Владимир Нечволода
ИМЯ
Своим родителям с любовью посвящаю
Автор
Плескалась речка у обрыва…
Поэма
Женщинам Белоруссии посвящается
Вода была, как мед.
— Как мед?
Вода была, как лед.
— Как лед?
Вода была хмельной,
густою,
С прохладной ленью погребною.
Она была собой —
водою.
Мы пили.
Тихие деревья
Толпились рядом у деревни.
Плескалась речка у обрыва…
А женщина мне говорила:
— Вот здесь их к липам провели.
О мести думали едва ли…
Им натолкали в рот земли
И так
живыми
закопали…
Ну что ты держишь ковш?
Снеси…
А вот хозяйка, будто знала.
— Спасибо, бабушка,
спа-си…
— Признала, Оленька?
— Признала…
— Прости же, милая,
прости,
Что раньше худо подавала!
Сынок, поди?
— Как сын и есть.
Вот — пишет об отряде нашем
Живых-то нынче —
перечесть.
Пусть знают дети подвиг старших.
А ты… живая…
Как же — твой?
Морщины вздрогнули в печали.
«Нет!
Он не мой!
Не мой!
Не мой!» —
Глаза из-под платка вскричали.
— Олюша, погоди,
смолчи!
Постылый год —
он под ладонью.
Ладонь к глазам —
и вот застонет
Денек любой,
болит, кричит…
Как нонче, лето сорок третьего…
Жара густая, что варенье…
Твоими школьными портретами
Уже оклеили деревни.
Где громыхнет:
«Кому ж — не Оле?!
В ней наша кость и наша доля…»
Вдруг сгубила полицая.
Я заругалась:
«Девка злая!
Спалят село невинное —
Душ двести без единого».
Ты ночью к дому приползла,
А я воды не подала.
И что жалеть ее мне было?
В подполье возле зяблых стен
Березовый квасок студился.
Пить всем.
Ан, видно, и не всем.
Любил Василь его. Бывало,
Воротится с лугов усталый,
Пропахший духом травяным,
Томленым,
чистым,
земляным,
И за квасок,
И пьет один.
А капли ластятся к груди…
Когда еще придет домой?
Последыш мой.
Последний мой.
Три года прождала без мала…
Узнаю ли?
И не узнала.
Пришел с друзьями он нездешними.
Не
«Здравствуй»
мне,
А
«Где-то Демеш тут?».
Не
«Братья где?»,
А
«Где старуха?
Покажем гадине науку!».
Твои —
из леса
огородами.
Я было встречь:
«Бегите, родные!»
Василь за рученьки хватается:
«Сумеют без тебя управиться!»
А староста злобеет коршуном.
А мой подкоршунком
за коршуном.
А те,
ну, их дружки которые,
Уже залязгали затворами.
Я к ним в поклон
и со слезами,
Крестом под ноги,
крест под очи.
Они одно твердят:
«Связная!
Не лезь, мамаша!»
И хохочут.
А мать твоя, что перепелочка.
Она дочурку все в стороночку
Бочком, крылом:
«Не троньте, сволочи!
Всего тринадцатый девчоночке».
А Лида:
«Мамонька, не жалуйся.
Попить бы: нет с жарою сладу мне».
Ногой мне выбил ковшик староста:
«Землей поить обеих надобно!»
И я совсем запричитала.
А может, то земля вскричала?
Ай, за что позорище
На мою головушку?
Ростила я лебедя,
Вырастила коршуна.
Ростила я лебедю
Белые свет-крылышки.
Белые повыпали —
Черные повыросли.
Я любила, холила
Лапки перепончаты.
Перепонки съежились,
Когти показалися.
Расправлял он крылышки,
Черные поганые,
Подлетал ко солнышку,
Застил солнце ясное.
Серых бил он утушек,
Белых бил лебедушек.
Я пойду по реченьку,
Зачерпну студеныя.
Я пойду во полюшко,
Выберу травиночку.
Не возьму я иван-чай,
А возьму я молочай.
Наварю настоечки,
Будто бы зелен-вина.
Позову я коршуна
С вороньем поганыим,
С коршуньем подкоршуньем.
Опою их зельюшком.
Опою до смертушки.
Мать сыра земля простит.
Не простит,
То бог простит.
Со старостой их было десять.
И каждый жрал за десять, весел.
Что на день черный берегла —
Все ставила середь стола.
И гоготали за столом,
Как славно дело отслужили.
