Борис Комаров. Несчастный случай
СЧАСТЬЕ МОЕ
(из разговора)
Вот же: чуть непогода и ноет, ноет нога. Потрешь коленку, изморщишься весь — вроде отпустило, потом опять…Давно это, с восемьдесят четвертого, как Федька родился, сын, помнишь приезжал со мной на пересмену, пацанчик беленький? Во, он и есть. Целая история, брат…
Жили в Белогорске, дальше Челябинска, не-ет, еще дальше, сюда переехали как теща слегла, жена в слезы: в Тюмень да в Тюмень, так ни за что бы. Уютный городишко, а главное новостройки не давят: коробки серые и земля ржавая от обломков кирпича. Купил раз книжку, дядьке в деревню послать, вышли, пишет, хочу дом на отличку поставить. Иду на почту, листаю, господи! Сколько стилей в строительстве: и барокко, и роккоко, и готика на Западе, а у нас! — бараки. «Хрущевки» туда-сюда, плюну да стерплю, а девять этажей и выше? Сдавят как щенка, закроют от солнца и враз поймешь — чем больше висит надо мной, тем меньше я. Среди крепких деревянных домов отдыхаю, спокойно здесь, а бани затопят в субботу, потянет с огородов горьковатым дымом — вроде весна. Жаль дом от центра неблизко, в Алексеевке, километрах в десяти. Старики раньше на хладокомбинате работали, вот и построились неподалеку, забор в забор. Озеро вдоль поселка, с него километры получаются, напрямую рядом. Зимой чуть схватит воду морозом — нет-нет легковушка проскочит по льду. Я не пробовал: кто мерял его, толщину прикидывал? Да никто, и спуски плохие.
Сменщик тоже поселковый, в армии отслужил и сразу натачку, ростика небольшого, рыжий, и усы такие же. Приедет на пересмену, ждет в машине.
— Витька! — кричу в окошко. — Кофе будешь?
— А колбаса есть? — вопросом на вопрос.
— Есть.
— Иду-иду, мне калории во как нужны — такую девку встретил!..
По двенадцать часов работали, а это не восемь законных отсидеть, отдежурить, тут едешь и едешь. Днем ладно, есть пассажиры, а ночью? Пустой город, особенно под утро. Глядь, крутится кто-то впереди под фонарем, ждет. Ближе: вот тебе на! — дворник метлой машет, гонит снег в кучи, пока машин мало. Матюкнешь его с досады… на вокзал разве проскочить? Пресменишься — спать бы и не можешь: крутятся колеса в башке, бьются о края глубокой ледяной колеи, вот-вот кинет в бок да о столб. А то примерещится: спишь за рулем. Вскочишь: что наделал, разобьюсь! — потом тряхнешь головой — ну и дурак, дома ведь! Ухнешься в постель, закроешь глаза, и опять поехал…
Дочка маленькая подойдет тихонько, погладит ладошкой по волосам, ничего, мол, куклы тоже за день устают — утром опять веселые. Радость ты наша, глазенки блестят, все при ней, но не парень, далеко, далеко до него, мужик это, брат, опора. Друзья-товарищи окружают до времени, пока молодой, и они такие же. Потом уткнулся всяк в свою семью, ребятишки навалятся, хозяйство у каждого, тебе, Борису Алексеевичу, кто поможет? Кто плечо подставит коль строишь дом и бревно поднял? Не бабы, ясно дело — парень нужен. Мужик с полуслова понимает, ум в крови у него. Ты: — А… — он уже пилу подает. — Как догадался? — «По глазам, батя, по глазам». — …Так то.
А пока маленький, я бы с ним мастерил чего-нибудь, в магазины где модельки самолетов, да машинки продаются, ходил — надо к технике приучать. Вон у Леньки Грачева пацаненку десять, а уже помогает. Ленька на ремонте стоит, слесаря у начальства не допросится, ну и бог с ним, говорит, Васька хоть и мал, да ключ с молотком всегда подает. Покараулить может, коль отец от эстакады в инструменталку пошел, это таксопарк, чуть зазевался — останутся от «Волги» хрен да уши…С сыном хорошо. — Как дела? — спросишь. — Ну и молодец, давай отдохнем минут пять. — И вообще… не дело одного ребенка иметь, вдруг беда — останешься с Натальей нос к носу.
Обрадовался, когда она про пацана сказала. Так, мол, врачи и говорят, наверное, мальчик будет. Куда себя деть не- знал, были бы крылья — секунды на земле не сидел, летал и летал, с каждым встречным радостью делился бы. Сменщику рассказываю, а он:
— Даешь ты, Борька, третий раз за полчаса о сыне слышу, остынь!
Вечером подкидываю Веруську к потолку:
— Хочешь братика?
— Хочу! — верещит. — А он рыжий будет, как дядя Витя?
— Почему рыжий-то? — даже качать ее перестал. — Русый он будет, русый, на тебя похож.
— На меня?! — освободилась торопливо из объятий и к зеркалу, братика смотреть.
Батя и то зашевелился, сунулся в пристрой, (столярка там, дома шкафа нет магазинного — все его работы), вздыхал полдня, потом успокоился, вот! — ножовочку в две ладони нашел, еще рубанок малюсенький, приладил их над верстаком, полюбовался, нет, не все, взял молоточек, что поменьше и тоже на гвоздик — внуку инструмент, в нашем роду безруких не было. А бабке все равно: внук или внучка, лишь бы человек родился. Закроются со снохой и перебирают Веруськины пеленки, ползунки и рубашечки в красный горох. Что получше — в сторону, а самое ладное, не пользованное еще, в отдельный сверток, это в роддом, на твоей, Борис, совести, не забудь. Скажут тоже! Да я хоть завтра в тачку положу, возить с собой буду, чтоб под рукой.
Дядя Миша из деревни открытку прислал, как станет Наталье невмоготу — бейте телеграмму, тоже из роддома встречать буду. Батя не удержался, черканул брату, а тот скоренько ответ. Его бы горячность, энергию немеренную каждому: мяса копченого навезет, наливок, плотных и густых как машинное масло, не подумаешь, что внутри, самогон только фильтрованный три раза.
Я, когда в школе учился, часто на лето к ним ездил; речка там, днями с удочкой сидел. Теперь не смогу: рыбешки осталось всего ничего… и охотников не люблю: последнюю лису сутками гонять готовы. И у дядьки такой характер, жалко ему живое. Смотрю вечером: петуха на насест сажает, в другой день — та же история, как понять? — а он растолковывает:
— Тяжелый, потому и не взлетает, генерал!
Дядя Миша его на рынке купил, кур много дома, а петуха нет, не получился. Радовался покупке: экий красавец, гребень наотмашь, кровь в глазах, затопчу! — так и хочет гаркнуть. Вечер наступил, не взлетает, будто не видит насеста. И ругали его, и курицу перед носом генеральским подкидывали, смотри, мол! — не хочет лететь.
Тетка Галя в сердцах говорит:
— Отруби башку, чего цирк устраивать?!
А дядьке жалко:
— Нет, больно крепок, ты глянь, глянь, Рокоссовский ведь!
И научил генерала, к осени как самолет летал, первый заскакивал на жердинку, орал курам, толковал свое, а хозяйку невзлюбил, посмотрит выпуклым, будто навороченным глазом и боком-боком в сторону — обиделся.
Двадцатого ноября отвезли Наталью в роддом, морозы стояли под тридцать, холодища, но и хорошо по-своему: па машине легче в мороз, к зиме привыкать, чем в минус два— четыре градуса — гололед не сильно чувствуешь. Когда в таксопарк пришел, в первые зимние дни или фару разобью, или крыло «подравняю» о столб, года три привыкал. Но правил машину сам, не заезжал битый в гараж, шум поднимут, как стая волков: и акт об аварии составят, и на комиссию по безопасности движения вызовут — все будет, только шею подставляй. Я по-тихому: домой заскочу, загоню тачку в ограду, молоток в руки и выстукиваю крылья, сколь голова соображает да глаз неровность видит. Потом подкрашу, подмажу губкой и на линию, дорабатывать. Поделился бедами с Ленькой Грачевым, смеется только:
— Это, брат, с каждым бывает. Видишь бампер новый и краска свежая? Вчера весь вечер со сменщиком возились…, а ты ноешь!
Успокоил… я разве ною? Волнуюсь я. Куда без таксопарка? Верно говорят: — Каждому свое: кому каша, кому повариха. — Люблю свою повариху и ненавижу. Убил бы, а потом бесился, думал как оживить, вот зараза какая досталась.
