Александр Мищенко Диалоги «смутного времени»
Посвящаю бесценной жемчужине моей Нине
«Взлет» в пучины Байкала
Впервые в истории Байкала летом 1977 года советские ученые опустились на дно его на подводных аппаратах «Пайсис».
Интерес к «Пайсисам» огромен. На пирсе поселка Лиственичное всегда людно. Особенно много народу в дни погружений, утром, когда кран плавно и бережно, словно под крюком у него хрустальный сосуд, переносит застропленный аппарат на воду. Гидронавты с баржи удерживают его тросами от раскачки. Плывущий в воздухе «Пайсис» с тремя глазами-иллюминаторами кажется странным и добрым, как Чебурашка. Глаза и уши электронного существа — вынесенные на кронштейнах кинокамера и фотоаппарат, гидролокатор. Ноги — лыжи, клешня — манипулятор. Полный комплект чувств: датчики позволяют определять температуру, соленость воды, наличие в ней кислорода, скорость течения. Обрабатывается поступающая информация бортовым компьютером.
Впервые я приехал к месту стоянки «Пайсисов» с участниками Всесоюзного совещания озероведов.
Ветеран-гидронавт Владимир Сергеевич Кузин, которого в отряде зовут дядей Кузей, устроился прямо на стальных прутьях решетчатого ограждения аппаратов и едва успевает отвечать на вопросы публики.
Интригует надпись «Пайсис» на красных коронах- рубках. Слово это с латинского — зодиакальное «созвездие рыб». Построены аппараты по заказу и под наблюдением советских ученых в Канаде.
Дядя Кузя сообщает массу подробностей. Пресс любопытных создает особые психологические перегрузки гидронавтам. Они, к сожалению, сопровождают современных «гомо акватикус» всех стран со дня первого погружения группы Жака-Ива Кусто.
На береговой базе экспедиции напряженная работа, гидронавты готовятся к переезду на новую стоянку, в поселок Большие Коты и пакуют оборудование, хозяйственную утварь, спальные комплекты. Командир отряда Александр Подражанский в беготне, хлопотах, заботах, радуется про себя, что отдал «на съедение массам» Кузина. Иду на базу к Подражанскому, памятуя о проницательном Лабрюйере, который писал: «Человек науки доступен для всех, как уличная тумба: каждый может видеть его во всякое время и в любом виде — в постели, нагим, одетым, здоровым, больным».
Подражанский на ходу дает кому-то указание, бросается в глаза чапаевская натура этого крепыша в расстегнутой кожаной куртке.
Он мягко и решительно заявляет, что не имеет времени для разговоров ни сейчас, ни в обозримом трехдневном будущем и что руководство института телеграфно запретило экспедиции контакты со всеми пишущими. Я не ухожу. Вид у меня, вероятно, страдальческий. Белесые ресницы Подражанского дрогнули вдруг, он обмяк взглядом и житейски просто сказал, что девять лет не был он уже в отпуске, с того самого времени, когда начал обихаживать подводный дом «Черномор»… Договорились с ним, что я приеду в Большие Коты. Я с благодарностью подумал, что мореманы добрее сухопутников, потому что на их долю больше выпадает лиха. И вот я плыву к гидронавтам на судне «Профессор Тресков». Оно подворачивает ближе к берегу, туда, где к склону гор прилепился поселок Большие Коты. Причаливаем к пирсу. В поселочке живут и работают сотрудники биологической станции Иркутского университета, которые радушно встретили океанологов.
Им отдали половину причала, отвели деревянное общежитие под сенью высоких кряжистых сосен и летнее туристическое кафе «Прожорливый гаммарус» (гамма- рус — это рачок, абориген вод Байкала).
Поднимаюсь на деревянный настил пирса и через десять минут уже спускаюсь через рубку по лесенке в жилой, двухметровый диаметром шарик «Пайсиса», половину которого заняла электроника. В тесной сфере Анатолий Сагалевич и четыре гостя, едва втиснулись в нее. Сагалевич настроил экран телевизора, и мы с телекамерой погружаемся в глубины Байкала у Лиственничного, следим за «стыковкою» в царстве тьмы двух аппаратов «Пайсис». Мерцают хрустально-изумрудные, рубиновые и янтарные огонечки на приборной доске.