Своим поганым языком
Пытались песни петь чужие.
В моей избе,
где на порог
Ступали с добрыми речами,
В моей избе,
где русский бог
Не покидал престол годами!
Я знала час.
Рушник спокойно
Подставив подо дно ковша,
Я всех с поклоном обошла:
— Отведайте моей настойки.
Я тоже выпью.
Слышишь, сын?
Для нас с тобой стакан один.
Да кто же знал, что выйдет лихо:
Что отойдут все девять тихо,
А нас свезут в больницу с ним,
Должно быть, мал стакан двоим.
Когда нас изверги спасали
И вешали ему медали,
Наверно, понял мой сынок,
Каким вином валило с ног.
И задурил, и запил страшно.
Во всем обличье стал пустяшный.
Глаза горели, точно уголья,
Мундир болтался, что на пугале.
И вдруг —
пропал,
как ветром сдуло.
Перекрестилась
И вздохнула:
«Ну, слава те!
Авось, ночами
Не бог, так люди повстречали!»
А он однажды —
на порог.
Я за калитку узелок:
«Поди прочь,
страшный человек!
Тебя не знала я вовек!»
Пошел
В соседний сельсовет.
И объяснял всем по порядку:
Мол, отсидел премного лет,
С меня закону взятки гладки.
Я не скрывал себя от власти.
Живым слыть — небольшое счастье.
Прописку дайте.
И не тычьте Мне прошлым —
Есть Указ столичный.
Халупу справил у затона.
Перебивается поденно.
Коптит село, что смрад болотный.
И ждет как будто все чего-то…
Зачем пришел?
Ведь тут же —
Я,
И Лидочка,
И мать твоя…
И Демеш молвила устало:
— Всего я, бабушка, не знала…
Пять лет назад
в Победный День
Мы с партизанами встречались.
Святые руки деревень
Нас, искалеченных, качали.
При орденах
и при слезах
Мы шли родною Беларусью,
Где воевали мы в лесах,
Где побратимом каждый кустик.
А вечером в окно
глаза
Впились,
отпрянув вмиг назад.
Его узнала я тогда.
И боль в груди заголосила.
Пошла я по его следам
Неслышно,
как в отряд,
ходила.
Он стал, луною освещен.
На шее вздрагивала вена.
И нож
в ладонь скользнул
молчком
И обнажился сокровенно.
Вдруг замер он,
Ссутулил спину
И выдавил вдруг через силу,
Не повернувшись:
— Демеш?
— Я.
— Чего же тянешь —
ночь твоя…
Я поняла:
Свободу?
Нет! —
Он ждал иного
сколько лет.
Не зря на люди шел.
И вот
Он всепрощеньем
мести
ждет.
И накатился плачь, как приступ.
Я вся ослабла
и на пристань
К воде бежала.
И водой
В лицо плескала —
слабой,
той.
Той самою,
какой напиться
Не разрешил моей сестрице.
Я знаю:
Право мщенья есть!
Какую только выбрать месть?
Когда он по воду идет,
Готова речкой брызнуть рядом
Налить ведро
собой
и в рот
Ему ворваться тайным ядом.
Когда за хлебом он встает,
Хоть знает:
по законам древним
Лишь к ночи булку он возьмет —
Последним
изо всей деревни.
И вот плетется молча в дом
С ковригой теплою ржаною…
Я б обернулась тем куском,
Чтобы в желудке стать
землею!
Я так решила:
пусть живет.
Пусть каждым утром ночи ждет,
Пусть каждой ночью утра ждет,
Пусть сутки тянутся, как год!
Пускай живет, свой крест кляня,
От каждой встречи замирая.
Прости ты, бабушка, меня…
— Прости мою судьбу, родная.
Водицы выпьешь? Ишь жара!
И речка, эвон, обомлела…
— Нам, бабушка, уже пора…
А речка нынче обмелела,
Но ничего:
Она с дождем
Под осень наверстает силу…
Мы с названным сынком пройдем
К ней
мимо Лидиной могилы…
И мимо маминой могилы…
И мы пошли с ней тихо, в шаг.
Слились двух поколений судьбы.
Родными нас назвали люди,
Знать, одинакова душа.
И я припал к сырой воде,
Я зачерпнул ее ладонью:
Пускай бежит по бороде,
Пускай лицо в прозрачной тонет.
В ней, каждой капелькой светла,
Земли родительская сила.
И по усам она текла,
И к родникам сердец пробилась.
