«Имя» — третья книга молодого тюменского поэта Владимира Нечволоды. В новый сборник молодого тюменского поэта вошли стихи последних лет.
Владимир Нечволода
ИМЯ
Своим родителям с любовью посвящаю
Автор
Об авторе
Родился В. Нечволода в 1945 году я Новосибирске в семье военного журналиста. Жил на Камчатке, Украине, на Урале. После окончания школы работал киномехаником, рулевым возил первую тюменскую нефть с севера области в Омск, работал на телевидении в Казахстане, в газете «Тюменская правда».
Первая книга стихов вышла в 1967 году в Свердловске, вторая в 1969 году — в Алма-Ате.
О прошлом
За пеленою проходящих лет
Неразличимы прошлого границы.
Но почему во сны ко мне стучится
То прадед-сечевик,
То пахарь дед?
Глядят вприщур,
как будто ждут ответа
О счастье,
О судьбе их дальних дней…
Голубоглазых прадедов приметы
Все чаще нахожу у сыновей.
Вот говора летучие росинки.
Вот, пробиваясь через толщу лет,
Любовная привязанность к России
В них созревает тихо,
как рассвет,
Товарищества верного понятья,
И вера в ликованье доброты…
И оттого, что прошлое понятно,
Яснее настоящего черты.
Наследство
Деды были небогаты:
Долото,
топор,
сума…
Деды были бородаты,
Возводили терема.
Неторопко,
да надолго,
Чтоб душа была светла.
…По Тоболу,
по-над Волгой
Золотые купола,
Словно щепотью сведены
Пальцы —
видишь?
Посмотри —
Держат солнышко в полоне
От зари и до зари.
Я вошел под своды храма,
Как в межвременья вокзал.
Фрески,
свитки в темных рамах,
Позабытые глаза…
Все знакомо,
все нездешне.
Воздух густ, как хлопья туч…
Меж грядущим и прошедшим
Мостик
призрачный, как луч.
Лики
Списаны с погодков.
А судить по ним смогли
Об эпохах,
о народах,
Об истории земли.
Всеязыко,
всепонятно
Всем в любые времена.
Деды были небогаты.
Только в том ли их вина,
Что тряпья не накопили?
По наивности святой
Все наследство уместили
В песню,
в терем,
в шар земной!
* * *
Наследую твою любовь,
Твое стоцветье луговое,
Твое застенчивое поле,
Веснушчатое от хлебов,
Все подорожные ветра,
Зерно мятежного познанья,
Твои былины и сказанья
С веселым торжеством добра.
И гул рабочих городов,
И убедительное право —
Перековать мечи в орала,
Не тратя на посулы слов.
Одной твоей внимаю речи,
Твои обычаи храню.
Добру всегда добром отвечу
И зла в душе не затаю.
Письмо
Занавесив окно синим ситцем,
Помолившись на «божий шесток»,
Сядет снова соседка Таисья —
Тетя Тася —
за крашеный стол.
Ей листочки измятые править,
На корявую ручку ворчать,
Уходить в поседевшую память,
Подобрее слова выбирать.
Все обскажет:
Про внучку Наташу,
Про погоду,
про цены,
про сны…
Напоследок добавит просяще:
«Возвращайся, сыночек, с войны!
Как в гремучем твоем Сталинграде?
Может, с теплым посылка нужна?..»
Постоит,
повздыхает в ограде
И направится к почте она.
Будет гладить конвертик в сторонке,
Словно что-то забыла сказать.
Будут снова на почте девчонки
Отводить виновато глаза.
Не откажут ей.
Примут посланье
И положат к ненужным листкам.
Но опять в затаенном рыданье
Задрожит у дежурной рука.
Бабка
Бабка не рассказывала сказки.
Хлопотами дружными полна.
Каждому ступающему часу
Знала дело равное она.
На ночь заводила квас в бочонке.
Тесто пригревала на печи,
Полночью водой из-за иконки
От болезней нас бралась лечить.
Зорькой выходила па крылечко.
Ржал, ее почуяв, карий конь,
Гуси торопились к ней от речки,
И теленок тыкался в ладонь,
Мы ласкаться к бабушке любили,
Понимая, может быть, едва:
Бабушкины руки говорили
О любви нам больше, чем слова.
* * *
Люблю своих знакомых удивлять,
Подарками нежданно одарять.
Но каждый раз —
Кого же тут винить? —
Я радовался больше,
чем они.
Полуночью,
Озябшею от гроз,
Цветы любимой женщине принес.
О, сколько было счастья в ласке рук!
Улыбка распускалась,
Только вдруг,
Увидев торжество в моих глазах,
Любимая поникла
и в слезах
Все повторяла,
Невзначай грубя:
— Всегда ты любишь только для себя!
Опять счастливей ты
Из нас двоих…
Как будто любят только для других!
* * *
От наших лет нам никуда не деться.
Но вот однажды
в улочке
сквозь дождь
Услышишь песню,
и проснется детство,
Как будто в школу снова ты зайдешь.
Потом повеет юностью…
И будет
Тревожно слышать ритмы прежних дней.
Смеются и грустят седые люди,
А песня все слышней,
А песня все слышней…
Имя
«Тумен» — боевая единица
«Тю мянь» — мое сокровище
Называть места у нас не ново
Броско, чтобы чувствовалась стать.
Но Тюмень — оно такое слово —
Век без словаря не разгадать.
И в Москве, бывало с удивленьем,
Разговор попробуй заведи,
Говорили:
«Кто там из Тюмени?
Ты названье нам переведи».
А в краю моем седые ветры,
В облаках летучая звезда.
А в краю моем, в тайге столетней
Младше первоклашек города.
Все вокруг —
рождение, начало.
Все — судьба товарищей моих.
Здесь встают у нефтяных причалов
Маяки бессонных буровых.
Море нефти под землей безбрежно,
Чтоб открыть все,
Север взяв в расчет
Надо быть хозяином прилежным
И немного воином еще.
Два значенья имени Тюмени
Отыскал я.
Всякий их поймет:
«Тумен» — боевое исчисленье,
А «Тю мянь» —
сокровище мое!
Встреча на Севере
Балок смолил дремучую махру.
Таежный порт.
Три дня без самолета.
Бродила по тропинкам желтых струн
Гитарной грусти легкая дремота.
За окнами кружил метельный вихрь.
Внося в сердца седое ожиданье.
Встав у окна,
Знакомый с детства стих
Вдруг стал читать учитель-северянин.
Чуть окая,
рукою руку сжав,
Прядь белую рывком со лба сбивая,
Читал про увяданье тихих трав,
И про багрец, и золото дубрав…
Потом читал другое,
вспоминая.
И кто-то повторял:
«Некрасов,
Фет…»
А кто-то
горько выдохнул при этом:
«Писали как!
Талантов нынче нет.
Есенин
был последним из поэтов…»
Вскипел старик,
Тряся культей руки.
«Молчи! — сказал он
и вдруг понял: —
Ладно!»
Обвел нас, как детей, веселым взглядом,
И вот ворвались всполохом стихи
С твардовской далью пройденных дорог
И августовским солнышком Ручьева…
Нам душу обожгло сильней тревог
Прозреньем обессмертенное слово.
Все слушали,
Хоть он и не просил.
Мне навсегда слова его запали:
«Поэты умирали на Руси,
Но никогда они
не вымирали!»
На реке
Красноталом,
красноталом
Прииртышье пролетало.
А на том на берегу
Над водою прелого
Кони стали на лугу
Карие и белые.
Кони замерли без страха
У размашистой косы.
Штурман охнул,
Штурман ахнул,
Штурман трубку прикусил.
Рулевые загалдели
И затихли сразу же,
Словно как-то посветлело
На душе у каждого,
Оттого, что
ра —
ду —
гу
Выдуло над мелями,
Оттого, что на лугу
Кони эти белые…
* * *
Там,
где нартовый след к диким звездам
примерз,
Я не раз был исхлестан январскою вьюгой.
Обмороженный,
Выживший в знойный мороз,
Все равно приезжаю на Север я к другу.
Обхожу вкруговую новехонький дом.
Открывай же, Микуль, раздобревшие двери!
В угол ставь чемодан мой.
Мы же в юрту уйдем,
Что поныне жива на задворках деревни.
В юном доме
легенд не споешь хорошо.
В юрте идолы бредят тоской подношений.
В их раскосых глазах страх веков отражен,
Звезды гаснут на их деревянных коленях.
Только здесь,
задыхаясь от горестных слов,
Ощущаю печаль я хантыйских преданий.
В теплых запахах шкур
Дремлют думы лесов,
Бормотание бубна и веще,
и тайно.
Пляшут пальцы по коше.
Как корни берез,
Узловаты они,
в бурых жилах и шрамах.
Стук подстреленной белки о землю в мороз,
Шорох парт,
Скрежет лезвия
В пальцах,
как память.
Голод,
сирая доля, забытая в них.
Ходит в юрте легенда на заячьих лапах
Много знаешь ты песен, охотник-старик.
Ты прости,
что заставил тебя я заплакать.
Пусть на бубне остынет горячий рассвет.