На следующий день у Больших Котов вновь «пошли вниз», как здесь выражаются, гидронавты. Я устроился на судне сопровождения с руководителем погружения Анатолием Сагалевичем, плотное лицо его непроницаемо, как у энлонавта.
Кандидат технических наук Сагалевич обучался искусству пилотирования «Пайсисом» у индейца Стива Джонсона. Он два года прожил в Ванкувере в Канаде и внес свою конструкторскую лепту в оснащение аппаратов исследовательским оборудованием.
Над Байкалом солнечно, но погода неспокойна. Порывами дует со стороны бирюзовых в отдалении вершин хребта Хамар-Дабан култук. Это коварный сырой ветер, предвестник дождей, он в любой момент может сдаться дующему ему навстречу верховику. Сталкиваясь в грозной схватке, два грозных гиганта рождают «толкуны» — бестолковые волны, взлетающие гребнями-гейзерами вверх. Сагалевич знает об этом и постоянно определяет ручным пеленгатором местоположение «Пайсиса». Помогает ему дядя Кузя. Он крутит головку приемника и шарит ультразвуковыми лучами-сигналами по глубинам. Когда «Пайсис» запеленгован, в приемнике гулко, тревожно и с силою звучат сигналы. Они как слышимые в стетоскоп удары сердца. Все глубже и глубже уходят по каньону «Жилище» три гидронавта. Сагалевич говорит с ними через миниатюрный ручной аппарат. Голоса с глубин сопровождает эхо, и это придает звуковому фону нечто фантастическое, неземное.
В свободные от связи минуты Сагалевич рассказывает мне об американце Скотте Карпентере, который был и космонавтом, и гидронавтом. Это он заметил однажды, что гидросфера более агрессивна. У Скотта Карпентера наступил такой день и час, когда он сказал: «Я все посмотрел, что может увидеть землянин, и могу заняться теперь цветами». И стал фермером. Сагалевич делает свой вывод из этого:
— Символичный шаг. По себе знаю, что в глубинах моря шум листвы леса, голубое небо и белые облака обретают другую цену для человека…
Дядя Кузя развесил на сушку легкий, плотно облегающий тело синтетический водолазный костюм, в котором плавает отцеплять и цеплять «Пайсис» при погрузочно-разгрузочных операциях у пирса, а потом с явным удовлетворением сидит в страшноватом своем чешуйчатом, с блестками одеянии на рубке, когда «Пайсис» транспортируют к месту погружения. Зрителям представляется возможность щелкать экзотичные кадры. У Кузина веселые, навыкате глаза, что роднит его с великим Эйнштейном.
Кузин слазил в трюм и по-домашнему расположился посреди судна с двумя кастрюлями, со сноровкою старого холостяка чистит картошку: подходит время обеда. Он начинал когда-то с подводного спорта, с увлечением проектировал по вечерам и ночам с Александром Под- ражанским в московской его квартире подводную станцию «Черномор».
— Жены терпят вас с вашими вечными командировками? — спрашивают Кузина. Он крутнул на меня белки глаз.
— Они нас любят.
Кузин дичится чернильного воинства и поглядывает на меня косовато, не в силах еще вытравить в себе злость к одному из корреспондентов, который написал, что он лихо закладывал виражи в подводных каньонах Байкала и «висел на хвосте» с аппаратом. Домысел журналиста обернулся телеграфным выговором руководства института Кузину «за нарушение техники безопасности». В рассказе Владимира Сергеевича об этом казусе улавливаются уже, однако, шутливые нотки. Подыгрывая Кузину, Сагалевич заявил:
— Дуст или автомат нужен на таких врунов.
— Лучше автомат, — басовито откликнулся дядя Кузя, — радикально и экологично: не отравляет окружающую среду.
В общежитии уже по окончании рабочего дня Сагалевич вдруг начал бриться.
— Чего это ты марафетишься на ночь глядя? — спросил Подражанский. Сагалевич, не моргнув глазом, ответил:
— Может, дама приснится ночью, а я небритый, неудобно будет, оскандалюсь.
