Александр Мищенко Диалоги «смутного времени»
Посвящаю бесценной жемчужине моей Нине


Весельчак

Весельчак истинный — поэт. Мы, однако, склонны подчас веселого и легкого, чаячьего человека воспринимать как балагура. У нас случилось такое по отношению к Коле Егорову. Мы — это комса времен хрущевской оттепели, профессиональные комсомольские работники. В сложившемся нашем товариществе Коля-то и выделялся как весельчак. Секретарь одного из сельских райкомов, переведенный позднее в аппарат обкома ВЛКСМ, он работал легко. За словом в карман не лез, любил юмор. Где был Коля, там был смех. Контакт с молодежью ему не приходилось долго искать. Во-первых, он был прирожденный вожак, по натуре своей — лидер, а во-вторых, представлял собой часть этой самой молодежи, лучшее, что в ней бывает. Веселость, оптимизм, молодая энергия бродильного такого закваса и вдохновение являли суть духовной его плоти.
Когда пришло время расставания с комсомолом, Коля вернулся в родную свою электросферу и много лет уже возглавляет в Тюмени «электрические сети». Его имидж, употребим это слово, балагура в моих глазах разрушился не в одночасье. Со временем я обнаружил, что веселость — поэтическое свойство моего товарища. В прозе жизни он, оказывается, может быть резким и кремнисто-твердым. В дела электрических сетей вмешивались дилетанты, считавшие себя во всем правее римского папы. И Егоров воевал с ними беспощадно. Довелось мне лично услышать, как с трибуны одного авторитетного собрания он заявил, что дилетанты — главное зло нашей жизни. А в адрес одного бросил: «Не мешайте работать! Не путайте электричество с КПСС!»
Независимость от идеологических бульдогов контора его отвоевала. Встречались мы с Колей не часто. Я мало задумывался, как он работал. Увидимся случайно на улице, спрашиваю: «Ну, что у тебя там в «электросетях», Коля?» Тот встречный вопрос: «Свет у тебя дома есть? Проблем с ним много?» Тут-то мне ясно становилось, что со светом все о’кей у меня. Бывает иногда, что отключается. Но живешь в темноте минуты какие-то. Это без воды бываем мы в городе неделями и месяцами… В общем, отвечаешь Коле, что все хорошо у тебя. А он итожит: «Это и есть ответ на твой вопрос о моих делах!»
Помню, по случаю юбилея комсомола договорились мы встретиться в гостиничном ресторане. «Деловая» комса изволила опоздать, а «балагур» Коля Егоров явился в назначенное место минута в минуту с пунктуальностью дипломата. Издали мы увидели, как размашисто шагает он в черном своем плаще и широкополой шляпе вороновой черни. Да, он точен, не бывает у него раздрая между словом и делом. Потому и удалось провернуть титаническую работу по замене и реконструкции всех доставшихся ему в ведение электролиний с подгнившими, отжившими свой срок деревянными опорами. Коля одним из первых в городе компьютеризировал свое предприятие. Контора его с разбитым перед нею парком смотрится со стороны как пансионат для отдыхающих. В общем, специалисты считают за честь работать под его началом. А сейчас, когда многие организации едва выживают в условиях ельцинских реформ, «Электросети» если уж не процветают, то работают стабильно и надежно — и это доподлинный факт.