Привык метаться, ехать и ехать, сколь силы хватит, а чуть остановлюсь — все! — разорвется кажется сердце от потери скорости, от аритмии.
…Погодить бы Наташке рожать, набиралась бы витаминов, шила пеленки да ерунда вышла, из-за меня. Еду в тот день на обед, в пельменную, целый час потерял утром — колесо проколол, тороплюсь. Смотрю у рынка в клубах пара, дыма сизого от глушителей автобусов, двое парней машут, стой! Один крепенький, меня пошире, светловолосый, другой смуглый, худой, как кость. Жмет их мороз, куртки болонье- вые скукожились, колом стоят, того гляди переломятся, как стекляшки. Прижался к обочине.
— Шеф, кинь до дворца, до «Металлиста»!
Нормально, все не порожняк гнать. Парни сзади уселись,
дышат на ладони, сопят простуженно, ничего, согреются, на то и зима, чтоб прокалило до пяток. Не доезжая метров триста до дворца культуры: двухэтажки с пристроенными к ней высокими башнями из стекла и бетона, толк что-то в бок. У-у! — сильно чувствуешь за рулем любое прикосновение, напряжен, глаза на дорогу, взорваться готов, коли что не так. кручу головой вправо, кто шутит? — и обомлел — револьвер! Черный, как смоль, поблескивает сыто смазкой в руке белобрысого. Две глубокие продольные бороздки на полке рамки барабана резко обрываются, скатываясь на грань короткого ствола. — Вы что, ребята? — хочу сказать и не могу, шок вроде. Как не разглядел? — в голове бьется. По мордам же, по рукам исколотым, синим от татуировок за версту видно. Заелся, ох заелся! Давно на тачке работаю, уверенным стал.
— Спокойно, шеф, спокойно! — хриплый голос белобрысого чуть подрагивает, тоже волнуется, гад. — Будешь вертеться — кончим, терять нечего! — и тыльной стороной сгиба большого пальца на рубчатку курка давит, мягко катнулся тугой барабан, подставив под жадный боек очередной патрон, вон он, блеснул на мгновение латунным расклепанным затылком и замер, выжидая. — Понял?
Как не понять… полглаза на дорогу, полтора на них — так и еду.
— До Алексеевки не остановишься — твое счастье, — добавил пассажир. — там выйдем!
Всех поселковых знаю, не по фамилиям, в лицо хотя бы — этих впервые вижу.
— Убери пистолет! — хотел сказать, не получилось, пропал голос, шепот только и боль в боку, рвет дуло кожанку, просверлить ребро хочет.
— Терпи, шеф, — хохотнул нервно худой. — зато не бросишь баранку около ментов.
Соображают… проскочили пост ГАИ на выезде из города, заправку. Рация кричит под ухом, диспетчер заказы диктует. — Сорок первый! Сорок первый! — слышу, меня вызывают, часа полтора на связь не выходил, план наверстывал по «свободному». Потянулся за трубкой, тут, мол, я, а ствол сильнее в ребро — сиди, шеф! — без слов ясно.
Вот и поселок, спрятался за железной дорогой, присыпанный снежком, еле виден из-за насыпи, съехали к ней и через тоннель на центральную улицу. Молчат парни, значит дальше, по свертку разбитому колесами тяжелых грузовиков, на Нахаловку…И тоска, ест поедом, одно дело слушать да пересказывать домашним шоферские истории, другое — самому ехать живой мишенью.
— Стой! — опять ткнулся револьвер. — Тормози у первого дома.
Домишко этот, и следующий, пустые, цыгане год назад купили их, а толком не жили, всегда ворота на замке. — Зачем остановились? Убьют! — и успокаиваю себя: — Нет, в дороге легче это сделать, до самого поселка лес, а здесь машину издалека видно… вон пацанята бегут.
Громкий шепот сзади, потом белобрысый:
— Да пошел ты! — и ко мне: — Будь здоров, а вякнешь!.. — хлопнув по оттопыренному карману, хотел добавить, но худой торопливо тянул его за рукав.
Выскочили из такси и стоят в стороне от колеи, на обочине, езжай, шеф, радуйся жизни!..Ну, народ, из-за нескольких рублей убить готовы. Послушаешь: старуху не обидят, нищего не тронут, вранье! Шакал он и есть шакал… Развернулся и на свою улицу, Степана Разина, 63, пообедаю дома, раз сюда попал.
— «Чайка!» — кричу по рации, треск в трубке — далеко до диспетчерской. — «Сорок первый» на обед!
— Не работал еще, — голос диспетчера недовольный, словно лимон проглотила и морщится. — Какой обед?! Почему на связь не выходил?
Сколько начальников у таксиста — за голову хватайся и беги, не объяснять же на весь город, не рассказывать детектив:
— Рация сломалась, хотел позвонить, а телефоны не работают! — вру что в голову взбредет. — «Чайка», в поселке я, рядом с домом, пообедаю — нет?!
— Да обедай в конце-концов!.. — далекий голос прервался, видать добавить что-то хотела да сдержалась, и через мгновение: — Смотри, «сорок первый», доиграешься в молчанку!
Подъезжаю к дому, а из головы не выходит: прокатил бесплатно — черт с ним! — пять рублей погоду не делают, другое обидно: вроде по морде отхлестали, сиди и не вякай! Разве забудешь?
…И Наталья, как женщины догадываются — одному богу известно. Не отстает:
— Что случилось, почему хмурый?
Молчал, молчал, да и выдал, выложил, что на душе… хорошо родители в другой половине дома живут, не слышали — было бы ахов и охов.
— Вот, — говорю, — все до копейки, легче стало?
Наташка в слезы:
— Брось работу свою, отец с матерью в жизни такси не видели, а прожили не хуже: и мебель, и «Москвич» под окном, вон дом построили — на три семьи хватит, а у тебя одна тачка на уме. Брось ее, Борька, не дай бог, что случится, куда я с ребятишками?
…Весь обед про это, а у меня свое. Брось тачку! Легко сказать, два раза с таксопарка уходил, толку на грош. Поезжу на грузовике, все нормально, «Зил» хороший и с начальством идет, да рука сама заявление пишет — не могу без такси. Там люди, не мертвый кирпич, радость у одного, другой горе везет, не замечаешь, как смена летит…И деньги, последнее дело скажешь? Врешь, хорошо, коль они есть. Злобы не чувствуешь на работу, нету злости — усталость только, а она проходит, если спишь не голодный да восемь часов как положено. Радикулит мучит, крутит, как суку, а скажи, не краснея, положа руку на сердце, у кого спина не болит? То-то… у каждого своя работа, а болезнь одна.
Выскочил во двор, хотел к старикам забежать, все хорошо, батя, как у вас? — и не стал, много времени потерял сегодня. Завел двигатель, минут сорок машина стояла, а выстыла как за день, надо кусок дермантину на обрешетку радиатора нацепить, иначе хоть движок не глуши, гоняй и гоняй для тепла. Тронулся, а ехать не могу, не идут те парни из головы: сегодня меня дулом ткнули, не захотел бы везти — грохнули, что жизнь нынче стоит? Сел ко мне мужичок, летом еще, дорого, мол, таксисты, берете! — Жизнь, — отвечаю — дорогая. — обычный разговор.
— Нет, — дыхнул мужик перегаром. — жизнь дешевая, за штуку любого завалю, понял? Тыщу она стоит, ты-ся-чу!! — и ушел.
Это в кино каратисты скачут, раз-два: обезоружил. Ты шевельнись попробуй — щелк! и привет родителям, так что танцуй, вези куда скажут…Что же делать тогда, что делать- то? Я видел, знаю куда пошли и молчу?! Пусть другого таксиста ловят да раскатывают по городу, а то и убьют, лишь бы не меня. Дрянь я, паскудный человек… нет, не согласный! У автопавильона телефон есть, выдам что накипело по 02, разложу по полочкам, иначе их не остановить.
— Ждите, — отвечает женский голос. — на углу Разина и Первомайской.
Полчаса не прошло — выныривает из-за поворота желтосиний «Уаз», лейтенант выпрыгивает:
— В чем дело?
— Да вот… — и опять ту историю.
Открывает лейтенант заднюю боковую дверку машины: — Садись! — В салоне, кроме его и водителя, еще двое милиционеров: сержант и старшина. Перелез через колени к противоположной двери, да-а, небогато живут: чехлы сидений
выцветшие, заплаты, и с запчастями видать плохо — трясется «Уазик» как больной, вот-вот дернется последний раз и встанет.
