Александр Мищенко Диалоги «смутного времени»
Посвящаю бесценной жемчужине моей Нине
Утопленники
Утопленники — существа воднообитающие, что совершенно естественно: нет воды — не будет и утопленника, как говорится. Наши дачи в садоводческом обществе «Калинка» — в гнилой, низинной его части, под дамбой у реки Туры. Мы — интеллигенты без положения, писатель, инженер, клерк из области культуры, сотрудник НИИ, метеоролог… Тузы разные живут на бугре, у соснового бора, нам только неудоби и могли достаться. Плаваем мы обычно и весной и осенью, а нынче случился потоп в разгар лета, в самую сенозарную пору. Хитроумные мужи с притулившегося к ограде «Калинки» заводишки умудрились организовать сброс промстоков в реку через дачную водопроводящую систему. В одном месте труба оказалась разверстой, и двое суток там хлестала вода. Садово-огородные участки в нашем углу залило так, что стали они похожи на рисовые чеки. Эта печальная картина открылась нам в одну из суббот, когда появились мы в ягодно-фруктовом своем раю.
По колено и выше бродили мы потом неприкаянно по теплой воде. С лета, можно сказать, научились определять по почерку хлюпанья, кто же движется между дачами. Сбили-сколотили депутацию к руководству общества, помитинговали, как водится, а затем вновь с болью глядели, как буквально на глазах желтели от ядовитых стоков листья капусты и помидоров, картофельные кусты, перышки лука и прочая зелень. Я ж еще, по натуралистической душе своей, наблюдал за гибелью в химикалиях синевших на глазах земляных червей… Нервно-возбужденное состояние наше вылилось в легкий пир во время чумы. Состоялся он на моей даче, и звучали там шумливые тосты под ушку из срочно наловленных бреднем щурят за единство в беде дачников. Тогда-то наш крупномясый председатель, расшаркивающийся только перед именитыми членами общества, и назвал нас цинично утопленниками. Отобедав у меня, почвакали мы с другом, известным на всю «Калинку» витией Лешей к нему на дачу. Жена его, черноглазка Тася, возилась на огуречной грядке. Хозяин нырнул для чего-то в свою фазенду, а потом пригласил меня посидеть на нашем беседном бревнышке. Тут подолгу читал он наизусть бывало с божественным вдохновением ершовского «Конька-Горбунка». И до того я его наслушался, что теперь вконец понял, «отчего там дурень спал». А в этот раз, характерно отквашивая губу в припадке артистического самовыражения и тряся хохолком мягких льняных волос, Леша втянул в орбиту своей речи Антона Павловича Чехова:
— Есть у него рассказ про одного помещика, который в таком роде высказывается: я мол, никогда не окажу содействия никакому батраку там или вообще любому крестьянину, обратившемуся ко мне за помощью в предвесенний голодный месяц. Пусть хоть десять или двадцать их придет на мое подворье, прося горсть зерна или муки. Никогда не даю я им, так как твердо знаю, что таких много. Помогать всем — разорюсь. Но я знаю к тому же, что настанет весна и снова все будет цвести, опять будет год хлебосольный и жизнь все равно сама по себе будет благоухать. Да что крестьянин! Человечество-то все так примерно живет. Мается, мытарится, а выруливает-таки к блаженству и благодати. У крестьянина же и подавно так будет. Ну, пусть он сегодня немного опух от голода, так завтра же все у него выправится, зацветет. Выживет он, и помогать ему, ясно, нет никакого резона.
— Мы сейчас с потопом этим в роли такого крестьянина что ль, как ты считаешь? — остановил я Лешу. По- зыркивала в его сторону Тася. Но покамест молчала она, только шебутилась что-то руками.
— Толстопуз наш правильно не реагирует на все вопли «утопленников», — изливался мой друг.
— На одних подметках однако ж семи тузам служит он, шаркун хренов!
Леша стоял на своем:
— Все равно, придет время, дачи будут благоухать вновь. И будем мы с урожаем, не сдохнем.
Трудно было понять, где Леша ерничает, а где серьезно исповедует философию доморощенного этого оптимизма.
— А что, — отквашивал он губу, — всегда же случалось так, что в чем-нибудь нас да обходили. И местные власти, и государство в целом, и социалистическое, и недоразвито-капиталистическое. Но живем — не тужим. Раньше яблошну кашу кушали, натолкешь ее из картошки — сладко. Теперь на столе разносолы. А чем цыган голодней, тем он веселей, друг ты мой ситный!
Тут Тася и взорвалась, выпрямившись и уткнув руки в бока, как гоголевская героиня с Диканьки.
— У кого-то дворцы, хоромы на взгорьях, — бросила она своему благоверному раздраженно, — а ты, следуя своим постулатам, так и сидишь в болоте и квакаешь теперь.
Леша вновь раскрыл рот и вещал с упоением, с наслаждением вслушиваясь в свой звукопоток.
Тася подкралась к нему и в сердцах хлестанула его дрючком по заднему месту.
Леша вскочил как ужаленный и закричал:
— Ты чего, ошалела, моя расхорошенькая?!
Тася оскалилась:
— Ну что ты взгоревал, все равно же благоухать будешь!
— Пошли, — потянул меня за руку разобиженный Леша. А когда шлепались мы по венецианской глади улочки, подмигнул мне, стукнув по карману закатанных брюк:
— Шкаличек у меня еще тут есть.