Выдвигали Колю в мэры города. Выяснилось сразу, что авторитет у него в Тюмени громадный. Мы в семье воспрянули, радуясь, что Егоров возглавит городскую администрацию. К великому нашему сожалению, от мэрства Коля наотрез отказался, заявив, что выборной работе свое отдал и что в «Электросетях» он на месте. Может быть, по-своему он и прав.
Ну, а теперь самое время рассказать, как поэт в нем открылся мне. Пришли мы с товарищем-радиокоррес- пондентом записать выступление Егорова для одной тематической передачи. Рабочий день уже завершился, и временем мы были не скованы. Оказалось к тому же, что Коля, извиняюсь, Николай Григорьич был в этот день именинник. А потому и появилась на его рабочем столе бутылка шампанского. Как шампанское же, искрился вдохновением руководитель «Электросетей», и услышали мы такую быль из его жизни.
Отпив шампанского из фужера, Коля расставил руки во всю ширь стола и, опершись о его углы, начал свой рассказ:
— Прилетел я на курорт в Хосту. Очутился там на сутки ранее означенного в путевке срока. И вот сидит на вахте старушка, божий одуванчик эдакий, и не пущает меня. «А где же я ночевать буду?» — спрашиваю. «Не знаю», — сухо отвечает она. И скис я немного, правду сказать-то. С перелетом этим, с дорогой в Хосту из Адлера не ел практически ничего и в общем устал. А у меня в кармане была резервная шоколадка. Я покрутился в фойе и опять на вахту. «Мать, — говорю, — я подаю электрический ток в слаборазвитые районы Западной Сибири и выпускаю еще шоколад на подсобном хозяйстве. Опробуй, если тебе как самому рядовому человеку понравится — так и дальше шоколад буду делать, нет — закрою это производство». В общем, дала мне бабуля ключик от номера. Захожу туда — уютно, отлично все. Вышел на лоджию. Распахнул пиджачишко. Дышу. Глубоко так. А море плещется. Огоньки на воде колыхаются. Все кругом ласковое такое стало. Внизу, гляжу, панорамный свет. Понял я: гастроном это. Я вниз сбежал с больным сердцем, будто пролетел 98 ступенек, и сердце-то успокоилось, стучит ровно, как у космонавта. В магазине прилавки от всего ломятся. Вино сухое — какое хошь. А у нас-то в Тюмени с ним напряг был. Глаза у меня разбегаются. «Это, — говорю продавщице, — и это, и то вон еще». Сыру, конфеток еще взял и прочее. И в номер сразу же. Дернул вина, конечно же. Вроде немного весело, но что-то еще не то. Налил еще и еще раз. И так захотелось совершить подвиг.
Глаза у Коли смеющиеся, вращает он ими как колесами.
— На лоджию вышел. Море веселей плещется. Огоньки на воде быстрей побежали. Все революционно изменилось, похорошело. Волны активней шепчутся. И народ на бульварчике наряднее стал. Да косяком, косяком пошел: вино, известно, удваивает и утраивает все в этом мире. В общем, хорошо мне, и я решительнее думать стал, что надо, надо мне позарез свершить подвиг какой-то. Так и подмывает меня на него, жжет аж всего изнутри.
А невдалеке, на самом высоком месте Хосты, парадно светится санаторий «Мыс Видный», где перед Первомаем отдыхали гости из ГДР, и по фронтону здания бежит горящая строка, вещая по-немецки: «Эс лебе Эрстемай!» (Да здравствует Первомай!) И птицы в кустах радуются чему- то. Вернулся я в номер, и осенило меня. Взял карандаш, лист бумаги и надумал письмо жене написать. Такое вдохновение накатило, что стих полился:
Над здравницей огней полоска,
У моря в роще птичий свист,
Моя тюменская березка
Стройна, как гагрский кипарис.