— Как парни из себя? — лейтенант спрашивает.
— Парни как парни, — отвечаю. — с меня один, второй поменьше, куртки болоньевые, «дутыши», все вроде…
Заехали в проулок:
— Вон, — говорю. — в тот дом ушли, в крайний, эти два нежилые.
Трое выходят из машины, я следом. — Куда? — ухватил сержант за плечо. — Здесь жди!
— Как в дом зайдут? — спрашиваю водителя. — Не откроют поди.
Тот усмехнулся:
— Откроют, дело не хитрое, проверка документов или что другое скажут.
Ну-ну, ждем. Распахнулась опять калитка высокой зеленой ограды, идут милиционеры, те двое меж ими, затем лейтенант, старик сзади хромает, торопливо объясняет ему что-то.
— …Век не знал их, ей богу! — донесся его голос. — С Челябинска, мол, от сына, в общежитии живет.
— Разберемся, отец, разберемся. — остановил лейтенант старика, увидев меня около машины, спросил: — Эти?
Белобрысого аж передернуло, не ожидал встретить больше, сволочь! Ничего, переморщишься, хотел пнуть его, для довеска, помнил чтоб, как пистолетом тыкать, ребра ломать да не успел: впихнули их в закуток отгороженный решеткой и на ключ.
Устал я сегодня, лучше баранку крутить неделю, чем полдня так дергаться, а лейтенант окликнул:
— Погоди, пиши заявление, иначе в РОВД ехать придется, время терять. — взял у старшины револьвер, тот самый, покрутил в руке, повскидывал. — Надо же, как настоящий, и патроны… Лоб разобьешь — не догадаешься, что сигнальный, ну, жулье! Ты пиши, пиши, — уже ко мне. — не тяни резину.
Приехал к сменщику в шесть вечера, он прямо от двери:
— Как Наталья?
— Нормально, — отвечаю. — ходит по дому, живот гладит.
У Витьки глаза округлились:
— Какой живот?! В третий роддом увезли, на скорой, отец прибегал, тебя спрашивал. Плохо, мол, зарожала, а Борьки нету.
Сел я у порога — кругом виноват: зачем рассказал, напугал девку? Слезы у их всегда наготове, переволновалась…
И началось: в роддом надо, телеграмму дядьке надо, все надо. Заскочил в обед к диспетчерам на ЦДС, шампанское на стол: — Не мучайте, девки, заказами, жена рожает! — и опять в больницу. Забуксовал еще там, в ограде, среди тополей. Лужа промерзшая, а сверху снег, сгреб его покрышками до льда и никак дальше: ни вперед — ни назад, хорошо мужики помогли, стоят под окнами, жен своих высматривают — растолкали машину. Забежал в дежурку, список под стеклом, елки-моталки! — родила Наталья, в двенадцать часов, я и не знал. А напротив фамилии ее — буква М в кружечке, мальчик значит. Я не думал уже об этом, хоть что, лишь бы скорее, а тут… Сел на скамеечку, обтянутой клеенкой, нянька рядом, трет линолеум тряпкой:
— Подними ноги-то, видишь моют, а лучше вечером приходи, после шести, как врачи уйдут, понял-нет, сынок?
Понял, мать, понял…, сижу и уходить не хочется: здесь мой сын, этажом выше, лежит на пеленке, сопит, кулек кульком, а соображает, где отец, думает, чего не идет?
Еще напасть, возвращаюсь домой, темень и успокоиться не могу: ну, Наталья! — Зовите, — говорит. — Эдиком, нравится. — Ко-неч-но… даже не сдержался: — В школе задразнят — Адольф да Адольф! Ищи другое имя!
…Надулась…
— Тогда как угодно, хоть Вовкой. Крикнешь, а пол улицы сбежится, все нынче Вовки.
Верно, непросто имя подобрать. Вот Славка, хорошо вроде, а Вячеслав тяжелое слово, давишься буквами. Часов в десять дверь стукнула, отец с матерью заходят.
— Бывает же: человек родился, а Федор умер, мы с ним всю войну прошли. Давай, мать, бутылку, помянем мужика!
Так и назвали: Федькой, вроде ничего не изменилось, не убыло на земле.
Я Федьку не видел толком, показали в окошко да мельком в коридоре, а рассмотреть, в руках подержать — не было, Дядька тормошит: — Какой пацан-то? Отвечай детально!
— Не знаю что сказать, маленькие все одинаковые: теплые и молоком пахнут. — Погоди, — говорю. — погоди!
Тот даже стопку отставил, приткнул к тарелке с холодцом:
— Ночь годил, а вы!.. — и рукой по столу, будто муху убил на излете, не спал сегодня, вот и ударил хмель его. Поезд вечером приходит, ждем — нету, утром стук в калитку
— Михаил. Заночевал, мол, на вокзале, поздно, а такси нанимать не стал, не хотел шоферов беспокоить: кто спит, кто в карты играет. Чудак — человек, за деньги они лбы порасшибают, по частям повезут: в одной машине самого, в другой чемодан с шапкой.
Собирались вместе за Наташкой ехать, всем домом.
— В десять, — говорю. — приеду, вас заберу и в больницу.
В четыре утра на линию выскочил, план, думаю, сделаю, в крайнем случае брошу свои деньги в кассу, диспетчеру поясню, чтоб не искала «сорок первого» и в поселок за «предками». Гак бы и случилось, да около девяти часов забарахлил двигатель, глохнет, не поступает бензин в карбюратор — хоть застрелись, Подкачаешь вручную бензонасосом — есть топливо, проедешь с километр — пусто, словно трубку кто пережимает. Заскочил в гараж, пока карбюраторщик проверял топливную систему, я из кабинета начальника колонны домой позвонил. Сосед у нас на междугородной станции работает, себе поставил телефон и нам помог с этим безнадежным делом, хороший мужик.
— Не смогу, — кричу матери. — ехать за вами! Да, да… сломался, на ремонте сейчас. Сделаю быстренько машину и сам в роддом заеду, один. Ну что теперь? Не виноват же!.. Брось, мам, не переживай, накрывай на стол!
Хлопнул слесаря по плечу, пару рублей в карман курточки сунул:
— Ну, Геша, нашел причину?
— Да вроде… — замялся тот, хотел сказать что-то, но некогда ждать, опаздываю. Погонял движок на больших оборотах: «с пивом потянет», не до хорошего, выскочил из таксопарка и на рынок — цветы купить.
Пятнадцать так пятнадцать, торговаться не стал, на заднее сиденье уложил, расправил нижние гвоздички, теперь в роддом, на Красногвардейскую.
До чего парень ладный! Говорят ребятишки похожи на бабку с дедом, на родителей-то меньше — неправда! Кто взглянет с любовью — на того и похожи, вылитый я. Нос не вздернутый, не расползся по лицу, а прямой и аккуратный, глаза голубые — порода стало быть. Лицо правда маленькое, но ничего, ешь больше — нарастет.
И Наташка не наглядится, будто впервые сына видит. Забрала Федьку у меня, а цветы, весь букетище да коробку конфет шоколадных сунула в руки медсестре, пожилой добродушной тетке с улыбкой от щеки до щеки:
— Спасибо большое, Глафира Степановна! Возьмите скорее, заплачу, уревусь, ей-богу! Столько хороших людей, а все ругаемся, клянем кого-то…
Посадил их в машину, укрыл полушубком. Чуть похолодает, тронет землю первый морозец, всегда в багажник полушубок кидаю — чем черт не шутит: вдруг поломка, не здесь среди многоэтажек, а на трассе. Сменщик года четыре назад пошел за город, километров на двести, а помпа водяная возьми и развались. Мороз с ветерком от поля сколь глаз хватит, так он, пока ремонтировался, запасное колесо сжег — грелся. Приехал в таксопарк — узнать не могли: весь в саже от резины, дай кажется по ушам — хлопья полетят.
И сейчас не май месяц, отпустил мороз последние два дня, но слепому, ясно — зима пришла, только вперед теперь: в холодину и в метели, в сугробы на метр. Ребятишки кричат, вот кому радость, ни забот, ни плана, снуют по озеру, режут его коньками, а вчера, на моих глазах, «Москвич» оранжевый увидел автомобильный след на спуске, поурчал нерешительно, сдал назад и вдруг, подразогнавшись, вымахнул на лед. Я замер даже, не бояться! — а «Москвичонок» у того берега уже, блеснул на солнце крышей и исчез в переулке среди домов-деревяшек.
