью грунтовали меловой шпаклевкой, при необходимости затыкая куделью щели, затем ошкуривали и «набивали землю», «наводили глянец», то есть красили фон, для чего пользовались местными колерами — белым, желтым, красным, синим, которые растирали на олифе собственного приготовления. Получавшиеся покрытия отличались большой прочностью и сильным блеском.
Фон окрашивали несколько раз; если расписывали по белой земле — то четыре: сначала грунтом из белил с твореным мелом, а затем три раза белилами.
Любил Рябков писать на светлом фоне, с обилием голубых, розовых, золотистых тонов и почти не применял красного. Считалось, что это цвет злобы и жилье не применим. Другое дело зеленый, спокойный и земледельцу приятный. На работу Рябкова приходили специально смотреть. Среди диковинных цветов и узоров порхали южные райские птицы, фламинго, фазаны, павлины, на Урале никогда не виданные. И конечно же привычные совы и петухи.
А в деревне Мезень, под Алапаевском мастер отпустил по домам подмастерьев загрунтовавших добросовестно в доме кержака-старовера большую белую горницу и в одиночку разрисовал ее диковинными цветами. И еще изобразил верблюда, станцию железной дороги и паровоз с тремя вагонами. Чем привел в изумление ничего такого не видавших селян и хозяина избы и горницы. Хозяин не поскупился и отвалил за работу аж 15 рублей, сумму для тех лет значительную. Корова стоила немногим меньше. Впрочем, именно эта щедрость и привела к беде: в глухом лесу на Ирбитском тракте, у мостика через речку Канырку, Варлама подстерегли разбойники и убили ударом кистеня. Ни лошадь, ни приметную телегу, ни краски в ней не взяли — одни только деньги за весь сезон унесли. И никто разбойников искать не стал.
Так и остался Федя Рябков сиротой в отцовском доме. Ни мастер, ни подмастерье: серединка на половинку. Заказчики в юного мастера пока не верят: еще сотворит шахран. Вот и приходится Федору до возмужания батрачить подмастерьем на именитых мастеров. Правда еще не бедствовал — одному денег вполне хватает. Опять же земля имеется. Нынче вот Егор Федюнинский по просьбе друга Ивана согласился его к себе взять.
На мостике через Кармак возле села Успенки наших красильщиков остановила застава: человек восемь с винтовками и двое с нагана- ми-начальники.
— «Стой, кто такие! Куда едете, что везете?»
— «Да красильщики мы из Гилево. На заработки направляемся»
— «А вот сейчас мы посмотрим, что за красильщики.» — один из тех, что с наганом привычно и опытно переворошил содержимое телеги. -
А вот и сапоги на продажу — какие же вы красильщики. Торговцы вы бродячие. А сапоги мы конфискуем на нужды революции.» Он вцепился в новые сапоги Федора и было заметно, что выпускать из рук их не намерен. Только и Федор расставаться с ними не собирался: схватил и потянул на себя. Так бы и тягались, да второй с наганом эти перетяги остановил твердо и уверенно: «Оставь сапоги, Удод. Это же маляры-петушатники, из тех, что избы петухами разрисовывают. Никакие они не торговцы, а такие же мастеровые, как и мы. Пусть себе едут. Пропустите их, товарищи».
«И чего ты заступаешься, Журавлев. Я им взамен свои бы отдал». - проворчал Удод. Но сапоги отпустил. Видно Журавлев был главнее.
Егор, не дожидаясь конца их спора, хлестнул кобылку, она понесла, парни припустили за ней и вскоре скрылись за бугром. До самой Тюмени других происшествий с ними не случилось. К вечеру пересекли железнодорожный переезд, повернули налево и за другим переездом, напротив тюрьмы, отыскали дом на подозрительно пустынной Второй Запольной улице, в котором всегда останавливались красильщики на ночевку. Его хозяин имел от этого прибыток в виде платы за постой и за то, что весь год за небольшую мзду принимал от желающих заказы на роспись. К немалому удобству и подрядчиков и заказчиков и своему собственному.
Долго стучали в закрытые ставни и ворота, пока хозяин не опознал приезжих и не открыл. Повозку закатили во двор, лошаденку распрягли, напоили, поставили в стойло и, задав ей охапку сена, только тогда подумали, что можно пройти к столу, на который хозяин уже выставил самовар, чуть дымящий углями и посвистывающий парком. «Будьте здравы Степан Михайлович!» — потер руки Егор. «Здравия и вам со всеми родными, Егор Трофимович! Прошу всех чайку отведать. Шаньги вот утрешние с картошечкой» — пригласил хозяин.
Душистый чай, обжигаясь, пили из блюдец. «Фамильный чаек Колокольникова, — нахваливал его Степан, — с личных плантаций на Цейлоне. Это еще из старых запасов, больше такого не будет».
«Да куда же он денется! У Колокольникова весь склад на Царской чаем забит и в магазине его полно.» — попробовал усомниться Егор.
«Да туда же куда и сам Колокольников — к пролетариям. Так вы, я вижу, ничего о нашей жизни не знаете? — изумился Степан — И что Тюмень на военном положении, и что хождение и езда после восьми вечера запрещены, и за каждое нарушение расстрел, как они говорят «в два счета». А тут еще и вы со своими красками, ладно, что до восьми успели. После запретного часа нипочем бы ни открыл ворота. Красные каратели поблизости, на железке в вагонах квартируют и мы у них на самом виду. Того и гляди нагрянут.»
— «Да откуда нам про такое знать? — заволновались Егор с подмастерьями. — В деревнях у нас все спокойно — живем, как и жили, потихонечку. Вот отсеялись, да и на работы наладились. Может заробим какую ни будь копеечку. А политика нам ни к чему, мы люди мастеровые. За это нас и Удод с Журавлевым отпустили.»
— «Удивительно, что вас Удод не пограбил — это же знаменитый ворюга с Тычковки. А Журавлев — бывший литейщик с завода Машарова. Теперь в городе их власть. Так что при встрече им кланяйтесь, а лучше бегите прочь сломя голову».
— «Ну и чего же они в крестьянскую Успенскую волость воровать подались? В городе несравненно больше похитить можно. К примеру, у Яши Шайчика и других зажиточных.» — Егор даже про чай забыл и блюдце от себя отставил.
— «А куда им больше было податься. В городе воровать и грабить стало страх как опасно. После Рождества нагрянул на нашу беду в город целый эшелон матросов. Все в черном, с оружием и злые как черти. Северный карательный отряд. Во главе какой-то инородец, по имени Зап- кус, с оловянным блеском в глазах и с постоянным с наганом в руке. Он заявил, что у него мандат, советскую власть в городе под себя подмял и давай наводить порядки. Первым делом наложил на город контрибуцию в два миллиона рублей и, чтобы вернее взыскать, взял в залог и засадил в тюрьму самых богатых и знаменитых буржуев и кровососов, по его мнению: Шайчика, Брандта, Плотникова, Машарова, Колокольникова и других множество. Даже адвоката Беседных прихватили. Да вскоре выпустили — он доказал, что не буржуй и не кровосос, а наоборот, защитник бедноты перед судебным произволом царизма. А по богатым домам матросы пошли с повальными обысками: изымали в счет контрибуции дорогую посуду, серебро, золото, женские побрякушки и, конечно-же деньги подчистую. А чтобы никто его в грабежах не опережал, издал, распечатал и на лобных местах вывесил указ всем ворам и грабителям ремесло свое оставить, безобразия прекратить под угрозой расстрела на месте революционными матросами «в два счета». В доказательство своих полномочий и серьезности намерений, забрал из тюрьмы шесть самых знаменитых в Тюмени воров и расстрелял прилюдно у железнодорожной водокачки. В их числе и Любку-воровку, сидевшую за кражу шубы у богача Яши Шайчика. Могли бы и пожалеть, но разбираться не стали. Украла — вставай к стенке и — раз, два. Все грабежи и разбои в городе разом прекратились: умирать никому не охота. Матросы долго разбираться не будут: украл ты или еще собираешься. Однако жить сарайской шпане на что-то надо, а денег не заработаешь. Кирпич стал никому не нужен — заводы стоят, пристани опустели — пароходы угнали красные, торговля встала и грузчики нигде не нужны. А на другое сарайские и не способны. Вопрос: куда голытьбе податься, где прокорм сыскать? От безысходности одни придумали в Красную армию вступать — там и оденут и прокормят и винтовку дадут. Ружье всегда пригодится грабить награбленное. А Удод и Сашка Рылов на Тычковке, Угрюмовке и в Кузницах из своих корешей-подельников по разбоям собрали большой отряд и отправились от матросов подальше: будто бы в Успенской волости советскую власть утверждать. Там, вдалеке от железки им Запкус в делах не помеха. Вот на них вы и наскочили, да легко отделались».
— «Худо дело — огорчился Егор. — Пошли мы по шерсть, а не вернуться бы стриженными. Будут ли заказы на нашу работу в такой-то передряге. Чем порадуешь, Степан Михайлович?»
— «Порадовать особенно нечем. Из Тавды, правда, заказ имеется. Не шибко большой для твоей артели, но, как говорится, на безрыбье и рак рыба. Утречком растолкую куда и к кому. Доживем если…».
Договорить ему помешал настойчивый стук в ворота и ставни на окнах: «Открывайте хозяева, именем революции, облава! Да поскорее, а не то всю твою избу разнесем в клочки по закоулочкам! Мы знаем, что у тебя контра прячется!» Степан перекрестился на иконы в красном углу и пошел открывать, причитая: «О господи, твоя сила! Спаси и сохрани!»
В избу ввалились трое: матрос и двое красноармейцев. Еще четверо окружили двор. На хозяев и их гостей наставили винтовки: «Кто такие? Зачем? Куда? Откуда? Где разрешение? На стол все деньги, золото и оружие! Живо, пока я добрый и не расстроился!» Хозяин и приезжие наперебой принялись доказывать, что никакая они не контра, а наоборот, свои мастеровые и их сам Журавлев проверил и отпустил. Со двора матросу доложили, что в повозке оружия не имеется, а одни только краски, кисти и немного картошки. Выслушав всех по очереди, матрос смягчился, без приглашения сел к столу, взял шаньгу и налил себе чаю: «Ладно, если не контра, а мастеровые. А то нам донесли, что подозрительные на вид люди заехали. И в новых сапогах оба. Мы — проверять. Оказалось, что рабочий класс. И сколько же вам, молодцы, полных лет исполнилось?»
— «Мне уже восемнадцать», — гордо и поспешно заявил Федор.
— «А мне еще нету. Но скоро будет», — как бы оправдываясь, сказал Иван.
— «Вот когда будет, еще раз встретимся. — пообещал матрос. — И, обращаясь непосредственно уже к Федору, продолжил: А ты почему еще не в Красной армии? Дезертируешь? По законам военного времени за это знаешь, что полагается? Читать умеешь?»
— «Грамотный я. Только мы из деревни, — стал оправдываться Федор, — там у нас ничего не слышно про военное время. Чередуются весна-лето, посевная, покос и уборка. И в армию никого не кличут, да никто и не прячется. Живем себе попросту, в незнании. Воевать вроде бы не с кем и не за что. С германцем вышло замирение».
— «Ну так я тебе коротко объясняю: Совнарком издал Декрет о создании регулярной Красной Армии и мобилизации в нее всех боеспособных от восемнадцати до сорока лет. Кто уклоняется — тот дезертир и враг трудового народа. Со всеми последствиями. Белые со стороны Омска и Тобольска на нашу рабочее-крестьянскую власть напирают, уже под Вагаем остановлены. А вы по лесам прячетесь, вместо того чтобы защищаться. Но мы это изменим железной рукой. Короче, собирайся, ты мобилизован в Красную Армию. Братишки, проводите его до штаба на станцию».
— «А я? — дернулся за Федором Иван.
— «Подрасти до восемнадцати, тогда прошу к нам», — осадил его матрос.
— «Молодой еще, успеешь — осадил Егор племянника — И помолчи пока. Ты единственный сын у матери».
Выходя в окружении солдат, Федор успел услышать, как Иван грозится от товарища не отстать. Однако больше с тех пор судьба их вместе уже не сводила.
Поутру, прямо из вокзального пакгауза, Федора доставили в штабной вагон, где комиссар летучего морского отряда приказал ему написать рапорт о добровольном вступлении в ряды Красной армии. Хочешь — не хочешь, а пришлось написать. Комиссар прочитал заявление раз и второй, потом поднес к свету и рассмотрел еще. «Ты что — гимназист? — спросил он с подозрением. — Красиво и грамотно пишешь, я такое первый раз получаю». «Да нет, я красильщик, избы цветами расписываю». «А людей рисовать не пробовал?». «Пробовал, но не очень похоже получается». «А нам и не надо, чтобы похоже — надо чтобы зажигало, чтобы искры из глаз. Сам Усиевич приказал нашему бронепоезду борта так расписать, чтобы белая сволочь от одного вида его шарахалась и бежала как угорелая. Главный лозунг «Смерть буржуям», а остальное сам придумаешь. Но заруби себе на носу: работу сам Усиевич смотреть прибудет. Сможешь?». «А почему не смочь, — согласился Федор — Кисть не винтовка, руке привычнее. Однако и кисти и краски понадобятся в большом количестве». «Об этом не думай, — заверил комиссар, — краски и кисти в городе достать теперь проще, чем винтовку с патронами. Додумались — отправили два вагона оружия в Екатеринбург, а теперь сами бедствуем. Но ты об этом не думай — сегодня кисть твое оружие. А чтобы ты не ленился или не сбежал, мы тебе помощником назначим латыша Юриса. Размещайся пока в кубрике бронепоезда.
Там тебя и на довольствие поставят. С мундиром придется подождать, у нас с этим пока недостача — ходи в своем.
«Помощник — это не плохо — подумал Федор. — А винтовка мне вроде и не к чему. Надо еще стрелять научиться по таким же, как я сам. Для этого дела ожесточенность нужна, а во мне ее вовсе нет. В душе одна любовь к Оленьке и ничего более».
Бронепоезд стоял на запасных путях тут же, на станции. Экипаж — почти сплошь из моряков, а потому порядки на бронепоезде установились флотские. И словечки между ними бытовали привычные: бронепоезд — коробка, орудие, боевые отсеки, жилой кубрик. И отсеки и кубрик еще недавно были обычными двухосными вагонами. Наскоро их обшили котельным железом, в двух крайних вагонах установили по четыре пулемета, а в среднем-кубрике прорезали для стрелков по десятку бойниц с каждого борта. Единственное орудие — спереди, на платформе за мешками с песком. Для стрельбы не очень удобное: только вперед и немного в бока по ходу. Но смотрится грозно. Паровоз — задом-наперед позади состава и для связи с ним у комиссара лишь мегафон и флажной семафор: вперед-назад, полный, малый и стоп. В кубрике Федору отвели койку и велели ждать, когда доставят краски. Ждать особенно не пришлось: моряки прошлись по скобяным лавкам и заодно разорили иконописную артель Караваева — этот дурман революции не нужен.
Рисование свое Федор начал с бортов кубрика — они без пулеметных гнезд, ровнее и удобнее. Строители бронепоезда не забыли загрунтовать железо желтой охрой и можно было немедленно приступать к работе. С помощью подручного соорудили передвижные подмости и Федор, строго наказав Юрису не мешать и отгонять зевак и советчиков, взялся за кисти. Рисовать он решил то же самое, чему с детства учили, но применительно к новой революционной ситуации. Погода стояла ясная, летние дни — длинные. Через двое суток на борту проявилась первая часть творения: тощий и задиристый красный петух топчет и нещадно треплет жирную белую курицу в ожерелье из георгиевских крестиков. Из боков курицы летят пух и перья а из глаз — слезы. «Правильно, — похвалил комиссар Федора. — Пустим буржуям красного петуха — не наплачутся. Но надо еще и лозунг добавить, для ясности». И Федор взялся добавлять «Смерть буржуям!» Но едва успел написать черной сажей одно только слово «смерть» как его работу прервали.
Из штаба скомандовали боевую тревогу и приказали бронепоезду сниматься и держать курс на станцию Подъем. Матросы заняли места в отсеках и у орудия, а кубрик заполнили десантники-латыши, ребята суровые и немногословные. Безоружный Федор между ними выглядел как помеха. И комиссар бронепоезда, из ему одному только ведомых соображений, приказал Федору немедленно перебираться на паровоз для связи и в помощь кочегару — подавать дрова из тендера. От паровозной бригады Федор узнал что на Тюмень, со стороны Кургана движется большой отряд белых партизан подполковника Смолина, который с двумя пушками, через леса и болота вышел в тыл Красной Армии и не встречая отпора оказался близ железной дороги Тюмень — Екатеринбург и вступил в село Успенское и деревню Ушакова на Московском тракте, а 15 июля его подразделения вышли к станции Подъем. Оттуда, по железнодорожной связи успели сообщить, что заняв без труда станцию, белогвардейцы разрушают железнодорожное полотно, рвут телеграфную связь, портят стрелки, чтобы окончательно лишить связи с Екатеринбургом Военно-революционный штаб Тюмени. Над красной Тюменью нависла страшная опасность быть отрезанной со всех сторон: и от Тобольска и от Екатеринбурга. А со стороны Вагая белые безостановочно напирают. Сообщение с рабочим Уралом требуется восстановить незамедлительно. На это дело, против партизан Смолина и спешат теперь братишки на своей коробочке. Березовые дрова-швырок жарко пылают в паровозной топке и в кабине духота, в раскаленных солнцем стальных отсеках и того хуже — не продохнуть. На передней платформе у орудия ветерок, дышится легче, но на лицах прислуги холодный пот, напряжение и ожидание смерти. Им, не защищенным, первая пуля. А потому заряд уже ждет в стволе. Вот и Подъем. На станции тишина и безлюдие. Коробочка вкатывает на самом малом ходу и упирается в завал на путях. Носовое орудие немедленно реагирует и лупит куда попало, для острастки и провокации. В ответ из-за построек, из канав и кустов, с водокачки и не понять откуда захлопали винтовки и затарахтели пулеметы. А с закрытой от глаз позиции ухнула пушка и накрыла красный орудийный расчет. Пули часто застучали и по паровозному тендеру, и машинист дядя Вася, не дожидаясь команды, двинул состав назад. Поезд дернулся и покатился, но недалеко: беляки перевели стрелку в тупик и заклинили ее механизм. Под пулями ничего не выправить. «Вляпались навсегда! Сейчас нас накроют! Прыгайте парнишки, может и уцелеете. А я пар стравлю.» — Дядя Вася повернул рукоятку, отчего паровоз окутался густыми клубами пара и следом за помощниками скатился в кювет. За их спинами еще раз ухнула пушка и паровозный котел лопнул как яичная скорлупа. Высоко взлетели осколки металла. «Приехали!» — только и успел подумать дядя Вася перед тем как обломок сухопарника впечатал его в землю.
Федору повезло уцелеть. По огородам, молодой крапиве и лопухам он выбрался подальше от станции и стрельбы и залег в зарослях придорожного тальника, чтобы переждать до темного времени. Места вокруг были с детства знакомые. Федор лежал на теплой земле, слушал, как вдалеке на станции бухают гранаты и трещат выстрелы и сам не заметил, как уснул. Проснулся он уже ночью, от тележного скрипа на дороге. Осторожно выглянув, он узнал на телеге Фому Тихомирова из деревни Рябово. «Фу ты, леший, напугал, — замахнулся кнутом на Федора Фома. — Куда ты в такую темень?» «Да на станцию, узнать, что там с бронепоездом». «А ты что — оттуда?» — догадался Фома. «Ну да, я на нем борта красил». «Тогда не спеши, все твои товарищи там мертвые лежат. А кто еще не умер, жалеют об этом: так их солдаты терзают. Сам не знаю, как я целым ушел, не попал за компанию. Садись-ка рядом в телегу, да домой поедем».
И решил Федор скорей возвращаться, пока в другую заваруху не закрутило. Но сначала навестить свою Ольгу. И правильно сделал. Потому, что и она оказалась как бы на распутье. Пока он путешествовал, Удод со своими товарищами растащили хозяйство купца Пушникова и нарушили всю коммерцию. Пушников распродал остатки имущества, рассчитал всех работников и уехал на Курганскую сторону. Ольга осталась на время без дел и проживала в доме родителей в Успенке. А Пашка Сухорукий, тому и рад: ошивается поблизости от нее, на глазах вертится, не дает прохода, зовет замуж и сватать обещается. И при Ольгиной безысходности добился бы своего, окрутил, заморочил голову девушке. Так что Федор на свое счастье вовремя объявился. Так Ольга и заявила Пашке: «Федя вернулся и я за него пойду. А ты отстань, не тебе я сужена». «Ну, это мы еще поглядим, кому ты сужена. Только не Федьке» — пригрозил на прощание Пашка, и как бы отступил.
Тем временем Федор жил у знакомых, встречался вечерами со своей Олей, планировал сватовство и был по-настоящему счастлив. И беды ниоткуда не ждал. А по окрестным деревням поползли слухи о его службе в Красной Армии, бое у станции Подъем и счастливом спасении с бронепоезда. Как всегда молвой преувеличенные и извращенные. В числе прочих, и слушок, что Федор не просто дезертировал, а своих товарищей на смерть предал, потому и живой. На этом особенно настаивал Пашка Сухорукий. Находились и такие, что Пашке верили. Это в хорошеет трудно верится, а в плохое — всегда пожалуйста.
Белобандитам Смолина на станции Подъем тоже не поздоровилось. С уральской стороны от станции Поклевская на них напал вызванный на подмогу «Петроградской хлебный отряд», сплошь состоящий из закаленных в битвах питерских рабочих. После сурового боя белые партизаны отошли от станции Подъем к селу Успенское и попытались в нем закрепиться. Попутно занялись реквизициями и расправами. Ужас навис над Успенкой.
Вечером, в переулке, Пашка Сухорукий заступил дорогу Федору и пригрозил: «А ты не боишься, что смолинцы про твое красноармейство прознают и тебя к стенке?» Бояться следовало — белые разбираться не любили. Тем же вечером Федор сговорил Ольгу и увез к себе в Рябово. И вовремя. Сухорукий не зря грозил: Федора все-же пытались найти, но не успели. Питерцы выдавили их из Успенки за Пышму на Чаплык и дальше.
Когда в округе поуспокоилось, Федор и Ольга сыграли скромную свадьбу и стали потихонечку крестьянствовать. Хозяйство развели не бедное, но и не богатое — так себе, как у всех. Между полевыми работами Федор взялся столярничать и преуспел в этом деле. Без заказов на лавки, табуретки и прочую утварь не обходилось. Не говоря уже про оконные рамы, двери и даже мельницы. Мечта у него имелась — ветряную мельницу построить, чтобы она могла не только молоть, но и молотить и веять. Веялку Федор сумел из всего дерева соорудить. Соседи приходили, дивились: «Богатый ты, Федор, свою машину имеешь.» А то, как он ее ночами обдумывал, да вечерами без отдыха ладил, никому невдомек. Впрочем — имеет право. На то и НЭП.
Через год красные вернулись и Федора призвали дослуживать еще год. Вместе с ним призвали и Федюнинского. Ивану в армии понравилось и он в ней остался.
Пашка же Сухорукий так и не женился. Никто за него не шел: знали, что без хозяина и начальника Пашка не работник. Привык работать только из-под палки. И если над ним никто не стоит, не принуждает — работать даже на себя никогда не соберется. Будет лежать, да поплевывать. Потому и хозяйства никакого не нажил. В новой власти он нашел себе новых хозяев и служил ей так же старательно, как раньше Пушникову — не щадя сил: вступил в Комитет бедноты, искал по чужим дворам зерно для продразверстки и сколачивал Коммуну из таких же как, и сам, шалопаев. По всякому поводу они ходили с красными флагами и заунывно распевали: «Средь частых разрывов гремучих гранат, отряд коммунаров сражался. Растративши силы от жарких атак, в расправу жестоку попался.» Как будто именно он, Пашка, попал в эту расправу на Подъеме. Однако в мирской памяти именно так и укрепилось: Пашка Сухорукий — красный коммунар и трудящийся. А Федор Рябков — жмот, единоличник и непонятный элемент. Еще и газеты читает. А там неизвестно — что. Может против советской власти. И не проверишь, если сам почти неграмотный. Злоба на Федора в Пашкиной груди не угасала никогда, а только тлела в ожидании, когда ее раздует благоприятный ветерок.
Жили Федор и Ольга в постоянном труде, на тяготы не жаловались, народили ребятишек Витю и Валю, старались их растить и одевать не хуже соседей, которые тоже в роскоши не купались и не стеснялись одежды с заплатами. В общем — беды никакой не ждали. А она вдруг пришла.
В 1928 году проехал по Сибири сам Сталин и лично убедился, что сибирская деревня вопреки ожиданиям вполне еще жива, трудолюбивый сибиряк с голоду не пухнет, хотя и не жирует. К власти относится инертно и не забыл еще грандиозного восстания против нее в двадцать первом. А значит, в сибирской деревне есть что изъять на нужды пролетарской России. И пустили по деревням продовольственные отряды из красных пролетариев. Которые, не особо разбираясь в средствах принялись выгребать зерно из сусеков у всех подряд, порой подчистую. А чтобы самоуверенный сибирский мужик не поднялся как в двадцать первом, объявили борьбу с кулачеством, на которую подняли всякую шваль, вчерашних лодырей и бездельников. Оказавшись востребованы и вооружены властью, они торопились выслужиться и отплатить ей за доверие, не забывая при этом и себя. Естественно, что Пашка Сухорукий вступил в такой летучий отряд, в хлебозаготовках отличился и стал в отряде лицом, слово которого считалось весомым.
Федор газеты иногда читал, замашки большевиков понимал, а потому за свою семью почти не опасался: хозяйства красноармейцев под раскулачивание не попадали. Да и раскулачивать у него вроде бы нечего: рабочая лошадь одна, коровы, как и у всех, — две, овечек десяток и кур пяток. Зерно уже выгребли. Есть еще самодельная веялка — так забирайте. Все равно провеивать нечего. Столярное умение кормит.
Убранства в избе Рябковых — одни кросны да прялка. У ребятишек даже кровати нет — спят на кошме под тулупом. Старший Витя долго мечтал о новых валенках. Нынче собрались, заказали их пимокату с расчетом на вырост. Так Витя им так обрадовался, что на ночь кладет под подушку. Наверное во сне видит, как будет по первому снегу бегать.
В комитете бедноты насчет раскулачивания Рябкова сильно засомневались: в Красной армии служил, наемных работников не имеет, богатства — тоже, кормится ремеслом: столярничает, давит на самодельном прессе конопляное масло, варит олифу и растирает охру для краски. В крайнем случае, предлагалось раскулачить по третьей категории: пресс и веялку отобрать, одну корову свести на колхозный двор, половину овечек прирезать и сдать в счет мясопоставок. Да на том и закончить: столяр в деревне человек нужный. Но Пашка Сухорукий неожиданно заупрямился и призвал заседающих пролетариев к классовой сознательности: «Красноармейство Рябкова ничем не доказано. Справки о службе у него не имеется. Других доказательств тоже. И вообще подозрительно, как это он один из всего бронепоезда жив остался: не пахнет ли здесь предательством? Газеты он, видите ли, читает и свои мнения высказывает. А кто он такой, чтобы о политике Партии мнения высказывать? Не иначе, как сомневающийся, а значит вероятная контра и скрытый враг советской власти. Опять же машина у него имеется: веялка. И пресс масляный. Ну и что, что самодельные: а почему ни у меня, ни у вас таких нет? Олифу варил и в город продавал? Продавал. Вот вам и торговля. А когда перекрывал на своем доме крышу, помощников нанимал? Нанимал. Вот вам и наемный труд. Революционная бдительность взывает нас раскулачить Рябкова по первой категории: все имущество отобрать, а самого сдать в ОГПУ. Там с ним быстро разберутся».
Однако за раскулачивание по первой категории комбедовцы голосовать поостереглись: все вокруг знали, что Пашка на Федора огромный зуб имеет, за то, что тот у него зазнобу из под носа увел. Но и за третью категорию голосовать не стали: побоялись перечить Пашке Сухорукому. Тот при случае, еще им же и припомнит и неизвестно какой стороной такое голосование вывернет. Коварство его кругом известно. Вот и решили раскулачить Рябковых по второй категории с отселением на Север. Чтобы и Пашку не разозлить и разнарядку на раскулачивание исполнить.
Снег выпал, и маленький Витя Рябков собрался обновить, наконец, новые валенки. Он достал их с теплой печки и не успел надеть, как двери с треском растворились и сквозь клубы морозного пара в избу ввалилась толпа горластых мужиков и баб. Витя забился в угол, прижал к груди валенки и с испугом смотрел, как одни хватают за грудки его отца, другие — тащат посуду, подушки и одеяла, третьи лезут в подполье и шарят по кладовым. А одна лохматая баба увидела в руках у мальчика новые чесанки и вырвала их из слабых детских рук: «Обойдешься! Походи, как мы, в рваных пимах». Витя конечно же в крик, но мама остановила: «Молчи, сынок, ничего не воротишь. Слезами грабителей не проймешь, им и кровь не в диковинку».
Когда тащить из избы осталось нечего, Пашка, красуясь перед самим собой и упиваясь своим всевластием, объявил: «Срок вам на сборы — до утра. Запрягайте свою лошаденку и все что в сани поместится — то ваше. А остальное колхозу достанется. Утром целый обоз, таких, как вы врагов советской власти, отправляется. На Тобольск и дальше, к черту на кулички».
Много ли поместится в сани: самое нужное в дальней дороге, немного еды и Ольга с ребятишками. От мороза укутала детишек Ольга половиками — все остальное комбедовцы растащили. Только половики — не одеяла и не тулупы: тепла не держат. Как ни мало в санях места, но инструменты столярные Федор с собой все забрал. Они всегда пригодятся и прокормиться помогут. А вот иконы материнские Ольге велел оставить: «Бог наше несчастье видеть не хочет, и я на его лик тоже смотреть не буду.» Может от этого, а может от рваных валенок, Витя в долгом пути по зимнику застудился, долго и тяжело болел, зиму в землянке не пережил и по весне умер. Его положили в мерзлую землю среди свежих могил спецпереселенцев на берегу урманной речки, которую весной ссыльные назовут Крестовкой.
Дальше рассказывать Федор Варламович устал. Да и время было позднее. Но я все таки выспросил на прощание не встречался ли он впоследствии с Пашкой.
«Встречался, как же. Когда в пятьдесят шестом нас полностью реабилитировали, вернулся я на родину, выкупил бывший купца Пушникова дом, и стал поживать на пенсии. Сижу однажды, на лавочке у ворот, вижу: Пашка на велосипеде катит. Я его остановил, поздоровался. Спросил: откуда у него велосипед старинный, каких в магазинах давно уж нет. Пашка глаза прячет, отвечать стесняется. Видно, что я ему неприятен, да не знает, как отделаться. Тогда пригласил я его на двор, а там у меня новенький мотоцикл с коляской. Мне его за ударную работу на прощание с севером продали. Поглядел Пашка на мое хозяйство и перекосился от зависти: «Как ты был кулаком, так им и остался. И ссылка тебя не выправила». Я на его злобствование не обиделся, только ответил: «А ты Пашка, как был крохобор, пустобрех и лоботряс, так им и остался. Не болтать, а работать следует — тогда все появится. Впрочем, тебе этого уже не понять. И могила тебя исправит». Ничего не ответил мне Пашка и поспешил со двора. А я ему даже вслед не глянул. Нечего на прошлое оглядываться, надо вперед смотреть».
«Дед, а ведь я никогда не слышал, чтобы ты советскую власть ругал».
«А за что ее мне ругать? Работать при любой власти надо. Дело не в том, какая власть, а в тех людях, что к ней присосались и от ее имени властвуют. Все зло в тех, кто правит. Мне еще здорово повезло, что в тридцатом только выслали. В тридцать седьмом могли сгоряча расстрелять, без всякой моей вины, а с целью выполнения плана по борьбе с врагами народа и для отчетности».



ГУТЕН МОРГЕН
Рассказ

Когда даже два стеганых одеяла не спасают от холода остывшей комнаты, приходит время просыпаться. Анна нехотя откинула одеяла и села на краю железной кровати. Сквозь тонкую стену проникали звуки из соседней комнаты. Зашевелилась соседка Вера, затопала по скрипучему полу, щелкнула выключателем и загремела жестяным рукомойником. Анна сунула ноги в укороченные для домашнего ношения валенки и тоже пошла умываться. Своим умывальником Анна гордилась — такого не было ни у кого из соседок, а может и во всем городе. Белого мрамора раковина покоилась на мраморной тумбе. К задней стенке тумбы крепилась мраморная же панель с надписью не по-нашему: «Guten Morgen!» и ангелочком удерживающим бронзовый сосуд с ажурной крышкой и соском, с которого никогда не свисали капли. До войны к Анне не раз заглядывали то антиквары, то музейные работники с предложением продать редкость. Но Анна не соглашалась: в убогом убранстве ее жилья только и было красоты, что умывальник, оставленный сбежавшим от революции за рубеж хозяином этого дома и целого литейно-механического завода, немцем Густавом Абтом. Дом заводчика переделали в коммуналку и заселили его бывшие работники, остатки хозяйского имущества поделили. Кому достался стол, кому комод, а Анне с мужем вместе с комнатой — неподъемный умывальник. Завод же сменил название и продолжил отливать на потребу населения те же дореволюционные утюги, сковородки, печное литье и ступки с пестиками. А по особым заказам, ажурные чугунные ограды, лестничные марши, мясорубки и рубашки для гранат.
Анна с мужем Петром и ее соседка Вера с Федором продолжили работать на заводе, как и раньше: жены формовщицами, а мужики плавильщиками. Почти одновременно Анна и Вера родили сыновей, сообща растили и вместе проводили их в школу, в которой Сашка и Пашка сели за одну парту. И вообще они росли «не разлей вода». Не успели матери оглянуться, как вымахали парни до того возраста, когда настало время служить. Оба выбрали кавалерийско-пулеметное училище младшего комсостава. Не успели ребята его закончить, как грянула война и отправили молодняк в самую заваруху спасать Родину. Храбрились перед отправкой: «Мы им покажем! Шашки под высь!» И после — ни слуху, ни духу ни от одного, ни от другого.
Мужья Петр и Федор как то сошлись на крыльце, потолковали, покурили и порешили, что за спинами сынов негоже отсиживаться и надо идти к ним на выручку. Как бабы ни причитали, не послушались, гордые, красноармейцы вчерашние, и ушли в военкомат. А оттуда под Москву. Больше уже не вернулись оба. Пришли с фронта бумаги, что Петр погиб смертью храбрых, и неизвестно где похоронен. А Федор пропал без вести и, может, не похоронен вовсе, а лежит где-нибудь в болотине и клюют его вороны. И такая беда была не только у Веры с Анной, а у всех почти баб, кого ни возьми. Озлобились на немцев женщины и представился им случай с гадами посчитаться, когда перевели их завод на выпуск военной продукции. Уже в июле с запада эвакуировали два заводика помельче, но со станочным парком и рабочими кадрами. Соединили их с литейно-механическим и поставили задачу делать для фронта минометы и мины к ним. Невыносимо напряглись старики, пацаны и женщины, но с задачей справились. День и ночь дымили вагранки завода, плавили чугун, а старики и бабы ковшами вручную разливали его по земельным формам. В каждой форме шесть корпусов для мин. В каждом корпусе три килограмма чугуна. В каждом ковше жидкого чугуна 30 килограмм. Да сам ковш весит не меньше. За смену у литейщиков руки отваливались. Плавильщикам и формовщикам не легче. Да и станочникам тоже. Губы кусали, чтобы не стонать. Грелись думкою, что каждая их мина разорвется в немецких позициях сотнями осколков, поразит супостатов, остановит их и погонит с русской земли. Может, кого из наших солдатиков и защитит и от увечья или смерти спасет.
Ежедневно шел на завод поток пионерского металлолома, металлоотходов с других заводов, руды уральской и даже местной, болотной, о которой вспомнили вовремя. И угля каменного и даже древесного на программу пока хватало. И вдруг, на беду неожиданно, известняк кончился, осталось суток на трое. А потом, хоть вагранки гаси. Запас известняка на заводе имелся, при прежних темпах плавки его года на два хватило бы. Никто в мирное время не рассчитывал на стахановские темпы литья. Однако оборонный заказ срывать нельзя и на заводе забили тревогу: нужно продержаться еще дня четыре, пока вагоны с Урала прибудут. Там их уже грузят ударными темпами.
В прокуренном кабинете первого секретаря горкома ВКП(б) раннее совещание по ситуации на литейно-механическом. Первый — за массивным столом с мраморным письменным прибором. Это сам Устюгов — олицетворение власти и решимости. Рядом — председатель горисполкома Зверев, исхудавщий, нервный, со впавшими от недосыпания глазами. Еще усталый Прокурор (как без него), уполномоченный областного комитета обороны и, на обшарпанных стульях вдоль стен другие, возможно причастные и непричастные, но обязанные присутствовать.
Оправдывался, потея и заикаясь, директор завода Михеев: «Семь дней назад я был назначен на место прежнего директора. Вник в состояние дел на заводе. Представляете, ошибка обнаружилась с запасами шихты. На площадке известняк горой возвышался. Завезли его, бог знает, когда. Все предполагали, что для литейки имеется запас года на два. Однако, с переходом на ускоренные плавки, обнаружилось, что ошиблись: под верхним слоем оказался бугор шамотной, глины. Которая используется для футеровки, но известняк при плавке заменить не может. Мы, конечно, срочно связались с Уралом, карьер нам известняк, кажется, отгрузил, но железная дорога перегружена и вагон застрял. Ожидаем его дня через три-четыре. Нам бы это время продержаться, не потушить вагранки».
Уполномоченный остановил Михеева: «На этот месяц вам спущен план 5000 мин для 82-х миллиметрового миномета. Сорвете отгрузку фронту — пойдете под суд за саботаж». Прокурор кивнул утвердительно: «Статья пятьдесят восемь — четырнадцать. От года заключения и вплоть до расстрела».
Однако Устюгову не понравилась начавшаяся разборка по поиску виновного. Даже, если посадить или расстрелять грамотного специалиста ни в чем не виновного Михеева, мины в плановом количестве не появятся и спрос за это будет в конечном итоге, с него, Устюгова. И еще не известно, чем для него лично закончится. Поэтому он прервал законников, обратившись к Михееву: «Вы нам расскажите, подробнее, для чего при выплавке чугуна известняк нужен, чем его заменить и можно ли без него».
Михеев вытер пот со лба рукавом гимнастерки, сглотнул слюну и продолжил: «В процессе плавки чугуна в вагранках образуются вредные шлаки. Такие шлаки содержат большое количество диоксида кремния с температурой плавления около 1700 °C. Для удаления этих тугоплавких оксидов вводятся флюсы — добавки известняка, плавикового шпата, доломита. Вступая во взаимодействие с окислами, флюсы понижают температуру плавления и повышают жидкотекучесть шлаков.
И уменьшает содержание серы в чугуне, регламентированное ГОСТ и специальными техническими условиями для материала мин. Понижение температуры плавления также увеличивает срок службы вагранки до вывода в ремонт и уменьшает расход кокса, что в военных условиях тоже немаловажно. Без флюса никак не обойтись».
Зверев, загасил окурок в мраморной пепельнице и пояснил, дополняя директора: «Мы попробовали помочь заводу. Через радиосеть и школьников обратились к населению с просьбой сдать заводу свои запасы известки, гашеной и негашеной, известняка и изделий из него.
Горкомхоз передал заводу всю свою известку для побелки деревьев еще и люди откликнулись. Несут кулечками, кто килограмм, а кто и два. А один дедок притащил мраморную статую без головы и уверяет, что мрамор тот же известняк. Но насобирали крохи, килограммов сто».
«Этого на тысячу мин хватит. — подытожил Михеев. — Для мины весом в три килограмма идет сто грамм известняка, доломита или даже мрамора. По химическому составу мрамор и известняк совершенно одинаковы. На месячную программу заводу всего тонна нужна. Только взять негде. А с Урала когда еще дождешься».
Первый взял со своего стола мраморное пресспапье, покрутил его в пальцах и испытующе посмотрел на Зверева: «Что, председатель, сдадим все чернильницы в фонд обороны?» «Не придется товарищ секретарь, — в тон ему возразил Зверев, — мне кажется, найдем мы мрамор, не меньше тонны. Только дело это щепетильное и требует специального решения».
«Давай, рассказывай, что ты предлагаешь», — заинтересовался Устюгов.
«Может быть, оставим для разговора директора, парторга завода, товарища прокурора, а остальных отпустим?» — предложил Зверев. Устюгов с предложением согласился и, когда обитые дерматином двери закрылись за уходящими, совещание продолжилось в уменьшенном составе.
Зверев рассказывал: «В конце сорокового года городом было принято решение о постепенном сносе Всехсвятского кладбища, захоронения на котором лет так двадцать как прекращены, а его территория окружена жилыми кварталами. Так вот, в этом заброшенном погосте я обнаружил участок давних захоронений бывших лучших людей города, преимущественно немецких фамилий и под мраморными плитами. Мне думается, что раз решение о сносе кладбища ранее не нами принято, но никем не отменено, можно позаимствовать с заброшенных бесхозных могил мраморные плиты на нужды обороны. А взамен временно установить таблички с именами покойных. Если объявятся законные родственники усопших — после победы компенсируем».
Устюгову идея не очень понравилась. Но и не поддержать опасно. Не хотелось оказаться причастным к осквернению могил, пусть даже немецких и буржуйских. Но боеприпасы для фронта выпускать надо. Там живые гибнут, может из-за нехватки именно наших мин. После войны разберемся с могилами, если сами в живых останемся. Так он подумал и сказал: «Раз решение исполкома о сносе было, его следует выполнять. Горком к этому подключаться не будет. Хорошо бы рабочим завода самим проявить инициативу по добыче мрамора, в порядке предотвращения простоя и срыва правительственного задания. Как прокуратура на это смотрит?»
Прокуратура посмотрела сквозь пальцы.
Заводской гудок проревел второй раз и электрические лампочки в домах на улицах Механической, Заводской, Кузнечной, Фабричной, Рабочей и в переулке 1905 года погасли. Это значило, что до начала смены осталось 15 минут и мощности своей электростанции завод переключает на собственные производственные нужды. А еще это означало, что Анне и Вере следует торопиться, чтобы не опоздать на смену и не попасть за это под суд. Встретившись на крыльце, соседки поздоровались и, как никогда, молчком влились в поток таких же, в черных ватниках женщин поспешающих к проходной.
Говорить не хотелось. Накануне почтальонка доставила Вере не казенный пакет, а замызганный солдатский треугольник без марки, заставивший рыдать обеих соседок. Из госпиталя матери писал ее сынок, Сашка, который сообщал, что он жив и почти здоров. Только ему немного оторвало ступню левой ноги, когда при выходе с боем из окружения перед самыми нашими позициями он наступил на немецкую мину. Друг Пашка оказался рядом, Сашку не бросил, перевязал и вынес на себе. Спас своего друга, но сам погиб прямо на бруствере наших окопов, когда от радости неосторожно приподнялся. Так, что ждите домой сына на костылях. И поклон тете Анне за сына, пусть простит, что не погиб рядом с Павлом.
Никого не осталось у Анны на этом свете. Только завод и работа на формовке для минных отливок. Да еще подруга Вера, соседка по дому и цеху, такая же горемыка. После письма от сына не глядит Анне в глаза, как будто она виновата, что Павлик друга вынес, а сам погиб. В душе может и радуется, что сын, без ноги, но вернется. Скорей бы, пусть и на костылях. Мужиков не хватает.
В литейном цехе дымно, удушливо, но тепло и можно отогреться, а работая даже вспотеть. Но вспотеть соседкам не пришлось. Суровая Мария Федоренко, новый парторг завода отобрала их в команду из десятка самых крепких и вывела на заводской двор, где уже топтались в ожидании четыре битюга, запряженные телегами. «Едем по спецзаданию, срочному и секретному. — объявила Мария. — По телегам бабоньки, без разговоров».
Битюги задвигались, телеги заскрипели, застучали по булыжнику улицы и в них, забрякали ломы и кувалды. Город просыпался. Утро выдалось зябкое, северный ветер гнал низкие тучи. По доскам тротуаров спешили редкие пока школьники. Они ежились от утренней свежести и старались согреться на бегу. Глядя на них, матери на телегах вспоминали своих, которые наверняка проснулись и завтракают перед уроками хлебом и картошкой. Картошка спасала город от голода. Весной, из-за нехватки семян, ее повсюду садили верхушками клубней и даже глазками, даже те, кто лопаты в руки не брал с рождения. И она удалась на счастье огородников. Теперь ботва уже пожухла и картошку, заполонившую всю свободную от построек землю, вплоть до цветочных клумб и палисадников под окнами домишек, кое-где уже выкопали. Может, бдительные хозяева посадок, а может и расплодившиеся ночные воришки. От которых женский визг совсем не защита. А крепких мужиков в домах почти не осталось. Когда еще ушедшие вернутся и вернутся ли? Под общее подавленное настроение черноглазая вдовушка Наташка Шульц запела неуверенно и жалостно:
«О чем ты тоскуешь, товарищ моряк?
Гармонь твоя стонет и плачет.
И ленты повисли, как траурный флаг.
Скажи нам, что все это значит?
Друзья мои, правду я вам расскажу,
Скрываться от вас я не стану.
Незримую рану я в сердце ношу,
Кровавую жгучую рану…»

Песню не поддержали и Наталья умолкла. Каждая из женщин несла в своем сердце невыносимую рану. Не до песен. Дальше ехали молча, разговоров не заводили, вопросов не задавали. На месте все узнают.
Всехсвятское кладбище, давно забытое, поразило своей запущенностью. Ни ворот, ни охраны, остатки ограды и везде бурьян, крапива и прочие заросли. Изредка попадались ухоженные могилки, цветочки, скамеечки. Но чаще — покосившиеся или совсем упавшие древние кресты и нигде не встретились современные пирамидки со звездочками. Очень давно здесь уже не хоронят. Однако центральная аллея не совсем заросла и телеги почти свободно доехали в дальний угол на краю кладбища, в котором издавна хоронили неправославных, лютеран, иудеев, а также неотпетых арестантов и прочих нехристей.
«Приехали! — объявила Мария Федоренко. — Ко мне товарищи и слушайте боевую задачу!» Женщины сгрудились вокруг, а Мария продолжила: «Как вы знаете, немец под Сталинградом, бои уже в городе. В тесноте улиц артиллерия работать не может, только наши минометы и выручают солдатиков, бабоньки. Это наши с вами мины прямиком туда идут, только их мало, очень мало, катастрофически не хватает, надо бы удвоить усилия, помочь мужикам. Так нет — завод вот-вот остановится: железнодорожники известняк завезти не успевают. Мы здесь, чтобы вагранку и литейку спасти, не дать им потухнуть, пока вагон придет. Здесь мы возьмем надгробные плиты с немецких могил и превратим их в флюс, загрузим в шихту, отольем мины и ударим по врагу, загоним в землю чтобы не смел ее нагло топтать. Вопросы?»
Ответом был легкий ропот. Не спешили бабы махать кувалдами. Кто-то попробовал возразить, что не подобает православным христианам творить такое. На это последовал жесткий ответ: «А где вы видите православные захоронения? Вот, смотрите, подряд пять могил и ни над одной креста нет, одни надгробия и надписи на них не славянские. Неизвестно какая скверна нерусью на плитах выбита. Лежит в нашей земле немчура, неплохо устроилась, мрамором прикрылась. Никто из родных могилки не навещает. И почему? Да некому. А где их дети и внуки спрашивается? Куда в восемнадцатом сбежали? Правильно: к себе в Германию, чтобы вооружиться и вернуться к родительским могилам за потерянным имуществом, отнять у нас свои дома, пароходы, лавки. И наш завод в том числе. Или забыли чей он был?»
Не забыли пока. Не успели.
Марию поддержала Вера: «Бабы! Нам ли немецкие плиты жалеть! Нам, у которых и отцы, и мужья, и дети днем и ночью, против нехристи, не жалея себя, стоят. Редко у которой из нас близкий человек от руки немца не погиб, не пропал без вести, не умер в плену. И никто не знает где и как они захоронены, есть ли над ними крестики или памятники. А может, лежат в болотине, в степи, в траншее непогребенные и вороны над ними вьются и каркают. Куда нам после победы прийти, чтобы поклониться защитникам? Кто сохранил их могилки? Может немцы? Плевать на наших погибших германцам. И нам на их надгробия наплевать сто раз. Разбирайте инструменты, бабы. Некогда разговаривать».
Забухали кувалды по хрупкому мрамору. Полетели белые осколки в стороны. Слаженно и молча дробили камень женщины и вдруг: «Стойте, эта, с краю, последняя могила русская!» И точно, на камне русская надпись: «Михаил Осипович Шульц. 1880–1916 г. Учитель, перед именем твоим — позволь смиренно преклонить колени.» И раскрытая книга. Столпились вокруг в недоумении: вроде бы и не немец под плитой. Долбить или не долбить? Остановились в нерешительности: фамилия Шульц знакомая.
Наталья, тридцатилетняя вдовушка, призналась нерешительно: «Это моего свекра могилка. Бывшего свекра, поскольку сын его и мой муж Игорь погиб в бронекатере. И ничего мне моего ненаглядного не заменит, не возместит. О нем я дни и ночи горюю, исхожу тоской. Утешаюсь, что мины, мной отформованные, падут на головы извергов и отольются слезы мои. Родителей я не помню — погибли в гражданскую. Родного дома никогда не бывало, маюсь по чужим квартирам. Детей не завела. Только и радости было, что муж, да родной завод. Мужа гады убили, а завод еще остался. Чтобы отомстить за Игорька моего незабвенного для своего завода я ничего не пожалею, даже плиты с его отцовской могилы. После войны, я взамен, другую закажу. Дробите ее!»
«Крошите! Война все спишет», — приказала Мария. Только никто не двинулся. И тогда заговорила Анна: «Родина это не только отчий дом, но и родные могилы. Вы что, бабы, совсем оголтели и забыли, кто под этим камнем лежит? Отец погибшего героя. А еще, бывший учитель словесности в реальном училище. Если бы он мог, то из-под этого камня встал, чтобы заслонить от войны своих любимых учеников-мальчишек. Он и при жизни не раз такое делал, выручал пацанов из полиции. Сердце он имел доброе, да только нездоровое. И умер от приступа в кабинете директора, спасая от отчисления подравшегося с гимназистами реалиста. Не умри он в шестнадцатом, кем бы он стал в восемнадцатом? Есть два святых имени: мать и учитель. Мать нас родила на свет, а учитель дал свет знаний. Задумайтесь над чьей могилой стоим! Ошибаешься Наталья, Михаил Осипович, не только твой свекр, которого ты ни разу в жизни не видела, и на его могиле никогда не бывала. Когда он умер, ты еще мала была. Это, вдумайся, народный учитель. Гроб его благодарные реалисты до кладбища на руках несли. В том числе и мой погибший муж.» «И мой, тоже.» — подтвердила Вера. «И мой, и мой» — послышалось.
«Долбите, что вы рассупонились. — жестко потребовала непреклонная Мария. — Вдруг флюса для плавки мало окажется? За срыв задания все ответите». Напрасно приезжая так грубо надавила на сибирячек: они начальственного тона не переносят сызмальства. А потому парторга не стали и слушать: мы по своим родным и близким не бьем. Ни по гробам, ни по памяти. Молча взялись за погрузку осколков надгробий.
Однако старательно все подводы загрузили битым немецким мрамором «под завязку». И потому возвращаться с кладбища пришлось пешком. Настроение у всех шагающих гуськом по узкой тропинке было мрачное. Каждую не покидало ощущение какой-то своей невольной вины.
Молчаливая Анастасия сжалась, как бы придавленная ощущением принятого на душу греха и обдумывала, как бы сходить в храм, отмолить содеянное, исповедоваться и получить прощение.
Вертлявая Наталья жалела, что не сумела как следует угодить начальству, засветить свою преданность и заслужить свой перевод с обрубки литья на более легкий труд: табельщицей, контролером качества или в отдел снабжения.
Усталая Вера думала только о том, как доберется до жилья, затопит печь остатками дров, поставит на плиту чайник и упадет на постель.
Хмурая Елена размышляла, как до конца дня успеть отоварить продуктовые карточки и подкормить своих оголодавших близнецов.
А Клава едва не плакала: от долгой ходьбы довоенные ботинки стали разваливаться на глазах. Под пяткой левого вылез гвоздик, а у правого отошла подошва. Новых ботинок не достать, до снега и валенок еще далеко, а единственный на всю округу сапожник еще возьмется ли за Клавины опорки. А если возьмется, то какую цену заломит? Хоть плачь. Попросить бы Марию подсказать начальнику цеха, чтобы выдал рабочие ботинки. Да как к ней подойти после сегодняшнего?
Литовская комсомолка Марите ни о чем не думала. Она невыносимо хотела есть, мерзла в худенькой одежонке, ежилась и хлюпала носом.
Катерина шла недовольная всем. Плохой погодой, собой, своими сотрудницами и тем, что они сообща натворили на кладбище. А главное — раздражала самоуверенная наглость новоявленной командирши. Такая сокрушит могилы собственных родителей лишь бы выполнить задание партии. А Катерина вынуждена подчиняться…
Всю обратную дорогу освобожденный парторг завода Мария злилась на неподатливых и упрямых сибирских варначек, с которыми ей предстоит и впредь иметь дело. Злилась на не исполнивших ее, парторга завода, авторитетное указание и подвергших сомнению его правильность. В раздражении, шипела на Анну: «Если флюса не хватит, за срыв спецзадания ответишь по всей строгости военного времени».
Анна старалась не слушать и не отвечать. Знала: Мария не местная, эвакуированная из Киева с заводом «Красный экскаватор», до этого была на высокой партийной должности. Теперешней своей неудачной судьбой озлоблена, старается отличиться и потому к простым трудягам жестокосердна. Закрадывались страх и беспокойство. И вовсе не из-за ее пустых угроз. А из-за возникшей от них тревоги: а что, если, и в самом деле, флюса на программу не хватит? Тогда план по выпуску мин сорвется. А на фронтах их ждут, не дождутся. И наводчики есть, а заряжать нечем. И минометы хорошие имеются, да мины кончились. И только потому, что без извести их старушка вагранка дымить перестает. Наташка для завода надгробия свекра не пожалела. А я что сделала? Может, не так уж и права была Аннушка отстаивая учительское надгробие?
Всю ночь Анна не спала, ворочалась под одеялами, все думала и уже под утро догадалась. Едва рассвело, она принесла из сарая тяжелый топор-колун. Умылась напоследок над узорной раковиной. Вспомнила, как умывала над ней своего сыночка. Как он смеялся, баловался и играл с соском. А она вытирала его мордашку вафельным полотенцем. От сознания безвозвратной потери, перехватило дыхание. Анна нашарила рукой топорище, вздохнула и примерилась: «Гутен морген, гутен таг. Дам по морде — будет так». Зажмурилась и что есть силы трахнула колуном по мраморному умывальнику. Он развалился на куски только с четвертого удара. На грохот прибежала Вера и всплеснула руками: «Аня, что ты наделала? Как теперь умываться будешь?»
— «Я уже слезами умылась. А фашист пусть своей кровью умоется. Кати сюда нашу тачку, на завод флюс повезем».