Нежна, как сочинские розы
Или как хостинский гранат.
Я верю, сильные морозы
Тебя вовек не загрубят.

Душа воспылавшего нежностью к супруге Алле горела вольтовою дугой, и безостановочным накатом шли строки:
Светла, как на Пицунде зори,
Как лотос в утренней тиши,
Готов с друзьями я поспорить
О красоте твоей души.

Строга, когда необходимо,
Как в море шторм, порой грозна!
Порой, как море, нелюдима,
Порой сердечности полна.

Коля хлопнул ладонью о ладонь, все так же продолжая наигрывать лукавыми своими глазами, и стал рассказывать дальше:
— Поплевал я на клеевой отворот конверта и письмо запечатал. Написал адрес. Допил, что оставалось еще у меня. Разделся. Лег в кровать и со спокойной душой уснул.
Вот как было все. Жена, однако, сердечным излияниям своего Коли не захотела поверить. «Какая-то стерва тебя вдохновила!» — вылепила она ему по приезде. И Коля с горечью подумал тогда: «Бабы вы бабы — не можете поэзию воспринять… Она птица легкая, непредсказуемая. Старушку только и видел в тот вечер, голодный с утра. Но тепла чуток душа получила, Аллочка ты моя милая! А много ли надо человеку для счастья! Где счастье, известно, — там и вдохновение!»
Встретился я с Егоровым накануне сдачи своих «Диалогов» в издательство. Тяжеловат он был внешним видом: лицо насупленное, губы по абрису воспаленнобелесые, дерганые. Прочитал кусок о себе и будто отрезал: «Какой уж я весельчак! Расскажи-ка читателям, как мы занимаемся у себя техническим прогрессом». И через несколько минут я уже слушал оперативные переговоры диспетчера с электроремонтниками, звонки жителей о неполадках в подаче электричества. Отвечали им из «Электросетей» культурно и четко. Компьютер хранит переговоры в памяти, и грубость может ударить по карману.
Потом я побывал у главного пульта диспетчера. Во всю стену — мнемосхема электрохозяйства Тюмени, такая же, с помощью какой обслуживают в Москве Кремль (удалось Егорову выпросить ее в министерстве).
Все распределительные подстанции и фидера связаны с центральным компьютером, и он регистрирует круглосуточно их дыхание: когда какие токи пульсируют. Мой гид нажал на кнопку, и я увидел профиль. Ровная линия внизу (ночное напряжение), потом утренний всплеск его (на работу засобирались люди) и более или менее ровные дневные колебания тока. На вечерние часы пик взлета напряжения (повключали все телевизоры!). И вновь спад: утихомирила токи ночь. Любой сбой на подстанциях фиксируется компьютером, и диспетчер тут же анализирует, как восстановить систему. А раньше дожидались утренних звонков от жителей, когда сообщат они, что света у них нет…
И вновь я в кабинете у Егорова. Пластик, белизна, все по западным стандартам.
— Ознакомился с твоими новинками, Николай Григорьевич! — говорю я ему.
— Компьютер отслеживает все, — кивает Егоров. — Он — зеркало нашей жизни и работы всего технического персонала. Всегда можно проследить, на каком профессиональном уровне действовали специалисты, мы виноваты в какой-то аварии или другие городские службы. Однажды центр города остался без света. Я оказался крайний, толкали меня под суд. И подвели меня к реанимации, спикал я на больничную койку. Едва доказал, что не по нашей вине произошло все. А компьютер теперь — чудеснейший мой адвокат…
Впрочем, не единственная наша новинка. Зима началась без снега нынче, как ты знаешь, и кабели все вымерзли в грунте. По старой технологии нужно оттаивать их по десять дней. Мы закупили новую технику, которая справляется с отморозкой кабеля за пару часов. Побывал я в Германии, в США и понял, что живем мы со своим электрохозяйством в каменном, пещерном веке.
Егоров резко встал из-за стола и достал из шкафа образцы двух кабелей.
— Вот это наш, это — американский, — потряс он ими. — У них каждая фаза в своей собственной оболочке, у нас они — все вместе. Всю Россию замучило междуфазное короткое замыкание. Спросил американцев о нем — они и вопрос-то мой понять не могут. Проложат там кабели, и полвека ни о чем можно не беспокоиться. Я ж через каждые два года эксплуатации копаю и режу, копаю и режу как проклятый. Но вырываемся мы на столбовую дорогу технического прогресса. Потому и рост у нас идет каждый год по всем технико-экономическим показателям, поднимаемся пятипроцентными ступеньками, когда другие предприятия в городе набок валятся.
— Я тебя таким мрачным, как сегодня, Николай, не видел никогда, — прервал я своего собеседника.
— О веселье нечего говорить, когда страна гибнет. Я даже улыбаться разучился.
— Другой стал?
— Время другое, и я другой.
Я подумал про себя, что нынешние времена мало способствуют цветению поэзии в людях. Слава Богу, что хоть перерабатывается она продуктивно у Егорова в добротную прозу жизни. Но дождется своего дня и часа поэзия, что живет в нем. Пришло же к нему откровение в Хосте когда-то:
Чем дальше от Тюмени мы,
Тем большей нежностью
Воспоминания полны.

Вспыхнет еще вольтова дуга в душе моего друга. Не устану повторять никогда, что истинный весельчак — человек поэтического роду-племени. А что до невзгод, случались они у Егорова не однажды. Самое памятное — детство, когда на Николая, сына «врага народа» и матери-богомолки, тыкали пальцами, и жил парнишка как волчонок затравленный. Потому, закончив школу, и рванулся он на железнодорожную станцию и мотался по Транссибирской магистрали на крышах вагонов, там давая волю всему угнетенному в себе. Но черные полосы жизни всегда перемежаются со светлыми…