Там родные волнуются — долго нас нет.
Обреченные идолы смотрят нам вслед.
В кинотеатре
Картина мне нравится.
Очень! —
Индейцы,
стрельба,
трескотня…
Я скачки видал, между прочим,
Олень
интересней коня.
Сначала по кругу беседа.
В стаканах напиток хмельной.
Но первый каюр
Айваседа
Легко отрицает вино.
Он знает,
что утром морозным
Становишься воздухом пьян,
Когда горизонт
к горизонту
Притянет певучий тынзян,
Когда ошалелые ветры
Отстанут от нарты в поту…
Но может каюр сигарету
У вас прикурить на лету!
Здесь ловкость такая не редкость
Не скажешь,
что удаль ушла!
Топорик к топорику метко
Вобьет на виду у села!
Куда расписным томагавкам!
Он видел их как-то давно —
С тех пор Айваседе забавно
Смотреть про индейцев кино.
А я вот смотрю.
Мне тревожно.
Семь серий!
Интрига остра…
Об этом рассказывать можно
Полгода
под смех
у костра.
Скульптор
П. Шешкину
Он уходит утром тропкой росной
В лес, к полянам, где деревья сухи,
Выберет осину иль березу
И к стволу прикладывает ухо.
Не беда, что высохло могучее.
С чурбаком вернувшись в мастерскую,
Набивает трубку он задумчиво.
Оборотень-дым над ней колдует:
Распластает крылья вещим вороном
В пляс шаманом пустится азартно
Или заскользит тихонько в сторону
В две дорожки,
словно след от нарты.
А художник медлит в ожидании,
Шевелит губами осторожно.
Вот ожило в воздухе предание,
И тогда резец берет художник.
Лезвием легко наметит линии,
Чтоб не повредить лесную душу.
II лицо доверчивое выглянет,
Словно из пеленок,
Из-под стружек.
Последний рейс
Мглистые берега.
Обью идет
шуга.
Крошево льда и волн.
Скошенный бакен
черн,
Словно птенец
в беде
На воде.
Что я гляжу
Назад?
Что там ищет
мой взгляд?
Лета последний
знак?
Светел вдали
маяк.
Вроде обычно все:
Родина.
Россыпь сел.
Где-то гогочет
гусь.
И отчего-то
грусть.
Видно, дано
судьбой
Издавна слышать
боль
Древней тоски лугов,
Дерева в час
снегов,
Птицы —
В осенний лет…
Пристань
назад
плывет.
Капитан
Н. Лунину
Позвонил капитан:
Мол, проездом — на Омск
и обратно.
Это мой капитан,
Тот, с которым ходил я когда-то.
«Как живешь? — он сказал. —
Еду поездом мимо случайно.
По Оби, — он сказал, —
Не хотел бы со мною отчалить?
Слышишь шумный перрон?
Вот уже нам дают отправленье…»
Замолчал телефон,
Молчаливо сижу без движенья.
Сколько лет, сколько зим!
В кумачовом взволнованном мае
Неужели мы с ним
Первый груз нефтяной принимали?
Мы вели караван
От Юганских обветренных вышек.
Капитан, капитан,
Рулевой-то я был никудышный.
Знал капризы реки,
И штурвал не юлил под руками,
Да мешали стихи —
Я шептал их на вахте ночами.
Много минуло дней.
Все же правильным
вышел я курсом,
Коль, как равному, мне
Вы звоните.
А знали безусым.
Позвонил капитан.
Ну и что же, казалось, такого?
Первый мой капитан.
Реки юности вспомнились снова.
* * *
Да будет свет в твоем окне,
Чтоб мог я постучаться ночью,
Когда, нахохлившись над строчкой,
Ты размышляешь в тишине.
Мне нужен хлеб.
Мне нужен чай.
Но мне еще нужней прозренье!..
Когда в случайное мгновенье
Касаюсь твоего плеча,
То пробуждаются стихи.
И звуки кружат надо мною,
И пахнет в комнате тайгою,
И замираем мы, тихи.
И вот слова идут ко мне,
Свежи от рос,
густы от красок,
Как травы, молоды и разны, —
Да будет свет в твоем окне!
Возвращение
Слегка неуклюж приземлившийся
лайнер.
Вот он затихает, негромко ворча.
И я все заботы о Севере Крайнем
Небрежно, как шубу, роняю с плеча.
Теплом расточительнейшим окружая,
Надвинулся август в меду и цветах.
И замерла,
ахнула громко родная,
Разбрызгав внезапное счастье в глазах.
По-свойски толпа затолкала нас быстро.
На площади шумно от слез и острот.
И вишнями пахнет,
И дымом смолистым,
Совсем как от зимних сосновых
костров.
* * *
Здравствуй, дом!
Вот и я с букетом.
Привечай же меня,
встречай.
Видишь —
Снова уходит лето.
Вот он — в белом пуху иван-чай.
Пронесется закат над нами,
И продлится до полдня ночь…
Дом наполнится голосами,
Улетят все тревоги прочь.
Здравствуй,
милая,
дорогая!
Мой костер в путевой судьбе.
От костров ледяного края
Ненадолго опять к тебе.
Все прощаешь в минуты эти,
Даже то, что, назвав отцом,
Потихоньку сверяют дети
С давним фото мое лицо,
Что ушел за неверной далью —
Присушила заман-тайга,
Что в беспамятстве припадаю
То к ее, то к твоим рукам.
Лепечу я,
от ласк речистый
Накатившиеся слова:
«Вон
какой
иван-чай
пушистый…»
На Оби я его срывал.
…Вот лишь душу чуть отогрею
И с ребятами по грибы…
Расскажу им про Крайний Север,
Там цветы от дождей рябы.
Там такие снега собольи!
Там весною шагнешь в зиму.
Но тебя я туда с собою
Никогда
Ни за что не возьму!
Пусть со мною пребудут боли,
Леденящий уют балков…
Нам разлука горька обоим.
Значит, это и есть
любовь.
Лебединая,
соколиная,
Неизнеженного крыла!
В сердце родственно и былинно
Верность жен и земли вошла.
И значимее нет на свете
Отреченной их чистоты…
* * *
Из лозы ограда,
У крыльца солома…
Ничего не надо:
Я сегодня дома.
Первый раз в деревне,
А тепло от пламени
Родственности древней —
Ведь деревня мамина.
Во, нашлось дядьев-то —
Белых, черных, рыжих…
У любезных теток
Реченьки бесстыжи.
Слушаю. Не хаю.
А словечки — ягодки.
Приберу пока их:
Свой карман не в тяготу.
Удивляюсь чуду
Мудрости нечаянной.
Привечают люди,
Будто приручают.
Бередят мне душу
Во поле в околышках
По утрам кукушки,
Вечером — соловушки.
Ночью
Травы зашуршали о колени,
В облака скользнул голыш луны…
Закачались запахи, как тени,
Тени звуков призрачных полны.
Молоком парным пахнуло,
илом,
Плеск весла с волнами донесло.
То ли в лодке мальчики проплыли,
То ли детство в памяти прошло.
* * *
Какие простыни у мамы —
Белей лебяжьего крыла.
Каким покоем необманным
Она покои убрала!
«Чего не спишь?»
И по соседству
Присядет, словно бы в укор.
И сны летучие, как в детстве,
Забьются под ее рукой.
И сквозь цветную полудрему
Услышу:
Встала.
Отошла.
Вот чашкой звякнула дареной…
Вот вроде тесто завела.
Бормочет:
«Кто в тайге накормит?!
Да и жена — она не мать.
Прожить бы только им без горя…
Володя, надо бы вставать».
И свет сметанный разольется.
И будет вновь хвалить отец
Блины горячие, как солнце.
Мы с ним блины умеем есть!
Базар
Ах, вы, базары!
Гомон азартный.
Все нарочитое —
Смех и слеза.
Все продается:
Куры и карты,
Даже иконок усталых глаза…
Бабка.
Передничек в маках с горошком.
Бабкин товар не оглянешь зараз.
— Милый,
Купи половину дорожки,
А половину —
отдам за показ…
Пусть все товары
Лежат в магазинах —
Люди торгуются
Здесь веселей.
К яйцам приценятся,
Рты поразинут:
— Бабка-забава,
Да ты не наглей!
— Хочешь — бери.
А не хочешь —
как хочешь.
Сам чо ли щупал хохлаток, милок?
Экой ты щуплый…
Люди хохочут.
«Трешку» бабуся сует в узелок.
Гомон и говор.
А вечер нагрянет —
Все за бесценок с прилавков
плывет.
Самая выгода спорщикам рьяным.
Нет их.
Лишь утром сойдется народ.
Вновь заклинания цен над товаром.
С бабки передничек просят уже…
Ах, вы, базары!
Гомон азартный…
Только он вовсе
Мне не по душе.
* * *
Иду вдоль зябнущей опушки
По травам вялым и сырым.
Сулят бессмертие кукушки,
И весело поверить им,
Потрогать облако тумана,
На миг застыть,
когда, робки,
Цветы,
продрогнув на полянах,
О ноги трутся, как щенки.