АМЕРИКАНКА
Рассказ

Сквозь сладкий утренний сон Арик услышал заводской гудок и нехотя откинул одеяло. Глаза еще спят, а руки уже ищут рубашку. Пора вставать чтобы не опоздать в школу. Слышно, как к заводскому гудку присоединились отдаленная сапоговаляльная фабрика и едва слышная сетевязальная — звали своих на работу. Часы в рабочих жилищах редкость и время определяют по заводским гудкам: первому — за полчаса, второму — без четверти, третьему — ровно в восемь утра.
Опаздывать на работу не разрешалось под страхом наказания. Сквозь уходящие из окна сумерки Арик видел, как население первой Кузнечной улицы спешит на работу: на завод «Механик», на сапоговаляльную фабрику, сетевязалку и кирпичный завод. Кузнечных улицы сразу три: первая, вторая и третья. Живут на них потомственные металлисты и фабричные работницы, рабочая кость. С небольшой прослойкой из воришек уже отбывших свои срока и предвкушающих следующие и неизбежные. Кучковались они в конце улицы, примыкавшем к кладбищу и кирпичному заводу. Место это именовалось «сараи», а его неприятные обитатели — «сарайскими». Малочисленные сарайские задавали тон жизни всей улице и определяли блатную манеру поведения детворе. А детворы в послевоенных «сараях» на удивление оказалось много. Правда с отцами повезло не всем: у одних — отцы с войны пришли калеками, у других — вообще не вернулись, третьим писали из лагерей о скором освобождении. Подростки сбивались в непослушные педагогам и родителям «кодлы» и «пиратничали» над малышами. Малыши учились хулиганить у старших и сопротивлялись, кто как мог. Вплоть до применения рогаток и самодельных заточек из обломков ножовочных полотен. Нравы на улице и в школе царили суровые. И каждый поход в школу для Арика был как прыжок в омут: и хочется и неизвестно чем кончится. Однако неизбежен и обязателен.
На завтрак как обычно: вареная картошка и стакан молока. Картошка на столе каждый день разная: в мундире, очищенная или поджаренная на сковородке. Арик больше любит поджаренную, но она бывает, когда есть маргарин. Молоко приносит молочница из дальнего конца улицы, сумевшая сохранить корову. А с хлебом хуже: вчера Арик выстоял за ним длинную очередь, устал в толкучке, но хлеба ему не хватило. Сегодня, после уроков, он пойдет в хлебный магазин, не заходя домой и, уж, конечно, пустым не вернется.
Из черной бумажной тарелки репродуктора скрипучий голос сообщает, что в Корее продолжают зверствовать американские империалисты, бомбят мирные поселения нищих корейцев, убивают стариков, детей и женщин, жгут их дома и посевы. Но американским убийцам противостоят мужественные северокорейские войска при помощи многочисленных китайских добровольцев. За прошедшие сутки сбито четыре американских самолета.
«Так им и надо — говорит мама. — Пускай не лезут. Только бы нас это не задело. Не успели мы от немцев отбиться, как американцы за пятки хватают. Бомбой атомной угрожают. И чего им неймется — ума не приложу».
И как бы в ответ на ее слова из репродуктора доносится дружный хоровой призыв:
«… атомной бомбой народ не убить,
Ложью и золотом нас не купить,
Мы патриоты и каждый из нас
Все за свободу Отчизны отдаст.
В защиту мира, вставайте люди…»

Арик тоже готов вместе со своим классом защищать мир от наглых американцев, как пионеры-герои защищали страну от фашистов. Для третьего «А» любой американец не лучше немца — тот и другой захватчики и агрессоры, убийцы и губители беззащитных. Из иллюстраций в журнале «Крокодил» Арик знает, что все американцы носят козлиную бородку, темные очки, черный цилиндр и полосатые штаны. И обязательно курят вонючие сигары. Из чего делают сигары Арик не знает, но они не походят на самокрутки из газетной бумаги, в которые заворачивает махорку беспалый голубятник дядя Вася. Еще Арик знает, что в Америке все наоборот: когда в СССР день, у них ночь. Что у нас хорошо — у них плохо. В Америке линчуют негров, угнетают индейцев и применяют электрический стул. В СССР власть рабочих и крестьян, в США власть буржуев и капиталистов. А еще в Америке сняли кинофильм о Тарзане, делают автомашины «Студебеккер» прозванные у нас «Трумен» и свиную тушенку. Свиную тушенку Арик никогда не пробовал, но жестяную банку от нее видел: отец хранит в ней ржавые гвозди.
Корейцев Арик никогда в нашем городе не встречал. А вот китайца видел неоднократно. Известный под именем «Дядя Миша Ходя» старик сторожил сад имени Шверника, подметал в нем дорожки, а в свободное время склеивал цветные бумажные веера. И продавал их у входа в сад за копейки. Безвредный и добрый старик. Если и все корейцы такие же, то совсем непонятно за что их убивают американцы. А репродуктор словно подслушал Арика и выдал другую песню:
«...Русский с китайцем братья навек,
Дети единых народов и рас,
Гордо шагает простой человек,
Плечи расправил простой человек,
Сталин и Мао слушают нас…»

Тетрадки Арик складывает в кирзовую полевую сумку. Полевая сумка его гордость — у нее имеется длинный брезентовый ремешок, позволяющий носить ее через плечо или даже закидывать за спину. Что очень важно: руки остаются свободными для отпора недругам и других безобразий. Единственное, что мешает, то это необходимость носить с собой в тряпичном мешочке чернильницу-непроливайку. Чернильница хотя и называется непроливайкой, но чернила из нее все-равно разбрызгиваются во время движения. От чего и руки и нос у Арика временами бывают синими.
На прощание мама сунула в карман Арику пареную морковку: «На большой перемене съешь. Только смотри, в «американку» не проиграй!»
Хорошее дело «американкой» не назовут. Суть игры состояла в следующем: сходятся два приятеля в присутствии третьего, разнимающего и заключают пари «на американку». После того, как приятели ударят по рукам, им предстоит быть всегда настороже при виде друг друга. И постоянно помнить о содержимом своих карманов или рук. Чтобы не расстаться со своим имуществом, при виде партнера, полагалось опередить его и заявить: «мои руки» или «мой карман». Но если «американец» зазевался и его противник первым объявил: «ваш карман!» или «ваши руки!», то забирал все из карманов зеваки. Будь то рогатка, пугач или пирожок — неважно. Исключались только учебные принадлежности. Потому и «американка, что американцы во всем мире себя так ведут. Обнаружат у соседа карман, оттопыренный и сразу ему заявляют: «Ваш карман! Было ваше — стало наше».
Арик пообещал морковку не прошляпить. И побежал вприпрыжку: скоро третий гудок, после которого на заводе закроется проходная, а в школе двери классов. И начнутся смены — и в школе, и на заводах пока первая.
А мама с грустью посмотрела вслед Арику и отметила, что за лето сынок подрос, скоро зима, а из ватной телогреечки он уже вырос. Надо бы ему зимнее пальтишко, а только из чего выкроить? Ткани нет, негде взять и купить не на что. И вдруг догадалась, что подойдет тонкое шерстяное покрывало, сохранившееся еще с довоенных лет. Серое и в едва заметную клетку. Хотя и жаль, но не мерзнуть же сынишке. И так для себя решив, не раздумывая взялась за ножницы.
Через недельку — другую Арик примеривал замечательное пальтишко. Шерстяное, навырост, с крашеным кошачьим воротником. К такому прекрасному пальто еще бы подходящие пуговицы подобрать. Но пуговиц как-то не находилось. С пуговицами для школьной одежды вообще существовала проблема. Хотелось красивые и прочные, чтобы в школьной раздевалке не срезали. Как сорочата, падкие на все блестящее, ребятишки охотились за форменными пуговицами, перекочевавшими на детские одежки с дембельских мундиров отцов, дядек и соседей. Особенно ценились флотские — с якорями. Их тайком срезали в первую очередь. На втором месте были летные — с крылышками и пропеллером. Дальше шли армейские — со звездами. Чуть ниже ценились пуговицы связистов — с серпом и молотом, еще ниже — белые железнодорожные, с молоточками. И совсем не ценились милицейские, с гербом Союза. Не любили в Сараях милицию и пуговицы милицейские к детским одежкам никогда не пришивали. А на пальто Арика пришивать пока было вовсе нечего. Не находилось подходящих.
Неожиданно выручил бывший однополчанин и друг отца, навестивший его проездом с Дальнего Востока. Как он намекал из Китая, а может быть и из Кореи. «Не грусти, — взъерошил он вихры на голове Арика, — Мы такие пуговицы пришьем, что никто не отрежет». И достал из чемодана картонку с двумя рядами коричневых металлических пуговиц.
«Это пуговицы американских солдат, — пояснил гость. — Видите, с обратной стороны железная ножка-грибок. Если проткнуть ткань пальто шилом, пропустить сквозь нее ножку, наложить на нее штатную шай- бочку-дублер и стукнуть тяжелым — она защелкнется на ножке навсегда и никакими силами ее не разъединить. Можно вырвать только с мясом. И никаких ниток не надо. Носи всем на зависть».
Арик принялся рассматривать подарок. В центре пуговицы, как и полагается, пятиконечная звездочка, только черная. А вокруг, по ободку, краской не нашими буквами: USA * ARM. Да Арику наплевать, что там написано. Главное — крепкая и со звездой.
Когда выпал снег, Арику разрешили надеть пальто в школу. Деревянная и одноэтажная начальная школа находилась от его дома поблизости. Половину школьного двора занимали поленницы дров. Отопление в школе было дровяное, с печью в каждом классе. При школе жил истопник, который разжигал их по ночам, чтобы к утру топки погасли, а классы прогрелись. В ожидании звонка на уроки школьники развлекались игрой в полено. В центр круга ставилось полено, ребятишки, образовав вокруг кольцо, брались за руки и старались натолкнуть кого-нибудь на полено. Задевший полено выбывал из круга, толкотня продолжалась без него, до следующего неловкого и так до тех пор, пока не останутся двое самых ловких. Но чемпиона «по полену» я не припомню: обычно раздавался звонок, прерывающий состязание.
Когда Арик зашел во двор, его обновку сразу заметили. Новые одежды в школе мелькали нечасто, в основном у детдомовцев. Навстречу, из группы выбывших отделился четвертокласник, по прозвищу Софа, нахальный хлопец, с репутацией тайного курильщика «бычков». Пуговицы на пальто Арика ему явно понравились. Софа ухватил пальцами среднюю пуговицу, потянул ее и задал обычный для ситуации вопрос: «Говори — каша или щи?». Арик напрягся и ответил: «Каша». «Пуговка наша!» — ухмыльнулся Софа и потянул ее на себя. Пуговка не поддалась. Тогда Софа повторил попытку: «Каша или щи?» Арик догадался, что пуговка выдержит и смело ответил: «Щи!» «Пуговку тащи!» — обрадовался Софа и снова потянул, что есть сил. Пуговка не поддалась. Софа попробовал ее крутануть. И если бы она держалась на нитках, как у всех, то оторвалась бы обязательно. Но американка только крутилась на своей ножке. Рядом собрались зеваки и похохатывали, подразнивали Софу.
Софа догадался, что пуговка ему уже не достанется, да и репутация рушится. И возмутился в бессилии что-то сделать: «Почему она так крепко держится?».
«А потому, что она американская!» — по простоте объяснил Арик.
«Ах, американская! — ехидно взорвался Софа. Он догадался как оправдать свое поражение. — И пуговицы у тебя американские и пальто клетчатое и сам ты американец клетчатый, хуже всякого немца, в советскую школу приперся!»
Договорить он не успел. От страшного прилюдного оскорбления в глазах у Арика потемнело, он кинулся на обидчика, свалил в сугроб и, к радости окружающих, оба покатились по двору, под ноги директора школы Ивана Назаровича. Директор не торопясь расцепил драчунов, заставил их отряхнуться и передал старшей пионервожатой для разбирательства и наказания.
Преданная Партии и Комсомолу, пионервожатая Тамара, разобравшись в причинах драки, пришла в тихий ужас: ее пионер осмелился открыто, с вызовом, носить на одежде чуждую иностранную символику. Еще этим и похваляться. Символику страны агрессора, поджигателя атомной войны против всего мира. И пальто надел подозрительно клетчатое. У всех пальто однотонные, а у него вызывающе клетчатое, по разрушительной западной моде. И вряд ли это простое совпадение, а не идеологическая диверсия в советской школе. А значит, всем следует немедленно прореагировать, пока не дошло до Горкома. И предварительно, во избежание персонального дела против руководства школы, исключить Арика и из пионеров, и из школы тоже. Заодно и с родителями разобраться. С этим Тамара и побежала к директору.
Мудрый Иван Назарович, немало повидавший на фронте и после, ее спокойно выслушал и приказал доставить в кабинет «американца» вместе с пальто. Вызов прямо с урока к директору школы для ученика событие чрезвычайное и ужасное. Поэтому перепуганный Арик заторопился оправдываться прямо с порога: «Софа меня американцем обозвал. А они как фашисты, на Корею напали. И бомбят, бомбят. Мой папа с фашистами сражался, тяжело ранен. А Софа меня фашистом обозвал…» «Фашистом обозвал? Это непорядок. Такого допускать не следует» — задумался директор. Удалив из кабинета Тамарочку, Иван Назарович написал на тетрадном листке записку и велел Арику немедленно доставить ее матери, а на уроки сегодня не приходить.
Вечером отец напильником спилил со всех пуговиц иностранные буквы, оставив одни звездочки. Следов от идеологической диверсии не осталось.
Лишившись доказательств, Тамарочка утратила пыл и утихла. И Арик до окончания начальной школы спокойно донашивал свое клетчатое пальто с вечными пуговицами. Как и прилепившуюся к нему кличку «Американец». В ответ на которую каждый раз приходилось самозабвенно драться. Из за этого репутация отчаянного драчуна стойко прилипла к нему до самого перевода из начальной в среднюю школу. Микроклимат в коллективе новой школы оказался другой, менее агрессивный. И репутация Арика сама собой изменилась. Забылась и позорная кличка «Американец». Времена наступили другие. Не такие жестокие.



ОЧЕРЕДЬ ЗА ЛИВЕРНЫМИ ПИРОЖКАМИ
Рассказ-быль

Борьку Ермакова, короче — Ермака, в школе единогласно считали оболтусом и балбесом совершенно неспособным усвоить школьную программу. Но если отлупить кого-нибудь — это пожалуйста, обращайтесь. С удовольствием.
В этом мнении сходились и ученики, и педагоги. Если в школе приключалось какое-то безобразие, то поиск виновного неизменно приводил к Ермаку. Который в учебе не успевал, а в мелких пакостях был вполне успешен. Отца у него не было, нездоровая мать едва зарабатывала на жизнь и с воспитанием сына не справлялась. И только потому дважды второгодника не исключали из школы и перетягивали из класса в класс в надежде дотянуть до того возраста, когда его можно будет столкнуть в ремесленное училище. О чем Ермак и сам страстно мечтал. Он собирался стать слесарем, отличался прилежанием на уроках труда, освоил примитивные станки и в своем домашнем сарайчике постоянно мастерил непонятно что.
Впрочем, двое приближенных к нему таких же оболтусов: Костян и Червонец не только знали, что там делается, но и принимали в действии посильное участие. Оба попеременно крутили рукоятку наждачного точила, на кругу которого Ермак вытачивал из ромбического напильника самый настоящий кортик. Зачем Ермаку кортик он и сам не знал, но сознавал, что среди окружающей шпаны авторитет Ермака с кортиком будет выше, чем без клинка. Красивый нож для поднятия собственного авторитета ему был совершенно необходим. Он так считал.
Общими стараниями клинок получился как настоящий. Ермак долго шлифовал его лезвие вручную наждачной шкуркой и полировочной пастой пока оно не заблестело как зеркало. К такому лезвию рукоятка полагалась соответствующая, лучше всего наборная, из разноцветных пластмассовых пластинок. Набрать их на рукоятку задача не менее трудоемкая, чем изготовление ножа. Рукоятка должна быть цветной, красивой, неповторимой и конечно, удобной. Для набора годились обломки эбонита и текстолита от электрооборудования, цветное и прозрачное оргстекло от чернильных приборов и, в основном, разноцветный целулоид местного завода «Пластмасс», который выпускал из него разные поделки в виде игрушек, мыльниц, расчесок, гребней и всяких коробочек. А отходы и брак вывозил далеко за город на охраняемую свалку.
Для пацанов ни охрана, ни расстояние, ни даже, уроки в школе не препятствие, когда речь идет о ручке для будущего кортика.
Постепенно деталей на набор набралось достаточно. Ермак их тщательно подобрал по цветам, насадил, склеил и затянул специально изготовленной из меди гайкой. После чего зажал в тисы и аккуратно обточил напильниками: сначала драчевым, потом — личным, после — бархатным. А окончательно отделал суконкой с полировочной пастой. Рукоятка засияла всеми цветами. Такого ножа ни у кого из шпаны не было. Можно было бы и похвалиться перед пацанами — для того и старался. Те — завидовали, шушукались и обсуждали. Слава о Ермаковом кортике тихонько расползалась.
Ермак носил его за голенищем сапога и брал с собой в парк-«для понта». И на всякий случай, для самозащиты. В городе было два парка: Городской и имени Шверника. В Городском отдыхала публика поприличнее: учащаяся молодежь, молодые специалисты и те, кого называли «Стилягами». Стиляги носили брюки дудочкой, ботинки на толстой подошве, цветастые рубахи и яркие галстуки. На танцплощадке для них играли фокстроты и подобие джаза. В саду Шверника на танцплощадке звучали преимущественно вальсы и танго. И публика там собиралась иная, преимущественно рабочая и приблатненная. В моде были малокозырные кепочки, темные двубортные пиджаки, обязательно — белое кашне, клетчатая рубашка и сапоги, начищенные до блеска.
На открытой веранде — бильярдная и буфет с пивом «на разлив».
Там, среди болельщиков бильярда, их тройку однажды остановил местный заводила, известный всем как «Чеколдан», насквозь прокуренный, пьяный и провонявший тюрягой.
«Эй, шкет, канай ко мне!» — приказал он Ермаку.
«Я тебе, гуммозник, не шкет! — озлился на него Борька. — Сам, ты, шкет, а я Ермак. И со мной — моя кодла».
«Я сказал шкет — значит шкет! И не возникай на старшего — по соплям получишь!» — Чеколдан надвинул кепку на самый нос Ермаку и ударил коленом в низ живота. Чеколдан был старше, крупнее и опытнее в драках, а потому не ожидал сопротивления от школьной мелочи. Однако Ермак с земли поднялся и ринулся на Чеколдана, размахивая блестящим ножом: «Попишу»!
Не захотел Борька позориться перед уличной кодлой: законы у нее суровые. Сгоряча мог и приколоть блатного. К счастью, не получилось. Чеколдан в зоне многому научился, ловко перехватил руку Ермака, завернул с хрустом и выхватил нож. А потом повалил Ермака на землю и долго пинал на глазах у кодлы. Никто в защиту Ермака не двинулся.
Когда все зеваки, в том числе и Костян с Червонцем, разошлись, Ермак, размазывая кровь и слезы, поклялся убить Чеколдана и тем смыть позор унижения. Иначе репутация «терпилы» останется за ним постоянно. И в школе, и во дворах, и в будущей ремеслухе — все будут знать, что авторитетного во дворах Борьку Ермака запросто отпинал какой-то урка-гуммозник. И отнял у него классное перо. Теперь, если не отомстить гуммознику по понятиям, пацаны не поймут. Вместе с тем, Ермак сознавал, что в рукопашную со здоровенным дылдой ему никогда не справиться. И корешей, которые за него мазу подержат, у Борьки нет. Следовало найти другой способ. И Борька Ермак придумал. На это у него ума хватило — не задачу по алгебре решать.
Сквозь дыру в заборе, Борька пробрался на задний двор завода «Механик», где в куче металолома отыскал кусок великолепной медной трубки, пригодной для изготовления ствола самопала. В поленнице дров отыскался удобный березовый сучок из которого после долгих стараний удалось изготовить великолепную рукоять будущего пистолета. Оставалось просверлить в стволе отверстие для запала, закрепить ствол на рукояти, прикрепить проволочную дужку-держатель спички — и все: самопал готов, можно стрелять. Для этого закупался десяток спичечных коробков, головки их соскабливались в ствол, запирались пыжом из тетрадного листа, запальная спичка закреплялась в дужке. Если теперь чиркнуть по ее головке теркой спичечной коробки, то произойдет выстрел. Но через две-три секунды. Этой задержки Ермак и опасался: Чеколдан успеет уклониться. Тогда и самому Ермаку не жить. Пришлось придумывать механизм понадежнее.
К медному стволу он припаял запальную трубочку на которую плотно надевался обычный капсюль центрального боя от охотничьего патрона. Если ударить по нему — произойдет воспламенение и выстрел. Курок Ермак выпилил из куска железа, а боевую пружину взял от деревянной бельевой прищепки. Проба вхолостую показала, что капсюли разбиваются без осечек. Предстояло пистолет опробовать уже с боевым зарядом. Для надежности.
К испытанию боевых качеств своего изобретения Борька отнесся со всей серьезностью. Спичечные головки для этого не годились. Но выход имелся.
Все пацаны города временами набегали на старое стрельбище, за военным городком, закрытое после войны. Там можно было насобирать множество разнокалиберных пуль, застрявших в бруствере за мишенями, пустых гильз и, если повезет, целый винтовочный патрон, брошенный в траву после осечки.
Пули мальчишками переплавлялись на грузила для донных удочек, гильзы не находили применения, а осекшиеся патроны бросали в костер и, с замиранием сердца, ждали взрыва.
Таких патронов у Ермака имелось целых три, а пуль всяких калибров штук пятнадцать. Порох для испытания, он добыл сразу из двух.
— А пулю зарядил не винтовочную, а покороче, потолще и тупоконечную. По стволу она как раз подходила, без зазора. Старательно заряженный пистолет он спрятал на дне сумки и отправился в школу, чтобы по окончании второй смены, по наступлению темноты, испытать его без посторонних глаз на стройке по соседству со школой.
Последним, пятым уроком был английский. Учительница, Мария Петровна, прозванная «Англичанкой» вела его без воодушевления — у нее сегодня был уже четвертый час и накапливалась усталость от общения с инертными школьниками, не желавшими изучать иностранный язык. Ее настроение передавалось классу, тянувшего время до последнего звонка. В меру способностей, каждый занимался посторонними делами. Девчонки причесывались, Ермак дремал, Малый рисовал карикатуры на соседей, а Червонец тайком стрелял бумажными пульками из натянутой между большим и указательным пальцами левой руки тоненькой резинкой от авиамодели. Костяну, украдкой читавшему под партой «Всадника без головы», самому досталось по макушке. Он дернулся, уронил книгу, обернулся, но виновника не обнаружил. Зато получил замечание от «Англичанки» пообещавшей вызвать его к доске.
Червонец захихикал над приятелем и продолжил безобразничать втихую. Следующей целью он наметил Васю Герасимова, мальчишку прилежного, старательного и, к тому же, отличника по всем предметам. Последнее особенно раздражало. Поэтому Червонец скрутил для него пульку покрепче и прицелился в Васину щеку. Но промахнулся и попал пулькой ему прямо в глаз. От боли Вася взревел, зажал глаз ладошкой, «Англичанка» бросилась на помощь, послали вызывать «скорую» и назначили немедленное разбирательство. Бдительные девчонки доставшего всех Червонца единодушно сдали и того, вместе со злополучной резинкой, препроводили в кабинет директора школы. В приемной его заставили ждать.
Директор, Мария Андреевна, в крайнем раздражении отчитывала ночного сторожа школы Ивана Михалыча, про злоупотребления которого ей недавно сообщили доброжелатели. По их сведениям, Михалыч, вместо того, чтобы охранять дрова для школьной котельной, ночами продает их в частный сектор вплотную подступившему к школьному двору. Не доверять доносу у директрисы не было оснований и потому она выплеснула на Михалыча весь начальственный гнев, на который была способна. И пообещала передать дело следствию, в результате чего Михалычу от суда не отвертеться и предстоит дорога в лес, на заготовку дров. Для школы и не только.
Последнего Михалыч страшно перепугался: рыльце у него было в пушку и школьными дровами он тайком действительно приторговывал, считая, что от огромного их запаса на школьном дворе не убудет.
Или не заметят. И вдруг заметили. Вылететь с работы не самое страшное. Бывает хуже.
А потому Иван Михалыч клятвенно заверил начальницу, что плохого за ним никогда не бывало, дров он не брал, но чужого хищения не исключает, потому, что доски забора вкруг школы пооторваны и школьный двор насквозь проходной. Но он, как честный человек, свою порядочность докажет и расхитителя социалистической собственности лично задержит и предоставит.
На этом условии он был из кабинета отпущен и настала очередь Червонца. Придурок попал под горячую руку распалившейся директрисы, пообещавшей ему исключение из нормальной школы и перевод в спецшколу для недоумков.
Тем временем, под шумок, Ермак улизнул на застывшую неподалеку стройку большого дома.
Дом этот первоначально предназначался для сотрудников МВД и строили его попеременно, то военнопленные немцы, то заключенные. И даже довели до четвертого этажа. Но, неожиданно для всех власть в стране переменилась. Военнопленных отправили на их родину, заключенных частично реабилитировали, частично амнистировали, конвоиров уволили со службы. И стройка осталась без дармовой рабочей силы и денег на завершение. Зато ребятишкам там нравилось играть в войнушку, пробовать курить и выяснять отношения. Контигент постарше забегал сюда, чтобы в зарослях полыни выпить поллитра «на троих» без посторонних помех, перекинуться в карты и, изредка, для романтических свиданий с шалавами. Но это — летом. А сырой осенью и зимой на стройке наблюдалось абсолютное безлюдье и угрюмая тишина, нарушаемая лишь иногда — кошачьим мявом.
Осторожно ступая по свежей пороше, Ермак забрался в самую глубину стройки, огляделся и прислушался. Кирпичные стены обступали его с трех сторон. Перед глазами белел пустырь, вдалеке за которым светился огнями жилой квартал. Проверке пистолета на прочность ничего не мешало.
Ермак проверил затравку, капсюль, взвел курок, и направил ствол в небо над пустырем. Выстрел раздался оглушительный и Ермак не удержал в руке пистолета. Опомнившись, он отыскал свое изделие в снегу и огорчился увиденным: от двойного заряда пороха и крепкого пыжа над пулей, медную трубку ствола неисправимо раздуло, но на счастье испытателя, не разорвало совсем.
Стало ясно, что план мести Чеколдану не состоялся. Ермак понюхал ствол, покрутил самопал в руках и выбросил его в горловину бетономешалки.
Внезапно налетел снежный заряд. Густой снегопад скрыл следы уходившего хулигана, который от своей затеи решил отказаться. Он еще не знал, что дело этим не кончится, а только начинается.
Майор МВД Бабенко пришел в свою квартиру в ведомственном доме донельзя расстроенным сплошными неприятностями на службе. Отягощали неясные предчувствия грядущих перемен, со многими составляющими, вплоть до увольнения со службы без пенсии и права ношения формы, с лишением всех привилегий. Шла кадровая чистка в органах, затеянная выскочкой Хрущевым. Заслуженные чекисты вылетали из органов один за одним, Одних отправляли на пенсию, других — дослуживать на периферии, третьих увольняли по профнепригодности и неполному служебному соответствию, четвертых — лучше даже не думать куда. А ведь у каждого служаки полный карман грехов отыщется, стоит только копнуть. На днях пришел приказ об очередном сокращении штатов в системе исполнения наказаний, а это касалось уже непосредственно майора. Хрущевские амнистии и реабилитации разгрузили тюремные камеры и зоны, их охрана оказалась по численности излишней и рядовой состав стали отправлять «на гражданку». Теперь очередь дошла и до офицеров. Предполагалось, что в первую очередь увольнение коснется тех, кто выслужился во времена правления Берии, Меркулова и им подобных. Во-вторых, а может и в первых, отправят на гражданку тех, кто усердием и личной храбростью заслужил свои звездочки на войне, в борьбе с бандитами и на охране лагерей, и другого образования получить не смог, не сумел или не захотел. Третьи — молодежь после училищ, академий и институтов, отпрыски высокопоставленных лиц или удачно женившиеся на их дочках. Этих вообще не тронут.
Бабенко относил себя ко второй категории кандидатов. Майор принадлежал к числу тех служак, на которых всегда держалась система правоохранительного министерства. Дисциплинированный до самозабвения, пунктуально исполнительный, сообразительный и ловкий, решительный и смелый — просто образцовый сотрудник, отмеченный многими наградами и успешно двигавшийся по службе от лейтенанта, до майора. И все — дальше некуда, достиг потолка и надеяться не на что. Нет у него необходимого для роста образования. Сначала девять классов, потом краткосрочные курсы младших лейтенантов, служба в прифронтовой комендатуре, затем перевод с повышением в звании в СМЕРШ. В сорок пятом война для него не окончилась, а продолжилась в Закарпатье зачисткой лесов от бандеровцев, бывших полицаев и всякой сволочи. На этом поприще отличился, заслужил большую звезду на два просвета, получил осколочное ранение гранатой, в госпитале нашел себе русскую жену-медичку и, по выздоровлению, назначение на спокойное место: в Сибирь, заместителем начальника по режиму в исправительно-трудовую колонию для несовершеннолетних. Поговаривали, что начальство этим переводом укрывало Бабенко от объявленной бандеровцами мести за разгром их подполья. Граната в кухонное окно прилетела не сама собой — у лимонки крылышек не имеется.
Однако теперь исправительно-трудовую колонию реорганизуют, расформировывают и неминуемы сокращения и переводы в другие места.
Ни того, ни другого майор не желал: он только, что получил замечательную квартиру в ведомственном доме, оставлять которую было жалко и неразумно. А если придется уволиться, то, чем ему удалось бы заняться на гражданке, майор не прилагал ума. По размышлению, оказалось, что кроме как стрелять, догонять, заламывать руки и писать протоколы он ничего не умеет. А значит, надо оставаться в органах любой ценой. Какой, он еще не придумал.
С этими нерадостными мыслями Бабенко в компании с женой Люсей сидел за обеденным столом, ел жаркое и пил крепкий грузинский чай с морковными пирожками. Ужин прервал характерный, с войны знакомый, звон оконного стекла и легкий щелчок по стене. Круглое отверстие в стекле с расходящимися в стороны трещинами не оставляло сомнений в его происхождении. Майор мгновенно вскочил и выключил в комнате свет. Затем удалил жену в противоположную комнату, закрыл дверь и поочередно набрал на телефоне номера своего начальника, особого отдела УВД, прокуратуры и милиции: «Говорит майор МВД Бабенко. На меня совершено покушение. Стреляли в окно со стороны пустыря. Пуля девять миллиметров, от Парабеллума. Высылайте оцепление и группу…»
Широкая огласка ему только на руку. Из обычного, незаметного майора Бабенко опять становился героем, грозой преступников, на которого они снова открыли охоту. Таких как он, берегут, а не сокращают.
Сторож Иван Михалыч к ночному дежурству подготовился основательно: шапка, валенки, полушубок, служебная одностволка и, «для сугреву»-бутылка «Перцовой». Без которой в засаде сплошная тоска. Михалыч нашел себе уютное место посредине поленницы, засосал порцию перцовки прямо из горлышка бутылки и приготовился ждать. Прямая тропинка через школьный двор проходила мимо и не возникало сомнения, что скоро на ней кто-нибудь да появится. Не обязательно за дровами, но если попадутся, то пусть потом оправдаются, за чем пришли. Снежок прекратился. Луна хорошо осветила двор и дыры в заборе. И, когда в проеме показалась тень, Михалыч взял ружье «на изготовку».
Борька Ермаков, возвращаясь домой с ежевечерних балдежек, с такими же как сам, хулиганистыми пацанами, в центре города, всегда выбирал дорогу через школьный двор. Такой путь был короче обходного на целый квартал и представлял возможность попутно прихватить пару поленьев для домашней печи. И в этот раз он выбрал в поленнице не очень тяжелые. Взяв их «в охапку» беспечный Ермак повернулся и увидел направленный на него ружейный ствол в руках явно поддавшего сторожа: «Стой, стреляю!» От неожиданности Ермак выронил поленья, но не испугался: не поверил, что старый знакомый Михалыч может выстрелить. «Ты сдурел, старик, это же я Ермак. Давай лучше покурим». И сделал попытку уйти. Но сторож решительно заступил ему дорогу: «Стоять, выстрелю! — Иван Михалыч толком не соображал, что дальше следует делать с задержанным, сам его боялся и от страха взвел курок. — Выстрелю!»
«Не выстрелишь, старый пень. Кишка тонка. Я тебе сейчас настучу по тыквочке» — не испугался Ермак. И шагнул навстречу. Он был уверен, что берданка у сторожа «для острастки» и патронов ему не выдают.
«Не тонка!» — возразил Михалыч и машинально спустил курок. Он не целился, выстрелил «от пуза», но, по тому, как задержанный повалился, с ужасом понял, что попал. Сторож немного постоял над убитым, закурил и пошел вызывать милицию и допивать остатки «Перцовой». Сделанного уже не поправить, а покойник до утра потерпит.
На вызов никто не приехал: все наряды выехали к дому Бабенко.
За тем шумом, который в городе поднялся вслед за покушением на майора Бабенко, убийство воришки школьных дров прошло почти незамеченным. Одним больше — одним меньше. У шпаны жизнь короткая.
А вот майор МВД — личность важная и заметная. Одно за другим, состоялись совещания в Управлении внутренних дел, Комитете госбезопасности, Прокуратуре и, даже в горкоме партии. Терактов в городе никогда не бывало и озабоченность во всех структурах возникла невероятная. Экспертиза хорошо сохранившейся пули показала, что она была выпущена из немецких пистолетов типа «Люгер», «Вальтер» или, что еще хуже, из автомата «Шмайсер». Если не отловить террориста, он может повторить попытку. И неизвестно кого он в качестве цели выберет.
Версии выдвигались всякие. Главная — месть бандеровцев, добравшихся до Бабенко даже здесь, в Сибири. Другая — стрелок перепутал окно в квартире Бабенко с окном областного прокурора, который и должен был стать целью уже местных уголовников. Третья — происки агентов империализма мечтающих дестабилизировать мирную советскую жизнь. Четвертая — случайный выстрел, не отметалась, но и активно не рассматривалась. Милицейское начальство происшествием не очень озаботилось: терроризм не по их ведомству, а по госбезопасности. Но появился весомый повод прошерстить блатной мир города вдоль и поперек. Прокуратура едва успевала выдавать ордера на обыски.
Наметился план совместных оперативных мероприятий по поиску преступника или даже группы преступников.
Первым делом выставили круглосуточный милицейский пост возле особняка первого секретаря обкома партии.
Райотделы милиции усилили комсомольскими ОСОДМилами, старательно патрулировавшими центральные улицы по вечерам.
Провели обыски у всех учтенных уголовников, их шестерок и возможных кандидатов в преступники.
Подняли всех секретных сотрудников милиции и госбезопасности и озадачили выявлением и поиском владельцев боевого оружия.
Однако за месяц круглосуточной работы, милиции мало чего удалось.
Изъяли два нарезных карабина времен русско-японской войны, нашли угнанный летом велосипед, обнаружили подпольное производство мужских носков с латинским лейблом «Папа Карло», попутно раскрыли несколько мелких краж, и злостное хулиганство. И, в основном, все.
Госбезопасность тоже не отличилась. Ее интересовали, в основном, морально неустойчивые личности, поклонники западной культуры, диссиденты и склонные к тому личности. К последним относили прежде всего так называемых «стиляг», молодежь в узких брюках, юбках с разрезом, ярких блузах и галстуках и вызывающе взбитых прическах. Предполагалось, что стиляги пьют ром и виски (откуда только достают?), по ночам слушают «Голос Америки» и «Радио Свобода», пляшут рок-н-ролл и коллективно блудят. От таких отмороженных можно ждать чего угодно.
Хорошо, что все они давно состояли в КГБ на учете, почти все завербованы и добросовестно доносили друг на друга.
Круговой опрос «сексотов» показал на возможного подозреваемого Адика Лепчилина, не так давно вернувшегося с отцом-офицером из Восточной Германии. Адик одевался по европейской моде, хорошо говорил на немецком, имел радиолу «Телефункен» и набор зарубежных грампластинок. В том числе фокстротов, буги-вугги и рок-н-роллов. Из- за чего пользовался успехом у молодежи, которая любила у него собираться и отплясывать это безобразие, курить, выпивать и целоваться. По слухам, у его боевого отца имелся наградной пистолет, которого никто не видел.
Внезапный обыск на квартире подполковника Лепчилина показал, что донесениям «сексотов» можно доверять лишь частично. Действительно, радиола и набор пластинок обнаружились. Только пластинки оказались, в основном, советские, подольского завода с записями джаза Утесова, Диксиленда, фокстрота «Три поросенка» и «Арабское танго». А вот зарубежная радиола могла принимать радиостанции диапазоном с 18 метров, на котором как раз и вещали чуждые нам голоса. Наличие наградного пистолета у подполковника подтвердилось. Вот только он оказался отечественным ТТ, калибра 7,62 и хранился у него на службе, в сейфе военкомата. Пуля от ТТ никак не совпадала с калибром «Люгера».
Чтобы оправдать свой промах и дискредитацию боевого офицера, тщательно перетасованные материалы об антиобщественной группе А. Лепчилина, передали в комсомольскую организацию института, для персонального дела «низкопоклонника запада».
Общее комсомольское собрание по рекомендации КГБ исключило Адика, а заодно с ним и пару нераскрывшихся сексотов, из своих рядов, с рекомендацией реабилитироваться в рабочей среде, на производстве.
Тем временем, другая, более активная группа комсомольцев из заводских, объединенная в бригаду ОСОДМила, патрулировала городские улицы в наиболее криминогенных местах. И, в районе автовокзала заприметила подозрительного поведения субъекта с татуированными кистями рук, явно облюбовавшего чужой багаж. При попытке с ним ближе познакомиться и попросить документы, «парень в кепке и зуб золотой», бросился наутек, но далеко не успел: бригадмильцы оказались непьющими, некурящими и одышкой не страдали. Только от такого к себе неуважения очень расстроились и, сгоряча, отхлопали бегунка от всей рабочей души.
В райотделе милиции доставке помятого гражданина Чекалина, более известного милиции как Чеколдан, очень даже обрадовались, тщательно обыскали и нашли за голенищем сапога великолепный кинжал с наборной ручкой, ношение которого тянуло на два года заключения. Напрасно ворюга потом отнекивался, что это не его нож, а Ермака — кто ему поверит. Ермака больше нет. Вот и загремел Чеколдан наручниками. И правильно: каждому по заслугам.
Обидно, если наказание прилетает несправедливо, незаслуженно и попутно с другими, как это случилось с Володькой Евтифеевым, школьником с отставанием роста из-за плохого питания. Из-за чего он получил прозвище «Малый». Он был нормальным парнишкой из рабочей семьи, на свою беду проживавшей поблизости от привелигированной школы с английским уклоном. По советским порядкам, учиться всем полагалось в школе по месту жительства и ни в какой другой, даже если тебе не мил уклон английский, а мил художественный — никто тебя не спрашивает.
Пребывание в особой школе для мальчишки с дворовым воспитанием задача непростая. Отвесишь подзатыльник ровеснику — а он окажется прокурорским сынком. Дернешь за косичку одноклассницу — а у нее мама в облОНО работает. За то Малого все задирали безнаказанно. Он в драку с одноклассниками не лез, за косички никого не дергал. Он всех рисовал. И этим славился на всю школу. Редкая стенгазета и тем более агитплакат обходились без его участия. Учителя рисования и черчения Володьке прочили судьбу Перова и сам он об этом грезил. Мог бы спокойно и не напрягаясь дотянуть до выпускных экзаменов.
Но однажды в миг все сломалось из-за его же таланта, неважной учебы и привычки упрямо спорить со старшими по поводу своих рисунков, не особо задумываясь о последствиях. В нем просто кипела пионерская вера в высшую коммунистическую справедливость и непогрешимость советской социалистической идеологии. Однако те, кто эти мысли ему ежедневно внушали, жили другими принципами и поступали иначе, чем говорили.
К очередному празднику Великой Октябрьской социалистической революции, в школе объявили конкурс на лучший рисунок на свободную тему. Подразумевалось, что дети принесут рисунки по тематике праздника. Так оно в общем-то и случилось. Все подростки-участники принесли добропорядочные картинки с изображением краснознаменных демонстраций и революционных событий, срисованных с открыток. Евтифеев же выставил на вернисаж картину под названием «Очередь за ливерными пирожками» на четырех склеенных листах чертежной бумаги. Рисовальным углем он изобразил ту самую очередь к пирожковой тележке у магазина на углу улиц Республики и Орджоникидзе, что ежедневно привлекала его внимание и дразнила полупустой желудок по пути в школу. Это сейчас, в наше сытое время про ливерные пирожки подзабыли, а во времена Володькиного детства это чудо кулинарного искусства мясокомбината славилось в определенных кругах питательностью, вкусным запахом и главное — доступной ценой. На десять копеек, что иногда выдавались Володьке на обед, можно было купить целых два пирожка и еще оставалось две копейки на завтра. Присоединив их к завтрашним десяти, можно будет приобрести уже целых три «тошнотика» и насытиться «до отвала».
Благодаря электрическому подогреву, пирожковая тележка источала запахи горячего ливера на кварталы кругом и манила к себе голодных, среди которых обнаруживались не только собаки или кошки. Для недоедающего за скудным семейным столом Володьки, посещение пирожковой тележки стало и самым желанным, и самым ярким, и самым значительным событием в повседневности. Естественно, что он пожелал отобразить его на бумаге и сделать свои эмоции достоянием школьной общественности, еще не в полной мере осознавшей значение пирожковой тележки для вдохновения художника.
Изображение на представленном им панно впечатляло. В центре композиции, за пирожковой тележкой, торговка с обвисшими щеками и оплывшей шеей, в промасленном халате, застегнутом вокруг объемистого животика только на одну пуговицу, замахнулась на тощую дворовую шавку, выпрашивающую подачку на задних лапках. У лотка — старушка, в нищенских обносках, пересчитывает копейки на сморщенной ладошке. Одетый легко, не по сезону, студент, без шапки, в очках и коротких брюках, жует пирожок и читает на ходу конспект. Трое живописных забулдыг только что приобрели бутылку, уже приобщились «из горла» и пришли за закуской. Мальчишка-карманник лезет в карман одному из пьяниц, а пенсионерка с полной сумкой продуктов делает вид, что не видит кражи, в то время как из ее собственной сумки тащит курицу здоровенный кобель. Слепой нищий заметил кражу и замахнулся палкой на наглого кобеля. Дружинники по охране общественного порядка, с повязками на рукавах, обшаривают пьяного… И над всем этим безобразием, на углу здания плакат-призыв: «Ленинским курсом — вперед к коммунизму».
Сначала, исполненная с несомненным мастерством, картина Евтифеева произвела в школе настоящий фурор: на переменах вокруг нее толпились. Смотреть на картину ходили целыми классами: и пирожковую тележку все знали и персонажей картины узнавали. Володька в одночасье стал знаменитостью и достопримечательностью школы. Даже строгая математичка вместо того, чтобы поставить ему двойку за контрольную по алгебре, ограничилась пометкой: «смотрено». Однако популярность художника почти всегда бывает чревата осложнениями, так же как резкие взлеты — крутыми падениями. Не стал исключением и простодушный Володька.
В один из дней по вызову директора, случилось посетить школу высокопоставленному папаше нерадивого оболтуса Эдика Черванева по прозванию Червонец. Разговор между сторонами состоялся нелицеприятный, стороны обвиняли друг друга во невнимании к воспитанию великовозрастного ребенка, обретшего привычки и манеру поведения, которые и во взрослой среде считаются вредными, а уж в школьной — и вообще нетерпимы. Расстались директор с родителем взаимно неудовлетворенными друг другом. Директор пригрозил родителю педсоветом и исключением его дитяти из школы, а родитель — ответить строгими мерами, сам не зная какими. И вдруг, при прохождении школьного коридора ему попалось на глаза Володькино панно:» Ленинским курсом…»
«Да это же политическая незрелость! Куда только педагоги смотрят! — обрадовался папаша — За карикатуру на советскую действительность по голове не погладят. Ну держись теперь директор! Я тебе покажу педсовет.» И, пользуясь служебным положением и домашним телефоном, немедленно просигналил по всем доступным инстанциям о недостатках политического воспитания в некогда образцовой школе. Тогда у всех на слуху еще был разнос учиненный Хрущевым дерзким художникам в Манеже. Телефонный донос упал на подготовленную почву, разросся в инстанциях, получил принципиальную оценку и машина репрессий закрутилась. Первым делом в школу явились двое в серых пальто, сняли со стены антисоветский плакат «Очередь за ливерными пирожками» и оформили протокол изъятия. Вслед за этим состоялось партийное собрание школы, на котором старшую пионервожатую уволили, завуча школы исключили из партии (за этим подразумевалось и увольнение с работы), а директору объявили строгий выговор с занесением в учетную карточку. Горком партии решение партсобрания утвердил. За этим последовал педагогический совет школы на котором рассматривались вопросы «О состоянии воспитательной работы в школе» и «об исключеннии из школы Евтифеева и Черванева за антиобщественное поведение и моральное разложение». Многое повидавшие педагоги не заблуждались по поводу источника зла и личности доносчика, а потому в отместку Червонца исключили из школы без долгих разговоров, а Евтифеева захотели выслушать. Узнав об исключении Червонца, из глупой юношеской солидарности Володька на педсовете уперся, заблуждений своих не признал, более того: допустил ряд неосторожных антиобщественных высказываний, которые тут же учли и занесли в протокол. После этого педсовету не оставалось ничего иного, как исключить и его. С этого судьбоносного решения и пошли они с Червонцем по тюрьмам. Ну, допустим, Червонец к этой романтике сам всегда стремился, а Владимир с детства мечтал о другом и собирал все красивое. На чем погорел во второй раз. Посадили его не сразу, а дали расслабиться, чтобы установить его антисоветские связи, если удастся — группу. Чтобы потом задержать всех разом. По стране такие случаи уже были не раз зафиксированы. И отличившиеся чекисты получали достойные их награды. Поэтому в окружение Малого (так его условно назвали чекисты) внедрили сексота (секретного сотрудника) из бывших одноклассников и установили за Владимиром наблюдение. Но парнишка ничем антиобщественным себя не проявлял, а все старался устроиться на работу: то в типографию, то театральным осветителем. Разумеется, не без участия КГБ, безрезультатно. Операция обещала закончиться ничем.
Но наконец, долговременная и безуспешная слежка принесла ожидаемые результаты: паренек хранит старинный пистолет с великолепно инкрустированной перламутром рукояткой. Возможно, Пушкин из такого на дуэли стрелялся. Если не из этого самого.
Малый давно его выменял на старый велосипед редкой марки «ЗИЧ», который для всех друзей Малого был предметом зависти и каждый пацан мечтал иметь такой многоскоростной, легкий, дюралевый, пусть даже неисправный, но с перспективой на ремонт в отдаленном будущем, когда научатся сваривать дюралюминий. Состоявшийся обмен вызвал среди подростков много толков и весть о нем дошла и до ушей КГБ, который не замедлил прореагировать. Хранение раритета там расценили не иначе, как возможную подготовку к террористическому акту, жертвами которого могли стать директор школы, секретарь школьной парторганизации и другие облеченные властью должностные лица, даже назвать которых — и то боязно.
При аресте Евтифеев, он же Малый оказал упорное сопротивление и пытался скрыться в соседских дровянниках, но был разыскан ищейками, которые больно пацана покусали. Сотрудники при обыске дровянника нашли и изъяли старинный кремневый пистолет без кремней и в непригодном для стрельбы состоянии, а в жестяной банке с рыболовными крючками и грузилами — несколько пуль от трехлинейки Мосина.
Не подходящие пули, не совместимый с ними древний пистолет, в добавок еще и неисправный. Но никто с этим разбираться не захотел: главное, что нашли у неблагонадежного огнестрельное оружие и можно закрывать дело.
А еще обнаружили рисунки и дневник Малого, в который по велению души заносил свои мысли, сомнения, наблюдения и огорчения. В результате прочтения и анализа дневника раскрылась антисоветская, диссидентская сущность недоросля, который сомневался в справедливости распределения материальных благ на примере своих одноклассников, и в необходимости поддерживать мировой пролетариат, в то время когда свой рабочий живет впроголодь и ходит в ватнике и единственных штанах в будни и праздники. Вот из таких, сомневающихся и вырастают потом диссиденты, готовые выйти даже и на Красную площадь, чтобы демонстрировать свое несогласие с действиями Партии и Правительства, пусть это будет даже ввод наших войск в бунтующую Прагу. Хватит нам демократии: оттепель закончилась и форточка захлопнута — дышите со всеми вместе, тем, чем велено.
Оружейные эксперты признали пистолет условно, после ремонта, пригодным для стрельбы, ценным антикварным произведением искусства и собственностью государства, якобы похищенной или утерянной из музея еще в 1943 году. Характеристику из школы Володе дали тоже неважную: учился с ленцой, не вступал в комсомол и не ходил на праздничные демонстрации. Это означало, что тюрьмы Малому не избежать уже не только за хранение огнестрельного оружия, но и за скупку краденого государственного имущества в особо крупных размерах.
В следственном изоляторе Малого не обижали. Только новый начальник СИЗо, подполковник Бабенко заставлял рисовать «Боевые листки», стенгазеты и всякого рода наглядную агитацию. Обещал за старания посодействовать освобождению от наказания. Но обманул. Или не смог.
За все заслуги по совокупности, дали Малому пять лет общего режима, и, говорят, еще мало — могли бы больше. Недосягаемо-вкусные ливерные пирожки теперь снились ему по ночам на тюремной койке. Из детской колонии Малого перевели во взрослую, где его уже знали как одаренного художника по телу и доверяли делать наколки особо авторитетным уркам. Поступить в художественное училище он больше не мечтал. Он мечтал о горячих ливерных пирожках и теплых носках.
Освободившись до окончания срока условно-досрочно, Владимир прямо с вокзала проехал к месту нахождения вожделенной пирожковой тележки. Вопреки ожиданиям, ее на прежнем месте не оказалось. Не пахло и ливерными пирожками — они исчезли вместе с тележкой. Остался только потускневший от времени плакат «Ленинским курсом — вперед к коммунизму». Да еще нищая под ним стояла все та же.



