Первый парень на деревне
Л. К. Иванов
ОТМЩЕНИЕ
Стоял знойный август. Самая его середина с коротким передыхом между заканчивающимся сенокосом и началом жатвы. Солнце будто торопилось отдать сэкономленное за дождливое начало лета тепло и потому жарило немилосердно. Настоявшийся за ночь густой воздух плотным туманом покрывал низины, обещая продолжение жары.
Сенька проснулся от сухости во рту. Казалось, что от жажды язык вспух и не ворочался. Правда, у сухости той была причина никоим образом не зависящая от погоды – вчера к ночи опять набрался до невменяемости. Такое случалось чуть не ежедневно, благо самогон был в каждом доме. Им рассчитывались за работу, за мелкие услуги, а если не было праздника или повода, пили просто так. С горя. Ну, вообще-то у Сеньки горя особого и не было, равно как и радости в этой треклятой жизни.
Закончил восемь классов. Тройки наполовину были «липовыми», поставленными не столько за знания, сколько из сострадания к матери, давно уже утратившей всякое влияние на оболтуса-сына. А с такими оценками куда податься? Один путь – оставаться в своем колхозе, на ферме которого вот уже больше двадцати лет проработала и мать.
Так по специальности «сходи-подай» проработал до армии, служил в стройбате, где из всего оружия за два года не видел ничего другого, кроме БСЛ, как называли большую совковую лопату, два года рыл траншеи для каких-то кабелей да фундаментов, таскал на стройке кирпичи, замешивал вручную бетон. Так что никакой толковой специальности не получил и вернулся домой снова крутить коровам хвосты.
Конечно, не один он такой был в их большой деревне на две параллельные улицы, уважительно именуемой в документах селом. Только ребята побашковитее и посерьезнее отучились в ПТУ и работали трактористами, шоферами, или, лишенные за пьянку прав, возились слесарями возле техники в мастерской да на ферме. Сенька же был вольным стрелком, и жизнь без романтических мечтаний обещала ему до конца оставаться на побегушках.
Из-за пьянки, лени, вздорного характера, без специальности и перспектив и женихом был он в деревне в свои двадцать три года самым незавидным. Нравились ему две сестры Танька и Светка, одна нынче десятилетку закончила, другая – два года назад. Обеим предлагал идти за него замуж, к матери их, Нюшере, сволочной такой бабе, официально с ребятами приходил за дочек свататься. Мало что на улицу выставила, зараза такая козленка в его честь Сенькой назвала. Ну, не обидно ли?
Ладно, это все мысли, от которых, не от самогонки, на душе легче не становится. Семен потянулся, встал и, зная, что мать так рано с фермы еще не приходит, пошел в кладовку похмеляться.
Сто граммов взбодрили, подняли настроение. Прошла сухость во рту, снова захотелось жить. Сел к столу, съел две сваренных вчера картошины нового урожая с малосольными огурцами, запил молоком и пошел к семи часам к конторе получать наряд на работу.
Как и ожидалось, до обеда – ремонтировать стайки в телятнике, готовить двор к стойловому периоду, после обеда – съездить на лошади проверить сохранность сена на дальних покосах. Получив такой расклад, Семен по пути на ферму завернул домой, принял на душу еще полстакана, закусил огурцом и отправился заколачивать гвозди.
Колотился часа два. Хотя что там колотился, больше времени ушло на разговоры да перекуры. А когда часам к одиннадцати снова заболела голова, вскинул топор на плечо и направился домой лечиться.
Очередные сто граммов живительной влаги снова немного взбодрили. Вспомнил, что мать давно наказывала сходить за черникой, но одному идти не было никакого желания, и Семен отправился искать попутчиков.
Светка Нюшерина, одна из его несостоявшихся невест, пасла телят сразу же за околицей на высоком берегу реки. Она вполне могла бы оставить стадо на соседскую девчонку, что крутилась тут же в помощниках, но идти с пьяным Семеном в лес просто не хотела. Он уж вроде и начал по-хорошему, по-доброму, а она, отвратная мамина порода, с ним даже разговаривать не захотела.
Тогда Семен достал из кармана большой нож, который давно уже зачем-то всегда носил при себе, раскрыл его и стал лезвием водить по спине девушки. Острый кончик лезвия скользнул по тонкой ткани наброшенного на голое тело платья от шеи вниз, остановился между лопатками, но ничуть не испугал девушку.