Вечером после ужина гидронавты тщательно продумывают развесовку членов экипажа на случай прилета из Москвы стопятикилограммового ученого из института. Аппарат рассчитан на соленую морскую воду, в пресном Байкале плавучесть его резко уменьшилась, и приходится до килограммчика учитывать вес пилотов.
В предзакатный час на берегу Байкала состоялся матч по волейболу. «Моржи» стали нырять в студеные воды озера. Эта процедура называется здесь байкализацией.
До полуночи пробыл я на барже, где «спят «Пайси- сы». Неутомимый пилот субмарины Алексей Рулев, безукоризненный в работе, как электронный механизм, раньше двенадцати часов не уходит отсюда. Он подтягивает крепежные винты аппаратов, прокачивает масляную систему. В паре с ним работает Кузин. Нужно обдувать, сушить «Пайсис» приборчиком «Феней», заряжать аккумуляторы, закачивать воздух в системы, проверять гидронасосы. Как и в любом сложном устройстве, в «Пай- сисе» всегда что нибудь выходит из строя. На этот раз барахлит антенна, и Кузин осторожно и чутко простукивает ее чем-то тяжелым под добродушное подтрунивание аса ремонтных работ Володи Шмелева, который «бьет» дядю Кузю стихом Пушкина:
Российским лечат молотком
Изделье легкое Европы.
Мастерскую его на барже зовут «шмелевкой», тут в идеальном порядке разложены по своим местам сверла всяких размеров, ключи, молоточки и всякая другая ремонтная всячина. В этот вечер хозяин ее работал за выносным верстачком у «Пайсисов». Он склонился под световым колпаком над деталькой гидролокатора. Подтачивает ее напильником, что-то размечает на бумаге линейкой и карандашом и сует его, как завзятый столяр, за ухо, под пышные кудри. У электрического фонаря вьются облаком светолюбивые насекомые, создавая нимб вокруг головы экспедиционного умельца, который может подковать, кажется, и комара.
Не отрываясь от дела, Шмелев неторопливо рассказывает мне, что родился на полярном круге, в городе Салехарде, что жизнь его давно связана с транспортом: в армии служил в авиации, работал помощником машиниста тепловоза, кочегаром на паровозе, в железнодорожном цехе Уралтяжмаша в Свердловске. Не утаивает грехи молодости, завихрения, которые увели его от семьи и медицинского института.
— Хотелось лечить людей, а лечу теперь подводные аппараты, — говорит он.
А с пилотом «Пайсиса» Сергеем Суконкиным мы разговорились следующим утром, когда гидронавты начали готовить к спуску на воду один из двух аппаратов. Я опять услышал строки Пушкина. Когда мне попал на глаза позже томик его, я понял, что книжка «ходила по рукам».
Сергей неспроста говорил о тех, «кто славы, денег и чинов спокойно в очередь добился». Он учился в Энергетическом институте, и энергетика влекла его как честная отрасль жизни… Он делал один «порыв из вещественности» за другим. Отец его, видный энергетик, прошедший через строительство ГЭС у Волгограда и в Асуане, мог бы устроить сына в «тепленькое» место, но сын стал пробиваться в институт океанологии…
Внимание Суконкина и еще нескольких его коллег отвлекла стайка бесхитростных, как васильки в поле, местных девушек, которые любовались «Пайсисами» и пилотами, по-птичьи щебеча между собой. Сергей толкнул в бок Подражанского.
— На тебя, Саша, смотрят, включай флюид, и присушены девушки.
— Можно бы и включить, — с улыбкой говорит ему Подражанский, — у меня сильное телепатическое поле, далеко берет. Да вот беда — напряжение малое, тонкая натура…
И засмеялся глазами, а мне вспомнился вечерний его рассказ:
— Выезд на мотоцикле праздником был для меня всегда. Натура у меня возбудимая, а я любил эту технику. При всем при том умел сдержать себя, понимая, что мотоцикл — быстро движущийся предмет, источник повышенной опасности. А друг мой дядя Кузя лихачил. Тонкости не хватало ему. И с «Пайсисом» он резковато работает.
Мне стало ясно, отчего могло показаться корреспонденту, что Кузин «повис на хвосте» с «Пайсисом»…
«Лирические разговоры» занимают минуту-две, и снова внимание пилотского люда приковано к «Пайсису».