— Не холодно Федьке-то? — снял шарф, кинул Наталье. — Укрой еще! — а сам на дорогу: снег идет крупный, в миг укатывается, глаз да глаз нужен.
Плетусь как неживой, пробки у светофоров, сначала тормозят с трудом, а зеленый загорится — не сразу колонна тронется, свистят колеса, юзят на ледяной корке. Дома заждались поди, стол в полкомнаты, мать воду греет, внука обхаживать, где молодые-то? — а мы тащимся как три калеки…И машина, будто за бампер держат ее, у роддома почувствовал: нет-нет дернется, не хватает топлива под нагрузкой. Не нашел, значит, слесарь неисправность, трубки воздухом продул, а главную причину, самый корень — не обнаружил. Вот и замялся, когда спросил… Федька захныкал еще, сначала тихонько, потом громче.
— Мокрый он, — встрепенулась Наташка. — перепеленать бы.
Где перепеленаешь? — терпи, сынок, до дому. Тут впереди «Жигуленок» мелькнул и ушел вправо к озеру, ох, черт, была не была! и я туда же.
— Сейчас, — кричу. — в шесть секунд будем дома!
Хлоп колесами по кочкам на спуске, как тут ездят?! Трясет и скользко…Вот где ровно, на самом льду! Стакан ставь на капот — не зарябит даже. Снег сколь глаз хватит, а впереди следы проскочивших легковушек. В строчках протекторных, рваных от пробуксовки, черные пятна схваченной накрепко воды, мост да и только, из железобетона.
Тут дернулась машина, как тогда, утром, еще раз… Мне бы выжать педаль сцепления, пустить тачку накатом, берег соседний вот уже, рядом — не сообразил, по тормозу и из салона: движок глянуть. Отвертку прихватил. «Волга» старенькая, трос защелки давно лопнул, вот и приспособились открывать капот по — «колхозному». Вожусь у обрешетки, шарю острием отвертки, где защелка, сейчас ее в бок, вдруг шум, еще машина, «Запорожец» от поселка катит. Куда же ты?! Не выдержит лед двоих… А мужик, что за рулем, стекло опустил и рукой машет, дернуть что-ли? — показывает, шутник видать.
— Не останавливайся! — кричу. — Не останавливайся, едь быстрее!
Вроде понял, растерянность на лице, пытается вбок уйти, подальше от «Волги», где там, лед на асфальт. И только поравнялся с тачкой, проскочил почти — ухнуло что-то, гулко, через все озеро, словно тяжесть огромная висела, стремилась вниз и упала разом. Может с «Запорожцем» что? Нет, у берега уже, склонился опять к капоту, господи, будто тень снегом бежит: вода напитывает, жрет его.
В страхе шатнулся от машины, упал поскользнувшись, встать хочу и не могу, откатываюсь дальше, барахтаюсь на льду. Приподнялся, наконец, оперся на колено и!.. Словно холодная ручища схватила меня, сдавила, каждую костяшку пальцев ее чувствую, ни сопротивляться, ни крикнуть от боли — крыша лишь «Волги» над топорщащимися угловатыми кусками льда. Сыто хлюпая рвется с под них, из тяжелой воды, зажатый овалом днища воздух, и скрип еще, глухое царапание разломов о гладкие бока машины. Крупная льдина, будто подпираемая снизу, встала над крышей, плеснула мелкими брызгами на шашки оранжевого фонаря и опрокинулась, словно подмяла собой машину, всплеск вязкий и нет среди крупных ледяных обломков ничего, лишь давится кто- то в глубине, не может совладать с добычей, потом взбурлила довольно вода и затихать стала, вспучиваемая изредка невесть откуда берущимися водоворотами.
Как же, господи, как?! Небо достать мог только что, каждое облако тронуть рукой, поправить одеяло его, каждый куст замерзший, вздрагивающий от гула тяжелых «Камазов» цвел будто, тянулся вслед, вот оно, счастье, думал, на заднем сиденьи и все, все что-ли, кончилось вдруг?! Бросился в огромный черный разлом и в момент, в крохотную дольку времени пока до воды летел, кожей чувствовал, как охватит сейчас ознобом, пронзит до клеточки, скрутит будто жухлый листок зимой. Обломки льда еще мешают. Вот машина, внизу, нащупал ручку задней двери — не открывается, заклинило от перекоса, сдавило водой. Скорее наверх, к зыбкому тусклому окну, вздохнул глубоко, до боли в легких и опять вниз. Пихаю кулаком, бью заднее стекло — где там! Слабый удар под водой, не ломается, отвертка же есть! — в кармане. Ударил тяжелой ручкой ее по стеклу, еще! Толкнулась вода внутрь, тяжестью, массой безмерной давит, тянет в салон, а у меня сила-злость такая, озеро бы кажется перевернул, выворотил наизнанку: не должны Наталья с Федюшкой утонуть, против естества это, не должны!
Шарю руками в проеме стекла, вот Наташка, тяну за плечо, а чуть ближе стала, перехватился за руку согнутую в локте, и сына чувствую, завернутого в полушубок. Наверх скорее и не могу, мешает что-то, опять книзу: резинка уплотнения стекла цепляет, дернул ее вбок, сорвал с ребра проема, наверх, наверх скорее! Как тяжело, вяжет одежда, тянет вглубь… Вытолкнул Наташку на лед, задыхается, бьется в кашле, до рвоты прямо, но жива, жива главное.
— Отползай, ползи от краю! — кричу…И плач услышал, слава Богу — и пацан живой, укрыт был наглухо, не успел захлебнуться.
Барахтаюсь, перебираю руками кромку пролома, хочу вылезти тоже, и не могу, соскальзываю в воду. Вдруг ногами опору почувствовал, зыбкую, пружинящую — крыша «Волги». Опереться бы, отдохнуть, а вода выше подбородка, захлебываюсь.
— Парень! — крик рядом. — Парень, оглох что-ли?
Шлепнулось в воду кольцо веревочное, плеснуло брызгами, другой конец у парнишки лет пятнадцати, рядом мужик в синем ватнике суетится, с «Запорожца», сразу узнал его, раздолбая.
— Тяни, — кричит подросток, — тяни, пап, держит шофер-то!
Поднялся я со льда, елки, льет как с гуся, стекает вода под ноги и стынет тут же.
— Ч-чу-чело ог-городное, — заикаюсь, говорить не могу, до того холодно. — в-видел же, куда ехал?
— Да я…
— Я-я!.. — самого бы в прорубь, в ледышки. Схватил полушубок с Федькой, Наталью подтолкнул и в гору — что за отец дурной попался: сызмала да в воду! Никогда больше — только не болей!..
— Трите, трите еще, — не успокаивается дядька. — Сильнее этого лекарства не знаю, или стоять будем?!
И верно: боится хворь водки… Ногу я потом зашиб, троссорвался, когда «Волгу» вытаскивали краном, может и под- студил еще. Поймал на дороге кран-то:
— Век, друг, век не расплатиться, коли тачку оставлю на дне!
Крановщик замялся: не приходилось топленых — давленых спасать, на стройке работаю, с кирпичом, и стрелы поди не хватит.
— Попробуй, — не отстаю. — тоже не тонул, да видишь…
Встал кран на берегу, опоры выдвинул, качнулся на них
и чуть не пол-озера стрелой перекрыл, во, техника, малы японцы, а голова с размахом. Жаль багор короткий — намок второй раз, пока тросы заводил под тачку и будто по сердцу ножом, когда напряглись они, заскрипели, сминая крылья, ох-хо! — мне же править, каждую вмятину выстукивать. Да быстро, быстро все делать надо, это таксопарк, лошадь должна ехать!
Вот так… и как ночь, первое время особенно, тонет моя «Волга», уходит под лед, о, господи, до чего холодно внизу, каждую косточку обволакивает куржаком, где машина? Нету воздуху, рвет легкие, все! — и просыпаюсь. Вскочу как чумной, вот они, рядом, ворочается, вздрагивает пацанчик во сне, счастье ты мое, поправлю одеяло Веруське и долго уснуть не могу, переживаю…
Что теперь, спрашиваешь? Да растет, редко тройка выскочит, четверки больше. Я ведь думаю: не схватывает, не получается дело сходу — бог с ним, лишь бы упорный был. Шофер ты, профессор ли — до конца выкладываться нужно, тратить силы до изнеможения, чего беречь их, так?
