Александр Мищенко Диалоги «смутного времени»
Посвящаю бесценной жемчужине моей Нине
Происшествие на Шантарах
…Есть в этом океане дикие и бедные острова и дикая, бедная жизнь каких-то чуждых всему миру людей…
И. Бунин
В один из ветреных летних дней, когда в море у Шантарского архипелага плавали ледяные поля и голубоватые глыбы айсбергов, на метеостанции острова Большой Шантар пропала техник-метеоролог Надя Куранова.
Год назад она была полна радужных надежд и мечтаний и реяла мыслью над просторами Тихого океана, как чайка. Начальник метеостанции Владимир Козлов, широколобый парень в синей матросской беретке и желтоватой тельняшке, которая, по его словам, бывала в Бристольском заливе, в Лаперузе и даже на «полярке» — на Диксоне, прогуливался с ней у моря, вязавшего кружево пены на морском песке. Он был радушен, подкупала в нем Надю какая-то чисто островная искренность и даже наивность человека, который живет в долгом отрыве от цивилизации.
— Робинзоны мы здесь собрались, романтики, — распевно говорил он. — И вы не пожалеете, что приехали к нам.
Вздыхали рядом волны в мерных накатах на берег, искрились айсберги. Веснушчатое лицо девушки, за которое ее называли Солнышком в техникуме, обвевал свежий, пахнущий йодом ветер. Надя не замечала, как Козлов жадно поглядывал со стороны на ее фигурку маленькими своими глазами… А когда взгляды их встречались, видела в нем скромного и застенчивого парня, который смотрел в обрамленные большими очками голубые глаза девушки и говорил с редкой открытостью:
— А вы красивая, легкая в движении, как чайка. Не знаете еще наших тихоокеанских чаек? Серебристо-белые, клювы ярко-желтые, с красной отметиной. Да вон летят две такие. А белобрюшки из чистиковых! С ярко-голубыми глазами, птенчики смешные у них — курносики…
И вот эта «чайка» в состоянии крайнего отчаяния сбежала с метеостанции. Надя пошла тайгой к маяку, на мыс Северный. Ее не остановило, что месяцем раньше где-то на полпути к нему погиб работник их станции, которого разодрал медведь.
Никого в маленьком островном коллективе это событие не всполошило. Не пришла мысль о поисках девушки, о вызове вертолета, хотя рация была исправна и раз в три часа по Гринвичу радист выходил в эфир с кодированными метеоданными. По заведенному порядку взбирались сотрудники по лесенкам к огражденному железными лепестками ведру, чтобы замерить количество выпавших осадков, снимали показания приборов в метеобудке, определяли высоты и вид облаков — слоистые ли они, стратусы, или кучевые, в просторечье кучевка. Запускали шар-пилот в атмосферу, «ловили» в высоком небе случающиеся над Охотским морем струйные течения, которыми могло протащить даже реактивные самолеты. В журналах фиксировались влажность и давление воздуха, уровень вод, состояние льдов. Крутился на крыше дома метеорологов неутомимый самолетик, передавая на прибор скорость и направление ветра. А потом в эфир по цепочке связи летели к международным центрам импульсы сводок, чтобы лечь, как и сотни других таких же, в оперативные погодные карты Северного полушария. И никто в мире, кроме работников метеостанции на Большом Шантаре, не знал, что на острове, окруженном холодными льдами Охотского моря, нависла смертельная опасность над жизнью молодого метеоролога, недавней выпускницы техникума Нади Курановой…
Шантарами завлекли меня в розовом домике на спуске к одному из самых красивейших бульваров Хабаровска, где расположился Амурский филиал Всесоюзного научно-исследовательского института охоты и звероводства. В тихих комнатах его со шкафами, заполненными черепами многочисленных зверей, однажды прошелестело:
— Сегодня к нам в пять вечера придет Гена Росляков, будет большой рассказ о Шантарах и большой слайдофильм.
С этой минуты стали открываться мне Шантары и синеглазый хабаровский орнитолог Геннадий Росляков.
Надя ушла в тайгу без спичек, пищи и оружия, в горячечном возбуждении не заметила, как потеряла очки. А зрение у девушки было слабое, и она заблудилась в первый же день.
Остров надолго и беспросветно заволокло туманом, зарядил нудный шантарский дождь. Девушка шла наугад. Продиралась через густые ельники, заросли кедрового стланика. Силы отбирали и буйные травы — медвежья дудка, шеламайники, гигантские лопухи — они вымахали на острове почти в человеческий рост. Ночь застала ее на одной из горных вершин. Надя окоченела от холода, ее мучили приступы дрожи.
До утра просидела она без сна под кущею кедрового стланика. Дал знать о себе сосущий голод, и когда рассвело, она принялась собирать ягоды. А потом вновь пошла вперед. Однажды ей показалось, что она кружит на одном месте и не вырваться из рокового кольца блужданий. Она ощутила себя маленькой и беспомощной среди этого таинственно-жуткого леса. На девушку навалилось отчаяние, слезы душили ее. Но надо было вырваться из плена чащобы, этой ловушки из мокрых стволов, и, судорожно раздвигая ветки, она устремилась дальше. В одном из распадков Надя увидела свежие медвежьи следы с четкими отпечатками лап, в мокрой земле видны были вмятины от каждого когтя. Медведь был тут недавно: от кучек его шел парок. У Нади встало перед глазами лицо парня, на месте гибели которого нашли только знакомый всем свитер да разорванные резиновые сапоги. Девушка панически побежала вниз по распадку. Колючие ветки расцарапывали ей лицо, но она не ощущала боли.
Так три дня проблуждала девушка по тайге, но никак не могла выйти к морю. Одежда у Нади промокла до нитки, и ночами ее трясло от озноба, как в лихорадке. Ей грезился обжигающий тело огонь, а очнуться ее заставлял холод и сырость. В бреду ей мерещился железный капкан, и, дернувшись, она стукалась головой о дерево. Несколько раз девушка барахталась в паутинной сетке и стихала в оцепенении, когда приближались к ней алчные паучьи лапы и черная пасть. И в пауке ей виделся вдруг начальник метеостанции Козлов. Она вскрикивала и просыпалась, захлебывалась в беззвучном плаче, давилась слезами.
Нагорье было покрыто багульником и мшистым редколесьем, то и дело встречались валежины в цветных лишаях и мхах. Деревья стояли непрочно на ковре их, корни расползались вблизи поверхности, и Наде попадали на пути ветровалы: тайфуны, случавшиеся в этих районах, вырывали деревья с корнями и создавали из них непроходимые баррикады. Нелегко было преодолевать их, пробираться по зарослям кедрового стланика. Ноги соскальзывали с мокрых сучьев, и девушка падала на колючие зеленые иглы.
На пятые сутки она опять заночевала на какой-то вершине. Надю стал мучить кашель, ее то морозило, то бросало в жар. Она простудилась и окончательно ослабла. На рассвете едва встала и, шатаясь, медленно пошла дальше. Бесконечный холодный дождь, непроглядный туман и гнус давили на ее психику и ослабляли дух и решимость бороться за жизнь.
Небо над островом разлохматилось, над лесными чащами, цепляясь за кустарники и ветки деревьев, быстро проходили клочья тумана. Наде вспомнилось читанное о Дерсу Узала, который считал, что раньше это были люди, которые заблудились, погибли от голода и вечно бродят теперь по тайге в таких местах, куда редко заходят живые. От отчаяния у нее перехватило дыхание, она судорожно дернулась вперед, напрямик через чащу.
Вечерело, когда девушка забралась на сопку, надеясь увидеть с нее море. И опять вокруг простирались хвойные леса. Вершины гор укрыл мрачный саван тумана, с веток капало и отовсюду струилась дождевая вода. Казалось, что огромный лес оплакивает кого-то. Нечеловеческая усталость овладела девушкой, и она заснула бесчувственная, как мертвец. Внезапно она ощутила сопение, кто-то наступал на нее, обнюхивал, что-то щекотнуло ее лицо, но она лежала оцепеневшая от чугунно-тяжелого сна и плохо осознаваемого страха. Потом Надя вновь впала в забытье. Очнулась, когда небо стало сереть, и увидела около себя вмятины медвежьих следов. Девушка чуть не обмерла: вот кто щекотнул ее! И опять началось кружение по тайге. Ночи превращались для нее в сплошные кошмары: она слышала все шорохи, шумы. Обмирала от уханья филина, хохота сов, внезапного «клохченья» пустельги. На рассвете обессилевшую девушку будили громкими криками канюки и таежные трещотки-сорокопуты. Силы ее таяли. В один из дней она опустилась под толстой корявой лиственницей и уже не могла встать. Лицо девушки почернело, его покрыла короста царапин, губы воспалились, их обметало белым налетом. Ей все время хотелось пить, хотя дождь сыпал беспрестанно. Надя пила влагу с листьев травы и жевала перья дикого лука.