Заластится березы ветка
И птицей выпорхнет из рук…
Ну как тут не представить вдруг,
Что захочу —
продлится лето!
* * *
Притушу свою грусть.
Пригублю сигарету.
Станет снова осинка в окно лепетать.
Бормотаньем дождя,
Причитанием ветра
Разве лето уходит?
Уходят лета.
Все по-прежнему будто.
Обветрены долы,
Звезды росны и пахнут хлебами полей,
И надежды свежи,
как рассвет над Тоболом,
И уверенность в важности будущих дней.
Только осенью резче весь мир обозначен —
Вся мгновенность и неповторимость земли.
Не волнуют подолгу уже и удачи,
Если в небе курлычут мои журавли.
Приоткрою окно.
Пригублю сигарету.
Буду чутко за небом следить в тишине.
И опять прогляжу,
как в запеве рассвета
Невозвратно изменится что-то во мне.
* * *
Спится.
Поначалу тяжело.
Будто тело молнией свело:
Мускулам,
раскатами набухшим,
Тяжело ворочаться в подушках.
И неощутим уют простой:
То ли пол под боком,
то ли стол…
А потом,
на третий, что ли, день,
Кружевные сны,
как ивы тень.
Солнца блики бродят по лицу.
Снится бабка,
Ягоды в лесу,
Берега Ишима,
краснотал…
Лодки у понтонного моста…
Ласковые плечи
и глаза,
И обида чья-то,
и гроза…
И опять деревня.
А потом
Начинаешь чутко слышать дом.
Вот отец вздыхает за стеной.
Мама шепчет —
это надо мной.
Капает вода,
зевает кот.
Сын спросонок двери не найдет.
У любимой сердце бьется часто.
Начинаю рано просыпаться.
И тесна,
и тягостна кровать.
Видно,
снова
скоро
улетать.
* * *
Косяк собрался в путь с зарею.
В нем молодая билась кровь.
И вот вожак, друзей построив,
Приветно обронил перо.
Оно,
зеленого отлива,
С налетом сизым по краям,
Прошло над зябнущим заливом,
Над пашней, вышедшей к домам,
И под ноги упало людям
Как подтвержденье,
что к зиме
Птиц властно ожидает чудо
Открытия иных земель.
Крылатые летели, кряча,
Все вдаль, все вдаль,
где синь светла…
А люди думали:
«Вот… плачут…»
Глядели вслед, забыв дела.
Им было легче в час волненья
Не замечать тревожных лиц
И объяснить свое смятенье
Придуманной печалью птиц.
Баллада о надежде
САШЕ
Он с детства представлялся мне иначе —
Товарищ мой
и главный мой герой.
Впервые чутко звуки ловит мальчик,
Слова в ушах рокочут,
как прибой.
И скрип двери,
и хохоточек детский,
И шорохи шагов,
и чей-то вскрик…
И вот однажды вздрагивает сердце,
Слагая все услышанное в стих.
Мир прорастает яркими словами.
У мальчика счастливая звезда…
Я знал его, как собственную память,
И лишь судьбы его не угадал.
Он падал в пустоту.
Ломались крылья,
Глох рокот самолета за спиной,
И медленные стены восходили,
И пахло горьковатой белизной.
Сквозь пелену рассвета или ночи
Вдруг проникал профессорский басок…
— Сержант…
при исполненьи…
позвоночник…
Разрыв спинного мозга…
не ходок…
Палата.
Был все злее, обреченней
Взгляд в синеву окна.
День ото дня,
Распятый на растяжках по наклонной,
В окне встречал он иногда меня.
Я пристальное чувствовал вниманье.
Вот так в тайге,
от дома далеко,
Вдруг на щеке почувствуешь дыханье,
Оглянешься —
а рядом никого.
Искал героев.
На таежных трассах
От слов грузнела школьная тетрадь.
А он лежал,
угрюмел с каждым часом,
Герой ли, друг —
еще нельзя понять.
Что там за неподвижными зрачками?
Сквозь злость и боль измученной души,
Как птица с перебитыми крылами,
В зрачках трепещет:
Мне не стоит жить!
У жалости стоять на иждивенье?
Нет!
К черту все!
Треск распорол бинты.
И рухнул потолок,
придя в круженье…
По простыне кровавые цветы…
Сквозь забытье
В безвременном пространстве
Почудилось ему в какой-то миг,
Как исступленно кто-то, наклоняясь,
Шептал слова.
И шепот был как крик.
О вере в силы
И о том, что могут
Неверны быть диагнозы врачей.
О мужестве
и о надежде новой
Шел шепот, проникавший до костей.
Вот дом.
Такой далекий после службы.
Приемник,
полка,
стопка книг на ней.
Сквозь забытье, похожее на ужас,
Мучительно искал и звал друзей.
Был новый день,
на пройденный похожий,
Шумел недостижимо за окном.
Прохожие…
Как много вас, прохожих!
Но кто заглянет первым в этот дом?
Каким он будет,
первый тот пришелец?
Поможет ли поверить в чудеса?
И вглядывались долго в мир с постели
Страданьем опаленные глаза.
…И где-то рядом
робкими шагами,
По капле проверяя чувства вновь,
С внимательными темными глазами
К нему навстречу шла уже любовь.
Ах, Валентина,
ина,
ина,
ина…
Добрее есть ли имя у любви?
Протяжное,
как грустный зов любимой:
Стоскуешься —
негромко позови.
Она придет — встревоженная память.
Но высохнет внезапная слеза.
Она обнимет теплыми руками,
Всего его
вберет
в свои глаза.
В них так просторно,
так пьяняще чисто,
Не слышно даже, сердце как стучит…
Он выдержит!
Он должен встать, неистов!
Любовь сильней диагнозов, врачи!
Мой друг мечтал упрямо о газете,
Поездках,
Где узнаешь,
почему
Над тундрою свистит арканом ветер,
Олений рог распарывает тьму…
Как ночью воют буровые вышки,
Откуда сила песенной строки,
И почему,
испив воды иртышской,
Пьянеет путник, выйдя из тайги.
Раз так — писать!
Писать, пока есть силы,
О боли забывая,
о ногах…
И заревое творчество всходило
И голубело в Сашиных глазах.
Глаза в глаза.
Рука.
— Ну, здравствуй, Саня!
Знакомство?
Встреча — вроде бы верней.
— Ты знаешь, говорят, что я не встану…
Ты знаешь, сколько нас, таких парней?
Лежат они,
безмолвием пугая.
Им безразлично:
жить иль умирать.
Глаза их ни-че-го не выражают.
Мне страшно было.
Можешь ты понять?
Без костылей зайти б молодцевато
И криком потревожить этажи,
Чтоб рухнуло молчание:
«Ребята!
Я был, как вы.
От нас зависит жизнь!»
Как хочется сегодня быть здоровым.
Мне самому уверенность нужна…
Есть, правда, друг, и верный, и суровый:
Есть Валя.
— Медсестра?
— Теперь жена.
Мы с ним ругались.
Каждый день я клялся
И говорил, что больше не приду.
И снова каждый вечер возвращался,
Чтоб отвести отчаянья беду.
Я видел, как становится он старше,
Все больше проникается мечтой.
— Ты встанешь! Знаю!
Слышишь?
Встанешь, Саша!
Отбрось нытье и будь самим собой.
Нам без надежды,
Как побегам в мае —
Без солнечного теплого луча.
Потом:
— Ты знаешь, Саша, уезжаю…
Я писем от него не получал.
С оказией врывались раз за разом
О друге вести добры и легки:
Готовит книгу первую рассказов,
В журналах публикуются стихи.
«А ходит?»
«Да.
На костыли лишь злится.
Боль адская, должно быть,
но молчит.
Однажды он приехал в ту больницу,
Где не смогли поднять его врачи.
Шел к главврачу брать интервью,
Не охнув,
Лишь пот стекал вдоль белых жестких
скул.
Медсестры застывали возле окон
Немые, как почетный караул.
Искал тебя:
куда запропастился?
Ты, вспоминал, душой ему помог…»
Ах Сашка, Сашка, —
своего добился!..
Но как же так —
он смог, а я не смог?
Да как же так —
мы шли к одним высотам.
Моложе я.
Но дело не в годах.
Полкрая облетал я в самолетах
И полстраны объездил в поездах.
Я видел зло.
Я знаю мудрость ласки.
Я слышал боль, когда тоскует мать.
Мне тайны доверяли без опаски,
Чтоб лучше мог я Родину понять.
Профессий мной освоено немало,
Друзьям всегда был предан я душой.
И все же мне чего-то не хватало,
Чтоб стать сильней,
Чтоб стать самим собой.
Мотался по аулам в Казахстане.
Загуливал,
кому-то подражал…
Все чаще непонятное отчаянье
Входило в сердце.
Маялась душа.
Я чувствовал уже, что отвыкаю
От ремесла.
А это ль не беда?!
Не стоит жить, бесплодье ощущая…
Но в горький час раздумий, иногда
Лицо всплывало вдруг,
как будто в окна
Дохнет негромкой свежестью гроза.