Борис Комаров. Несчастный случай
СЧАСТЬЕ МОЕ
(из разговора)
Вот же: чуть непогода и ноет, ноет нога. Потрешь коленку, изморщишься весь — вроде отпустило, потом опять…Давно это, с восемьдесят четвертого, как Федька родился, сын, помнишь приезжал со мной на пересмену, пацанчик беленький? Во, он и есть. Целая история, брат…
Жили в Белогорске, дальше Челябинска, не-ет, еще дальше, сюда переехали как теща слегла, жена в слезы: в Тюмень да в Тюмень, так ни за что бы. Уютный городишко, а главное новостройки не давят: коробки серые и земля ржавая от обломков кирпича. Купил раз книжку, дядьке в деревню послать, вышли, пишет, хочу дом на отличку поставить. Иду на почту, листаю, господи! Сколько стилей в строительстве: и барокко, и роккоко, и готика на Западе, а у нас! — бараки. «Хрущевки» туда-сюда, плюну да стерплю, а девять этажей и выше? Сдавят как щенка, закроют от солнца и враз поймешь — чем больше висит надо мной, тем меньше я. Среди крепких деревянных домов отдыхаю, спокойно здесь, а бани затопят в субботу, потянет с огородов горьковатым дымом — вроде весна. Жаль дом от центра неблизко, в Алексеевке, километрах в десяти. Старики раньше на хладокомбинате работали, вот и построились неподалеку, забор в забор. Озеро вдоль поселка, с него километры получаются, напрямую рядом. Зимой чуть схватит воду морозом — нет-нет легковушка проскочит по льду. Я не пробовал: кто мерял его, толщину прикидывал? Да никто, и спуски плохие.
Сменщик тоже поселковый, в армии отслужил и сразу натачку, ростика небольшого, рыжий, и усы такие же. Приедет на пересмену, ждет в машине.
— Витька! — кричу в окошко. — Кофе будешь?
— А колбаса есть? — вопросом на вопрос.
— Есть.
— Иду-иду, мне калории во как нужны — такую девку встретил!..
По двенадцать часов работали, а это не восемь законных отсидеть, отдежурить, тут едешь и едешь. Днем ладно, есть пассажиры, а ночью? Пустой город, особенно под утро. Глядь, крутится кто-то впереди под фонарем, ждет. Ближе: вот тебе на! — дворник метлой машет, гонит снег в кучи, пока машин мало. Матюкнешь его с досады… на вокзал разве проскочить? Пресменишься — спать бы и не можешь: крутятся колеса в башке, бьются о края глубокой ледяной колеи, вот-вот кинет в бок да о столб. А то примерещится: спишь за рулем. Вскочишь: что наделал, разобьюсь! — потом тряхнешь головой — ну и дурак, дома ведь! Ухнешься в постель, закроешь глаза, и опять поехал…
Дочка маленькая подойдет тихонько, погладит ладошкой по волосам, ничего, мол, куклы тоже за день устают — утром опять веселые. Радость ты наша, глазенки блестят, все при ней, но не парень, далеко, далеко до него, мужик это, брат, опора. Друзья-товарищи окружают до времени, пока молодой, и они такие же. Потом уткнулся всяк в свою семью, ребятишки навалятся, хозяйство у каждого, тебе, Борису Алексеевичу, кто поможет? Кто плечо подставит коль строишь дом и бревно поднял? Не бабы, ясно дело — парень нужен. Мужик с полуслова понимает, ум в крови у него. Ты: — А… — он уже пилу подает. — Как догадался? — «По глазам, батя, по глазам». — …Так то.
А пока маленький, я бы с ним мастерил чего-нибудь, в магазины где модельки самолетов, да машинки продаются, ходил — надо к технике приучать. Вон у Леньки Грачева пацаненку десять, а уже помогает. Ленька на ремонте стоит, слесаря у начальства не допросится, ну и бог с ним, говорит, Васька хоть и мал, да ключ с молотком всегда подает. Покараулить может, коль отец от эстакады в инструменталку пошел, это таксопарк, чуть зазевался — останутся от «Волги» хрен да уши…С сыном хорошо. — Как дела? — спросишь. — Ну и молодец, давай отдохнем минут пять. — И вообще… не дело одного ребенка иметь, вдруг беда — останешься с Натальей нос к носу.
Обрадовался, когда она про пацана сказала. Так, мол, врачи и говорят, наверное, мальчик будет. Куда себя деть не- знал, были бы крылья — секунды на земле не сидел, летал и летал, с каждым встречным радостью делился бы. Сменщику рассказываю, а он:
— Даешь ты, Борька, третий раз за полчаса о сыне слышу, остынь!
Вечером подкидываю Веруську к потолку:
— Хочешь братика?
— Хочу! — верещит. — А он рыжий будет, как дядя Витя?
— Почему рыжий-то? — даже качать ее перестал. — Русый он будет, русый, на тебя похож.
— На меня?! — освободилась торопливо из объятий и к зеркалу, братика смотреть.
Батя и то зашевелился, сунулся в пристрой, (столярка там, дома шкафа нет магазинного — все его работы), вздыхал полдня, потом успокоился, вот! — ножовочку в две ладони нашел, еще рубанок малюсенький, приладил их над верстаком, полюбовался, нет, не все, взял молоточек, что поменьше и тоже на гвоздик — внуку инструмент, в нашем роду безруких не было. А бабке все равно: внук или внучка, лишь бы человек родился. Закроются со снохой и перебирают Веруськины пеленки, ползунки и рубашечки в красный горох. Что получше — в сторону, а самое ладное, не пользованное еще, в отдельный сверток, это в роддом, на твоей, Борис, совести, не забудь. Скажут тоже! Да я хоть завтра в тачку положу, возить с собой буду, чтоб под рукой.
Дядя Миша из деревни открытку прислал, как станет Наталье невмоготу — бейте телеграмму, тоже из роддома встречать буду. Батя не удержался, черканул брату, а тот скоренько ответ. Его бы горячность, энергию немеренную каждому: мяса копченого навезет, наливок, плотных и густых как машинное масло, не подумаешь, что внутри, самогон только фильтрованный три раза.
Я, когда в школе учился, часто на лето к ним ездил; речка там, днями с удочкой сидел. Теперь не смогу: рыбешки осталось всего ничего… и охотников не люблю: последнюю лису сутками гонять готовы. И у дядьки такой характер, жалко ему живое. Смотрю вечером: петуха на насест сажает, в другой день — та же история, как понять? — а он растолковывает:
— Тяжелый, потому и не взлетает, генерал!
Дядя Миша его на рынке купил, кур много дома, а петуха нет, не получился. Радовался покупке: экий красавец, гребень наотмашь, кровь в глазах, затопчу! — так и хочет гаркнуть. Вечер наступил, не взлетает, будто не видит насеста. И ругали его, и курицу перед носом генеральским подкидывали, смотри, мол! — не хочет лететь.
Тетка Галя в сердцах говорит:
— Отруби башку, чего цирк устраивать?!
А дядьке жалко:
— Нет, больно крепок, ты глянь, глянь, Рокоссовский ведь!
И научил генерала, к осени как самолет летал, первый заскакивал на жердинку, орал курам, толковал свое, а хозяйку невзлюбил, посмотрит выпуклым, будто навороченным глазом и боком-боком в сторону — обиделся.
Двадцатого ноября отвезли Наталью в роддом, морозы стояли под тридцать, холодища, но и хорошо по-своему: па машине легче в мороз, к зиме привыкать, чем в минус два— четыре градуса — гололед не сильно чувствуешь. Когда в таксопарк пришел, в первые зимние дни или фару разобью, или крыло «подравняю» о столб, года три привыкал. Но правил машину сам, не заезжал битый в гараж, шум поднимут, как стая волков: и акт об аварии составят, и на комиссию по безопасности движения вызовут — все будет, только шею подставляй. Я по-тихому: домой заскочу, загоню тачку в ограду, молоток в руки и выстукиваю крылья, сколь голова соображает да глаз неровность видит. Потом подкрашу, подмажу губкой и на линию, дорабатывать. Поделился бедами с Ленькой Грачевым, смеется только:
— Это, брат, с каждым бывает. Видишь бампер новый и краска свежая? Вчера весь вечер со сменщиком возились…, а ты ноешь!
Успокоил… я разве ною? Волнуюсь я. Куда без таксопарка? Верно говорят: — Каждому свое: кому каша, кому повариха. — Люблю свою повариху и ненавижу. Убил бы, а потом бесился, думал как оживить, вот зараза какая досталась.