Владимир Нечволода
ИМЯ
Своим родителям с любовью посвящаю
Автор
Плескалась речка у обрыва…
Поэма
Женщинам Белоруссии посвящается
Вода была, как мед.
— Как мед?
Вода была, как лед.
— Как лед?
Вода была хмельной,
густою,
С прохладной ленью погребною.
Она была собой —
водою.
Мы пили.
Тихие деревья
Толпились рядом у деревни.
Плескалась речка у обрыва…
А женщина мне говорила:
— Вот здесь их к липам провели.
О мести думали едва ли…
Им натолкали в рот земли
И так
живыми
закопали…
Ну что ты держишь ковш?
Снеси…
А вот хозяйка, будто знала.
— Спасибо, бабушка,
спа-си…
— Признала, Оленька?
— Признала…
— Прости же, милая,
прости,
Что раньше худо подавала!
Сынок, поди?
— Как сын и есть.
Вот — пишет об отряде нашем
Живых-то нынче —
перечесть.
Пусть знают дети подвиг старших.
А ты… живая…
Как же — твой?
Морщины вздрогнули в печали.
«Нет!
Он не мой!
Не мой!
Не мой!» —
Глаза из-под платка вскричали.
— Олюша, погоди,
смолчи!
Постылый год —
он под ладонью.
Ладонь к глазам —
и вот застонет
Денек любой,
болит, кричит…
Как нонче, лето сорок третьего…
Жара густая, что варенье…
Твоими школьными портретами
Уже оклеили деревни.
Где громыхнет:
«Кому ж — не Оле?!
В ней наша кость и наша доля…»
Вдруг сгубила полицая.
Я заругалась:
«Девка злая!
Спалят село невинное —
Душ двести без единого».
Ты ночью к дому приползла,
А я воды не подала.
И что жалеть ее мне было?
В подполье возле зяблых стен
Березовый квасок студился.
Пить всем.
Ан, видно, и не всем.
Любил Василь его. Бывало,
Воротится с лугов усталый,
Пропахший духом травяным,
Томленым,
чистым,
земляным,
И за квасок,
И пьет один.
А капли ластятся к груди…
Когда еще придет домой?
Последыш мой.
Последний мой.
Три года прождала без мала…
Узнаю ли?
И не узнала.
Пришел с друзьями он нездешними.
Не
«Здравствуй»
мне,
А
«Где-то Демеш тут?».
Не
«Братья где?»,
А
«Где старуха?
Покажем гадине науку!».
Твои —
из леса
огородами.
Я было встречь:
«Бегите, родные!»
Василь за рученьки хватается:
«Сумеют без тебя управиться!»
А староста злобеет коршуном.
А мой подкоршунком
за коршуном.
А те,
ну, их дружки которые,
Уже залязгали затворами.
Я к ним в поклон
и со слезами,
Крестом под ноги,
крест под очи.
Они одно твердят:
«Связная!
Не лезь, мамаша!»
И хохочут.
А мать твоя, что перепелочка.
Она дочурку все в стороночку
Бочком, крылом:
«Не троньте, сволочи!
Всего тринадцатый девчоночке».
А Лида:
«Мамонька, не жалуйся.
Попить бы: нет с жарою сладу мне».
Ногой мне выбил ковшик староста:
«Землей поить обеих надобно!»
И я совсем запричитала.
А может, то земля вскричала?
Ай, за что позорище
На мою головушку?
Ростила я лебедя,
Вырастила коршуна.
Ростила я лебедю
Белые свет-крылышки.
Белые повыпали —
Черные повыросли.
Я любила, холила
Лапки перепончаты.
Перепонки съежились,
Когти показалися.
Расправлял он крылышки,
Черные поганые,
Подлетал ко солнышку,
Застил солнце ясное.
Серых бил он утушек,
Белых бил лебедушек.
Я пойду по реченьку,
Зачерпну студеныя.
Я пойду во полюшко,
Выберу травиночку.
Не возьму я иван-чай,
А возьму я молочай.
Наварю настоечки,
Будто бы зелен-вина.
Позову я коршуна
С вороньем поганыим,
С коршуньем подкоршуньем.
Опою их зельюшком.
Опою до смертушки.
Мать сыра земля простит.
Не простит,
То бог простит.
Со старостой их было десять.
И каждый жрал за десять, весел.
Что на день черный берегла —
Все ставила середь стола.
И гоготали за столом,
Как славно дело отслужили.