Аппарат уже подают по рельсам под стрелу подъемного крана. Сегодня на дно Байкала уходят самые молодые в отряде командир экипажа Алексей Рулев, второй пилот Женя Чернов и наблюдатель старший научный сотрудник биостанции Вячеслав Максимов. Обладатель черных кудрей, острой смоляной бороды и крючковатого носа, он первый биолог, спускающийся для работы в глубинах Байкала на «Пайсисе».
— Аппарат готов к задрайке люка, — передал по связи Рулев. В створе каньона «Жилище» «Пайсис» погружается в воду. Исчезает яркая, как коралл, алая рубка. Колышется зеленовато-небесная гладь озера. Над Байкалом ослепительно светит солнце. Тишина, абсолютный штиль. Поверхность озера отливает шелком и кажется туго натянутой, как парашютный купол. Максимов говорил мне, что это настоящий праздник света и лучше в Больших Котах бывает лишь зимой.
За иллюминаторами изголуба-зеленая прозрачность сияющих в лучах солнца вод. Аппарат входит в облако планктона. Переливается, дрожит живая сетка серебряных точек. С глубиной краски меркнут, сереют, словно в зимние сумерки. И снизу вверх, на подводный аппарат, на иллюминаторы обильно летят снежинки планктона, корабль парит в густом снегопаде. Словно завывает вьюга в трубе — это звук от скольжения аппарата в воде. В него вплетается воющее гудение гироскопа. Постоянно шумят приборы. Давление на обитаемую сферу растет, реально, физически ощущает экипаж многотонную толщу воды над собой.
На глубине 140 метров «Пайсис» объят уже чернильной тьмой. Мощные подводные светильники выхватывают новое облако в прозрачно-голубой сфере. Все движется, живет, вьется. Так хороводят в темную августовскую ночь под фонарями рои насекомых.
— Потрясла меня мозаика, пятнистость в распределении планктона — коловраток, простейших, низших ракообразных, которые держатся своими сообществами, — рассказывал мне по возвращении из полета в водных пучинах Слава Максимов. — Все разграничено по сферам. Вместе с облаками кочуют и рыбы. Открывалось то, что можно было только предполагать. Планктон простирается до самого дна. О безжизненности глубин и тем более о некоей пустыне нет смысла говорить.
С двухсот метров, как в другом царстве, пошли только крупные формы рачка-гаммаруса. Глубоководные байкальские рыбы голомянки отдыхают вниз головой. Увидели мы, и как пикируют они на дно, взрыхливая серозеленый ил. Голомянки — настоящие пахари дна, дающие толчок жизни, движению бактерий, процессам круговорота органики. Куча бактерий набрасывается на чужеродную массу и начинает сражение с ней. И нам, ученым, нужно научиться помогать Байкалу в его благородной битве за кристальную свою чистоту.
— Десять лет я изучаю рыб, и представители каждого вида казались мне одинаковыми, «на одно лицо», — говорил Слава, — но вдруг по-новому увидел голомянок — прозрачных рыбок с темными головами и выразительными большими глазами. Каждая из них неповторима по осанке, форме и взгляду. Мордашки у всех кажутся выражением собственной рыбьей сути. Хищные, безжалостные, миролюбивые, лояльные, любопытные, безразличные, агрессивные, царственные, барского вида голомянки появлялись за иллюминаторами. Но все труженики, все были в движении. Мы чувствовали себя плавающими в аквариуме.
Человечество заселило сейчас практически всю сушу. Люди живут даже на айсбергах. Жак-Ив Кусто заметил однажды, что и в водных глубинах до 60 метров становится людно. А в этот момент наш жилой шарик объявился на байкальском дне.
Глубина 250 метров. Привычно «дирижируя» тумблерами, кнопками и рычажками, Алексей Рулев спланировал на гребень крутой стены каньона. Женя Чернов откачал воду до нулевой плавучести «Пайсиса», который завис над пропастью и сидел на грунте одной лыжей. Гидронавты остановились обедать. Ели бутерброды, запивая их кофе. Играла музыка, толкались в иллюминаторы голомянки.
Вновь включены электродвигатели, заурчали насосы, заполняя емкости забортной водой.