Наступила ночь, а с нею пришли кошмарные сны и видения. И девушка оказалась вдруг в провале среди утесов, на которых покаркивали поморники, напоминающие пиратов. Потом над ней склонился отец, и у него оказалось медвежье лицо, он сказал тихо Наде: «Медведи тоже люди, дочка, только в других рубашках».
А в небе над ней впервые за много дней высыпали тихо сияющие звезды.
Надя, пробудившись от тишины, сидя у ствола лиственницы с закрытыми глазами, не могла понять в первое мгновение, где она и что с ней. Потом она ощутила в себе какую-то внутреннюю тревогу, ей показалось, что кто-то наблюдает за ней. Страх окончательно разбудил ее. Она открыла глаза и увидела, что на нее смотрит поджарая, большеголовая лиса. Девушка шевельнулась, и лиса скрылась в зарослях. Неожиданно Надя обнаружила, что небо голубое и светит солнце. Она попыталась подняться и в бессилии упала. Но солнце, этот яркий день словно напомнили о жизни, и Надя начала судорожно цепляться руками за кору старой лиственницы, и ей удалось встать на ноги. Придерживаясь за стволы деревьев, она потихоньку пошла к угадываемой ею низине, все кружилось перед глазами. Вскоре девушка набрела на ручей и пошла по нему. Скоро перед ней выросли скальные теснины. Она услышала, а потом и увидела в прогале неба чайку. Сердце ее отчаянно заколотилось: рядом могло быть море. Она рванулась вперед по ручью и рассекла об острый выступ камня колено. Встать не хватило сил, и девушка поползла. Заросли неожиданно оборвались, и открылось голубое море. По грязному лицу Нади бежали слезы радости. Теперь — а шел уже десятый день ее блужданий по тайге — у девушки появилась надежда, что она не погибнет. На желтом, с вкраплениями гальки песке прибрежья было много нанесенных сюда приливом красных водорослей — багрянок и морской капусты — ламинарии. Она ползком подобралась к ним и жадно ела этот салат. По телу разливался огонь силы. Помогая себе руками, девушка поднялась и пошла вдоль берега. Надю шатало, и извивно печатались следы ее в мокром песке. Хрипло, простуженными голосами кричали на скалах Топорки с сургучно-красными клювищами-секирами, реяли над морем говорливые чайки. В одном месте девушка обогнула выступ из дюн. На них росли кусты шиповника с огромными ярко-малиновыми цветами. Усталые глаза ее видели лишь тусклые красноватые пятна их.
А Надю уже искали сотрудники биологической экспедиции, прилетевшей на Большой Шантар на гидросамолете, который приводнился днем ранее в бухте реки Якшина, близ метеостанции.
В первые часы пребывания на острове экспедиционники ни сном ни духом не ведали о случившемся у метеорологов. Одетый в кожанку, высокий и подвижный молодой орнитолог Геннадий Росляков после разгрузки имущества — пузатых рюкзаков, спальных мешков и походных ящиков — пошел бродить по окрестностям Большого Шантара в районе метеостанции, деловито знакомился с ее хозяйством и людьми. Орнитолог старшего поколения, человек по-птичьи легких движений, с искрящимися большими глазами, Всеволод Дмитриевич Яхонтов, как самый опытный путешественник, руководил устройством экспедиции в бывшей библиотеке. Там нужно было только подремонтировать печку, и старый экспедиционник с мягкой улыбкой, которая всегда преображала суховатое его лицо и делала необычайно светлым, шутливо говорил коллеге:
— Давай, как выражается в таких случаях мой друг- мышевед, отеплять свою норку.
А Росляков, разговорившись с одним из парней, напал уже случайно на ниточку события и стоял теперь у крыльца метеостанции с начальником ее Козловым. Он внимательно смотрел на него и думал: «Какое холодное, будто замороженное лицо. Плотный и тяжелый лоб…» Росляков допытывался у Козлова, почему не ищут девушку-метеоролога. Тот отвечал уклончиво. Потерялась — ну и что? Я же ее в тайгу не толкал, мол.
Сидящие невдалеке на бревне жена Козлова, рыжая, неопрятно одетая женщина, трое парней и девушка слушали весь этот разговор с постными лицами и не проронили ни слова.
И эта замороженность в лице Козлова, какой-то отсутствующий взгляд, угрюмость его подопечных, серые, с рыжими подтеками, давно не знающие побелки стены их дома с ободранными печками и щербатыми грязными полами приводили Рослякова к мысли, что коллектив метеостанции — горстка хмурых людей, мечтающих об одном — скорее покинуть надоевший им до обрыдлости остров.
Ужинали два коллектива вместе. Отношения двух сторон были отчужденны и холодны. Выяснились, правда, некоторые обстоятельства быта на метеостанции.
Радио, газет и журналов нет. Электролампочки в помещении не горят — не хватает горючего. Плохо со спецодеждой. Живя у моря, люди не имеют ни лодки, ни другой посудины: начальство на материке не дает их, опасаясь, как бы кто не утонул. Отсутствуют на острове овощи и другие необходимые продукты. Кончалось лето, а на зиму не заготовили ни одного полена дров, хотя это целиком и полностью зависело от самих метеорологов.
Перед сном работники научной экспедиции изучали стеллажи с остатками библиотеки. Радист почти с восторгом рассказал Рослякову о погрузке книг для отправки на материк:
— Мешками носили, как капусту. Летели книги, какие за борт, какие куда.
Молча слушал его Росляков, массивное переносье перечеркнула тяжелая складка. Сумрачно было на душе его и когда он осматривал стеллажи. В заброшенном помещении библиотеки давно уже разбухали от сырости и плесневели тома Майн Рида, Джека Лондона, Платонова, а на метеостанции свивали гнездо волчья тоска и скука. «От такой жизни завыть можно», — думал про себя Росляков.
О пропавшей девушке Геннадий сообщил друзьям после ужина.
— Ночь надвигалась, и я не стал вам говорить раньше, — сказал он. — Утром вызовем вертолет, а сами пойдем искать берегом. Может, вышла она где-нибудь к морю…
Утром группа ушла вдоль моря в серовато-синий туман. Вскоре его разогнало, и над островом вновь засияло солнце. Через несколько часов Росляков увидел на влажном песке свежий след с длинной поволокой. Тот, кто оставил его, видно, едва тянул ноги. Шаги вели почему-то к скале. За нею и нашли Надю Куранову, она прижалась к серому камню и со страхом смотрела воспаленными красными глазами на приближающихся к ней людей. Позднее она не могла даже объяснить, почему испугалась. Ученые увидели изможденного, со спутанными волосами и черными полукружьями под глазами человека в изорванной одежде. У Рослякова был с собой кофе в термосе, и он начал бережно поить девушку.
На метеостанции ее встретили тусклыми и безразличными взглядами.
— Завтра в восемь выходи на дежурство, — холодно сказал Наде Козлов и отвел глаза-буравчики в небо.
Девушка сникла от такой встречи. А когда увидела, что кровать ее уже выбросили на улицу, мокли рядышком и вещи в узле, — в глазах появилась отрешенность. И Росляков решил приглядывать за ней, опасаясь худшего.
Вечером он, всполошенный, с белым лицом, подбежал к Яхонтову.
— Надю парализовало, ноги отказали. Сегодня ей исполнилось как раз восемнадцать.
Старый орнитолог всякое видел в жизни, к тому же он был еще и врачом, он глянул изучающе на молодого коллегу и спокойно сказал:
— Не паникуй, Гена, возможно, это шок от нервного потрясения и истощения.
Яхонтов посмотрел больную, прослушал ее стетоскопом, который всегда брал с собой, дал девушке нужные лекарства из экспедиционного запаса. И утром она встала. Через день Надя вышла даже на дежурство и взбиралась по лесенке к серебристой будке, чтобы снять там показания приборов. К ночи она появилась в домике ученых и стала разбирать сочные островные растения для гербария, помогать экспедиционникам. Яхонтов глянул в запавшие, в сизых кругах глаза девушки и проговорил:
— Поправишься, дочка, наладится все в твоей жизни.
Внимание новых знакомых начало отогревать заледеневшую душу Нади Курановой. В один из вечеров она рассказала, что влюбилась в Козлова. Вскоре после ее приезда он предложил Наде стать его женой, заявил, что расписаться придется во время отпуска на материке: на острове же нет ЗАГСа, да это и романтичнее, если их благословят океан, птицы и стройные ели. А потом на метеостанцию прибыла его жена, которая уезжала на материк рожать. И Козлов приказал Наде держать язык за зубами насчет их взаимоотношений.
Глотая слезы, Надя побежала к морю, стала взбираться на островерхий утес, чтобы броситься с него. На полпути к вершине она упала, обмякла в плаче и тогда- то пришла ей мысль о побеге.
Всеволод Дмитриевич Яхонтов видел за свою долгую жизнь много зла, и историю соблазненной Нади Курановой воспринимал по-житейски спокойно. А Росляков после исповеди девушки не мог заснуть. «Почему не забили тревогу о пропавшей? — терзался раздумьями Росляков. — Неужели шерстью стали обрастать сердца людей на метеостанции?»