И что-то о надежде мне намеком
Все говорили Сашкины глаза.
О мужестве
и снова о надежде.
Не понимая,
точно бы в бреду,
Я бросился в автобус,
в поезд
прежде,
Чем осознал куда.
И вот иду.
Шаг все быстрее.
Вот уж угол дома.
Мне стыдно,
хорошо мне в эту ночь:
Иду сегодня к сильному
больному,
Есть друг,
который сможет мне помочь!
Плескалась речка у обрыва…
Поэма
Женщинам Белоруссии посвящается
Вода была, как мед.
— Как мед?
Вода была, как лед.
— Как лед?
Вода была хмельной,
густою,
С прохладной ленью погребною.
Она была собой —
водою.
Мы пили.
Тихие деревья
Толпились рядом у деревни.
Плескалась речка у обрыва…
А женщина мне говорила:
— Вот здесь их к липам провели.
О мести думали едва ли…
Им натолкали в рот земли
И так
живыми
закопали…
Ну что ты держишь ковш?
Снеси…
А вот хозяйка, будто знала.
— Спасибо, бабушка,
спа-си…
— Признала, Оленька?
— Признала…
— Прости же, милая,
прости,
Что раньше худо подавала!
Сынок, поди?
— Как сын и есть.
Вот — пишет об отряде нашем
Живых-то нынче —
перечесть.
Пусть знают дети подвиг старших.
А ты… живая…
Как же — твой?
Морщины вздрогнули в печали.
«Нет!
Он не мой!
Не мой!
Не мой!» —
Глаза из-под платка вскричали.
— Олюша, погоди,
смолчи!
Постылый год —
он под ладонью.
Ладонь к глазам —
и вот застонет
Денек любой,
болит, кричит…
Как нонче, лето сорок третьего…
Жара густая, что варенье…
Твоими школьными портретами
Уже оклеили деревни.
Где громыхнет:
«Кому ж — не Оле?!
В ней наша кость и наша доля…»
Вдруг сгубила полицая.
Я заругалась:
«Девка злая!
Спалят село невинное —
Душ двести без единого».
Ты ночью к дому приползла,
А я воды не подала.
И что жалеть ее мне было?
В подполье возле зяблых стен
Березовый квасок студился.
Пить всем.
Ан, видно, и не всем.
Любил Василь его. Бывало,
Воротится с лугов усталый,
Пропахший духом травяным,
Томленым,
чистым,
земляным,
И за квасок,
И пьет один.
А капли ластятся к груди…
Когда еще придет домой?
Последыш мой.
Последний мой.
Три года прождала без мала…
Узнаю ли?
И не узнала.
Пришел с друзьями он нездешними.
Не
«Здравствуй»
мне,
А
«Где-то Демеш тут?».
Не
«Братья где?»,
А
«Где старуха?
Покажем гадине науку!».
Твои —
из леса
огородами.
Я было встречь:
«Бегите, родные!»
Василь за рученьки хватается:
«Сумеют без тебя управиться!»
А староста злобеет коршуном.
А мой подкоршунком
за коршуном.
А те,
ну, их дружки которые,
Уже залязгали затворами.
Я к ним в поклон
и со слезами,
Крестом под ноги,
крест под очи.
Они одно твердят:
«Связная!
Не лезь, мамаша!»
И хохочут.
А мать твоя, что перепелочка.
Она дочурку все в стороночку
Бочком, крылом:
«Не троньте, сволочи!
Всего тринадцатый девчоночке».
А Лида:
«Мамонька, не жалуйся.
Попить бы: нет с жарою сладу мне».
Ногой мне выбил ковшик староста:
«Землей поить обеих надобно!»
И я совсем запричитала.
А может, то земля вскричала?
Ай, за что позорище
На мою головушку?
Ростила я лебедя,
Вырастила коршуна.
Ростила я лебедю
Белые свет-крылышки.
Белые повыпали —
Черные повыросли.
Я любила, холила
Лапки перепончаты.
Перепонки съежились,
Когти показалися.
Расправлял он крылышки,
Черные поганые,
Подлетал ко солнышку,
Застил солнце ясное.
Серых бил он утушек,
Белых бил лебедушек.
Я пойду по реченьку,
Зачерпну студеныя.
Я пойду во полюшко,
Выберу травиночку.
Не возьму я иван-чай,
А возьму я молочай.
Наварю настоечки,
Будто бы зелен-вина.
Позову я коршуна
С вороньем поганыим,
С коршуньем подкоршуньем.
Опою их зельюшком.
Опою до смертушки.
Мать сыра земля простит.
Не простит,
То бог простит.
Со старостой их было десять.
И каждый жрал за десять, весел.
Что на день черный берегла —
Все ставила середь стола.
И гоготали за столом,
Как славно дело отслужили.
Своим поганым языком
Пытались песни петь чужие.
В моей избе,
где на порог
Ступали с добрыми речами,
В моей избе,
где русский бог
Не покидал престол годами!
Я знала час.
Рушник спокойно
Подставив подо дно ковша,
Я всех с поклоном обошла:
— Отведайте моей настойки.
Я тоже выпью.
Слышишь, сын?
Для нас с тобой стакан один.
Да кто же знал, что выйдет лихо:
Что отойдут все девять тихо,
А нас свезут в больницу с ним,
Должно быть, мал стакан двоим.
Когда нас изверги спасали
И вешали ему медали,
Наверно, понял мой сынок,
Каким вином валило с ног.
И задурил, и запил страшно.
Во всем обличье стал пустяшный.
Глаза горели, точно уголья,
Мундир болтался, что на пугале.
И вдруг —
пропал,
как ветром сдуло.
Перекрестилась
И вздохнула:
«Ну, слава те!
Авось, ночами
Не бог, так люди повстречали!»
А он однажды —
на порог.
Я за калитку узелок:
«Поди прочь,
страшный человек!
Тебя не знала я вовек!»
Пошел
В соседний сельсовет.
И объяснял всем по порядку:
Мол, отсидел премного лет,
С меня закону взятки гладки.
Я не скрывал себя от власти.
Живым слыть — небольшое счастье.
Прописку дайте.
И не тычьте Мне прошлым —
Есть Указ столичный.
Халупу справил у затона.
Перебивается поденно.
Коптит село, что смрад болотный.
И ждет как будто все чего-то…
Зачем пришел?
Ведь тут же —
Я,
И Лидочка,
И мать твоя…
И Демеш молвила устало:
— Всего я, бабушка, не знала…
Пять лет назад
в Победный День
Мы с партизанами встречались.
Святые руки деревень
Нас, искалеченных, качали.
При орденах
и при слезах
Мы шли родною Беларусью,
Где воевали мы в лесах,
Где побратимом каждый кустик.
А вечером в окно
глаза
Впились,
отпрянув вмиг назад.
Его узнала я тогда.
И боль в груди заголосила.
Пошла я по его следам
Неслышно,
как в отряд,
ходила.
Он стал, луною освещен.
На шее вздрагивала вена.
И нож
в ладонь скользнул
молчком
И обнажился сокровенно.
Вдруг замер он,
Ссутулил спину
И выдавил вдруг через силу,
Не повернувшись:
— Демеш?
— Я.
— Чего же тянешь —
ночь твоя…
Я поняла:
Свободу?
Нет! —
Он ждал иного
сколько лет.
Не зря на люди шел.
И вот
Он всепрощеньем
мести
ждет.
И накатился плачь, как приступ.
Я вся ослабла
и на пристань
К воде бежала.
И водой
В лицо плескала —
слабой,
той.
Той самою,
какой напиться
Не разрешил моей сестрице.
Я знаю:
Право мщенья есть!
Какую только выбрать месть?
Когда он по воду идет,
Готова речкой брызнуть рядом
Налить ведро
собой
и в рот
Ему ворваться тайным ядом.
Когда за хлебом он встает,
Хоть знает:
по законам древним
Лишь к ночи булку он возьмет —
Последним
изо всей деревни.
И вот плетется молча в дом
С ковригой теплою ржаною…
Я б обернулась тем куском,
Чтобы в желудке стать
землею!
Я так решила:
пусть живет.
Пусть каждым утром ночи ждет,
Пусть каждой ночью утра ждет,
Пусть сутки тянутся, как год!
Пускай живет, свой крест кляня,
От каждой встречи замирая.
Прости ты, бабушка, меня…
— Прости мою судьбу, родная.
Водицы выпьешь? Ишь жара!
И речка, эвон, обомлела…
— Нам, бабушка, уже пора…
А речка нынче обмелела,
Но ничего:
Она с дождем
Под осень наверстает силу…
Мы с названным сынком пройдем
К ней
мимо Лидиной могилы…
И мимо маминой могилы…
И мы пошли с ней тихо, в шаг.
Слились двух поколений судьбы.
Родными нас назвали люди,
Знать, одинакова душа.
И я припал к сырой воде,
Я зачерпнул ее ладонью:
Пускай бежит по бороде,
Пускай лицо в прозрачной тонет.
В ней, каждой капелькой светла,
Земли родительская сила.
И по усам она текла,
И к родникам сердец пробилась.