Глубина 330 метров. «Пайсис» быстро шел вниз. Алексей Рулев в недавние студенческие годы не раз опускался на дно морей с аквалангом и всегда держался настороженно в водных пучинах. Он скорее интуитивно, чем сознанием, чувствовал опасность в туманно-голубой мгле.
— Женя, вижу грунт, — возбужденно воскликнул Алексей, сидя на коленках на специальной подушечке в командирском углублении на дне шарика. Чернов и Максимов лежали на боковых скамейках и глядели в свои иллюминаторы. Второй пилот среагировал мгновенно, словно электронный блок «Пайсиса», и затормозил аппарат. А Рулев подумал: «Так можно врезаться».
Максимов уже отметил про себя стальную невозмутимость молодого пилота. Это о таких гидронавтах говорил Жак-Ив Кусто: «Спокойная уверенность, как в отчетах с орбиты советских космонавтов».
550 метров. Выходы материковых горных пород. Словно серебряные монеты светятся на выступах бляшки губок — простейших организмов Байкала. Слава Максимов будет рассказывать мне потом:
— Ученые считали, что губок и водорослей нет на глубинах ниже 30–40 метров — туда не проникает необходимый для синтеза свет. И вот — открытие! Значит, здесь, на дне, в кромешной тьме идут неизвестные нам пока процессы синтеза. Губки питаются, фильтруя влагу, вся толща озера самоочищается.
А пока Максимов комментирует увиденное по радиосвязи руководителю погружения Подражанскому. Мы все на судне сопровождения слышим первозданную колумбовскую радость в голосе Славы из гулкой сферы подводного аппарата. «Чудесно, чудесно вокруг», — несутся сквозь водные толщи его звуковые импульсы.
«Пайсис» поднимается вверх. Он, как дирижабль, идет в полутора метрах от вертикальной стенки каньона, освещая ее прожектором, опускается в пропасть, на дне которой вьется «каменная речка» осыпи из окатанной гальки.
Встречаются гротики, у которых сидят довольные собой, флегматичные подводные обитатели бычки-ши- роколобки. Ищуще водит усиками-антеннами гаммарус. Под «Пайсис» уплывают угольно-черные глуби…
Мы сидим с Подражанским на трюмной крышке.
— Саша, какие опасности поджидают гидронавтов в глубинах? — спрашивают его. Он огладил скользом короткие седоватые волосы. Заблестели на солнце серебряные ниточки кольца на руке Подражанского — талисман, который подарила ему жена. И мне подумалось, что мой вопрос неуместен. Саша молчал и заговорил внезапно, глядя куда-то поверх моей головы:
— Долго о них говорить надо. Десятки случаев могут быть и десятки выходов из каждого положения. Страшновато бывает. В самолете не боится летать только ребенок, потому что он еще ничего не знает… Разгерметизация — гибель. Японский экипаж сгорел на десятиметровой глубине. Привалить может скальным обломком, если сорвется он с мутьевым потоком, застрять в каньоне. Клешню зажало — оказия. Ее можно автоматически обрубить, обрубаются и двигатели с боков. В «кастрюле» у рубки лежит двухкилометровый аварийный трос, «катапультируем» его, если что, наверх…
Он стукнул вдруг кулаком по крышке.
— Эх, зачухался утром, не поздравил Сагалевича с днем рождения.
И в приемник летит:
— Берег, берег, Сагалевич, Толя, поздравляю с праздником!
