Книга документальной прозы тюменского писателя Александра Мищенко, лауреата литературной премии имени Ивана Ермакова. Герои этого тома — геологи и гидронавты, журналисты и рыбоводы, предприниматели и охотники, медики и писатели. Диалоги «смутного времени» — искреннее и эмоциональное исследование народной жизни в драматический переломный момент нынешней истории России.
Александр Мищенко Диалоги «смутного времени»
Посвящаю бесценной жемчужине моей Нине
Земля
Земля — духовный сфероид во Вселенной, некая горячая туманность лучащегося духа, который, пробиваясь через космическую мглу, зовуще тревожит созвездия. И вовсе не комок мировой грязи она, как судят об этом черные пессимисты, который кружится и летит с миллиардами двуногих козявок, грызущих самих себя.
Земля — биопланета.
Земля — эллипсоид вращения, по вычислениям геодезиста Красовского. С него начиналось посвящение мое в топографию на первой лекции в геологоразведочном техникуме.
Поверим Тейяру де Шардену: Земля, трепещущая делами, вибрирующая сотнями новых радиаций, — великий организм, который в конечном счете живет лишь для новой души и благодаря ей. Под изменением эры — изменение мысли. А земледелие, как ясно нынче, — планетарное искусство, сумма цивилизаций, это художественное пересоздание земли.
По утверждению моего друга, профессора, историка сельского хозяйства из города Ишима Витольда Шадур- ского, земля — причина, соединяющая или уничтожающая человеческие общества, она не может стариться, как люди, не может ленивой быть. Богатства ее становятся творящим трудом земледельца. Только подражая и потребляя, как заявил великий тоболяк Дмитрий Менделеев, человечеству не выжить, как не выжили мамонты. Выживет оно, извертываясь по смыслу времени, творя постоянно новое в новом сочетании усложняющихся условий, и земледелец — вечный искатель, охотник в смысле душевного строя, как сказал бы Пришвин, охотник жить.
Земледелец творит по законам искусства, земля для него как холст в подрамнике для художника. Превращая земледелие в ремесло, ничего мы не можем пожать, кроме печали. Земледелец вырастает из своего дела, как хлебный колос. Так вырастал в своих исследованиях истинный патриот и подвижник своего дела Витольд Игнатьевич Шадурский. Я весело всегда воспринимаю кущи его бровей цвета спелой пшеницы и говорю: «Они у тебя как два валка ее». Один местный персонаж с вычислительной натурой воскликнул, побывав у Шадурского дома: «Вы же нищий, у вас в квартире ничего, кроме книг, нету». — «Я пекусь не о себе, а о человечестве и этим счастлив», — ответил профессор.
Он, конечно же, христианин, крестьянин до мозга костей по натуре своей. Не один десяток лет экспериментировал Шадурский денно и нощно на опытной станции.
Генетическую взаимосвязь слов «крестьянин» и «христианин» я уловил, а вернее, почувствовал еще в молодости по довольно-таки курьезному новопоселенцу нашей деревни. Приехал к нам в Ильмень, вернувшись к цыганистой своей жене после двадцати лет тюрем и всяких своих странствий, пахан один, вор в законе. Был он медвежаст в ухватках, корпусом искорежен, с лицом шрамистым. И так дорвался до крестьянской работы — до самозабвения, жадно, взахлеб вламывал в поле, косил, скирдовал, лопатой ворочал. Улыбка у него была зажигательная. «Ну, что, мужички, — вдохновлял он нас, пацанов, на полевой работе, — давай, братва, корячиться, пока не запалило нас еще солнце». С хрустом разомнет кости и скажет усладно: «Решил вот я похристьянствовать. Любо мне жить здесь. Может, и навсегда останусь». Пребывание его в Ильмене, к сожалению, завершилось весьма драматически. Один из трех его братьев поехал куда-то продавать свои «поворинские» платки, которые навязали их жены. В поезде напали на него грабители и выбросили из поезда. Вернулся тот одноруким. Ослепленные в злобе на все ворье, братья до полусмерти избили родного по крови пахана — «христьянина». И тот исчез из Ильменя навсегда…
Живем мы на земле, и мысли о ней накатывают на меня постоянно, как приливная волна. Зацепил вот Достоевский с размышлениями о земле — родительнице нации, о том, что фабрика родится всегда подле возделанной уже земли и что именно на ней восходим мы в большинстве своем.
По Джамбаттисто Вико, земля — первый алтарь, а хлебопашество — первое богослужение.
Даже Екатерина Великая понимала, что не может быть ни искусного рукоделия, ни твердо основанной торговли там, где земледелие в уничтожении или нерачительно производится. Она писала в «Большом наказе»: «Не может земледельчество процветать тут, где никто не имеет ничего собственного. Земледелие есть самый большой труд для человека; чем больше климат приводит к избежанию сего труда, тем больше законы к оному возбуждать должны».