«Имя» — третья книга молодого тюменского поэта Владимира Нечволоды. В новый сборник молодого тюменского поэта вошли стихи последних лет.
Владимир Нечволода
ИМЯ
Своим родителям с любовью посвящаю
Автор
Об авторе
Родился В. Нечволода в 1945 году я Новосибирске в семье военного журналиста. Жил на Камчатке, Украине, на Урале. После окончания школы работал киномехаником, рулевым возил первую тюменскую нефть с севера области в Омск, работал на телевидении в Казахстане, в газете «Тюменская правда».
Первая книга стихов вышла в 1967 году в Свердловске, вторая в 1969 году — в Алма-Ате.
О прошлом
За пеленою проходящих лет
Неразличимы прошлого границы.
Но почему во сны ко мне стучится
То прадед-сечевик,
То пахарь дед?
Глядят вприщур,
как будто ждут ответа
О счастье,
О судьбе их дальних дней…
Голубоглазых прадедов приметы
Все чаще нахожу у сыновей.
Вот говора летучие росинки.
Вот, пробиваясь через толщу лет,
Любовная привязанность к России
В них созревает тихо,
как рассвет,
Товарищества верного понятья,
И вера в ликованье доброты…
И оттого, что прошлое понятно,
Яснее настоящего черты.
Наследство
Деды были небогаты:
Долото,
топор,
сума…
Деды были бородаты,
Возводили терема.
Неторопко,
да надолго,
Чтоб душа была светла.
…По Тоболу,
по-над Волгой
Золотые купола,
Словно щепотью сведены
Пальцы —
видишь?
Посмотри —
Держат солнышко в полоне
От зари и до зари.
Я вошел под своды храма,
Как в межвременья вокзал.
Фрески,
свитки в темных рамах,
Позабытые глаза…
Все знакомо,
все нездешне.
Воздух густ, как хлопья туч…
Меж грядущим и прошедшим
Мостик
призрачный, как луч.
Лики
Списаны с погодков.
А судить по ним смогли
Об эпохах,
о народах,
Об истории земли.
Всеязыко,
всепонятно
Всем в любые времена.
Деды были небогаты.
Только в том ли их вина,
Что тряпья не накопили?
По наивности святой
Все наследство уместили
В песню,
в терем,
в шар земной!
* * *
Наследую твою любовь,
Твое стоцветье луговое,
Твое застенчивое поле,
Веснушчатое от хлебов,
Все подорожные ветра,
Зерно мятежного познанья,
Твои былины и сказанья
С веселым торжеством добра.
И гул рабочих городов,
И убедительное право —
Перековать мечи в орала,
Не тратя на посулы слов.
Одной твоей внимаю речи,
Твои обычаи храню.
Добру всегда добром отвечу
И зла в душе не затаю.
Письмо
Занавесив окно синим ситцем,
Помолившись на «божий шесток»,
Сядет снова соседка Таисья —
Тетя Тася —
за крашеный стол.
Ей листочки измятые править,
На корявую ручку ворчать,
Уходить в поседевшую память,
Подобрее слова выбирать.
Все обскажет:
Про внучку Наташу,
Про погоду,
про цены,
про сны…
Напоследок добавит просяще:
«Возвращайся, сыночек, с войны!
Как в гремучем твоем Сталинграде?
Может, с теплым посылка нужна?..»
Постоит,
повздыхает в ограде
И направится к почте она.
Будет гладить конвертик в сторонке,
Словно что-то забыла сказать.
Будут снова на почте девчонки
Отводить виновато глаза.
Не откажут ей.
Примут посланье
И положат к ненужным листкам.
Но опять в затаенном рыданье
Задрожит у дежурной рука.
Бабка
Бабка не рассказывала сказки.
Хлопотами дружными полна.
Каждому ступающему часу
Знала дело равное она.
На ночь заводила квас в бочонке.
Тесто пригревала на печи,
Полночью водой из-за иконки
От болезней нас бралась лечить.
Зорькой выходила па крылечко.
Ржал, ее почуяв, карий конь,
Гуси торопились к ней от речки,
И теленок тыкался в ладонь,
Мы ласкаться к бабушке любили,
Понимая, может быть, едва:
Бабушкины руки говорили
О любви нам больше, чем слова.
* * *
Люблю своих знакомых удивлять,
Подарками нежданно одарять.
Но каждый раз —
Кого же тут винить? —
Я радовался больше,
чем они.
Полуночью,
Озябшею от гроз,
Цветы любимой женщине принес.
О, сколько было счастья в ласке рук!
Улыбка распускалась,
Только вдруг,
Увидев торжество в моих глазах,
Любимая поникла
и в слезах
Все повторяла,
Невзначай грубя:
— Всегда ты любишь только для себя!
Опять счастливей ты
Из нас двоих…
Как будто любят только для других!
* * *
От наших лет нам никуда не деться.
Но вот однажды
в улочке
сквозь дождь
Услышишь песню,
и проснется детство,
Как будто в школу снова ты зайдешь.
Потом повеет юностью…
И будет
Тревожно слышать ритмы прежних дней.
Смеются и грустят седые люди,
А песня все слышней,
А песня все слышней…
Имя
«Тумен» — боевая единица
«Тю мянь» — мое сокровище
Называть места у нас не ново
Броско, чтобы чувствовалась стать.
Но Тюмень — оно такое слово —
Век без словаря не разгадать.
И в Москве, бывало с удивленьем,
Разговор попробуй заведи,
Говорили:
«Кто там из Тюмени?
Ты названье нам переведи».
А в краю моем седые ветры,
В облаках летучая звезда.
А в краю моем, в тайге столетней
Младше первоклашек города.
Все вокруг —
рождение, начало.
Все — судьба товарищей моих.
Здесь встают у нефтяных причалов
Маяки бессонных буровых.
Море нефти под землей безбрежно,
Чтоб открыть все,
Север взяв в расчет
Надо быть хозяином прилежным
И немного воином еще.
Два значенья имени Тюмени
Отыскал я.
Всякий их поймет:
«Тумен» — боевое исчисленье,
А «Тю мянь» —
сокровище мое!
Встреча на Севере
Балок смолил дремучую махру.
Таежный порт.
Три дня без самолета.
Бродила по тропинкам желтых струн
Гитарной грусти легкая дремота.
За окнами кружил метельный вихрь.
Внося в сердца седое ожиданье.
Встав у окна,
Знакомый с детства стих
Вдруг стал читать учитель-северянин.
Чуть окая,
рукою руку сжав,
Прядь белую рывком со лба сбивая,
Читал про увяданье тихих трав,
И про багрец, и золото дубрав…
Потом читал другое,
вспоминая.
И кто-то повторял:
«Некрасов,
Фет…»
А кто-то
горько выдохнул при этом:
«Писали как!
Талантов нынче нет.
Есенин
был последним из поэтов…»
Вскипел старик,
Тряся культей руки.
«Молчи! — сказал он
и вдруг понял: —
Ладно!»
Обвел нас, как детей, веселым взглядом,
И вот ворвались всполохом стихи
С твардовской далью пройденных дорог
И августовским солнышком Ручьева…
Нам душу обожгло сильней тревог
Прозреньем обессмертенное слово.
Все слушали,
Хоть он и не просил.
Мне навсегда слова его запали:
«Поэты умирали на Руси,
Но никогда они
не вымирали!»
На реке
Красноталом,
красноталом
Прииртышье пролетало.
А на том на берегу
Над водою прелого
Кони стали на лугу
Карие и белые.
Кони замерли без страха
У размашистой косы.
Штурман охнул,
Штурман ахнул,
Штурман трубку прикусил.
Рулевые загалдели
И затихли сразу же,
Словно как-то посветлело
На душе у каждого,
Оттого, что
ра —
ду —
гу
Выдуло над мелями,
Оттого, что на лугу
Кони эти белые…
* * *
Там,
где нартовый след к диким звездам
примерз,
Я не раз был исхлестан январскою вьюгой.
Обмороженный,
Выживший в знойный мороз,
Все равно приезжаю на Север я к другу.
Обхожу вкруговую новехонький дом.
Открывай же, Микуль, раздобревшие двери!
В угол ставь чемодан мой.
Мы же в юрту уйдем,
Что поныне жива на задворках деревни.
В юном доме
легенд не споешь хорошо.
В юрте идолы бредят тоской подношений.
В их раскосых глазах страх веков отражен,
Звезды гаснут на их деревянных коленях.
Только здесь,
задыхаясь от горестных слов,
Ощущаю печаль я хантыйских преданий.
В теплых запахах шкур
Дремлют думы лесов,
Бормотание бубна и веще,
и тайно.
Пляшут пальцы по коше.
Как корни берез,
Узловаты они,
в бурых жилах и шрамах.
Стук подстреленной белки о землю в мороз,
Шорох парт,
Скрежет лезвия
В пальцах,
как память.
Голод,
сирая доля, забытая в них.
Ходит в юрте легенда на заячьих лапах
Много знаешь ты песен, охотник-старик.
Ты прости,
что заставил тебя я заплакать.
Пусть на бубне остынет горячий рассвет.