Недалеко от хозяйства метеорологов разбили свои палатки сенокосники. Однажды они принялись стрелять в обитающих по соседству в каменистой осыпи носатых черноголовых птиц в белых очках — очковых чистиков — просто так, для развлечения. Канонада выстрелов встревожила всю колонию. Почти из каждой расщелины выпархивали перепуганные черные птицы и, смешно растопырив красные лапки, стремительно планировали в море.
Сенокосники прибыли катером с материка — до него от Шантар было километров двадцать. В поселке рыбаков Чумикане держали с десяток коров, чтобы поить молоком детсадовских ребятишек. Несколько лет уже посылали на косьбу бригаду. Собирали в нее обычно всякий сбродный люд. Не стали утруждать себя подбором сенокосников на Большой Шантар и в этот раз. Те и начали с первого же дня пребывания на острове варить бражку. Ни дня не обходилось без пьянок и оргий. На случай нападения медведей сенокосников вооружили винтовками, и они вовсю браконьерствовали — били соболя, куропаток. И вот теперь — бесцельно уничтожали птиц.
В один из дней сенокосники завалили медведя. И Росляков не выдержал, подошел к ним, когда они разделывали лоснящуюся, округлую тушу упитанного медведя, и, едва сдерживая себя, заявил:
— Вы преступно ведете себя на острове.
Один из косарей, лохматый, с седой, как соль, щетиной на лице, осклабился и с угрозой сказал:
— Смотри, паря, как бы не пришлось тебе морских раков кормить.
Утром орнитологи долго любовались четой белоплечих орланов, живших на островерхом утесе из бурокрасного базальта, двумя орланятами в гнезде, где могла разместиться, как в чаше, группа туристов. Потом они завели мотолодку и вышли в ней в море.
Морщинистыми лицами со щетиной леса наверху смотрели на них глинистые утесы Большого Шантара, сверкая на солнце, как лебеди, плыли айсберги.
Перед экспедицией стояла задача изучить видовой состав птиц на птичьих базарах, исследовать жизнь некоторых пернатых — мобильные существа, они ведь способны разносить вирусы. Немаловажно было и то обстоятельство, что представители орнитофауны, зимующие на островах Тихого океана и в Юго-Восточной
Азии, контактировали с американскими птицами. В море орнитологи решили понаблюдать за топорками с их будто чугунными клювищами, за оглашенно кричащими чайками, орланами с их долгими и тревожными криками «Скиг-лит! Скиг-лит!» и белогрудыми птичками ипатками, которыми исследователи любовались особенно долго. Росляков клацал затвором фотоаппарата, и объектив запечатлевал мгновения их бега на взлете по гребню пенистой волны, энергичных пролетов со стрельчатым звоном в воздухе, когда ипаток сопровождали карусели крикливых чаек. Летали ипатки так стремительно, что частые взмахи их крыльев сливались в глазах. С налету бросались птицы за пищей в волны и, как бы ввинтившись в воду, исчезали.
Яхонтов убил одну ипатку на чучело для музея. Вынув птицу из воды, орнитологи с интересом рассматривали ее под мерный рокот мотора лодки. Коренастая коротышка, толстенькая, с чирка размером, ипатка выглядела импозантно. Сверху она была черной, снизу белой, с точеной головкой. Глаза — дымчатые, умные. Огромный, ребристый, лимонного цвета клювище напоминал маску шута.
Внезапно мотор стал работать с инфарктными перебоями, закашлялся и заглох, и теперь стало уже не до ипатки. Росляков долго копался в моторе, но тот не подавал никаких признаков жизни. Орнитологи обнаружили, что он был кем-то поврежден. Но кто, кто мог повредить его на безлюдном острове? Росляков закусил вдруг губу: ясно, что это косари навредили ночью. Угроза не была пустым звуком. Пахнуло первыми дуновениями штормового ветра, и орнитологи оказались в критической ситуации. Их могло вынести далеко в открытое море, без рации, без запаса пищи. И они были бы беспомощны перед стихией свирепой воды среди громад айсбергов, в стороне от путей движения судов. Оценив ситуацию, схватились за весла и стали толкаться ими о льдины, лавировать в прогалах. И успели-таки до сильных штормовых рывков ветра выбраться к берегу.
Вечером Росляков долго ходил по галечному пляжу у моря. Мрачные мысли приходили в голову. Он думал о косарях-бандюгах, а потом размышления его перебросились на руководителя метеостанции: «Ну, ладно, косари — бродяги, от них иного ждать не приходится, — накатывало на Рослякова. — Но как ты, Козлов, стал родственником этим бичам?» И в библиотеке уже, где обустроились орнитологи, с укором взглянул на Куранову и сказал:
— Ну, как же ты, Надя, сразу не могла разгадать, что это за человек? Птицу ведь по полету видно.
Надя беспомощно развела руками: не знаю, мол. Умело хитрил, как артист. Поздно открылось, что он жестокий. Злясь на что-то, пнул однажды собаку под бок так, что упала она чуть ли не замертво и корчилась на земле без единого стона. Ужаснулась Надя и когда увидела, как Козлов стрелял в свое удовольствие из мелкашки чаек на берегу океана, а потом подходил к каждой убитой птице, поднимал за крыло, покачивал головой, говорил сам с собой о чем-то и швырял ее в сторону. Случайно обнаружила девушка у него тайник с запасами соболиных шкурок.
Все уже спали в темени дома, на стену и крышу которого порывами набрасывался кусучий штормовой ветер, а Росляков не мог заснуть. Ему приходили на ум книги Арсеньева, которыми он зачитывался еще школьником. Росляков с отчетливой ясностью стал понимать в последнее время, что любимого его автора всегда волновали вопросы взаимоотношений человека с природой. Писатель-патриот жил с вечным вопросом: «Кто ты, человек, — близорукий, жестокий стяжатель или добрый разумный повелитель?» Поэтому и прорывались у него строки о человеке — «ужасном хищнике, беспощадном, свирепом», «биче земли». Арсеньев страдал, когда видел или слышал, что азарт, корысть, глупость берут верх над совестью или разумом. Книгами своими он обращался к будущему и словно бы говорил ими: «Каким будет человек, такой будет и природа». Волновало это и Рослякова, и мысли его сами по себе обращались к Большому Шантару, к архипелагу, над которым сгущались тучи беды, а может быть, и трагедии.
На острове располагалось лежбище тюленей. Несколько лет назад тут обитало с полтыщи этих морских животных с серебристо-серыми телами, меченными мелкими темными пятнами. Сейчас тюленей осталось не больше пятидесяти. Промысел их прекратили. И, ворочаясь на раскладушке у стеллажей с разбухшими от сырости книгами, Росляков картинно представил «Варфоломеевскую ночь» на Большом Шантаре, о которой ему рассказал один из очевидцев. К острову встала на якоре шхуна с бригадой зверобоев. Сформировали их, как уж тут повелось, из сезонников. На шхуне шла повальная пьянка. Допив водку, зверобои пьяными и поплыли на ботах к берегу. Причалили к галечному пляжу, к лежбищу тюленей, которое осветили мощным прожектором. Высыпали на берег и направо и налево стали глушить мирных зверей дубинами — таков способ их добычи. А оставшиеся на шхуне, те, кто едва мог держаться за поручни, наблюдали за этой серой, хрипящей массой тюленей.
Побоище закончилось быстро. Тут же стали разделывать тюленей. Некоторые пилили ножами живых еще животных, а те только разевали пасти от боли. Шкуры погрузили на бот. На полпути к шхуне пьяный кормчий перевернул его, и ценные шкуры, ради которых и прибыли на Большой Шантар зверобои, утонули. На самой шхуне кто-то из курящих устроил пожар, и огонь едва затушили. Назад посудина шла с обгорелыми парусами…
Богатства Шантара давно привлекали людей. Росляков не первый раз уже был на архипелаге, читал о нем много и знал, что в минувшем веке в Охотском море у Шантар китов, как плавника — бревен-топляков — было, до пятисот судов выходило на промысел. Около семи тысяч мирных полярных китов, на которых можно было ездить, как на дельфинах, убили только в 1855 и 1856 годах. Солнца не было видать в Шантарах от дыма береговых жиротопок. Медведи на островах как бараны ходили. Неумолчный гул стоял на огромных птичьих базарах. И тогда еще пионер китобойного промысла О. В. Линдгольм высказал мысль о создании заповедника на Шантарском архипелаге.
Китов было много и в нынешнем веке, но их истребили неразумной охотой: из десяти — пятнадцати отстрелянных животных удавалось поймать одного-двух, остальные ранеными уходили под лед. А лед в этом районе, который моряки издавна называли гнилым углом, плавал почти до осени, хилым, быстротечным было тут лето.