– Да иди ты отсюда, козел вонючий, – сердито отмахнулась она от таких настойчивых приглашений в лес по ягоды. Подошла и соседская девчонка с вопросом: «Ты чо тут к Светке пристаешь? Я ведь папке все расскажу – мало не будет!»
Сенька, раздосадованный холодным неласковым приемом, вернулся домой, еще два раза налил по полстакана самогонки и пошел ловить лошадь ехать на покосы. По дороге встретил трех пацанят. Соседского восьмилетнего Кольку да Нюшериных пятилетнего Гриньку и шестилетнюю Наташку.
Те с удовольствием забрались на коня. Одного Семен посадил спереди, двое ухватились за его рубашку сзади.
Лошадь была старой, спокойной и медлительной, шла почти не раскачиваясь, и ехать было куда приятнее, чем идти по жаре пешком.
Запасенное на зиму колхозное сено оказалось на месте, не тронутым нечистыми на руку людьми, не разметанным шаловливым ветром, и Семен повернул лошадь с седоками в сторону недалекого леса.
Ребятишки стали лениво есть еще не до конца созревшие ягоды, носиться между деревьями. Сенька с полчаса побросал в лукошко черных черничных, мелких от жары горошин, но дело это ему быстро надоело. Ягода, конечно, полезная, быстро начинает бродить, и вино получается красивое и вкусное, хотя главное в понятии Семена, в вине, не цвет и букет, а убойная сила. Лишь бы с ног валило да голова наутро не болела. Л голова, между прочим, опять начинала о себе напоминать и звала к заветной кладовке.
«Да ну ее, эту чернику! – нетерпеливо подумал Семен и стал звать лошадь. Но та, видимо, не собиралась ждать в лесу седоков и самостоятельно направилась в сторону дома. – Теперь придется километра три идти пешком. А тут еще эта ребятня! И черт же дернул взять их с собой. Тоже мне, компаньоны!»
А компаньоны уже вдосталь набегались и притомились. Младшего, пятилетнего Гриньку, пришлось взять на кокорки. Был он не тяжелым, но от восседавшего на плечах ребенка стало еще жарче, и по спине побежали противные струйки липкого пота.
Из леса вышли к кукурузному полю. Любимая хрущевская культура вымахала на два метра, в обход идти далеко, а напрямую до дороги придется ребятишек переносить на себе. Семен оставил старших на опушке и пошел с Гринькой проламываться через толстые стебли.
– А ты хороший, – неожиданно обронил похвалу ребенок. – А мамка все тебя ругает.
– И как она ругает? – заинтересовался парень.
– А-а, по-всякому. Пьяницей называет, козлом, каким-то отребьем, да я всех и слов-то не знаю.
«Ах, ты, стервоза, – мысленно вскинулся Семен. – А я еще породниться хотел, к дочкам сватался». И вспомнились сразу все обиды, накопившиеся и на дочек, и на несостоявшуюся тещу, в насмешку назвавшую его именем козленка, и вообще на всех и вся.
– Да не крутись ты там! – прикрикнул Семен на ребенка, который именно в это время начал устраиваться поудобнее, чтобы не упасть со спины на землю. Тонкая его ручонка перехватила горло, и стало невмоготу душно. И вспышка ярости, от удушья ли, от требующей ли добавки спиртного головной боли, привели парня в ярость. Он скинул Гриньку с плеч, рукой зажал ему рот, второй вытащил из кармана нож, раскрыл его и со всего маху вонзил в живот ребенка.
Этим ударом Сенька выместил всю свою злобу, накопившуюся на мать ребенка, которая в глаза и за глаза обзывает его всякими нехорошими словами, которая не ставит его ни во что, которая не отдала за него замуж ни одну из своих дочерей.
Распоров живот, Семен несколькими движениями перерезал ребенку шею. Клокоча, хлынула из распоротой гортани кровь, ручейком стала стекать на серый песок кукурузного поля и тут же свертываться, запекаясь на горячем воздухе.
Сенька встал, равнодушно посмотрел на трупик и, удовлетворенный совершенным актом возмездия мамаше за нанесенные ему обиды, направился к оставленным на опушке детям.
Пообещав вскоре вернуться за Колькой, Семен вскинул Наташку на плечо и пошел по уже проторенной среди кукурузных зарослей дороге. Метров через двести взрослый парень вдруг почувствовал возбуждение от прикосновения к нему тела девочки, и тут же возникла шальная мысль – раз не уступают ему старшие, поиметь им назло младшую.