Потом он стоит у борта, смотрит на громады гор, бархат лесов, голубую даль в глубоком распадке по каньону «Жилище» на суше и вполголоса декламирует:
Лучше гор могут быть только горы…
Достал фотоаппарат, за два месяца он впервые берет его в руки. Утром в объектив попал родной «Пайсис», щелкал и пейзажи. Первые «паузы» в спокойных и тихих Больших Котах, где люди провинциально добры и милы. В этот редкий момент покоя пронизало его волной ответной доброты и любви к ним. И Подражанский подумал: «Что же такое провинциальность, с чего она начинается и что же есть счастье?..» Вспыхнуло в нем желание посетить наконец в отпуске родные места в Вологодской области, взглянуть на кресты сельского кладбища, потолковать с дебелыми стариками, послушать напевы говора русской деревни. Это в Подражанском просыпалась душа тургеневского Касьяна с Красивой Мечи. И увиделась ему кайма берегов Байкала, когда расцветал кущами там кипрей. Захотелось дохнуть вновь на мелкие синие свечечки шишек кедрового стланика, пройти тропкою через синие россыпи голубицы. Вспомнился Подражанскому Крым, цветистые соляные «плантации» у Арабатской стрелки, виноградники в котловине полуострова Казантип, мало кем знаемая «Ривьера» в диком уголке Крыма, «кладбище кораблей» Тарханку- та, дикие, величественные скалы его, изрезанные ветром и морем, белые как снег пески. Мерцающие голубые воды с недвижно висящими медузами, сияние полыхающих, словно зарево, зарослей водоросли цистозиры, где живут флуоресцирующие ночесветки. Зашумели в памяти Подражанского девять его безотпускных лет, испытания «Черномора». Тогда он мыслил тоннами грузов, сортами стали, поставкой узлов к «Черномору» с ряда заводов, попытками приспособить детищу творческой группы ноги из отработавших свое шасси ИЛ-18. Вновь будто переживал он штормовую зыбь и подводный дрейф с «Черномором», когда отрывался их дом от земли и подпрыгивал, как испуганный воробей, и выдержал- таки испытание. Ощутил себя Подражанский пропитанным насквозь азотом и вновь словно бы дышал сжатым, как пружина, воздухом, который прилипает во рту, возвращался наверх с 250-метровой глубины столько же, сколько летит с Луны домой астронавт. Ожили в памяти баротравмы, близость грозной, как рык, кессонки. Ощутило тело его разъедающую кожу морскую воду. Увидел себя он киношно: как обливается пресной водой из шланга и вяленый будто шагает с базы. Потом была подготовка к Байкалу, упаковка и отправка в Коты 75 ящиков с оборудованием для «Пайсисов». Не мог не раздуматься Подражанский об окончании работ в этой экспедиции. Хорошо представил он, что на год вперед ждет его новая чехарда с перевалками, монтажом, демонтажом, когда не скажешь жене о дне возврата домой потому, что ничего не знаешь и трудно предугадать…
Подражанский оттолкнулся от борта и резко прошагал в рубку, на связь с «Пайсисом». Вновь ушел он в работу, чтоб отрешиться от мрачных мыслей.
А потом, когда он вылез на берег после «байкализации», я опять завел с ним разговор.
— Думалось ли в «Пайсисе», когда опускался на дно, о мировом человечестве, о людях?
И он ответил с необыкновенной реакцией:
— Мы о них всегда думаем и пытаемся навязать дирекции института заботливое и теплое отношение к людям…
Услышал я от Подражанского и такую фразу: «Сейчас «Пайсис» работает в десятирублевой зоне». Эта фраза вмещала в себя долгие вечерние и ночные бдения Подражанского, его анализ существующих в мире и в Союзе расценок за работы в обитаемых аппаратах. С расчетами Подражанского в институте уже согласились.
Разговоры с руководителем отряда глубоководников лишний раз подтвердили: необычная среда, в которой формировались и формируются характеры гидронавтов, создали и определенный разрыв их с основной массой океанологов. Один из проектировщиков «Черномора» Павел Боровиков справедливо писал в своей книге «Лаборатория на морском дне» «об определенной консервативности океанологов» в отношении их к подводным аппаратам. А нервные перегрузки от всего этого испытывали, конечно, пилоты-подводники…
Но вернусь в глубины Байкала, к экипажу «Пайсиса».
Максимов ощутил, как в области груди начало давить, стало тяжело дышать, опьяняющая расслабленность разливалась по телу. Излишек углекислого газа почувствовали и пилоты, они привыкли к этому, да и перепад был в пределах допусков. Это подтверждали и показания приборов.
— Женя, подбавь кислорода, — скомандовал Рулев.
Максимов не отрывался от иллюминатора. Души его коснулось уже дыхание не знаемой им ранее «подводной цивилизации», которая рождалась в грезах писателей- фантастов о подводных городах и населяющих их людей.