Привык метаться, ехать и ехать, сколь силы хватит, а чуть остановлюсь — все! — разорвется кажется сердце от потери скорости, от аритмии.
…Погодить бы Наташке рожать, набиралась бы витаминов, шила пеленки да ерунда вышла, из-за меня. Еду в тот день на обед, в пельменную, целый час потерял утром — колесо проколол, тороплюсь. Смотрю у рынка в клубах пара, дыма сизого от глушителей автобусов, двое парней машут, стой! Один крепенький, меня пошире, светловолосый, другой смуглый, худой, как кость. Жмет их мороз, куртки болонье- вые скукожились, колом стоят, того гляди переломятся, как стекляшки. Прижался к обочине.
— Шеф, кинь до дворца, до «Металлиста»!
Нормально, все не порожняк гнать. Парни сзади уселись,
дышат на ладони, сопят простуженно, ничего, согреются, на то и зима, чтоб прокалило до пяток. Не доезжая метров триста до дворца культуры: двухэтажки с пристроенными к ней высокими башнями из стекла и бетона, толк что-то в бок. У-у! — сильно чувствуешь за рулем любое прикосновение, напряжен, глаза на дорогу, взорваться готов, коли что не так. кручу головой вправо, кто шутит? — и обомлел — револьвер! Черный, как смоль, поблескивает сыто смазкой в руке белобрысого. Две глубокие продольные бороздки на полке рамки барабана резко обрываются, скатываясь на грань короткого ствола. — Вы что, ребята? — хочу сказать и не могу, шок вроде. Как не разглядел? — в голове бьется. По мордам же, по рукам исколотым, синим от татуировок за версту видно. Заелся, ох заелся! Давно на тачке работаю, уверенным стал.
— Спокойно, шеф, спокойно! — хриплый голос белобрысого чуть подрагивает, тоже волнуется, гад. — Будешь вертеться — кончим, терять нечего! — и тыльной стороной сгиба большого пальца на рубчатку курка давит, мягко катнулся тугой барабан, подставив под жадный боек очередной патрон, вон он, блеснул на мгновение латунным расклепанным затылком и замер, выжидая. — Понял?
Как не понять… полглаза на дорогу, полтора на них — так и еду.
— До Алексеевки не остановишься — твое счастье, — добавил пассажир. — там выйдем!
Всех поселковых знаю, не по фамилиям, в лицо хотя бы — этих впервые вижу.
— Убери пистолет! — хотел сказать, не получилось, пропал голос, шепот только и боль в боку, рвет дуло кожанку, просверлить ребро хочет.
— Терпи, шеф, — хохотнул нервно худой. — зато не бросишь баранку около ментов.
Соображают… проскочили пост ГАИ на выезде из города, заправку. Рация кричит под ухом, диспетчер заказы диктует. — Сорок первый! Сорок первый! — слышу, меня вызывают, часа полтора на связь не выходил, план наверстывал по «свободному». Потянулся за трубкой, тут, мол, я, а ствол сильнее в ребро — сиди, шеф! — без слов ясно.
Вот и поселок, спрятался за железной дорогой, присыпанный снежком, еле виден из-за насыпи, съехали к ней и через тоннель на центральную улицу. Молчат парни, значит дальше, по свертку разбитому колесами тяжелых грузовиков, на Нахаловку…И тоска, ест поедом, одно дело слушать да пересказывать домашним шоферские истории, другое — самому ехать живой мишенью.
— Стой! — опять ткнулся револьвер. — Тормози у первого дома.
Домишко этот, и следующий, пустые, цыгане год назад купили их, а толком не жили, всегда ворота на замке. — Зачем остановились? Убьют! — и успокаиваю себя: — Нет, в дороге легче это сделать, до самого поселка лес, а здесь машину издалека видно… вон пацанята бегут.
Громкий шепот сзади, потом белобрысый:
— Да пошел ты! — и ко мне: — Будь здоров, а вякнешь!.. — хлопнув по оттопыренному карману, хотел добавить, но худой торопливо тянул его за рукав.
Выскочили из такси и стоят в стороне от колеи, на обочине, езжай, шеф, радуйся жизни!..Ну, народ, из-за нескольких рублей убить готовы. Послушаешь: старуху не обидят, нищего не тронут, вранье! Шакал он и есть шакал… Развернулся и на свою улицу, Степана Разина, 63, пообедаю дома, раз сюда попал.
— «Чайка!» — кричу по рации, треск в трубке — далеко до диспетчерской. — «Сорок первый» на обед!
— Не работал еще, — голос диспетчера недовольный, словно лимон проглотила и морщится. — Какой обед?! Почему на связь не выходил?
Сколько начальников у таксиста — за голову хватайся и беги, не объяснять же на весь город, не рассказывать детектив:
— Рация сломалась, хотел позвонить, а телефоны не работают! — вру что в голову взбредет. — «Чайка», в поселке я, рядом с домом, пообедаю — нет?!
— Да обедай в конце-концов!.. — далекий голос прервался, видать добавить что-то хотела да сдержалась, и через мгновение: — Смотри, «сорок первый», доиграешься в молчанку!
Подъезжаю к дому, а из головы не выходит: прокатил бесплатно — черт с ним! — пять рублей погоду не делают, другое обидно: вроде по морде отхлестали, сиди и не вякай! Разве забудешь?
…И Наталья, как женщины догадываются — одному богу известно. Не отстает:
— Что случилось, почему хмурый?
Молчал, молчал, да и выдал, выложил, что на душе… хорошо родители в другой половине дома живут, не слышали — было бы ахов и охов.
— Вот, — говорю, — все до копейки, легче стало?
Наташка в слезы:
— Брось работу свою, отец с матерью в жизни такси не видели, а прожили не хуже: и мебель, и «Москвич» под окном, вон дом построили — на три семьи хватит, а у тебя одна тачка на уме. Брось ее, Борька, не дай бог, что случится, куда я с ребятишками?
…Весь обед про это, а у меня свое. Брось тачку! Легко сказать, два раза с таксопарка уходил, толку на грош. Поезжу на грузовике, все нормально, «Зил» хороший и с начальством идет, да рука сама заявление пишет — не могу без такси. Там люди, не мертвый кирпич, радость у одного, другой горе везет, не замечаешь, как смена летит…И деньги, последнее дело скажешь? Врешь, хорошо, коль они есть. Злобы не чувствуешь на работу, нету злости — усталость только, а она проходит, если спишь не голодный да восемь часов как положено. Радикулит мучит, крутит, как суку, а скажи, не краснея, положа руку на сердце, у кого спина не болит? То-то… у каждого своя работа, а болезнь одна.
Выскочил во двор, хотел к старикам забежать, все хорошо, батя, как у вас? — и не стал, много времени потерял сегодня. Завел двигатель, минут сорок машина стояла, а выстыла как за день, надо кусок дермантину на обрешетку радиатора нацепить, иначе хоть движок не глуши, гоняй и гоняй для тепла. Тронулся, а ехать не могу, не идут те парни из головы: сегодня меня дулом ткнули, не захотел бы везти — грохнули, что жизнь нынче стоит? Сел ко мне мужичок, летом еще, дорого, мол, таксисты, берете! — Жизнь, — отвечаю — дорогая. — обычный разговор.
— Нет, — дыхнул мужик перегаром. — жизнь дешевая, за штуку любого завалю, понял? Тыщу она стоит, ты-ся-чу!! — и ушел.
Это в кино каратисты скачут, раз-два: обезоружил. Ты шевельнись попробуй — щелк! и привет родителям, так что танцуй, вези куда скажут…Что же делать тогда, что делать- то? Я видел, знаю куда пошли и молчу?! Пусть другого таксиста ловят да раскатывают по городу, а то и убьют, лишь бы не меня. Дрянь я, паскудный человек… нет, не согласный! У автопавильона телефон есть, выдам что накипело по 02, разложу по полочкам, иначе их не остановить.
— Ждите, — отвечает женский голос. — на углу Разина и Первомайской.
Полчаса не прошло — выныривает из-за поворота желтосиний «Уаз», лейтенант выпрыгивает:
— В чем дело?
— Да вот… — и опять ту историю.
Открывает лейтенант заднюю боковую дверку машины: — Садись! — В салоне, кроме его и водителя, еще двое милиционеров: сержант и старшина. Перелез через колени к противоположной двери, да-а, небогато живут: чехлы сидений
выцветшие, заплаты, и с запчастями видать плохо — трясется «Уазик» как больной, вот-вот дернется последний раз и встанет.