Много медведей перебили на островах. В селениях на материке ходила молва, что их на Шантарах — стада, бродят они, как олени. Стада были вымыслом, но косолапые на островах водились. Они переселились сюда когда-то, перейдя по льду. Летом появлялись здесь иногда неизвестно кем занаряженные группы людей в броднях и штормовках и косили зверей карабинами на берегу моря, куда медведи выходили из убежищ в непролазных чащах кедрового стланика, чтобы сменить в меню орехи и ягоды на выбросы моря — разных беспозвоночных, рыбу, павших птиц и ластоногих.
Оскудели шумные птичьи городища на карнизах утесов и скал островов, меньше стало крикливых кайр, толстых белогрудых ипаток, нарядных, с массивными клювами топорков, очковых чистиков с кораллово-красными лапками, мощных бакланов.
Главный остров архипелага — под две тысячи квадратных километров площадью — Большой Шантар, по очертаниям напоминающий обломок каменного наконечника громадной стрелы, устремленной на север. В тридцатые годы здесь жил полнокровной жизнью поселок Шантар. После экспедиции 1924–1926 годов Дальневосточное управление рыболовства (Дальрыба) совместно с Дальгосторгом основали на Большом Шантаре комплексное хозяйство… Тут держали оленей — и колыхались леса серебристых рогов, открыли звероферму — по долинам, где под навесами в клетках таращили на мир ореховые глаза, прыгали, хакали, тявкали и по-куриному квохтали сотни черно-бурых лисиц. Лесодобытчики, звероводы, охотники и рыбаки косили попутно по долинам рек сочные, в рост человека, травы, держали свои огороды, где выращивали розовую картошку-берлинку и пупырчатые огурчики. Впервые в мире на архипелаге организовали вольное соболеводство и добывали ежегодно по нескольку сот шкурок этого ценного зверька с темным искристым мехом. Сейчас об опыте с соболеводством забыли.
На следующий день ветер неожиданно стих, как это нередко бывало на Шантарах, и утесы острова окрасились под утренним солнцем в розовый свет. Росляков с задумчивостью бродил мимо пустых домов с выбитыми дверьми и черными глазницами окон, позеленевших от мха складских помещений, штабелей истлевших бревен да поросшей густым бурьяном пашни. Это было все, что осталось от богатого некогда хозяйства на Большом Шантаре.
Пришло время отлета с острова. С материка за учеными прислан был вертолет. Экспедиционники быстро погрузили имущество, и вот уже винтокрылая машина в воздухе. Медленно отрывается она от земли, покачиваясь на упругой «воздушной подушке». Пилот повел ручку управления на себя, и вертолет ровно пошел в небо.
Вновь над океаном сияло яркое солнце, поверхность его отливала шелком и казалась туго натянутой, как купольное полотно парашюта. Вертолет сделал традиционный прощальный круг над мысом, над домиками метеостанции и лег на курс. И вот машина несется над землей, будто легкий шар, покачиваясь под крыльями лопастей, как люлька. Росляков несколько минут еще видел на берегу сиротливую фигурку Нади Курановой. Вид ее полоснул болью по сердцу Рослякова. Туго заперекатывались желваки на скулах. «Нет, — думал он, — больше с этим мириться нельзя. Надо срочно менять жизнь Нади».
Долгие раздумья о случившемся на метеостанции повлияли на Рослякова, внесли в его жизнь что-то необратимое. Так меняет проточная вода жизнь тихого зарастающего водоема. И он вдруг в ином свете увидел себя. В размышлениях своих над просторами Охотского моря он судил Рослякова, какой открылся ему. «Что ты так удивляешься равнодушию в людях? Сам не чистюля, поражен тем же вирусом, — бичевал он себя. — Судьба девушки зацепила тебя, всколыхнула. А что ты сделал, чтобы не издевались сенокосники над природой Большого Шантара, всего архипелага? Что предпринял? Ничего! Упиваться стал, что известность начала приходить, приглашают уже на международные симпозиумы и конгрессы. Лестно стало, что высокую оценку получили твои изыскания по редким видам журавлей. Как же, черный журавль или журавль-монах — почти неизученная птица, и ты первый нашел и описал гнездо ее. Главное не отвлекаться от своей научной работы, результаты которой будут нужны людям, — твердил ты прошлый раз себе в оправдание. — Приеду в Хабаровск и там подниму тревогу. Но, возвратившись в свой НИИ, откладывал и откладывал на потом «шантарский вопрос», пока не пришло время новой экспедиции. Вот и эта завершилась…»
Где-то далеко уже в серебристо-голубой дымке лежали Шантарские острова. На душу Рослякова камнем давило ощущение большой вины своей перед ними.
Прижавшись щекой к холодному стеклу иллюминатора, Росляков с особой обостренностью думал об архипелаге, вспоминал, как ходил на старые гари на Большом Шантаре, с трудом продирался через густые сплетения мертвых кустов. Он раздумался о лесных пожарах в истории острова, который горел в начале восемнадцатого века, когда были сделаны первые попытки освоения его, во время китобойного промысла в девятнадцатом веке и в начале нынешнего. Топор да пила и всепожирающий огонь сильно изменили естественный облик растительности. Сократилась площадь еловых лесов, а за счет этого увеличилась территория, занятая лиственницей. Горелый стланик и сейчас действует удручающе на человека, и вспоминая о своем походе по гарям, Росляков представил, как бушевал там огонь, увлекая в небо сухую ветошь, как клубился над простором тайги желтый дым, как лопались от жары и стонали живые деревья…
Очнувшись от видения, молодой ученый с печалью проговорил про себя: «Архипелаг легко может превратиться в пустыню, а ведь можно сделать из него и Ноев ковчег, оазис жизни. Большой Шантар — прекрасный полигон для проведения опытов по акклиматизации и реакклиматизации зверя и птицы. А сколько тут подводных богатств!»
Рослякову припомнились встречи у Шантар на борту научно-исследовательского судна из Владивостока. Неделю дул тогда затяжной хлесткий ветер, море бушевало. Сталкивалась одна с другой ядовито-зеленые льдины, свинцово-темная вода кипела. Судно стояло на якоре в бухте Якшина. И ученые из океанологического института рассказали в одно из дружеских чаепитий коллегам- биологам, что только в этой бухте у Большого Шантара, защищенной от штормовых ветров, ламинария покрывает более пяти тысяч гектаров. По самым скромным подсчетам, с «подводных огородов» дальневосточных морей можно собирать до полутора миллионов тонн морской капусты ежегодно.
Росляков откинулся к спинке кресла и сосредоточенно смотрел в потолок небольшого салона вертолета, словно приводя в порядок свои мысли. Потом он решительным движением открыл планшетку, вынул блокнот и тут же на листках его стал писать письмо в «Комсомольскую правду» о случившемся на Шантарах с Надей Курановой. В Хабаровске он прямо в аэропорту опустил письмо в почтовый ящик и, как был в полевом своем одеянии, в броднях, кожанке-штормовке, поехал в «Белый дом», чтобы пробиться к руководителям края.
Вскоре Надю перевели на другую северную точку. Росляков месяца через два связался с ней по рации и успокоился, почувствовав, что где-то на другом конце провода, в домике метеостанции с неутомимым тружеником самолетиком на коньке крыши, далеко среди полярных снегов человек доверчиво улыбается.
На Шантарах поселились другие люди. В новый приезд на остров Росляков не узнал станцию. Тротуары, цветы, аллейки. Все чисто, покрашено, построена и золотится свежими сосновыми бревнами баня, ожила библиотека. Росляков попросил у ребят протоколы собраний, и в первых строчках в общей тетради прочел: «Решили: мужчинам являться на работу в отглаженных костюмах и гладковыбритыми…»
О варварских «заготовках сена» бродягами из Чумикана Росляков сообщил в охотинспекцию. Вместе с Яхонтовым они составили документы, в которых обосновали необходимость создания заповедника на Шантарах. Потом орнитологи выступили по краевому радио с большой передачей о Шантарском архипелаге, к скалам и острым утесам которого несутся денно и нощно, распустив, как паруса, белые гребни, холодные волны Охотского моря.
В новых поездках ученый снял на архипелаге, пенноседом от штормов, тысячи цветных слайдов. «Лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать, — говорил он Всеволоду Дмитриевичу Яхонтову. — Нужно сделать все, чтобы как можно больше людей прочувствовали, что же они потеряют, если Шантары будут жить и дальше дикой и бедной жизнью».
«Земля дана для цветения жизни», — об этом думалось мне, когда я смотрел в Амурском филиале ВНИИОЗа слайдофильм Геннадия Рослякова о Шантарском архипелаге — обители животных и птиц, окруженной айсбергами и ледяными полями. Поражало обилие голубого на островах — голубые галки, голубые раковины мидии, небесно-голубые незабудки, голубые базальтовые скалы и голубые, как у стен Кремля на Красной площади, ели. И долго еще потом стояли перед моими глазами Шантары — чудесный уголок Родины, которую всем нам надо крепко любить и беречь.