РЕЗЮМЕ
Резюме — краткий вывод из сказанного, написанного.
С.И. Ожегов, «Словарь русского языка»

Заметно было, что непринужденная обстановка в приемной из всей очереди ожидающих, неудобство и неловкость порождала только у единственного, явно к ней непривычного. Седеющий посетитель среди щеголеватой деловой молодежи выделялся не только потертым костюмом — он казался человеком в этой среде случайным.
Прием по личным вопросам еще не начинался — генеральный задерживался. На всякий шумок в коридоре очередь вздрагивала и нервно оглядывалась.
Генеральный возник в двери все-таки неожиданно, заполнив спортивной фигурой весь проем. В светлом костюме, белой рубашке без галстука и в легких туфлях, он ничем бы не выделялся из массы ожидающих его сотрудников, если бы не выражение лица, по которому всегда можно узнать ХОЗЯИНА. Щебетание в приемной разом смолкло, развалившиеся в креслах торопливо привстали, приветствуя вошедшего. Генеральный ответил кивком головы и строго оглядел собравшихся: «Что-то много вас здесь сегодня — может вам заняться нечем? На территории уборка — идите помогать. По окончании — зайдете».
И, проигнорировав тихий ропот подчиненных, обратился непосредственно к пожилому посетителю: А Вас, Петр Иванович, прошу ко мне, — и уже своему секретарю. — Наташа, подайте на кофе, пожалуйста, и не соединяйте ни с кем». Двери со сверкающей табличкой «генеральный директор Сидоров С.А.» затворились, мягко отсекая кабинет от шорохов приемной.
Вопреки обычаю, генеральный не занял начальственное кресло за широким столом, а расположился за приставным — для конференций к которому демократично пригласил и посетителя: «Присаживайтесь поближе, сейчас нас кофейком побалуют. Поговорить нам есть о чем. Я Ваше резюме на трудоустройство внимательно изучил и возник у меня по нему ряд вопросов. Почти двадцать лет отдали Вы системе профессионального обучения и переподготовки кадров, сотни специалистов в жизнь вывели, в трудовой книжке — одни благодарности и вдруг уволены по сокращению штатов. Что случилось? Комбинату стали не нужны квалифицированные кадры?»
Собеседник на своем стуле напрягся, рука с чашкой дрогнула, и, чтобы не расплескать, он поставил кофе на блюдце. Этот вопрос ему неоднократно задавали в организациях, в которые он обращался по направлениям службы занятости. Обычно его выслушивали, сочувственно кивали головой и вежливо отказывали. И понятно: зачем им инженер по подготовке кадров, если у ворот безработных богатый выбор. Но все равно, в горле першила обида и оттого голос слегка дрожал.
«Вы действительно правы в своих сомнениях. Действительно, учил я молодых. Но тогда у нас была другая страна, другие потребности производства. Рабочих рук недоставало хронически, умные руководители искали трудовые резервы, создавали базы для профтехучилищ. И наш комбинат не отставал — почти половина коллектива через эту школу прошла и все складывалось хорошо, пока не наступила эра приватизации и комбинат акционировался. Потом сменилось его руководство, изменились и потребности рынка и с ними специализация производства, пришли новые собственники и производство свернули, чтобы землю предприятия продать под жилую застройку. Многих тогда за порог отправили, не только меня. Молодые сами ушли: кто в бизнес, кто в охрану, а кто и в торговлю наладился. Для производства такие навек потеряны. Сегодня толкового токаря, фрезеровщика или даже электрика с разу не сыщешь. А нужда в них возникает огромная, как Вы понимаете. Если вовремя не спохватиться, загубим и промышленность и страну, заодно. А то, что я долго на пособие по безработице существую, то только потому, что всем начальникам возле себя молодых видеть хочется. Я это понимаю — сам молодых люблю. Да только их к жизни и профессии сначала подготовить следует — тогда и отдача будет. А я это делать умею и знаю как. Потому и направил свое резюме на ваш конкурс. И надеюсь на удачу».
Генеральный не торопился прервать собеседника, слушал внимательно. Выражение его лица показалось Петру Ивановичу чем-то знакомым и насторожило. Он умолк в преддверии очередного вежливого: «Вы нам не подходите» или «Вы опоздали, вот если бы вчера»… И генеральный оказался не лучше. Отвернувшись от собеседника к окну, он произнес ожидаемое: «Уважаемый Петр Иванович! Ваша квалификация и опыт не вызывают сомнения. Но на должность мастера производственного обучения мы найдем кого-нибудь помоложе. Перспективы развития у нашей фирмы огромные и наши потребности в квалифицированных специалистах соответствующие. Пока нас выручает вахтовый метод, но мы понимаем, что кадровые резервы Кургана и Ирбита скоро иссякнут. На гастарбайтеров надеяться не приходится. А потому, делая ставку на местных рабочих, я принимаю решение в Вашей просьбе о приеме мастером производственного обучения отказать. — Директор замолчал, краями губ улыбнулся произведенному эффекту и, выждав паузу, жестом остановил встающего с кресла Петра Ивановича. — Я еще не закончил. Вы назначаетесь начальником бюро по подготовке и аттестации кадров, которое срочно предстоит создать. Работы впереди — бескрайнее море. Поэтому, приступайте с завтрашнего дня не откладывая. Вот Ваши документы с моим резюме. — Генеральный щелкнул клавишей селектора с надписью: «зам по кадрам» — Лукич! Сейчас к тебе специалист зайдет с представленными тобой документами. Я назначил его начальником бюро подготовки и аттестации кадров».
В динамике громкой связи крякнуло и послышался умоляющий голос заместителя: «Сергей Павлович! У нас такой должности в штатном расписании нет!» «Теперь будет — успокоил его Генеральный. — С завтрашнего дня, готовьте приказ».
Проводив нового сотрудника до двери, Генеральный остановился у зеркала и внимательно вгляделся в свое отражение. «Как же я изменился, если даже бывший наставник не узнает. На голове залысины, лицо округлилось, мешки под глазами — ответственность изматывает. Впрочем, мы с наставником лет семнадцать не виделись. А Петру Ивановичу эти годы — как с гуся вода. Позавидуешь. Значит, еще поработает на общее благо. А то, что он меня не узнал, может и к лучшему. Времена идут сложные, а субординация требует лишнего повода для разговоров не подавать.
В окно Генеральный увидел как «озеленители» готовятся пилить под корень молодые тополя. Вспомнилось, как лет двадцать назад он сам высаживал молодые стволики. Тогда в стране набирало силу «зеленое движение», заставляя считаться с собой и дряхлеющий аппарат КПСС и исполнительные власти. Город сотрясали митинги против планов строительства в рекреационной зоне города химического комбината. Зеленые проникли на предприятия, в учреждения и учебные заведения, грозя перерасти в политическую партию. Чем возбуждали головные боли в органах власти, явно не способных противостоять новому и непонятному явлению.
Той весной Серега Сидоров с красным дипломом профтехучилища прибыл по направлению на работу в базовый производственный комбинат, не особо задумываясь, что его красный диплом приравнивается к золотой медали средней школы и дает преимущество на зачисление в ВУЗ для обучения по профильной специальности. Мешали встать на эту дорогу безотцовщина, безденежье и хроническое переутомление матери на подработках. Сергей утешался, что подзаработает деньжат, оденется, и уж потом поедет поступать.
«Потом — значит, никогда — так заявил ему инженер по подготовке кадров комбината. Он давно, по производственной практике, заприметил этого толкового паренька. — Если не будешь поступать — заберут в Армию. Упустишь свой шанс — не догонишь: или льготу отменят, или женишься, или обленишься. И пропадут тогда твои старания и красный диплом. Послушай меня, пока не поздно, пиши заявление о направлении тебя стипендиатом от предприятия в Уральский политехнический. Остальное — моя забота»
Нравился Петру Ивановичу этот толковый и прилежный мальчишка, понятливый и старательный и в учебе, и на практике. А еще, он как никто, понимал, что некому поддержать сироту на жизненном распутье. И что если не он, его преподаватель и наставник, то никто ему не поможет никогда. И убедил — таки парнишку учиться дальше и взялся ему помогать на свой риск.
Председатель совета трудового коллектива Минин, демократ, популист и оратор, на предложение Петра Ивановича готовить инженерные кадры из своей среды откликнулся с готовностью: "Знаю я этого хлопца по практике. Способный и уважительный юноша. Единственный, из группы, по четвертому разряду вышел. Согласен, пусть учится за наш счет, предприятие не обеднеет".
С такой поддержкой можно было идти и к директору комбината.
Директор комбината, Иван Семенович, по новой моде был недавно избран на эту должность при мощной поддержке Совета трудового коллектива, и работал по контракту. По этой причине, а может вследствие накопленной с годами мудрости, он согласился с доводами Минина, что такой и дисциплинированный и старательный выпускник подшефного ПТУ достоин стать стипендиатом комбината и первым подписал направление в институт. Однако, утвержденная Правительством форма направления предусматривала еще две подписи: председателя комитета профсоюза и секретаря парткома. Если они подпишут — стипендиату от предприятия в ВУЗ скатертью дорога. А уж, коли не согласятся — ничего не поделаешь.
Понятно, что если директор предприятия направление подписал, то председатель профкома возражать не будет. К тому же председатель Овчинников старосту группы электромехаников Сидорова прекрасно знал. Благодаря организованной им группе прошедшей зимой комбинат выиграл зимнюю спартакиаду района. И вообще, Овчинников слыл человеком доброжелательным, (за что и был избран председателем), а потому в направлении без заминки расписался и даже поставил профкомовскую печать. Осталась последняя инстанция — секретарь парткома Стремянников.
А вот с ним у Петра Ивановича вышла заминка, да еще какая.
В комбинатской иерархии он ставил себя выше профорга и на одном уровне с директором. Предложение подписать направление после Овчинникова, он воспринял как личное унижение и уперся: «Поторопились вы без меня решать. У нас и без того лишние ИТРовцы — сокращать пора. Ни к чему нам новые инженеры». И не подписал — не любил Стремянников слишком грамотных. По образованию — техник, он сумел дослужиться до должности начальника цеха, которая стала для него потолком некомпетентности. Слабая образованность начальника стала тормозом и для развития цеха и для комбината. Для мягкого решения этой проблемы, по наработанной практике, Стремянникова выдвинули в парторги, поскольку эта должность технических знаний не требует. А руководить цехом поручили молодому инженеру. Еще сильнее невзлюбил инженеров Стремянников.
Актуальным лозунгом Партии в тот текущий момент было «Ускорение». Следовательно, первоочередная задача коллектива работать, работать и работать. А учиться можно без отрыва от производства, потом и необязательно. ПТУ закончил — и ладно. И никакой тебе повышенной стипендии. У Стремянникова у самого дочка подрастает и скоро ей в ВУЗ поступать. Не пэтэушнику ей дорогу переходить. Это Стремянников в уме держал, а вслух сказал, что единолично решить такой сложный вопрос не может, хотя сам и не против. Но необходимо согласие партбюро, которое в этом месяце уже отзаседало. И следующее заседание планируется через месяц. А собирать экстренное заседание по такому ничтожному поводу он не видит необходимости. О чем сожалеет. И развел руками в подтверждение своей малой значимости.
Переубедить упертого парторга нечего было и думать. Доброе дело зашло в глухой тупик: время сдачи всех документов в институт истекало.
«Родится же такое ничтожество, — озлился на него Петр Иванович, — Из-за закорючки на листе у мальчишки жизнь не сложится. Значит, обойдемся без партбюрократии». И расписался за парторга сам, своей подписью. Благо что печать парткома формой не предусмотрена. Да и не существует такой. А Сергею наказал обо всем помалкивать и сдавать документы. Уехал в Свердловск Сидоров и все про него забыли, кроме бухгалтерии.
Вспомнили, когда через год прибыл студент-второкурсник на летнюю практику. Стремянников обнаружил его в бывшем своем цехе, обо всем дознался и взбеленился: «Это как — в обход парткома! За подлог и подделку моей подписи уголовная статья полагается! Все на лесоповал поедут…»
На этот раз Партбюро собрали экстренно.
Заседание назначили на послеобеденный час — так легче обеспечить кворум. Это потому, что после столовой часть членов бюро закрывается в кабинете главного инженера и режется в подкидного дурака, другая кучкуется в красном уголке возле бильярда, третья «забивает козла» в ремонтном цехе, а комсорг Сашка Шульгин рубится в волейбол на спортплощадке.
Комбинатский радиоузел прокашлял в громкоговорители объявление о сборе партбюро в кабинете директора.
Инженера по подготовке кадров Сажина П.И. предварительно известили письменно, чтобы не уклонился. Некоторые стали поглядывать на него сочувственно. А председатель СТК Минин поспешил ободрить: «Я слышал, тебе коммунисты дело шьют? Так не получится — прошло их времечко. Да и ты им теперь не по зубам — не зря мы тебя кандидатом в народные депутаты выдвинули. Так что, не гнись, если что, мы СТК в одночасье соберем, тогда и посмотрим на чьей стороне правда. Одно- партийность теперь не в моде — перестройка начинается».
Минина из приемной не пригласили, а Сажина пригласили пройти в кабинет.
За длинным столом собралось оторванное от отдыха бюро, особняком от него директор распечатывает валидол, ближе к двери — раскрасневшийся после игры в волейбол комсорг Сашка и встревоженный Овчинников. Сажину присесть не предложили.
Стремянников докладывал долго и нудно об остроте политического момента, о двадцатой партконференции и руководящей роли компартии в воспитании молодежи и закончил тем, что обучение молодежи нельзя доверять лицам, подобным беспартийному Сажину, совершившему обман, подлог и подделку подписи самого секретаря парткома, с целью направит своего любимчика учиться за счет трудового коллектива. Как будто других не нашлось. А потому он предлагает выразить Сажину недоверие, уволить по несоответствию занимаемой должности, дело передать в прокуратуру, а Сидорова из института отозвать.
Заслушали директора, который от обвинения в протекционизме отмежевался, сославшись на то, что направление ему подсунул председатель СТК, а он, не имея ничего против трудового коллектива, подписал его первым, как это предусмотрено утвержденной формой. А о том, что партком своего согласия не давал, слышит впервые. Лукавил Иван Семенович, последний годок перед пенсией досиживал.
Вторым оправдывался Овчинников. Этот чувствовал себя независимо, поскольку не видел причин, препятствующих талантливому парню и отличному общественнику, притом сироте, пройти обучение за счет комбината, чтобы потом вернуться в родной коллектив уже инженером. А потому он, по согласию профкома (протокол имеется), подписал направление, не думая о порядке очередности, которая ничем не регламентирована. И помахав протоколом перед собравшимися, попытался уйти, но его остановили.
В последовавших нелицеприятных прениях, по молодости отличился комсорг Сашка Шульгин, который прямо заявил, что криминал ничем не доказан, а есть только утверждение парторга. Которому можно верить, но лучше посмотреть на сам документ и поддельную подпись на нем. И тут выяснилось, что такового документа в наличии не имеется и смотреть не на что. Разве что сам Сажин признает сам факт подделки.
Настала очередь заслушать самого виновника персонального дела Сажина П.И.
И хотя Сажин никакой аудитории не боялся: недаром столько лет преподавал в профтехучилище спецтехнологию, предмет сложный, требующий сосредоточения на тонкостях, но по лицам и реакции собравшихся партийцев понял, что для них ложный авторитет партии важнее судьбы молодого человека и его наставника. Эти разбираться особо не будут и не пожалеют. И от отчаяния решил защищаться их же методом — демагогией.
Пришлось напомнить о партийной ответственности за повышение эффективности производства, которое напрямую зависит от качества подготовки кадров. О том, что на комбинате не все руководящие должности замещены инженерами, об отсутствии компьютеризации и автоматизации, что делает проблематичным не только ускорение, но и саму перестройку. Он хотел еще рассказать о достоинствах самого Сидорова, но не успел, потому, что партийцы, конкретно задетые этим выпадом, его грубо прервали и потребовали вернуться к факту подделки подписи секретаря парткома на направлении в институт.
«А я ничего не подделывал — продолжал дерзить Петр Иванович — Я подписал направление своей фамилией — Сажин. И имею на это полное право, оспорить которое вы не сможете».
На это последовала такая могильная тишина, что стало слышно как урчит в животе завгара Никитина, пообедавшего, как всегда, всухомятку, чтобы успеть забить лишнюю партию в домино. Тишине положил конец неугомонный Стремянников, потребовавший от Сажина объяснения бреда, который он озвучил.
«Никакого бреда я не несу, — отпарировал Сажин. — На официально утвержденном бланке значится: подпись — секретарь парткома. Но не уточняется какой партии, какого парткома. Не важно это институту. Я в своей партии секретарь и имею право подписи. Где вы увидели нарушение?»
«И какой же это партии ты у нас секретарь?» — встрепенулся до этого молчавший директор.
«Самой сегодня популярной — партии зеленых, может слышали?» — невозмутимо отвечал Сажин.
«У нас на комбинате, что — имеется такая партия? И кто же ее члены?» — отчего то заволновался директор.
«Секретарь бюро — я, а его члены Федор Сазонов и Степа Козлов. Мы все рыболовы и за охрану природы. Активистов и желающих вступить предостаточно. Процесс, как говорится, пошел. Осталось его развить и «углубить».
Присутствующие растерялись, загалдели: мнения разделились. Одни предлагали обсуждение прекратить как недемократичное. Другие настаивали на плюрализме. Третьи требовали уточнения: есть ли такая партия? В результате решили пригласить Сазонова и Козлова для уточнения. Вскоре выяснилось, что сантехника Сазонова приглашать бесполезно, потому, что после смены раковины в здравпункте, он нагло выпил флакон спиртового раствора зеленки, опьянел и его увезли на грузовом мотоцикле домой, очень даже зеленого и отчасти синего. И до завтра он говорить не сможет, даже если опохмелится. А вот художника Козлова пригласить возможно.
Вызвать его согласился завгар Никитин. На это у него имелся явный повод и скрытые причины. Явный повод: это то, что Козлов числился за гаражом и имел при нем мастерскую. Скрытая причина — Никитину невыносимо хотелось в туалет. Куда он немедленно и последовал. Там, поднатужившись, завгар обдумал как поставить на место зарвавшегося Стремянникова, которого не любил за то, что тот Никитина подсидел и столкнул с поста секретаря парткома.
Степа Козлов прежде работал водителем в том же гараже, но, вследствие своего непереносимо скандального характера, из-за пустяшного нарушения умудрился насмерть разругаться с автоинспекцией и на год лишиться прав. Несправедливое наказание окончательно подкосило тонкую нервную систему художника, в своем несчастии винившего уже не только ГАИ, но и всю политическую систему страны. И взялся бороться с ней, участвуя во всех, без исключения, акциях протеста. Ожидать от такого можно чего угодно.
Многоопытный завгар прошел и войну, и репрессии, сумел уцелеть в силу крестьянской хитрости и умения извращать любые события в свою пользу. Еще он любил сталкивать и ссорить сотрудников и получать от этого удовольствие, а иногда и выгоду. Поставить на место парторга, замучившего завгара претензиями на персональный автомобиль, представился случай.
Козлов писал большой транспарант на очередной митинг зеленых: «Все в ОКОП!», когда его застал за этим начальник. Его неожиданное явление в обеденный перерыв повергло халтурщика в состояние явной агрессии. А тот возникшее напряжение поторопился усугубить: «Правильно говорит Стремянников, что ты Степан, халтурщик и твое место за воротами. Иди, в партбюро тебя вызывают. Отчитаешься за нетрудовые доходы. Где, когда и в какой валюте».
«Ничего я не получал! — взорвался художник. — А если что и сделал, то бесплатно и в личное время, для своей партии. Зеленые скоро у власти будут, тогда вы зачешетесь». «Тогда ты им так и скажи, что вступил в партию «зеленых». Сажин уже во всем сознался, — напутствовал завгар. — А с тебя и взятки гладки». «Так и скажу». - не испугался Козлов. И побежал в контору, не переставая на ходу себя взвинчивать.
В кабинет он влетел разгоряченный, как бойцовый петух, и, не ожидая для себя ничего доброго, первым кинулся в схватку: «Заседаете? Заняться вам нечем? Вот вас здесь десять мужиков, возьмите по лопате, вскопайте газон, засеем травкой, хоть какая то польза от вас будет. А зачем мою березку спилили? Я это деревце из леса привез, высадил, поливал-отращивал. А вы ее, красавицу, не думая спилили, чтобы Доску почета расширить. Березка живая была, а все ваши лозунги — мертвые. Ну погодите, скоро выборы и мы «зеленые» власть возьмем. Получите по лопате. Не будете на служебных машинах на свои дачи баб возить. Что, Стремянников, потупился? Мне из гаража хорошо видно, кто, куда, откуда. Понадобится — на бумаге изложим. На то и гласность».
Такого напора даже дубовый Стремянников не выдержал. Бразды ослабил и предопределенность решения парткома разрушилась. Инициативу перехватили оппоненты, процесс понесло совершенно в другую сторону и про Сажина позабыли. В результате персональное дело не состоялось, и Сажина и Козлова попросили поскорее удалиться и не распространяться о происшедшем.
Но все равно, история получила широкую огласку на комбинате и в профтехучилище. Набирающий силу Совет трудового коллектива, в пику партбюро, рассмотрел вопрос о стипендиате Сидорове, признал его членом трудового коллектива и подтвердил правильность его направления на учебу. По окончании практики он уехал доучиваться, а комбинат продолжил платить ему стипендию, пока экономическая ситуация в корне не поменялась.
Стремянников долго не мог простить Сажину своего поражения и грыз его при каждом удобном случае. Но вреда причинить не сумел. Сажина, при широкой поддержке коллектива, избрали депутатом городского Совета и он стал парторгу «не по зубам». Впрочем, и КПСС вскоре развалилась и страну сотрясли такие судороги, в которых потерялись и красные и зеленые, забылись и Сажин и Сидоров. Только Стремянников долго держался на плаву. Потому, что такие не тонут.
Генеральный директор отошел от окна за которым невыносимо верещала бензопила. Потом по селектору вызвал своего заместителя: «Лукич! За экологию ты у нас отвечаешь? Тогда прекрати лесопилку на нашей территории. Мне неважно чье это мнение. Сегодня одно мнение, завтра другое появится, а мы тополя повырубим. Молодняк лелеять и выращивать следует, а не выводить под корень. И не бояться поступать по совести — потом вам же добром откликнется. Поверьте — уж я это хорошо знаю.



СОЦИАЛИСТИЧЕСКИЙ РЕАЛИЗМ
Бывальщина

У Эдика Истомина после вчерашней спонтанной балдежки на телецентре раскалывалась голова. Вдобавок отец неустанно отстукивал на машинке сценарий для областного театра и дождаться наступления тишины было нечего и думать. Эдик глянул в зеркало на свое утомленное лицо, поправил синий берет, который носил как свидетельство о принадлежности к творческой интеллигенции и хлопнул за собой дверью. На всем пространстве обширного двора никого не было. Время было рабочее, а народ в доме преобладал занятой. Только у первого подъезда на скамейке прохлаждалась странная и не присущая элитному двору личность, которую по небритым щекам, глине на брюках и под ногтями пальцев можно было признать за деревенского печника. Однако, это был не печник, а местная достопримечательность — скульптор Леня Клюквин, проживавший в третьем подъезде, а обитавший большей частью в подвале первого, где у него имелась обширная мастерская с глинохранилищем и комнатой отдыха.
Встрече со скульптором Эдик обрадовался: у них давно завязались приятельские отношения. Клюквин однажды прочитал книгу отца Эдика «Живун» и под ее впечатлением взялся за создание монументальной скульптурной группы «Ханты за чтением». Для этого у приехавшего из Салехарда национального писателя Ивана Истомина была выпрошена напрокат оленья малица, к которой Эдик неоднократно позировал Клюквину, а по окончании сеанса, выпивал с ним в мастерской, закусывая солеными кильками, известными в народе как «братская могила». После чего Леня шел отсыпаться в комнату отдыха, а Эдик искать приключений. Но когда работа над скульптурой завершилась, контакты между Эдиком и Леней сошли на нет, поскольку скульптор из поля зрения Эдика исчез. Но сегодня он снова объявился, хотя и в очень помятом и утомленном виде.
«Привет! — подбежал к нему Эдик. — Скинемся по рублю? — И, увидев на лице скульптора замешательство, добавил: по рваному? В Гастроном молдавское «Гратиешты» завезли — просто нектар. Я сбегаю.»
«Да нет, — с тоской возразил ему Клюквин. — С выпивкой у меня теперь покончено. Я прошел курс лечения — не поверишь — антабусом. Это такая жуткая дрянь, что после нее о выпивке вспоминать не хочется. А все из-за бродячего хорька и еще Худсовета.
«Да как ты смог лишить себя радости? — искренне огорчился за него Эдик. — Если бы ты был алкаш, а то так, умеренно выпивающий, для вдохновения, как все художники. И, при чем здесь хорьки из худсовета?»
«Ах, Эдик. Очень правильно ты их хорьками обозвал. Хорьки они и есть. Я год над «Хантами за чтением» работал, ты знаешь. У нас же зарплаты не бывает, только гонорары за проданные произведения. Думал, подготовлю скульптуру на выставку в Москве, мне заплатят. А если повезет, то какой-нибудь музей ее купит, то и все затраты окупятся. Скульптура даже в плане выставкомы стояла, меня обнадеживали: старайся Клюквин. А на худсовете Союза художников работу неожиданно забраковали: якобы нет в ней динамики, экспрессии и правды жизни. А не подумали, можно ли у одевшего малицу отобразить динамику движения? Да мои ханты и не бегут никуда, а стоят над раскрытой книгой. Потому и лица у них застывшие. А что ножи у каждого на поясе, так в этом и есть правда жизни: в тундре без ножа погибель. Так меня и слушать не стали — забаллотировали и все. А на выставку другая работа рекомендована: доярка с подойником. Я конечно догадался откуда ветер дует и почему меня прокатили — давно я стал неугоден. Критикую много и без разбора личностей. А сделать ничего не могу. После худсовета пошел я и с горя напился. И заливал обиду в своей мастерской целую неделю. И вот однажды ночью, лежу я на своем диване под малицей и чувствую, что по мне кто-то бегает. С пола — на меня, с меня на стол, а потом обратно. Зажгу свет — нет никого. Только засну — снова та же беготня. Ну, думаю, допил до «белочки», раз черти чудятся. Собрался с духом и к психиатру. А тот и рад, давай меня лечить антабусом, после которого от одного упоминания о выпивке душу выворачивает. Вчера это лечение окончилось. Сегодня захожу в мастерскую, включаю свет, а у меня на столе хорек сидит и меня не боится. Вот кто по мне бегал! Он в подвале давно завелся, мышей ловил и у меня объедки подбирал. А я из-за него паршивца с выпивкой навсегда покончил. Сижу вот здесь и жить не хочется.»
«Как я тебя понимаю, — откликнулся Эдик. Он был добряк и искренне пожалел приятеля. — Влип ты со своим Худсоветом. Теперь у тебя нет ни денег, ни возможности расслабиться. И не хорек в этом виноват. Надо нам твоих коллег по творчеству наказать и дело поправить. Кто там у вас председатель Худсовета?»
«Да разве можно его решение отменить? Худсовет орган коллективный», — засомневался скульптор.
«Отменить все можно — пообещал Эдик. Он недаром работал на телевидении, насмотрелся на закулисные интриги и многому научился у творческой интеллигенции. — У тебя на корешке книги что написано — «Живун»?»
«Ничего не написано, — пояснил Леня. — Книга переплетом на пол направлена, его не видать, если не наклониться.»
«Вот и хорошо — обрадовался Эдик. — Значит, дело можно исправить, пока скульптура в гипсе. Ты сегодня же сделай надпись на корешке, а я расскажу обо всем отцу и попрошу позвонить куда следует».
И разошлись. Клюквин в зал мастерских Худфонда, где до того времени сохранялась в забвении его скульптура, а Эдик домой, к отцу, под рукой которого стоял наготове телефон и лежал справочник номеров телефонов очень ответственных людей. Во времена, о которых идет речь, во всем шестидесятиквартирном доме телефон имелся только у военкома, областного прокурора и писателя Ивана Истомина. И писатель в силу необходимости к телефону привык и уже не мог без него обходиться. Вот и теперь, выслушав красочный рассказ Эдика, писатель поднял трубку и набрал номер отдела культуры областного комитета КПСС. После обмена положенными в таких случаях дежурными фразами, Истомин сообщил, что по дошедшим до него сведениям, вдохновленный его книгой «Живун» талантливый тюменский скульптор Клюквин изваял скульптурную композицию «Ненцы читают Ленина», но его высокоидейный замысел был не понят Художественным фондом и областной организацией Союза художников России. И попросил разобраться. Писателя вежливо поблагодарили и ничего не пообещали. Партийцы всегда так делали.
Но искра попала на сухой ягель, который не замедлил разгореться. Еще не утих политический скандал после того, как в Салехарде, на скульптуру Ленина напротив здания окрисполкома неизвестные ночью надели малицу. «Чтобы дедушка не замерзал однако.» Неизвестных не нашли, да и не искали. Малицу с монумента сняли, а после долгих размышлений и консультаций с Москвой и КГБ происшествие расценили как выражение подлинной любви ненецкого народа к основоположнику пролетарского интернационализма. Не успело утихнуть эхо этого события, как молодой ненецкий поэт Леонид Лапцуй написал большую поэму «Тропа» о Ленине в тундре, которая хотя полностью еще и не переведена, но обещает стать свидетельством торжества ленинской национальной политики на тюменском Севере. А значит, правильного руководства со стороны Обкома Партии. И вот, на фоне этих замечательных событий, совершенно некстати возник инцидент в областном отделении Союза художников. Разобраться следовало немедленно.
Уже на следующее утро к зданию Художественного фонда подкатила обкомовская черная «Волга» и из нее вышел сам заведующий отделом культуры. После беглого осмотра помещений и работ местных художников, он задержался возле скульптурной группы изображавшей двух северных аборигенов в малицах за чтением толстой книги. «А это что за работа?»-невинно поинтересовался партаппаратчик, обращаясь к председателю Худсовета и директору Художественного фонда. «Да это неудачная работа скульптора Клюквина, она была нами отбракована и предназначена на слом, — наперебой заторопились пояснять художники. — Вы посмотрите, какие напряженные лица у ее персонажей. С такими лицами не книги читают, а учебники философии. У северян таких лиц не бывает. Сюжет скульптором надуман и не соответствует правде жизни. Сошлись на морозе два ханта, в малицах, у обоих ножи на поясе, и не нашли ничего лучше, как углубиться в чтение книги. И ведь уже давно читают — книга посредине развернута. Такой бред мы пропустить не смогли»
«А какую книгу они читают?» — задал наводящий вопрос завотделом.
«Да какая разница. Уж не Льва Толстого и не Чехова.»
«А вот мы сейчас посмотрим, — сказал завотделом обкома и склонился чтобы разглядеть переплет. — Будьте добры, склонитесь и вы, полюбуйтесь чем заняты дети Севера, — продолжил он выпрямляясь.
Директор Худфонда и председатель Худсовета, мешая друг другу, склонились перед скульптурой. Когда оба восстановили свое первоначальное состояние, их лиц было не узнать. Партаппаратчик не дал им опомниться: «Правильно, низко кланяться следует таланту скульптора Клюквина. А то видите ли им лица оленеводов не нравятся, и одеты они не так. Спрашивается, с какими лицами люди читают Ленина? С самыми напряженными и внимательными. Они же не Зощенко читают, чтобы прихохатывать. Что мы здесь видим? Два оленевода выехали из тундры на праздник. Зашли в Красный чум, чтобы сверить результаты соц. соревнования между бригадами и найти ответы на животрепещущие жизненные вопросы каждого дня. А это каслание, копытка, падеж, отел., волки, холод, гололед, гнус и прочее, прочее, прочее. Где им найти правильное понимание всего этого массива событий, в какой книге? У Аверченко? У Ахматовой? Еще у кого? Правильно — только у Ленина. Вот и взяли они в Красном чуме именно его том. А то, что раскрыт он посредине — означает, что они прочли много и оторваться не могут от глубины мыслей вождя. Потому и лица у них напряженные. Я гляжу — у вас они не такие, легкомысленные, оторванные от жизни. А сами вы в тундре давно бывали? Ах, совсем не бывали? Есть мнение обкома направить вас в творческую командировку к оленеводам с лекциями на тему «социалистического реализма в творчестве тюменских художников», на Ямал — в Ныду, Гыду, Ярсале, Самбург и Новый порт. Готовьтесь пока. А на завтра соберите экстренное заседание Худсовета и повторно рассмотрите скульптурную композицию «Ненцы читают Ленина». С учетом ее политической зрелости и важности. Кстати, перед худсоветом настоятельно рекомендую каждому из вас прочесть поэму Леонида Лапцуя «Тропа». О положительных результатах прошу мне сообщить.
Оставив ошарашенных и подавленных художников размышлять над своей политической незрелостью и возможных последствиях, завотделом отбыл в Обком.
А в коридорах и мастерских Худфонда этот визит долго еще обсуждался. «И кто же такой этот Лапцуй, без изучения которого современный художник творить не может?» — задавал коллегам вопрос живописец — станковист Барилкис. «Ах, Гидон, Гидон. — отвечал ему другой станковист, острый на язык Москвин. — Ты же не в Литве, пора привыкать к Сибири. На наших просторах кто не знает Лапцуя, тот не знает… Так что пиши портреты своих милиционеров и помалкивай в тюбик. Это и есть социалистический реализм.»


Эту историю я записал по памяти со слов ее участников


КРАСНЫЙ ПАРТИЗАН
Рассказ

Работал у нас в областном совете профсоюзов один уважаемый дедок, ревизором. Жил он одиноко, делу отдавался самозабвенно, в командировках не скучал, и за это его держали на нищенской ставке ревизора, хотя пенсионный возраст давным-давно для дедка наступил. И все бы ничего, но имелись у этого ревизора две особенности: во первых, он воевал против Колчака в краснопартизанском отряде Платона Лопарева, был пойман, осужден, приговорен к расстрелу и чудом вызволен.
За революционные заслуги потом получил звание «Красный партизан», соответствующее удостоверение и льготы, какие не снились и кавалерам «Золотой Звезды». Но, надо отдать ему должное, партизан не зазнался и своим званием не бравировал, вспоминая о нем только накануне великих праздников.
Вторая особенность нашего ревизора заключалась в его пристрастии к древней индийской науке йоге, какой ее секты — не берусь сказать, но определенно, что той, в основе учения которой лежит мудрая мысль о необходимости закалки организма. Ее фанатичный приверженец йог-ревизор в любую погоду, будь то хоть сильный мороз, хоть ненастье, имел обычай обливаться холодной водой на открытом воздухе или растираться снежком, а после этого совершать непременную пробежку босиком и в одних трусах. Впрочем, на работе его причуду никак не отражались.
Так и бегал бы дедок по снегу и лужам, потом растирался полотенцем и пил горячее молоко, одновременно листая главные бухгалтерские книги и сверяя сальдо с бульдо, да вот не повезло ему попасть на ревизию Умрихинского райкома профсоюза накануне самых октябрьских праздников. График ревизий — почти закон, районов много, а ревизоров мало — такова реальность и ничего не попишешь.
Взорвавшуюся накануне котельную восстановить не успели, а потому гостиница «Умрихино» стояла пустая и холодная.
Пришлось ревизора поселить в здании райкома партии. Пока огромное здание райкома строили, район разукрупнили и партработников, вместе с аппаратчиками исполкома оказалось меньше, чем кабинетов. Чтобы хоть как-то заполнить брешь, отвели на первом не престижном этаже место для комсомола, а в конце коридора, рядом с женским туалетом, — райкому профсоюза сельского хозяйства. Вот там, на раскладушечке и проживал наш ревизор во время командировки. Днем проверял, как вносятся и расходуются профсоюзные взносы и другие средства, а вечером попьет чайку, сходит в клуб на прошлогодний фильм — и на боковую. Зато утром…
В ночь накануне праздника на улицы райцентра выпал снег глубокий и пушистый. А еще по случаю подготовки к празднику приказом начальника милиции в райцентре были введены повышенная готовность личного состава и усиленные наряды: мало ли что! Вон в соседнем Ялуторовске перед Первым Мая какой-то Шепеленок расклеивал рукописные воззвания от имени фашистской партии города. Стоило огромного труда его вычислить и отловить, зато теперь он отдыхает в психолечебнице неподалеку от Умрихино. Там всех с такими вывихами собирают: и диссидентов, и демократов, и анархистов. Говорят, есть даже самозванный сын Троцкого, не при свидетелях он будь помянут.
Так вот, по случаю предстоящей смены караулов, дежурный по рай- отделу предварительно позвонил на пост № 1 в райкоме: все ли там в порядке и на месте ли большой портрет Генсека? Постовой от звонка моментально проснулся, доложил в трубку, что все в порядке, будет исполнено и так точно. После чего, положив трубку на аппарат, решил для верности убедиться, все ли так, как доложено, и не похитил ли злоумышленник портрета Генерального секретаря. Тревога закралась в сознание еще до выхода на крыльцо: дверь, им лично закрытая, на засов, оказалась отпертой. Выйдя на крыльцо, сержант возвел очи к этажам райкома и убедился, что все флаги полощутся и портрет на месте. Но когда он опустил их к грешной и слегка прикрытой снежком земле, то оторопел: в утренних сумерках между густыми елями у стен райкома непозволительно голая и костлявая стена мелькнула и скрылась за углом.
Сначала сержант решил, что ему мерещится, но фантастическая ширина черных сатиновых трусов местного промкомбината на фигуре заставляла поверить в реальность увиденного. Он потер глаза, проверяя, не остатки ли это сна, а когда отнял ладони от глаз, увидел, что голая фигура мелькнула меж елок повторно, отпечатывая на снегу вполне отчетливые следы босых ног. Ближайшее рассмотрение следов показало, что босоногих меж елками бегало не меньше десятка. «Хоть одного, да возьму!» — решил постовой, решительно снял шинель, широко распахнул ее и встал наизготовку за углом райкома. А ничего не подозревающий йог-ревизор, не торопясь, обежал очередной круг чтобы попасть прямо в тесные милицейские объятия.
«Попался, который кусался!» — обрадовался сержант, сбив старика подсечкой хромового сапога и заворачивая в шинель. Растерявшийся йог только беспомощно бился в колючем сукне, выплевывал снег и пытался кричать, что он красный партизан и неприкосновенное лицо, и даже пробовал укусить руку службиста вставными челюстями. Однако на особо важные посты ни хлипких, ни умных не ставят никогда. А потому сержант без долгих раздумий приволок увязанного в шинель на пост, укушенной рукой набрал номер дежурной части и доложил, что возле райкома в зарослях елок обнаружены голые партизаны, что один уже задержан, кричит и пугает Колчаком. А по следам на снегу видно, что всего их не меньше десятка.
Немедленно весь наличный состав райотдела во главе со служебно-розыскной собакой Карацупой был срочно мобилизован, погружен в «газик» и направлен на нейтрализацию формирования злодеев, обосновавшихся в райкомовских елках. А тем временем дежурный по райотделу капитан Ермаков, заикаясь от волнения, рапортовал своему непосредственному начальнику:»По сообщению сержанта Груздева, в елках возле райкома обнаружены партизаны. Один задержан сержантом. На операцию по поиску остальных выслан усиленный наряд и готовится подкрепление… «Начальник милиции слушал дежурного и морщился: болела голова со вчерашнего — перебрал. Соленые грузди не помешали бы. А информация о партизанах никак не укладывалась в извилинах. Язык не поспевал за мыслями и потому он спросил первое и самое простое, что пришло в голову: "Ермаков, ты сегодня что пил?»
«Только чай»
«А вы мне и чаю выпить не даете, — обиделся начальник. — Где он, этот ваш задержанный?»
«Только что привезли, — поспешил доложить Ермаков. — Он очень буйный и в одних трусах».
«Первому уже сообщили?» — с угрозой прервал его начальник.
«Как можно без Вас», — успокоил его подчиненный…
«Пойдем, посмотрим, а потом решим, что делать», — принял решение начальник.
В неотапливаемой, как и весь райотдел, камере оказалось не то что прохладно, а почти как на улице, и помещенному туда йогу, вместо того, чтобы обижаться, биться о стены и двери, кричать и доказывать, что он ревизор и красный партизан, лучше бы успокоиться и заняться чем нибудь приличествующим йогу — например, принять позу лотоса и погрузиться в нирванну. Но бедняга не унимался, буйствовал и произвел на начальника милиции дурное впечатление. «Какой же он красный, — укоризненно сказал он дежурному, отходя от дверного глазка, — скорее всего он синий, и кожа у него совсем гусиная. Ладно — пусть потешится часок, небось успокоится. — Значит, он партизан, да еще и ревизор?»
Задумался начальник милиции. Так крепко, что в результате раздумий решил позвонить своему старому приятелю по охоте, главному врачу той самой психолечебницы, что находилась неподалеку, возле леса на выселках.
Главного врача звонок разбудил некстати: накануне к нему приезжала комиссия из области. Все, как один, случайно оказались охотниками и с ружьями при себе. Пришлось, вместо проверки, вывезти их в лес на зайчишек. Зайчишек малость погоняли, а выпили совсем не малость, и чем все это закончилось, главврач абсолютно запамятовал — да и немудрено: после стольких лет с психами…
«Петр Павлович! — загудел в трубку баритон начальника милиции. — У тебя все дома?»
«Минутку, Павел Петрович, гляну, — предупредил главврач и заглянул в соседнюю комнату. Жена и дочь мирно спали в своих кроватях. — Все дома и спят- ответил главврач. — А что случилось? И что у тебя за шутки милицейские, Павел Петрович? Главврач склонен был разыграть обиду.
«Да ты не нервничай, старина, — я не про твой дом спрашиваю. Ты мне ответь: у тебя в дурдоме все на месте? Партизан не убегал? Нет? А ревизор?» — продолжал гудеть в трубку начальник милиции.»А что случилось, собственно?» — попробовал уточнить главврач. «Да ты понимаешь, — хохотнул милиционер, — мои ребята в елках голого мужика поймали, так он кричит, что приехал с проверкой. У тебя ревизоры были?» «Вчера еще были. — Екнуло сердце у психиатра: с ревизорами что-то случилось- Были»
«Значит это твой, — обрадовался начальник. — Мы тебе его через час доставим. Иначе у нас он долго не протянет — холодно.»
Завернутого в шинель, ревизора-йога привезли в психолечебницу. При одном взгляде на трясущегося старика, главврач определил: «Наш контингент. В общую палату его. После праздника разберемся с диагнозом, а сейчас некогда». Нужно было опохмелиться и прийти в себя.
«Вам это даром не пройдет», — пообещал красный партизан. Он не бросал слов на ветер. Но жаловаться на свое незаконное задержание и помещение в психолечебницу дальновидно не стал. Нашелся другой повод поквитаться.
Между тем, после праздника ревизора хватились в райкоме профсоюза, обнаружив в своем кабинете неубранную раскладушку, слегка стоптанные сапоги, брюки и китель ревизора. Но самого ревизора ни в комнате, ни на этажах, ни в женском туалете не обнаружили. В последней надежде позвонили в милицию. Там обрадовались:»Так это оказывается, ваш партизан? А мы его уже в дурдом отправили…»
«В дурдоме хорошо, тепло, — позавидовал профработник. — У них своя котельная. И дров полно. Только там и спасаться. Повезло ревизору. Однако, надо ехать и забирать нашего партизана. Одежду ему везти».



ТАКАЯ ПЕТРУШКА
Рассказ

Случилось невероятное: наш Тюменский кукольный театр выезжал на гастроли в Париж. Правда не совсем на гастроли, а как довесок к официальной делегации города и области, совершающей визит во Францию в рамках культурного обмена. Тем не менее, факт оставался фактом: кукольников взяли, визы на всех оформили и реквизит начинали упаковывать. И вдруг, неожиданность: один из чиновников, включенный в состав делегации, понадобился губернатору и не смог поехать. Когда этот факт дошел до меня, я бросился в ноги главе делегации Медведеву: «Вячеслав Федорович! Возьмите меня с собой! У меня там дочка в Сорбонне учится, хочу убедиться, что там все в порядке. Никто и не заметит подмены: фамилии у нас с отказавшимся схожие».
Заместитель Главы города слыл человеком добродушным и способным принимать самостоятельные и ответственные решения. И на этот раз он не обманул моих ожиданий: «Положим, я смогу тебя взять, поскольку рейс у нас чартерный и виза оформлена на делегацию. Но все остальное и обратный билет за твой счет. Да вот еще, будет затруднительно объяснить руководству твое включение в состав делегации, ведь по профессии ты далек от культуры». «Как раз и нет, — обрадовался я — если хотите знать, областной кукольный театр своим нынешним зданием лично мне обязан». «Как это?» — удивился Медведев. Пришлось рассказывать о делах двадцатипятилетней давности.
Я, молодой тогда технический инспектор обкома профсоюза работников культуры, переминался с ноги на ногу перед столом председателя обкома, очаровательной Полины Дубровиной и не понимал глубинных причин ее необычайной взволнованности. «Как это театр опломбировал? — пытала она меня. — Самостоятельно, не посоветовавшись ни с кем, взял да и опломбировал областной кукольный театр? Ты хоть понимаешь, что ты наделал? А что будет с труппой — ты подумал? Это конец твоей работе у нас, если не хуже».
Я выдержал паузу и попытался оправдаться: «Как раз о труппе я и подумал. Накануне, в репетиционном зале от ветхости с потолка обрушилась штукатурка, прямо на зрительские кресла. Хорошо еще, что вся труппа по случаю хорошей погоды покуривала на крылечке. А иначе был бы групповой смертельный случай. Я лично убедился, что прогнивший потолок ремонту не подлежит, да и все здание аварийное. Если я превысил полномочия, пусть снимут мою пломбу. Директор Ростислав Яичников вот не осмелился. А театр не погибнет: он, как гастролировал по школам и клубам, так и продолжит. Хуже, что репетировать пока негде, но и это решимо».
Дубровина была женщиной не только красивой, но и умной. В обком профсоюза она пришла с телевидения и еще не утратила иллюзий по поводу справедливости в жизни. Поэтому над информацией техинспектора глубоко задумалась. Государственный контроль за охраной труда в СССР партия возложила на профсоюзы и время от времени дергала за свой «приводной ремень»: а как там у вас с травматизмом на производстве? И профсоюзам приходилось отчитываться. За недогляд в кукольном театре могли спросить строго. И, следовало подстраховаться: «Подставил ты нас под разбирательство. Все кругом знали, что здание аварийное, но никто пальцем не пошевелил, чтобы взять на себя ответственность за приостановку работы, пока ты, такой борзый, со своим пломбиром не выскочил. Ну да ладно, что сделано — то сделано. Будем искать способ тебя спасти и выручить. Соберем внеочередной и срочный Президиум обкома профсоюза. Думаю, утвердим задним числом наложение пломбы. Такое право у профсоюза имеется. Если Партия не вмешается и не поправит». Техинспектор молча кивнул и ушел ждать решения, в том числе и своей судьбы.
Тем временем, на крыльце деревянной развалюхи, в которой по недоразумению приютили кукольный театр, собралась вся его труппа, за исключением директора, который обивал пороги высоких инстанций с жалобой. По случаю теплой погоды, актеры выпивали и обсуждали случившееся. Пили «бургундское» местного винзавода, за 92 копейки бутылка. Плодовоягодная смесь славилась тем, что ударяла в голову, побуждая на неожиданные поступки. Видимо под ее влиянием, кто-то предложил дать коллективную телеграмму тогда еще всесильному министру культуры Е.А. Фурцевой. Мысль эта всем понравилась и отправлять телеграмму в Кремль отправились всем коллективом.
Поздно ночью в квартире Первого секретаря обкома КПСС Щербины взорвался телефон: «Борис Евдокимович! У телефона Фурцева. Ты скажи мне, пожалуйста, почему в твоей области кукольный театр буквально развалился? Я понимаю, что ты сейчас Севером занят, но почему нашим детям от этого должно быть плохо? Между прочим, в будущем году к вам едет кукольный театр из польского города Лодзь. Вы его где принимать думаете?»
Щербина понятия не имел, что случилось с кукольным театром, но хорошо знал, кто такая Фурцева и какие у нее связи в Политбюро. Поэтому поспешил ее успокоить: «Екатерина Алексеевна! Уверяю Вас, что меры нами уже принимаются и все будет в порядке. Мы Вам подробно сообщим».
После звонка Фурцевой сон у Щербины пропал и он решил его нарушить и своему заместителю по идеологии Телепневу: «Ты знаешь, что на будущий год нам принимать иностранных кукольников, а кукольный театр на части развалился? Срочно найди решение, какую-нибудь незавершенку, но чтобы через год кукольный театр был построен».
И колесо бюрократии стронулось, а потом закрутилось с такой скоростью, что через 13 месяцев на новом объекте уже работала государственная комиссия по его приемке. В ее состав официально включили и технического инспектора обкома профсоюза культуры.
«Ты меня убедил, — оценил информацию Медведев, — можешь собираться.
Принимала тюменскую делегацию мэрия парижского пригорода Сержи-Пунтуаз. Если я когда-нибудь в детстве представлял себе город коммунистического будущего, то это точно был аналог французского Сержи-Пунтуаза. Широкие светлые улицы. Обилие деревьев и не избыток машин, дома под черепичной кровлей со ставнями-жалюзи на окнах всех этажей. Просторные площади, зеленые лужайки, удобные пешеходные дорожки, удачное сочетание старинной и ультрасовременной архитектуры, упрятанные под землю автостоянки и наполовину заполненный судами ковш муниципального яхт-клуба — все это социал-демократический Сержи-Пунтуаз. По поводу яхт-клуба энергичная вице-мэр Марижо Велю пояснила, что он построен «на вырост»: средний возраст жителей около тридцати лет и они пока не так богаты, чтобы приобретать яхты, но с годами эта возможность у них появится и мэрия загодя думает о резерве мест для стоянки судов. При этих словах мне стало стыдно и за свой город и за Россию в целом, хотя до того я подобных чувств никогда не испытывал.
Разместили нашу делегацию в гостинице ранга «две звезды», чрезвычайно уютной и удобной, не в пример нашему «Востоку». Одноместные номера с широчайшими кроватями. Телефон, телевизор на 60 программ, чистейшая голубая вода в ванной, и кусочки мыла для одноразового применения, шведский стол утром и вечером и непременно столовое вино без ограничения. «Во сколько же мне все это обойдется?» — заволновался я. Но у стойки портье меня утешили: «Господин Томба заплатил за Вас за трое суток». Я пререкаться не стал: это означало, что мне следует включаться в работу
Как нас возили на экскурсии, рассказывать не буду. Про Елисейские поля, Триумфальную арку и Эйфелеву башню много раз написано. Поразили меня автомашины, брошенные на ночь беспечными владельцами, — с опущенными стеклами и иногда даже ключами в замке. А еще — школы. Возле одной из них я наблюдал, как за минуту до последнего звонка, к школе подъезжал на мотоцикле элегантный полицейский и, с появлением на крыльце первого школяра, перекрыл движение на двадцать минут, пока последний ученик не покинул здание. И вся вереница автомобилей терпеливо ждала, никто не сигналил и не пытался прорваться по встречной. Потому, что так у них принято и так будет всегда. А еще я видел, как девочка ждала у крыльца школы своего младшего братика. И когда братик лет восьми появился, девочка просто воссияла от радости, обняла и поцеловала его в лоб. А он не дернулся, не застеснялся толпы учащихся, взял сестренку за руку и они побежали счастливые. Пожалуй, таких отношений в нашей школе наблюдать не приходится. И если французы умеют воспитывать у своих детей теплые человеческие отношения, значит, у нации есть надежное будущее.
Вечером в своем номере я перелистывал телевизионные каналы. Можно было поймать не только всю Францию, но и Бельгию, Англию и Германию. Говорят, в числе 64 доступных имелся и русский канал, но он мне не попался. От нечего делать, я искал какой-нибудь боевик, в надежде, что примитивный сюжет позволит обойтись без знания языка. Но боевиков на всех каналах не обнаружилось. Зато в избытке нашлись новости, реклама, мир природы и история. И никакой агрессии, стрельбы, убийств и кровопролитий. Пришлось остановиться на английском детском телефильме, который я досмотрел до конца и даже все понял.
Между тем, в конференц-зале мэрии наши музейщики развернули выставку посвященную Тюменской области. Официальной целью делегации считалось привлечение иностранных инвестиций в экономику области. Но развернутая экспозиция напрочь перечеркивала эту благую цель и отбивала всякую охоту вкладывать деньги в дикую Сибирь. Главное место на стендах отвели красным с золотом иконам тюменского письма. Не скажу, чтобы возле них толпились зрители. Еще выставлялось много изделий из резной кости на северные сюжеты: охота, рыбалка, олени. Все вместе это навевало мысли о дремучести сибирского бытия не затронутого цивилизацией. И как кульминация этой идеи, в центре зала возвышался настоящий ненецкий чум из оленьих шкур, внутри которого возле искусственного костра грели руки одетые в меховые малицы манекены, загримированные под ненцев. Если у кого из французов до посещения выставки и возникала бредовая мысль — вложиться в тюменскую экономику, то теперь она должна была исчезнуть навсегда. Так это и случилось.
В соседнем зале кукольный театр давал представление «Петрушки». В Париже нет стационарного театра кукол. Бродячие труппы есть, а постоянного театра нет. И потому очень юным французикам живых кукол приходится видеть не часто. Понятно, что появление русского театра, дающего бесплатные представления вызвало ажиотаж. Зал — битком.
Детишки сидят в напряженном ожидании. «Петрушку» давали без переводчика — считалось, что и так все поймут. Да и понимать нечего: сюжет простейший. На рампе поочередно появляются куклы изображающие матросов, городовых, монашек и генералов. Они неплохо пляшут и поют, а потом внезапно возникает Петрушка, оглушительно свистит и что есть силы колотит всех палкой. Словом, отображена вся наша российская реальность: люди живут, работают, веселятся. И, вдруг, является хулиган-Петрушка и бьет всех по головам, чтобы не особенно резвились. Воспитанные в атмосфере постоянной агрессии и грубости российские детки над избиением радостно смеются. А парижане — заплакали — не привыкли они к жестокости. И не культивируется во Франции насилие: ни на телевидении, ни на радио, ни в семье — нигде. Другие у них понятия о добре, зле и нормах поведения. Поэтому и заплакали юные французики на нашем спектакле. Испугались дурака с дубинкой или побитых стало им жалко. И когда они вырастут — тоже будут жалеть. Иное у них общество и мораль. В нем наши любимые Емеля, Иван-дурак и Петрушка — герои чуждые и непонятные до слез. В общем — провалилось представление. На другой день ставили уже «Царевну-лягушку». На этом спектакле не плакали и это уже хорошо.
«Сегодня мы выступаем на парижском телевидении», — предупредил меня Медведев. Оказалось, что мой благодетель, таинственный господин Томба, не кто иной, как телевизионный продюсер и теперь я должен отрабатывать. Отработаем — какая беда.
В круглом зале собралась пресс-конференция. Журналистов человек сорок. Кинокамеры, блицы, магнитофоны. Все хотят посмотреть на русских из Сибири, которые делают там перестройку и еще неизвестно что. Первым выступал Медведев, который рассказал о Тюмени, ее настоящем и перспективах развития. Вторым выступал депутат областной Думы, долго и скучно. Для оживления передачи, ему стали задавать вопросы, в том числе о том — какие первоочередные задачи стоят перед областью. На что депутат не задумываясь ответил, что наиважнейшая проблема — это проблема стеклобанки. Переводчик поперхнулся на этом слове. Из возникшей следом тишины, стало ясно, что собравшиеся ничего не поняли. Пришлось объяснять, что в области, протянувшейся с севера на юг на две с половиной тысячи километров, существует проблема северного завоза сельхозпродукции, для консервирования которой остро недостает стеклянной тары. Журналисты и это попробовали не понять: «А разве нельзя употреблять овощи свежими?» Пришлось им рассказывать про полярную ночь и жестокие морозы.
Когда подошла моя очередь, оказалось, что лимит времени истекает. Я успел рассказать лишь о том, как идет приватизация недвижимости в Тюмени.
Вечером, на банкете, вице-мэр прокоммунистического Нантера сказал мне через переводчика: «Приватизация это плохо. Вы об этом неоднократно пожалеете. Она вызовет расслоение общества, безработицу и преступность. Мы это проходили». Я не нашел, что возразить, но, чтобы как-то ответить, сказал: «А в нашем городе есть улица имени Мориса Тореза». В ответ получил: «И в нашем городе есть улица Ленина. Но ничего хорошего в этом нет. Если бы Россия пошла по пути указанному Марксом, а не кровавым диктатором Лениным, вы жили бы не хуже нас. Франция — последний оплот социализма в Европе». Я чего-то застыдился и промолчал. Почему-то вспомнились Марсельеза и Парижская Коммуна.
А за столами тем временем пели. Наша артистическая братия добралась до бесплатного вина в тетрапакетах и веселилась вовсю.
«Чего это русские сегодня так особенно разгулялись? — поинтересовался гостиничный гарсон.
«Так сегодня же праздник «Восьмое марта»! — отвечали ему из-за стола.
«А что означает этот праздник?» — не понял гарсон.
«Ну, это когда женщинам говорят приятные слова, дарят подарки и цветы», — пришлось мне пояснить.
«А что, каждый день в России это делать нельзя?» — удивился непонятливый.
Я хотел объяснить ему, что в России многое не делают из того, что в Европе принято. И наоборот, можно то, чего в Европе нельзя. Но на мое счастье, приехала моя дочка и забрала меня из гостиницы к себе.
Мы ехали по ночным парижским улицам, по которым не слонялись ни пьяные, ни бандиты. Не заметно было и полицейских. Светились люминесцентным покрытием бордюры вдоль автодороги. Изредка попадалась пристойная и ненавязчивая реклама. У брошенных на ночь автомобилей не ревела сигнализация. А на окнах всех этажей домов были закрыты ставни. «Они что — воров боятся? — спросил я у дочери. «Да нет, — засмеялась она, — воров почти нет. Эти французы любят поспать, а солнце по утрам их будит».
Я согласился, что во Франции избыток света и солнца, неожиданно ощутил себя несчастным и униженным в этой внешне благополучной стране и затосковал по своей неуютной и заснеженной Тюмени, где не возникает чувства своей неполноценности. Завтра куплю обратный билет. Под Тюменью собственный Париж имеется, дачный поселок. Он привычнее. А грубоватые на вид, тюменцы — куда душевнее европейцев.
Такая вот петрушка со мной случилась.