Семен снял Наташку с плеч, сдернул с нее трусики. Ребенок, ничего не понимая, не сопротивлялся. От охватившего возбуждения уже плохо контролирующий свои действия, парень повалил ребенка на землю и по-звериному быстро овладел не сопротивляющимся из-за непонимания ситуации телом. Потом повернул девочку на живот и вошел в нее сзади.
Наташка не заплакала. От страха ли, от боли ли, от неожиданности случившегося с ней она лишь молча смотрела на насильника широко открытыми глазами. А когда тот быстро удовлетворил свою похоть, спросила:
– А Гринька где?
Испугавшись, что девочка расскажет о насилии, будет расспрашивать о брате и сообщит, что именно он, Семен, унес через поле ее братишку, изверг достал нож и вонзил его в горло ребенка.
Завершив второе за час убийство, снова равнодушно посмотрел на жертву и пошел за соседским Колькой. Того на опушке уже не было. «Видно, не дождался, вокруг поля домой побежал», – равнодушно подумал Семен и отправился прятать трупы убитых детей.
Наташку забросал ветками на краю поля в болоте, потом без труда отыскал тело ее брата, привязал к ноге завалявшийся в кармане обрывок синтетического шнура и поволок в сторону недалекого кладбища, где и заканчивалось кукурузное поле.
Дома сменил одежду, бросив запачканные грязью и кровью джинсы в стиральную машину, следом отправил пропотевшую, с пятнами крови рубашку, зашел в кладовку и налил очередные полстакана самогонки.
...Поиски пропавших детей и преступника были недолгими. Колька рассказал, что Гриньку с Наташкой через поле переносил Семен, показал место, от которого уходили в заросли ошалевшей в своем безудержном росте кукурузы следы Сенькиных драных кроссовок. По этим следам вышли и к спрятанным телам убитых детей.
Семен сидел дома, после очередной дозы из неиссякаемой бутыли тупо смотрел в пол ничего не выражающими глазами и заученно твердил: «Вот отомстил так отомстил. Ну, отомстил Нюшере за все обиды...»
Когда разъяренная толпа односельчан пришла в дом, он не сопротивлялся и молча сносил наносимые родственниками убитых удары, даже не пытаясь увернуться от побоев.
Л. К. Иванов
ОТМЩЕНИЕ
Стоял знойный август. Самая его середина с коротким передыхом между заканчивающимся сенокосом и началом жатвы. Солнце будто торопилось отдать сэкономленное за дождливое начало лета тепло и потому жарило немилосердно. Настоявшийся за ночь густой воздух плотным туманом покрывал низины, обещая продолжение жары.
Сенька проснулся от сухости во рту. Казалось, что от жажды язык вспух и не ворочался. Правда, у сухости той была причина никоим образом не зависящая от погоды – вчера к ночи опять набрался до невменяемости. Такое случалось чуть не ежедневно, благо самогон был в каждом доме. Им рассчитывались за работу, за мелкие услуги, а если не было праздника или повода, пили просто так. С горя. Ну, вообще-то у Сеньки горя особого и не было, равно как и радости в этой треклятой жизни.
Закончил восемь классов. Тройки наполовину были «липовыми», поставленными не столько за знания, сколько из сострадания к матери, давно уже утратившей всякое влияние на оболтуса-сына. А с такими оценками куда податься? Один путь – оставаться в своем колхозе, на ферме которого вот уже больше двадцати лет проработала и мать.
Так по специальности «сходи-подай» проработал до армии, служил в стройбате, где из всего оружия за два года не видел ничего другого, кроме БСЛ, как называли большую совковую лопату, два года рыл траншеи для каких-то кабелей да фундаментов, таскал на стройке кирпичи, замешивал вручную бетон. Так что никакой толковой специальности не получил и вернулся домой снова крутить коровам хвосты.
Конечно, не один он такой был в их большой деревне на две параллельные улицы, уважительно именуемой в документах селом. Только ребята побашковитее и посерьезнее отучились в ПТУ и работали трактористами, шоферами, или, лишенные за пьянку прав, возились слесарями возле техники в мастерской да на ферме. Сенька же был вольным стрелком, и жизнь без романтических мечтаний обещала ему до конца оставаться на побегушках.