— Как парни из себя? — лейтенант спрашивает.
— Парни как парни, — отвечаю. — с меня один, второй поменьше, куртки болоньевые, «дутыши», все вроде…
Заехали в проулок:
— Вон, — говорю. — в тот дом ушли, в крайний, эти два нежилые.
Трое выходят из машины, я следом. — Куда? — ухватил сержант за плечо. — Здесь жди!
— Как в дом зайдут? — спрашиваю водителя. — Не откроют поди.
Тот усмехнулся:
— Откроют, дело не хитрое, проверка документов или что другое скажут.
Ну-ну, ждем. Распахнулась опять калитка высокой зеленой ограды, идут милиционеры, те двое меж ими, затем лейтенант, старик сзади хромает, торопливо объясняет ему что-то.
— …Век не знал их, ей богу! — донесся его голос. — С Челябинска, мол, от сына, в общежитии живет.
— Разберемся, отец, разберемся. — остановил лейтенант старика, увидев меня около машины, спросил: — Эти?
Белобрысого аж передернуло, не ожидал встретить больше, сволочь! Ничего, переморщишься, хотел пнуть его, для довеска, помнил чтоб, как пистолетом тыкать, ребра ломать да не успел: впихнули их в закуток отгороженный решеткой и на ключ.
Устал я сегодня, лучше баранку крутить неделю, чем полдня так дергаться, а лейтенант окликнул:
— Погоди, пиши заявление, иначе в РОВД ехать придется, время терять. — взял у старшины револьвер, тот самый, покрутил в руке, повскидывал. — Надо же, как настоящий, и патроны… Лоб разобьешь — не догадаешься, что сигнальный, ну, жулье! Ты пиши, пиши, — уже ко мне. — не тяни резину.
Приехал к сменщику в шесть вечера, он прямо от двери:
— Как Наталья?
— Нормально, — отвечаю. — ходит по дому, живот гладит.
У Витьки глаза округлились:
— Какой живот?! В третий роддом увезли, на скорой, отец прибегал, тебя спрашивал. Плохо, мол, зарожала, а Борьки нету.
Сел я у порога — кругом виноват: зачем рассказал, напугал девку? Слезы у их всегда наготове, переволновалась…
И началось: в роддом надо, телеграмму дядьке надо, все надо. Заскочил в обед к диспетчерам на ЦДС, шампанское на стол: — Не мучайте, девки, заказами, жена рожает! — и опять в больницу. Забуксовал еще там, в ограде, среди тополей. Лужа промерзшая, а сверху снег, сгреб его покрышками до льда и никак дальше: ни вперед — ни назад, хорошо мужики помогли, стоят под окнами, жен своих высматривают — растолкали машину. Забежал в дежурку, список под стеклом, елки-моталки! — родила Наталья, в двенадцать часов, я и не знал. А напротив фамилии ее — буква М в кружечке, мальчик значит. Я не думал уже об этом, хоть что, лишь бы скорее, а тут… Сел на скамеечку, обтянутой клеенкой, нянька рядом, трет линолеум тряпкой:
— Подними ноги-то, видишь моют, а лучше вечером приходи, после шести, как врачи уйдут, понял-нет, сынок?
Понял, мать, понял…, сижу и уходить не хочется: здесь мой сын, этажом выше, лежит на пеленке, сопит, кулек кульком, а соображает, где отец, думает, чего не идет?
Еще напасть, возвращаюсь домой, темень и успокоиться не могу: ну, Наталья! — Зовите, — говорит. — Эдиком, нравится. — Ко-неч-но… даже не сдержался: — В школе задразнят — Адольф да Адольф! Ищи другое имя!
…Надулась…
— Тогда как угодно, хоть Вовкой. Крикнешь, а пол улицы сбежится, все нынче Вовки.
Верно, непросто имя подобрать. Вот Славка, хорошо вроде, а Вячеслав тяжелое слово, давишься буквами. Часов в десять дверь стукнула, отец с матерью заходят.
— Бывает же: человек родился, а Федор умер, мы с ним всю войну прошли. Давай, мать, бутылку, помянем мужика!
Так и назвали: Федькой, вроде ничего не изменилось, не убыло на земле.
Я Федьку не видел толком, показали в окошко да мельком в коридоре, а рассмотреть, в руках подержать — не было, Дядька тормошит: — Какой пацан-то? Отвечай детально!
— Не знаю что сказать, маленькие все одинаковые: теплые и молоком пахнут. — Погоди, — говорю. — погоди!
Тот даже стопку отставил, приткнул к тарелке с холодцом:
— Ночь годил, а вы!.. — и рукой по столу, будто муху убил на излете, не спал сегодня, вот и ударил хмель его. Поезд вечером приходит, ждем — нету, утром стук в калитку
— Михаил. Заночевал, мол, на вокзале, поздно, а такси нанимать не стал, не хотел шоферов беспокоить: кто спит, кто в карты играет. Чудак — человек, за деньги они лбы порасшибают, по частям повезут: в одной машине самого, в другой чемодан с шапкой.
Собирались вместе за Наташкой ехать, всем домом.
— В десять, — говорю. — приеду, вас заберу и в больницу.
В четыре утра на линию выскочил, план, думаю, сделаю, в крайнем случае брошу свои деньги в кассу, диспетчеру поясню, чтоб не искала «сорок первого» и в поселок за «предками». Гак бы и случилось, да около девяти часов забарахлил двигатель, глохнет, не поступает бензин в карбюратор — хоть застрелись, Подкачаешь вручную бензонасосом — есть топливо, проедешь с километр — пусто, словно трубку кто пережимает. Заскочил в гараж, пока карбюраторщик проверял топливную систему, я из кабинета начальника колонны домой позвонил. Сосед у нас на междугородной станции работает, себе поставил телефон и нам помог с этим безнадежным делом, хороший мужик.
— Не смогу, — кричу матери. — ехать за вами! Да, да… сломался, на ремонте сейчас. Сделаю быстренько машину и сам в роддом заеду, один. Ну что теперь? Не виноват же!.. Брось, мам, не переживай, накрывай на стол!
Хлопнул слесаря по плечу, пару рублей в карман курточки сунул:
— Ну, Геша, нашел причину?
— Да вроде… — замялся тот, хотел сказать что-то, но некогда ждать, опаздываю. Погонял движок на больших оборотах: «с пивом потянет», не до хорошего, выскочил из таксопарка и на рынок — цветы купить.
Пятнадцать так пятнадцать, торговаться не стал, на заднее сиденье уложил, расправил нижние гвоздички, теперь в роддом, на Красногвардейскую.
До чего парень ладный! Говорят ребятишки похожи на бабку с дедом, на родителей-то меньше — неправда! Кто взглянет с любовью — на того и похожи, вылитый я. Нос не вздернутый, не расползся по лицу, а прямой и аккуратный, глаза голубые — порода стало быть. Лицо правда маленькое, но ничего, ешь больше — нарастет.
И Наташка не наглядится, будто впервые сына видит. Забрала Федьку у меня, а цветы, весь букетище да коробку конфет шоколадных сунула в руки медсестре, пожилой добродушной тетке с улыбкой от щеки до щеки:
— Спасибо большое, Глафира Степановна! Возьмите скорее, заплачу, уревусь, ей-богу! Столько хороших людей, а все ругаемся, клянем кого-то…
Посадил их в машину, укрыл полушубком. Чуть похолодает, тронет землю первый морозец, всегда в багажник полушубок кидаю — чем черт не шутит: вдруг поломка, не здесь среди многоэтажек, а на трассе. Сменщик года четыре назад пошел за город, километров на двести, а помпа водяная возьми и развались. Мороз с ветерком от поля сколь глаз хватит, так он, пока ремонтировался, запасное колесо сжег — грелся. Приехал в таксопарк — узнать не могли: весь в саже от резины, дай кажется по ушам — хлопья полетят.
И сейчас не май месяц, отпустил мороз последние два дня, но слепому, ясно — зима пришла, только вперед теперь: в холодину и в метели, в сугробы на метр. Ребятишки кричат, вот кому радость, ни забот, ни плана, снуют по озеру, режут его коньками, а вчера, на моих глазах, «Москвич» оранжевый увидел автомобильный след на спуске, поурчал нерешительно, сдал назад и вдруг, подразогнавшись, вымахнул на лед. Я замер даже, не бояться! — а «Москвичонок» у того берега уже, блеснул на солнце крышей и исчез в переулке среди домов-деревяшек.