Александр Мищенко Диалоги «смутного времени»
Посвящаю бесценной жемчужине моей Нине
Происшествие на Шантарах
…Есть в этом океане дикие и бедные острова и дикая, бедная жизнь каких-то чуждых всему миру людей…
И. Бунин
В один из ветреных летних дней, когда в море у Шантарского архипелага плавали ледяные поля и голубоватые глыбы айсбергов, на метеостанции острова Большой Шантар пропала техник-метеоролог Надя Куранова.
Год назад она была полна радужных надежд и мечтаний и реяла мыслью над просторами Тихого океана, как чайка. Начальник метеостанции Владимир Козлов, широколобый парень в синей матросской беретке и желтоватой тельняшке, которая, по его словам, бывала в Бристольском заливе, в Лаперузе и даже на «полярке» — на Диксоне, прогуливался с ней у моря, вязавшего кружево пены на морском песке. Он был радушен, подкупала в нем Надю какая-то чисто островная искренность и даже наивность человека, который живет в долгом отрыве от цивилизации.
— Робинзоны мы здесь собрались, романтики, — распевно говорил он. — И вы не пожалеете, что приехали к нам.
Вздыхали рядом волны в мерных накатах на берег, искрились айсберги. Веснушчатое лицо девушки, за которое ее называли Солнышком в техникуме, обвевал свежий, пахнущий йодом ветер. Надя не замечала, как Козлов жадно поглядывал со стороны на ее фигурку маленькими своими глазами… А когда взгляды их встречались, видела в нем скромного и застенчивого парня, который смотрел в обрамленные большими очками голубые глаза девушки и говорил с редкой открытостью:
— А вы красивая, легкая в движении, как чайка. Не знаете еще наших тихоокеанских чаек? Серебристо-белые, клювы ярко-желтые, с красной отметиной. Да вон летят две такие. А белобрюшки из чистиковых! С ярко-голубыми глазами, птенчики смешные у них — курносики…
И вот эта «чайка» в состоянии крайнего отчаяния сбежала с метеостанции. Надя пошла тайгой к маяку, на мыс Северный. Ее не остановило, что месяцем раньше где-то на полпути к нему погиб работник их станции, которого разодрал медведь.
Никого в маленьком островном коллективе это событие не всполошило. Не пришла мысль о поисках девушки, о вызове вертолета, хотя рация была исправна и раз в три часа по Гринвичу радист выходил в эфир с кодированными метеоданными. По заведенному порядку взбирались сотрудники по лесенкам к огражденному железными лепестками ведру, чтобы замерить количество выпавших осадков, снимали показания приборов в метеобудке, определяли высоты и вид облаков — слоистые ли они, стратусы, или кучевые, в просторечье кучевка. Запускали шар-пилот в атмосферу, «ловили» в высоком небе случающиеся над Охотским морем струйные течения, которыми могло протащить даже реактивные самолеты. В журналах фиксировались влажность и давление воздуха, уровень вод, состояние льдов. Крутился на крыше дома метеорологов неутомимый самолетик, передавая на прибор скорость и направление ветра. А потом в эфир по цепочке связи летели к международным центрам импульсы сводок, чтобы лечь, как и сотни других таких же, в оперативные погодные карты Северного полушария. И никто в мире, кроме работников метеостанции на Большом Шантаре, не знал, что на острове, окруженном холодными льдами Охотского моря, нависла смертельная опасность над жизнью молодого метеоролога, недавней выпускницы техникума Нади Курановой…
Шантарами завлекли меня в розовом домике на спуске к одному из самых красивейших бульваров Хабаровска, где расположился Амурский филиал Всесоюзного научно-исследовательского института охоты и звероводства. В тихих комнатах его со шкафами, заполненными черепами многочисленных зверей, однажды прошелестело:
— Сегодня к нам в пять вечера придет Гена Росляков, будет большой рассказ о Шантарах и большой слайдофильм.
С этой минуты стали открываться мне Шантары и синеглазый хабаровский орнитолог Геннадий Росляков.
Надя ушла в тайгу без спичек, пищи и оружия, в горячечном возбуждении не заметила, как потеряла очки. А зрение у девушки было слабое, и она заблудилась в первый же день.
Остров надолго и беспросветно заволокло туманом, зарядил нудный шантарский дождь. Девушка шла наугад. Продиралась через густые ельники, заросли кедрового стланика. Силы отбирали и буйные травы — медвежья дудка, шеламайники, гигантские лопухи — они вымахали на острове почти в человеческий рост. Ночь застала ее на одной из горных вершин. Надя окоченела от холода, ее мучили приступы дрожи.
До утра просидела она без сна под кущею кедрового стланика. Дал знать о себе сосущий голод, и когда рассвело, она принялась собирать ягоды. А потом вновь пошла вперед. Однажды ей показалось, что она кружит на одном месте и не вырваться из рокового кольца блужданий. Она ощутила себя маленькой и беспомощной среди этого таинственно-жуткого леса. На девушку навалилось отчаяние, слезы душили ее. Но надо было вырваться из плена чащобы, этой ловушки из мокрых стволов, и, судорожно раздвигая ветки, она устремилась дальше. В одном из распадков Надя увидела свежие медвежьи следы с четкими отпечатками лап, в мокрой земле видны были вмятины от каждого когтя. Медведь был тут недавно: от кучек его шел парок. У Нади встало перед глазами лицо парня, на месте гибели которого нашли только знакомый всем свитер да разорванные резиновые сапоги. Девушка панически побежала вниз по распадку. Колючие ветки расцарапывали ей лицо, но она не ощущала боли.
Так три дня проблуждала девушка по тайге, но никак не могла выйти к морю. Одежда у Нади промокла до нитки, и ночами ее трясло от озноба, как в лихорадке. Ей грезился обжигающий тело огонь, а очнуться ее заставлял холод и сырость. В бреду ей мерещился железный капкан, и, дернувшись, она стукалась головой о дерево. Несколько раз девушка барахталась в паутинной сетке и стихала в оцепенении, когда приближались к ней алчные паучьи лапы и черная пасть. И в пауке ей виделся вдруг начальник метеостанции Козлов. Она вскрикивала и просыпалась, захлебывалась в беззвучном плаче, давилась слезами.
Нагорье было покрыто багульником и мшистым редколесьем, то и дело встречались валежины в цветных лишаях и мхах. Деревья стояли непрочно на ковре их, корни расползались вблизи поверхности, и Наде попадали на пути ветровалы: тайфуны, случавшиеся в этих районах, вырывали деревья с корнями и создавали из них непроходимые баррикады. Нелегко было преодолевать их, пробираться по зарослям кедрового стланика. Ноги соскальзывали с мокрых сучьев, и девушка падала на колючие зеленые иглы.
На пятые сутки она опять заночевала на какой-то вершине. Надю стал мучить кашель, ее то морозило, то бросало в жар. Она простудилась и окончательно ослабла. На рассвете едва встала и, шатаясь, медленно пошла дальше. Бесконечный холодный дождь, непроглядный туман и гнус давили на ее психику и ослабляли дух и решимость бороться за жизнь.
Небо над островом разлохматилось, над лесными чащами, цепляясь за кустарники и ветки деревьев, быстро проходили клочья тумана. Наде вспомнилось читанное о Дерсу Узала, который считал, что раньше это были люди, которые заблудились, погибли от голода и вечно бродят теперь по тайге в таких местах, куда редко заходят живые. От отчаяния у нее перехватило дыхание, она судорожно дернулась вперед, напрямик через чащу.
Вечерело, когда девушка забралась на сопку, надеясь увидеть с нее море. И опять вокруг простирались хвойные леса. Вершины гор укрыл мрачный саван тумана, с веток капало и отовсюду струилась дождевая вода. Казалось, что огромный лес оплакивает кого-то. Нечеловеческая усталость овладела девушкой, и она заснула бесчувственная, как мертвец. Внезапно она ощутила сопение, кто-то наступал на нее, обнюхивал, что-то щекотнуло ее лицо, но она лежала оцепеневшая от чугунно-тяжелого сна и плохо осознаваемого страха. Потом Надя вновь впала в забытье. Очнулась, когда небо стало сереть, и увидела около себя вмятины медвежьих следов. Девушка чуть не обмерла: вот кто щекотнул ее! И опять началось кружение по тайге. Ночи превращались для нее в сплошные кошмары: она слышала все шорохи, шумы. Обмирала от уханья филина, хохота сов, внезапного «клохченья» пустельги. На рассвете обессилевшую девушку будили громкими криками канюки и таежные трещотки-сорокопуты. Силы ее таяли. В один из дней она опустилась под толстой корявой лиственницей и уже не могла встать. Лицо девушки почернело, его покрыла короста царапин, губы воспалились, их обметало белым налетом. Ей все время хотелось пить, хотя дождь сыпал беспрестанно. Надя пила влагу с листьев травы и жевала перья дикого лука.