Там родные волнуются — долго нас нет.
Обреченные идолы смотрят нам вслед.
В кинотеатре
Картина мне нравится.
Очень! —
Индейцы,
стрельба,
трескотня…
Я скачки видал, между прочим,
Олень
интересней коня.
Сначала по кругу беседа.
В стаканах напиток хмельной.
Но первый каюр
Айваседа
Легко отрицает вино.
Он знает,
что утром морозным
Становишься воздухом пьян,
Когда горизонт
к горизонту
Притянет певучий тынзян,
Когда ошалелые ветры
Отстанут от нарты в поту…
Но может каюр сигарету
У вас прикурить на лету!
Здесь ловкость такая не редкость
Не скажешь,
что удаль ушла!
Топорик к топорику метко
Вобьет на виду у села!
Куда расписным томагавкам!
Он видел их как-то давно —
С тех пор Айваседе забавно
Смотреть про индейцев кино.
А я вот смотрю.
Мне тревожно.
Семь серий!
Интрига остра…
Об этом рассказывать можно
Полгода
под смех
у костра.
Скульптор
П. Шешкину
Он уходит утром тропкой росной
В лес, к полянам, где деревья сухи,
Выберет осину иль березу
И к стволу прикладывает ухо.
Не беда, что высохло могучее.
С чурбаком вернувшись в мастерскую,
Набивает трубку он задумчиво.
Оборотень-дым над ней колдует:
Распластает крылья вещим вороном
В пляс шаманом пустится азартно
Или заскользит тихонько в сторону
В две дорожки,
словно след от нарты.
А художник медлит в ожидании,
Шевелит губами осторожно.
Вот ожило в воздухе предание,
И тогда резец берет художник.
Лезвием легко наметит линии,
Чтоб не повредить лесную душу.
II лицо доверчивое выглянет,
Словно из пеленок,
Из-под стружек.
Последний рейс
Мглистые берега.
Обью идет
шуга.
Крошево льда и волн.
Скошенный бакен
черн,
Словно птенец
в беде
На воде.
Что я гляжу
Назад?
Что там ищет
мой взгляд?
Лета последний
знак?
Светел вдали
маяк.
Вроде обычно все:
Родина.
Россыпь сел.
Где-то гогочет
гусь.
И отчего-то
грусть.
Видно, дано
судьбой
Издавна слышать
боль
Древней тоски лугов,
Дерева в час
снегов,
Птицы —
В осенний лет…
Пристань
назад
плывет.
Капитан
Н. Лунину
Позвонил капитан:
Мол, проездом — на Омск
и обратно.
Это мой капитан,
Тот, с которым ходил я когда-то.
«Как живешь? — он сказал. —
Еду поездом мимо случайно.
По Оби, — он сказал, —
Не хотел бы со мною отчалить?
Слышишь шумный перрон?
Вот уже нам дают отправленье…»
Замолчал телефон,
Молчаливо сижу без движенья.
Сколько лет, сколько зим!
В кумачовом взволнованном мае
Неужели мы с ним
Первый груз нефтяной принимали?
Мы вели караван
От Юганских обветренных вышек.
Капитан, капитан,
Рулевой-то я был никудышный.
Знал капризы реки,
И штурвал не юлил под руками,
Да мешали стихи —
Я шептал их на вахте ночами.
Много минуло дней.
Все же правильным
вышел я курсом,
Коль, как равному, мне
Вы звоните.
А знали безусым.
Позвонил капитан.
Ну и что же, казалось, такого?
Первый мой капитан.
Реки юности вспомнились снова.
* * *
Да будет свет в твоем окне,
Чтоб мог я постучаться ночью,
Когда, нахохлившись над строчкой,
Ты размышляешь в тишине.
Мне нужен хлеб.
Мне нужен чай.
Но мне еще нужней прозренье!..
Когда в случайное мгновенье
Касаюсь твоего плеча,
То пробуждаются стихи.
И звуки кружат надо мною,
И пахнет в комнате тайгою,
И замираем мы, тихи.
И вот слова идут ко мне,
Свежи от рос,
густы от красок,
Как травы, молоды и разны, —
Да будет свет в твоем окне!
Возвращение
Слегка неуклюж приземлившийся
лайнер.
Вот он затихает, негромко ворча.
И я все заботы о Севере Крайнем
Небрежно, как шубу, роняю с плеча.
Теплом расточительнейшим окружая,
Надвинулся август в меду и цветах.
И замерла,
ахнула громко родная,
Разбрызгав внезапное счастье в глазах.
По-свойски толпа затолкала нас быстро.
На площади шумно от слез и острот.
И вишнями пахнет,
И дымом смолистым,
Совсем как от зимних сосновых
костров.
* * *
Здравствуй, дом!
Вот и я с букетом.
Привечай же меня,
встречай.
Видишь —
Снова уходит лето.
Вот он — в белом пуху иван-чай.
Пронесется закат над нами,
И продлится до полдня ночь…
Дом наполнится голосами,
Улетят все тревоги прочь.
Здравствуй,
милая,
дорогая!
Мой костер в путевой судьбе.
От костров ледяного края
Ненадолго опять к тебе.
Все прощаешь в минуты эти,
Даже то, что, назвав отцом,
Потихоньку сверяют дети
С давним фото мое лицо,
Что ушел за неверной далью —
Присушила заман-тайга,
Что в беспамятстве припадаю
То к ее, то к твоим рукам.
Лепечу я,
от ласк речистый
Накатившиеся слова:
«Вон
какой
иван-чай
пушистый…»
На Оби я его срывал.
…Вот лишь душу чуть отогрею
И с ребятами по грибы…
Расскажу им про Крайний Север,
Там цветы от дождей рябы.
Там такие снега собольи!
Там весною шагнешь в зиму.
Но тебя я туда с собою
Никогда
Ни за что не возьму!
Пусть со мною пребудут боли,
Леденящий уют балков…
Нам разлука горька обоим.
Значит, это и есть
любовь.
Лебединая,
соколиная,
Неизнеженного крыла!
В сердце родственно и былинно
Верность жен и земли вошла.
И значимее нет на свете
Отреченной их чистоты…
* * *
Из лозы ограда,
У крыльца солома…
Ничего не надо:
Я сегодня дома.
Первый раз в деревне,
А тепло от пламени
Родственности древней —
Ведь деревня мамина.
Во, нашлось дядьев-то —
Белых, черных, рыжих…
У любезных теток
Реченьки бесстыжи.
Слушаю. Не хаю.
А словечки — ягодки.
Приберу пока их:
Свой карман не в тяготу.
Удивляюсь чуду
Мудрости нечаянной.
Привечают люди,
Будто приручают.
Бередят мне душу
Во поле в околышках
По утрам кукушки,
Вечером — соловушки.
Ночью
Травы зашуршали о колени,
В облака скользнул голыш луны…
Закачались запахи, как тени,
Тени звуков призрачных полны.
Молоком парным пахнуло,
илом,
Плеск весла с волнами донесло.
То ли в лодке мальчики проплыли,
То ли детство в памяти прошло.
* * *
Какие простыни у мамы —
Белей лебяжьего крыла.
Каким покоем необманным
Она покои убрала!
«Чего не спишь?»
И по соседству
Присядет, словно бы в укор.
И сны летучие, как в детстве,
Забьются под ее рукой.
И сквозь цветную полудрему
Услышу:
Встала.
Отошла.
Вот чашкой звякнула дареной…
Вот вроде тесто завела.
Бормочет:
«Кто в тайге накормит?!
Да и жена — она не мать.
Прожить бы только им без горя…
Володя, надо бы вставать».
И свет сметанный разольется.
И будет вновь хвалить отец
Блины горячие, как солнце.
Мы с ним блины умеем есть!
Базар
Ах, вы, базары!
Гомон азартный.
Все нарочитое —
Смех и слеза.
Все продается:
Куры и карты,
Даже иконок усталых глаза…
Бабка.
Передничек в маках с горошком.
Бабкин товар не оглянешь зараз.
— Милый,
Купи половину дорожки,
А половину —
отдам за показ…
Пусть все товары
Лежат в магазинах —
Люди торгуются
Здесь веселей.
К яйцам приценятся,
Рты поразинут:
— Бабка-забава,
Да ты не наглей!
— Хочешь — бери.
А не хочешь —
как хочешь.
Сам чо ли щупал хохлаток, милок?
Экой ты щуплый…
Люди хохочут.
«Трешку» бабуся сует в узелок.
Гомон и говор.
А вечер нагрянет —
Все за бесценок с прилавков
плывет.
Самая выгода спорщикам рьяным.
Нет их.
Лишь утром сойдется народ.
Вновь заклинания цен над товаром.
С бабки передничек просят уже…
Ах, вы, базары!
Гомон азартный…
Только он вовсе
Мне не по душе.
* * *
Иду вдоль зябнущей опушки
По травам вялым и сырым.
Сулят бессмертие кукушки,
И весело поверить им,
Потрогать облако тумана,
На миг застыть,
когда, робки,
Цветы,
продрогнув на полянах,
О ноги трутся, как щенки.