По просьбе Максимова для исследования и в музей биостанции Женя взял манипулятором образцы с губками и нежную светло-розовую планарию. «Пайсис» идет вверх над «каменной речкой». На склонах каньона ясно видны трещины, следы свежих тектонических подвижек, Максимов говорит пилотам:
— Правы геологи — живой склон.
Мне довелось рассматривать карту Байкала, когда геофизики экспедиции говорили о его тектонических зонах, впадинах и живых разломах. Геологические термины были сухи, но я ощущал в них блоковский «жар холодных числ». Байкальская расщелина ведет себя подобно океанам. В их рифтовых зонах формируется молодая кора, блоки ее растекаются, удаляясь друг от друга. Как доказано уже, на два сантиметра в год. Так, глядишь, через сотни мульонов лет задрейфует наш Дальний Восток в американские веси. Разрывается суша, в общем, в районе Байкала. «Можно ли назвать его океаном?» — спросил я ученых. «Сходство байкальского дна с морским подтвердилось», — ответили они…
В «Пайсисе» было холодновато. У Максимова мерзли ноги. Он поеживался от попадающего за шиворот конденсата. И только Рулев до сих пор еще ощущал после погружения с аквалангами необычайную сухость в аппарате. Холодная вода усиливает обмен веществ, и ему, худощавому парню, расходовавшему энергию «не по средствам», было особенно трудно. В морских глубинах он завидовал толстякам, которые плавали подобно дельфинам, тюленям и нерпам.
В водных высях все зазеленело, заплясали в толще их прозрачные лучи солнца. Близость земли вызвала прилив радости у Максимова. Одновременно с нею вспыхнуло и сожаление, что погружение так быстро закончилось. Он посмотрел на руку. Циферблат показал, что прошло восемь часов. Они пролетели для Славы за 30–40 минут. Это испытывают все, кто работает в «Пайсисах». В гидрокосмосе биологические часы отключаются…
Все население поселка от мала до велика пришло встретить своего гидронавта. На пирсе гулко и возбужденно зааплодировали, когда он вылез из аппарата. Бледный и растерянно-счастливый, Максимов, пошатываясь, шел по земле в серой капитанской фуражке, из- под которой в «лирическом беспорядке» выбивались черные кудри. Он сразу же отправился в дизельную, готовый затопить с радости гидронавтов электричеством. Потом нагрел им баню, добыл футбольный мяч, купил бутылку шампанского и повел Чернова и Рулева в заросли дикой малины.
— С куста закусите, ребята, — возбужденно говорил он. — Где вы еще отведаете такой ягоды?..
А когда на озеро пал белым снегом вечерний туман, открыв панораму выросшего словно бы на глазах хребта Хамар-Дабан, который «прижал» море и превратил его в озерную чашу, Слава спустился к берегу и пошел вдоль Байкала по песчаной тропке. Остановился у раскидистых сосен и словно застыл на месте.
Растворился в темени лиловый Хамар-Дабан на противоположной стороне. Небо будто промыли с солью. И звезды сияли с острым кристаллическим блеском. И словно поля в лунном свете виделись Максимову звездные туманности.
Я стоял на крыльце «Прожорливого гаммаруса» и наблюдал за баржей, где работали еще с «Пайсисами» гидронавты. Из колокола над «шмелевкой» лилась какая-то заморская мелодия.
В берег у пирса с силою ткнулась лодка, это пришел на «конверте» под двумя моторами сотрудник лимнологического института в Лиственичном Юрий Фиалков, который готовился с «Пайсиса» продолжать обследование каньона «Жилище». Мы почти до самого сна проговорили с ним об открытиях, сделанных им с подводного аппарата. Зажигательно рассказывал Фиалков о своем коллеге-рыбнике Геннадии Сигилеве, помогавшем ему интерпретировать «добытые со дна» Байкала факты.