Своим поганым языком
Пытались песни петь чужие.
В моей избе,
где на порог
Ступали с добрыми речами,
В моей избе,
где русский бог
Не покидал престол годами!
Я знала час.
Рушник спокойно
Подставив подо дно ковша,
Я всех с поклоном обошла:
— Отведайте моей настойки.
Я тоже выпью.
Слышишь, сын?
Для нас с тобой стакан один.
Да кто же знал, что выйдет лихо:
Что отойдут все девять тихо,
А нас свезут в больницу с ним,
Должно быть, мал стакан двоим.
Когда нас изверги спасали
И вешали ему медали,
Наверно, понял мой сынок,
Каким вином валило с ног.
И задурил, и запил страшно.
Во всем обличье стал пустяшный.
Глаза горели, точно уголья,
Мундир болтался, что на пугале.
И вдруг —
пропал,
как ветром сдуло.
Перекрестилась
И вздохнула:
«Ну, слава те!
Авось, ночами
Не бог, так люди повстречали!»
А он однажды —
на порог.
Я за калитку узелок:
«Поди прочь,
страшный человек!
Тебя не знала я вовек!»
Пошел
В соседний сельсовет.
И объяснял всем по порядку:
Мол, отсидел премного лет,
С меня закону взятки гладки.
Я не скрывал себя от власти.
Живым слыть — небольшое счастье.
Прописку дайте.
И не тычьте Мне прошлым —
Есть Указ столичный.
Халупу справил у затона.
Перебивается поденно.
Коптит село, что смрад болотный.
И ждет как будто все чего-то…
Зачем пришел?
Ведь тут же —
Я,
И Лидочка,
И мать твоя…
И Демеш молвила устало:
— Всего я, бабушка, не знала…
Пять лет назад
в Победный День
Мы с партизанами встречались.
Святые руки деревень
Нас, искалеченных, качали.
При орденах
и при слезах
Мы шли родною Беларусью,
Где воевали мы в лесах,
Где побратимом каждый кустик.
А вечером в окно
глаза
Впились,
отпрянув вмиг назад.
Его узнала я тогда.
И боль в груди заголосила.
Пошла я по его следам
Неслышно,
как в отряд,
ходила.
Он стал, луною освещен.
На шее вздрагивала вена.
И нож
в ладонь скользнул
молчком
И обнажился сокровенно.
Вдруг замер он,
Ссутулил спину
И выдавил вдруг через силу,
Не повернувшись:
— Демеш?
— Я.
— Чего же тянешь —
ночь твоя…
Я поняла:
Свободу?
Нет! —
Он ждал иного
сколько лет.
Не зря на люди шел.
И вот
Он всепрощеньем
мести
ждет.
И накатился плачь, как приступ.
Я вся ослабла
и на пристань
К воде бежала.
И водой
В лицо плескала —
слабой,
той.
Той самою,
какой напиться
Не разрешил моей сестрице.
Я знаю:
Право мщенья есть!
Какую только выбрать месть?
Когда он по воду идет,
Готова речкой брызнуть рядом
Налить ведро
собой
и в рот
Ему ворваться тайным ядом.
Когда за хлебом он встает,
Хоть знает:
по законам древним
Лишь к ночи булку он возьмет —
Последним
изо всей деревни.
И вот плетется молча в дом
С ковригой теплою ржаною…
Я б обернулась тем куском,
Чтобы в желудке стать
землею!
Я так решила:
пусть живет.
Пусть каждым утром ночи ждет,
Пусть каждой ночью утра ждет,
Пусть сутки тянутся, как год!
Пускай живет, свой крест кляня,
От каждой встречи замирая.
Прости ты, бабушка, меня…
— Прости мою судьбу, родная.
Водицы выпьешь? Ишь жара!
И речка, эвон, обомлела…
— Нам, бабушка, уже пора…
А речка нынче обмелела,
Но ничего:
Она с дождем
Под осень наверстает силу…
Мы с названным сынком пройдем
К ней
мимо Лидиной могилы…
И мимо маминой могилы…
И мы пошли с ней тихо, в шаг.
Слились двух поколений судьбы.
Родными нас назвали люди,
Знать, одинакова душа.
И я припал к сырой воде,
Я зачерпнул ее ладонью:
Пускай бежит по бороде,
Пускай лицо в прозрачной тонет.
В ней, каждой капелькой светла,
Земли родительская сила.
И по усам она текла,
И к родникам сердец пробилась.