Наступила ночь, а с нею пришли кошмарные сны и видения. И девушка оказалась вдруг в провале среди утесов, на которых покаркивали поморники, напоминающие пиратов. Потом над ней склонился отец, и у него оказалось медвежье лицо, он сказал тихо Наде: «Медведи тоже люди, дочка, только в других рубашках».
А в небе над ней впервые за много дней высыпали тихо сияющие звезды.
Надя, пробудившись от тишины, сидя у ствола лиственницы с закрытыми глазами, не могла понять в первое мгновение, где она и что с ней. Потом она ощутила в себе какую-то внутреннюю тревогу, ей показалось, что кто-то наблюдает за ней. Страх окончательно разбудил ее. Она открыла глаза и увидела, что на нее смотрит поджарая, большеголовая лиса. Девушка шевельнулась, и лиса скрылась в зарослях. Неожиданно Надя обнаружила, что небо голубое и светит солнце. Она попыталась подняться и в бессилии упала. Но солнце, этот яркий день словно напомнили о жизни, и Надя начала судорожно цепляться руками за кору старой лиственницы, и ей удалось встать на ноги. Придерживаясь за стволы деревьев, она потихоньку пошла к угадываемой ею низине, все кружилось перед глазами. Вскоре девушка набрела на ручей и пошла по нему. Скоро перед ней выросли скальные теснины. Она услышала, а потом и увидела в прогале неба чайку. Сердце ее отчаянно заколотилось: рядом могло быть море. Она рванулась вперед по ручью и рассекла об острый выступ камня колено. Встать не хватило сил, и девушка поползла. Заросли неожиданно оборвались, и открылось голубое море. По грязному лицу Нади бежали слезы радости. Теперь — а шел уже десятый день ее блужданий по тайге — у девушки появилась надежда, что она не погибнет. На желтом, с вкраплениями гальки песке прибрежья было много нанесенных сюда приливом красных водорослей — багрянок и морской капусты — ламинарии. Она ползком подобралась к ним и жадно ела этот салат. По телу разливался огонь силы. Помогая себе руками, девушка поднялась и пошла вдоль берега. Надю шатало, и извивно печатались следы ее в мокром песке. Хрипло, простуженными голосами кричали на скалах Топорки с сургучно-красными клювищами-секирами, реяли над морем говорливые чайки. В одном месте девушка обогнула выступ из дюн. На них росли кусты шиповника с огромными ярко-малиновыми цветами. Усталые глаза ее видели лишь тусклые красноватые пятна их.
А Надю уже искали сотрудники биологической экспедиции, прилетевшей на Большой Шантар на гидросамолете, который приводнился днем ранее в бухте реки Якшина, близ метеостанции.
В первые часы пребывания на острове экспедиционники ни сном ни духом не ведали о случившемся у метеорологов. Одетый в кожанку, высокий и подвижный молодой орнитолог Геннадий Росляков после разгрузки имущества — пузатых рюкзаков, спальных мешков и походных ящиков — пошел бродить по окрестностям Большого Шантара в районе метеостанции, деловито знакомился с ее хозяйством и людьми. Орнитолог старшего поколения, человек по-птичьи легких движений, с искрящимися большими глазами, Всеволод Дмитриевич Яхонтов, как самый опытный путешественник, руководил устройством экспедиции в бывшей библиотеке. Там нужно было только подремонтировать печку, и старый экспедиционник с мягкой улыбкой, которая всегда преображала суховатое его лицо и делала необычайно светлым, шутливо говорил коллеге:
— Давай, как выражается в таких случаях мой друг- мышевед, отеплять свою норку.
А Росляков, разговорившись с одним из парней, напал уже случайно на ниточку события и стоял теперь у крыльца метеостанции с начальником ее Козловым. Он внимательно смотрел на него и думал: «Какое холодное, будто замороженное лицо. Плотный и тяжелый лоб…» Росляков допытывался у Козлова, почему не ищут девушку-метеоролога. Тот отвечал уклончиво. Потерялась — ну и что? Я же ее в тайгу не толкал, мол.
Сидящие невдалеке на бревне жена Козлова, рыжая, неопрятно одетая женщина, трое парней и девушка слушали весь этот разговор с постными лицами и не проронили ни слова.
И эта замороженность в лице Козлова, какой-то отсутствующий взгляд, угрюмость его подопечных, серые, с рыжими подтеками, давно не знающие побелки стены их дома с ободранными печками и щербатыми грязными полами приводили Рослякова к мысли, что коллектив метеостанции — горстка хмурых людей, мечтающих об одном — скорее покинуть надоевший им до обрыдлости остров.
Ужинали два коллектива вместе. Отношения двух сторон были отчужденны и холодны. Выяснились, правда, некоторые обстоятельства быта на метеостанции.
Радио, газет и журналов нет. Электролампочки в помещении не горят — не хватает горючего. Плохо со спецодеждой. Живя у моря, люди не имеют ни лодки, ни другой посудины: начальство на материке не дает их, опасаясь, как бы кто не утонул. Отсутствуют на острове овощи и другие необходимые продукты. Кончалось лето, а на зиму не заготовили ни одного полена дров, хотя это целиком и полностью зависело от самих метеорологов.
Перед сном работники научной экспедиции изучали стеллажи с остатками библиотеки. Радист почти с восторгом рассказал Рослякову о погрузке книг для отправки на материк:
— Мешками носили, как капусту. Летели книги, какие за борт, какие куда.
Молча слушал его Росляков, массивное переносье перечеркнула тяжелая складка. Сумрачно было на душе его и когда он осматривал стеллажи. В заброшенном помещении библиотеки давно уже разбухали от сырости и плесневели тома Майн Рида, Джека Лондона, Платонова, а на метеостанции свивали гнездо волчья тоска и скука. «От такой жизни завыть можно», — думал про себя Росляков.
О пропавшей девушке Геннадий сообщил друзьям после ужина.
— Ночь надвигалась, и я не стал вам говорить раньше, — сказал он. — Утром вызовем вертолет, а сами пойдем искать берегом. Может, вышла она где-нибудь к морю…
Утром группа ушла вдоль моря в серовато-синий туман. Вскоре его разогнало, и над островом вновь засияло солнце. Через несколько часов Росляков увидел на влажном песке свежий след с длинной поволокой. Тот, кто оставил его, видно, едва тянул ноги. Шаги вели почему-то к скале. За нею и нашли Надю Куранову, она прижалась к серому камню и со страхом смотрела воспаленными красными глазами на приближающихся к ней людей. Позднее она не могла даже объяснить, почему испугалась. Ученые увидели изможденного, со спутанными волосами и черными полукружьями под глазами человека в изорванной одежде. У Рослякова был с собой кофе в термосе, и он начал бережно поить девушку.
На метеостанции ее встретили тусклыми и безразличными взглядами.
— Завтра в восемь выходи на дежурство, — холодно сказал Наде Козлов и отвел глаза-буравчики в небо.
Девушка сникла от такой встречи. А когда увидела, что кровать ее уже выбросили на улицу, мокли рядышком и вещи в узле, — в глазах появилась отрешенность. И Росляков решил приглядывать за ней, опасаясь худшего.
Вечером он, всполошенный, с белым лицом, подбежал к Яхонтову.
— Надю парализовало, ноги отказали. Сегодня ей исполнилось как раз восемнадцать.
Старый орнитолог всякое видел в жизни, к тому же он был еще и врачом, он глянул изучающе на молодого коллегу и спокойно сказал:
— Не паникуй, Гена, возможно, это шок от нервного потрясения и истощения.
Яхонтов посмотрел больную, прослушал ее стетоскопом, который всегда брал с собой, дал девушке нужные лекарства из экспедиционного запаса. И утром она встала. Через день Надя вышла даже на дежурство и взбиралась по лесенке к серебристой будке, чтобы снять там показания приборов. К ночи она появилась в домике ученых и стала разбирать сочные островные растения для гербария, помогать экспедиционникам. Яхонтов глянул в запавшие, в сизых кругах глаза девушки и проговорил:
— Поправишься, дочка, наладится все в твоей жизни.
Внимание новых знакомых начало отогревать заледеневшую душу Нади Курановой. В один из вечеров она рассказала, что влюбилась в Козлова. Вскоре после ее приезда он предложил Наде стать его женой, заявил, что расписаться придется во время отпуска на материке: на острове же нет ЗАГСа, да это и романтичнее, если их благословят океан, птицы и стройные ели. А потом на метеостанцию прибыла его жена, которая уезжала на материк рожать. И Козлов приказал Наде держать язык за зубами насчет их взаимоотношений.
Глотая слезы, Надя побежала к морю, стала взбираться на островерхий утес, чтобы броситься с него. На полпути к вершине она упала, обмякла в плаче и тогда- то пришла ей мысль о побеге.
Всеволод Дмитриевич Яхонтов видел за свою долгую жизнь много зла, и историю соблазненной Нади Курановой воспринимал по-житейски спокойно. А Росляков после исповеди девушки не мог заснуть. «Почему не забили тревогу о пропавшей? — терзался раздумьями Росляков. — Неужели шерстью стали обрастать сердца людей на метеостанции?»
