Александр Мищенко Диалоги «смутного времени»
Посвящаю бесценной жемчужине моей Нине
Веревка
Веревка — шуба цыганская. У нас, в селе Ильмень, угнездившемся в пойме тихого степного Хопра, вознесенного на вершину известности коммерсантами «Хопер-инвеста», жил цыган Леша с многочисленным своим семейством. Цыганят у него было видимо-невидимо. И все лето, осенью, весной и даже зимой бегали они босиком. Выскакивали на снег иногда голяком и, озоруя между собой, кувыркались даже в сугробах. Я не слышал, чтобы кто-нибудь из них простужался. Лешин дом притулился к закрайке села, и я приходил к нему иногда послушать его игру на гармошке. Пел он частушки, русские песни, вообще душа у него была пролетарская, русская, за что обитающие в Прихоперье цыгане его недолюбливали и старались с ним не общаться. Леша знал много сказок, и я их записывал. Рассказывал, как пацаненком попал он в оккупацию в войну и убил топором немца, пытавшегося изнасиловать его сестру. Леша раскроил ему череп. Услышал я от него и анекдот о том, как во время холодной зимы цыганенок жаловался, что ему холодно. «На, дитэткя, — отвечала ему мать, — веревку, опояшешься ею, тебе будет теплее».
Последние годы Леша работал егерем в заповеднике. Я всегда навещал его, удивительно искреннего этого человека, о каком можно было б сказать: святая душа на костылях. Но однажды мне не удалось уже застать его: упокоился он на песчаном взлобье заповеднического кладбища близ куртинки слезящихся светлой слезкой сосенок. Стоя у Лешкиного холмика, подумал: «Как же чудесно, что такие славные люди посещают наш мир. Жаль, что они не бессмертны».
Александр Мищенко Диалоги «смутного времени»
Посвящаю бесценной жемчужине моей Нине
Веревка
Веревка — шуба цыганская. У нас, в селе Ильмень, угнездившемся в пойме тихого степного Хопра, вознесенного на вершину известности коммерсантами «Хопер-инвеста», жил цыган Леша с многочисленным своим семейством. Цыганят у него было видимо-невидимо. И все лето, осенью, весной и даже зимой бегали они босиком. Выскакивали на снег иногда голяком и, озоруя между собой, кувыркались даже в сугробах. Я не слышал, чтобы кто-нибудь из них простужался. Лешин дом притулился к закрайке села, и я приходил к нему иногда послушать его игру на гармошке. Пел он частушки, русские песни, вообще душа у него была пролетарская, русская, за что обитающие в Прихоперье цыгане его недолюбливали и старались с ним не общаться. Леша знал много сказок, и я их записывал. Рассказывал, как пацаненком попал он в оккупацию в войну и убил топором немца, пытавшегося изнасиловать его сестру. Леша раскроил ему череп. Услышал я от него и анекдот о том, как во время холодной зимы цыганенок жаловался, что ему холодно. «На, дитэткя, — отвечала ему мать, — веревку, опояшешься ею, тебе будет теплее».
Последние годы Леша работал егерем в заповеднике. Я всегда навещал его, удивительно искреннего этого человека, о каком можно было б сказать: святая душа на костылях. Но однажды мне не удалось уже застать его: упокоился он на песчаном взлобье заповеднического кладбища близ куртинки слезящихся светлой слезкой сосенок. Стоя у Лешкиного холмика, подумал: «Как же чудесно, что такие славные люди посещают наш мир. Жаль, что они не бессмертны».