ВОРОВСКИЕ ФАМИЛИИ
Эссе

Для начала замечу, что вплоть до 19 века, на Руси слово «вор» имело значение отличное от современного понятия. Это слово появилось в русском языке в отношении не тех, кто крадет (крадун) или расхищает, хитит (расхититель, хитник, тать), а тех кто выступает против церкви, власти и государства. На Руси термин «ВОР» применялся к преступникам, совершившим, или умышлявшим только государственные преступления…Вспомним, для примера, самого знаменитого в период великой Смуты «тушинского вора» — Ивана Болотникова. Но сами злодеи именовали себя товарищами. Крупнейшим таким товариществом с зачатками внутренней демократии была Запорожская Сечь. Именно поэтому, перенявшие у казаков-разбойников понятие «Товар ищи», большевики-товарищи сделали самоназванием и причислили воров к «социально-близким».
Вор не обязательно разбойник, как разбойник — не всегда вор. В Сибири и Зауралье отношение русского населения к разбойникам имело уважительно-снисходительный оттенок. Ведь сам Ермак считался атаманом разбойников. А после него в Сибири их сколько перебывало! Разбойник — в понимании сибиряков, это прежде всего вольный человек, неподвластный воеводам и чиновникам, справедливый защитник подневольной бедноты от барского произвола. В большинстве своем, жители Зауралья разное время оказались в земле Сибирской не по своей воле и к разбойникам относились сочувственно.
Есть мнение, что фамилия Разбойников является малоизвестной в географических регионах России и стран ближнего зарубежья. В дошедших до наших дней интересных летописных текстах граждане с этой фамилией были важными персонами из славянского тульского духовенства в XVII–XVIII веках, имевших значительную государеву привилегию. Изначальные корни фамилии можно обнаружить в указателе переписи Древней Руси во время Ивана Грозного. У царя хранился определенный реестр уважаемых и лучших фамилий, которые даровались придворным только в случае похвалы или поощрения. Тем самым данная фамилия сохранила свое первоначальное значение и является исключительной. Может быть, может быть.
Однако, в Курганской области, Тобольском и Уватском районах Тюменской области эта фамилия весьма распространена и не является доказательством принадлежности к знатным и древним родам. Во всяком случае, в поименной переписи населения Уватской и Тобольской волостей за 1710 год, фамилия Разбойников не встречается. Значит, Разбойниковы не пришли с Ермаком, а появились в Сибири значительно позже.
Меня всегда занимало то, что носителей общей фамилии Разбойников, кроме этого признака ничто, в том числе кровное родство и семейные узы, не объединяло. И территориально носители этой фамилии оказались разбросаны по Сибири, вследствие чего не имели возможности между собой общаться и родниться.
В результате долгих расспросов старожилов Увата мне удалось услышать предание, что все Разбойниковы не из одного рода, а потомки пугачевских яицких казаков, которых после подавления бунта клеймили и вместе с семьями переселили с Яика в Сибирь, и, через Тобольский острог, рассредоточили их поселение на большой территории, чтобы избежать общения между собой вчерашних сообщников.
Вслед за преступником в Сибирь следовала и его семья, испытывая не меньшие унижения и лишения. Ссылка семей не была обязательной, но особенности российского законодательства толкали на этот шаг. Как правило, ссылка сопровождалась «лишением прав состояния», то есть конфискацией имущества, и семья осуждённого оставалась без средств к существованию. В случае следования в Сибирь расходы по её содержанию несло государство. Кроме этого, достаточно сложной была процедура расторжения брака с осуждёнными: нередко она растягивалась на годы, в течение которых супруги осуждённых (как правило, женщины с детьми) не могли создать новую семью и таким образом стабилизировать своё материальное положение. Ещё одной причиной ссылки была удалённость Сибири и невозможность встретиться после отбытия наказания, поэтому часть семей просто не хотела расставаться.©
От выжженного на лице глав семейств клейма «РАЗ» прозвище «разбойник» распространили на членов семьи ссыльного и их стали писать: Разбойниковы.
Проверка, доступных мне, исторических источников подтвердила, что такие события вполне могли быть. После разгрома казачьего восстания 1773-74 годов Екатерина!! повелела переименовать станицу, в которой родился Пугачев и реку Яик — в Урал. В том же стиле могли быть переименованы отправляемые на поселение опальные казаки: все, клейменые поголовно, стали Разбойниковы. Злодеев помельче нарекли Дураковыми, Обалдуевыми. А тех, кому не повезло носить фамилию Пугачевых, переименовали в Сычевых. Учли, что второе название пернатого разбойника сыча — пугач.
Из Указа государственной военной коллегии от 14 июня 1773 года по последствиям пугачевского бунта узнаем, что 38 казаков-разбойников после наказания кнутом сосланы с женами и малолетними детьми в разные места на поселение в Сибирь. А шестнадцати, приговоренным к смертной казни, главным зачинщикам, вместо смерти, вырвали ноздри, поставили знаки и после наказания кнутом сослали в Сибирь, на Нерчинские заводы навечно.
Поставить знаки — означало клеймение, процедура на Руси рутинная, привычная и не особенно страшная по сравнению с другими видами наказаний, но влекущая за собой обязательную ссылку в Сибирь.
Заметим, что государственная военная коллегия издала Указ в отношении военнослужащих-казаков, приговоренных к смерти. Бунтовщиков не принадлежащих к казачему сословию и не являющихся зачинщиками — крестьян, горнозаводских рабочих, бродяг, беглых на местах клеймили в острогах и высылали в Сибирь сотнями, особенно не заморачиваясь, ускоренно и без тщательного оформления.
Телесные наказания распределялись тогда на три категории:
1. Изувечивающие — лишение человека какой-либо части тела или ее повреждение (ослепление, вырезание языка, отсечение головы, руки, ноги или пальцев, отрезание ушей, носа или губ, кастрация).
Болезненные — причинение физического страдания путем нанесения побоев различными орудиями.
Осрамительные — выставление у позорного столба, клеймение, наложение оков, бритье половины головы.
Клеймение было введено указом царя Михаила Федоровича: в 1637 году.
Так, по решению суда в 1637 г. словом «ВОРЪ» заклеймили фальшивомонетчиков, осужденных по следствию на Московском монетном дворе. Особым указом от 19 мая 1637 г. разрешалось клеймение двух типов: литерами «Р», «З», «Б» — за разбой и литерами «Т», «А», «Т» — за татьбу (кражу).
Использовались и другие варианты: бунтовщиков 1662 года (знаменитый «Медный бунт») клеймили литерой «Б»…
Осужденному на каторгу человеку выжигали на лбу букву «В», а на щеках «О» и «Р», что означало «вор». «На лбу написанное», свидетельство о неблагонадежности навеки позорило человека и лишало его возможности вернуться из Сибири на родину.
В своих законодательных постановлениях Петр 1 широко обращался к этой каре, совершенно точно указав те категории преступников, которые подлежали ей. Известно, что клеймению в щеку подверглись в 1698 г. все стрельцы, отправленные в ссылку, хотя в точности неизвестно, какую именно литеру им ставили. С 1703 г. клеймить («пятнать») начали всех воров, не совершивших убийства. С 1746 г. клеймить стали всех преступников, дабы облегчить их опознание в случае побега. Петр I придумывает свое клеймо — двуглавого орла. Царь вводит новшество и в процедуру клеймения — теперь раскаленное железо заменяют на железную пластину с иголками. Иголки были позолоченными, чтобы не ржавели от частого употребления. (В Тобольском музее их можно увидеть.) Такую пластину прикладывают к нужному месту несколько раз, а в дырки втирают порох. Екатерина II вводит несколько новых обозначений: «В» — вор, «У» — убийца, «Л» — лжец. До 1863 года всем сибирским заключенным, приговоренным к пожизненному заключению и отправленным на каторгу, ставят на щеки и на лоб три буквы — «КАТ». По одной букве на каждую щеку и — на лоб. За одни и те же преступления могли заклеймить по — разному: так, в 1762 г. фальшивомонетчик Сергей Пушкин получил на лоб литеру «В» (вор), а в 1794 г. майор Фейнберг и барон Гумпрехт за аналогичное преступление — следующую диковинную аббревиатуру: «В. С. Ф. А.» (что расшифровывалось как «вор и сочинитель фальшивых ассигнаций»). В 1766 г. самозванца Кремнева клеймили литерами «Б» и «С». Эти клейма, означали «беглец и самозванец».
В Тобольском краеведческом музее хранятся уникальные экспонаты: эти самые клейма, целый набор.
Из сказанного можно сделать вывод, что в Сибири 17–19 веков число ссыльнокаторжных поселенцев с клеймом на лице было достаточно велико. А если принять во внимание, что нередко они высылались вместе с семьями, и учесть народные традиции, то можно предположить, что клеймо и прозвище главы семьи обществом распространялось на всех его потомков.
Со временем, прозвища становились фамилиями:
Носители орленого клейма стали Клейменовыми,
От клеймения «ВОР» — произошла фамилия Воровские, Во(а)рнаковы.
От «ТАТ» — Татищевы,
От «КАТ» — Катаргины (Каторгины, Кутергины), Катовы, Катковы, Катыгины.
От «РАЗ» получили фамилию Разбойниковы и Разины.
От «Б» — Бегловы.
И это еще не все. Следует вспомнить прозвища преступников, подвергнутых другим, более строгим, видам наказание и тоже сосланным в Сибирь.
Во время правления царя Алексея Михайловича Тишайшего били за большие и малые вины: выжигали глаза, распинали на стене, наказывали розгами и клеймением в щеку, садили на дыбу. За разбой и воровство — татьбу пытали сечением разных членов. Вора — татя, пойманного на второй краже — татьбе били кнутом и отсекали руку. Отрезали руку и слуге, который поднял её на своего господина, за первую татьбу отрезали уши или два пальца. За насильственный въезд в чужой двор обрезали губу, за разбой лишали левой руки и правой ноги. Кнутом били так, что кожа висела клочьями, а зимой замерзала кровь в ране. За смуту, замешанным в бунте Стеньки Разина, отсекали по персту, а иным руку. Жестоко наказывали и раскольников — клали на плаху руку и по запястье отсекали…
У наказанных таким образом появились прозвища ставшие со временем фамилиями: от заключенных в колодки — фамилия Колодкин, от отсидевших в кандалах — Кандалинцев, от прикованных «к стулу» — Сидельников, от лишенных уха (обкарнавшихся) — фамилии Карнаухов, Безухов, от лишенных пальцев — Беспаловы, Бесперстовы, лишенные кисти руки — стали Безруковыми.
В 1724 году Петр I издает указ «О вынимании у каторжных колодников ноздрей до кости», потому что до царя доходят сведения, что наказания не всегда производятся усердно. В результате появилось прозвище каторжан, ставшее впоследствии фамилией — Безносковы, Безносовы.
Заметим, что В 1863 году, после упразднения крепостного права и судебных реформ Александра II, телесные наказания были в основном отменены. Женщины вообще от них освобождались, а для мужчин они сохранились в пяти оговоренных в законе случаях: 1) допускалось наказание крестьян по приговору волостных судов до 20 ударов розгами. Освобождались лица с образовательным цензом в объеме среднего образования, лица, занимавшие общественные должности, служившие в армии, страдавшие определенными болезнями и достигшие 60 лет; 2) разрешалось наказание арестантов розгами до 100 ударов с санкции губернатора за нарушение общественного порядка; 3) ссыльнокаторжные и ссыльнопоселенцы за проступки могли наказываться розгами — соответственно до 100 и 30 ударов; 4) плети (до 100 ударов) могли назначаться ссыльнокаторжным при совершении нового преступления; 5) допускалось наказание корабельных служащих хлыстом до 5 ударов и учеников ремесленников до 5-10 ударов розгами.
Обязательной ссылки в Сибирь эти наказания не влекли и «воровских прозвищ» наказанным не приклеивали. Разве что — Битов. Можно еще добавить фамилии «Шишов», «Шишков», произошедшие от западнорусского «шиш» — лесной разбойник. И Хитяев — от «хитник, похититель».
Увеличение населения Сибири путем ссылки было крайне ничтожно. Сперанский писал в одном из своих писем: «Не думай…чтобы Сибирь населена была одними ссыльными и преступниками. Число их как капля в море, их почти не видно, кроме некоторых публичных работ. Невероятно как вообще число их маловажно. По самым достоверным сведениям, они едва составляют до 21 тысячи в год, и в том числе никогда и десятой части нет женщин.» В Тобольской губернии ссыльные составляли около 4,8 % от общей численности населения. В том числе осужденных за разбой были единицы.
Вместе с тем, в некоторых местах ссыльнокаторжные составляли значительную часть населения. Ялуторовское мещанское общество сообщало, что на одного коренного жителя приходилось по 2 ссыльных. (На 263 души приписано 570 ссыльных). Курганское мещанское общество уведомляло, что на старожилов мещан числом 560 душ приписано ссыльных около 750 человек. А Ишимская городская дума за несколько сот километров предупреждала проезжающих «быть осторожнее при проезде через наш город» из-за безнравственности ссыльных шатающихся по городу».
Однако не даром говорят, что «за одного битого двух не битых дают». Битые властью ссыльные не могли не повлиять на характер и самосознание русских сибиряков, их вольный уклад жизни, общественное противостояние варначеству (преступности) и относительную независимость.
Но переломить законопослушный уклад жизни сибирского крестьянства ссыльнокаторжные оказались не в состоянии, да и не пытались. Здоровая часть крестьянского, в основном, общества смогла переварить обычаи чужаков и подчинить их общепринятым в своей среде порядкам. В память о разбойниках, варнаках и бродягах из России остались только песни о каторжниках и бродягах да еще фамилии, первоначальное значение которых сибиряками основательно позабыто.
Вот не знаю: хорошо это или плохо.



НАИНА — ХРАНИТЕЛЬНИЦА ОЧАГА РОДА ЯГИ

Исторический очерк думаю, никто из специалистов не сомневается, что русский фольклор и культурные традиции выросли на финно-угорском субстрате, следы которого особенно заметны в устном народном творчестве, особенно в сказках.
Для специалистов — историков и географов давно не секрет, что романтическое название Лукоморье, не что иное, как раннее название Обской губы, широко известное прежде всего новгородцам, а после похода на Югру Семена Курбского — и всей Европе.
Мы не будем касаться первоисточников, из которых А.С. Пушкин мог черпать сведения о Лукоморье и его обитателях. За недостатком времени и места, рассмотрим лишь некоторые персонажи знаменитого пролога к «Руслану и Людмиле» настолько характерные для Югры, что в случайность их явления в прологе (и поэме) трудно поверить. В их числе избушка «на курьих ножках», волховец-колдун, ступа с бабою Ягой, русский дух и близкая родня Яги — Наина.
Фольклор русского северо-востока, передававшийся многие века от поколения к поколению, благодаря Афанасьеву и другим собирателям не погиб и поясняет многое в истории Яги и Золотой бабы. Итак, в путь по этой неведомой дорожке…
На грани двух миров, светлого и темного, посреди дремучего леса издревле векует в странной избушке, окруженной забором из человеческих костей старая Яга. Временами злобная ведьма налетает на Русь, несет с собой мор людей и падеж скота, похищает детей. Иной раз и к ней заглядывают гости с Руси. Одних Яга пытается съесть, других привечает, помогает советом и делом, предсказывает судьбу. Яга имеет обширные знакомства в живом и мертвом царствах, свободно посещает их. Кто она, эта загадочная старушка, откуда пришла в русский фольклор, почему ее имя чаще всего встречается в сказках северо-восточной Руси, мы и постараемся разобраться. Хотя биография ее достаточно загадочна и темна.
Немудрено, что англичанин Джильс Флетчер, рыскавший по северу России не нашел ее в 1588 году на предполагаемом месте нахождения в устье Оби и с огорчением записал в своем сочинении «О государстве русском», в главе о пермяках, самоедах и лопарях: «…Но что касается до рассказа о Золотой Бабе или Яге-бабе (о которой случалось мне читать в некоторых описаниях этой страны, что она есть кумир в виде старухи), дающей на вопросы жреца прорицательные ответы об успехе предприятия или о будущем, то я убедился, что это простая басня». (Н. Веселовский. Мнимые каменные бабы // Вестник археологии и истории. — Спб.» 1905).
Если выше упоминавшееся свидетельство Джильса Флетчера, отождествлявшего Золотую бабу уральских угров и Ягу бабу, принять за кончик путеводной нити, то терпеливо разматывая путаный клубок исторических сведений, археологических находок, старинных ритуалов и обрядов, поверий и преданий, современной краеведческой литературы и старинных народных сказок, можно прийти к выводу, что сказочный образ Яги возник в русском народном творчестве, как результат многовекового взаимодействия на общем индоиранском фоне славянской и финно-угорской культур.
Несомненно, что проникновение русских на Север, в Югру и Сибирь, знакомство с бытом местного населения и последующие рассказы о нем оказали заметное влияние на формирование образа Яги в русских, а затем и в зырянских сказках. В настоящем эссе предпринята попытка осветить фольклорные контакты между русским и финно-угорским населением, которые, перемешавшись с древнеславянской мифологией и фольклором, наложили отпечаток на волшебные сказки о бабе Яге.
В народных русских сказках угорские мотивы проступают достаточно отчетливо.
Постоянное место обитания Яги — дремучий лес на границе света и тьмы, добра и зла. Живет она в маленькой избушке на курьих ножках, такой маленькой, что лежа в ней Яга занимает всю избу. Подходя к ней, герой обыкновенно говорит: «Избушка-избушка. Встань к лесу задом, ко мне передом!» Повернулась избушка, а в ней Баба-Яга: «Фу-фу! Русским духом пахнет… Тот ей в ответ: «Ты, старая, прежде напой-накорми, а потом про вести спрашивай». Несомненно, что сказка эта придумана людьми, хорошо знакомыми с бытом обских угров. Фраза о русском духе попала в нее не случайно. Деготь, широко применявшийся русскими для пропитки кожаной обуви, сбруи и корабельных снастей раздражал чуткое обоняние таежников, употреблявших для пропитки обуви гусиный и рыбный жиры. Гость, зашедший в юрту в «смазных сапогах», оставлял после себя стойкий запах русского духа».
Народоволец С. Швецов, отбывавший ссылку в Сургуте, оставил в своих «Очерках Сургутского края» любопытную запись, подтверждающую, что производство дегтя местному населению было незнакомо еще в конце XIX века: «… никто из местных жителей не умеет гнать деготь и рыбаки покупают по рублю и дороже за ведро…».
Нашел свое отражение в сказке и обычай северного гостеприимства; гостя полагается сначала накормить, а затем можно расспрашивать.
Таинственная избушка на курьих ножках не что иное, как широко известный на Севере лабаз — тип хозяйственной постройки на высоких гладких столбах, предназначенный для сохранения снастей и припасов от мышей и хищников или хранения священных изображений идолов. Лабазы всегда ставятся «к лесу задом, к путнику передом», чтобы вход в него находился со стороны реки или лесной тропы. Исследователь тюменского Севера В.П. Евладов в своей книге-отчете «По тундрам Ямала к Белому острову» рассказал как его спутники-ненцы, да и он сам по их требованию, при приближении к святому месту — обиталищу идолов сядаев, переодевали одежду и шапки задом-наперед (передом-назад), чтобы обмануть злого духа и не навлечь на себя кару за посещение запретной территории.
Такое переодевание должно было ввести в заблуждение шайтана — показать ему, что путник стоит к нему спиной, покидает запретное место, а не приближается к нему. И тогда обманутый дух оказывался неспособным причинить зло нарушителю покоя его владений. Причем Евладов подчеркивает, что войти на территорию идола разрешалось только со строго определенной стороны.
В свете вышеизложенного, сказочная фраза «Избушка, повернись к лесу задом — ко мне передом» предстает перед нами с неожиданной стороны и принимает конкретное значение: если простой переворот одежды задом-наперед кардинально меняет отношение между человеком и злым духом, то значит, таким же образом можно переменить и характер настроения самого злого духа, олицетворяемого идолом, если развернуть уже самого идола на 180 градусов. По поверьям аборигенов-язычников, после смерти доброго человека остается его душа, но уже злая, противостоящая всему живому. И зло — такая же производная от добра, как тень от света.
Однако, если перенести на 180 градусов источник света, то и тень переместится на противоположную от границы между добром и злом, сторону. А если перевернуть не источник добра и света, а саму границу добра и зла, которой в данном случае служит вход в избушку, расположить его не со стороны злого и темного леса, а от светлого пути? Возможно тогда и душа злого обитателя избушки повернется к добру и свету?
Язычники считали, что на характер божеств, олицетворяемых идолами, можно влиять, если принести им обильные дары или наоборот — наказать. Значит, можно влиять и другим способом, например, обмануть или повернуть лицом к путнику. В сознании аборигенов Приобья стойко укоренилось понятие о двуединстве добра и зла, так же как жизни и смерти. Считается, что зло — это обратная (противоположная) сторона добра. И, следовательно, способно обернуться добром.
Вот потому и приказывает путник избушке; «Повернись к лесу задом — ко мне передом» После полуоборота избушки зло становится добром, а злая и коварная Яга оборачивается доброжелательной и приветливой бабусей, во всем помогающей страннику, пустившемуся на поиски удачи. Потому, что и на Руси издавна считали; «Нет худа без добра».
Из совокупностей мелких деталей и фактов в фантазии народных сказителей и коллективном сознании этноса складывались устойчивые сказочные образы, подобные Яге. Не исчезающие с течением веков прежде всего потому, что зародились они на основе фактического этнографического материала и реальных наблюдений.
Небольшие охотничьи лабазы иногда делаются на двух-трех высоко спиленных пнях — чем не курьи ножки) Еще больше похожи на сказочную избушку небольшие, без окон, без дверей культовые амбарчики в ритуальных местах. В них обычно находились куклы-иттармы в меховой национальной одежде. Кукла занимала собой почти весь амбарчик, может, именно поэтому в сказках всегда мала избушка бабе Яге. Или, точнее, бабе-в-яге, поскольку ягой у хантов называется меховая доха.
Н. А. Абрамов в «Очерках Березовского края» (Спб. 1857) объясняет, что яга — «одежда наподобие халата с откладным, в четверть, воротником. Шьется из темных неплюев, шерстью наружу. Некоторые под нее подкладывают беличий или песцовый мех, а иные фланель. Употребляется березовскими чиновниками и купцами в городе и особенно в дорогах. В.И. Даль в своем «Словаре», давая слову аналогичное толкование, подчеркивает его тобольское происхождение.
Свидетельство Дж. Флетчера имеет для нас выдающееся значение не только вследствие первого письменного упоминания о Яге, но и весьма малого числа письменных известий начала XVI века о русском Севере и Сибири, но и потому, что оно исходит от наблюдателя, поставленного в непривычные для него условия, что, естественно, обострило его внимание и позволило замечать детали, ускользающие от внимания путешественников из пограничных областей, для которых многие факты не представляли интереса, поскольку были привычными. Как, например, для коми-зырян привычна избушка на курьих ножках, из-за чего она не попала в их волшебные сказки. Несомненно, что проникновение русских на Север, в Югру и Сибирь, знакомство с бытом местного населения и последующие рассказы о нем оказали заметное влияние на формирование образа Яги в русских, а затем и в зырянских сказках. Не случайно в начале книги предпринята попытка осветить возникновение контактов между русским и финно-угорским населением.
В предисловии Зеленина к изданию 1915 года сборника «Великорусских сказок Вятской губернии» отмечается: «…пользующимися известностью в околотке сказочниками оказываются здесь чаще солдаты…
Даже и сказочники не солдаты, бесспорно, позаимствовали многие свои сказки от солдат…». Это положение очевидно справедливо не исключительно для Вятской губернии, но и для других областей. Именно новгородские дружинники, казаки-первопроходцы, воины, ямщики и солдаты принесли на Русь те необыкновенные сведения о жизненном укладе, обычаях и верованиях Югры, которые, перемешавшись с древнеславянской мифологией и фольклором, наложили отпечаток на волшебные сказки о бабе Яге.
В русской сказке о Иване Царевиче и Белом Полянине (жителе снежного, белого поля — тундры), неутомимая воительница Яга — золотая нога совершает свои набеги из подземного царства. Спасаясь от преследования царевича, она приподнимает в ущелье (прошу обратить внимание на этот факт, предполагающий наличие гор в месте обитания Яги) железную доску и скрывается в горе, под землей — уходит в страны полунощные, к жителям горы, о которых в 11 веке рассказывал Гюрята Рогович и написано в литературном памятнике «О человецех незнаемых в восточной стране и языцех розных» — то есть в югорскую землю, в которой жили соседствуя и воюя между собой и с русскими остяки и коми. Столкновения между соседями не могли не оставить свой след в фольклоре.
Так у коми-пермяков еще в незапамятные времена появился миф о существе обладающем одновременно чертами Яги и Черномора. Это существо человеческого облика носило имя Яг-Морт. Яг — на языке коми означает сосновый лес, бор. Морт — человек. Яг-Морт — лесной человек: «…уводит жен, уводит детей, угоняет скот, режет его». К тому же слыл Яг-Морт великим колдуном…» Так сообщает о нем миф народа коми.
У их соседей и военных противников — остяков существовал эпос о волшебном богатыре Яге, с прямо противоположными чертами характера. (Что наводит на мысли об общем реальном прототипе, положительном для одноплеменников-остяков и отрицательном, для страдавших от его набегов, коми.)
В остяцкой былине о богатырях города Эмдера упоминается богатырь Яг:
Далеко слава шла о силе Богатырей его в боях,
Из пятерых их самым малым Был на ногах оленьих Яг.

(По записи С.К. Патканова, у Яга, или Иага, были братья.)
В этой былине имя богатыря: Яг — собственное. Возможно давшее имя родовому союзу. Интересное наблюдение, связанное с Ягой и очагом, высказал в конце 19-го века исследователь Севера Бартенев:
«Остяки строго придерживаются гентильного (так в тексте) родства. Из названий нельзя вывести характера того союза, который они называют абрась. (Арась — очаг, мансийское. Глава рода Яг — хранитель очага. — А. З.). Большинство из этих названий представляют слова ничего не означающие в остяцком языке, например: ЯГИ, Пандо, Тальчоп…»
Если это так, то должен был существовать «Арась Яги» или очаг Яги (или Яга) и его хранительница, старейшая в роду.
Но с утверждением, что название родового союза ничего не означает, видимо, нельзя согласиться, когда на одном информационном пространстве одновременно сосуществуют миф коми о Яг-Морте, былина остяков о богатыре Яге и остяцкий родовой союз Яги, возможно унаследовавший имя былинного героя. Вряд ли мы имеем дело со случайным совпадением. Вероятнее всего первоначальное значение названия попросту забыто или сознательно утаено от не в меру любопытного путешественника. Если существовал остяцкий род Яги, то непременно должен был существовать также и тотем очага Яги и материальное изображение хранителя очага, обычно в виде болвана-идола. Если предположить, что им и было изваяние Сорни-най (золотой бабы), то многие обстоятельства, связанные с образом Яги — Наины, находят свое объяснение. Может этого истукана и искал безуспешно в свое время Джильс Флетчер? Кстати, то, что название рода забыто, может свидетельствовать как о давней потере или утрате изображения тотема и постепенном стирании из памяти его названия или его сокрытии от чужеземцев.
Подтверждение генетической близости Золотой бабы и бабы Яги можно отыскать и в самих сказках. Например, в сказке о Иване Царевиче и Белом Полянине баба Яга ходит на золотой ноге.
Для нашего исследования важно другое: то, что прообраз Яги — Золотая баба именовалась на остяцком языке Сорни-най (Золотое пламя), от которого впоследствии произошло поэтическое имя Наина.
Появление в первой поэме Пушкина героев из северной страны Суоми — Финна и Наины совершенно не случайно.
А.С. Пушкин обратил свой поэтический взор к Северу еще в молодые годы в период работы над «Русланом и Людмилой». Вероятно к тому времени Пушкин был достаточно наслышан о некогда могущественной в необозримых северных просторах касте языческих колдунов. Выросшая на финнской мызе Суйды, няня Пушкина Арина Родионовна могла с самого детства впитывать в сознание яркие образы северного финского эпоса: седобородого добродушного колдуна Вяйнямейнена и злобной колдуньи Лоухи. Романтическое воображение Пушкина, подпитанное сказками Арины Родионовны, нарисовало в поэме коварную колдунью-северянку Наину. Вот как рассказывает о родине Наины Финн: «…Природный финн, в долинах нам одним известных, гоняя стадо сел окрестных, в беспечной юности я знал одни дремучие дубравы… Тогда близ нашего селенья как милый цвет уединенья, жила Наина…»
Из этих строк можно с уверенностью заключить, что красавица Наина проживала поблизости от затерянного в лесах финского севера селения, жители которого занимались, повидимому, оленеводством, поскольку никакие другие стада не пасут среди лесов. Из текста также следует, что юная красавица проживала отдельно от людей, в уединеньи. Такой способ расселения чрезвычайно распространен у северных народов, занятых охотой, рыболовством и оленеводством, поскольку, в отличие от группового поселения, позволяет рационально осваивать большие территории.
То, что хорошо и привычно для северянина, удивляет и настораживает русского земледельца привыкшего жить большой общиной. Рискнувший поселиться в одиночестве, на выселках, неизменно приобретал славу человека нечистого: разбойника, а то и колдуна. Пушкин строкой об уединении Наины предварительно информирует читателя о ее странном поведении, пытается настроить на особое отношение к ней. Из дальнейшего описания места обитания и деятельности Наины можно заключить, что живет она среди финно-угорского народа коми, поблизости от полунощных (уральских) гор — обители ее приятеля Черномора:
«…Тогда он встретил под горой
Старушечку чуть-чуть живую,
Горбатую, совсем седую.
Она дорожною клюкой
Ему на север показала.
«Ты там найдешь его» — сказала.»

А вот как у Пушкина о Черноморе: «Узнай, Руслан: твой оскорбитель волшебник страшный Черномор, красавиц давний похититель, полнощных обладатель гор». «Полнощных — значит находящихся на севере Сибири. Современник Петра 1, Григорий Новицкий, в «Кратком описании о народе остяцком» так и пишет: «Сибирское государство содержится в полнощной стране…»
Яга, как и Наина, одинокая обитательница леса. Несомненно, что это близкие по облику и по духу персонажи и появились из одного фольклорного источника. Но Яга значительно старше и приходится Наине «крестной матерью», если так можно сказать о нечистой силе. Как и Яга, Наина не ведьма — существо сверхъестественное, а колдунья — существо человеческое, способное вершить чудеса при помощи магической науки, заговоров и заклинаний, иначе говоря — шаманка.
В том, что у Пушкина надменная красавица северянка становится в конце концов колдуньей, нет ничего необычного. У языческих финно-угорских племен с их культом женского божества, женщины-шаманки встречались довольно часто. Вероятно, сведения о языческих шаманах и волхвах, почерпнутые Пушкиным из литературы о Севере, преломившись в его воображении, нарисовали нам образ колдуньи, чье имя, характер и внешность более всего напоминает знакомую нам всем с детства Ягу.
Из сказок своей няни юный Пушкин мог усвоить, что «в краю пустынных рыбарей», на финском Севере «живут седые колдуны». И навеянные сказками Севера образы Пушкин включил в свою поэму, в которую они так же органично влились, как сливались между собой культуры славян и финно-угров.
Взаимопроникновение сюжетов коми и русского фольклора ясно заметно, если сопоставить сказки народа коми и сказки собраний Афанасьева, Зеленина, Ончукова. При наложении сюжетов они калькируются, но по объему, яркости сюжета, обилию деталей, красочности и образности языка русский вариант представляет собой значительно ухудшенную копию пермяцких сказок, видимо, более ранних.
Мы уже говорили, что Наина должна была принадлежать к одному из финно-угорских народов Северного Урала, которым обязана своим именем, не упомянутым ни в одном из известных толкователей имен собственных.
Можно предполагать, что Пушкинская северянка Наина унаследовала свое имя от хантыйского най, что означает одновременно и необыкновенную женщину и пламя. Наина, най — женщина-пламя, жгучая красавица, душа огня, фея пламени. И в этом ее связь с Ягой. Во всех известных сказках о Яге неизменно присутствует печь, а сама она выступает как хранительница очага. (Вспомним наблюдение С. Бартенева и «арась Яги»).
Н.Л. Гондатти, совершивший экспедицию на Тобольский Север, в своей исследовательской работе «Следы язычества у инородцев Северо-Западной Сибири «(М. 1888 г.), сообщал, что в верованиях манси духи-покровители огня назывались наине-одыр. Следовательно, Яга — это наине-одыр. А имя Наина, как это часто случается у языческих народов, прежде чем стать собственным, было прилагательным и может переводиться как «пламенная, жгучая, огненная, горячая». По этой причине пушкинская Наина унаследовала все черты и повадки фольклорного персонажа — бабы Яги.
Сегодня трудно предполагать, где подсмотрел Пушкин образы Финна и шаманки Наины, но совпадения слишком явны, чтобы быть случайными.
И если все таки допустить, что Наина — результат авторского вымысла поэта, то Сорни-най реальный, некогда существовавший языческий идол, главное женское божество уральских угров, известный еще как Золотая баба.
Принадлежность Яги и Наины к одному роду (очагу) четко просматривается в сказке о царевне-лягушке.
Манси, считавшие себя потомками лягушки, называли себя «нарас-махум» по имени лягушки-матери «Нарас-най», что означает Болотная волшебная женщина. Но на языке манси слово «най» означает не только молодую красивую женщину, но и пламенную красавицу. Как в этой связи не вспомнить чудесную, неповторимую по сюжету сказку о Царевне-Лягушке, которая явно имеет югорские корни. Царевна-лягушка по сюжету сказки связана с очагом и пламенем, она и характером «пламенная и зажигательная», что роднит ее с Ягой и Наиной. После того, как Иван сжигает в очаге лягушачью кожу, Царевна «Нарас-най» скрывается у своей родственницы бабы Яги, вернее поочередно у трех сестриц-ягаг. (Ягаги- по-мансийски — сестра). Ягаги ведут себя с Иваном по-родственному доброжелательно и по-северному гостеприимно. Царевна лягушка (Нарас-най) повидимому приходится бабусям-ягушам родственницей. (Яга в сказках имеет множество вариантов своего имени: Ягаги, Ягавая, Егибиха, Еги-бобо, Ягарма и т. д.)
У хантов и манси, считавших лягушку своей прародительницей, существовал обычай: если кто-нибудь случайно раздавил лягушку, то во искупление греха он должен был отлить ее изображение из свинца и положить в избушку вместе с иттармами предков. Как близкое к Сорни-най божество, Нарас-най могла находиться в одной кумирне с ней, что послужило поводом для сказочников к объяснению родства между Йомой-ягой и лягушкой. Там же, среди священных жертвенных стрел, возможно, хранилась и та, которую царевна-лягушка достала из болота своему суженому.
Краевед Л. Р. Шульц, изучавший быт салымских остяков, описал культовую избушку одного из хантыйских идолов-тонхов Салхана: «…Тут же висят миниатюрные луки, с такими же стрелами, ступки для толчения крапивы с пестами и веретена. Это приношение тонху по случаю рождения сына или дочери».
Судя по многочисленности в капище ступок с пестами, возможно, представлявших собой некий фаллический символ, луков, стрел и веретен, можно сделать вывод о том, что эти предметы составляли обычный набор приношений идолам, связанных именно с рождением ребенка.
Атрибут многих сказок о Яге — веретено — часто встречается и в сказках коми о Йома-бабе. Сама форма веретена, отдаленно напоминающая человеческую фигурку, в душе привыкшего к деревянным божкам язычника вызывала суеверные чувства, нашедшие свое отражение в сказках и, как мы увидим далее, религиозных обрядах.
В зырянской сказке «Девочка ростом с веретено» одним из главных действующих лиц выступает йома-яга. Связь веретено-Яга совершенно не случайна и олицетворяла для некоторых северных народов рождение ребенка. Вспомним, что Сорни-най (она же Яга-баба) приписывалась способность помогать рождению детей.
Вряд ли можно считать случайным в одной лишь сказке о Царев- не-лягушке именно такого сочетания ключевых предметов: ЛУК, СТРЕЛА, ВЕРЕТЕНО. Ступа не упоминается, но подразумевается, поскольку в сказке задействованы сразу три сестрицы Яги, которые без нее не обходятся. Вот как в сказке о веретене: «Ой, Иван-царевич, — сказала старуха, — как ты долго!..скоро свадьба! Живет теперь у большой сестры (по-мансийски сестра звучит ягаги!), ступай туда да смотри ты: как станешь подходить — у нее узнают, Елена обернется веретешком, а платье на ней будет золотом… (как у Сорни-най), ты… отвори ящик, веретешко переломи, кончик брось назад, а корешок перед собой: она и очутится перед тобой».
Само имя Яга в русских сказках синтезировалось в следствие перехода количества в качество, стало итогом сосуществования в финно-угорском информационном поле имен и названий: Яг-морта, Яга — оленьи ноги, рода Яги (Яга), сестер — «ягаг», верхней меховой одежды — яги, болвана Яхи-бабы и т. д. Количество должно было перейти в качество и оно перешло, синтезировав из множества сходных имен и понятий один образ — бабы Яги.
Профессор А.А. Потебня в исследовании «Баба-Яга» предположил, что Параскева-Пятница и Яга изначально представляли один и тот же персонаж, со временем раздвоившийся. В доказательство он приводит вариант русской сказки, не оставляющий сомнения, что лягушка приходится яге дочерью. Это его наблюдение хорошо согласуется с финно-угорской мифологией о Йоме, Сорни-най и Нарас-най. Несомненно, что они имеют общий со сказками о Яге мифотворческий источник, объединены по территориальному признаку и дали основу имени Наина.
Можно было бы рассказать еще о реальных лукоморских чудесах, лешем и невиданных зверях, но недостает места и времени. Благодаря А.С. Пушкину оказалось не забыто с веками поэтическое Лукоморье. Сегодня с большой достоверностью мной определены летописные литературные источники, из которых А.С. Пушкин мог узнать это название сказочного Обского берега, где жили Яга и Наина, бродил леший и другие сказочные по тому времени персонажи. Вряд ли Пушкин мог заблуждаться по поводу географического местонахождения Лукоморья. И правильно сказал он о нем:»Там русский дух. Там Русью пахнет.» Возможно потому, что хотя дух в Лукоморье русский и пахнет там Русью, все же это не Русь, а Сибирь…
Когда я закончил писать эти строки, то не испытал особенной радости. Не покидало ощущение незавершенности, недосказанности сведений по ее происхождению и родственным связям. В огромном фольклорном материале, который мне пришлось для этого переворошить, не нашлось ответа на вопросы:
Почему Яга в сказках всегда старая и живет отшельницей, подобно Агафье Лыковой?
Из того, что в ряде сказок у Яги присутствуют сестры, следует, что молодой Яга все-таки когда-то была. А если так, то кто ее мать и отец?
В некоторых сказках у Яги обнаруживается дочка. Значит, у Яги был муж. У сказочников северо-восточной Руси ее уважительно величают то Егибишной, то Егибихой. По традиции производить прозвище от имени мужа или отца. И кто же тогда муж Яги? Он обязательно должен был обнаружиться.
В сборниках записей русских старинных сказок Афанасьева, Зеленина, Ончукова информации по этим вопросам найти не удалось. Не прояснил ситуацию и замечательный исследователь русского фольклора
В.Я. Пропп в труде «Исторические корни русской волшебной сказки». Как впоследствии, оказалось, искал я не там, где хранится клад, а «под фонарем», там где светлее и привычнее разыскивать.
Ответы на все перечисленные выше вопросы обнаружились неожиданно и ближе, чем можно было ожидать. Виной этому стал профессор Тюменского Госуниверситета Юрий Лукич Мандрика, кропотливый архивист и книгоиздатель забытой с годами тюменской литературы. Именно он обнаружил в хранилищах Тюменского областного музея и с группой своих коллег В. Чупиным, В. Темплингом, Н. Рогачевой, М. Дистановым, подготовил и издал в трех томах богатейшие архивные записи Петра Алексеевича Городцова, под общим названием «Были и небылицы Тавдинского края» (Тюмень. Из-во Ю. Мандрики, 2000 г.), оставшиеся почти не замеченными читателями и знатоками.
Личность Петра Алексеевича Городцова в сохранении русского сибирского фольклора настолько значительна, что о нем следует рассказать поподробнее.
Высокообразованный юрист, на тридцатом году жизни он покидает обжитую Рязань, чтобы принять назначение на должность судебного следователя Тобольской губернии и поселяется в селе Покровском Тюменского уезда. Где исполняет сначала должность мирового судьи 5-го участка Тюменского округа, а в начале 1905 года переводится в ведомство МВД крестьянским начальником 3-го участка Тюменского уезда. За семь лет работы мировым судьей Городцов приобрел доверие местного населения и наладил контакты со «знаткими» людьми: сказителями, знахарями. Общение с ними дало возможность ему собрать и записать обильный и уникальный по своему значению материал. Не исключено, что увлеченность сбором фольклорных материалов отвлекала П.А. Городцова от административной деятельности и исполнения служебных обязанностей, что стало известно Тобольскому губернатору Л.Н. Гон
датти, который жестко потребовал «прекратить общаться со сказителями, что непозволительно для крестьянского начальника». Но Городцов предпочел оставить службу и подал прошение об отставке. После увольнения П.А. Городцов переезжает в Тюмень, но продолжает заниматься собирательской деятельностью, встречается с крестьянами, обрабатывает собранный материал, готовит его к печати. В 1919 году П.А. Городцов умер, оставив после себя уникальный архив, поступивший в распоряжение Тюменского областного общества научного изучения местного края, при котором была и библиотека П.А. Городцова. И оттуда его архив попал в фонды областного краеведческого музея, где их обнаружил Ю.Л. Мандрика.
В изданном им наследии Городцова внимание привлекает былина о Илье Муромце, объединившая в один сюжет привнесенные на сибирскую землю выходцами из России предания о богатырских подвигах, но уже местными сказителями дополненная и завершенная на свой лад финалом несомненно сибирского происхождения… В заключительном эпизоде былины мы находим югорскую Ягу и ее родственников. Известно, что былины, в отличие от сказок, корнями своими уходят в глубокое историческое прошлое народа и содержат отголоски реально происходивших событий и имена когда-то живших героев, вроде Ильи Муромца и Никиты Добрынича (сибирский вариант Добрыни Никитича). Во всяком случае, современные исследователи нас уверяют, что такие дружинники у князя Владимира действительно служили. Все это дела давно минувших дней и далеких от Сибири мест. А наша былина была записана в 1907 году Городцовым, в пересказе замечательного расказчика, знахаря и колдуна Луки Леонтьевича Заякина, девяностолетнего малограмотного крестьянина из глухой деревни Артамоновой, что на таежной реке Иске в Тюменском уезде, который слышал ее в молодости от другого сказителя. А тот, в свою очередь, от предшественника. И так по цепочке, во глубину веков и территорий передавалась информация в которой каждое слово на вес золота и утрачено быть не может и не должно.
Поскольку в былине объединены несколько сюжетов героического эпоса известные по другим источникам, то на былине можно бы не останавливаться, если бы в ее конце не появились персонажи и герои к богатырским подвигам Ильи Муромца непричастные и по происхождению инородные.
Это сказание о сражении Алеши Поповича с бабой Горынкой за обладание ее прекрасной дочерью, волшебницей и богатыршей Ягой Ягиничной. Чтобы оправдать включение этого эпизода в былину, сказитель делает Илью Муромца случайным свидетелем битвы между Поповичем и Горынкой. Довольно неприглядным свидетелем и подстрекателем: «Бей ее по титькам, по белькам. Под гузно!».
В отличие от других супостатов, реально угрожавших спокойствию Руси и утихомиренных русскими богатырями, Горынка ничем не провинилась, никому не угрожала, не поджигала, никого не грабила, не убивала. И не было никакого основания для нападения на нее Алеши Поповича, кроме ее языческой сущности да ее замечательной дочери Яги Ягиничны.
Обратите внимание: в былине впервые названа мать Яги — баба Горынка и обозначен отец Яги, вероятно Яг, Ягу или Ягве.
Прозвище Горынка происходит от глагола гореть, (жечь, палить) и баба получила его по тому же принципу, что и Змей-горыныч — извергающий пламя. Языческая Горынка — волшебница, повелительница и душа огня, такая же как «Огневушка-поскакушка» из уральского сказа П.П. Бажова, явно вогульского происхождения. Иначе говоря, Горынка не кто иная, как героиня остяцкого эпоса женщина-пламя, золотой огонь — Сорни най, наине-одыр, най, Наина. Следовательно, совершенно точно можно утверждать, что Яга — одна из дочерей Наины. Попробуем определить ее мужа и отца семейства. По отчеству — Ягинична, можно заключить, что отцом Яги был некий Яг. На языке манси слово Яг так и значит — отец.
Хазарского бога Ягве придется из числа подозреваемых исключить, поскольку из-за удаленности территориального обитания и в силу своей морали вряд ли он мог вступить в отношения с этой языческой богиней. И если бы такое все же случилось, Яга носила бы отчество Ягвинична. Гораздо вероятнее, что ее отцом мог стать ближайший сосед, отрицательный герой коми-пермякского мифа Яг-Морт или положительный герой остяцкого эпоса «О богатырях города Эмдера»: Яг-оленьи ноги (быстроногий).
В мифах коми-пермяков Яг-морт — злодей, разбойник и разоритель. А в эпосе у сопредельных им остяков Яг — быстроногий это герой, победитель и добытчик. Можно предположить, что Яг-Морт (лесной человек) и Яг-оленьи ноги — один и тот же воинственный югорский князь, реально когда-то существовавший и ставший со временем эпическим героем. Дело в том, что коми-пермяки и остяки на протяжении веков территориально были соседями и соперниками. Между ними случались стычки за территории и промыслы, поочередные набеги и войны. Естественно, что удачливый предводитель остяков богатырь Яг-оленьи ноги в глазах пострадавших от его набега пермяков выглядел ужасным лесным разбойником и грабителем Яг-Мортом. Что, вероятно, не помешало ему заслужить благосклонность остяцкой богини и народить трех дочерей-ягушек. Однако то, что он из эпоса остяков постепенно исчез, наводит на мысль, что в очередном набеге на соседей ему не посчастливилось и Наина овдовела. Во всяком случае, к моменту появления Поповича мужа у нее уже не было и вступиться за Горыню оказалось некому.
Настала пора перейти к личности другого разбойника — Алеши Поповича. Да-да, я не оговорился назвав его разбойником. Это в глазах некоторых русских сказителей он добрый молодец, борец с бабой Горынкой, по остяцки «наиной-одыр». А с точки зрения хантов почитателей Золотого огня, претендент на руку дочери Наины обыкновенный, нет, не обыкновенный, а особо опасный разбойник, хотя и Попович по прозвищу. За что он получил такое прозвище не очень ясно. Илья Муромец — родом из Мурома, Никита Добрынич — родом из Дебрянска, а Попович — откуда? Из попов? Впрочем, кличка Попович вовсе не означает, что ее носитель происходит из сословия священнослужителей, которым запрещено носить оружие. Возможно, она означает его принадлежность к окружению, наемной охране или свите высокопоставленного священника. Для обывателя-старовера они все — поповичи. И удалец Алешка из их числа. Но отнюдь не из дружины князя, в которой он не замечен и не числится. Кстати, во времена князя Владимира Киевского, на Руси попов еще почти не было. Преобладали волхвы-язычники. Следовательно, не могло быть и Поповичей. Но это допустимый для легенды огрех в хронологии…
А вот каким путем он возможно попал в противники сибирской языческой богини попробуем разобраться.
В эпизоде противоборства Алеши Поповича и бабы Горынки мы встречаем глухой отголосок и мотивы реальных событий происходивших в 17 веке на территории Тобольской губернии: миссионерский поход ратников тобольского митрополита Филофея Лещинского на Север, в Югру, с целью обращения в православие поклонников Сорни-най, захвата и уничтожения остяцких идолов. В том числе легендарной Золотой бабы — Наины. В свиту (поповское войско) сосланного в Тобольск из Киева Филофея Лещинского вошли и ссыльные украинские казаки, бывшие сторонники Мазепы, и в их числе казачий полковник Григорий Новицкий, написавший впоследствии «Краткое описание о народе остяцком». Вполне вероятно, что в их числе находился дотоле безвестный казак Алешка, во время похода отличившийся в уничтожении языческих идолов, замеченный и обласканный митрополитом и за то получивший прозвище «Попович». В своей миссии Лещинский добился значительных успехов: большая часть изображений остяцких богов была уничтожена, а новообращаемые принудительно окрещены.
После окончания похода часть казаков-поповичей была отпущена со службы митрополиту и некоторые затем возвратились в Киев. И даже с молодыми женами. Во время похода некоторые поповичи, не церемонясь приличиями, брали в жены вновь окрещенных остячек: женский вопрос в то время стоял очень остро. Но большинство из них так и остались в Сибири. Их рассказы о событиях миссионерского противоязыческого похода поповской дружины Лещинского легли в основу легенд, былин и сказаний. Последовательно преломленные фантазией многочисленных сказителей, события того похода приобрели мифический окрас и былинный характер, утратили достоверность, но сохранили подлинную сюжетную канву. И вот как описаны злодейские подвиги Алешки Поповича в былине:
«…И убил Алеша бабу Горынку своею палицей боевою. После того Алеша Попович взял нечестно дочь бабы Горынки Ягу Ягиничну, и все трое поехали в город Киев», к такому же знаменитому распутнику и блудодею князю Владимиру затем, чтобы именно у него у него справить свадебный пир… Справить пир не с родителями жениха и невесты, не с родней, не с соседями, как на Руси веками принято, а у князя, с его прислужниками, из его княжьей к тому милости. Для сибирского сказителя с украинскими корнями было совершенно естественно в своей былине адресовать Поповича и Ягу именно в недосягаемо-далекий священный город-Киев, где правит «Святой князь Владимир», окрестивший Русь и сбросивший в Днепр языческих идолов. Кому, как не ему, обратить в православие урожденную язычницей Ягу, окрестить ее и выдать замуж за своего сторонника. Такая свадьба могла иметь и политическое значение: распространение православия на области подвластные Яге Ягиничне.
Хранитель древней народной нравственности, сказитель явно неодобрительно отзывается о Поповиче, вся воинская доблесть которого состояла из убийства бабы, ради овладения ее дочерью. Попович убил мать на глазах ее дочери, чтобы на дочери жениться, не соблюдая понятий о чести.
Взял нечестно означает: против воли невесты, силой, принуждением, без согласия и благословения родителей, без строгого обряда венчания. Далее по тексту былины: «Обвенчали Алешу Поповича с дочерью бабы Горынки и на славу справили брачный пир. Дочь же бабы Горынки была как и ее мать, сильная богатырша и великая волшебница. Шибко она невзлюбила своего мужа Алешу Поповича и уже на подклети сказала ему: «Немного мы с тобою, Алешенька, наживем!». Понимала, несчастная, что с такими замашками и норовом как у Алеши Поповича на свете долго не живут. А может и догадывалась, что языческие злые духи не спустят Поповичу и расквитаются с ним за гибель своей приспешницы Горынки.
Так вскоре и случилось: гордое и хвастливое слово и разудалые замашки погубили богатыря. Нашлась и на него управа в виде волшебных сил, которые воздали ему по заслугам и превратили в каменного болвана — каменную бабу. Сказитель относит каменное изображение Алеши Поповича к числу нечисти, которая возможно оживет перед концом света. Прозвище Попович для сказителя-старовера беспоповца отнюдь не означает благочестия и не гарантирует его носителю спасения от высшей справедливости…
В сознании сказителей, осталась тогда Яга Ягинична вечной вдовой, вернулась на свою родину, вырастила дочку и состарилась в лесном уединении, но не ожесточилась против выходцев с Руси.
Яга — вдова. В этом объяснение ее вечного одиночества. Отчество ее с годами забылось и все стали называть старушку просто баба Яга. И мы ее помним под этим именем.
Так пресекся род Яги. Но в сказках она продолжает здравствовать.
Вот такие открытия в родословной известной всем, но не очень знакомой Яги удалось сделать в архиве П.А. Городцова. Там еще много чего найдется интересного и неожиданного. О народных истоках сказок Ершова и Пушкина, например.