Заластится березы ветка
И птицей выпорхнет из рук…
Ну как тут не представить вдруг,
Что захочу —
продлится лето!
* * *
Притушу свою грусть.
Пригублю сигарету.
Станет снова осинка в окно лепетать.
Бормотаньем дождя,
Причитанием ветра
Разве лето уходит?
Уходят лета.
Все по-прежнему будто.
Обветрены долы,
Звезды росны и пахнут хлебами полей,
И надежды свежи,
как рассвет над Тоболом,
И уверенность в важности будущих дней.
Только осенью резче весь мир обозначен —
Вся мгновенность и неповторимость земли.
Не волнуют подолгу уже и удачи,
Если в небе курлычут мои журавли.
Приоткрою окно.
Пригублю сигарету.
Буду чутко за небом следить в тишине.
И опять прогляжу,
как в запеве рассвета
Невозвратно изменится что-то во мне.
* * *
Спится.
Поначалу тяжело.
Будто тело молнией свело:
Мускулам,
раскатами набухшим,
Тяжело ворочаться в подушках.
И неощутим уют простой:
То ли пол под боком,
то ли стол…
А потом,
на третий, что ли, день,
Кружевные сны,
как ивы тень.
Солнца блики бродят по лицу.
Снится бабка,
Ягоды в лесу,
Берега Ишима,
краснотал…
Лодки у понтонного моста…
Ласковые плечи
и глаза,
И обида чья-то,
и гроза…
И опять деревня.
А потом
Начинаешь чутко слышать дом.
Вот отец вздыхает за стеной.
Мама шепчет —
это надо мной.
Капает вода,
зевает кот.
Сын спросонок двери не найдет.
У любимой сердце бьется часто.
Начинаю рано просыпаться.
И тесна,
и тягостна кровать.
Видно,
снова
скоро
улетать.
* * *
Косяк собрался в путь с зарею.
В нем молодая билась кровь.
И вот вожак, друзей построив,
Приветно обронил перо.
Оно,
зеленого отлива,
С налетом сизым по краям,
Прошло над зябнущим заливом,
Над пашней, вышедшей к домам,
И под ноги упало людям
Как подтвержденье,
что к зиме
Птиц властно ожидает чудо
Открытия иных земель.
Крылатые летели, кряча,
Все вдаль, все вдаль,
где синь светла…
А люди думали:
«Вот… плачут…»
Глядели вслед, забыв дела.
Им было легче в час волненья
Не замечать тревожных лиц
И объяснить свое смятенье
Придуманной печалью птиц.
Баллада о надежде
САШЕ
Он с детства представлялся мне иначе —
Товарищ мой
и главный мой герой.
Впервые чутко звуки ловит мальчик,
Слова в ушах рокочут,
как прибой.
И скрип двери,
и хохоточек детский,
И шорохи шагов,
и чей-то вскрик…
И вот однажды вздрагивает сердце,
Слагая все услышанное в стих.
Мир прорастает яркими словами.
У мальчика счастливая звезда…
Я знал его, как собственную память,
И лишь судьбы его не угадал.
Он падал в пустоту.
Ломались крылья,
Глох рокот самолета за спиной,
И медленные стены восходили,
И пахло горьковатой белизной.
Сквозь пелену рассвета или ночи
Вдруг проникал профессорский басок…
— Сержант…
при исполненьи…
позвоночник…
Разрыв спинного мозга…
не ходок…
Палата.
Был все злее, обреченней
Взгляд в синеву окна.
День ото дня,
Распятый на растяжках по наклонной,
В окне встречал он иногда меня.
Я пристальное чувствовал вниманье.
Вот так в тайге,
от дома далеко,
Вдруг на щеке почувствуешь дыханье,
Оглянешься —
а рядом никого.
Искал героев.
На таежных трассах
От слов грузнела школьная тетрадь.
А он лежал,
угрюмел с каждым часом,
Герой ли, друг —
еще нельзя понять.
Что там за неподвижными зрачками?
Сквозь злость и боль измученной души,
Как птица с перебитыми крылами,
В зрачках трепещет:
Мне не стоит жить!
У жалости стоять на иждивенье?
Нет!
К черту все!
Треск распорол бинты.
И рухнул потолок,
придя в круженье…
По простыне кровавые цветы…
Сквозь забытье
В безвременном пространстве
Почудилось ему в какой-то миг,
Как исступленно кто-то, наклоняясь,
Шептал слова.
И шепот был как крик.
О вере в силы
И о том, что могут
Неверны быть диагнозы врачей.
О мужестве
и о надежде новой
Шел шепот, проникавший до костей.
Вот дом.
Такой далекий после службы.
Приемник,
полка,
стопка книг на ней.
Сквозь забытье, похожее на ужас,
Мучительно искал и звал друзей.
Был новый день,
на пройденный похожий,
Шумел недостижимо за окном.
Прохожие…
Как много вас, прохожих!
Но кто заглянет первым в этот дом?
Каким он будет,
первый тот пришелец?
Поможет ли поверить в чудеса?
И вглядывались долго в мир с постели
Страданьем опаленные глаза.
…И где-то рядом
робкими шагами,
По капле проверяя чувства вновь,
С внимательными темными глазами
К нему навстречу шла уже любовь.
Ах, Валентина,
ина,
ина,
ина…
Добрее есть ли имя у любви?
Протяжное,
как грустный зов любимой:
Стоскуешься —
негромко позови.
Она придет — встревоженная память.
Но высохнет внезапная слеза.
Она обнимет теплыми руками,
Всего его
вберет
в свои глаза.
В них так просторно,
так пьяняще чисто,
Не слышно даже, сердце как стучит…
Он выдержит!
Он должен встать, неистов!
Любовь сильней диагнозов, врачи!
Мой друг мечтал упрямо о газете,
Поездках,
Где узнаешь,
почему
Над тундрою свистит арканом ветер,
Олений рог распарывает тьму…
Как ночью воют буровые вышки,
Откуда сила песенной строки,
И почему,
испив воды иртышской,
Пьянеет путник, выйдя из тайги.
Раз так — писать!
Писать, пока есть силы,
О боли забывая,
о ногах…
И заревое творчество всходило
И голубело в Сашиных глазах.
Глаза в глаза.
Рука.
— Ну, здравствуй, Саня!
Знакомство?
Встреча — вроде бы верней.
— Ты знаешь, говорят, что я не встану…
Ты знаешь, сколько нас, таких парней?
Лежат они,
безмолвием пугая.
Им безразлично:
жить иль умирать.
Глаза их ни-че-го не выражают.
Мне страшно было.
Можешь ты понять?
Без костылей зайти б молодцевато
И криком потревожить этажи,
Чтоб рухнуло молчание:
«Ребята!
Я был, как вы.
От нас зависит жизнь!»
Как хочется сегодня быть здоровым.
Мне самому уверенность нужна…
Есть, правда, друг, и верный, и суровый:
Есть Валя.
— Медсестра?
— Теперь жена.
Мы с ним ругались.
Каждый день я клялся
И говорил, что больше не приду.
И снова каждый вечер возвращался,
Чтоб отвести отчаянья беду.
Я видел, как становится он старше,
Все больше проникается мечтой.
— Ты встанешь! Знаю!
Слышишь?
Встанешь, Саша!
Отбрось нытье и будь самим собой.
Нам без надежды,
Как побегам в мае —
Без солнечного теплого луча.
Потом:
— Ты знаешь, Саша, уезжаю…
Я писем от него не получал.
С оказией врывались раз за разом
О друге вести добры и легки:
Готовит книгу первую рассказов,
В журналах публикуются стихи.
«А ходит?»
«Да.
На костыли лишь злится.
Боль адская, должно быть,
но молчит.
Однажды он приехал в ту больницу,
Где не смогли поднять его врачи.
Шел к главврачу брать интервью,
Не охнув,
Лишь пот стекал вдоль белых жестких
скул.
Медсестры застывали возле окон
Немые, как почетный караул.
Искал тебя:
куда запропастился?
Ты, вспоминал, душой ему помог…»
Ах Сашка, Сашка, —
своего добился!..
Но как же так —
он смог, а я не смог?
Да как же так —
мы шли к одним высотам.
Моложе я.
Но дело не в годах.
Полкрая облетал я в самолетах
И полстраны объездил в поездах.
Я видел зло.
Я знаю мудрость ласки.
Я слышал боль, когда тоскует мать.
Мне тайны доверяли без опаски,
Чтоб лучше мог я Родину понять.
Профессий мной освоено немало,
Друзьям всегда был предан я душой.
И все же мне чего-то не хватало,
Чтоб стать сильней,
Чтоб стать самим собой.
Мотался по аулам в Казахстане.
Загуливал,
кому-то подражал…
Все чаще непонятное отчаянье
Входило в сердце.
Маялась душа.
Я чувствовал уже, что отвыкаю
От ремесла.
А это ль не беда?!
Не стоит жить, бесплодье ощущая…
Но в горький час раздумий, иногда
Лицо всплывало вдруг,
как будто в окна
Дохнет негромкой свежестью гроза.