Затворники Лыковы в абаканской тайге вели земледелие по законам души. Поверим классику: бедствия человека происходят часто от того только, что он взирает непрямо на окружающие его предметы. У Лыковых, к счастью, был прямой взгляд, и он стал достоянием нашим благодаря изысканиям Витольда Шадурского.
Земледелие — один непрерываемый во времени и в пространстве эксперимент. В Сибири, где плотную живую кору русского дерева наращивали именно крестьяне, особенно остро можно это почувствовать. Соха, а не меч приращивали Сибирь к России. Четыреста лет тому назад начиналось русское сибирское земледелие в Зауралье, отсюда продвигалось землепашество на юг и восток «встреч солнца» на поиск «неведомых землиц». Всего через четыре года после постройки Тюмени в 1590 году появился Указ царя Федора Иоанновича об отправке в Сибирь первых русских крестьян-хлебопашцев. И нескончаемо с той поры двигались сюда люди, «указники», самоходы — бежавшие от гнета в Центральной России и на Украине, мечтатели найти тут страну белых вод (это, скорее всего, и байкальские воды, и воды громадной «сибирской озерной страны», клина, равного Байкалу по площади). Русская культура продвигалась сюда, утверждался и мужал на воле сибирских просторов русский характер. Занозила душу мою судьба знаменитого ныне на весь мир рода таежных отшельников Лыковых.
Впечатляюще рассказывал о земледельческой их культуре Витольд Шадурский, возвратясь из абаканских урманов, где побывал у Агафьи и ее отца Карпа Осиповича. Василий Песков в «Таежном тупике» практически оставил в забвении тот факт, что убежали в глухоманные дебри Лыковы от насильственной коллективизации. Так что церковный раскол служил лишь фоном их драмы. Вынужденной робинзонадой эти люди сохранили для себя волю творческого труда, простор для такого искательства, каким жива душа человеческая.
Перво-наперво Лыковы определили, что там, где растет береза, осина и ива — плодородные лесные почвы, что под покровом такого леса микроклимат теплее, чем в хвойнике. Так и выбрано было место под огород. Гора защищала его от северного холодного ветра, а долина с развилками рек Ерината, Туйдая и Курумчана раскрывала перед ними солнце, которое светило здесь с раннего утра до заката. Они корчевали лес под пашню, совершенствовали мотыги, освоили трехполку. Едва ли не по одному зернышку пшеницы и ячменя было у них поначалу, и с них начиналось лыковское хлебосеяние. Отбирая из посевов лучшие колосья, они вели простейшую селекцию. Не зная ничего о яровизации семян, широко пользовались, однако, этим приемом. Оригинально определяли всхожесть семян. Всхожее зерно, оказывается, при опускании в воду дает пузырек, подобно утопающему, а мертвое — не дышит, и пузырька от него нет. Как нечто священное хранит Агафья холщовые мешочки и берестяную тару с «голозерным» и «обыкновенным русским» ячменями, «обыкновенной» пшеницей и озимой рожью, «мозговым» горохом, репой, брюквой, конскими бобами и льном, коноплей и луком-батуном. Сейчас Шадурский передал часть этого богатейшего фонда селекционерам.
Работали Лыковы с восхода солнца до вечернего заката, при луне же — всю ночь. В страду они, набожные люди, даже прекращали молиться, ограничиваясь крестным знамением.
Из зерновых Лыковы отдавали предпочтение озимой ржи. Она меньше страдает от заморозков, хорошо переносит засуху. Не очень чувствительна к плодородию почвы, при созревании не осыпается, более урожайная, чем яровые. Именно эта культура незримо объединяет Лыковых с Якубом Коласом, с полковником фон Кремером из Тобольска, с владельцем Витебского замка в Литве XIV века, о котором писал некогда итальянец Гвальнини, с нашим современником сибиряком Шадурским, и наконец, с царским садовником Андреем Эклебеном, великим опытником XVIII века, ставившим эксперименты в императорском саду у Летнего дворца. У него плодоносили даже «музы бананские» и «гишпанские вишни». Ну, а один его кустик ржи имел 376 колосьев, из которых самые большие содержали в себе до 100, а самые малые — не меньше 40 зерен… Эклебен верил в «свое изобретение» и считал его таким простым, «что всякий да и последний крестьянин оное понять и пользоваться, очевидно, может». До ста стеблей озимой ржи из одного колоса получил фон Кремер, и в колосе каждом вызрело по 50–60 зерен. Таких урожаев ее добивался и агроном-подвижник Шадурский, который завидует в жизни одному только — хорошей семье и хорошей библиотеке. По семьсот зерен от одного получал поэт Якуб Колас. Как лес, рос хлеб у Витебского замка, коннику верхом было трудно через него проехать…
Книга документальной прозы тюменского писателя Александра Мищенко, лауреата литературной премии имени Ивана Ермакова. Герои этого тома — геологи и гидронавты, журналисты и рыбоводы, предприниматели и охотники, медики и писатели. Диалоги «смутного времени» — искреннее и эмоциональное исследование народной жизни в драматический переломный момент нынешней истории России.