П.П. ЕРШОВ — ИСТОЧНИКИ ВДОХНОВЕНИЯ
Заметки на полях

В окололитературных кругах иногда высказывается мнение, что автор знаменитейшего «Конька-Горбунка» прибегал к помощи А.С. Пушкина. И что первые четыре строфы этой сказки написаны именно Пушкиным. Между тем, такое событие вряд ли случалось, хотя общие источники вдохновения у обоих поэтов несомненно имелись. И, возможно, благодаря которым, у Ершова и Пушкина возникла взаимная симпатия.
Источники эти берут начало в устном народном творчестве, которое сохранило свое первозданное состояние в сибирской глуши благодаря целым поколениям сказителей бережно хранившим культурное наследие переселенцев из центральных областей России. И наши современники никогда бы не узнали о нем, если бы в начале 19 века крестьянский начальник тюменского уезда П.А. Городцов не записал старательно сказания сибирских первопоселенцев, а профессор Ю.А. Мандрика не раскопал их в фондах тюменского областного музея чтобы издать их в трех томах под названием «Были и небылицы Тавдинского края».
Петр Алексеевич Городцов, пренебрегая должностными обязанностями, по ненастью и бездорожью пробирался в глухие таежные поселения вдоль Тавды и Тобола — Артамоново и Плеханово, чтобы дни и ночи, напролет слушать и записывать повествования седых старцев, среди которых оказались выдающиеся рассказчики.
Вот как писал об этом сам Городцов: «Предлагаемые сказки записаны мной со слов известных в местности знахарей и сказочников. Сказка «Емеля-дурак» записана 19 марта 1907 года со слов сказителя, крестьянина села Плехановского Дмитрия Никифоровича Плеханова, уже почтенного старца, ныне достигшего 85-летнего возраста. Сказка Плеханова «Емеля-дурак» обращает на себя внимание в том отношении, что она во второй половине воспроизводит содержание известной сказки Пушкина «Царь Салтан», причем в некоторых своих моментах сходство обеих сказок настолько велико, что с полным правом можно сказать, что предлагаемая сказка представляет собой своеобразный и интересный (возможно более ранний. А.З.) вариант «Царя Салтана».
Затем, при изустной передаче этой сказки, сказитель Д.Н. Плеханов всякий раз, в определенных моментах переходит на стихотворный лад. Так, говоря про белку, сказитель произносит стишок: «Белка песенки поет…» и т. д. Затем, докладывая царю о виденных в морском путешествии чудесах, моряки начинают свою речь так: «За морем житье не худо, там живет такое чудо…» и т. д.
При первоначальном ознакомлении с этой сказкой в изустной передаче ее сибирским сказителем невольно возникало предположение о том, что сказитель Плеханов был знаком со сказкой Пушкина и позаимствовал из нее приведенные стишки, но при ближайшем ознакомлении с личностью сказителя Д.Н. Плеханова и с обстоятельствами его жизни пришлось это предположение отбросить. (Напоминаю, что П.А. Городцов по профессии юрист и бывший мировой судья, а потому к исследованию личности сказителя подошел вполне квалифицированно. Что заставляет его выводам доверять. А.З.).
По словам сказителя Плеханова, как эту сказку, так и все другие, какие он знает, он воспринял и запомнил в изустной передаче от других старых сказителей, теперь, конечно, давно умерших и живших некогда как в его родном селе, так и в соседних, причем и эти старые сказители так же произносили в этой сказке приведенные стихи. По словам Плеханова, он услышал сказку «Емеля-дурак» от стариков в то время, когда был еще мальчиком-подростком. Имея в виду, что в настоящее время Плеханов имеет 86 лет, надо отроческие годы его отнести к 40-м и к началу 50-годов минувшего столетия. В то время в селе Плехановском не было не только школы, но даже и церкви, и само селение представляло собой небольшую деревню, дворов около 25. В то время на селе, по словам Плеханова, было самое большее два-три человека знавших грамоту и читавших старопечатные книги. Сам Плеханов — человек неграмотный и прочитать сказки не мог и, по его словам, сказки Пушкина о Царе Салтане он не слыхал ни в изустном пересказе, ни в чтении, и вообще он ничего не знает ни о Пушкине, ни о его стихах и сказках. Сороковые и пятидесятые годы минувшего столетия совпадают с первыми десятилетиями после смерти Пушкина, и нельзя допустить, даже в форме предположения, чтобы в то время сказки Пушкина из Петербурга могли проникнуть в далекую Сибирь и стала бы достоянием народных сказителей.
Нелишне указать еще на то, что старые народные сказители и сказочники, являясь хранителями преданий старины и произведений народного творчества, крайне ревниво оберегают свои познания в доступной им чистоте и всеми мерами охраняют их от постороннего влияния; в частности, к книжной мудрости, какая проводится в современной народной школе, сказители от носятся с большим недоверием и даже с некоторым высокомерием. По крайней мере, такой старый и опытный сказитель, как Д.Н. Плеханов, вполне осознающий свое значение в этой области, почел бы ниже своего достоинства позаимствование эпических знаний из школьной книжки. (Примечание: Эту характеристику можно распространить и на другого уважаемого и известного сказителя О.М. Заякина. А.З.)
Приведенные соображения дают серьезное основание сделать обратное предположение, что сам Пушкин….слышал эти стихи от сказителей и воспользовался ими как образцами для стихотворного изложения народных сказок.»
К этим словам П. Городцова мало что можно добавить. Разве то, что в сказке «Емеля-дурак» имена Гвидон и Салтан не упоминаются. Зато все они — король Гвидон, царь Додон, царь Салтан Мугаметович представлены в другой сибирской сказке «Бова (Баба) — Королевич», рассказанной Городцову другим сказителем из деревни Артамоновой Осипом Меркульевичем Заякиным в январе 1907 г.
Замечательному этому сказителю также принадлежит изложение изначально существовавшего народного варианта сказки «Конек горбунок», записанного со слов О.М. Заякина, П. Городцовым в 1906 году. Сказка Заякина представляет собой упрощенный вариант и по художественной ценности уступает производному от него варианту П.П. Ершова. Но нельзя не отметить удивительное совпадение сюжетов того и другого произведения. Народная сказка ускоряет развитие событий, опускает малозначительные, по мнению сказителя, детали, сохраняя главное: веру в волшебную перспективу крестьянского бытия. Иван, у Заякина, отнюдь не дурак, не лентяй, он смел и предприимчив, смекалист и умеет извлечь выгоду. Поэтому у Заякина отсутствует, прекрасно описанная Ершовым, сцена выгодной продажи на рынке двух замечательных коней, в результате чего Ивана приглашают стать царским конюхом. А Конек- горбунок у Заякина не похож на описанного Ершовым: «ростом три вершка, на спине с двумя горбами и аршинными ушами». В народной сказке конек отнюдь не карлик, слегка горбатенький, а уши вообще не упоминаются. В сказке Заякина, Иван показан добропорядочным крестьянином, который сумел произвести впечатление на царя и был принят на службу. Дальше события обеих сказок развиваются по принципу подобия. Однако в народном варианте сказки царь не изверг, не сатрап, хотя и волевой правитель. И в той и другой сказках присутствуют жароптицыно перо, Жар-птица, Царь-девица, мать-Солнце, рыба Кит, кольцо царевны, драка Ерша с Карасем. Но завершается народная сказка, как и положено по народной традиции добром: Солнце засияло, рыба Кит отрыгнула корабли и освободилась, Царь женился на царь-девице, а Иван, ставший князем, — на девице из знатного рода. Потому, что не может простолюдин стать царем. Но может получить вознаграждение за верную службу. Вплоть до невесты — боярыни. «И задал царь пир на весь мир…» Никакой злобы в итоге.
А вот у Ершова в сказке совсем не так. Чтобы Ивану добиться счастья, и жениться на царь-девице, понадобилось чтобы его соперник — царь сварился. Жестокий, надо заметить, конец у сказочки. Соответствующий мятежному духу времени. Вполне объяснимый молодостью и экстремизмом не понятого цензурой автора.
Можно предположить, что народный вариант сказки «Конек горбунок» в 19 веке был широко известен в Тобольской губернии не только благодаря самому О.М. Заякину, человеку подвижному, знаменитому на всю округу свадебному дружке, знахарю и лекарю, но и его предшественникам и наставникам, которых мы не знаем, но которые, несомненно, были. Естественно полагать, что сказка о «Коньке-горбунке» была известна не одному О.М. Заякину, а широкому кругу его слушателей. А те, в меру своих способностей, становились ее распространителями. Однажды (а может и неоднократно) ее услышал и запомнил молодой Петр Ершов. В детстве Петруша Ершов часто переезжал следом за отцом, менявшим место службы: в Омск, Петропавловск, Ишим, Березово и, наконец, Тобольск. Дороги длинные, прогоны дальние, постоялые дворы, ямские станции, на которых попадаются люди самые интересные. На ямских станциях нередко встречались сказители, заполнявшие сказками тоску ожидания перекладных коней, окончания непогоды и наступления рассвета. О чем же еще беседовать ямщикам и проезжающим, как не о чудесных конях? Возможно именно в такой поездке сказку о «Коньке-горбунке» удалось услышать юному Петруше Ершову, чтобы запомнить, дополнить и переработать по своему вкусу и изложить в стихотворной форме в соответствии с настроениями беспокойного времени, уже в 1834 году.
Такие бессмертные произведения, как «Конек горбунок» не рождаются спонтанно на пустом месте. Они создаются длительное время как производная коллективного творчества, совершенствуются и шлифуются в процессе многократных пересказов, пока не попадут в поле зрения гения подобного П.П. Ершову, чтобы его стараниями приобрести окончательный вид неподвластный литературной моде и веянеям времен. А нам остается восхищаться и гордиться нашими земляками П.П. Ершовым и П.А. Городцовым. И не забыть Юрия Лукича Мандрику, воскресившего из забвения «Были и небылицы Тавдинского края».



ПУТЬ К ПУШКИНУ
Эссе

Это теперь читающие тюменцы не сомневаются, что пушкинское Лукоморье не что иное, как Обская губа, что царство славного Салтана находилось на берегах Иртыша, а сам А.С.Пушкин происходит из разветвленного рода сибирских воевод. Между тем, еще двадцать пять лет назад об этом мало кто догадывался.
Конечно, специалисты по Российской истории и истории географических открытий этой информацией владели, но предавать их широкой гласности не старались. Считалось, что альковные похождения Пушкина для читателей интереснее, или сказалось устойчивое пренебрежение столичных ученых к делам и событиям провинции. Так или иначе, но вновь открыть для земляков эти забытые страницы нашего прошлого удалось мне. Возможно, сказалось домашнее воспитание. Мои родители преподавали историю и географию, в семье царил культ книги и это не могло не отразиться на развитии моего кругозора. Замечено, что открытия часто случаются на стыке наук, не профессионалами, не связанными традициями академического воспитания, при благоприятных внешних условиях. Мне повезло: шла пора Перестройки и Гласности, открылся доступ к архивам и средствам массовой информации. Страна кипела инициативами. На волне призрачной свободы, при тюменской областной научной библиотеке имени Менделеева возник и активно функционировал неформальный клуб «Тюменская старина». Я влился в него со второго заседания и старался не пропустить ни одного.
Однажды холодным вечером, как обычно, зашел я в библиотеку, чтобы занять привычное место в читальном зале. В фойе меня встретил плакат: «Клуб «Тюменская старина» проводит вечер «Сказки». Тюменская старина меня как раз интересовала, а потому я заглянул на огонек. В просторном конференцзале я нашел общество далеко не детского возраста: артистов, художников, педагогов, студентов и пенсионеров. В роли главного сказителя выступал популярный на тюменщине писатель Геннадий Сазонов. Геолог по основной профессии, немало лет отдал он тундре и тайге и среди аборигенов Югры слыл своим. Желанному гостю доверяли предания, рассказывали сказки. Обработку одной из них он нам тогда прочитал.
— Сказка называется «Комполен» — злой дух леса, — так начал писатель. — Есть на реке Конде широкие разливы и болотистые места, называемые по-местному туманы. Случаются там иногда густые и непроглядные туманы, попасть в который путнику — погибель…
Обстановка в зале сложилась самая домашняя, народ собрался исключительно симпатичный, и я тоже рискнул выступить с сообщением о предполагаемом родстве Золотой бабы с бабой Ягой. Вспомнилась мне моя дорогая бабка Марья Ивановна Разбойникова, которая бесконечную свою сказку «Как черти из неволи шли» всегда начинала присказкой: «В некотором царстве, в некотором государстве, под номером седьмым, под которым мы сидим, на гладком месте, как на бороне, жил был царь Картоуз, он надел на голову арбуз, на конец — огурец и стал такой молодец, что ни в сказке сказать, ни пером описать…» С этой забавной присказки я и начал свой рассказ о Золотой бабе.
Когда вечер окончился, Геннадий Сазонов догнал меня в фойе и посоветовал: «Напишите о своих изысканиях — должно интересно получиться. Если понадобится помощь — вот мой телефон…»
Помощь мне вскоре понадобилась, но позвонить писателю я опоздал: его не стало. Однако именно с его напутствием отправился я по неведомой дорожке по следу Яги к далеким от сказки историческим реальностям, которая выведет меня в пушкинский мир, поможет отыскать на карте знаменитое Лукоморье, остров Буян, края, где живут царевны-лебеди и царевны-лягушки, где чудеса, где леший бродит…
В результате этих поисков написана книга, которую я посвятил клубу «Тюменская старина». Ах, какие у нас были собрания! Раз в месяц в конференц-зале собирались самые увлеченные, всех возрастов и профессий. Литераторы, музейные работники, коллекционеры, студенты и школьники, преподаватели вузов, пенсионеры и прочие, прочие, без ограничения и селекции. Каждый из нас нес в копилку «Тюменской старины» свои находки, гипотезы, информацию. Время для докладов выделялось каждому. Мягко руководила этим процессом заведующая отделом редкой книги Коновалова Елена Никифоровна. От нее и других библиотекарей я получил неоценимую помощь в своих изысканиях источников о «Золотой бабе», бабе Яге, лешем — снежном человеке, Лукоморье и царстве славного Салтана. Своими открытиями я не скупясь делился со всеми на заседаниях клуба и в органах массовой информации. Среди журналистов у меня нашлось немало заинтересованных доброжелателей: Алла Пожидаева в «Тюменском комсомольце», Наталья Тереб — в «Тюменской правде», Лидия Гладкая — в «Красном севере». С их помощью были размещены целые серии моих материалов о сибирских мотивах в ряде произведений А.С. Пушкина, его родственных связях с сибирскими воеводами и почетными ссыльными. В те времена население активно подписывалось на периодику, жадно читало и информация широко растекалась. Горячую тему подхватило и телевидение.
Несколько раз сюжеты с моим участием транслировались на местном телевидении и пару раз даже на центральном. Всякий раз я ждал критических замечаний. Но их попросту не было.
Как ни странно, но мне очень помогла перестройка, которая пробудила активность неформальных объединений, приоткрыла полог секретности над многими страницами прошлого. Желание знать правду о нашей истории пробудило от долгого сна истинных патриотов страны. Когда-то разогнанные бериевским ведомством, уральские краеведы объединились в попытке оживить былые традиции и возродить общество уральских краеведов. На их учредительную межрегиональную конференцию среди делегатов от клуба «Тюменская старина» случилось выехать и мне.
На подобного рода форумах главные события происходят за пределами душных конференц-залов, в кулуарах и фойе, где идет обмен адресами и информацией, завязываются знакомства, случаются замечательные встречи. Именно там, в прохладом университетском коридоре у книжного лотка встретилась мне давняя знакомая и землячка, доктор исторических наук Лариса Павловна Рощевская, представлявшая краеведов республики Коми.
Моя мучительница Яга имела в тех краях кровные связи и близкую родню, а потому я постарался не упустить случая поделиться со специалистом своими размышлениями о плотоядных привычках коварной бабуси. Видимо, неуверенность и сомнения были написаны на моем лице, потому что внимательная Лариса Павловна поторопилась меня успокоить: «Прекрасные наблюдения! У Вас интересная тема, поздравляю. Пусть Вас не смущают неожиданные выводы по поводу языческого происхождения Яги и соответствующих обычаях. Имейте в виду, что языческий путь развития прошли все народы и человеческие жертвы богам приносили многие, в том числе и славяне. В киевской Руси это делали в честь Перуна. Этот обычай нашел отражение и в былине о новгородце Садко, которого приносят в жертву морскому богу, чтобы успокоить море и спасти корабль. У Вас есть заготовка доклада? Замечательно, тогда следует обязательно выступить — свои идеи надо обкатывать. Аудитория сегодня самая подходящая; и компетентная, и своя по духу. Так что не стесняйтесь и привыкайте к публике…»
Честно говоря, поднимаясь на кафедру для выступлений, я никак не надеялся увлечь взрослую аудиторию родословной бабы-Яги. Однако уже после первых фраз обнаружилось, что скептические ухмылки исчезают, шепотки смолкли и огромный зал обратился во внимание. А когда установленный регламентом срок истек, аудитория единодушно согласилась отодвинуть долгожданный перерыв, чтобы дослушать до конца.
В другой раз обкатать свои гипотезы и находки мне удалось на семинаре начинающих литераторов уже в Тюмени.
В умеренных дозах холод способствует общению и объединению творческих душ. Похолодание ледникового периода заставило первобытное недочеловечество научиться разводить огонь, ткать и шить одежду, строить жилища, создавать запасы еды. Именно стимулирующему влиянию холода обязана своим появлением в умеренных широтах северного полушария мировая цивилизация. Выше к Северу холод уже не стимулирует, а сковывает творческие силы человека, подвигая все его помыслы единственно на борьбу за выживание.
Другая картина в обильных теплом и пищей тропиках — сытость и жара больше располагают к сонливому отдыху, чем к работе и самосовершенствованию. Именно срединное местоположение и благоприятный климат античной Эллады оказали услугу необыкновенному расцвету ее культуры. Значение для Греции оздоровляющего дыхания северного ветра Борея прекрасно осознавали и сами древние эллины, включившие в пантеон своих богов гипербореев Лато и ее детей-близнецов: покровители искусств Аполлона и покровительницу охотников Артемиду.
К такому вот выводу я пришел холодной ноябрьской ночью, пытаясь безуспешно согреться с помощью кипятка и лысоватого одеяла в насквозь простуженном титаническим бездействием кочегаров загородом корпусе. В «той степи глухой» я замерзал в обширной компании: начинающие всех возрастов, от юных поэтов, до убеленных сединами мемуаристов слетелись со всей области на традиционную ежегодную встречу под крылышком тюменской писательской организации, но оказались вытесненными из города в чуть теплеющий среди заснеженного леса пионерский лагерь партийными чиновниками и иже с ними, буквально заполонившими все городские гостиницы. Политики в который раз пренебрежительно попрали духовность.
В начале семинара нервное ожидание критики, легкий ажиотаж и жаркие споры при обсуждении рукописей еще как-то согревали и семинаристов и руководителей семинара — уважаемых корифеев пера в остывающих корпусах, но ночью, когда над верхушками сосен ярко вспыхнуло искрами небо, а над трубой котельной наоборот все попри- тухло, перегоревшие за день души и тела запросили тепла.
Сиротские пионерские одеяла и вся мобилизованная одежонка оказались слабой защитой от всепроникающей стужи и, потеряв надежду на сон, замерзающие литераторы вспомнили последнее и хорошо испытанное средство для саморазогрева — чай. Возле одного из чайников собрались погреться северяне; известный писатель Еремей Айпин, его земляк, директор Угутского краеведческого музея Петр Бахлыков, потомственная казымская княжна Катерина Молданова, начинающий поэт, но вполне профессиональный охотник, имени которого, каюсь, не запомнил…
Ночное бдение и чаепитие располагают к разговору, а о чем может идти речь у земля ков-северян, собравшихся за одним столом, как не о тревогах за уходящую под натиском пришельцев первозданность северных культуры и природы, проблемах языка и самосознания коренного населения, подрыва экономических основ их жизни. Зашла речь и о литературных исканиях и замыслах. И тогда я вступил в беседу. Хотя итогами семинара я мог бы и удовлетвориться — мой очерк о родословной Бабы-Яги был отобран для публикации в «Уральском следопыте», но привычка обкатывать гипотезу на слушателях уже въелась, и я не преминул подкинуть тему Яги собеседникам. Обстановка тому способствовала: за узорчатым окном завывали бесы, чайник был полон и кружок собрался самый компетентный. Может, именно поэтому предложенная мной тема нашла живейший отклик, и о Яге заговорили наперебой. Высказанные во время этой дискуссии мысли, наблюдения и выводы я постараюсь передать читателю в моем дальнейшем повествовании.
«Россия — славяно-финно-угорская страна» — заявил однажды мансийский поэт Юван Шесталов. — Само слово Москва угорское и говорит о том, что славяне, осваивая угорские земли, перенимали многое из культуры и обычаев угров. Даже великий Пушкин не избежал этого. Еще бы: ведь его любимая нянюшка Арина Родионовна происходила из финнского народа вепсов и сама с детства воспитывалась на финнском фольклоре и передавала его своему питомцу. Впитанные с молоком сказки не смогли в дальнейшем не отразиться на творчестве Пушкина».
Весь мир отмечал 150-летие со дня смерти Пушкина и говорили и писали о Пушкине много. И все же высказывание Шесталова мне тогда запомнилось. Захотелось самому разобраться в справедливости сказанного, и я вновь засел за книги. Подобрать литературу оказалось нетрудно: библиотека как раз развернула к юбилею обширную книжную выставку — только знай читай. С нее и началось мое близкое знакомство с Пушкиным.
Не ошибся Юван Шесталов: многие века русские жили в близком соседстве с финно-угорскими народами: карелами, финнами, эстами, вепсами, коми, мордвой, марийцами, удмуртами, вогулами, остяками. Случалось между соседями всякое, бывали и военные стычки, но больше славяне и угры мирно соседствовали и торговали. Взаимные контакты обогащали не только материально. Постепенно стирались грани между двумя культурами. Столетиями жили рядом угры и русские, дружили семьями, ходили в гости, верили одним суевериям, слушая сказки, перенимали сюжеты и героев друг у друга. Порой и не разобрать какая сказка древнее — угорская или русская. Сделать такой вывод также сложно, как определить какой народ сформировался раньше. Одно несомненно: культура финно-угров оказала самое непосредственное влияние на формирование фольклора северных славян, проникла в религию и обряды православной церкви, оказала эмоциональное воздействие на многих российских литераторов. И совершенно не случайно появление в первой поэме Пушкина героев из северной страны Суоми — Финна и Наины.
А.С. Пушкин обратил свой поэтический взор к Северу еще в молодые годы в период работы над «Русланом и Людмилой». Вероятно, к тому времени Пушкин был достаточно наслышан о некогда могущественной в необозримых северных просторах касте языческих колдунов. Выросшая на финнской мызе Суйды, няня Пушкина Арина Родионовна могла с самого детства впитывать в сознание яркие образы северного финнского эпоса: седобородого добродушного колдуна Вяйнямейнена и злобной колдуньи Лоухи. Романтическое воображение, подпитанное сказками Арины Родионовны, нарисовало в поэме коварную колдунью-северянку Наину. Вот как рассказывает о родине Наины Финн: «…Природный финн, в долинах нам одним известных, гоняя стадо сел окрестных, в беспечной юности я знал одни дремучие дубравы…Тогда близ нашего селенья как милый цвет уединенья, жила Наина…»
Из этих строк можно с уверенностью заключить, что красавица Наина проживала поблизости от затерянного в лесах финского севера селения, жители которого занимались, по-видимому, оленеводством, поскольку никакие другие стада не пасут в дремучих дубравах. Из текста, также следует, что юная красавица проживала отдельно от людей, в уединеньи. Такой способ расселения чрезвычайно распространен у северных народов, занятых охотой, рыболовством и оленеводством, поскольку, в отличие от группового поселения, позволяет рационально осваивать большие территории.
То, что хорошо и привычно для северянина, удивляет и настораживает русского земледельца привыкшего жить большой общиной. Рискнувший поселиться в одиночестве, на выселках, неизменно приобретал славу человека нечистого: разбойника, а то и колдуна. Пушкин строкой об уединении Наины предварительно информирует читателя о ее странном поведении, пытается настроить на особое отношение к ней. Из дальнейшего описания места обитания и деятельности Наины можно заключить, что живет она среди финно-угорского народа коми, поблизости от полунощных (уральских) гор — обители ее приятеля Черномора, о котором еще вся речь впереди.
Итак, Черномор — северянин. У коми-пермяков еще в незапамятные времена появился миф о существе обладающем одновременно чертами Яги и Черномора. Это существо человеческого облика носило имя Яг-Морт. Яг — на языке коми означает сосновый лес, бор. Морт — человек.
Яг-Морт — лесной человек: «…уводит жен, уводит детей, угоняет скот, режет его». К тому же слыл Яг-Морт великим колдуном…» Так сообщает о нем миф народа коми. У их соседей и соперников остяков существовал эпос о волшебном богатыре Яге. (Что наводит на мысли об общем прототипе, положительном для одноплеменников-остяков и отрицательном для страдавших от его набегов коми.) А вот как у Пушкина о Черноморе: «Узнай, Руслан: твой оскорбитель волшебник страшный Черномор, красавиц давний похититель, полнощных обладатель гор.» Полнощных — значит, находящихся на севере Сибири. Современник Петра 1, Григорий Новицкий, в «Кратком описании о народе остяцком» так и пишет:»Сибирское государство содержится в полнощной стране…»
Явно, что Черномор генетически происходит от Яг-Морта. Яга, как и Наина, одинокая обитательница леса. Несомненно, что это близкие по облику и по духу персонажи и появились из одного фольклорного источника. Но Яга значительно старше и приходится Наине «крестной матерью», если так можно сказать о нечистой силе. Как и Яга, Наина не ведьма — существо сверхъестественное, а колдунья — существо человеческое, способное вершить чудеса при помощи магической науки, заговоров и заклинаний, иначе говоря — шаманка.
В том, что у Пушкина надменная красавица северянка становится в конце концов колдуньей, нет ничего необычного. У языческих финно-угорских племен с их культом женского божества, женщины-шаманки встречались довольно часто. Вероятно, сведения о языческих шаманах и волхвах, почерпнутые Пушкиным из литературы о Севере, преломившись в его воображении, нарисовали нам образ колдуньи, чье имя и характер схожи с данными главной зырянской богини Иома-бабы и хантыйской великой богини Вут-Ими, а внешность более всего напоминает знакомую нам всем с детства Ягу.
Постепенно у меня сложилась неоправданная репутация пушкиноведа. Между тем, я считал и считаю себя всего лишь краеведом-пушкинистом. И на большее не претендую, хотя полагаю, что в пушкинистике совершил, как минимум, два открытия. В том числе с высокой достоверностью установил литературный источник, из которого Пушкин заимствовал географический термин «Лукоморье» и все чудеса вокруг него.
Так или иначе, в нужный момент количество моих публикаций и выступлений переросло в качество. В начале 1990 года Правление Советского фонда культуры выступило с инициативой по подготовке к 200-летию со дня рождения А.С. Пушкина. В Литературной газете появилось обращение ко всем пушкинистам. И вот, в один из первых посленовогодних дней звонит мне по телефону Елена Никифоровна Коновалова: «Аркадий Петрович, совет клуба выдвинул для участия в учредительной конференции Всесоюзного Пушкинского общества две кандидатуры — Вашу и кандидата филологических наук из ТГУ Пименовой. Мы уже все ваши данные в Москву сообщили». Я попробовал удивиться, да куда там: «У нас другого такого нет, и искать не будем». Звоню ответственному секретарю отделения Союза писателей С.Б. Шумскому и выражаю свои сомнения. Тот даже и слушать меня не стал: «Аркадий, это бывает раз в жизни. Надо ехать, мы тебе доверяем, но денег на командировку не дадим — их у нас нет». Над концовкой его фразы я призадумался: может как ни будь само решится. Не решилось. Числа двадцатого января приходит мне на дом письмо Советского фонда культуры: «Глубокоуважаемый Аркадий Петрович! Советский фонд культуры приглашает Вас принять участие в работе учредительной конференции Всесоюзного Пушкинского общества в Москве 14–16 февраля с. г. Заезд в Москву 13 февраля….Просим Вас представить в письменном виде текст Вашего предполагаемого выступления в секретариат конференции. Председатель оргкомитета О.И. Карпухин».
Если с предполагаемым выступлением у меня проблемы не возникало, поскольку уже имелись серьезные наработки, способные перерасти в книгу, то с оплатой командировочных расходов, как всегда, возникал вопрос. С ним я и обратился к директору Спецкомбината по торговой технике Варлашкину Ивану Семеновичу, у которого работал заместителем по рекламе. Мудрый Иван Семенович внимательно прочитал повестку работы конференции, обратил внимание, что со вступительным словом выступит академик Д.С. Лихачев, а все мероприятие готовится под покровительством Раисы Максимовны Горбачевой и резюмировал, как бы, между прочим: «Аркадий Петрович! (Он всех своих подчиненных величал исключительно по отчеству и никогда не ошибался) Время настало тяжелое и денег в нашей кассе не густо. Но что такое деньги в масштабе времени — пыль и тлен. А Пушкин вечен. И если ты к его жизненной истории добавишь хотя бы точку, затраты будут оправданы. Выписывай себе командировку в наш московский трест, после конференции решишь там вопрос по снабжению». Вопрос этот свободно решался по телефону, но нужен был повод для выезда в Москву. И директор мне его дал. Чего я никогда не забуду.
И вот я уже в Москве. Не зря конференция собиралась под патронажем Раисы Максимовны — встретили делегатов на высшем уровне. Разместили в одноместных номерах гостиницы «Россия». Мне достался номер с видом на Кремль. Ночью, в лучах прожекторов Кремль прекрасен и настраивает на поэтический лад.
Сама конференция собралась в культурном центре «Агентства печати «Новости». Огромный «зеленый» зал вместил тысячи полторы участников со всего Союза и даже гостей из-за рубежа. К сожалению, Дмитрия Сергеевича Лихачева послушать не удалось: он внезапно заболел и не приехал. В результате между выступлениями возник вакуум, который попытались использовать жители обеих столиц, желающие обозначиться, привлечь к себе внимание, чтобы быть избранными в какой ни будь руководящий орган Пушкинского общества, поближе к грантам на исследовательские и издательские работы. Таких оказалось удивительно много и своей навязчивостью они бросали тень на происходящее. Возникало стойкое ощущение, что юбилей Пушкина и подготовка к нему не культурный, а коммерческий проект, задуманный москвичами исключительно для своего блага. Хорошо еще, что настоящие пушкинисты в своей массе преобладали. В ходе конференции я научился отличать пушкиноведов от пушкинистов. Пушкиноведы — это те, кто оседлали жизнь и творчество Пушкина и кормятся с этого стола, места за которым заранее распределены. А потому стараются не допускать к нему чужаков. Часто это узкие специалисты филологи, не способные понять и оценить широту познаний поэта и вследствие этого неправильно толкующие его тексты. Например, некто Благой уверял в комментариях, что «кромешники» упомянутые Пушкиным в «Борисе Годунове», не кто иные, как представители тьмы кромешной. А пушкинисты — это все остальные поклонники творчества поэта, неустанно несущие в массы его слово, его думы и пророчества. На конференции я встретил много учителей, в том числе сельских, которые были счастливы от происходящего, от общения с себе подобными, делились находками, методиками, адресами. Для них это было событие на всю жизнь. Один из них спросил меня: «А Вы знаете, что в Тюмени есть улица Пушкина?» Я ответил, что не только улица, но и библиотека имени Пушкина, и памятник ему у нас имеются, благодаря купцу и городскому голове Текутьеву. «Да? — удивился собеседник, — такое не в каждом городе встречается.» И совсем удивился, когда я сообщил ему, что один из основателей Тюмени был предком поэта, а другие воеводствовали по всей Сибири.
Между тем, президиум конференции приступил к обсуждению и принятию устава Всесоюзного Пушкинского общества. И хотя, в президиуме собрались исключительно остепененные всевозможными почетными званиями учредители, бессмертные по числу своих научных трудов и заслуг, сугубо практическое обсуждение устава и внесение в него поправок у них не очень получалось. Меня, уже прошедшего школу избрания в депутаты городского Совета, насторожил не проработанный вопрос уплаты членских взносов учащимися школ, интернатов и детских домов. И я решил выйти к трибуне без предварительной записи. Перед такой громадной аудиторией мне выступать еще не приходилось и, признаюсь, коленки у меня подрагивали, когда я выходил на сцену. «Вы кто? Представьтесь» — потребовали из президиума. «Я вице-президент клуба «Тюменская старина» при областной научной библиотеке. — занимая трибуну храбро заявил я. — Пушкин говорил, что Сибирь страна умных людей. Так вот, я оттуда». Седенький старичок из президиума попытался меня поправить: «Это не Пушкин, а Ершов говорил.» Я с ним не согласился: «Это Ярославцев записал беседу Пушкина и Ершова. Мы, сибиряки, уважаем и чтим наших земляков и родственников. И стараемся знать о них все и точно. Поэтому спор наш прекращаю и перехожу к тому, из-за чего сюда вышел. Я предлагаю освободить от денежного членского взноса всех школьников, вступающих в Пушкинское общество.» Зал грохнул от смеха и за мою поправку проголосовали единогласно. А когда я спустился в зал, академик Опекушин горячо пожал мне руку: «Ловко ты осадил москвича. Все-то на свете они знают.»
В результате моего самоуверенного выхода к трибуне состоялось избрание меня в четвертый совет общества — «Общественных инициатив». Из-за чего через год я снова принимал участие в планировании и подготовке мероприятий общества, которыми охватывался весь Союз. Среди множества, несомненно полезных и важных, способных сохранить и развить у населения интерес к творчеству Пушкина, как это иногда случается, проскакивали и отдающие явной авантюрой. Например, планировалось издание факсимиле рукописных тетрадей А.С. Пушкина, тиражом достаточным для удовлетворения запросов Университетов всего мира и областных библиотек Советского Союза. Для решения такой масштабной задачи и освоения выделенной на нее астрономической суммы во всем СССР специалиста, почему то, не нашлось. Зато в Великобритании сыскался некий Максвелл, который вызвался в кратчайший срок все это провернуть, поскольку только у него имеется уникальная цифровая фотоаппаратура. И ни у кого больше. С этой аппаратурой господин Максвелл ненадолго появился в Москве, отснял рукописи, получил предоплату и отбыл восвояси. Выполнил ли он условия контракта, не берусь сказать. Знаю только, что его разыскивал Интерпол, но безуспешно. Потому, что при загадочных обстоятельствах этот господин выпал за борт собственной яхты где-то в Атлантике и тело его не найдено.
Впрочем, для Всесоюзного Пушкинского общества это происшествие прошло незамеченным, за чередой значительно более трагических: страшного пожара в здании Советского фонда культуры на гоголевском бульваре и развалом Советского Союза. После чего всем стало не до Пушкина. Но все это случилось потом.
А в феврале 1990-го после завершения учредительной конференции ВПО, ее радостные и окрыленные масштабом предстоящих дел делегаты разъезжались по всем уголкам страны, от Якутии до Молдавии, от Грузии до Архангельска. Я тоже пытался улететь, но не получалось. На Москву обрушился грандиозный снегопад. Трамваи буксовали на рельсах, автобусы вязли в снегу, а здание центрального Аэровокзала трещало от переполнивших его пассажиров. По метеоусловиям все рейсы откладывались на неопределенный срок. Скамейки плотно забиты, присесть некуда, а от многочасового стояния ноги перестают слушаться. Вдруг вижу: возле батареи два азиата усаживаются на расстеленную картонку и рядом с ними на ней еще есть место. Я к ним: «Можно мне с вами?» Они утвердительно закивали.
Сижу рядом смирно и слушаю, как они беседуют на правильном русском. Странным мне это показалось, и я осмелился спросить: «Почему вы, азиаты, не говорите на родном языке а предпочитаете русский?» Тогда тот, что постарше ответил: «А мы по другому между собой объясниться не сможем. Вот я — кореец из Узбекистана, а он юкагир из Жиганска на Индигирке. Здесь встретились, и, может скоро разлетимся по домам. Я на митинг по поддержке Гдляна и Иванова приезжал. Правильные они люди. От коррупции нам житья не стало: в школу — плати, в больницу — плати, на работу устроиться — плати. И еще беда надвигается: русских отовсюду выживать стали. Если русских узбеки вытеснят — мы следующие. Потому я и приехал на митинг, выступал и рядом с Гдляном стоял». «Понимаю, — кивнул головой я. И обратился к юкагиру: А тебя как в Москву занесло?» Лицо у парня просияло от нахлынувших чувств, и он поделился своей радостью: «А я мечту свою выполнил — попить досыта пива и посетить мавзолей Ленина. За нынешний охотсезон я пушнины хорошо добыл, денег получил кучу, а в тайге куда их тратить? Вот я в Жиганске сел на самолет и прямо сюда, всего десять часов летел».
— «И как, повидал Ленина?»
«Со второго захода. В первый день я сначала пива много и хорошо принял, а потом в мавзолей пройти пытался. Так меня из очереди вывели и сказали больше не появляться. Так я на другой день схитрил: сначала в мавзолей прошел, а уж потом пошел пиво пить. Теперь не пью — денег мало. А ты что здесь делал?»
Я кратко рассказал соседям о состоявшейся конференции. «Пушкина я много читал смолоду. В нас чувства добрые он лирой пробуждал.
— задумчиво сказал кореец. — Я тогда преподавал в школе русский…».
«Я тоже Пушкина знаю, — перебил его юкагир. — Сказку о «Золотой рыбке». Только это наша народная сказка, а Пушкин ее стихами изложил».
Я не стал его переубеждать, что скорее наоборот, сначала Пушкин сочинил сказку, а уж потом она стала для юкагиров, и не их одних, народной. В конце концов, у каждого свое понимание Пушкина и своя к нему народная тропа.
Я по ней уже уверенно шагал.