Недалеко от хозяйства метеорологов разбили свои палатки сенокосники. Однажды они принялись стрелять в обитающих по соседству в каменистой осыпи носатых черноголовых птиц в белых очках — очковых чистиков — просто так, для развлечения. Канонада выстрелов встревожила всю колонию. Почти из каждой расщелины выпархивали перепуганные черные птицы и, смешно растопырив красные лапки, стремительно планировали в море.
Сенокосники прибыли катером с материка — до него от Шантар было километров двадцать. В поселке рыбаков Чумикане держали с десяток коров, чтобы поить молоком детсадовских ребятишек. Несколько лет уже посылали на косьбу бригаду. Собирали в нее обычно всякий сбродный люд. Не стали утруждать себя подбором сенокосников на Большой Шантар и в этот раз. Те и начали с первого же дня пребывания на острове варить бражку. Ни дня не обходилось без пьянок и оргий. На случай нападения медведей сенокосников вооружили винтовками, и они вовсю браконьерствовали — били соболя, куропаток. И вот теперь — бесцельно уничтожали птиц.
В один из дней сенокосники завалили медведя. И Росляков не выдержал, подошел к ним, когда они разделывали лоснящуюся, округлую тушу упитанного медведя, и, едва сдерживая себя, заявил:
— Вы преступно ведете себя на острове.
Один из косарей, лохматый, с седой, как соль, щетиной на лице, осклабился и с угрозой сказал:
— Смотри, паря, как бы не пришлось тебе морских раков кормить.
Утром орнитологи долго любовались четой белоплечих орланов, живших на островерхом утесе из бурокрасного базальта, двумя орланятами в гнезде, где могла разместиться, как в чаше, группа туристов. Потом они завели мотолодку и вышли в ней в море.
Морщинистыми лицами со щетиной леса наверху смотрели на них глинистые утесы Большого Шантара, сверкая на солнце, как лебеди, плыли айсберги.
Перед экспедицией стояла задача изучить видовой состав птиц на птичьих базарах, исследовать жизнь некоторых пернатых — мобильные существа, они ведь способны разносить вирусы. Немаловажно было и то обстоятельство, что представители орнитофауны, зимующие на островах Тихого океана и в Юго-Восточной
Азии, контактировали с американскими птицами. В море орнитологи решили понаблюдать за топорками с их будто чугунными клювищами, за оглашенно кричащими чайками, орланами с их долгими и тревожными криками «Скиг-лит! Скиг-лит!» и белогрудыми птичками ипатками, которыми исследователи любовались особенно долго. Росляков клацал затвором фотоаппарата, и объектив запечатлевал мгновения их бега на взлете по гребню пенистой волны, энергичных пролетов со стрельчатым звоном в воздухе, когда ипаток сопровождали карусели крикливых чаек. Летали ипатки так стремительно, что частые взмахи их крыльев сливались в глазах. С налету бросались птицы за пищей в волны и, как бы ввинтившись в воду, исчезали.
Яхонтов убил одну ипатку на чучело для музея. Вынув птицу из воды, орнитологи с интересом рассматривали ее под мерный рокот мотора лодки. Коренастая коротышка, толстенькая, с чирка размером, ипатка выглядела импозантно. Сверху она была черной, снизу белой, с точеной головкой. Глаза — дымчатые, умные. Огромный, ребристый, лимонного цвета клювище напоминал маску шута.
Внезапно мотор стал работать с инфарктными перебоями, закашлялся и заглох, и теперь стало уже не до ипатки. Росляков долго копался в моторе, но тот не подавал никаких признаков жизни. Орнитологи обнаружили, что он был кем-то поврежден. Но кто, кто мог повредить его на безлюдном острове? Росляков закусил вдруг губу: ясно, что это косари навредили ночью. Угроза не была пустым звуком. Пахнуло первыми дуновениями штормового ветра, и орнитологи оказались в критической ситуации. Их могло вынести далеко в открытое море, без рации, без запаса пищи. И они были бы беспомощны перед стихией свирепой воды среди громад айсбергов, в стороне от путей движения судов. Оценив ситуацию, схватились за весла и стали толкаться ими о льдины, лавировать в прогалах. И успели-таки до сильных штормовых рывков ветра выбраться к берегу.
Вечером Росляков долго ходил по галечному пляжу у моря. Мрачные мысли приходили в голову. Он думал о косарях-бандюгах, а потом размышления его перебросились на руководителя метеостанции: «Ну, ладно, косари — бродяги, от них иного ждать не приходится, — накатывало на Рослякова. — Но как ты, Козлов, стал родственником этим бичам?» И в библиотеке уже, где обустроились орнитологи, с укором взглянул на Куранову и сказал:
— Ну, как же ты, Надя, сразу не могла разгадать, что это за человек? Птицу ведь по полету видно.
Надя беспомощно развела руками: не знаю, мол. Умело хитрил, как артист. Поздно открылось, что он жестокий. Злясь на что-то, пнул однажды собаку под бок так, что упала она чуть ли не замертво и корчилась на земле без единого стона. Ужаснулась Надя и когда увидела, как Козлов стрелял в свое удовольствие из мелкашки чаек на берегу океана, а потом подходил к каждой убитой птице, поднимал за крыло, покачивал головой, говорил сам с собой о чем-то и швырял ее в сторону. Случайно обнаружила девушка у него тайник с запасами соболиных шкурок.
Все уже спали в темени дома, на стену и крышу которого порывами набрасывался кусучий штормовой ветер, а Росляков не мог заснуть. Ему приходили на ум книги Арсеньева, которыми он зачитывался еще школьником. Росляков с отчетливой ясностью стал понимать в последнее время, что любимого его автора всегда волновали вопросы взаимоотношений человека с природой. Писатель-патриот жил с вечным вопросом: «Кто ты, человек, — близорукий, жестокий стяжатель или добрый разумный повелитель?» Поэтому и прорывались у него строки о человеке — «ужасном хищнике, беспощадном, свирепом», «биче земли». Арсеньев страдал, когда видел или слышал, что азарт, корысть, глупость берут верх над совестью или разумом. Книгами своими он обращался к будущему и словно бы говорил ими: «Каким будет человек, такой будет и природа». Волновало это и Рослякова, и мысли его сами по себе обращались к Большому Шантару, к архипелагу, над которым сгущались тучи беды, а может быть, и трагедии.
На острове располагалось лежбище тюленей. Несколько лет назад тут обитало с полтыщи этих морских животных с серебристо-серыми телами, меченными мелкими темными пятнами. Сейчас тюленей осталось не больше пятидесяти. Промысел их прекратили. И, ворочаясь на раскладушке у стеллажей с разбухшими от сырости книгами, Росляков картинно представил «Варфоломеевскую ночь» на Большом Шантаре, о которой ему рассказал один из очевидцев. К острову встала на якоре шхуна с бригадой зверобоев. Сформировали их, как уж тут повелось, из сезонников. На шхуне шла повальная пьянка. Допив водку, зверобои пьяными и поплыли на ботах к берегу. Причалили к галечному пляжу, к лежбищу тюленей, которое осветили мощным прожектором. Высыпали на берег и направо и налево стали глушить мирных зверей дубинами — таков способ их добычи. А оставшиеся на шхуне, те, кто едва мог держаться за поручни, наблюдали за этой серой, хрипящей массой тюленей.
Побоище закончилось быстро. Тут же стали разделывать тюленей. Некоторые пилили ножами живых еще животных, а те только разевали пасти от боли. Шкуры погрузили на бот. На полпути к шхуне пьяный кормчий перевернул его, и ценные шкуры, ради которых и прибыли на Большой Шантар зверобои, утонули. На самой шхуне кто-то из курящих устроил пожар, и огонь едва затушили. Назад посудина шла с обгорелыми парусами…
Богатства Шантара давно привлекали людей. Росляков не первый раз уже был на архипелаге, читал о нем много и знал, что в минувшем веке в Охотском море у Шантар китов, как плавника — бревен-топляков — было, до пятисот судов выходило на промысел. Около семи тысяч мирных полярных китов, на которых можно было ездить, как на дельфинах, убили только в 1855 и 1856 годах. Солнца не было видать в Шантарах от дыма береговых жиротопок. Медведи на островах как бараны ходили. Неумолчный гул стоял на огромных птичьих базарах. И тогда еще пионер китобойного промысла О. В. Линдгольм высказал мысль о создании заповедника на Шантарском архипелаге.
Китов было много и в нынешнем веке, но их истребили неразумной охотой: из десяти — пятнадцати отстрелянных животных удавалось поймать одного-двух, остальные ранеными уходили под лед. А лед в этом районе, который моряки издавна называли гнилым углом, плавал почти до осени, хилым, быстротечным было тут лето.