Александр Мищенко Диалоги «смутного времени»
Посвящаю бесценной жемчужине моей Нине
Земля
Земля — духовный сфероид во Вселенной, некая горячая туманность лучащегося духа, который, пробиваясь через космическую мглу, зовуще тревожит созвездия. И вовсе не комок мировой грязи она, как судят об этом черные пессимисты, который кружится и летит с миллиардами двуногих козявок, грызущих самих себя.
Земля — биопланета.
Земля — эллипсоид вращения, по вычислениям геодезиста Красовского. С него начиналось посвящение мое в топографию на первой лекции в геологоразведочном техникуме.
Поверим Тейяру де Шардену: Земля, трепещущая делами, вибрирующая сотнями новых радиаций, — великий организм, который в конечном счете живет лишь для новой души и благодаря ей. Под изменением эры — изменение мысли. А земледелие, как ясно нынче, — планетарное искусство, сумма цивилизаций, это художественное пересоздание земли.
По утверждению моего друга, профессора, историка сельского хозяйства из города Ишима Витольда Шадур- ского, земля — причина, соединяющая или уничтожающая человеческие общества, она не может стариться, как люди, не может ленивой быть. Богатства ее становятся творящим трудом земледельца. Только подражая и потребляя, как заявил великий тоболяк Дмитрий Менделеев, человечеству не выжить, как не выжили мамонты. Выживет оно, извертываясь по смыслу времени, творя постоянно новое в новом сочетании усложняющихся условий, и земледелец — вечный искатель, охотник в смысле душевного строя, как сказал бы Пришвин, охотник жить.
Земледелец творит по законам искусства, земля для него как холст в подрамнике для художника. Превращая земледелие в ремесло, ничего мы не можем пожать, кроме печали. Земледелец вырастает из своего дела, как хлебный колос. Так вырастал в своих исследованиях истинный патриот и подвижник своего дела Витольд Игнатьевич Шадурский. Я весело всегда воспринимаю кущи его бровей цвета спелой пшеницы и говорю: «Они у тебя как два валка ее». Один местный персонаж с вычислительной натурой воскликнул, побывав у Шадурского дома: «Вы же нищий, у вас в квартире ничего, кроме книг, нету». — «Я пекусь не о себе, а о человечестве и этим счастлив», — ответил профессор.
Он, конечно же, христианин, крестьянин до мозга костей по натуре своей. Не один десяток лет экспериментировал Шадурский денно и нощно на опытной станции.
Генетическую взаимосвязь слов «крестьянин» и «христианин» я уловил, а вернее, почувствовал еще в молодости по довольно-таки курьезному новопоселенцу нашей деревни. Приехал к нам в Ильмень, вернувшись к цыганистой своей жене после двадцати лет тюрем и всяких своих странствий, пахан один, вор в законе. Был он медвежаст в ухватках, корпусом искорежен, с лицом шрамистым. И так дорвался до крестьянской работы — до самозабвения, жадно, взахлеб вламывал в поле, косил, скирдовал, лопатой ворочал. Улыбка у него была зажигательная. «Ну, что, мужички, — вдохновлял он нас, пацанов, на полевой работе, — давай, братва, корячиться, пока не запалило нас еще солнце». С хрустом разомнет кости и скажет усладно: «Решил вот я похристьянствовать. Любо мне жить здесь. Может, и навсегда останусь». Пребывание его в Ильмене, к сожалению, завершилось весьма драматически. Один из трех его братьев поехал куда-то продавать свои «поворинские» платки, которые навязали их жены. В поезде напали на него грабители и выбросили из поезда. Вернулся тот одноруким. Ослепленные в злобе на все ворье, братья до полусмерти избили родного по крови пахана — «христьянина». И тот исчез из Ильменя навсегда…
Живем мы на земле, и мысли о ней накатывают на меня постоянно, как приливная волна. Зацепил вот Достоевский с размышлениями о земле — родительнице нации, о том, что фабрика родится всегда подле возделанной уже земли и что именно на ней восходим мы в большинстве своем.
По Джамбаттисто Вико, земля — первый алтарь, а хлебопашество — первое богослужение.
Даже Екатерина Великая понимала, что не может быть ни искусного рукоделия, ни твердо основанной торговли там, где земледелие в уничтожении или нерачительно производится. Она писала в «Большом наказе»: «Не может земледельчество процветать тут, где никто не имеет ничего собственного. Земледелие есть самый большой труд для человека; чем больше климат приводит к избежанию сего труда, тем больше законы к оному возбуждать должны».