Из-за пьянки, лени, вздорного характера, без специальности и перспектив и женихом был он в деревне в свои двадцать три года самым незавидным. Нравились ему две сестры Танька и Светка, одна нынче десятилетку закончила, другая – два года назад. Обеим предлагал идти за него замуж, к матери их, Нюшере, сволочной такой бабе, официально с ребятами приходил за дочек свататься. Мало что на улицу выставила, зараза такая козленка в его честь Сенькой назвала. Ну, не обидно ли?
Ладно, это все мысли, от которых, не от самогонки, на душе легче не становится. Семен потянулся, встал и, зная, что мать так рано с фермы еще не приходит, пошел в кладовку похмеляться.
Сто граммов взбодрили, подняли настроение. Прошла сухость во рту, снова захотелось жить. Сел к столу, съел две сваренных вчера картошины нового урожая с малосольными огурцами, запил молоком и пошел к семи часам к конторе получать наряд на работу.
Как и ожидалось, до обеда – ремонтировать стайки в телятнике, готовить двор к стойловому периоду, после обеда – съездить на лошади проверить сохранность сена на дальних покосах. Получив такой расклад, Семен по пути на ферму завернул домой, принял на душу еще полстакана, закусил огурцом и отправился заколачивать гвозди.
Колотился часа два. Хотя что там колотился, больше времени ушло на разговоры да перекуры. А когда часам к одиннадцати снова заболела голова, вскинул топор на плечо и направился домой лечиться.
Очередные сто граммов живительной влаги снова немного взбодрили. Вспомнил, что мать давно наказывала сходить за черникой, но одному идти не было никакого желания, и Семен отправился искать попутчиков.
Светка Нюшерина, одна из его несостоявшихся невест, пасла телят сразу же за околицей на высоком берегу реки. Она вполне могла бы оставить стадо на соседскую девчонку, что крутилась тут же в помощниках, но идти с пьяным Семеном в лес просто не хотела. Он уж вроде и начал по-хорошему, по-доброму, а она, отвратная мамина порода, с ним даже разговаривать не захотела.
Тогда Семен достал из кармана большой нож, который давно уже зачем-то всегда носил при себе, раскрыл его и стал лезвием водить по спине девушки. Острый кончик лезвия скользнул по тонкой ткани наброшенного на голое тело платья от шеи вниз, остановился между лопатками, но ничуть не испугал девушку.
– Да иди ты отсюда, козел вонючий, – сердито отмахнулась она от таких настойчивых приглашений в лес по ягоды. Подошла и соседская девчонка с вопросом: «Ты чо тут к Светке пристаешь? Я ведь папке все расскажу – мало не будет!»
Сенька, раздосадованный холодным неласковым приемом, вернулся домой, еще два раза налил по полстакана самогонки и пошел ловить лошадь ехать на покосы. По дороге встретил трех пацанят. Соседского восьмилетнего Кольку да Нюшериных пятилетнего Гриньку и шестилетнюю Наташку.
Те с удовольствием забрались на коня. Одного Семен посадил спереди, двое ухватились за его рубашку сзади.
Лошадь была старой, спокойной и медлительной, шла почти не раскачиваясь, и ехать было куда приятнее, чем идти по жаре пешком.
Запасенное на зиму колхозное сено оказалось на месте, не тронутым нечистыми на руку людьми, не разметанным шаловливым ветром, и Семен повернул лошадь с седоками в сторону недалекого леса.
Ребятишки стали лениво есть еще не до конца созревшие ягоды, носиться между деревьями. Сенька с полчаса побросал в лукошко черных черничных, мелких от жары горошин, но дело это ему быстро надоело. Ягода, конечно, полезная, быстро начинает бродить, и вино получается красивое и вкусное, хотя главное в понятии Семена, в вине, не цвет и букет, а убойная сила. Лишь бы с ног валило да голова наутро не болела. Л голова, между прочим, опять начинала о себе напоминать и звала к заветной кладовке.
«Да ну ее, эту чернику! – нетерпеливо подумал Семен и стал звать лошадь. Но та, видимо, не собиралась ждать в лесу седоков и самостоятельно направилась в сторону дома. – Теперь придется километра три идти пешком. А тут еще эта ребятня! И черт же дернул взять их с собой. Тоже мне, компаньоны!»
А компаньоны уже вдосталь набегались и притомились. Младшего, пятилетнего Гриньку, пришлось взять на кокорки. Был он не тяжелым, но от восседавшего на плечах ребенка стало еще жарче, и по спине побежали противные струйки липкого пота.