Много медведей перебили на островах. В селениях на материке ходила молва, что их на Шантарах — стада, бродят они, как олени. Стада были вымыслом, но косолапые на островах водились. Они переселились сюда когда-то, перейдя по льду. Летом появлялись здесь иногда неизвестно кем занаряженные группы людей в броднях и штормовках и косили зверей карабинами на берегу моря, куда медведи выходили из убежищ в непролазных чащах кедрового стланика, чтобы сменить в меню орехи и ягоды на выбросы моря — разных беспозвоночных, рыбу, павших птиц и ластоногих.
Оскудели шумные птичьи городища на карнизах утесов и скал островов, меньше стало крикливых кайр, толстых белогрудых ипаток, нарядных, с массивными клювами топорков, очковых чистиков с кораллово-красными лапками, мощных бакланов.
Главный остров архипелага — под две тысячи квадратных километров площадью — Большой Шантар, по очертаниям напоминающий обломок каменного наконечника громадной стрелы, устремленной на север. В тридцатые годы здесь жил полнокровной жизнью поселок Шантар. После экспедиции 1924–1926 годов Дальневосточное управление рыболовства (Дальрыба) совместно с Дальгосторгом основали на Большом Шантаре комплексное хозяйство… Тут держали оленей — и колыхались леса серебристых рогов, открыли звероферму — по долинам, где под навесами в клетках таращили на мир ореховые глаза, прыгали, хакали, тявкали и по-куриному квохтали сотни черно-бурых лисиц. Лесодобытчики, звероводы, охотники и рыбаки косили попутно по долинам рек сочные, в рост человека, травы, держали свои огороды, где выращивали розовую картошку-берлинку и пупырчатые огурчики. Впервые в мире на архипелаге организовали вольное соболеводство и добывали ежегодно по нескольку сот шкурок этого ценного зверька с темным искристым мехом. Сейчас об опыте с соболеводством забыли.
На следующий день ветер неожиданно стих, как это нередко бывало на Шантарах, и утесы острова окрасились под утренним солнцем в розовый свет. Росляков с задумчивостью бродил мимо пустых домов с выбитыми дверьми и черными глазницами окон, позеленевших от мха складских помещений, штабелей истлевших бревен да поросшей густым бурьяном пашни. Это было все, что осталось от богатого некогда хозяйства на Большом Шантаре.
Пришло время отлета с острова. С материка за учеными прислан был вертолет. Экспедиционники быстро погрузили имущество, и вот уже винтокрылая машина в воздухе. Медленно отрывается она от земли, покачиваясь на упругой «воздушной подушке». Пилот повел ручку управления на себя, и вертолет ровно пошел в небо.
Вновь над океаном сияло яркое солнце, поверхность его отливала шелком и казалась туго натянутой, как купольное полотно парашюта. Вертолет сделал традиционный прощальный круг над мысом, над домиками метеостанции и лег на курс. И вот машина несется над землей, будто легкий шар, покачиваясь под крыльями лопастей, как люлька. Росляков несколько минут еще видел на берегу сиротливую фигурку Нади Курановой. Вид ее полоснул болью по сердцу Рослякова. Туго заперекатывались желваки на скулах. «Нет, — думал он, — больше с этим мириться нельзя. Надо срочно менять жизнь Нади».
Долгие раздумья о случившемся на метеостанции повлияли на Рослякова, внесли в его жизнь что-то необратимое. Так меняет проточная вода жизнь тихого зарастающего водоема. И он вдруг в ином свете увидел себя. В размышлениях своих над просторами Охотского моря он судил Рослякова, какой открылся ему. «Что ты так удивляешься равнодушию в людях? Сам не чистюля, поражен тем же вирусом, — бичевал он себя. — Судьба девушки зацепила тебя, всколыхнула. А что ты сделал, чтобы не издевались сенокосники над природой Большого Шантара, всего архипелага? Что предпринял? Ничего! Упиваться стал, что известность начала приходить, приглашают уже на международные симпозиумы и конгрессы. Лестно стало, что высокую оценку получили твои изыскания по редким видам журавлей. Как же, черный журавль или журавль-монах — почти неизученная птица, и ты первый нашел и описал гнездо ее. Главное не отвлекаться от своей научной работы, результаты которой будут нужны людям, — твердил ты прошлый раз себе в оправдание. — Приеду в Хабаровск и там подниму тревогу. Но, возвратившись в свой НИИ, откладывал и откладывал на потом «шантарский вопрос», пока не пришло время новой экспедиции. Вот и эта завершилась…»
Где-то далеко уже в серебристо-голубой дымке лежали Шантарские острова. На душу Рослякова камнем давило ощущение большой вины своей перед ними.
Прижавшись щекой к холодному стеклу иллюминатора, Росляков с особой обостренностью думал об архипелаге, вспоминал, как ходил на старые гари на Большом Шантаре, с трудом продирался через густые сплетения мертвых кустов. Он раздумался о лесных пожарах в истории острова, который горел в начале восемнадцатого века, когда были сделаны первые попытки освоения его, во время китобойного промысла в девятнадцатом веке и в начале нынешнего. Топор да пила и всепожирающий огонь сильно изменили естественный облик растительности. Сократилась площадь еловых лесов, а за счет этого увеличилась территория, занятая лиственницей. Горелый стланик и сейчас действует удручающе на человека, и вспоминая о своем походе по гарям, Росляков представил, как бушевал там огонь, увлекая в небо сухую ветошь, как клубился над простором тайги желтый дым, как лопались от жары и стонали живые деревья…
Очнувшись от видения, молодой ученый с печалью проговорил про себя: «Архипелаг легко может превратиться в пустыню, а ведь можно сделать из него и Ноев ковчег, оазис жизни. Большой Шантар — прекрасный полигон для проведения опытов по акклиматизации и реакклиматизации зверя и птицы. А сколько тут подводных богатств!»
Рослякову припомнились встречи у Шантар на борту научно-исследовательского судна из Владивостока. Неделю дул тогда затяжной хлесткий ветер, море бушевало. Сталкивалась одна с другой ядовито-зеленые льдины, свинцово-темная вода кипела. Судно стояло на якоре в бухте Якшина. И ученые из океанологического института рассказали в одно из дружеских чаепитий коллегам- биологам, что только в этой бухте у Большого Шантара, защищенной от штормовых ветров, ламинария покрывает более пяти тысяч гектаров. По самым скромным подсчетам, с «подводных огородов» дальневосточных морей можно собирать до полутора миллионов тонн морской капусты ежегодно.
Росляков откинулся к спинке кресла и сосредоточенно смотрел в потолок небольшого салона вертолета, словно приводя в порядок свои мысли. Потом он решительным движением открыл планшетку, вынул блокнот и тут же на листках его стал писать письмо в «Комсомольскую правду» о случившемся на Шантарах с Надей Курановой. В Хабаровске он прямо в аэропорту опустил письмо в почтовый ящик и, как был в полевом своем одеянии, в броднях, кожанке-штормовке, поехал в «Белый дом», чтобы пробиться к руководителям края.
Вскоре Надю перевели на другую северную точку. Росляков месяца через два связался с ней по рации и успокоился, почувствовав, что где-то на другом конце провода, в домике метеостанции с неутомимым тружеником самолетиком на коньке крыши, далеко среди полярных снегов человек доверчиво улыбается.
На Шантарах поселились другие люди. В новый приезд на остров Росляков не узнал станцию. Тротуары, цветы, аллейки. Все чисто, покрашено, построена и золотится свежими сосновыми бревнами баня, ожила библиотека. Росляков попросил у ребят протоколы собраний, и в первых строчках в общей тетради прочел: «Решили: мужчинам являться на работу в отглаженных костюмах и гладковыбритыми…»
О варварских «заготовках сена» бродягами из Чумикана Росляков сообщил в охотинспекцию. Вместе с Яхонтовым они составили документы, в которых обосновали необходимость создания заповедника на Шантарах. Потом орнитологи выступили по краевому радио с большой передачей о Шантарском архипелаге, к скалам и острым утесам которого несутся денно и нощно, распустив, как паруса, белые гребни, холодные волны Охотского моря.
В новых поездках ученый снял на архипелаге, пенноседом от штормов, тысячи цветных слайдов. «Лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать, — говорил он Всеволоду Дмитриевичу Яхонтову. — Нужно сделать все, чтобы как можно больше людей прочувствовали, что же они потеряют, если Шантары будут жить и дальше дикой и бедной жизнью».
«Земля дана для цветения жизни», — об этом думалось мне, когда я смотрел в Амурском филиале ВНИИОЗа слайдофильм Геннадия Рослякова о Шантарском архипелаге — обители животных и птиц, окруженной айсбергами и ледяными полями. Поражало обилие голубого на островах — голубые галки, голубые раковины мидии, небесно-голубые незабудки, голубые базальтовые скалы и голубые, как у стен Кремля на Красной площади, ели. И долго еще потом стояли перед моими глазами Шантары — чудесный уголок Родины, которую всем нам надо крепко любить и беречь.