Затворники Лыковы в абаканской тайге вели земледелие по законам души. Поверим классику: бедствия человека происходят часто от того только, что он взирает непрямо на окружающие его предметы. У Лыковых, к счастью, был прямой взгляд, и он стал достоянием нашим благодаря изысканиям Витольда Шадурского.
Земледелие — один непрерываемый во времени и в пространстве эксперимент. В Сибири, где плотную живую кору русского дерева наращивали именно крестьяне, особенно остро можно это почувствовать. Соха, а не меч приращивали Сибирь к России. Четыреста лет тому назад начиналось русское сибирское земледелие в Зауралье, отсюда продвигалось землепашество на юг и восток «встреч солнца» на поиск «неведомых землиц». Всего через четыре года после постройки Тюмени в 1590 году появился Указ царя Федора Иоанновича об отправке в Сибирь первых русских крестьян-хлебопашцев. И нескончаемо с той поры двигались сюда люди, «указники», самоходы — бежавшие от гнета в Центральной России и на Украине, мечтатели найти тут страну белых вод (это, скорее всего, и байкальские воды, и воды громадной «сибирской озерной страны», клина, равного Байкалу по площади). Русская культура продвигалась сюда, утверждался и мужал на воле сибирских просторов русский характер. Занозила душу мою судьба знаменитого ныне на весь мир рода таежных отшельников Лыковых.
Впечатляюще рассказывал о земледельческой их культуре Витольд Шадурский, возвратясь из абаканских урманов, где побывал у Агафьи и ее отца Карпа Осиповича. Василий Песков в «Таежном тупике» практически оставил в забвении тот факт, что убежали в глухоманные дебри Лыковы от насильственной коллективизации. Так что церковный раскол служил лишь фоном их драмы. Вынужденной робинзонадой эти люди сохранили для себя волю творческого труда, простор для такого искательства, каким жива душа человеческая.
Перво-наперво Лыковы определили, что там, где растет береза, осина и ива — плодородные лесные почвы, что под покровом такого леса микроклимат теплее, чем в хвойнике. Так и выбрано было место под огород. Гора защищала его от северного холодного ветра, а долина с развилками рек Ерината, Туйдая и Курумчана раскрывала перед ними солнце, которое светило здесь с раннего утра до заката. Они корчевали лес под пашню, совершенствовали мотыги, освоили трехполку. Едва ли не по одному зернышку пшеницы и ячменя было у них поначалу, и с них начиналось лыковское хлебосеяние. Отбирая из посевов лучшие колосья, они вели простейшую селекцию. Не зная ничего о яровизации семян, широко пользовались, однако, этим приемом. Оригинально определяли всхожесть семян. Всхожее зерно, оказывается, при опускании в воду дает пузырек, подобно утопающему, а мертвое — не дышит, и пузырька от него нет. Как нечто священное хранит Агафья холщовые мешочки и берестяную тару с «голозерным» и «обыкновенным русским» ячменями, «обыкновенной» пшеницей и озимой рожью, «мозговым» горохом, репой, брюквой, конскими бобами и льном, коноплей и луком-батуном. Сейчас Шадурский передал часть этого богатейшего фонда селекционерам.
Работали Лыковы с восхода солнца до вечернего заката, при луне же — всю ночь. В страду они, набожные люди, даже прекращали молиться, ограничиваясь крестным знамением.
Из зерновых Лыковы отдавали предпочтение озимой ржи. Она меньше страдает от заморозков, хорошо переносит засуху. Не очень чувствительна к плодородию почвы, при созревании не осыпается, более урожайная, чем яровые. Именно эта культура незримо объединяет Лыковых с Якубом Коласом, с полковником фон Кремером из Тобольска, с владельцем Витебского замка в Литве XIV века, о котором писал некогда итальянец Гвальнини, с нашим современником сибиряком Шадурским, и наконец, с царским садовником Андреем Эклебеном, великим опытником XVIII века, ставившим эксперименты в императорском саду у Летнего дворца. У него плодоносили даже «музы бананские» и «гишпанские вишни». Ну, а один его кустик ржи имел 376 колосьев, из которых самые большие содержали в себе до 100, а самые малые — не меньше 40 зерен… Эклебен верил в «свое изобретение» и считал его таким простым, «что всякий да и последний крестьянин оное понять и пользоваться, очевидно, может». До ста стеблей озимой ржи из одного колоса получил фон Кремер, и в колосе каждом вызрело по 50–60 зерен. Таких урожаев ее добивался и агроном-подвижник Шадурский, который завидует в жизни одному только — хорошей семье и хорошей библиотеке. По семьсот зерен от одного получал поэт Якуб Колас. Как лес, рос хлеб у Витебского замка, коннику верхом было трудно через него проехать…