В душах наших царил оптимизм. Накатывала из глубин их песня, и даже намурлыкивал Леша ее: «Вода, вода, кругом вода…»
Александр Мищенко Диалоги «смутного времени»
Посвящаю бесценной жемчужине моей Нине
Утопленники
Утопленники — существа воднообитающие, что совершенно естественно: нет воды — не будет и утопленника, как говорится. Наши дачи в садоводческом обществе «Калинка» — в гнилой, низинной его части, под дамбой у реки Туры. Мы — интеллигенты без положения, писатель, инженер, клерк из области культуры, сотрудник НИИ, метеоролог… Тузы разные живут на бугре, у соснового бора, нам только неудоби и могли достаться. Плаваем мы обычно и весной и осенью, а нынче случился потоп в разгар лета, в самую сенозарную пору. Хитроумные мужи с притулившегося к ограде «Калинки» заводишки умудрились организовать сброс промстоков в реку через дачную водопроводящую систему. В одном месте труба оказалась разверстой, и двое суток там хлестала вода. Садово-огородные участки в нашем углу залило так, что стали они похожи на рисовые чеки. Эта печальная картина открылась нам в одну из суббот, когда появились мы в ягодно-фруктовом своем раю.
По колено и выше бродили мы потом неприкаянно по теплой воде. С лета, можно сказать, научились определять по почерку хлюпанья, кто же движется между дачами. Сбили-сколотили депутацию к руководству общества, помитинговали, как водится, а затем вновь с болью глядели, как буквально на глазах желтели от ядовитых стоков листья капусты и помидоров, картофельные кусты, перышки лука и прочая зелень. Я ж еще, по натуралистической душе своей, наблюдал за гибелью в химикалиях синевших на глазах земляных червей… Нервно-возбужденное состояние наше вылилось в легкий пир во время чумы. Состоялся он на моей даче, и звучали там шумливые тосты под ушку из срочно наловленных бреднем щурят за единство в беде дачников. Тогда-то наш крупномясый председатель, расшаркивающийся только перед именитыми членами общества, и назвал нас цинично утопленниками. Отобедав у меня, почвакали мы с другом, известным на всю «Калинку» витией Лешей к нему на дачу. Жена его, черноглазка Тася, возилась на огуречной грядке. Хозяин нырнул для чего-то в свою фазенду, а потом пригласил меня посидеть на нашем беседном бревнышке. Тут подолгу читал он наизусть бывало с божественным вдохновением ершовского «Конька-Горбунка». И до того я его наслушался, что теперь вконец понял, «отчего там дурень спал». А в этот раз, характерно отквашивая губу в припадке артистического самовыражения и тряся хохолком мягких льняных волос, Леша втянул в орбиту своей речи Антона Павловича Чехова:
— Есть у него рассказ про одного помещика, который в таком роде высказывается: я мол, никогда не окажу содействия никакому батраку там или вообще любому крестьянину, обратившемуся ко мне за помощью в предвесенний голодный месяц. Пусть хоть десять или двадцать их придет на мое подворье, прося горсть зерна или муки. Никогда не даю я им, так как твердо знаю, что таких много. Помогать всем — разорюсь. Но я знаю к тому же, что настанет весна и снова все будет цвести, опять будет год хлебосольный и жизнь все равно сама по себе будет благоухать. Да что крестьянин! Человечество-то все так примерно живет. Мается, мытарится, а выруливает-таки к блаженству и благодати. У крестьянина же и подавно так будет. Ну, пусть он сегодня немного опух от голода, так завтра же все у него выправится, зацветет. Выживет он, и помогать ему, ясно, нет никакого резона.
— Мы сейчас с потопом этим в роли такого крестьянина что ль, как ты считаешь? — остановил я Лешу. По- зыркивала в его сторону Тася. Но покамест молчала она, только шебутилась что-то руками.
— Толстопуз наш правильно не реагирует на все вопли «утопленников», — изливался мой друг.
— На одних подметках однако ж семи тузам служит он, шаркун хренов!
Леша стоял на своем:
— Все равно, придет время, дачи будут благоухать вновь. И будем мы с урожаем, не сдохнем.
Трудно было понять, где Леша ерничает, а где серьезно исповедует философию доморощенного этого оптимизма.
— А что, — отквашивал он губу, — всегда же случалось так, что в чем-нибудь нас да обходили. И местные власти, и государство в целом, и социалистическое, и недоразвито-капиталистическое. Но живем — не тужим. Раньше яблошну кашу кушали, натолкешь ее из картошки — сладко. Теперь на столе разносолы. А чем цыган голодней, тем он веселей, друг ты мой ситный!
Тут Тася и взорвалась, выпрямившись и уткнув руки в бока, как гоголевская героиня с Диканьки.
— У кого-то дворцы, хоромы на взгорьях, — бросила она своему благоверному раздраженно, — а ты, следуя своим постулатам, так и сидишь в болоте и квакаешь теперь.
Леша вновь раскрыл рот и вещал с упоением, с наслаждением вслушиваясь в свой звукопоток.
Тася подкралась к нему и в сердцах хлестанула его дрючком по заднему месту.
Леша вскочил как ужаленный и закричал:
— Ты чего, ошалела, моя расхорошенькая?!
Тася оскалилась:
— Ну что ты взгоревал, все равно же благоухать будешь!
— Пошли, — потянул меня за руку разобиженный Леша. А когда шлепались мы по венецианской глади улочки, подмигнул мне, стукнув по карману закатанных брюк:
— Шкаличек у меня еще тут есть.
В душах наших царил оптимизм. Накатывала из глубин их песня, и даже намурлыкивал Леша ее: «Вода, вода, кругом вода…»