Из леса вышли к кукурузному полю. Любимая хрущевская культура вымахала на два метра, в обход идти далеко, а напрямую до дороги придется ребятишек переносить на себе. Семен оставил старших на опушке и пошел с Гринькой проламываться через толстые стебли.
– А ты хороший, – неожиданно обронил похвалу ребенок. – А мамка все тебя ругает.
– И как она ругает? – заинтересовался парень.
– А-а, по-всякому. Пьяницей называет, козлом, каким-то отребьем, да я всех и слов-то не знаю.
«Ах, ты, стервоза, – мысленно вскинулся Семен. – А я еще породниться хотел, к дочкам сватался». И вспомнились сразу все обиды, накопившиеся и на дочек, и на несостоявшуюся тещу, в насмешку назвавшую его именем козленка, и вообще на всех и вся.
– Да не крутись ты там! – прикрикнул Семен на ребенка, который именно в это время начал устраиваться поудобнее, чтобы не упасть со спины на землю. Тонкая его ручонка перехватила горло, и стало невмоготу душно. И вспышка ярости, от удушья ли, от требующей ли добавки спиртного головной боли, привели парня в ярость. Он скинул Гриньку с плеч, рукой зажал ему рот, второй вытащил из кармана нож, раскрыл его и со всего маху вонзил в живот ребенка.
Этим ударом Сенька выместил всю свою злобу, накопившуюся на мать ребенка, которая в глаза и за глаза обзывает его всякими нехорошими словами, которая не ставит его ни во что, которая не отдала за него замуж ни одну из своих дочерей.
Распоров живот, Семен несколькими движениями перерезал ребенку шею. Клокоча, хлынула из распоротой гортани кровь, ручейком стала стекать на серый песок кукурузного поля и тут же свертываться, запекаясь на горячем воздухе.
Сенька встал, равнодушно посмотрел на трупик и, удовлетворенный совершенным актом возмездия мамаше за нанесенные ему обиды, направился к оставленным на опушке детям.
Пообещав вскоре вернуться за Колькой, Семен вскинул Наташку на плечо и пошел по уже проторенной среди кукурузных зарослей дороге. Метров через двести взрослый парень вдруг почувствовал возбуждение от прикосновения к нему тела девочки, и тут же возникла шальная мысль – раз не уступают ему старшие, поиметь им назло младшую.
Семен снял Наташку с плеч, сдернул с нее трусики. Ребенок, ничего не понимая, не сопротивлялся. От охватившего возбуждения уже плохо контролирующий свои действия, парень повалил ребенка на землю и по-звериному быстро овладел не сопротивляющимся из-за непонимания ситуации телом. Потом повернул девочку на живот и вошел в нее сзади.
Наташка не заплакала. От страха ли, от боли ли, от неожиданности случившегося с ней она лишь молча смотрела на насильника широко открытыми глазами. А когда тот быстро удовлетворил свою похоть, спросила:
– А Гринька где?
Испугавшись, что девочка расскажет о насилии, будет расспрашивать о брате и сообщит, что именно он, Семен, унес через поле ее братишку, изверг достал нож и вонзил его в горло ребенка.
Завершив второе за час убийство, снова равнодушно посмотрел на жертву и пошел за соседским Колькой. Того на опушке уже не было. «Видно, не дождался, вокруг поля домой побежал», – равнодушно подумал Семен и отправился прятать трупы убитых детей.
Наташку забросал ветками на краю поля в болоте, потом без труда отыскал тело ее брата, привязал к ноге завалявшийся в кармане обрывок синтетического шнура и поволок в сторону недалекого кладбища, где и заканчивалось кукурузное поле.
Дома сменил одежду, бросив запачканные грязью и кровью джинсы в стиральную машину, следом отправил пропотевшую, с пятнами крови рубашку, зашел в кладовку и налил очередные полстакана самогонки.
...Поиски пропавших детей и преступника были недолгими. Колька рассказал, что Гриньку с Наташкой через поле переносил Семен, показал место, от которого уходили в заросли ошалевшей в своем безудержном росте кукурузы следы Сенькиных драных кроссовок. По этим следам вышли и к спрятанным телам убитых детей.
Семен сидел дома, после очередной дозы из неиссякаемой бутыли тупо смотрел в пол ничего не выражающими глазами и заученно твердил: «Вот отомстил так отомстил. Ну, отомстил Нюшере за все обиды...»
Когда разъяренная толпа односельчан пришла в дом, он не сопротивлялся и молча сносил наносимые родственниками убитых удары, даже не пытаясь увернуться от побоев.