О ЕРМАКЕ В ТЮМЕНИ
Исследование

Рассуждая о походе Ермака в Сибирь, историки обычно упускают из вида, что в ходе подготовки к походу и во время его казакам приходилось решать сложные, даже по современным меркам, инженерные и транспортные задачи. Между тем их исследование и понимание с инженерной точки зрения способно определить временную протяженность похода от его начала, до завершения. Опустим причины подвигшие казаков и их спонсоров на этот поход. Начнем с его начала — в конце августа 1581 года, когда Максим Строганов согласился снарядить дружину. Строгановский историк 18 века П.С. Икосов подсчитал, что все припасы, отданные казакам, стоили 20000 рублей по тогдашним ценам. И хотя проверить ее полную достоверность невозможно, она поражает воображение. Натуральный объем и вес полученного снаряжения хотя бы приблизительно должны были соответствовать этой сумме стоимости.
Атаманы требовали, выдать оружия и продовольствия на 5000 человек из расчета 3 пуда ржаной муки, пуд сухарей, 2 пуда круп и толокна, пуд соли, безмен масла, половину свиной туши, некоторое количество рыбы, по 3 фунта пороха и свинца на казака и знамена полковые «с ыконами, всякому сту по знамени» (Сибирские летописи, стр. 315)
Загрузка судов шла днем и ночью. Атаман спешил: нужно было до ледостава перевалить через Камень. Однако грузов оказалось больше, чем могли взять легкие струги. Чтобы увеличить их грузоподъемность делали набоины к бортам, но все равно часть груза пришлось оставить.
Казаки взяли с собой все, что могло понадобиться в дальнем путешествии: топоры, пилы, гвозди, конопать, смолу, лопаты, всевозможные судовые снасти, паруса, пологи (шатры) и т. д. Не забыли и рыболовные неводы (мережи).
Уподобляя казачий полк стрелецкому Сергеев В.И. определил численность дружины вместе с приданными ей охочими людьми близкой к 1650 человекам. (В.И. Сергеев. К вопросу о походе в Сибирь дружины Ермака — Вопросы истории, 1959 год № 1 стр. 123). Дружина имела трубачей, сурначей, литаврщиков и барабанщиков и, следовательно, музыкальные инструменты, имеющие и размер и вес.
Вес продовольствия, приходящегося на каждого казака, принятого от Строгановых, составлял около 10 пудов = 160 кг, вес казака с боевым снаряжением и зимней одеждой — не менее 100 кг, прочее снаряжение и инструмент — не менее 50 кг. на человека. В каждой лодке имелся свой большой котел (ермак) для варки пищи.
Д.Е. Копылов приводит количество судов во флотилии Ермака близкое к 80. Это означает, что если в одной лодке размещалось одновременно около 20 казаков, плюс груз, то полезное водоизмещение лодки должно было составлять не менее 7 тонн. Для размещения такого количества людей и груза длина типичной волжской конструкции лодки при ширине 2,5 метра, должна была составлять не менее 12 метров, а собственный вес набухшей в воде лодки около полутора тонн.
Летописи отмечают, что для обеспечения продвижения столь значительных судов по мелководным верховьям рек Чусовая и Серебрянка, Ермак был вынужден перегораживать русло позади флотилии парусами и дождавшись подъема воды продвигаться вперед. Затем паруса переносились вслед за флотилией, и операция повторялась. Пока казаки не достигли водораздела между реками Серебрянка и текущей в сибирскую сторону речку Баранчу — ближайший приток Тагила. Отсюда начинался сибирский волок. Свои внушительные и тяжелые суда казаки на сибирскую сторону перетащить не смогли и весь груз взяли на плечи. Историк Икосов в 1761 году писал: «Струги Ермаковы в коем месте оставлены — и поныне суть многим лесникам и ловцам известны, ибо где оные на берегах оставлены, вырос на них кустарник не малой».
На преодоление волока у казаков ушла вся зима. Значительно сократились и запасы продовольствия, хотя казаки пополняли свои запасы за счет грабежа местных племен манси. В результате стычек сократилась и численность казачьего войска. Что частично облегчило задачу продвижения в Сибирь.
Достигнув речки Жаровли, впадающей с юга в Баранчу, Ермак приказал строить небольшие плоты, на которых, преодолев 66 км, спустились до Тагила. Возможно, это стало только в конце апреля, когда Баранча поднимается в паводке. Расстояние в 66 км. до Тагила (в переводе с мансийского «много воды») плоты могли пройти за двое суток за счет большой скорости весеннего течения и продолжительного светлого времени суток. Расстояние от места ее впадения в Тагил до впадения Тагила в Туру — 288 км. На Тагиле, при устье реки «Медведки» в дремучем лесу, казаки стали лагерем, чтобы строить новые струги. Народное предание так описывает этот период: «поплыли по той Баранче-реке, и скоро оне выплыли на Тагил-реку. У того Медведя камня, у Магницкова горы остановилися. А на другой стороне была у них плотбища: делали большие коломенки, чтобы можно им со всем убратися. Жили оне тут, казаки, с весны до Троицова дни, и были у них промыслы рыбныя, тем оне и кормилися. И как им путь надлежал, со всем в коломенки убиралися. И поплыли по Тагиль-реке а и выплыли на Туру реку…» Поскольку почти все летописи говорят о постройке здесь Ермаком «коломенок» следует разъяснить, что это такое.
«Это были длинные и довольно узкие суда с совершенно плоским дном, отвесными штевнями и бортами, почти везде ровной вышины и без всякого подбора в соединении с днищем и с потупным образованием носа и кормы. Борта коломенки на протяжении примерно одной трети длины судна в середине его идут совершенно параллельно, в остальных же двух третях, к обеим оконечностям, переходят в кривые, пересекаясь у штевней под острым углом. Вообще все судно по внешнему виду очень напоминает простую берестяную табакерку». В источниках XVI в. по размерам торговых пошлин коломенка приравнивается к стругам. В приговорной грамоте казанского воеводы пошлины с коломенки определяются полуполтиной, в то время как с насадов и дощаников взималась полтина. Вероятнее всего, волжские казаки строили не неуклюжие коломенки, а более привычные им струги. В фундаментальной работе «Волга и волжское судоходство» известный русский исследователь И. А. Шубин так определяет это понятие: «Сделанные из гладких выструганных досок, плоскодонные и первое время небольшие грузовые суда, свободно скользившие по волнам — стругам, плававшие по мелким речкам — стругам и легко проходившие отмели — заструги, естественно, этими именно чертами и обращали на себя наибольшее внимание, отличались от других судов своего времени и получили название стругов». История стругов прослеживается на протяжении многих веков, что дает право говорить об их высоких мореходных и эксплуатационных качествах. Есть основание думать, что волжские казаки строили именно струги.
Это судно имеет простейшую, без особых затей, конструкцию и представляет собой большую лодку. Да у Ермаковой дружины и не было времени и особой необходимости для строительства более серьезных посудин. Для военного похода необходимы были суда вместительные и маневренные. Из предания следует, что строили лодки на пологом берегу, с которого их удобно спускать на воду. К тому же для закладки стапеля совершенно необходима ровная площадка.
Это в летописях постройка лодок описана одной фразой. А на самом деле, это процесс сложный и долгий. Прежде всего был необходим хороший, пригодный для судостроения лес: еловый, кедровый, хуже если сосновый. Затем лес следовало свалить, разделать на бревна длиной 12–15 метров, очистить от сучьев и коры. Затем бревна нужно было на себе (лошадей у Ермака не было) доставить к месту постройки. Там на специально сооруженных козлах, предстояло топорами распустить бревна на доски толщиной 25–30 мм. И это при том, что продольного пиления на Руси еще не знали.
На одно бревно, из которого получались четыре полноценных доски, мог уйти целый день. А на одну лодку их требовалось не менее двадцати пяти. Одновременно следовало заготовить штевни, шпангоуты и кокорины (кницы). Заготовленный материал обязательно следовало хорошо просушить. Иначе герметичность новой лодки не обеспечить и она будет нещадно протекать. Просохшие доски следовало окромить и прострогать, чтобы обеспечить плотность их прилегания одна к другой. Затем наступал процесс непосредственного строительства судна, которое строилось кверху днищем. Сначала на стапеле выставлялись штевни и шпангоуты, затем на них укладывалось днище, а затем крепились борта «внакрой» доска на доску.
На этом процесс не оканчивался: сначала тщательно конопатились швы, а затем их смолили. Смоле давали просохнуть и впитаться и тогда лодку переворачивали. На одну лодку требовалось не менее двух ведер смолы, а на всю флотилию — около двухсот. Взять такое количество смолы с собой от Строгановых Ермак не мог. Значит им была организована смолокурня на месте. Но и это еще не все: лодку конопатили и смолили еще и изнутри, устанавливали три пары уключин, три парных сидения для гребцов, еще одно для впередсмотрящего, и одно для рулевого. Для предохранения груза от воды — на дно настилались решетки-рыбины. А еще для каждой лодки необходимы были шесть гребей (гребное весло), кормовое весло, черпак для воды и отпорный шест. Вполне вероятно, что коломенки оснащались и мачтой с прямым парусом. Ведь упоминается, что паруса у Ермака в запасе были. После спуска, коломенку оставляли на воде, чтобы швы забухли (вот для чего доски сушили), устраняли обнаруженные течи, и только потом она могла считаться готовой для плавания.
На постройку облегченной «коломенки» у казаков должно было уйти не менее месяца. Если учесть, что постройка всех 80 лодок шла параллельно, то для всей флотилии месяца полтора-два. Следовательно, в конце июня Ермак «со товарищи» покинул начинающий мелеть Тагил и отправился вниз по Туре. 288 километров до устья Тагила флотилия тяжело груженых лодок на медленном течении, даже если «на гребях» сидели три пары гребцов, которых подменяли каждые два часа сменщики, должна была пройти дней за десять. Караван лодок с дистанцией между ними 30–40 метров (а на воде это мало) должен был растянуться километра на два-три. Чтобы всем причалить на ночь, с интервалом между лодками на стоянке 5 метров (диктуется длиной гребей) необходимо было около 600 метров пологого берега. Скорость течения на Туре в летнее время не превышает 4-х километров в час. Скорость груженого гребного судна по течению может составлять около 8 километров в час при усиленной гребле. Опыт показывает, что за световой день, без остановки на обед, караван гребных судов способен преодолеть около 45 километров. Значительные затраты времени приходятся на разведку, промысел продуктов питания, преодоление противодействия местного населения, приготовление и прием пищи, оборудование места ночлега, отдых. Но даже с учетом этого, караван судов Ермака должен был достичь развалин города «Чимги-тура» не позже конца июля.
Из летописей нам известно, что за исключением небольшого боя за Епанчин городок, на всем пути Ермак не встретил никакого сопротивления. Прибрежные селения сдавались без боя. Не стала исключением и Чимги-тура, бывшая столица царства «Тюмень Великая». Ко времени прихода Ермака она захирела и не представляла никакого интереса ни в торговом, ни в стратегическом плане. И для базирования флотилии была совершенно непригодна. Только тот, кто никогда не сплавлялся по реке на весельной лодке может предположить, что флотилия из 80 судов пристала к крутояру, не имеющему пологого спуска к воде. Быстрое привальное течение под этим берегом должно было или сносить лодки или, если они крепко зачалены носовой частью, прижимать к берегу бортом и кренить лодку. И то, и другое делало разгрузку судов очень неудобной. А теперь представьте, что свое имущество казаки должны были поднимать на своих плечах на крутояр и нести еще километр к нынешнему Цареву городищу — а тогда развалинам городка Чимги-тура. Оставить имущество на зиму в лодках, означало подарить его местным жителям, не преминувшим бы воспользоваться беспечностью пришельцев. И сами лодки, оставленные под крутояром, весенний ледоход превратил бы в щепки.
Теперь о самой Чимги-туре. Для казаков она представляла не убежище, а ловушку. Даже если предположить, что в ней нашлось достаточно помещений, чтобы обеспечить зимовку полуторатысячного войска, то других необходимых условий в ней не было. Эти условия — дрова для обогрева и приготовления пищи и вода. Лес вокруг городка был давно вырублен местными жителями на постройки, тын и дрова, а территория распахана. Лошадей и саней для подвоза дров издалека у казаков не было. Дров же требовалось много, не только для обогрева, но и для сторожевых костров. Если предположить, что казаки использовали для зимовки оставленные татарами жилища, то следует вспомнить, что собой представляли их зимние юрты. Обычно это были построенные из круглого леса, иногда наполовину заглубленные в землю постройки, которые отапливались «по-черному» открытыми очагами, дым от них выходил через отверстие в крыше и узенькие оконца под крышей. В некоторых жилищах могли быть глиняные чувалы, которые энергоэффективностью от костров-очагов на земляном полу мало отличались.
Как только огонь затухал, тепло улетучивалось. Единственным способом пережить холодную ночь для обитателей юрты было поплотнее прижаться друг к другу. От стены к стене, через всю юрту устраивались нары, покрытые сеном и звериными шкурами. А на них, вповалку, спина к спине, спали обитатели. На каждого из них приходилось около трех метров общей площади юрты. А сама юрта вряд ли превышала по площади 50 метров квадратных. Приблизительно считая, на обогрев в течение зимы одного такого дома, способного принять на ночлег 15 казаков требовалось кубометров десять дров. Чтобы разместить на зиму все войско требовалось сто домов и тысяча кубометров дров. А еще нужна была пекарня для выпечки хлеба, часовня для молитв, и, конечно же, баня. Чтобы обслужить полуторатысячное войско, баня должна была дымить ежедневно и безостановочно. Дров же поблизости не было. А источником воды могла служить только река Тюменка, к которой летом еще можно было спуститься по невероятно крутой тропинке, а зимой, да еще с ведром воды подняться по обледеневшему склону почти невозможно. Воды же ежедневно войску требовалось не менее тысячи ведер. Скромная по размерам Чимги-тура, не была способна обеспечить полноценную зимовку казачьего войска. К тому же, если бы неприятель обложил казаков за стенами Чимги-туры, то для них она стала бы западней. Следует также принять во внимание, что ко времени достижения стен Чимги-туры, казаки не имели достаточных для зимовки продовольственных запасов. Взятые у Строганова подошли к концу, грабить на пустынных берегах было некого, а самим промышлять было некогда — все время ушло на постройку стругов. Тура же у берегов Чимги-туры изобилием рыбы не баловала и для ловли неводом не удобна.
Другой проблемой являлось зимнее хранение лодок. На зиму их полагается вытаскивать на сушу и переворачивать кверху дном, чтобы не гнили, не рассыхались и были готовы к весеннему ремонту. Сделать это можно было только на противоположном от городка левом пологом берегу Туры. Если пойти на это, следовало решить вопрос их постоянной охраны. Для чего следовало строить жилище для усиленного караула. Ведь если бы аборигены напали на место хранения лодок и уничтожили их, для казаков настали бы непреодолимые трудности. Новых лодок здесь не построить из-за отсутствия поблизости на берегах необходимого леса.
Вероятно Ермак, будучи опытным атаманом, оценил все эти обстоятельства и не принял решения об остановке на зимовку. Какая может быть зимовка, если плыли на стругах казаки всего не более месяца. Лето стояло в самом разгаре, впереди еще три месяца до ледостава и за это время можно найти лучшее место, заодно решить продовольственную проблему и достичь главной задачи: возвращения Сибирского царства «под руку Москвы». И, видимо, правы Строгановская и Есиповская летописи, которые сообщают, что дружина не задержалась в Чимги-туре и сразу же проследовала дальше. Бездействие и медлительность были не в характере волжского атамана. И в начале августа 1582 года казачья дружина покинула место, на котором в 1586 году русские казаки возведут град Тюмень.
После гибели Ермака, один из его пеших казаков, Иван Захаров, вернулся из Кашлыка на берега Тюменки, построил себе избу, обзавелся женой из местных и вместе с другими возводил будущий город. (Книги дозорные Тюменскому городу и посаду письма и дозору письменного головы Никиты Наумова да подъячего Третьяка Васильева 1624 г. Стр. 38.) А его родившийся в Тюмени сын, Михаил Иванович Захаров подрос и стал исправлять должность Тюменского городничего. (Никитин Н.И. Соратники Ермака после Сибирского взятья. Проблемы истории России. стр. 71. Сборник научных трудов. Вып. 4. Екатеринбург. 2001.)
Вот кто был истинным основателем Тюмени, а не присланные царем воеводы.
А теперь вернемся к вероятному вопросу о том, был ли атаман Ермак, на территории нынешней Тюмени, стоял ли он на том высоком мысу, где тюменские казаки поставили ему памятный крест. Ответить можно только утвердительно. Чтобы принять решение, атаман должен был оценить все обстоятельства и осмотреть местность. В память об этом событии и установлен памятный знак в виде креста. Но это отнюдь не православный крест, как это пытаются толковать некоторые мусульмане. Ермак не продвигал в Сибирь православие. Он вообще был чужд религиозных предрассудков. В его дружине были представители разнообразнейших вероисповеданий, от язычников, до католиков и мусульман. С Ермаком в Сибирь пришли новые социальные и экономические отношения, ставшие основой ее нынешнего расцвета. А для вогулов, хантов и сибирских татар Ермак принес освобождение от засилья чужеродного хана, кочевого узбека Кучума и его мурз. Сибирские татары чтили героя Ермака как святого. После его похода они не потеряли ни своих земель, ни угодий, сохранили своих родовых старшин и веру. Но за то приобрели статус сибирских казаков, со всеми их свободами и вольностями. И верно служили московскому государству без единого возмущения и выступления.
А крест на месте высадки Ермака не что иное, как навигационный знак, какие всегда устанавливали русские землепроходца на открытых ими диких берегах. Похожие навигационные знаки до сих пор стоят вдоль Туры на каждом перекате.
В этой связи хотелось бы добавить несколько слов о недавнем конкурсе на памятник основателям Тюмени. Из представленных вариантов не нашлось ни одного, который бы отразил истинную глубину и значение освоения Сибири. Узость своего мышления скульпторы постарались замаскировать под сенью огромного православного креста, присутствующего в каждом варианте. А у его подножия копошатся жалкие фигурки воистину великих людей — основателей Тюмени. И в результате рассмотрения всей этой нелепицы, тогдашний глава администрации города В. Куйвашев проявил настоящую мудрость, приостановив конкурс. Что касается Ермака, то памятник ему, как носителю новых технологий и родоначальнику сибирского судостроения поставить в городе следует. Но на нем атаман должен быть изображен в обычной казачьей одежде, с плотницким топором и кормовым рулевым веслом в руках. И не один, а «со товарищи» Иваном Кольцо, Яковом Михайловым, Матвеем Мещеряком, Никитой Паном. И самое правильное для него место — там, где временно стояла его флотилия, на противоположном от набережной берегу, возле Вознесенско-Георгиевской церкви на улице Береговой 77. Таким образом, память атамана Ермака в Тюмени будет увековечена. Ведь улица Ермака на Мысу носит имя не атамана, а ледокола.



ХОЛОДНОЕ ЧЕРНОЕ МОРЕ
Исследование

…По морю, по окияну
А лежит наш путь далек
Восвояси на восток,
Мимо острова Буяна,
В царство славного Салтана.

А. С. Пушкин. Сказка о царе Салтане
Если столица царя Салтана могла находиться на Иртыше, в Искере или Тобольске, то плыть в нее «восвояси» и на восток можно было единственным известным русским мореходам океаном — Северным Ледовитым, или, как его еще иногда называли, Океаном-морем студеным. Подтверждение тому мы найдем во многих летописях. В Архангелогородском летописце содержится сообщение: «В лето 7005 (1497) князь великий Иван Васильевич всея Руси послал послов к датскому королю… И они пришли на Двину, около Свойского королевства и около Мурманского носу морем-акияном».
Ходили «морем-акияном» и на восток. Летом 1601 года промышленный человек пинежанин Левка Иванов Шубин, прозвище Плехан, с товарищами в числе 40 человек вышел на четырех кочах из устья Северной Двины «большим морем-окияном» на восток… Плехан сообщал, что около острова Вайгач «русские люди в Мангазею не ходят, потому что отошел далеко в море, да и льды великие стоят. А ходят «Югорским Шаром», прибрежным к материку водами. На острове Вайгач место пустое, людей нет».
О плаваниях по «морю-окияну» и островах на нем Пушкин мог слышать от своего лицейского друга Федора Матюшкина. В августе 1817 года товарищ Пушкина, Пущина и Кюхельбекера Матюшкин уходит в плавание к северным берегам на шлюпе «Камчатка». Прощаясь с ним, Пушкин дал Матюшкину «длинные наставления, как вести журнал путешествия» и долго изъяснял ему настоящую манеру «Записок», предостерегая от излишнего разбора впечатлений и советуя только не забывать «всех подробностей жизни, всех обстоятельств встречи с разными племенами и характерных особенностей природы».
Инициатива постановки вопроса в правительстве об отправке экспедиций на поиски земель у северных берегов Сибири исходила от капитана Головнина. Указание о снаряжении экспедиции дал сам Александр I, а подготовка экспедиции была поставлена на уровень высшего государственного значения. В московских и петербургских гостиных северная экспедиция не сходила с уст. Во вторую свою экспедицию — Колымскую Матюшкин совершал исследования совместно с Ф. П. Врангелем. Недавний выпускник лицея, коллежский секретарь Федор Матюшкин оказался подготовленным в области астрономии и географии настолько основательно, что ему была оказана честь исполнять важнейшую в экспедиции обязанность штурмана. Качество преподавания в Лицее выдержало испытание Севером.
Другу Матюшкину, очарованному Севером настолько, что в личных альбомах знакомых вместо стихов он рисовал карты сибирских берегов и очертания островов, посвятил Пушкин строки: «…Иль снова ты проходишь тропик знойный и вечный лед полунощных морей?..»
Федор Матюшкин не был единственным из близких к Пушкину, побывавшх в «морях полунощных». Старший брат лицейского друга Пушкина «Кюхли», будущий декабрист Михаил Кюхельбекер, совершил в 1819 году под командованием А. П. Лазарева плавание в Карское море, к берегам Новой Земли. По возвращении в Петербург он рассказывал в кругу знакомых о своих наблюдениях над природными условиями и животным миром возле юго-западных берегов Новой Земли. И, может быть, именно от него впервые услышал Пушкин, что в Карском море, на южном острове Новой Земли имеются большие озера, изобилующие лебедями. Как знать, не послужил ли рассказ Кюхельбекера основой сюжета о царевне-лебеди, которая гуляла по волнам Карского моря «мимо острова крутого»?
Да и само название «Карское» поэт мог воспринимать как Черное, воспроизводя его от татарского «кара», что значит черный. Значение татарского «кара» Пушкину было известно. От этого корня образована фамилия его старшего друга и покровителя Карамзина — потомка татарского мурзы.
Если мы ко всему вспомним, что во времена Вилли Баренца и долгое время после Карское море в литературе называлось Татарским, а Лукоморье считали подвластным тюменскому татарскому царю, то мы сможем понять и оправдать такой перевод Пушкиным названия моря и появление в «Сказке» у холодных берегов острова Буяна морского дядьки подводных витязей — Черномора. Уверенность, что этим мы обязаны татарскому языку, придает следующее. Собираясь писать о Сибири и Ермаке, Пушкин понимает, что без знания языка коренной национальности невозможно проникнуть в душу народа, глубоко изучить его историческое прошлое и культурное наследие. Он приходит к выводу о необходимости изучения языка сибирских татар и приобретает редчайшую в наше время книгу — «Словарь российско-татарский», собранный в тобольском главном народном училище Иосифом Гигановым и изданный в Санкт-Петербурге в 1804 году. При всей постоянной нехватке денег Пушкин приобрел и бережно хранил эту, предназначенную не для развлекательного чтения книгу. Понятно, что она годилась только для одной, вполне определенной цели — изучения татарского языка.
Если бы Пушкин приобрел один только словарь, тогда это можно было бы отнести к разряду случайностей. Однако в его библиотеке мы находим и двухтомник, название которого стоит привести полностью: «Грамматика татарского языка, сочиненная в Тобольской главной школе учителем татарского языка Софийского собора священником Иосифом Гигановым и муллами юртовскими свидетельствованная». Издана «Грамматика» в Санкт-Петербурге в 1801 году при Императорской академии наук. Уровень издания — самый высокий, что свидетельствует о понимании царской администрацией важности сохранения национального языка, как элемента культуры и основы самосознания татарского народа, а также как средства межнационального общения между пришлым населением и коренной национальностью. Не случайно все три книги написаны учителем главной Тобольской школы, в которой учились и русские, и татары. Кто же он такой, сибирский просветитель Гиганов?
Известный в Тобольске своей ученостью священник Иосиф Гиганов был дядей и наставником в юности Г. С. Батенькова, будущего помощника сибирского генерал-губернатора Сперанского, подполковника Корпуса путей сообщения и декабриста. Успешно делавший карьеру в ведомствах Аракчеева и Сперанского, сибиряк Батеньков был принят в обществе и окололитературных кругах, коротко знаком с Александром Бестужевым, Кондратием Рылеевым, Иваном Пущиным, Владимиром Раевским и особенно дружил с А.А. Елагиным и его женой Авдотьей Петровной, близкой родственницей В. А. Жуковского, т. е. входил в круг друзей Пушкина.
Не исключено, что Пушкин мог на квартире Сперанского в Санкт-Петербурге беседовать с Г. С. Батеньковым о сибирских делах и через него заполучил редкие татарские книги. Редкие хотя бы потому, что при их написании представители двух разных религиозных конфессий православный священник и мусульманские муллы в деле просвещения и создания учебника сумели к общей пользе найти общий язык. В данном случае — татарский.
Впрочем, вернемся к Пушкину и его «Сказке». Определив, что Карское море Пушкин мог со словарем Гиганова переводить как «Черное», попробуем отыскать на нем остров Буян, мимо которого постоянно проплывают торговые корабли.
Написал я эти строки и задумался насколько достоверно мое утверждение. Допустим, европейцы в средних веках называли нынешнее Карское море Татарским, а сами азиаты как его именовали?
Поиск последнего штриха к моему эссе занял у меня не один год поисков и неизвестно чем бы закончился, не наступи эра Интернета. С его помощью можно найти и изучить ранее недоступные и неизвестные документы и свидетельства.
Обнаружилось, что сохранились многочисленные и подробные описания арабских путешественников, посетивших средневековую Сибирь. Вот одно из таких сообщений, оно принадлежит географу Сихаб эддин Ибн-Фалдаллах ал-Умари (1300–1348), который, в свою очередь, ссылается на рассказ арабского купца Бадр эддин ал-Хасан ал-Руми:
«Страны Сибирские и Чулыманские [на Каме] прилегают к Башкырдам [башкирам]. В земле Башкырдов находится мусульманский кади, пользующийся почетом. В землях Сибирских и Чулыманских сильная стужа; снег не покидает их в продолжение 6 месяцев. Он не перестает падать на их горы, дома и земли. Вследствие этого у них очень мало скота. Это обитатели сердца Севера. Приезжает к ним мало людей, и пищи у них мало<…> Купцы наших стран не забираются дальше города Булгара; купцы Булгарские ездят до Чулымана, а купцы Чулыманские ездят до земель Югорских, которые на окраине Севера. Позади их уже нет поселений, кроме большой башни, построенной Искандером на образец высокого маяка; позади ее нет пути, а находятся только мраки… пустыни и горы, которых не покидают снег и мороз; над ними не восходит солнце; в них не растут растения и не живут никакие животные; они тянутся вплоть до Черного моря; там беспрерывно бывает дождь и густой туман и решительно никогда не встает солнце. За Югрой живет на берегу морском народ, пребывающий в крайнем невежестве. Они часто ходят в море».
Из приведенного текста следует, что еще с 14 века в понимании волжских татар (булгар) и прикамских пермяков-зырян укоренилось, что за Югрой, за снежной пустыней, во мраке находится ЧЕРНОЕ МОРЕ. Которое впоследствии стало именоваться Татарским, а уж потом Карским.
Причем, наименование Черное ему присвоено не за цвет воды или берегов, как это обычно принято, а как признак окончания у него всякой жизни. Черный цвет — цвет траура, цвет погребения. «Черное» понималось как синоним слова мертвое. Черное море — море мертвых, Стикс или Лета. И жить в нем должны были выходцы с того света, подводные витязи и с ними Черномор с огромной бородой, которая по мнению безбородых аборигенов северного Лукоморья могла принадлежать исключительно нечистой силе — черту. Черномор — это языческий Черный бог древних славян, женатый на богине смерти Море, хозяин холода и тьмы, повелитель Севера.
Что касается Пушкина, то он в сказке «О попе и работнике его Балде» высказал мнение, что черти обитают в глубинах моря.
Остается только удивляться широте познаний и дару провидения А.С. Пушкина.
А нам не стоит расстраиваться, что угрюмое имя «Черное» поменялось на внешне нейтральное — «Карское». У нынешних тюменцев появилось другое черное море — море нефти. А оно несет жизнь, энергию и тепло.



ВРЕМЯ РЕЧНЫХ РОМАНТИКОВ
Рассказ-быль

Мне кажется, первая попытка приобщения горожан к водным видам спорта была предпринята городскими властями в начале пятидесятых годов двадцатого века, когда была построена «Водная станция» ОСВОДа, вскоре переданная ДОСААФ. Место под нее отвели на пологом берегу, прямо напротив старой городской водокачки, что в начале улицы Водопроводной. Чтобы попасть на водную станцию, следовало спуститься с крутого берега по длинной деревянной лестнице, с перилами и площадками для отдыха, к реке. От подножия лестницы на другой берег желающих переправиться могла доставить цельносварная весельная лайба, без гребцов, но с кассиром.
В качестве гребцов выступали сами пассажиры и с этих не брали денег за переправу. Остальные должны были оплачивать по 20 копеек.
У мальчишек даже таких денег не водилось, моста по ул. Челюскинцев не было и в проекте, а потому, чтобы попасть на водную станцию, нам приходилось совершать многокилометровый круговой обход через деревянный мост.
Зато мы бывали вознаграждены комфортным купанием. На водной станции имелся павильон для переодевания с гардеробной, медпункт и кабинет начальника, которого никто никогда не видел. А у берега находился наплавной 25-метровый бассейн, с четырьмя дорожками и стартовыми тумбами. А для малышни — мелкий лягушатник. В хорошую погоду водная станция ребятишками просто кишела. А еще на водной станции имелись на прокат байдарки, спортивные каноэ и несколько гребных шлюпок. Однажды мне с товарищем Олегом посчастливилось забраться в оставленную без присмотра лодку с веслами и отплыть по течению. По течению плылось хорошо, но вот обратно выгребать оказалось ну очень тяжело. Солнце палило нещадно и кожа на нас сгорела до пузырей. Но все окончилось без последствий, не считая подзатыльников, полученных от хозяев лодки.
Однако постепенно водная станция захирела. С нее ушли спасатели, основавшие спасательную станцию чуть повыше моста на Челюскинцев, павильон без присмотра развалился и прекратил свое существование в семидесятые годы. Вместо «Водной станции» в Тюмени возникла Лодочная.
Нет, не случайно на гербе нашего города лодка с золотой мачтой, и не потому ли на берегу Туры возникла лодочная станция, о которой стоит поговорить подробно, поскольку собирались в ней замечательные личности — последние в двадцатом веке речные романтики. Во времена, о которых идет наш рассказ, мальчишки еще мечтали похитить чужую лодку, чтобы под парусом из простыни пуститься в плавание в дальние страны, бензин еще ценился не дороже минеральной воды, хлеб — дешевле пустой бутылки из под нее, зато легковые автомобили оставались недоступны простым трудящимся, а технические журналы «Моделист-конструктор» и «Катера и яхты» призывали народных умельцев, не дожидаясь подешевления автотранспорта или повышения зарплаты, строить катера и лодки из подручных средств (чаще всего, уворованных с родного производства) или приобретать изделия малого судостроения в торговой сети.
С молоком матери впитавшие в себя традиции судостроения и судоходства, горожане и сами строили лодки и покупали готовые. В результате этого стихийного процесса, оказалось, что берега Туры буквально завалены лодками и что городу без лодочной станции и стоянки уже не обойтись. Тем временем, Партия требовала расширения сферы услуг для населения, которое должно было не только трудиться, но и культурно отдыхать, чтобы восстанавливать силы опять-таки для работы. По этой причине образовали лодочную станцию и по сложившейся традиции заботиться о гражданах, отвели под нее не самое лучшее место берега, напротив зловонного тогда от банных стоков устья Тюменки, что повыше деревянного моста. Это чудо деревянной архитектуры верой правдой служило горожанам, пережило пару пожаров, одну реконструкцию и украшало бы речной пейзаж еще неизвестное количество лет, если бы однажды, среди белого дня, не рухнуло на речную гладь так величаво и степенно, что никто, из оказавшихся в это время на мосту, не пострадал, в том числе и пассажиры микроавтобуса. Но это уже другая история. А мы вернемся на лодочную станцию. Которая возникла благодаря новому начальнику областного управления бытового обслуживания населения. Считалось, что бытовым обслуживанием населения любой обыватель руководить сможет. К тому же и низовые структуры созданы. Парикмахерами руководит трест «Облпарикмахерская», швейниками — «Облшвейбыт», сапожниками — «Облобувьбыт», ремонтниками — «Облбыттехника» и так далее, вплоть до «Облхимбыта» включительно. И в каждом тресте — аппарат, кадры и бухгалтерия. И все при деле и будто бы дело знают. Такими руководить — значит не мешать и вовремя собирать отчеты, чтобы обобщить и составить свой. А потом довести до подчиненных структур контрольные цифры развития. И еще обобщить итоги соцсоревнования — кто больше настриг или нашил.
В сапожных, прачечных и швейных делах директор «Облбытпроката» отнюдь не разбирался и разбираться не стремился. Другое дело — милая его сердцу лодочная станция. Недаром он сам вырос в лодке и пол-жизни на воде. И здесь он не изменил своей привычке по выходным выезжать на рыбалку. По этому случаю разъездной катерок приобрести пришлось, вместо оборудования для химчистки. Да и не нужно оно в химчистке: от химии природе и людям вред один. А катерок — это для души и для друзей. А для остальных трудящихся на прокат почти сотня шпоновых гребных лодок «Березка» и «Кефаль», за наличные и под залог паспорта.
Впрочем, лодочная станция начальственных выкрутасов как-бы не замечала, благодарности и трепета перед ним не испытывала и жила по своим романтическим законам. По которым всякий ступивший на причал автоматически лишался береговых заслуг, чинов и званий, в обмен на общеуравнивающее: судоводитель маломерного судна. А по степени мастерства в этом деле — и честь капитану.
Лодочная станция по духу — не чета гаражным кооперативам, где каждый собственник в своем частном боксе, как улитка в ракушке, от посторонних прячется. На причале любой насквозь виден: кто такой, на что способен, какой механик, а главное — какой товарищ. И это особенно важно для тех, кто уходит в плавание. Неважно — дальнее или ближнее. На воде каждый судоводитель должен считать себя близким к опасности и должен знать на кого положиться можно. Поэтому лодочное сообщество всегда отчасти братство.
Вообще говоря, можно было разбить лодочное сообщество на три категории: туристы, браконьеры и Кулибины. Аван-Туристы ближнего плавания отплывают шумными компаниями, жгут костры на песчаных отмелях, поют под гитару песни, пьют из эмалированных кружек и возвращаются совершенно измученными, чтобы повторить то же самое в следующую субботу или даже пятницу. Чем и отличаются от «Летучих Голландцев, серьезных туристов-дальнобойщиков, известных тем, что по мелочам не размениваются и приходят на станцию готовиться к предстоящему плаванию, которое давно намечено, просчитано долгими зимними вечерами, выношено в сердце, но ждет только отпуска, который у приятелей почему-то не совпадает по срокам. Но когда совпадет — тут уж ничто не удержит мечтателей. Дальнобойщики, в который раз осматривают снаряжение, проверяют как часы отлаженные моторы и, без сожаления, провожают глазами суда и капитанов выходного дня: мы тоже так можем, но не хотим размениваться. У нас дорога другая — на Обь и в Губу. Просто не пришло наше время. И однажды их суда действительно исчезают и появляются снова, месяц, а то и больше, спустя. Чтобы взахлеб рассказывать про похождения в бескрайних речных просторах, и чуть свысока поглядывать на мелкоплавающих сотоварищей: «А вам, слабо?» Да не слабо, только жены и заботы на берегу держат. Да мотор не отрегулирован и лодка течет. И погода меняется. И вообще — чем дома плохо? Но бывает что и они срываются с места, чтобы на нескольких корпусах, наперегонки устремиться в Тобольск, а там вволю попить пива, сходить в баню и через пару суток вернуться. А потом годами вспоминать о походе и рассказывать о нем с картинками.
Кулибины — народ особенный. Для них лодочная станция не просто стоянка маломерного флота, а технический клуб по интересам, дающий простор техническому творчеству. Эти — строгают, пилят, клеят, полируют, создают необыкновенные корпуса и невиданные усовершенствования к моторам, чтобы однажды их испытав, не удовлетвориться достигнутым, все разобрать или, еще хуже, сломать и начать все сначала. Это болезнь, которой никто не нашел объяснения, но по мнению жен, заразная и неизлечимая, хотя и не смертельная и даже наоборот.
Рассказывают о некоем Пал Палыче, от которого доктора отказались по причине неизлечимости, выписали домой с группой инвалидности и отпустили помирать в кругу близких. Ближе товарищей по лодочной станции у Пал Палыча никого не оказалось. Доковылял он до бережка, лег в своей лодке под брезентовым тентом, лежит, а волна его покачивает. День лежит, ночь лежит. Утром рыбаки его свежей ухой покормили. Еще через сутки он сам в руки удочку взял. Сидит в лодке, на волне качается. А перед глазами у него и без того круги от слабости. Однако откачала его речная волна. К осени, Пал Палыч уже и на плес выплывать наладился, а к ледоставу сам лодку на берег вытащил, без помощников. И до сих пор, говорят, живет, во славу речному озону и на удивление докторам.
Еще вспоминают Виктора Демьяновича, который для того, чтобы быть ближе к предмету своего увлечения, соорудил на лодочной станции жилой контейнер, с постелью, кухней и мастерской и удалялся в него из тесной квартиры и от сварливой семьи с начала каждого лета до поздней осени, когда спальный мешок от природы уже не спасает и причалы пустеют. За то никто ему мастерить и изобретать не мешает. Ему бы инженерное образование, да не довелось получить из-за войны и трудного детства. Вот и пытается реализовать себя, изобретая изобретенное — то бесконтактную систему зажигания, то лодочный мотор на керосине. Автоматический самогонный аппарат — тоже его выдумка, только об этом в другой раз и в другом месте. В плавания Демьяныч отправлялся редко, он больше мастерил и усовершенствовал, не замечая, что лето кончается.
Николай Стеклянников почти каждую зиму всей семьей новую лодку мастерил. И сына и дочку к этому приохотил. Сначала, по всем правилам чертили проект, в масштабе, с таблицей плазовых ординат. Потом приступали к сооружению маломерного судна из дерева и фанеры, с оклейкой стеклопластиком. Замечательные у них лодки получались и по быстроходности и по обитаемости лучше большинства заводских моделей. На испытания обычно высыпала почти вся Береговая, до фанерокомбината. Кульминацией завершения проекта становилось ежегодное дальнее плавание, в которое отправлялись всей семьей, включая бабушку и пса Турана. А в результате Николай приохотил детей Андрея и Ольгу к техническому творчеству и впоследствии они стали толковыми инженерами.
Вспоминается еще Николай Коломников, который находил на берегах корпуса брошенных неизвестными владельцами и затопленных катеров, откапывал их из ила, отмывал и заваривал пробоины, годами восстанавливал, чтобы однажды запустить грохочущий дизель и гордо пройтись по рейду на ожившем кораблике.
Таким же фанатом слыл Коля Маркин, который отдал за списанную стальную посудину свою новенькую «Волгу», назвал ее «Вегой» и возился с ней не только летом, но и всю зиму, каждый свободный день. А чтобы восполнить недостаток денег на восстановление немалого катера, продал отцовский дом и поселился в кубрике судна.
В большинстве своем лодочники были людьми увлеченными и неординарными. Традиционно криминальные заречные жители увлеченность уважали и на лодочной станции не пакостили. Разве что бензин сольют, но это такие мелочи — стоил он тогда дешевле минеральной воды.
Третья статья — браконьеры. Многого о них сказать нельзя, потому, что это немногочисленные индивидуалисты-тихушники, у которых одна только моторка на лодочной станции, а душа и все остальное прячется в ночи и за поворотом речной излучины, вне прямой видимости. Дела их темны, души тоже и таятся в потемках. О своих похождениях они больше молчат, а если и говорят, то больше намеками и загадками и я пересказывать такое не буду из-за неприятия. Лучше расскажу о другом обитателе лодочной станции, которого навсегда запомнил. Звали его… Но, обо всем по порядку.
Над моим столом висит фотография: в вечерних сумерках по зеркальной глади засыпающей реки стремительно летит моторная лодка. На самом ее носу, расставив короткие ноги стоит невысокая белая собака. Тело ее напряжено, шея вытянута, глаза смотрят вдаль…
На первый взгляд это была самая обыкновенная дворняга, какие в избытке встречаются на городских улицах: на коротких ногах крепко сбитое туловище, чуть побольше солдатского сапога, переходящее в непропорционально развитую голову со стоячими розовыми ушами и внушительными челюстями. Небольшой, постоянно опущенный хвост и подтянутое брюхо, придавали собаке настороженно-угрюмый вид.
В довершение всего, пес был полным альбиносом и украшение любой собаки — кончик носа у пса неприятно розовел, а короткая жесткая, когда-то белая шерсть приобрела тот пепельный оттенок, избавиться от которого не помогало даже частое купание. Простреленное ухо и стертые желтые клыки свидетельствовали, что пес не молод, изведал лиха, а потому научился держаться на публике с достоинством джентльмена.
Еще, возможно, сказывалось и то обстоятельство, что суровую школу жизни он прошел у своего последнего хозяина, известного на лодочной станции под именем «Гришка-водяная крыса». Гришка представлял собой реликт вымирающего племени речных бродяг, каких в наше время уже не встретишь — хапуга и браконьер, бич всего живого и неживого в реке, на воде и над рекой. И не просто бич, а бич с лодочным мотором.
С весенним ледоходом, увольнялся Гришка из детской больницы, где сезонно работал кочегаром котельной, и принимался ловить плывущие по реке бревна, тысячами утерянные лесозаготовителями по берегам и в низинах и подхваченные весенней водой, чтобы унести их по течению к Ледовитому океану, мешая судоходству. Если их не занесет в кусты, где они останутся догнивать, пока их не выловят прибрежные жители.
На самодельной, легкой, но вместительной дюралевой лодке, Гришка целыми днями ловил плывущие бревна и подтягивал их к берегу, где его напарник, по прозвищу Гена-крокодил, бензопилой распиливал их на чурки и складывал в штабель. Покупателей в неблагоустроенном Заречье искать не приходилось и ловцы в этот период были «сыты, пьяны и нос в табаке».
Когда половодье кончалось, Гришка переходил на другой промысел. В заветных местах у него стояли самоловы, переметы, сети и другая браконьерская снасть. На старом мопеде Гришка объезжал места лова, ежедневно вытряхивая улов в заскорузлый от слизи рюкзак. Не дожидаясь открытия охоты, ползал он по болотам с малокалиберной винтовкой и стрелял, втихаря, не щадя нелетных утят порхунцов, временами не брезгуя и домашними гусями. За что однажды он сам себя и наказал.
В холодный сентябрьский день, когда местная утка уже поднялась и улетела, а северная еще не подошла, без толку намаявшись на болотах, Гришка вышел к реке, и, недалеко от деревни, застрелил на речном плесе домашнего гусака. Табун разлетелся по реке с гоготом, оставив подбитого гуся качаться на воде. Убитого следовало как-то доставать, пока его далеко не отнесло течением. Гришка спрятал в кусты винтовку, скинул всю одежду и, не долго думая, бросился в ледяную воду. Схватив гусака за шею, Гришка обернулся к берегу и со страхом увидел, как со стороны деревни катит к нему мотоцикл с седоком в форменной фуражке. «Не убежать.» — содрогнулся в воде Гришка и, наступив под водой ногой на гусиную шею, принялся плескаться, изображая купальщика.
Между тем, мотоциклист, в форме лесника, заглушил мотоцикл напротив и хмуро осведомился: «Чо, это наши гуси переполошились? Ты почо их пугашь?». «Они у вас тут все глупые — голого моржа-купальщика не видали, вот и перепугались.» — отвечал «купальщик». Очевидно, объяснение удовлетворило лесника, потому, что не задавая других вопросов, он поудобнее устроился на сиденье, свернул цыгарочку и закурил. Тем временем, у посиневшего Гришки закоченели от холода ноги и зубы выбивали подобие «дроби», но он продолжал усердно плескаться и делать вид, что получает несказанное удовольствие, думая только о том, чтобы гусь не выскользнул из-под ноги и не всплыл наружу. На Гришкино счастье полил холодный проливной дождь и мотоциклист, не выдержал, громыхнул стартером и покатил восвояси, а окоченевший Гришка, с трудом выждав еще минуту, пулей выскочил из воды к намокшей одежде.
После этого купания у него заболела спина и трястись на мопеде Гришка уже не мог, но, «горбатого — могила исправит», и, по этому правилу, Гришка не смог отказаться от своих привычек. Отогревшись за зиму в котельной, он купил весной подержанный лодочный мотор и все начал сначала. На легкой лодчонке уносился он в ему одному известные на реке места и возвращался тяжело груженым. Вся добыча, будь то рыба грибы, ягоды, травы, березовые веники или краденые сети — попадала на заречный рынок, где у него имелись свои сбытчики и постоянная клиентура. Деньги Гришка копил, экономя на всем. От жадности, он не знавал другой одежды кроме брезентовой кочегарской робы и рабочих ботинок, не курил и, насколько хватало выдержки, не употреблял магазинного спиртного. Это не значит, что он не пил — пил, но неизвестно что. В дом, оставшийся, ему после отца, вполне нормального труженика, Гришка пустил квартирантов, а сам зимовал в котельной детской больницы, где шуровал топки за две ставки и где его подкармливали на кухне.
Заветные промысловые места Гришка от чужого глаза оберегал и на промысел выезжал строго в одиночку, делая исключение только для пса, обязанностью которого было охранять лодку на стоянке и развлекать своего диковатого хозяина.
Превосходно вышколенная, неказистая на вид, дворняга оказалась замечательной флотской собакой. В шумном коллективе лодочной станции пес быстро научился различать среди водномоторников аборигенов и неофитов, не мешался под ногами и не попрошайничал. Несмотря на постоянное недоедание, подачки им принимались с достоинством, и поедание начиналось после повторного приглашения:
«Ешь, ешь»…, причем делалось это не торопясь, с оглядкой на угощающего. Зато служить на задних лапках пес не соглашался даже за колбасу и, если его пытались принудить, немедленно уходил. Других собак и кошек он игнорировал, детям и женщинам дозволял себя неназойливо ласкать, и проявлял агрессивность только к мальчишкам того пакостного, называемого переходным, возраста, в котором они еще мечтают украсть лодку, перекрасить и уплыть на ней в дальние страны, и преследовал их на всей территории лодочной станции и ближайших к ней подступах.
Наша лодочная станция — представляла собой, своего рода клуб единомышленников. Здесь все друг друга хорошо знали, совместно выезжали на рыбалку, за грибами, просто на пляж отдохнуть. Постоянно кто-то приплывает, отплывает, заводит и регулирует мотор, что-то ремонтирует, красит, пилит, клепает. Над всем берегом станции царит особый дух приподнятости над буднями и взаимопонимание, какое встречается еще разве, что у туристов и альпинистов.
В этом шумном обществе, у пса появилось множество приятелей, которые не жалели для симпатяги взятых с собою завтраков. Благодаря своим качествам, пес занял подобающее место в иерархии водно-моторных аборигенов, стал считать станцию своим вторым домом, лодочников — приятелями, а все лодки своей собственностью. Но Гришку, тем не менее, продолжал униженно почитать за единственного хозяина. Звук Гришкиного «Вихря» он отличал из десятков подобных и, стоило хозяину завести мотор, как пес стремглав, взлетал по трапу причала и прыгал в лодку. Наверное знал, что если возьмут с собой, то и накормят. В лодке он располагался в самом ее носу, подальше от свирепого хозяина и вонючих канистр. Но стоило лодке набрать скорость и выйти на устойчивое глиссирование, как пес начинал суетиться, выглядывать за борт, и, наконец, терял терпение, взбирался на носовую палубу лодки и умудрялся балансировать на ней на своих коротеньких ножках, глядя на стремительно несущуюся навстречу воду. Похоже, он бывал по-собачьи счастлив в эти минуты: тело его напрягалось, шерсть разглаживал встречный поток воздуха, трепещущие ноздри вбирали в себя весь букет запахов речной долины. Когда же лодку подбрасывало на встречной волне, он, как маленький акробат, сохранял равновесие и никогда не падал. Если же их обходила более быстроходная лодка, то проявлял беспокойство, топтался по палубе и укоризненно оглядывался на рулевого: «Ну что же мы?»
Разумеется, пес не подозревал о порочных наклонностях своего хозяина и добросовестно служил Гришке, несмотря на полуголодное содержание и частые пинки. Эту его преданность Гришка никак не ценил, так, как не ценил ни чего на свете, кроме наживы. В силу своей ограниченности, Гришка не умел понять, что требовать от беспородной, начисто лишенной охотничьих инстинктов дворняжки найти в траве дичь или доставать из воды утку — бесполезно, особенно если сам не обладаешь способностями к дрессировке. Однажды, когда собака не пошла в воду за подстреленным чирком, рассвирепевший на нее Гришка выстрелил по непонятливому. К счастью, пуля пробила только ухо. После этого сопровождать хозяина по берегу на охоту пес перестал, оставаясь в лодке и не подпуская к ней непрошенных гостей, даже если им случайно оказывался старый знакомый, еще вчера угощавший его на станции колбасными шкурками. Особенно талантливо он расправлялся, со случайно забредшими в его зону, коровами и лошадьми. По тому, как умело и быстро он обращал их в бегство, можно было догадываться, что где-то в далекой родне у него были пастушьи оленегонные лайки.
Бездарный на охоте, пес оказался преданным сторожем имущества своего хозяина. Впрочем, пес его по осени неожиданно лишился. Было это так. В период созревания капусты, прибрежные совхозы отгружали ее баржами в нефтедобывающие районы. Делалось это под строгим присмотром обкома партии. О ходе отправки барж с капустой, специальные уполномоченные рапортовали ежевечерне, с указанием конкретных виновных в срыве графика. Другие уполномоченные докладывали об отгрузке картошки, третьи о корнеплодах и т. д. Понятно, что у речников буксиров для всех барж постоянно не хватало. Чтобы не попасть под грозную длань начальства, чья-то умная голова догадалась рейдовым буксиром забирать уже загруженные «под завязку» капустой баржи и уводить их за поворот реки, куда из-за болотистого берега не мог добраться обкомовский «Газик» и ставить там на якорь дожидаться своего буксира. А по сводкам баржа уже числилась на пути в Надым или Салехард. Уполномоченные были довольны и в обкоме потирали руки, готовые доложить в ЦК. А баржи с капустой тем временем все стояли на якоре и ждали. Возвращаясь вечером из очередного набега на Пышму, в сумерках, Гришка обнаружил на рейде, застывшую в ожидании отправки, баржу с капустой, борта которой, чтобы доставить северянам побольше свежих овощей, наспех нарастили досками. Конечно же Гришка посчитал капусту своей законной добычей. Под покровом темноты, он подплыл к борту и рванул на себя доску. Доска неожиданно легко подалась и в образовавшуюся брешь в лодку хлынула лавина капустных кочанов. Лодка мгновенно затонула, а вместе с нею и плотно одетый капитан. Проснувшийся от шума шкипер увидел в свете фонаря только плывущую меж вилков собаку. «Надо же! — почесал он затылок. — Такой маленький, а столько шума». И пошел досыпать.
Когда, через долгое время, грязный и изрядно отощавший пес вернулся таки, на лодочную станцию, сироту усыновил коллектив. Однако имени у него не было. Занятый промыслом, бывший хозяин не нашел времени, чтобы придумать своему слуге имя, подзывая его свистом или разнообразными непечатными именами, которых имел большой запас. Возможно, в этом имелся какой-то скрытый смысл, понятный одним закоренелым браконьерам, только обыкновенные лодочники по простоте своей не могли примириться со столь очевидной несправедливостью. И однажды, когда моросящий дождь загнал в сторожку обширное общество, собравшееся было выехать на природу, пса лишили очевидного недостатка. Коллективно решили дать собаке имя флотское, указывающее на принадлежность. «Пиратом» его решили не называть из-за несоответствия клички характеру. Кличку «Моряк» единодушно отвергли по той причине, что Тура отнюдь не море. Отвергли и «Матроса» — поскольку имя это гордое и не стоит давать такое всяческой дворняге. Предложили «Боцмана». Тут уж запротестовал сторож Кузьмич, в прошлом пароходный боцман: «Вы почему всякую портовую шавку с БОЦМАНОМ равняете? А если я полжизни в плавсоставе боцманом? По вашему боцман — собака! Если ко мне такое отношение, то прошу очистить сторожку! На дождь идите!» Убедительность последнего аргумента возымела действие. «Фрегат!» — примирительно предложил кто- то. С ним не согласились: «Какой же он фрегат с такими формами. Уж скорее «Ялик» или «Тузик» — самая маленькая шлюпка. Он даже похож на нее — такой же маленький, пузатенький и круглоскулый. И имя вполне собачье». На том и порешили. Сообразительный песик к ней вскоре привык.
После опасного приключения, Тузик не утратил своей страсти к путешествиям и, не задумываясь, прыгал в любую лодку, в которой начинал урчать мотор, твердо усвоив, что если его возьмут с собой, то и накормят обязательно. Наученный пинками хозяина, попав в лодку, Тузик вел себя безупречно: под ноги не лез, не скулил, не пакостил, оставаясь верным своей привычке — стоять на носу несущейся полным ходом моторки. Взявший в плавание Тузика, мог спокойно оставлять лодку на его попечение. Лишенный охотничьих инстинктов, Тузик не отвлекался, не тявкал на ворон и не гонялся за мышами и птичками. Если в одном месте собиралось сразу несколько лодок, пес сторожил только ту, на которой сам приехал и, хотя владельцы прочих были ему издавна знакомы, к охраняемой лодке этот «калиф на час» их уже не подпускал, отвергая любое угощение.
В грибной сезон популярность Тузика достигала апогея. Из-за чести иметь его гостем на борту моторки, между лодочниками возникало серьезное соперничество и споры, аргументами в которых нередко служили колбаса, котлеты или куриная ножка. Но к концу лета ажиотаж спадал, грибников на причале становилось все меньше и Тузику приходилось все чаще скучать на берегу и довольствоваться жалкими подачками сторожей, которые и сами сыты бывали реже, чем пьяны.
Начало конца лодочной станции наступило в необыкновенно высокий паводок 1979 года, когда стремительно прибывающая весенняя вода сорвала с якорей причальные понтоны лодочной станции вместе со всеми моторками и прижала их к опорам деревянного моста. Усилия спасателей во многом оказались тщетными и на глазах у несчастных владельцев большая часть лодок пошла на дно, другая уплыла по течению. Из трехсот моторок осталась малая часть. Их владельцев военкомат немедленно призвал на военные сборы. Флотилия из пятнадцати моторок была объявлена мобилизованной на борьбу со стихией. Судоводителям запретили отлучаться от моторок, чтобы быть готовыми в любую минуту выехать на спасение утопающих и выполнить любое задание штаба по борьбе со стихией. Одного утопающего электрик «Моторного завода» Григорий Козинцев спас и был впоследствии награжден медалью «За спасение утопающих». Водномоторники 18 дней спали под тентами своих лодок, питались по талонам в столовой овчинно-меховой фабрики, развозили продукты жителям, затопленной по самые крыши Нахаловки, и терпели превратности погоды и причуды штаба по борьбе с паводком.
В конце мая вода схлынула и обнажила невосполнимые разрушения лодочной станции.
За этой катастрофой вскоре последовала еще более ужасная: стремительное и неоднократное подорожание бензина, моторов и лодок. Содержание лодки, а тем более катера, для рядового трудящегося становилось разорительным. Последний удар водномоторников настиг в начале 90-х, когда лодки и катера, даже самодельные, законодатели отнесли к предметам роскоши и обложили высоким налогом.
И умерла тогда в Тюмени лодочная станция, этот замечательный клуб по интересам, место общения нестандартных людей, создавших свою субкультуру. А нынешние мальчишки больше не мечтают угнать чужую лодку и отправиться на ней в дальнее плавание к неизведанным берегам. Они не умеют грести, разводить костер, плохо плавают, не очень здоровы, но овладели компьютером.