— Не холодно Федьке-то? — снял шарф, кинул Наталье. — Укрой еще! — а сам на дорогу: снег идет крупный, в миг укатывается, глаз да глаз нужен.
Плетусь как неживой, пробки у светофоров, сначала тормозят с трудом, а зеленый загорится — не сразу колонна тронется, свистят колеса, юзят на ледяной корке. Дома заждались поди, стол в полкомнаты, мать воду греет, внука обхаживать, где молодые-то? — а мы тащимся как три калеки…И машина, будто за бампер держат ее, у роддома почувствовал: нет-нет дернется, не хватает топлива под нагрузкой. Не нашел, значит, слесарь неисправность, трубки воздухом продул, а главную причину, самый корень — не обнаружил. Вот и замялся, когда спросил… Федька захныкал еще, сначала тихонько, потом громче.
— Мокрый он, — встрепенулась Наташка. — перепеленать бы.
Где перепеленаешь? — терпи, сынок, до дому. Тут впереди «Жигуленок» мелькнул и ушел вправо к озеру, ох, черт, была не была! и я туда же.
— Сейчас, — кричу. — в шесть секунд будем дома!
Хлоп колесами по кочкам на спуске, как тут ездят?! Трясет и скользко…Вот где ровно, на самом льду! Стакан ставь на капот — не зарябит даже. Снег сколь глаз хватит, а впереди следы проскочивших легковушек. В строчках протекторных, рваных от пробуксовки, черные пятна схваченной накрепко воды, мост да и только, из железобетона.
Тут дернулась машина, как тогда, утром, еще раз… Мне бы выжать педаль сцепления, пустить тачку накатом, берег соседний вот уже, рядом — не сообразил, по тормозу и из салона: движок глянуть. Отвертку прихватил. «Волга» старенькая, трос защелки давно лопнул, вот и приспособились открывать капот по — «колхозному». Вожусь у обрешетки, шарю острием отвертки, где защелка, сейчас ее в бок, вдруг шум, еще машина, «Запорожец» от поселка катит. Куда же ты?! Не выдержит лед двоих… А мужик, что за рулем, стекло опустил и рукой машет, дернуть что-ли? — показывает, шутник видать.
— Не останавливайся! — кричу. — Не останавливайся, едь быстрее!
Вроде понял, растерянность на лице, пытается вбок уйти, подальше от «Волги», где там, лед на асфальт. И только поравнялся с тачкой, проскочил почти — ухнуло что-то, гулко, через все озеро, словно тяжесть огромная висела, стремилась вниз и упала разом. Может с «Запорожцем» что? Нет, у берега уже, склонился опять к капоту, господи, будто тень снегом бежит: вода напитывает, жрет его.
В страхе шатнулся от машины, упал поскользнувшись, встать хочу и не могу, откатываюсь дальше, барахтаюсь на льду. Приподнялся, наконец, оперся на колено и!.. Словно холодная ручища схватила меня, сдавила, каждую костяшку пальцев ее чувствую, ни сопротивляться, ни крикнуть от боли — крыша лишь «Волги» над топорщащимися угловатыми кусками льда. Сыто хлюпая рвется с под них, из тяжелой воды, зажатый овалом днища воздух, и скрип еще, глухое царапание разломов о гладкие бока машины. Крупная льдина, будто подпираемая снизу, встала над крышей, плеснула мелкими брызгами на шашки оранжевого фонаря и опрокинулась, словно подмяла собой машину, всплеск вязкий и нет среди крупных ледяных обломков ничего, лишь давится кто- то в глубине, не может совладать с добычей, потом взбурлила довольно вода и затихать стала, вспучиваемая изредка невесть откуда берущимися водоворотами.
Как же, господи, как?! Небо достать мог только что, каждое облако тронуть рукой, поправить одеяло его, каждый куст замерзший, вздрагивающий от гула тяжелых «Камазов» цвел будто, тянулся вслед, вот оно, счастье, думал, на заднем сиденьи и все, все что-ли, кончилось вдруг?! Бросился в огромный черный разлом и в момент, в крохотную дольку времени пока до воды летел, кожей чувствовал, как охватит сейчас ознобом, пронзит до клеточки, скрутит будто жухлый листок зимой. Обломки льда еще мешают. Вот машина, внизу, нащупал ручку задней двери — не открывается, заклинило от перекоса, сдавило водой. Скорее наверх, к зыбкому тусклому окну, вздохнул глубоко, до боли в легких и опять вниз. Пихаю кулаком, бью заднее стекло — где там! Слабый удар под водой, не ломается, отвертка же есть! — в кармане. Ударил тяжелой ручкой ее по стеклу, еще! Толкнулась вода внутрь, тяжестью, массой безмерной давит, тянет в салон, а у меня сила-злость такая, озеро бы кажется перевернул, выворотил наизнанку: не должны Наталья с Федюшкой утонуть, против естества это, не должны!
Шарю руками в проеме стекла, вот Наташка, тяну за плечо, а чуть ближе стала, перехватился за руку согнутую в локте, и сына чувствую, завернутого в полушубок. Наверх скорее и не могу, мешает что-то, опять книзу: резинка уплотнения стекла цепляет, дернул ее вбок, сорвал с ребра проема, наверх, наверх скорее! Как тяжело, вяжет одежда, тянет вглубь… Вытолкнул Наташку на лед, задыхается, бьется в кашле, до рвоты прямо, но жива, жива главное.
— Отползай, ползи от краю! — кричу…И плач услышал, слава Богу — и пацан живой, укрыт был наглухо, не успел захлебнуться.
Барахтаюсь, перебираю руками кромку пролома, хочу вылезти тоже, и не могу, соскальзываю в воду. Вдруг ногами опору почувствовал, зыбкую, пружинящую — крыша «Волги». Опереться бы, отдохнуть, а вода выше подбородка, захлебываюсь.
— Парень! — крик рядом. — Парень, оглох что-ли?
Шлепнулось в воду кольцо веревочное, плеснуло брызгами, другой конец у парнишки лет пятнадцати, рядом мужик в синем ватнике суетится, с «Запорожца», сразу узнал его, раздолбая.
— Тяни, — кричит подросток, — тяни, пап, держит шофер-то!
Поднялся я со льда, елки, льет как с гуся, стекает вода под ноги и стынет тут же.
— Ч-чу-чело ог-городное, — заикаюсь, говорить не могу, до того холодно. — в-видел же, куда ехал?
— Да я…
— Я-я!.. — самого бы в прорубь, в ледышки. Схватил полушубок с Федькой, Наталью подтолкнул и в гору — что за отец дурной попался: сызмала да в воду! Никогда больше — только не болей!..
— Трите, трите еще, — не успокаивается дядька. — Сильнее этого лекарства не знаю, или стоять будем?!
И верно: боится хворь водки… Ногу я потом зашиб, троссорвался, когда «Волгу» вытаскивали краном, может и под- студил еще. Поймал на дороге кран-то:
— Век, друг, век не расплатиться, коли тачку оставлю на дне!
Крановщик замялся: не приходилось топленых — давленых спасать, на стройке работаю, с кирпичом, и стрелы поди не хватит.
— Попробуй, — не отстаю. — тоже не тонул, да видишь…
Встал кран на берегу, опоры выдвинул, качнулся на них
и чуть не пол-озера стрелой перекрыл, во, техника, малы японцы, а голова с размахом. Жаль багор короткий — намок второй раз, пока тросы заводил под тачку и будто по сердцу ножом, когда напряглись они, заскрипели, сминая крылья, ох-хо! — мне же править, каждую вмятину выстукивать. Да быстро, быстро все делать надо, это таксопарк, лошадь должна ехать!
Вот так… и как ночь, первое время особенно, тонет моя «Волга», уходит под лед, о, господи, до чего холодно внизу, каждую косточку обволакивает куржаком, где машина? Нету воздуху, рвет легкие, все! — и просыпаюсь. Вскочу как чумной, вот они, рядом, ворочается, вздрагивает пацанчик во сне, счастье ты мое, поправлю одеяло Веруське и долго уснуть не могу, переживаю…
Что теперь, спрашиваешь? Да растет, редко тройка выскочит, четверки больше. Я ведь думаю: не схватывает, не получается дело сходу — бог с ним, лишь бы упорный был. Шофер ты, профессор ли — до конца выкладываться нужно, тратить силы до изнеможения, чего беречь их, так?