И что-то о надежде мне намеком
Все говорили Сашкины глаза.
О мужестве
и снова о надежде.
Не понимая,
точно бы в бреду,
Я бросился в автобус,
в поезд
прежде,
Чем осознал куда.
И вот иду.
Шаг все быстрее.
Вот уж угол дома.
Мне стыдно,
хорошо мне в эту ночь:
Иду сегодня к сильному
больному,
Есть друг,
который сможет мне помочь!
Плескалась речка у обрыва…
Поэма
Женщинам Белоруссии посвящается
Вода была, как мед.
— Как мед?
Вода была, как лед.
— Как лед?
Вода была хмельной,
густою,
С прохладной ленью погребною.
Она была собой —
водою.
Мы пили.
Тихие деревья
Толпились рядом у деревни.
Плескалась речка у обрыва…
А женщина мне говорила:
— Вот здесь их к липам провели.
О мести думали едва ли…
Им натолкали в рот земли
И так
живыми
закопали…
Ну что ты держишь ковш?
Снеси…
А вот хозяйка, будто знала.
— Спасибо, бабушка,
спа-си…
— Признала, Оленька?
— Признала…
— Прости же, милая,
прости,
Что раньше худо подавала!
Сынок, поди?
— Как сын и есть.
Вот — пишет об отряде нашем
Живых-то нынче —
перечесть.
Пусть знают дети подвиг старших.
А ты… живая…
Как же — твой?
Морщины вздрогнули в печали.
«Нет!
Он не мой!
Не мой!
Не мой!» —
Глаза из-под платка вскричали.
— Олюша, погоди,
смолчи!
Постылый год —
он под ладонью.
Ладонь к глазам —
и вот застонет
Денек любой,
болит, кричит…
Как нонче, лето сорок третьего…
Жара густая, что варенье…
Твоими школьными портретами
Уже оклеили деревни.
Где громыхнет:
«Кому ж — не Оле?!
В ней наша кость и наша доля…»
Вдруг сгубила полицая.
Я заругалась:
«Девка злая!
Спалят село невинное —
Душ двести без единого».
Ты ночью к дому приползла,
А я воды не подала.
И что жалеть ее мне было?
В подполье возле зяблых стен
Березовый квасок студился.
Пить всем.
Ан, видно, и не всем.
Любил Василь его. Бывало,
Воротится с лугов усталый,
Пропахший духом травяным,
Томленым,
чистым,
земляным,
И за квасок,
И пьет один.
А капли ластятся к груди…
Когда еще придет домой?
Последыш мой.
Последний мой.
Три года прождала без мала…
Узнаю ли?
И не узнала.
Пришел с друзьями он нездешними.
Не
«Здравствуй»
мне,
А
«Где-то Демеш тут?».
Не
«Братья где?»,
А
«Где старуха?
Покажем гадине науку!».
Твои —
из леса
огородами.
Я было встречь:
«Бегите, родные!»
Василь за рученьки хватается:
«Сумеют без тебя управиться!»
А староста злобеет коршуном.
А мой подкоршунком
за коршуном.
А те,
ну, их дружки которые,
Уже залязгали затворами.
Я к ним в поклон
и со слезами,
Крестом под ноги,
крест под очи.
Они одно твердят:
«Связная!
Не лезь, мамаша!»
И хохочут.
А мать твоя, что перепелочка.
Она дочурку все в стороночку
Бочком, крылом:
«Не троньте, сволочи!
Всего тринадцатый девчоночке».
А Лида:
«Мамонька, не жалуйся.
Попить бы: нет с жарою сладу мне».
Ногой мне выбил ковшик староста:
«Землей поить обеих надобно!»
И я совсем запричитала.
А может, то земля вскричала?
Ай, за что позорище
На мою головушку?
Ростила я лебедя,
Вырастила коршуна.
Ростила я лебедю
Белые свет-крылышки.
Белые повыпали —
Черные повыросли.
Я любила, холила
Лапки перепончаты.
Перепонки съежились,
Когти показалися.
Расправлял он крылышки,
Черные поганые,
Подлетал ко солнышку,
Застил солнце ясное.
Серых бил он утушек,
Белых бил лебедушек.
Я пойду по реченьку,
Зачерпну студеныя.
Я пойду во полюшко,
Выберу травиночку.
Не возьму я иван-чай,
А возьму я молочай.
Наварю настоечки,
Будто бы зелен-вина.
Позову я коршуна
С вороньем поганыим,
С коршуньем подкоршуньем.
Опою их зельюшком.
Опою до смертушки.
Мать сыра земля простит.
Не простит,
То бог простит.
Со старостой их было десять.
И каждый жрал за десять, весел.
Что на день черный берегла —
Все ставила середь стола.
И гоготали за столом,
Как славно дело отслужили.
Своим поганым языком
Пытались песни петь чужие.
В моей избе,
где на порог
Ступали с добрыми речами,
В моей избе,
где русский бог
Не покидал престол годами!
Я знала час.
Рушник спокойно
Подставив подо дно ковша,
Я всех с поклоном обошла:
— Отведайте моей настойки.
Я тоже выпью.
Слышишь, сын?
Для нас с тобой стакан один.
Да кто же знал, что выйдет лихо:
Что отойдут все девять тихо,
А нас свезут в больницу с ним,
Должно быть, мал стакан двоим.
Когда нас изверги спасали
И вешали ему медали,
Наверно, понял мой сынок,
Каким вином валило с ног.
И задурил, и запил страшно.
Во всем обличье стал пустяшный.
Глаза горели, точно уголья,
Мундир болтался, что на пугале.
И вдруг —
пропал,
как ветром сдуло.
Перекрестилась
И вздохнула:
«Ну, слава те!
Авось, ночами
Не бог, так люди повстречали!»
А он однажды —
на порог.
Я за калитку узелок:
«Поди прочь,
страшный человек!
Тебя не знала я вовек!»
Пошел
В соседний сельсовет.
И объяснял всем по порядку:
Мол, отсидел премного лет,
С меня закону взятки гладки.
Я не скрывал себя от власти.
Живым слыть — небольшое счастье.
Прописку дайте.
И не тычьте Мне прошлым —
Есть Указ столичный.
Халупу справил у затона.
Перебивается поденно.
Коптит село, что смрад болотный.
И ждет как будто все чего-то…
Зачем пришел?
Ведь тут же —
Я,
И Лидочка,
И мать твоя…
И Демеш молвила устало:
— Всего я, бабушка, не знала…
Пять лет назад
в Победный День
Мы с партизанами встречались.
Святые руки деревень
Нас, искалеченных, качали.
При орденах
и при слезах
Мы шли родною Беларусью,
Где воевали мы в лесах,
Где побратимом каждый кустик.
А вечером в окно
глаза
Впились,
отпрянув вмиг назад.
Его узнала я тогда.
И боль в груди заголосила.
Пошла я по его следам
Неслышно,
как в отряд,
ходила.
Он стал, луною освещен.
На шее вздрагивала вена.
И нож
в ладонь скользнул
молчком
И обнажился сокровенно.
Вдруг замер он,
Ссутулил спину
И выдавил вдруг через силу,
Не повернувшись:
— Демеш?
— Я.
— Чего же тянешь —
ночь твоя…
Я поняла:
Свободу?
Нет! —
Он ждал иного
сколько лет.
Не зря на люди шел.
И вот
Он всепрощеньем
мести
ждет.
И накатился плачь, как приступ.
Я вся ослабла
и на пристань
К воде бежала.
И водой
В лицо плескала —
слабой,
той.
Той самою,
какой напиться
Не разрешил моей сестрице.
Я знаю:
Право мщенья есть!
Какую только выбрать месть?
Когда он по воду идет,
Готова речкой брызнуть рядом
Налить ведро
собой
и в рот
Ему ворваться тайным ядом.
Когда за хлебом он встает,
Хоть знает:
по законам древним
Лишь к ночи булку он возьмет —
Последним
изо всей деревни.
И вот плетется молча в дом
С ковригой теплою ржаною…
Я б обернулась тем куском,
Чтобы в желудке стать
землею!
Я так решила:
пусть живет.
Пусть каждым утром ночи ждет,
Пусть каждой ночью утра ждет,
Пусть сутки тянутся, как год!
Пускай живет, свой крест кляня,
От каждой встречи замирая.
Прости ты, бабушка, меня…
— Прости мою судьбу, родная.
Водицы выпьешь? Ишь жара!
И речка, эвон, обомлела…
— Нам, бабушка, уже пора…
А речка нынче обмелела,
Но ничего:
Она с дождем
Под осень наверстает силу…
Мы с названным сынком пройдем
К ней
мимо Лидиной могилы…
И мимо маминой могилы…
И мы пошли с ней тихо, в шаг.
Слились двух поколений судьбы.
Родными нас назвали люди,
Знать, одинакова душа.
И я припал к сырой воде,
Я зачерпнул ее ладонью:
Пускай бежит по бороде,
Пускай лицо в прозрачной тонет.
В ней, каждой капелькой светла,
Земли родительская сила.
И по усам она текла,
И к родникам сердец пробилась.