НАША ЛИДКА
Рассказ-быль

Если в блондинке самого неопределенного возраста, но еще до сорока, объединить милую непосредственность пани Моники, очаровательный шарм Барбары Брыльской и неуемную энергию героини Иоанны Хмелевской, то это и будет Лидка. Вообще-то говоря, имя ее Лидия Васильевна, и так к ней сотрудники нашей «Конторы по вопросам недвижимости» всегда и обращаются, но за глаза, благодаря ее вышеназванным качествам, величают исключительно на польский манер — Лидка. И это не знак неуважения к ведущему специалисту, а наоборот, дань ее женскому обаянию и неизвестно как возникшему у сибирячки польскому имиджу, в котором сама Лида ни капельки не виновата. Просто так приклеилось — Лидка и Лидка, как если бы Каролинка или Баська. На этот же манер и Лидию Васильевну за глаза величают ласкательно и с улыбкой: наша Лидка. И не иначе. Потому, что, за редким исключением некоторых начальников, прямолинейную, дружелюбную и легкую в общении, Лидку в коллективе любят. А, значит, без нее не обходится ни один «междусобойчик» не говоря уже о мероприятиях общеконторского значения. Будь то свадьба или юбилей.
Вот поэтому, когда в последний день накануне юбилея начальника отдела оценки, уважаемого Ивана Ивановича, обнаружилось, что к торжественному столу, по причине поздней осени и конца рабочего дня, недостает огородной зелени и, того хуже, цветов, администратор нашей конторы недвижимости заметался по кабинетам в поисках Лидии Васильевны, которая, кажется, одна и способна разрешить эту проблему. Администратор в нашей повести лицо не последнее, и пока он не нашел Лиду, расскажем о нем самом. Несмотря на то, что нынешний администратор в недавнем прошлом герой Афгана и отставной майор с душманской бородкой, обращаться к нему можно запросто — Коля и с любой просьбой, поскольку он по натуре «халявщик» и все-равно сам ничем не выручит, а постарается переложить заботу на другие плечи. Чтобы потом иметь повод занудно и методично контролировать исполнение и ворчать на всеобщую разболтанность, которая страну непременно погубит.
Лида нашлась в сметном отделе у всеобщей подруги Людмилы, которая обладала редкой способностью выслушивать рассказы об очередных происшествиях с Лидкой, без отрыва от заданной работы и без ущерба ее качеству. А с Лидкой накануне опять произошло непонятное.
Лет семь назад, муж Лиды, геодезист-топограф геологической партии, чтобы жена не скучала в одиночестве во время его длительных отлучек в экспедиции, подарил ей щенка эрдель-терьера с соответствующим породе рычащим именем — Джерри. Когда щенок вырос, неожиданно оказалось, что это девочка. Но имя ей оставили, вследствие его универсальности и невозможности разобрать для какого пола оно предназначено. Лидка собаку полюбила и о ней заботилась, перенося на нее все, что предназначалось блудному по тайге и болотам мужу-геодезисту. Поэтому, когда месяц назад хозяйка проглядела течку, из очередной прогулки по дворам без присмотра и сопровождения Джерри не вернулась, Лидка кинулась искать любимицу по окрестностям. А когда в результате поиска по горячим следам собаку обнаружить так и не удалось, и когда на объявления в газете и даже на заборах никто не откликнулся, Лидка, все-равно не подумала смириться с пропажей, а приобрела карту города и расчертила ее на квадраты, чтобы ежедневно после работы их обследовать и опрашивать лучших в мире свидетелей — дворовых мальчишек. И вот во время одного из обходов именно пацаны навели ее на след эрделя по кличке Джерри и даже назвали номер квартиры в девятиэтажке. Окрыленная удачей, Лида птицей влетела в темный заплеванный подъезд и нажала на кнопку вызова лифта. Лифт ответил молчанием мертворожденного. На девятый этаж предстояло топать ножками и без того уставшими от походов за день.
Тем временем, в квартире на девятом этаже, тучный и измученный ишемией хозяин с тоской обреченного на Танталовы муки, собирался выгуливать истомившегося Джерри. Пенсионера давила невыносимая одышка при которой даже попытка зашнуровать ботинки давалась с невыносимым трудом. Походы с девятого этажа, даже за продуктами давно уже стали для инвалида проблемой, вдобавок еще требовала заботы постоянно голодная собака, которая, со временем и усилением болезни хозяина, из друга стала тяжелой обузой, способа избавиться от которой все никак не находилось. А раз так, то следовало второй раз за день тащиться выгуливать кобеля, который в нетерпении скулил и скребся в дверь, не в силах дождаться когда обуется, наконец, хозяин. И в этот момент прозвучал звонок. Прошаркав по коридору единственным ботинком и с трудом придерживая собаку, хозяин распахнул дверь и из темноты лестничной площадки на него полыхнули гневом голубые Лидкины очи. «Джерри! — опередила Лидка хозяина, — ко мне!»
Джерри потянул носом, радостно завилял коротким хвостом и кинулся к Лидке на плечи, норовя лизнуть в лицо: от ее старенького пальто, в котором она всегда выгуливала свою собаку, невыразимо соблазнительно и вкусно пахло загулявшей самкой. Противостоять такому призывному аромату Джерри не смог и сразу же подчинился. «Это моя собака и я ее забираю!» — безапелляционно заявила Лидка и ловко пристегнула к ошейнику эрделя заранее приготовленный поводок. «Ладно, забирайте. — неожиданно легко подчинился ее напору хозяин. — Но только насовсем и навсегда. И не вздумайте вернуться — не открою!» «Я и не подумаю!» — заверила Лидка. И захлопнула за собой дверь. Джерри обрадовался, что его выпускают гулять и натянул поводок, старик обрадовался, что теперь ему не надо зашнуровывать второй башмак и долго спускаться с девятого этажа по темной лестнице. Лида обрадовалась отысканной потере. Все казались счастливы, но…
Хотя Лидка не видела свою Джерри больше месяца и хотя все эрдели на одно лицо и внешне почти не отличимы, дома, при утреннем свете Лидка обнаружила у собаки одну добавочную деталь, которой у ее сучки раньше не было. И наличие которой не оставляло сомнений, что если это и Джерри, то не та или не тот. А вовсе даже совсем чужой кобель, которого она, Лидка, нагло вырвала из рук настоящего хозяина. И хотя сам Джерри от этой перемены явно не тосковал, ласкался и с удовольствием поедал всякие вкусности, которыми на радостях Лидка его потчевала, новоявленную хозяйку одолевали сомнения, которыми она поспешила поделиться с Людмилой. «И не расстраивайся, вдруг он у тебя трансвеститом оказался. Раз они среди людей попадаются, почему между собак не обнаружиться? — поспешила успокоить ее та. — Да и зачем тебе о старье убиваться, когда молодой кобель намного лучше утешить сумеет. И защитит и приласкается.»
При последних словах в комнату тихонько вошел администратор Коля, фразу услышал, не поняв ее настоящего смысла, насторожился. Отчасти потому, что его жена время от времени находила в нем самом явно кобелиные качества, отчасти потому, что Лидка ему давно и безнадежно нравилась и появление незнакомого соперника его огорчало. Но вида бывший майор и вечный гусар не подал, а приступил сразу к делу. Он не сомневался в его успехе, поскольку знал, что Лида перед юбиляром чувствовала себя виноватой. Незадолго до того, она приняла приглашение Ивана Ивановича посетить его дачу и отобрать для себя клубни особо редких махровых георгинов. Лида дачный кооператив отыскала сразу, а домик Ивана Ивановича — с большим трудом. Она долго ездила по улицам общества и простодушно расспрашивала всех, как найти Ивана Ивановича, у которого пчелы живут на чердаке. Через час ее розысков уже весь кооператив знал, где и у кого из дачников прячутся надоевшие всем кусачие пчелы, на которых уставом общества наложено строгое «табу». Последствия не замедлили ждать, подпольного пчеловода призвали к ответу, после чего от тайного хобби тому пришлось отказаться, пчел продать, а на разгласившую тайну Лиду даже обидеться.
Лида давно подыскивала случай загладить вину перед сослуживцем, а потому, возникшую по недосмотру администратора, проблему поняла, оценила и включилась с пол-оборота: «Сачок же ты, Коленька. И где же ты теперь возьмешь и цветы и петрушку, да еще на ночь глядя! Есть все у меня на даче, только одна я туда не поеду — далеко и поздно. Возьмешься сопровождать — тогда поехали, я не против». В то время как, легкая на подъем, Лидка без лишних разговоров согласилась мчаться за сорок верст, то инертный Коленька вдруг заупирался. Гнать на своей машине после работы и по мокрой дороге, чтобы возвратиться в гараж уже ночью, а потом добираться пешком до дома, ему не улыбалось. Если вместе поехать на Лидкиной «пятерке», то свою машину оставлять у конторы без охраны страшновато. И когда слабая попытка Коляна спровадить одну Лиду на дачу сорвалась, он сдался. Куда ему деваться, когда целый отдел только и ждет, чтобы обсмеять. Не любят у нас администраторов. Так они и поехали за пучком петрушки на двух машинах. Лидка на красной «пятерке» впереди, Коля на УАЗике следом.
Когда муж, желая сделать Лиде приятное и подарить к дню рождения машину, спросил, какую она хочет, то получил незамедлительный ответ: «Красную, под цвет помады». В автосалоне, среди многообразия моделей под цвет ее любимой помады подошла только ярко-красная «пятерка» и никакие уговоры мужа обратить внимание на вишневую «восьмерку», бордовую «семерку» и девятку «металлик» действия не возымели. Красная «пятерка» отправилась в гараж, а Лида на курсы, которые закончила с отличием. На экзаменах по вождению Лида заставила автоинспектора пристегнуться к креслу, пообещав живым из машины не выпустить. А потом показала ему такой класс, что вспотевший экзаменатор вынужден был поставить «отлично». Вся наша контора, дружно переживавшая за Лидку, облегченно вздохнула, хотя, честно признаться, другого результата никто и не ожидал. Потому, что по гороскопу она стрелец, иначе говоря — кентавр, человек сросшийся с лошадью. Лида же крепко прикипела к своей машине, внутри которой лошадок семьдесят упаковано. А еще все знали, что если Лидка за что берется, то результат будет блестящий.
Так же у нее получилось и с дачей. Это когда подруга по клубу зимнего плавания окончательно убедила Лиду, что лучший способ пожизненно сохранить ее высокую грудь и осиную талию — это сауна на берегу водоема. Чтобы нырять в него прямиком из парилки. Ради собственной красоты на любые жертвы решиться можно. И Лида приняла твердое решение отыскать свободный дачный участок на берегу глубокого канала, с карасями в глубине и кувшинками на поверхности. И ведь сумела найти такой. У самого берега, за одну только зиму, Лида возвела прекрасную трехсекционную баню, а участок засадила цветами и смородиной. Это уж потом, когда Лида поняла, что работа на грядках способствует сохранению фигуры еще больше, там появились теплицы, яблони и теплый дом с печкой для зимнего времени и с верандой для лыж. Весной канал наполнялся выше берегов и на грядках весело перекликались лягушки, а в затопленных бороздах пытались отнереститься караси. Но вода быстро уходила, обильно политая земля расцветала ирисами, а домик утопал в черемухах и сирени. Среди этого великолепия Лида и Джерри обычно проводили большую часть лета и начало осени. Надо ли говорить, что и цветы и укропчик и петрушечка у Лиды всегда имелись самые свежие и пахучие. Но с началом ненастной погоды на дачах становилось тоскливо, пустынно и Лида с Джерри возвращались в городскую квартиру.
Дачный кооператив встретил Николая и Лиду сонной тишиной и чернотой еще не совсем покрытых листопадом улиц. Экономный председатель успел отключить на зиму электричество и редкие, оставшиеся на ночь, дачники залегли «на боковую». Свет фар от двух машин некоторых из них встревожил, а некоторых даже и вспугнул. О них мы еще узнаем.
У голубых ворот своей дачи Лида заглушила мотор, вынула ключ из замка зажигания и одела колечком на средний палец — она всегда так делала, чтобы не потерять. Ходить по участку пришлось при свете фары-искателя с Колиного УАЗика. Быстро нарезали и укропчику, и базилика, и кинзы, и петрушечки. Не пожалела Лида для юбиляра ни хризантем, ни астр, ни гладиолусов. Она вообще для сотрудников ничего не жалела. Такая она, не жадная. И вот, когда настала пора возвращаться в город, вдруг выяснилось, что ключ зажигания с Лидкиного среднего пальца вместе с колечком бесследно исчез и машину заводить нечем. Поиски на грядках ничего не дали. Обвинив в пропаже бестолкового Колю, который все это затеял, сообразительная Лида отыскала в домике удлинитель и приспособила переноску от аккумулятора. Сантиметр за сантиметром все грядки и дорожки были обследованы и прощупаны. Но и с помощью освещения ключи отыскать не удалось. Ожидая продолжения Лидкиных нападок, Коля зачесал в затылке: вместо ожидаемой веселой прогулки возникала дилемма — или ночевать здесь до утра, с перспективой не отыскать пропажу и утром и в результате опоздать на юбилей, или попробовать соединить провода зажигания «напрямую». Но как они соединяются на «Жигулях» Коля никогда не знал и не умел этого делать. О чем он неосторожно и заявил.
«Какой же ты тогда мужик! — возмутилась Лида. По ее опыту, фраза эта всегда действовала безотказно. Однажды она подкатила к шино- монтажке и потребовала установить от рождения барахлившее зажигание. Шиномонтажники от несвойственной работы попытались увильнуть под предлогом узкой специализации, но были срезаны этой самой обескураживающей фразой. Тогда им, чтобы не уронить своего мужского достоинства, пришлось привлечь знатоков из числа других клиентов и даже провести телефонные консультации. В результате, и проблему разрешили и мужскую честь ко всеобщему удовольствию сохранили. Но на пустынной дачной улице консультантов не ожидалось. — Ничего, я везде найду настоящего мужика, даже ночью. А ты сиди и смотри, раз сам не можешь».
По Лидкиным наблюдениям, настоящий мужик-технарь обитал на соседней улице. К его темной дачке Лида и направилась. В потемках шуршали в опавшей листве не угомонившиеся на зиму мыши, изредка вдалеке вспыхивали зелеными угольками глаза вышедшей на охоту кошки, а может и лисицы. В кустах шла тихая возня и невидимая жизнь. С ультрамаринового неба срывались искорки звезд и, не успев достигнуть отсыревших от росы крыш, гасли в пути. Честно говоря, бродить по пустынным улочкам в одиночку Лиде было жутко. Припомнилось, как в прошлом году из близкого леса на дачи пришла голодная рысь и одного за другим задавила и разорвала в клочья всех прижившихся на дачах котов. После чего рысь ушла обратно в лес. А может и не совсем ушла и еще таится в кустах аронии и крыжовника, которыми зарос участок технаря-садовода. По запаху дымка и другим неуловимым признакам было ясно, что хозяин внутри домика и, скорей всего спит. Лидка настойчиво и уверенно забарабанила по стеклу: «Ваня, открой, это я, Лида, пришла. Ты мне сейчас крайне нужен, просыпайся, Ваня. Других мужиков на дачах уже нету, а свой, обвис как тряпка, и ни на что не годен!» Между тем, Ваня и не думал откликаться, хотя и не спал. Этим вечером он наконец заманил к себе погреться соседку с соседнего участка, они вдвоем слегка выпили, разогрелись и вот, перед самой кульминацией, нежданно вдруг заявилась Лидка, которая, собой, конечно, намного приятнее, но и эту, что есть тоже не выгонишь. А потому Ваня молчал, как партизан в засаде. Лидка еще постучалась, потопталась возле дома и побрела обратно. Тогда Ванина соседка неожиданно оскорбилась, оделась и хлопнула за собой дверью: «Оставайся, раз к тебе другие ходят». У Вани от огорчения душа упала и он, с горя, допил остатки портвейна, закрылся и лег спать.
А Лида, спотыкаясь в темноте, вдруг вспомнила, что дома у нее завалялся комплект запасных ключей. И, если ключи суметь отыскать, то, с их помощью, машина запустится. Значит надо ехать за запасным комплектом.
Тем временем, дачный сторож, встревожился непонятными шумами в кооперативе и, опираясь на двустволку, потихоньку доковылял до знакомой ему Лидкиной автомашины, в которой вдруг обнаружил бородатого мужика бандитской наружности, ковыряющего замок зажигания. Не сомневаясь, что застукал угонщика и, предвкушая за это премию в жидком виде, сторож уверенно взял злодея на мушку и, тоном не допускающим возражений, повелел падать бородой в грязь. По его хриплому тембру и убийственному запаху перегара, какой бывает только у смотрителей кладбищ, бывалый афганец сообразил, что если дурак из двустволки жахнет, то никакой «укроп на гроб» уже не поможет. А потому распоряжение покорно выполнил и распластался на земле в ожидании, что Лида выручит. Вот такая петрушка с гусаром вышла.
Долго ему лежать не пришлось и когда Лида возникла из тьмы, то на майора едва не наступила, а явлению сторожа обрадовалась: «Михалыч, ты вовремя: покарауль машину, пока мы с Колей за ключами съездим. Заодно и тебе привезем для сугреву». Михалыч, конечно же согласился, уточнив, что имеет слабость к «Бенатовской» и залег вместе с ружьем на заднем сидении жигуленка. Сторож спит, а служба идет.
Я не буду рассказывать, как ворчал и ругался на обратной дороге администратор Коля, особенно когда вспомнил, что и зелень и цветы остались на сиденье в Лидкином жигуленке. А, значит, придется за ними возвращаться еще раз. Правда Лида давно на его ворчание научилась не реагировать. Зато, возле поста ГАИ на въезде в город, Лидка велела затормозить и ошеломила постового неординарным вопросом: «Где здесь можно водки купить?». Постовой от неожиданности даже растерялся и показал как доехать. Совсем одичал народ: у гаишника водки спрашивать.
Как и предполагалось, сразу ключей Лида отыскать не смогла, потому, что сама их не прятала, а куда их засунул муж, только ему известно. С мужиками всегда так: не думают о своих женах, которым не до ключей, когда их в избытке. Значит, придется теперь звонить ему в экспедицию. Но сначала чуткая и порядочная Лида решила успокоить жену администратора Коли, которая, по ее предположению, отсутствием мужа обеспокоена и вся извелась в неведении. С Колиной женой Клавой Лида была знакома по работе, иногда даже перезванивалась с ней по домашним делам, поэтому не задумываясь набрала знакомый телефонный номер.
Надо заметить, что супруги Коля и Клава по биологическому типу были людьми совершенно противоположными. Коля попадал под определение «сова», и энергетическая активность у него проявлялась с наступлением ночи. За то утром его нельзя добудиться, а днем расшевелить. Клава же, наоборот, считала себя «жаворонком», просыпалась на заре и засыпала непробудным сном уже в девять вечера, привыкнув за долгие годы к вечерним задержкам муженька на службе и в гараже. О том во сколько, откуда и в каком виде заявляется муженек она привыкла не знать и не старалась догадываться. Достаточно того, что по утрам и выходным он всегда оказывался под рукой и на месте. Это — святое. Телефонный звонок разбудил ее в самом интересном эпизоде сна. С трудом разомкнув веки и подняв голову, Клава нащупала трубку. На том конце провода послышался бодрый Лидкин голос: «Клава, привет, ты своего муженька потеряла? Не волнуйся, он у меня, на диване рядом с Джерри утомленный лежит. Из-за петрушки. Мы были на моей даче, там его сторож чуть не застрелил, а теперь он у меня дома. Вот слегка отдохнет, мы еще ходку сделаем и я его тебе к утру верну. Да ты не волнуйся, мужик не карандаш — не испишется. Ну пока, мне еще дальше звонить надо».
Нам понятно, что Лидка торопилась, слов не выбирала и над скрытым смыслом их не задумывалась, но у Клавы почему-то после такого сообщения сон пропал, как не бывало. Обход квартиры подтвердил — Коля и в самом деле отсутствовал. Ужин стоял нетронутым — значит еще и не появлялся. Тогда Клава выпила пару таблеток пенталгина, положила под руку скалку и приготовилась встречать загулявшего мужа.
Между тем, Коля дремал на Лидкином диване, а Лидка дозванивалась «дальше», то есть в Сургут, в контору экспедиции, в которой работал ее муж Саша. По причине удаленности от городских коммуникаций и неразвитости проводной связи, на всю экспедицию имелся тогда один телефон в конторе, на всякий экстренный случай запаралеленный на квартиру начальника. С партиями и участками связь осуществлялась портативными радиостанциями. Лидка всего этого не знала и звонила наугад, по одному ей известному номеру, по простоте своей считая, что это и есть телефон мужа.
Ее звонок среди ночи разбудил начальника экспедиции. К ночным звонкам руководства треста тот давно уже привык и этому факту не удивился. Удивился он, услышав взволнованный Лидкин голос. С Лидкиным мужем начальник работал уже лет пятнадцать, семью эту знал хорошо и даже иногда бывал на их семейных и прочих праздниках. Лиду он уважал, считал вполне самостоятельной женщиной и хозяйкой, не нуждающейся в постоянной опеке. Поэтому, услышав от Лиды, что с ней случилась беда, в которой один только Саша помочь способен, он, сразу проникся серьезностью ситуации и, спросонья не вникая в подробности, тут же связался по рации с общежитием, в котором отдыхали геодезисты-топографы. Зуммер рации разбудил сначала вахтера, а уж тот потом поднял все общежитие, выясняя, в какой из комнат ночуют топографы и кто из них Саша, у которого жену зовут Лида. Когда же, настойчивый и исполнительный, вахтер сумел найти и расшевелить нужного адресата, то единственное, что он сумел вразумительно сообщить проснувшемуся, это приказ начальника экспедиции немедленно прибыть к нему на квартиру для переговоров с Тюменью, где с женой его Лидой случилась очень и очень большая беда.
Саша собрался стремительно, как это умеют делать солдаты и еще геологи: сапоги на босу ногу и бушлат поверх майки. Надо ли говорить, что Саша свою далекую жену нежно любил, а потому от известия о несчастье с ней переволновался чрезвычайно. В голову лезли всякие нехорошие предположения, вроде пожара, нападения бандитов или автокатастрофы. От общежития геологов до квартиры начальника экспедиции по прямой через болотину считалось километра два, а может и больше — никто их не мерял. Транспорта ночью, конечно, никакого. Поэтому предстоял кросс по пересеченной местности. Годы на Сашины плечи давили уже солидные, накануне случились трудные блуждания по болотам с теодолитом, отдохнуть он не успел, вдобавок в небесах над Приобьем крутились опасные для сердечников магнитные бури. Поэтому, когда Саша достиг квартиры начальника, то как кит тяжело дышал, а сердце его стучало с глубокими перебоями, подобно движку на экспедиционной передвижной электростанции.
По «срочному» с Тюменью соединили сразу и в трубке послышался нетерпеливый и капризный Лидин голос: «Саша! Ну что ты так долго! Я уж устала ждать. Куда ты задевал запасные ключи от машины? Одни проблемы от тебя. Я свои в зеленке потеряла, а в моей машине теперь Михалыч с ружьем, и на диване меня Коля дожидается. Так, что мне некогда, говори быстрее». «Под телевизором, в тумбочке запасные ключи, — сгоряча быстро сообразил Саша. — А кто такой Михалыч? И что за Коля на моем диване спит?» Но в трубке уже загудело: Лидка ее бросила, чтобы не тратить попусту времени на бесполезные и долгие объяснения. Вот приедет, тогда и разберется. А Саша еще пару раз постучал по рычагу, услышал телефонистку с междугородней: «Связь окончена», и схватился за сердце. По тому, как он при этом побледнел и закачался, начальник определил, что пора срочно вызывать «Скорую». И здесь достала мужа любимая — и болото не спасло.
Тем временем Лидка и Коля уже мчались обратно в сторону дач, со всей скоростью на которую способен УАЗик списанный из вооруженных сил. На посту ГАИ их снова остановил все тот же инспектор: «Ну что, водки купили?» «Спасибо за заботу» — ласково ответила Лидка. «А мне?» — попробовал присосаться инспектор. «Обопьешься — изжога будет, икать начнешь. Заику на службе держать не будут — сразу уволят. Еще и жена уйдет. Лучше тебе не пить, для собственной пользы» — посоветовала Лидка. И УАЗик рванулся с места. Инспектор попробовал свистнуть им вслед, но свисток засорился подсолнечной шелухой и только засипел.
На дачах оказалось, что Михалыч давно уже выспался и ждет опохмелки: разложил на капоте Лидкиной машины огурчики-помидорчики и приготовил стакан. Лида такой фамильярности и неуважения к своей «пятерочке» не потерпела, вручила Михалычу бутылку и повелела убираться вместе с закуской. Через пять минут обе машины уже мчались по дороге к городу. На посту ГАИ их опять остановил все тот же обиженный инспектор, злорадно потребовал права у обоих и документы на «Жигули». А когда все оказалось на месте и «срослось», в последней надежде предложил и Коляну и Лиде подуть в трубочки. Индикатор алкоголя не показал, чем окончательно расстроил инспектора: «Ладно, езжайте, пока. Еще встретимся.» «С удовольствием, — пообещала Лида. — Смотри, не пожалей потом.»
К Лидиному дому машины подъехали когда уже светало. «Коля, — предложила Лида, — забери у меня зелень. Я сегодня на машине на работу не поеду — вдруг на юбилее придется выпить». Коля согласился и перегрузил из багажника Жигулей в УАЗик укроп и петрушку. А когда приподнял с переднего пассажирского сиденья пышный букет, то не удержался от ругательства: под ним ехидно блеснули никелем потерянные ключи. Нашлась пропажа — она и не терялась. Как их Лида положила на сидение рядом, так они и лежали под цветами, которые потом на них бросили в темноте и спешке. И для чего были все страдания?
Однако, несмотря на проявленный героизм, на юбилейный банкет Лиде попасть не удалось. В самый разгар к нему подготовки, до нее дозвонился из Сургута начальник Сашиной экспедиции и сообщил, что по ее, Лидкиной, дурости слег в стационар с тяжелой формой инфаркта ценнейший работник и хороший муж и, что, если она желает его скорейшего выздоровления, то пусть попробует достать лекарства, по списку, который он продиктует и которых в данный момент в местной больнице нет или прячут для знакомых. И лучше ей с лекарствами не медлить — состояние Саши тяжелое.
Какой уж теперь банкет — не до него.
Муж, особенно такой как Саша, который приносит немалые деньги и не докучает постоянным присутствием, приобретение бесценное, редкое, терять которое — преступление. И Лида бросилась спасать своего дорогого и единственного. Первое, что Лида экстренно сделала, перебрала в уме всех своих подруг и знакомых, так или иначе причастных к фармации. Оказалось, что среди ее коллег по клубу зимнего плавания имеется моржиха из отдела сбыта центрального аптечного склада. На Лидкин вопль о помощи моржиха ответила, что с лекарствами нет проблем, пусть готовит денежки и все найдется. Денег Лидка немедленно одолжила — нет таких, кто для нее пожалеет. Не прошло и двух часов как, все лекарства для мужа были скомплектованы, упакованы и ей доставлены. Оставалось малое — переправить их в Сургут, да так, чтобы они попали не неизвестному дяде Ване, а строго по назначению. В кассах Аэрофлота ей в билетах отказали: непогода, задержка рейсов, возвращаются отпускники и вообще билетов нет, и не будет ближайшие семь дней. Оставалось одно средство доставки: собственная машина. И Лида написала заявление на отпуск без содержания, по семейным обстоятельствам. Заместитель директора для Лидиных объяснений времени не нашел, но заявление завизировал. Лида зарегистрировала заявление в канцелярии, сдала его в приемную директора и отправилась готовиться в дорогу. Банкет разгорался без нее. Чего, по мнению его участников, никогда ранее не случалось и что было особо отмечено.
На следующий день Лида в сопровождении Джерри спозаранку была уже в гараже. Доверить собаку оказалось некому и самое лучшее, что смогла Лида придумать — это взять пса с собой. С ним и веселее и мало ли что. Подкачать колеса, проверить запаску, домкрат и инструменты все это Лида уже умела, и на свою машину надеялась. Коломников, сосед по гаражу, услышав, куда засобиралась Лида, посмотрел на небо, поежился от холодка и повертел пальцем у виска. На это Лида развела руками: а что делать несчастной женщине? И решительно захлопнула за собой калитку в железных гаражных воротах. Автоматический замок хищно щелкнул, отсекая внутри Лидину сумку с деньгами, документами и ключами от гаражных ворот. Поняв, какое произошло несчастье, Лида взвыла от горя, а Джерри от сочувствия нервно разлаялся. На счастье, опять подвернулся Коломников, который тут же великодушно предложил свою помощь и за считанные минуты вырезал напротив замка калитки отверстие с помощью инструмента именуемого «болгаркой». Затем просунул внутрь руку и отворил замок. Лида белкой проскользнула в гараж, схватила сумку и прыгнула за руль машины: «Ты уж сам закрой гараж как-нибудь, а я вернусь — расчитаюсь». И ударила по газам — только выхлоп и видели. Не зря торопится — путь ей не близкий. А Коломников понимающе почесал в затылке, выгнал свой «каблучок», снял калитку с гаража Лидки и повез ее в соседний кооператив, в котором, по слухам, имелась электросварка. Лида женщина хотя и заполошная, но добрая — как не выручить.
Тем временем ее Саша пребывал в реанимации и предавался воспоминаниям и размышлениям. А чем же еще можно заниматься, когда лежишь под капельницей. В реанимации хорошо думается и есть редкая возможность трезво оценить пережитое. Вспомнилось первое знакомство с будущей женой. Лида считалась как бы невестой соседа по лестничной площадке Игоря, парня разбитного и неистощимого на выдумки. В один из летних дней Игорь заразил Александра очередной идеей — поехать за грибами, которых за Богандинкой по его сведениям видимо-невидимо. А чтобы было веселее искать, взять с собой Лиду, с ее подругой Люсей, шашлыки и пиво. Саша считался в отпуске, скучал и потому легко согласился. Утром поехали на двух машинах: Игорь с Лидой, а Саша с Люсей. До места добирались долго, плутая по лесным дорогам. Когда же остановились у едва заметной развилки, Лида попытки Игоря немедленно приступить к шашлыкам решительно пресекла: «Ехали за грибами — за грибами и пойдем. Для чего я корзинку взяла?» Переубедить ее не смогли и особо не пытались. Потом в поисках невидимых грибов долго плутали по незнакомому лесу, хохотали, прятались друг от друга и от начавшегося мелкого дождика пока не поняли, что заблудились и куда идти дальше не знают. Мнения разделились: Игорь настаивал на одном направлении, Лида на противоположном. Причем Люся приняла сторону Игоря, а Александр, который знал, что у женщин левая нога короче правой, поверил в точность Лидиного постулата, что если идти все время строго вперед, то обязательно дашь круг и выйдешь прямо к машинам. Ни одна из партий уступить другой не хотела, дошло до ссоры в результате которой Игорь с Люсей ушли в одну сторону, а Александр и Лида отправились прямо. Игорь и Люся движимые интуицией, самоуверенностью и стремлением к шашлыкам, бродили по буеракам пока не вышли в расположение воинской части, где возле пусковых ракетных шахт были арестованы караулом и препровождены в секретную часть для допроса и следствия. Сколько суток их там продержали история умалчивает. А Лида и Саша старались идти прямо всю ночь, дали по лесам и полям огромный круг, пока не вышли на дорогу почти к самым машинам. С тех пор Александр твердо уверовал в непогрешимую Лидину прямолинейность во всех делах и даже на ней женился. «Если идти только прямо — цель будет достигнута» — повторил он слова жены и прислушался к вою ветра за окнами. Где же теперь его женушка? Не дай бог — в дороге.
Погода и на самом деле не баловала. Пронзительный ветер нагонял низкие тучи с севера, временами пролетал снег, местами на асфальте еще не высохли лужи. На трассе оказалось довольно пустынно. Отпускники-северяне на своих машинах почти все проехали, уборочная закончилась, рыбаков и охотников уже нет. Автомобильное межсезонье. Зато есть возможность держать приличную, так необходимую Лиде, скорость. Лида как разогналась от Тюмени на сто, так и не сбрасывала газ до самой Покровки. Гнала бы и быстрее, да легонький жигуленок не позволяет. Джерри к машине привык еще у старого хозяина, поэтому без лишних уговоров распластался на заднем сиденье и задремал. Чтобы ему не было душно, Лида приоткрыла стекло в задней дверке. Благо, что печка в пятерке прекрасная и ей спереди не холодно. За Покровкой в хвост Лидиной машине пристроилась и не отставала ободранная иномарка с двумя нахалами. Лиде это соседство не понравилось и она поиграла скоростями. Ни на снижение, ни на увеличение скорости иномарка не прореагировала, не захотела ни отстать, ни обогнать, как приклеенная. Видимо отполированная до блеска пятерка с одинокой женщиной за рулем бездельникам пришлась по вкусу. Зато Лиде это обстоятельство не понравилось настолько, что пришлось заблокировать дверные замки. Это обстоятельство не укрылось от внимательных хачиков и иномарка пошла на обгон пятерки. На это Лида вытянула подсос и вдавила педаль газа почти в самый пол. Пятерка взревела, дернулась вперед из последних резервных сил, но соперничать с Тойотой не смогла. Та ее легко обошла, нагло подрезала и остановилась. Бдительная Лида едва успела затормозить в каком то сантиметре от бампера подставившейся иномарки. Из-за руля Тойоты выскочил раздосадованный неудачей нахал в черной коже и рванул на себя переднюю дверку: «Женщина, ты почему так ездишь, а? Машину мою поцарапала! Плати теперь!» Дверка ему не подалась. Тогда налетчик увидел приоткрытое стекло задней двери и сунул туда руку, чтобы снять замок с блокировки. Напрасно, напрасно он так спешил познакомиться. Не всем такие резкие выпады нравятся, эрдель-терьерам в особенности. До этого неслышный, как коврик, Джерри вдруг молниеносно воспрял из глубин кузова, всей своей тренированной пастью вцепился в постороннюю руку и крутнул так, что кость хрустнула. Не защитила и кожаная куртка. От боли и неожиданности налетчик гортанно заорал на одном из неизвестных науке языков: «Ай, Баскервиль, Баскервиль!» Такого рева Джерри до этого никогда не слышал и может поэтому удивился и отпустил разбойника. А может кожа затасканной куртки ему не вкусной показалась. Освобожденный абрек прижал покалеченную руку к груди и, капая на асфальт кровью, побежал в сторону от машин, через кювет, в березники прятаться. Инстинкт сыграл. А Лида, не дожидаясь развития событий, объекала иномарку и развила максимальную скорость, чтобы успеть проскочить до Тобольска, в котором можно было рассчитывать на помощь милиции. В Тобольске окончится первая четверть всего пути. Что же тогда произойдет дальше?
Директор нашей конторы, человек сложный и многозначимый, подчиненных считал не более чем инструментом для достижения поставленных целей. Инструментом, который как разводной ключ, можно сломать, заточить «под себя», за ненадобностью выбросить на свалку, обменять на другой или, наоборот, сохранить до времени, когда возникнет в нем надобность. Сын обрусевшего чуваша и сибирской крестьянки, со школьных лет чувствовал себя чем-то обделенным, неизвестно чем, но обиженным, а потому стремился самоутвердиться в жизни любым способом, главным образом силой и пренебрежением к людским слабостям и нуждам. Ему повезло: по призыву его отправили на флот, где за три года службы трюмным машинистом он научился закручивать буксы и гайки, а потому на гражданке из него получился хороший бригадир сантехников. Непьющего бригадира трезвой бригады в жилищном тресте скоро заметили, заставили учиться, приняли в партию и возвысили до главного инженера ЖЭКа. Престижное звучание должности помогло перспективно жениться и войти в известный городу клан. С этого момента в начале «перестройки» начался головокружительный поход бывшего сантехника вверх по служебной лестнице. Головокружительный потому, что чем выше он по ней забирался, тем больше у него кружилась голова от собственной значимости и тем мельче ему казались сотрудники, которые его на своих плечах наверх и вынесли. По своему развитию сантехник так сантехником и остался, хотя и одолел труды Макиавелли и Карнеги, которых тайно ценил выше самого главы ассоциации риэлтеров. Зато он был непьющим, ухоженным и удобным для вышестоящих, для которых отношение к подчиненным вопрос вторичный. От бывшего сантехника в нем засело междометие н-на…без которого в общении с подчиненными обойтись он не мог и не пытался, считая, что они стерпят и не такое за свою зарплату.
Вот этот наш директор, разбирая поутру бумаги и наткнулся на заявление Лиды об отпуске по семейным обстоятельствам. А прочитав, вдруг вспомнил, что его Генеральный директор, человек, которому он лично обязан своим выдвижением на должность, недавно попросил его пристроить свою племянницу или может даже любовницу, недавнюю выпускницу университета и теперь временно безработную. Директор покорно пообещал, только сразу исполнить не смог: в штатном расписании вакансий не нашлось. В таких случаях кого-нибудь выдвигают вверх или, наоборот, задвигают или даже совсем увольняют, чтобы освободить намеченную должность. Проблема тревожила и требовала решения. Некстати попавшееся на глаза, заявление побудило директора вызвать своего заместителя. «Долго она у нас работать собирается? Н-на, — без лишних предисловий наехал он на своего зама. — Это ты завизировал, н-на: прошу предоставить без содержания? Дамочка загуляла, н-на, у нее застой в области малого таза, решила развеяться, н-на, а мы ей для этого отпуск! А кто за нее работать будет, н-на?» Заместитель цену всем своим кадрам знал, в способностях и возможностях Лидии Васильевны не сомневался, а потому попробовал возражать: «С работой она справляется, все успевает, старается и жалоб на нее не было». «Жалоб нет на того, кто ничего не делает, н-на — перебил его директор. — Если нет жалоб — значит человек бездельник, а такие нам не нужны, н-на. Сегодня нет — завтра будут, — сделав пометку в календаре, директор продолжил выговаривать: Ты возле ее стола задержись, н-на, — на нем ни одной бумажки, как будто работы нет, н-на. У других сотрудников горы папок, а у нее ни одной, н-на. О чем это говорит? Ответь мне, н-на?» «О том, что она трудоголик и умеет самоорганизоваться. Лидия Васильевна работает по принципу чистого стола: не накапливает нерешенных проблем, не оставляет работу на завтра и не покидает контору, пока не освободит стол от всех требующих подготовки документов, — продолжал сопротивляться заместитель. «Не умеет работать в рабочее время, потому и вечерует, н-на, — не согласился директор. Он уже закусил удила и слушать заместителя не желал, поскольку вообще с мнением своего ближайшего помощника никогда не считался. — Пусть днем справляется, н-на.» Но и заместитель не хотел уступать ценного работника: «Я и так ей все неразрешимые дела сваливаю. Вот возникли у нас проблемы с оценкой недвижимости отделения дороги — мы с юр. отделом полгода разобраться не могли. А поручили Лидии Васильевне — она за два дня все привела в систему, пробилась на прием к самому начальнику отделения, с которым меня даже по телефону не соединяли, и получила все необходимые согласования и визы. Другой такой у нас нет.» Директор не привык к долгим возражениям, а потому раздражался и стоял на своем: «Послали бы молодку, н-на, в короткой юбчонке — она бы тоже пробилась. Мне как раз предлагают такую, н-на, после университета. Думаю пора обновлять кадры, н-на. Кстати, как у твоей любимицы с образованием?» «Второе высшее получает. Недавно бакалаврат с отличием закончила», — с тоской пробормотал заместитель. Он уже понял, что кем-то из коллектива придется жертвовать, чтобы трудоустроить неизвестную телку. Скорей всего придется отправить отдыхать вчерашнего юбиляра. «И когда успевают! Н-на, — возмутился директор. — Вот и ответ, почему вечеруют на службе. Нам здесь умники и шибко грамотные не нужны. Зайца на барабане и то играть учат, н-на. И мы кого угодно и как нам угодно выучим, н-на. Нам нужны лично преданные и дисциплинированные подчиненные. А нет — так скатертью дорога. В недвижимости не нужны грамотные — нужны исполнительные, н-на. Я ей это заявление подписывать не буду. Когда твоя сотрудница объявится, н-на — пусть пишет по собственному желанию или уволим за прогул, н-на. Решение окончательное и обжалованию не подлежит. Понял, защитничек?». С этих слов заместитель понял, что теперь директора не переубедить ничем — тот считал полезным для своего авторитета не отменять даже самых абсурдных приказаний. Заместитель вышел, принял таблетку валидола и заказал Сургут по межгороду, спеша предупредить, чтобы Лида привезла лист нетрудоспособности по уходу за больным. Вдруг да поможет оттянуть время. А там посмотрим, кто вперед уволится.
На передвижном посту ГАИ у сотого километра автодороги Тобольск-Сургут, и без того мерзкая, погода окончательно портилась и капитан Сорокин к редким автофургонам и тягачам не старался придираться. Сорокин не имел вредной привычки задерживать без надобности. Может потому и назначали его постоянно на этот пост, на котором дежурить без напарника — одно наказание. А вот, спешащих за неприятностями, частников он через одного притормаживал, чтобы не расслаблялись и не гнали как сумасшедшие: участок впереди опасный. Мотор красной пятерки он заслышал еще издалека: натренированное ухо определило в нем нехарактерную аритмию. «Троит движок» — сказал себе Сорокин и поднял жезл, приглашая остановиться. Не торопясь, он подошел к машине и не успел представиться, как из нее выпорхнула резвая блондинка в твидовом брючном костюме, с косметичкой в руках и виноватым и несчастным лицом: «Ну наконец-то на этой дороге мне мужик попался! Посмотри двигатель, что-то тянуть не хочет. — Губки ее капризно сложились и бездонные голубые глаза как бы переполнились слезами. — А я в Сургут тороплюсь, чтобы мужу лекарства доставить успеть. У них там ничего нет или дать не хотят — хоть помирай». Все это она выпалила мгновенно, не оставляя капитану времени расслабиться и отказаться. «Я же при исполнении…» — начал было он. «Так и исполняй, кто тебе не велит. Мужик ты или нет, — пресекла его сомнения Лида, открывая капот. — Вот тебе и ключи». Капитан такой дерзости на дороге за всю службу еще не встречал, да и отказать симпатичной дамочке язык не поворачивался. Поэтому взялся помогать. Тем более, что заменить свечу для специалиста дело плевое. А пока Сорокин копался в двигателе, Лида успела ему поведать и про инфаркт мужа, и про его грозных начальников, и про нападение на дороге. Отчаянной своей смелостью Лида восхитила инспектора и он искренне позавидовал неведомому Саше, ради которого такая великолепная женщина, без лишних раздумий о возможных неприятностях и последствиях, падает за руль в общем-то не очень надежной машины и мчится по непогоде за тысячу километров спасать жизнь мужа, ни мало не думая о сохранении своей. И пожалел, что не ему такая жена досталась. И еще тайно понадеялся встретить ее на обратной дороге. А вслух пожелал ей во всем удачи и счастливого пути в обе стороны.
Проводив «пятерку» глазами, автоинспектор сел в свою «дежурку» и вызвал по рации соседний пост: «Десятый, я девятый! Слышите меня хорошо? Там в вашу сторону идет красная «пятерка» с одинокой блондинкой. Это особо ценная гражданка — она сердечные лекарства для больного мужа везет. Проследите, чтобы с ней все было нормально. После вас опасный участок — на нем организуйте ей сопровождение или пристройте в колонну. Затормозите кого-нибудь, чтобы «пятерка» успела в хвост пристроиться. Все поняли? Я на вас надеюсь. И передайте далее всем постам: сегодня эта машина должна быть в Сургуте. Такие редкие женщины сейчас на вес золота…»
А Лидка ни о чем этом не знала, выжимала все силы из повеселевшего движка, жевала шоколадку и думала: «Успею ли?.».
Успеет. Она всегда и везде успевает. Дай ей бог.



Я ВЕРНУЛСЯ ДОМОЙ, В СЕВАСТОПОЛЬ РОДНОЙ…
Рассказ

Отец мой, ветеран Великой Отечественной, последние годы на пенсии доживал в Севастополе. Я навещал его периодически. В одну из последних встреч, он мне пожаловался: «Я теперь гражданин незалежной Украины». «Да как же ты согласился?» — удивился я. «Да хохлы меня обмишулили. И не меня одного. Собрали паспорта в домоуправление, как бы для проверки прописки, а возвратили их обратно уже с трезубцем и записью о смене гражданства. И некуда идти жаловаться. Севастополь перед их хитростью пал. А Ельцин нас предал.
Хотя именно мы Севастополь освобождали.» Я понимал, что это не стариковское брюзжание и вот почему.
В Севастополе, на Сапун-горе в музее военной техники на высоком постаменте застыл торпедный катер тюменской постройки, принимавший участие в его освобождении. И это совершенно не случайно.
До начала войны производство дюралевых торпедных катеров типа Г-5 было сосредоточено в основном на предприятиях Крыма. С началом войны производства из Камыш-Буруна, Керчи, Херсона, Николаева, Рыбинска и Ленинграда с оборудованием и кадрами были перебазированы в Тюмень. Где на базе судоверфи был создан завод по строительству и ремонту торпедных катеров № 639. За годы войны на нем было построено 165 катеров. Большая часть из которых вернулась воевать на Черное море и освобождала Новороссийск и Крым. В марте 1944 года 10 катеров приняла первая Севастопольская бригада Черноморского флота, 14 катеров приняла Вторая Новороссийская бригада. Катерники внесли большой вклад в освобождение города от фашистов. С 9 апреля по 11 мая 1944 года торпедные катера потопили 18 транспортов противника водоизмещением более 18000 тонн и повредили 6 судов общим водоизмещением 1100 тонн. Тоннаж поврежденных ими судов равен тысяче ста двадцати шестнадцатитонным железнодорожным вагонам. Сколько при этом было уничтожено вражеских солдат и боевой техники установить сложно. И стало это возможно благодаря замечательной военной технике созданной тюменскими рабочими — судостроителями. Кстати, мало кто знает, что первые ракетные катера принимавшие участие в освобождении Севастополя, созданы переоборудованием торпедных под установку на них ракетных установок типа «Катюша».
Сами же севастопольцы, независимо от национальности, своей славы не забывают.
Сидим мы однажды на скамейке у памятника Нахимову с соседом отца по лестничной площадке, прапорщиком Украинского флота Володей Одноробом. Однороб настоящий украинский вояка, с выправкой старослужащего и гвардейскими усами. И непременный патриот незалежности. Что не мешает ему сохранять благодушие при общении со мной, как он должен был понимать «москалем». Свое отношение ко мне он выразил не задумываясь: «Який же ты москаль? Когда ты сибиряк! А это две большие разницы. У вас в Сибири наших хохлов дюже богато — и ничего, не жалуются. И ты, будь ласка, к нам завсегда приезжай — ласка- во просимо. Добра нам не пережить…»
В этот момент из конца улицы показался взвод рослых солдат в камуфляже.
«Побачь, як гарно наши гвардейцы идут», — возгордился передо мной Володя.
Через минуту взвод поравнялся с нами и обнаружилось, что это не украинские гвардейцы, а наши морские пехотинцы. Что подтверждали эмблемы и нарукавные нашивки. Чем я и подколол своего собеседника. На что Однороб мне возразил: «Я же не казав, что это украинцы. Я казав, что это наши хлопцы, севастопольцы. Они всегда будут наши и никому нас не разделить, как ни старайся. Мы крымчане-русские украинцы. А если враг прийде, мы против него плечом к плечу встанем».
Я молча с ним согласился.
Через минуту Однороб продолжил беседу: «Тильки делиться все едино приходится. Безпека заставляет. Я служу прапором в штабу украинского флота, а жинка моя — мичман в штабе русского черноморского. Одному из нас со службы надо увольняться. Наверное, мне придется». «Почему не жинке уволиться?» — удивился я. «Жинке не можно, — сокрушенно пояснил Володя. — У нее оплата за службу в четыре раза больше моей. И гражданство российское. Если уволится — на работу ей здесь не устроиться. А я, может, куда и сгожусь. В той же России заработаю. Здоровье есть.»
Разговор этот состоялся не вчера. В 2014 году, враг нашей дружбы подступил к Крыму и Севастополю и когда русскому украинцу Одноробу пришлось делать выбор, он присягнул на верность Крыму и России и остался служить русскому флоту и Севастополю, не сворачивая с прямого курса. В том, что он правильно сделал, я почему-то не сомневаюсь.



СПАСИТЕ НАШИ ДУШИ
«Спасите наши души,
Мы бредим от удушья…»
(В.В. Высоцкий)
Рассказ
Сквозь сон Миронов различил посторонние шумы в работе двигателя, вздрогнул и немедленно проснулся. Я бы сказал — полностью пробудился, как будто и не спал. Судовым специалистам знакомо чувство нормальной работы механизмов, когда и корпус вибрирует и машины шумят, а на душеспокойно и сну ничто не мешает.
Кажется, спит капитан мертвым сном и ничто не подымет беспробудного, а стоит внезапно негромко забрякать какой-нибудь железке, как он моментально вскакивает, чтобы определить причину вероятной неисправности, а то и аварии. Вот и Миронов немедленно поднялся, чтобы разобраться, отчего это до того спокойно работавший движок вдруг взвыл во время Володькиной вахты.
На палубе, под хмурым небом, легкий ветерок гнал по Иртышу неторопливую рябь, но волны у форштевня и за кормой катера как не бывало. «Ход потеряли», — догадался Миронов, глядя как вахтенный рулевой Романов безуспешно дергает взад-вперед рычаг реверса, и спустился в машинное отделение.
В машине, самоуспокоившийся движок облегченно рычал на средних оборотах, муфта на редукторе вращалась, но гребной вал застыл намертво. «Приплыли, — проворчал все понявший Миронов. — Хуже некуда: шпонка на гребном валу провернулась. Своими силами не устранить.» И со спокойным видом поднялся в рубку, чтобы задать Романову ехидный вопрос: «Ты в бога веришь?» «В Нептуна верю» — уклонился от прямого ответа Романов. «Нептун» — был его подвесной лодочный мотор, достоинствам которого Володька почти поклонялся. «Значит ему и молись, — предложил Миронов. — Проси, чтобы нас вместе с катером навеки в кусты не занесло. Оттуда нам ни самим не выскрестись и искать нас никто не станет — некому.»
Романов оценил обстановку и загрустил, осознав всю правоту капитана. Слева в Иртыш влилась на редкость полноводная в этом году Конда. Да и сам Иртыш в нынешнюю навигацию по части воды не подкачал — разлился как никогда, затопив не только прибрежные пески, но и всю пойму, из которой густо торчали высокие таловые кусты, осины и тополя. Меж ними свободно струились течения, способные занести обездвиженный катер в неведомые дебри, да там и оставить обсыхать, когда вода схлынет. Такое не раз случалось с мелкими посудинами. Спасение от этого якорь, но капитан решил с ним повременить — авось вынесет на стремнину. Впереди виднеется пристань Тюли, она же Выкатное, она же Три Конды. А там может, кто и на буксир прихватить согласится — до Самарово рукой подать, километров шестьдесят не более. «Господи — пронеси через мели, донеси до пристани», — неслышно взмолился Романов и был услышан, может Саваофом, а может и Нептуном.
Видимо есть на свете справедливость и высший разум, не давшие безвременно погибнуть двоим романтикам. Легонький ветерок подхватил суденышко и понес его через весь трехкилометровый плес наискосок, мимо зарослей и редко стоящих на рейде кораблей, наперерез течению, чтобы прибить катер прямехонько к просмоленному борту дебаркадера пассажирской пристани «Тюли». Осталось только пришвартоваться. Что Миронов с Романовым поспешно и сделали.
«Выходит бог есть!» — заявил Миронов Романову.
«Конечно есть, и бог здесь я!» — медно откликнулось над головой. Худая личность в синей спецовке и выгоревшей фуражке младшего комсостава речфлота направила на прибывших раструб мегафона:»К причалу швартоваться запрещаю, здесь Метеоры причаливают. Отваливайте!»
Легко сказать — отваливайте. А как это сделать на аварийном судне? Пришлось вступать в переговоры: «А вы здесь кто такой будете?» «Начальник пристани Трушин», — последовал ответ.
Если начальник — значит власть. Хотя и непонятно — чего начальник. Это когда-то давно на пристани «Тюли» была бункеровочная база с запасом дров и угля для пароходов. Теперь ни дров, ни угля, ни самих пароходов не осталось. Один пассажирский дебаркадер качается на мутной волне, одинокий и сиротливый. Вечно закрытая касса, заколоченный досками зал ожидания, пустующий склад багажа, каюта начальника пристани — вот и все хозяйство. А сам начальник единолично несет круглосуточную вахту и за себя и за сокращенного по ненадобности матроса. На надстройке дебаркадера пришпилена черная классная доска по которой мелом накарябано расписание прибытия и отбытия рейсового Метеора линии Тобольск-Ханты-Мансийск. Из расписания Владимир сразу уяснил, что на сегодня никаких судов на пристань уже не ожидается. Следовательно, отваливать можно и не торопиться, а лучше попробовать, как ни будь разрешить ситуацию. На это обстоятельство, он, используя все свое красноречие, попытался было обратить внимание начальника пристани. Но не тут, то было. Тот стоял на своем:
«Не положено, отваливайте, отдавайте концы» — и так далее. Однако прояснилось немаловажное — начальник был не то, чтобы пьян, но абсолютно не трезв. А значит, с ним можно было найти общий язык. Для достижения контакта, Миронов добыл последнюю бутылку из неприкосновенного запаса, рискнув пожертвовать своим здоровьем во имя общей цели. Романов же облачился в приобретенную на Тобольском рынке форменную фуражку капитана рыб. флота, с роскошной кокардой в виде красного вымпела в окружении золотой «капусты», сунул в зубы явно пиратскую трубку, нацепил темные очки, повесил поверх тельняшки здоровенный охотничий нож, и уж затем спустил с борта моторку, чтобы на ней добраться до стоящих в отдалении на рейде судов и договориться о буксировке обездвиженного катера до Самарово. Наверное Володька считал что в этом своем наряде он будет особенно неотразим и не получит отказа.
Из-за затянувшегося на все лето половодья, самаровские буренки оказались без кормов и для их спасения окрисполком мобилизовал все наличные плавсредства на заготовку веточного корма — таловых веников. Делалось это так: мелкосидящий катер затаскивал плоскодонную баржонку в гущу торчащих из воды таловых кустов, привлеченные рубщики рубили стволы не сходя с барж, а вязчики отламывали с них ветки, вязали веники и складывали для последующей сушки на зиму. А команды катеров в это время скучали от безделья. К ним и направил моторку Романов.
Тем временем Миронов с Трушиным удобно расположились в каюте начальника пристани. Запах портянок и вяленой рыбы, не первой свежести постель, покрытый масляной краской казенный стол, пара увесистых табуреток, бачок с водой — вот пожалуй и все. «Небогато живешь», — посочувствовал Колонтаец, чтобы начать разговор. «Куда уж лучше — все так живут, — не понял иронии Трушин. — Я всегда так жил — все на себе.» «Ну уж и всегда», — не поверил Миронов, наполняя стаканы. «Сколько себя помню», — подтвердил Трушин. «Из-за нее, родимой?» — показал на бутылку Колонтаец. «Да нет, она здесь не виновата. Негде и некогда мне было ей увлекаться. Да и взять было неоткуда. Так что сейчас наверстываю», — вздохнул Трушин, выпил стакан до дна и обтер губы рукавом, не желая прикасаться к закуске — вяленой рыбе. Колонтаец догадался, что надо сделать и сбегал на свой катер. Через минуту он вернулся с колбасой, свежими огурцами и белым хлебом. На этот раз Трушин от закуски не отказался, с удовольствием посолил огурчик и вкусно захрустел. Однако видно было, что дефицит закуски сделал свое дело и алкоголь овладевает сознанием шкипера. Он откинулся спиной к стене, прикрыл глаза и запел, как все пьяные, искажая мелодию:
«Видел друзья, я Дунай голубой,
Занесен был туда я солдатской судьбой.
Видел отважных советских ребят,
Славных друзей и хороших солдат,
Тех, что на Волге сраженья вели
И на Дунай пришли.»

Про меня эта песня, — пояснил Трушин. — Это наши бронекатера после Сталинграда под Вену перекинули. Победа нас в ней нашла. Да недолго порезвиться и порадоваться, что уцелели, нашему экипажу пришлось. От командующего флотилией пришел приказ: приступить к разминированию фарватера Дуная от набросанных в него с самолетов английских донных мин. Приказ полагается выполнять не рассуждая. Однако и бронекатер не тральщик, ни минных тралов, ни глубинных бомб на нем нет. Решили испробовать свой способ: взяли на палубу запас противотанковых гранат, разбежались катерами по фарватеру и стали бросать гранаты в кильватерную струю одну за другой. Эффект оказался потрясающий: от их разрывов такие огромные сазаны всплывали! Но иногда и донные мины рвались. В машинном отделении, где я служил мотористом, от этого грохот как в железной бочке, вдобавок жара градусов до пятидесяти, в одних трусах и то не вытерпеть. Чтобы отдышаться и на белый свет глянуть, высунулся я наружу из люка до самого пояса, едва глотнул свежего воздуха как под самым днищем нашего «БК» рвануло, так, что меня из люка вынесло вверх, словно пробку из шампанского. Больше я ничего не запомнил. Потом уже узнал, что на донной мине наш бронекатер разорвало в клочья, и никто кроме меня из команды не выжил. Меня же абсолютно бессознательного унесло течением и прибило к берегу, где меня нашел, подобрал и выходил австрийский рыбак, словак по происхождению. После контузии я не только речи, но и памяти лишился, всему заново учиться пришлось. Хозяин обо мне властям не заявлял, потому, что сомневался, не немец ли я. Ведь на мне кроме татуировки и трусов ничего не обнаружилось, а наколка у меня посмотри какая. — Трушин обнажил предплечье. На нем синел спасательный круг с надписью латиницей: KARL LIB.
Надпись не закончена — в круг не вписалась, неопытный был татуировщик, — догадался Миронов. И спросил Трушина: «Что это означает?» «Карл Либкнехт это означает, — горячо пояснил шкипер. — По имени немецкого коммуниста пароход назывался на котором я свою первую плавпрактику плавал. Нас, практикантов речного училища, тогда на Либкнехте трое было и все такие наколки сделали. Мы, дураки, ими гордились. Коминтерн тогда у всех на слуху еще был. Мы на парадах пели:
«Товарищи в тюрьмах, в застенках холодных,
Вы с нами, вы с нами, хоть нет вас в колоннах.
Шеренги тесней, заряжайте ружье,
Вставай пролетарий за дело свое…»

Ждали, что немецкий пролетариат на борьбу с фашизмом выступит. Через эту нашу наивность я и сам в тюрьму попал. Уже в советскую.» «Как дело было?» — поинтересовался Колонтаец. «Проще не придумаешь: австрийские пролетарии проявили бдительность, донесли в советскую комендатуру о подозрительном работнике у словака Новотного и, при очередной проверке документов, меня сцапали, для установления личности. Новотный им что знал, рассказал, ему не поверили, а я ничего добавить не мог: не говорил, да и не помнил. Особисты мою наколку рассмотрели и тоже решили, что я недобитый фашист и даже эсесовец. А потому стали меня добивать в самом прямом смысле слова. От побоев и ударов по голове, там у меня снова замкнуло и начали восстанавливаться и речь и память. Особистам теперь уже это показалось подозрительным. По их мнению, я обычный дезертир, а может еще и шпион, место которому — стенка. Но, тем не менее, запросили флотилию, там нашлись мои фотографии, меня опознали, вспомнили про гибель «БК» и попал я на подозрение теперь уже как диверсант. Не верилось никому, что единственно моторист может из всего экипажа уцелеть при подрыве, когда он первым погибнуть должен. Такого не бывало, и быть не может. А если случилось — то неспроста. По этой логике дали мне десять лет шахты на всякий случай и отбыл я их от звонка до звонка вместе с полицаями, власовцами, бендеровцами и прочей сволочью».
«И где же ты чалил, братан? — посочуствовал Колонтаец. — Несправедливо с тобой обошлись особисты.» «В Воркуте я канал, — рассердился Трушин. — Справедливо — не справедливо, легко теперь рассуждать. Я думаю, правильно поступили — ведь не расстреляли же, хотя вполне могли, имели право — но пожалели. Допустим, я и не виновен был, а сколько рядом со мной всякой сволочи облегченные сроки тянули, вместо вполне заслуженной вышки. Потому, что некогда особенно разбираться тогда было, следовало срочно от нечисти страну очистить. Как паровой котел от накипи. Если опоздать с очисткой — может взорваться. Наша страна тоже как паровой котел: нужно и дрова подкладывать, и подпитывать, и подшуровывать, и пар спускать, и от накипи чистить. А то что я пострадал, в масштабах страны не беда — я, может, на сотню зеков один такой попался. Зато жив и теперь свободен… Да и не пострадавшим и не осужденным я себя считаю, а свидетелем со стороны обвинения предателей Родины, которые заслуженно свою кару несли.»
— «Братишка, а почему ты на этом причале ошвартовался? Что, не нашлось веселее места, чем здешнее безлюдье?» — продолжал допытываться Колонтаец.
«Да как тебе сказать, — как бы оправдывался Трушин. — Всю каторгу я мечтал об этой пристани, где до войны мы с моей первой и потому незабвенной любовью цветы собирали. Пароход здесь на бункеровке долго стоял, пассажиров на берег отпустили. Все гуляли, лету радовались и вдруг новость: война. Не успели мы с Валей познакомиться, как пришла пора расставаться. Котенка я ей тогда на память подарил, а она мне цветы. С тех пор, и в матросском кубрике, и на тюремной шконке, и на каторге в шахте не забывал я ее голубые глаза и все мечтал встретиться. Но не знаю где искать и как найти. Надумал занять наблюдательный пост на этой пристани: может, будет проплывать мимо, выйдет на палубу. Потому я пароходы встречаю всегда с биноклем. Не раз обманывался: бегу по трапу, кричу: «Валя, Валя!» Подойду поближе — а это опять не та. А один раз обознался: увидел на отходящем пароходе похожую девчонку с котенком на руках, сердце забилось — чуть за борт не выскочил. Потом сообразил, что и девчонка давно постарела и кота того на свете уже нет — столько лет прошло. С тех пор вот и выпиваю — цели в жизни больше нет и ориентир потерял.» Трушин посмотрел на пустой стакан, опрокинул над ним пустую бутылку — не выльется ли из нее еще хоть капля, огорчился полученным результатом и свалился на койку, сразу захрапев.
Чтобы не слушать его рулады, Миронов снял со стены бинокль и вышел на палубу дебаркадера. Солнце садилось, и Иртыш остекленел на безветрии. В бинокль можно было рассмотреть, как далеко на рейде, где заготавливали веточный корм, от борта катера — по имени «Козлов» отвалила полная пассажиров моторка Романова и, отчаянно виляя по курсу, под двумя моторами понеслась в устье Конды. Миронов догадался, что Романова до утра он вряд ли увидит: компания явно направилась в деревенский клуб на танцы. Между тем к дебаркадеру пристани уже подбежал другой катерок по имени «Геолог-2». Бородач с его палубы кинул Миронову швартовый конец и прорычал:»Принимай чалку, братан. Где тут можно хлеба взять — у нас закончился.» «Куда идешь, Жорка? — опознал Миронов бывшего соседа по бараку «халеев». — Хлеб у меня есть, могу поделиться.» «Здорово Колонтаец! — теперь и бородач узнал встречающего. — Айда с нами в Самарово!» «А капитан разрешит?» — поинтересовался Миронов.»Я и есть капитан — снял все сомнения Мариман, — швартуй свою шаланду к моему борту, вместе пойдем.» Уговаривать Колонтайца не пришлось — другой такой удачи в неделю может не случиться. Осталось дать знать о своем уходе Романову. Смахнув с черной доски расписаний меловую надпись, Миронов сделал на ней новую: «Володя, догоняй меня, встретимся в Самарово на спасательной станции, Миронов.» Эту же информацию, без всякой надежды на успех, он продудел на ухо полусонному шкиперу дебаркадера. Затем прыгнул на палубу катера и отдал швартовы. Ярославец весело побежал по вечерней реке. Мотобот болтался под его бортом как перышко, не снижая скорости хода.
«Ты же уезжал обратно на Дон, Мариман». - доставал Жорку распросами Миронов «Уезжал сдуру, да вот одумался и вернулся, теперь уже навсегда, — весело отвечал Жорка Мариман. — Тесно мне там показалось. Реки мелкие, люди мелкие. А в нашей Сибири все широкое: и просторы, и реки, и души. Живи и радуйся. Значит, тут нам и жить следует. Здесь мы всем семейством и обосновались. Ты «Остяка» помнишь? Широкий человек оказался! Сургутсков теперь в нашем геотресте не последний начальник. А своих старых друзей не забывает. Прибудем — пойдем к нему в гости, чай пить».
Самаровская гора возникла на горизонте перед катером в сиянии тысяч огней. Среди них следовало отыскать огни спасательной станции, которая расположилась между пассажирской пристанью и местом стока из городской бани. Таковы причуды коммунальных начальников — располагать базы спасателей в тех местах, где никто никогда не купается, будь то Тюмень, Тобольск или Самарово. Зато отчетность по снижению утопляемости в зоне станции на высоте и не внушает беспокойства. А это для них главное.
Когда Романов в весьма нетрезвом состоянии вернулся из поселка на пристань, была глубокая осенняя ночь. На дебаркадере пристани горели три белых огня, на рядом стоящем рыбоприемном плашкоуте — один, стояночный. Их света едва хватило Романову чтобы увидеть, что катера с Колонтайцем на месте нет, как не бывало. На доску с расписанием он даже не взглянул или не разглядел на ней надписи. Поднятый с постели начальник пристани на вопрос, куда подевался катер, суверенностью заявил, что тот утонул вместе с экипажем, потому, что был неисправен с самого начала. Для поисков на дне шкипер не пожалел каната с якорем-кошкой, багра и фонаря «летучая мышь». Шумное траление кошкой и багром под бортом дебаркадера результатов не принесло, но пробудило ото сна кормприемщика с рыбоприемного плашкоута, который не замедлил поинтересоваться, кого это Трушин пытается поймать на такой большой крючок, акулу или кита. Что по многолетним наблюдениям кормприемщика дело бесперспективное для Иртыша. Узнав же, в чем дело и кого ищут, радостно пояснил, что катер еще вечером увели на буксире в Самарово, о чем имеется записка на щите пароходного расписания.
— «От меня не уйдет!» — заявил Романов, запустил оба мотора сразу и помчался догонять: для такой лодки шестьдесят километров не расстояние. Особенно если спрямить путь протоками. Полная луна старалась ему помочь и осветить плесы.
Перед Самарово Иртыш широко разлился по пойменному берегу, прикрыв водой многочисленные коварные отмели. Узкий судовой ход расположен вдоль крутого правого берега и неширок, не более четверти ширины русла. Владимир, не подозревал об этом, и, завидев в конце широкого плеса залитую огнями Самаровскую гору, взял курс прямо на нее по лунной дорожке. Естественно, что не разглядев под тонким слоем воды отмели, он на нее вылетел с полного хода. Моторы взревели, буровя винтами грязь, и заглохли. А Романов шагнул за борт, перекинул через плечо лодочную цепь и потянул за собой лодку вброд. Но Иртыш потому и зовется землероем, что за отмелью на нем всегда следует бездонный омут. Романов об этом тоже не знал и, конечно же вскоре ухнул в него с головой. Но в ледяной воде самообладания не потерял и цепи из рук не выпустил и потухшую трубку не выплюнул. А вынырнув, еще и успел поймать всплывшую капитанскую фуражку и водрузил ее на прежнее место. Лодка качалась рядом. Осталось в нее залезть и запустить моторы. Они послушно заревели. Стуча зубами от холода, Романов дал полный газ и взял курс на прожекторы спасательной станции.
А в это время в вагончике спасательной станции двое дежурных водолазов готовились к тому, чем логически должна была завершиться успешно завершенная дневная вахта. Никто за день не утонул, аварий не случилось, посещений начальства не предвиделось, вахтенный журнал заполнен, водолазное снаряжение на своих местах и просушено. В углу весело топится печка-буржуйка. На ней — доваривается молодая картошечка и начинает сопеть чайничек. На столе, на свежей газетке, крупно нарезаны муксун малосольный и черный хлеб, а рядышком художественно выложены свежие огурчики, успевшие покраснеть помидоры, свежая зелень петрушки и укропчика, естественно, здесь же лук зеленый и репчатый. Конечно же, соль и перчик. Стол не бедный, можно сказать, как у белых людей. Торопиться водолазам некуда: ночь впереди длинная и предстоит самое главное — ликвидация дневной нормы спирта отпущенного на регламентные работы по промывке шлангов. Доза уже разлита по эмалированным кружкам, но остается пока нетронутой из надежды растянуть удовольствие. И разговор между водолазами, которых обозначим как Первого и Второго, идет соответствующий моменту, на водолазные темы.
Первый вспомнил, как во время его срочной службы в Совгавани их водолазному боту пришлось принимать участие в подъеме затонувшей еще в войну баржи, груженой, марочным коньяком. Старшина бота — заметил, что водолаз первого класса Иващенко с грунта возвращается вроде как бы нетрезвым. Вещь казалось бы, невозможная: перед спуском обязательный медосмотр, а трехболтовый водолазный скафандр — не легководолазная маска, мундштук изо рта не выплюнешь и из горлышка не хлебнешь. Тем не менее, факт остается фактом: опускают Иващенко трезвого, а поднимают едва тепленького. Чудеса подводные, да и только. Уже когда баржу разгружать закончили, сознался сам Иващенко: обнаружил он внутри баржи воздушный пузырь, всплыл в нем, открутил в шлеме передний смотровой иллюминатор, отбил у бутылки горлышко, принял на грудь, завинтил иллюминатор и дернул сигнальный конец, чтобы поднимали. Пока шел подъем — успел окосеть. И так всякий раз, на удивление старшине.
Второй припомнил другую жуткую историю уже из местной водолазной практики случившуюся с ним самим два года назад. Затонули ночью на Оби сразу две баржонки-«колхозницы». Два друга капитана счалили свои суденышки бортами, зажгли ходовые огни и шли под двумя движками и одним рулевым на вахте — так быстрее. В тумане их не заметил и подмял под себя огромный сухогруз типа «Беломорский». Дело обычное и нечего всякой мелкоте в ночном тумане болтаться. Тем не менее, место столкновения отметили и вызвали водолазов для обследования. Выяснилось, что одна из «колхозниц» оказалась «Сменой», на которой капитаном ходил Владимир, муж Надюшки — медички Самаровской спасательной станции. «Представляешь, — рассказывал водолаз, — смотрю я сквозь стекла рубки, а в ней за штурвалом качается Володька, в тельняшке, форменной фуражке, трубка в зубах и борода на течении колышется. Труп качается и смотрит мне прямо в глаза. Качается и смотрит.»
Досказать он не успел: с резким стуком за спиной водолаза распахнулась дверь. В ее темном проеме возникла фигура в тельняшке, капитанской фуражке и с трубкой в стучащих от озноба зубах. С бороды капала вода, а круглые очки уставились прямо на опешивших от неожиданности водолазов. «Владимир, ты откуда?» — только и смог произнести один из них. «Из Иртыша.» — сквозь стук зубов отвечал пришелец и показал назад себя, на черную поверхность ночной реки. «Ты же утонул?» — не поверил водолаз. «Нет, я выплыл, но замерзаю, пустите погреться.» «Держи» — не пожалел своей порции спирта понятливый спасатель, и протянул кружку. Романов осушил ее залпом и, едва не задохнувшись от неожиданной крепости напитка, стал искать глазами чем бы запить. Решив, что в другой кружке должна быть вода, он осушил ее и ошибся. После этого поступка в глазах у него поплыло и Романов плавно осел на коврик тут же, где и стоял. Добродушные и понятливые водолазы укрыли его спасательными жилетами, еще раз подивились его сходству — с бывшим мужем медички и оставили отсыпаться до утра. А в вахтенный журнал внесли запись, что оказали помощь утопающему, спасли его от переохлаждения организма спиртовым компрессом и оставили в помещении до утра, для выяснения личности. После чего вернулись к чаепитию.
Очнулся Романов на кушетке, от ощущения, что его переворачивают на живот нежные руки, и кто-то приговаривает при этом: «Спокойно больной, сейчас мы вам сделаем укольчик». «Где я? И почему мне плохо?» — простонал Романов, открывая глаза. «Пока в медпункте спасательной станции, но до конца дня Вас переведут в стационар для лечения воспаления легких.» — объяснила фельдшерица. «А здесь мне нельзя остаться?» — расхныкался Романов. «Понравилось?» — рассмеялась Надежда. «Понравилась — подтвердил Романов. — Но если Вы меня навещать будете, согласен и на стационар.» «Можно подумать, — пообещала медсестра — В этом сезоне у меня спасенных и больных не густо.» И метавшемуся в жару Владимиру вдруг почудилось, что в Самарово он теперь крепко задержится и осядет надолго.
Уже в легочном отделении окружной больницы его навестил Миронов. «До свидания, братишка, — прощался он с Владимиром — Я свой катер владельцам сдал, со всеми делами расчитался, теперь снова свободен. Думаю опять на работу устраиваться. Старых знакомых по экспедиции здесь встретил, зовут меня к себе — шофером на лесовоз, зарплату и общежитие обещают хорошие. Отказываться резона нет: сам знаешь, деваться мне некуда. Уезжаю.» Ну прощай, — пожал ему руку Романов — еще увидимся.» «Не без этого.» — подтвердил Миронов и вышел. Романов смотрел из окна, как он одиноко уходит по припорошенной снегом дорожке. В аллее навстречу ему попалась фельдшерица спасательной станции — Надежда. Поравнявшись с Мироновым, она равнодушно кивнула ему и торопливо прошла мимо, в сторону пульманологического корпуса. И тогда Романов вдруг сразу вспомнил, что с утра задумал побриться и засуетился в поисках бритвы.



МЕЧТА ИДИОТА
Рассказ

Обстоятельства вынудили Николая Ивановича продать свою любимицу верную и удобную ВАЗовскую четверку, которая хотя и служила ему больше десятка лет, но находилась в прекрасном состоянии и с пробегом далеким от капитального ремонта. Да и откуда ему было накрутиться этому пробегу, если всех поездок у Николая, инвалида с детства, только от дома до садоводства «Ручеек», до берега речки, где он наслаждался тишиной и свежим воздухом в окружении удочек. Иногда и рыба клевала. Порой, даже неплохо и удавалось сварить ушицу прямо на берегу или в своем садовом домике.
Возвращался домой Николай как будто поздоровевшим, обтирал от пыли свою любимицу и запирал ее до следующей поездки в железном гараже неприметно приютившемся за мусорными баками в глубине двора. Его установку на этом месте Николаю, как инвалиду ограниченному в передвижении, еще в советские времена разрешил Горисполком, в девяностые годы подтвердили демократы городской администрации, а вот либералы новой волны признать прежние документы о безвозмездном землепользовании не захотели и потребовали от Николая демонтировать самовольно возведенную постройку, которая мешает расширению помойки.
Аргументировалось, что предполагаемое улучшение жизни населения неминуемо приведет к росту потребления и увеличению твердых бытовых отходов, для которых необходимы дополнительные мусорные баки. При этом то обстоятельство, что в настоящее время баки не переполняются и их можно опоражнивать не два раза в неделю, а хотя бы через день, районная Управа в расчет и к сведению не принимала. Ясно было одно, что муниципальным чиновникам не присущ здравый смысл, а преобладает желание красиво отчитаться по программе сноса металлических гаражей. Интересы хромого старика их в принципе не интересовали. А чтобы сломить сопротивление инвалида своему произволу, чиновники передали иск о сносе самовольной постройки в суд. И напрасно Николай в суде пытался доказать, что металлический гараж самовольной постройкой не является, поскольку не имеет фундамента, а имеет разрешение Горисполкома на его установку, что жить Николаю осталось совсем уже недолго, что действие водительского удостоверения истекает через три года и новую медицинскую справку ему уже не выдадут. И тогда необходимость в гараже возле дома для инвалида отпадет, и гараж можно будет демонтировать к удовольствию всех сторон. И попросил суд принять решение об отсрочке демонтажа на три года.
На это чиновники районной Управы возразили, что если демонтировать гараж немедленно, то Николай обязан выполнить это за свой счет. А до истечения трех лет отсрочки одинокий инвалид может умереть и тогда Управе придется убирать гараж за счет бюджета, в котором средства на подобные цели не предусмотрены.
Суд вникать в нужды инвалида не стал, ранее выданное разрешение признал утратившим силу, поддержал чиновников и вынес решение: гараж демонтировать за счет владельца.
Опечалился Николай Иванович свалившейся напастью и необходимостью внезапных трат из его скудной учительской пенсии и поиска подрядчика. Понимал старик, что неисполнение решения суда обойдется гораздо дороже и судебные приставы церемониться с ним не станут: обдерут как липку.
На счастье Николая Ивановича, выручил Володя Романов, сосед по «фазенде». Он согласился принять хлопоты и расходы на себя и увез гараж на свою дачу. На его месте выросла обжитая крысами мусорная куча из сломанных диванов, кресел и прочего хлама, который не входит в баки. Квартальные надзиратели из Управы захламление двора перестали замечать, как будто, так и надо. Дополнительные мусорные баки там так и не появились. Как выяснилось, бюджетом города их приобретение не предусмотрено.
А бездомную «четверку» инвалиду пришлось переселить в тесный двор, где она всем мешала, особенно зимой, когда зарастала снежными сугробами и вызывала агрессию снегоочистителей и дворников. Чтобы доканать старика-владельца, чиновники Управы его предупредили, что проходной двор жилого дома для хранения автомобилей не предназначен, и что если он не уберет машину, то ее вывезут эвакуатором на платную стоянку. С которой рассчитаться за хранение ему пенсии точно не хватит. Перед лицом такой угрозы Николай спасовал и, скрепя сердце, решил, что от поездок на рынок и на природу ему придется навсегда отказаться и настало время с любимицей расстаться. А значит надо попытаться машину продать, как ни жалко.
Тот самый Володя, сосед и адвокат, Николая Ивановича утешил: «У каждого мужика есть две мечты: первая — купить машину, вторая — от нее избавиться. Первую ты осуществил, а со второй я тебе помогу». И дал объявление о продаже Вазовской четверки через Интернет. Сосед был человеком продвинутым и знал что делать.
Через неделю появились покупатели. Сначала кавказцы, у которых загорались глаза при виде ухоженной машины. Но запрашиваемую цену они не хотели давать, рассчитывали «на халяву» и приобретение по доверенности, чтобы не утруждать себя «бременем собственности», угробить машину за сезон, насобирать на нее штрафов и сбросить обратно хозяину, разбираться с авариями и страховкой. Николай на такое не соглашался. Время шло, ручеек покупателей иссякал, как и надежда на избавление от обузы. И вдруг появился подходящий, которого и цена устраивала и просторный кузов: «Я монтажник электрооборудования и мне необходимо инструменты и оснастку перевозить». Как положено по закону, договор купли-продажи составили на месте, включив в него пункт, что новый собственник, в течение десяти дней самостоятельно выполнит перерегистрацию машины в ГИБДД на свое имя. Ударили по рукам и разошлись, довольные друг другом.
У Николая как гора с плеч спала. Но еще долго ночами он вскакивал на звук сработавшей под окном автосигнализации и приникал к окошку, прежде чем осознавал, что никакой машины у него больше нет и причин волноваться — тоже.
Как оказалось, он напрасно заблуждался. Беда не приходит одна.
Сережа, новый владелец «четверки», дождался субботы и, ранним февральским утром, когда из-за холода на дорогах города совсем свободно, покатил на перерегистрацию автомашины в ГИБДД. Он спокойно и без помех ехал второй полосой по центральной улице, когда из-за припаркованной девятки выскочил сотрудник ГИБДД и жезлом приказал ему перестроиться через выделенную для автобусов полосу движения и прижаться к обочине. Мгновенно Сережа среагировать не мог: асфальт блестел гололедом. Чтобы машину не закрутило, он медленно и плавно затормозил, переехал пустынную «выделенку» и остановился на обочине у бордюра. Инспектор, не объясняя причин, проверил документы, спросил маршрут и пожелал счастливого пути. «И зачем было останавливать?» — пожимал плечами Сергей. Он не догадывался, что накануне, на этом участке дороги установили камеру автоматической фиксации нарушений дорожного движения, которая уже засняла факт кратковременного пребывания его четверки на специально выделенной полосе. Но как-то не поймала в объектив инспектора, указующего жезлом «принять вправо». Инспектор о камере, конечно же, знал, но не затруднился предупредить о ней Сергея и составить протокол об остановке с целью проверки документов в запрещенном для движения и остановки месте.
Николай Иванович обходиться без машины постепенно привык и думать о ней забыл. Как вдруг достал из почтового ящика казенный конверт из районного отдела службы судебных приставов, в котором оказалось постановление о возбуждении исполнительного производства по постановлению № (20 знаков), от 1 июля с. г., Центра автоматической фиксации административных правонарушений ГИБДД, Николаю Ивановичу предлагается уплатить штраф в размере 1000 рублей. А в случае неисполнения в указанный срок в четыре пункта постановления перечисляли кары которые неизбежно последуют за неисполнение. Вплоть до ареста имущества и пенсионного счета в Сбербанке.
До указанного в постановлении срока оставалось три дня и Николай Иванович не на шутку перепугался: а вдруг заблокируют пенсионный счет? Восстанавливать справедливость — наплачешься. Позвонил судебному приставу-исполнителю: «За какое правонарушение меня штрафуете? У меня и машины нет!». «Это не к нам, — нежным голоском пояснила судебный пристав. — Разбирайтесь в ГИБДД. Они нам постановление направили — мы обязаны исполнять. А штраф все едино — оплачивайте сейчас. Если докажете невиновность — мы вам деньги вернем. Не оплатите в указанный срок — применим санкции». Николай Иванович приставу поверил, достал заначку, уплатил штраф через банкомат и поковылял в отдел ГИБД. Он не сомневался, что там разберутся и ошибочный штраф отменят. Он вообще доверял Гаишникам. И совсем не потому, что в одноименном телесериале они и справедливые и добрые. Не очень большая практика его общения с дорожными инспекторами не оставляла раздражения, скорее наоборот. За последние годы с дорог исчезли хамоватые малограмотные сержанты, не способные к общению и членораздельным требованиям. Им на смену пришли подтянутые, аккуратные офицеры, строгой выправкой и культурной речью внушавшие уважение водителей. И сам подход к участникам дорожного движения у сотрудников ГИБДД вроде бы изменился в лучшую сторону. Николай Иванович дважды вносил им предложения по улучшению дорожной обстановки и переносу знаков. Оба раза его предложения были не то чтобы просто приняты, но были подтверждены письменной благодарностью начальника ГИБДД. Поэтому старик шел в государственный орган с уверенностью, что там в его жалобу вникнут, ошибку признают и непременно устранят. При его учительской пенсии, не предусмотренная потеря тысячи была ощутима. Со штрафом ему не хотелось смиряться.
Отдел автоматической фиксации правонарушений на дорогах к приему жалобщиков оказался не подготовлен. Видимо вообще не предполагалось, что таковые когда либо появятся. В узеньком коридорчике, без намека на стулья, переминалась в ожидании приема солидная очередь. У каждого очередника своя правда, которую предстояло доказать и защитить. «Вот смотрите, — взывал к очереди один из них, — постановление о наложении штрафа. На нем фотография моей тачки, не привязанная к дорожной ситуации. Где снято, что нарушено — фотография не подтверждает. Снято крупным планом на дорожном полотне — и все!
Ни знаков, ни разметки. И я за это должен полторы штуки отдать?» Очередь понимающе гудела. Через пятнадцать минут пребывания в кабинете он выскочил раскрасневшимся: «Не хотят признавать оплошности. Написал жалобу, пусть разбираются с фотографом»…
Николая Ивановича с его костылем очередь согласилась пропустить вперед. После тесного коридорчика отдел оказался на удивление просторным. За десятком столов аккуратненькие лейтенантики обоего пола сосредоточились на персональных компьютерах. Николай Иванович даже залюбовался на слаженность и порядок: как в милицейских телесериалах — все делом заняты. Но капитан, принимающий граждан, общему деловому настрою не соответствовал и пребывал в раздражении: жалобщики вынуждали его признавать ошибки, за которые старшее начальство отдел не жаловало. И Николая Ивановича он встретил предвзято: «У Вас что? Документы на стол: паспорт, права, страховка и все прочее». Николай Иванович выложил постановление и договор купли-продажи машины: «Вы меня штрафуете за нарушение, которого я совершить не мог, поскольку машины у меня во владении нет». Капитан не поверил и вошел в компьютер. Через минуту он вынул из принтера копию постановления и сверил его с договором купли-продажи. А сверив, обрадовался: «Фактически машину Вы продали. Но формально на момент правонарушения оставались ее владельцем, поскольку перерегистрацию еще не осуществили. Вашу жалобу об отмене штрафа принять не могу — предусмотренный законом десятидневный срок обжалования со дня получения Вами постановления давно истек». «Да не получал я вашего постановления никогда!» — попробовал возмутиться Николай Иванович. — Покажите мне квитанцию в получении, где есть моя роспись».
«Нет у нас такой квитанции и не может быть, — отпарировал капитан. — У нас с Почтамтом теперь современный электронный документооборот. Мы на компьютере набираем постановление с фотографией нарушения, электронной почтой отправляем его Почтамту, там его распечатывают и доставляют под роспись адресату. Вам его доставили, вы его получили и не обжаловали в установленный срок. О чем Почтамт нас уведомил через компьютерную программу «Почта России. Отслеживание почтовых отправлений. Сами можете убедиться — номер почтового отправления я для вас запишу».
«И этой компьютерной липы, набранной неизвестным исполнителем, без удостоверения ее подписью должностного лица, печатью или, хотя бы, штрих кодом для вас достаточно, чтобы оштрафовать непричастного и невиновного?» — возмутился Николай Иванович.
«Достаточно, — радостно улыбнулся капитан, — такая у нас программа и стереотип работы. Нам не до тонкостей — разбираться некогда, много вас ходит. Так что сами разбирайтесь на почте и если они напортачили — обращайтесь в суд. Но не думаю, что своего добьетесь». «Плохая у вас программа, — не согласился Николай Иванович. — Не достоверная, не справедливая, не честная». Уходя, он услышал вдогонку: «Нас устраивает».
Николая Ивановича резюме ГИБДД не устроило и он сочинил послание начальнику Почтамта, в котором изложил суть происшедшего, сослался на номер почтового отправления и поставил перед связистом вопросы:
Почему между отправкой из сортировочного центра и поступлением его на обработку в отделение 620000 (Почтамт) прошло два месяца? Где оно болталось?
Почему между поступлением письма в отделение 620000 — 09.09.2014 в 12.22 (обеденный перерыв) и его якобы состоявшимся вручением 09.09.2014 г. в 13.32 прошло рекордно короткое время 1 час 10 минут. Как это вам удалось достичь? И кто этот рекордсмен?
На почтамте, в оконце по приему жалоб и обращений от населения, внешне приятная почтовая дама обворожила Николая Ивановича лучезарной улыбкой, посетовала на сложности почтовой службы вообще и в электронных отправлениях в особенности, внимательно прочитала обращение и пообещала официально ответить через неделю.
Ответ пришел через десять дней. Почта извинялась за упущения в работе и заверяла, что впредь подобное не случится. Как будто у Николая Ивановича все еще есть машина на которой он будет продолжать нарушать перед фотокамерами ГИБДД. Однако появился повод повторно посетить ГИБДД чтобы востребовать несправедливо взысканный штраф.
Знакомый капитан почтовому посланию не обрадовался, признал, что если бы не почта, по своевременно поданной жалобе постановление пришлось бы отменить. Но теперь ничего поделать нельзя — сроки упущены. К тому же штраф поступил на счет службы судебных приставов. А они его без судебного решения не вернут. А чтобы облегчить Николаю Ивановичу решение этой задачи, посоветовал дождаться официального ответа ГИБДД, который придет к нему не раньше, чем через месяц, как положено по закону и процедуре.
И Николай Иванович настроился ждать.
Вечером, за шахматной партией, Николай Иванович жаловался соседу Володе: «Представляешь, эти ребята, что у кормушки власти, самые мелкие чиновники от квартального надзирателя, почтового оператора до капитана полиции, простого человека, пусть он даже трижды заслуженный ветеран, в упор не видят. Потому, что он ниже занятого ими горизонта. Они стоят над гражданином в силу занятой ими должности.
И с этой площадки обыватели кажутся им не более муравьев, которые если чрезмерно закопошатся, подошвой бюрократии будут придавлены. Чтобы не пикали».
«А до тебя это только сейчас дошло? — усмехнулся Володя. — Ты думаешь, этот капитан-гаишник тебе помогать настроился? Дудки! Ты со своими разборками ему покой нарушаешь, мозгами шевелить заставляешь. Он за выполнение плана по штрафам отвечает, а за восстановление справедливости к тебе — нет. Вернуть тебе штраф — значит признать свою плохую работу. А это на премии и карьере скажется. Прекрати с ними бодаться — штука деревянных того не стоит. Только каблуки шагая по инстанциям стопчешь. А они дороже стоят».
«Хочу я, Володенька, эту систему подправить, в которой никто за свои действия отвечать не хочет. Почтовики фальсифицируют сведения о доставке, гаишники это знают, но безпрекословно принимают фальшивку к руководству. Потому, что никто с них за это не спросит. Мечтаю зарвавшихся, на место поставить: так сильно меня обидели».
«Мечтать не вредно. Ты, в свои семьдесят, так и не понял, что с пионерскими иллюзиями о порядочности, впитанными в послевоенном детстве пора уже расстаться. Время на нас наступило жестокое, Шах тебе, Николай Иванович, от офицера. Сдавайся».
«Сдаваться рано. — не согласился Николай Иванович. — У меня пешка проходная. Она в игре больше непутевого офицера значит».
Через месяц с небольшим, как и было обещано, пришел ответ ГИБДД. Как и ожидалось, инспекторы вчистую проигнорировали свой прокол с почтовым уведомлением, признали, что на момент дорожного правонарушения машина была во владении другого собственника, но на него еще не зарегистрирована. А потому, за отменой постановления о штрафе следует обращаться в административный суд.
Николай Иванович, не долго раздумывая, с помощью рекомендаций Интернета написал жалобу в суд, с просьбой отменить постановление ГИБДД о наложении штрафа и вернуть незаконно взысканные деньги. К жалобе приложил копии постановления ГИБДД, постановления службы судебных приставов, квитанции об оплате штрафа, договора купли-продажи автомобиля, ответа Почтамта и ответа ГИБДД на жалобу. Все это отнес в канцелярию суда, получил расписку и приготовился ждать вызова в судебное заседание. Однако улита правосудия явно не спешила с рассмотрением жалобы и повестку не высылала. Николай Иванович слегка занервничал: чего тянуть — ведь все ясно.
Сосед Володя еще и «подначивал»: «Конечно — ясно. Судейские ищут зацепку, чтобы тебе отказать. Ты когда-нибудь слышал, чтобы административный суд отменил штраф с мужика-водителя? Мне лично не приходилось. Судьи даже инспекторов ГАИ в качестве свидетелей никогда не допрашивают. А все потому, что судьями там исключительно женщины, в силу своей профессии гордые, властные, жесткие, самоуверенные, оттого в семейной жизни несчастные. А потому на всех мужиков внутренне озлобленные, хотя сами того не осознают. К ним в процесс без женщины-адвоката лучше не соваться. Так что плохи твои дела». «Глупости! — не соглашался Николай Иванович. — При чем тут мужики-бабы. Закон для всех одинаков. Увидишь». «Ну посмотрим», — не стал спорить Володя. Ему, как теперь выражаются менеджеры, все это «фиолетово».
Николай Иванович уже устал ждать, когда, к исходу второго месяца ожидания, пришел вызов в суд, для участия в качестве истца.
К назначенному времени в узком коридорчике у зала судебного заседания собралась небольшая кучка страдальцев. В их числе оказался и покупатель «четверки» Сергей. «Вот повторно вызвали, — пояснил он Николаю Ивановичу. — Расскажу как меня «гаишник» под объектив подставил». Наконец, секретарь суда зафиксировал явку, собрал у всех паспорта и заверил, что судья прибудет уже очень скоро. Если бы Николая Ивановича не предупредили, он бы все равно догадался что по коридору идет судья: по уверенной твердой поступи, осанке и выражению глаз. Лицо, прическа и шея античной богини наводили на мысль, что именно так и должна выглядеть сама Фемида. «Однако, ошибся сосед Володька, — мысленно восхитился Николай Иванович. — У такой в семейных делах должен быть идеальный порядок. Ей злобствовать на мужиков не приходится». И пришел к убеждению, что и его сегодня в суде не обидят.
Однако, в зале заседания он все равно как бы затормозился в эмоциях и съежился от официальной строгости и металлических интонаций в голосе судьи. После исполнения обязательных предварительных формальностей она принялась отчитывать самого жалобщика за то, что он сам не снял с учета проданную машину. На это Николай Иванович возразил, что именно этого закон не требует, а в договоре купли-продажи прописана обязанность нового собственника сделать это самостоятельно.
Вызванный для пояснения новый собственник — Сергей подтвердил, что на момент фотофиксации нарушения, за рулем находился именно он. Но на нарушение его спровоцировал сотрудник ГИБДД. Его показания почему-то не понравились судье. Она произнесла еще несколько укоризненных фраз в адрес Николая Ивановича, который не удосужился в установленный срок обжаловать первичное постановление ГИБДД в порядке подчиненности. Но, перелистав дело, нашла в нем и зачитала ответ Почтамта, после чего вынесла решение: Постановление ГИБДД о привлечении к административной ответственности отменить, исполнительное производство службы судебных приставов по этому делу прекратить. Решение можно получить через неделю, а вступит в силу оно только через месяц. В отношении Сергея — ни слова.
Домой Николай Иванович бежал как окрыленный: есть еще на земле правда для простого пенсионера. И суд у нас строгий, но справедливый и праведный. Есть куда обратиться за защитой от произвола начальников. О победе здравого смысла хотелось рассказывать всем знакомым и соседям.
Только сосед Володя его эмоции поспешил остудить: «Ну и чему ты радуешься? Чего добился? Допустим, в ГИБДД исключат тебя из базы данных о нарушителях ПДД. А тебе это надо, если ты теперь навсегда пешеход и машины у тебя не предвидится? Во вторых, сказано исполнительное производство по делу прекратить. Да оно судебными приставами давно прекращено — сразу как ты штраф уплатил. А вот о том, что они должны тебе штраф вернуть, в решении ни слова. Они тебе и не вернут — вот увидишь. Вместо того, чтобы спешно штраф оплачивать, следовало сразу жалобу в суд подавать и с копией — к судебным приставам, чтобы приостановили производство. Тогда решение суда имело бы смысл. А так — напрасные хлопоты». Николай Иванович догадывался, что Володя в чем-то прав, но сдаваться не торопился. Не верилось, что его денежки могут запросто прикарманить.
Районный отдел службы судебных приставов встретил его рамкой металлоискателя, тщательным досмотром его трости при входе и пустотой коридоров. Среди десятка застекленных боксов, предназначенных для удобства работы приставов, Николай Иванович отыскал тот, в котором должна была находиться исполнительница, обещавшая вернуть ему штраф после решения суда. Но оказалось, что она успела уволиться, а на ее месте теперь новенькая, которая не в курсе его проблемы. И вообще не в курсе дел. Сверкая новенькими погонами на свежей рубашке, очаровательная девушка-пристав предложила Николаю Ивановичу зайти этак через недельку, когда она с помощью старших приставов разберется, как в его случае поступать положено. И даст соответствующий ответ. Николай Иванович со времен советской юности привык уважать людей в погонах. А потому беспрекословно подчинился. Хотя долгие хождения по крутым лестницам и длинным коридорам властных структур и прения с чиновниками, при его инвалидности и возрасте, стали невыносимо изнурительными. Валидол в нагрудном кармашке пиджака пришлось заменить нитроглицерином. Поэтому, через неделю, чтобы не тащиться напрасно, он позвонил девушке-приставу, в расчете узнать результат заранее. На другом конце провода исполнитель обрадовано защебетала: «Знаю, помню, подготовила письмо в ГИБДД. Но руководителем пока не подписано — лежит у него в папке. Зайдите дня через три-четыре».
Через четыре дня Николаю Ивановичу вручили письмо для отдела ГИБДД, которым предписывалось на основании решения суда об отмене штрафа и прекращении исполнительного производства по административному делу вернуть ошибочно взысканный штраф. «Для этого мне через весь город ковылять надо», — попробовал возразить оштрафованный. «Это теперь ваши проблемы. Не хотите — не доставляйте. А мы свое сделали» — отпарировала девица и погрузилась в чтение других бумаг. Пришлось согласиться с неизбежностью самообслуживания.
В отделе автоматической видеофиксации нарушений ГИБДД его встретили как старого знакомого. Блондинка в звании старшего лейтенанта радостно сообщила Николаю Ивановичу, что деньги возвращаются не у них в отделе, а в бухгалтерии, которая находится далеко на окраине города, на основании справки о поступлении денег от штрафа, которую она выдать не может. Поскольку Николай Иванович оплачивал штраф через службу судебных приставов и сам в финансовые отношения с ГИБДД не вступал. И даже подтвердить поступление денег во исполнение постановления ГИБДД не может, поскольку их постановление имеет двадцатизначный номер, а служба судебных приставов при взаиморасчетах указывает десятизначный. Поэтому надо возвращаться обратно к судебным приставам и там разбираться.
Пятница у приставов не приемный день. Поэтому Николай Иванович явился к ним в понедельник. Но, к немалому удивлению, своего пристава на рабочем месте не обнаружил. «Она сдает сессию в институте» — пояснили в соседнем окошке. «И что мне теперь делать? Сколько еще ходить за правдой?» — попробовал возмутиться Николай Иванович. «Через две недели Ваша Аня вернется, ждите, — последовал ответ. — Никто вместо нее с вами разбираться не будет: у каждого свой план и свои субъекты. И не забывайте где находитесь — гонор поубавьте». Последняя фраза прозвучала как угроза.
Николай Иванович попритих: действительно, лучше помолчать. А то еще оформят суток на пятнадцать. Ума у них хватит.
Через две недели пристава Ани на месте опять не оказалось. «Она уволилась» — пояснили другие. А на его вопрос «как быть?» только пожали плечами. Ситуация складывалась тупиковая. И Николай Иванович побрел по коридорам считывать на дверях таблички. На одной из них значилось: заместитель старшего судебного пристава. За ней обнаружилась дама в чине майора внутренней службы. Терпеливо выслушав, она повела Николая Ивановича в другой кабинет, где ее подчиненные занимались контролем платежей и финансовых операций. Перед оком начальницы подчиненные-приставки вздрогнули и приободрились.
Документы, представленные Николаем Ивановичем, финансисты старательно просмотрели и сообщили даме-майору, что ничего сделать нельзя, потому, что компьютерные программы ГИБДД и РОССП составлены каждая сама по себе, между собой не согласуются и отследить ничего нельзя. А в ручном режиме отыскать единичный платеж нереально и некому. От прозвучавшей информации дама-майор помрачнела, но Николая Ивановича сразу не отфутболила, а провела к очередной девушке-приставу Асе, которой поручила написать официальный запрос в ГИБДД с требованием вернуть платеж обратно в РОССП, чтобы возвратить его незаконно оштрафованному. «Вы звоните, — посоветовала она Николаю Ивановичу, — как только деньги вернутся, мы их Вам сразу выплатим». И сама подумала: если вернутся.
Спустя некоторое время, ходатай дозвонился до Аси. Та ему сообщила, что письмо в ГИБДД написано и ответ ожидается. Еще через неделю, Ася подтвердила, что ответа ГИБДД пока еще нет и ускорить его она не в состоянии. А еще через десять дней обрадовала, что ситуация проясняется: в ГИБДД ответить поручили девушке, которая отвечает за эти операции, но очень-очень загружена. К тому же она на днях ушла в отпуск. И до ее возвращения всем придется потерпеть. Так что звонить раньше чем через месяц не имеет никакого смысла.
Через месяц, отчаявшись дозвониться до Аси, Николай Иванович снова наведался в РОССП и ее на рабочем месте не обнаружил. «Уволилась, — тоскливо сообщила другая девушка-пристав. — У нас такая низкая оплата». «И кому передала дела?» — попытался отыскать след Николай Иванович. «А никому. Неразобранные лежат». - с вызовом ответила девушка и покинула присутствие. Николай Иванович ощутил себя попавшим в бездонное бюрократическое болото, которое неотвратимо засасывало и не оставляло надежды.
«Устал я за своей тысячей по коридорам ходить. Чины всякого рода смотрят на меня как на сутягу и вымогателя. Для них мои деньги мелочевка, ради которой не стоит и заморачиваться. Плюну я на это дело — сил не хватает» — жаловался он вечерком соседу Володе. «А ты раньше как-то не понял, что у приставов на это весь расчет? У чиновников такой прием называется «вола водить». Измучить жалобщика оттяжками и отговорками, загонять его по инстанциям, запутать и запугать, чтобы смирился с неизбежностью поражения перед системой и сам отступился. Ты думаешь бюджету и приставам нужна твоя жалкая тысяча? Да они ее давно потеряли в ворохе платежных бумаг и компьютерной бестолковщине. Потому и не могут тебе возвратить. А признать упущение для них — значит умалить достоинство государственной службы. Вот они и изворачиваются, тянут время к наступлению срока давности». «Тогда я старшему приставу официальное обращение направлю. По федеральному закону «Об обращениях граждан» должностное лицо обязано дать мне ответ в течение месяца. Если откажет в возврате штрафа — обжалую в суд» — пришел к выводу Николай Иванович. «Да давно пора, — согласился Володя. — Не понимаю, чего ты тянешь».
«Доверился я чиновникам — люди все исключительно симпатичные и в погонах. Значит должны защищать тех, кто их на должности за счет налогов содержит». «Обрадовался, — возразил Володя. — Приставы не защищать предназначены, а принуждать, взыскивать, тащить и не пущать…».
На другой день, Николай Иванович набрал на компьютере обращение к старшему судебному приставу, в котором изложил историю своих хождений по инстанциям, сослался на решение суда и предложил службе судебных приставов избавить его, инвалида, от дальнейших хождений и самостоятельно возвратить незаконно взысканный штраф путем перечисления суммы на его пенсионный счет в Сбербанке. Затем, заказным письмом, с описью вложений и уведомлением о вручении отправил старшему судебному приставу района. И в уверенности, что правильные действия со стороны адресата непременно последуют, уехал с приятелем на рыбалку. Замечательные летние денечки жалко было просиживать в коридорах. Кто знает, сколько их еще старику осталось.
Лето шло к концу, когда Николай Иванович про свое обращение вспомнил и обнаружил, что отвечать на него судебный пристав даже не думает. Права и чаяния стареющего инвалида с высоты его должности кажутся настолько ничтожными, что их и замечать не следует. «Видимо и на самом деле мой платеж потеряли и не хотят признаться» — догадался Николай Иванович. И написал уже жалобу на бездействие старшего судебного пристава, которую в порядке подчиненности передал в канцелярию Главного судебного пристава области.
«Без толку все это, — комментировал Володя. — Ты думаешь, они свою плохую работу признают? Да никогда. Им легче тебе вообще не ответить — за это спросить некому. Их безответственность — по закону безнаказанна. Не бейся лбом в эту стенку: систему не прошибешь, а собственные мозги стрясти можешь».
Прав оказался многоопытный Володя. По истечению всех предусмотренных законами сроков, ответа на его жалобу не последовало. Совсем никакого, как будто и жалобы и обращения никогда не было. Огорчился ветеран от такого невнимания и неуважения к своей престарелой личности. Сорок лет в школе он внушал на уроках, что «человек — это звучит гордо». И даже сам в эту истину поверил и до сих пор веровать не устал. Правда, в последние годы клирики «в тафьях и власяницах» повсеместно внушают, что «всякая власть — от бога», а потому следует покорно смириться с ее апостолами. Однако душа Николая Ивановича мириться с произволом никак не желала и взывала к торжеству справедливости: «Я не тварь дрожащая, а Право имею».
Вопрос стоял уже не о возврате несчастной тысячи, которая за истекший год почти вдвое обесценилась. Под сомнением оказался принцип равенства всех перед Законом, не зависимо от занимаемой должности. Допустим, обратится человек к Президенту, не важно с каким предложением или просьбой, самой пустяковой. Ответ непременно последует, в уважительной форме. Примеров тому тысячи. А судебные приставы, похоже, мнят себя выше самого Президента, выше Закона и Права. И отвечать считают ниже достоинства.
Не утихомирился Николай Иванович и снова написал жалобу в суд, с просьбой признать бездействие судебных приставов не ответивших на его обращение и жалобу незаконным и не соответствующим «Закону РФ «Об обращениях граждан». Благо, что такие иски госпошлиной не облагаются. И настроился на долгое ожидание процесса. Но на этот раз результат из суда пришел почтой сравнительно быстро.
Из решения районного суда следовало, что по направленному почтой вызову стороны в суд не явились, а потому дело рассмотрено в их отсутствие. Из представленных суду материалов следует, что истец пропустил десятидневный срок обжалования действий (бездействия) судебных приставов установленный Законом РФ «Об исполнительном производстве» и других статей (которые как потом оказалось не должны были применяться), а потому в удовлетворении жалобы истца и признании бездействия судебного пристава незаконным — отказано. Но истец имеет право в десятидневный срок подать на это решение апелляцию в областной суд.
«Сбылась мечта идиота! — выругался сосед-Володя. — На кого ты, Николай Иванович, своей жалобой замахнулся? На уважаемого члена судейской корпорации: ее старшего пристава, верного слугу, исполнителя в чинах и звании. Ты рядом с ним в микроскоп не виден. Как пыль на дороге, которую можно стряхнуть и дальше топать. Судейские своего пристава вовек не сдадут, сколько ни жалуйся. А когда решение вступит в силу, любые последующие жалобы по этому поводу рассматриваться не будут, потому, что решение уже состоялось. Таков закон, таков закон и нерушим вовеки он». «Значит, буду подавать апелляционную жалобу. Я еще надеюсь на справедливость, — уперся на своем Николай Иванович. — Иначе и жить не захочется». «Без адвоката тебе это дело не выиграть никогда. Только никакой адвокат за твое копеечное дело не возьмется. И я в том числе. А одному тебе против судейских — все равно, что против ветряных мельниц, не выстоять. Ни о какой справедливости в наше время нечего и мечтать. Судят теперь не по закону, а по совести — охладил его пыл Володя. — Он, видите ли, он о справедливости размечтался… Ты, как карась-идеалист, мечтаешь щуку призвать к добродетели. А она такую мелочь как ты в упор не видит. От изумления твоей дерзостью разинет рот, вдохнет — и нет тебя. А она, хозяйка водоема, тобой даже не поперхнется и не заметит, как сглотнула.»
«Что же мне и не жить теперь?» — едва не заплакал старик.
«Ну зачем же так? Доживай тихонечко, не мельтеши у щук перед носом. А то сожрут.
— Авось подавятся.



УЛЕТЕЛА ВЕСНА
Послесловие

Улетела весна, улетела
За далекими тучами скрылась,
Листья с желтых берез облетели,
Голова моя снегом покрылась.
Улетели мечты, улетели.
И следочка от них не осталось.
Потускнели заветные цели,
Только осень, тоска и усталость.
Улетела любовь, улетела
Вместе с нею и юность и зрелость,
Без товарищей жизнь опустела,
Им взамен — пенсионная серость.
И не тянет бродить на приволье,
Открывать на лужайке бутылки,
Не приносит веселья застолье
Лишь наутро похмелье в затылке.
Снег метет по осенним дорогам,
Оседает в пути под кустами
Мне, похоже, осталось немного:
Скоро лягу и я меж крестами.
2013 г.