Каньоны в новой трактовке — артерии наносов. Они приурочены к разломам и впадинам, где мыли в прошлые века золото, и это наверняка заинтересует геологов. Фиалков подчеркивал, что строители должны возводить морские сооружения в зоне накоплений наносов, что опасно выбирать гальку на пляжах, ибо она гасит волны…
Биологическая станция в Больших Котах была в ведении Ольги Михайловны Кожовой, дочери именитого байкаловеда. Здесь она и появилась утром. По птичьи подвижная, быстро прошлась по лабораториям и вскоре уже наблюдала с пирса за подготовкой к спуску на воду «Пайсиса». На ней ладно сидел брючный костюм. Легкий ветерок обвевал точеное ее лицо. Глаза Ольги Михайловны струили лазурную синь, и я понял, почему для кинорежиссера Сергея Герасимова, снимавшего тут фильм «У озера», она стала прототипом одной из главных героинь картины. Выступая как-то по телевидению, он говорил, что хотел показать человека, прозрачность души которого совпадает с байкальской водой.
Ольга Михайловна, естественно, волновалась. Она несколько раз устремляла свой взгляд к конторе биостанции, к поляне среди редких кустистых сосен, к подстриженной травке ее, розовым астрам и строгому обелиску на могиле отца Михала Михалыча Кожова, к медно-бронзовой лодочке с парусом на вершинке обелиска. На смену деревянной посудине пришел теперь «планер» с электронным мозгом. Наступил момент, когда Ольга Михайловна махнула рукой провожавшим ее на пирсе и сказала «чао».
Я долго следил за красной рубкой «Пайсиса», уходившего на прицепе к месту погружения.
Вечером мне предстояло срочно улетать из Иркутска, и за мной пришел катер. Я попросил капитана подождать меня, потому что я так и не успел переговорить с вечно занятым Рулевым. Отыскал Алексея в «шмелевке». Отряд готовился отметить вечером дни рождения Сагалевича и Подражанского. Сюрпризом товарищам- именинникам были медали. На пластинке выгравированы силуэт Кремля и надпись «Герою-гидронавту Подражанскому в день рождения от соучастников. Пос. Б. Коты. За глубины Байкала». Такой же награды удостоил коллектив и Сагалевича. Рулев заканчивал отделку медалей, шлифуя их шкуркой.
— Я вас слушаю, — сказал он, взглянув на меня.
Я впервые увидел вблизи глаза Алексея. Белки их были мутноватыми и в красных прожилках. Вспомнилось мне сказанное Подражанским: «Ребята в отряде работают, если говорить лозунгово, за идею. Больше ничего нельзя ни добавить, ни прибавить».
«У их космоса не та престижность, что у запланетного, — подумал я, — но медали героям освоения его будут не менее ценны, чем большие государственные награды».
Я узнал, что Алексей закончил Московский авиационный институт и специализировался на оснащении летательных аппаратов. Он москвич по рождению и абсолютно сухопутный человек, бывал на море с родителями лишь во время их отпусков. В вузе увлекся подводным спортом и побывал с аквалангом на Белом, Баренцевом, Японском и Черном морях.
Задаю ему вопрос, который волновал меня уже не один раз.
— Думалось ли тебе во время погружений в «Пайси- се» и потом на земле о «вечном», о смысле жизни?
Рулев долго молчал.
— Кажется, не приходилось, — ответил он после раздумья, — голова занята, полна конкретной работы.
— Неужели так и живешь в философской пустыне? — спросил я.
А он ответил мне вдруг словами Паскаля:
— «Мы так неразумны, что блуждаем во времени, нам не принадлежащем, — в прошлом и будущем, а настоящее ускользает».
— Бывают моменты, — продолжил Рулев, — что перед сном начинаю думать я о большом, но сразу же обрубаюсь. И сплю без сновидений. А с подъема свободных минут уже нет.
Через несколько минут я прыгаю с пирса на катер и машу рукой Рулеву, Подражанскому, который к празднеству готовит на берегу полуфабрикаты для шашлыков, другим парням. И ловлю себя на мысли, что с нетерпением буду ждать теперь известий о работе гидронавтов в Атлантике и Тихом океане… И жалко до слез за дикое какое-то требование моего начальства возвращаться в Тюмень, ведь на завтра было намечено, что я опущусь с ребятами на дно Байкала…
Александр Мищенко Диалоги «смутного времени»
Посвящаю бесценной жемчужине моей Нине
«Взлет» в пучины Байкала
Впервые в истории Байкала летом 1977 года советские ученые опустились на дно его на подводных аппаратах «Пайсис».
Интерес к «Пайсисам» огромен. На пирсе поселка Лиственичное всегда людно. Особенно много народу в дни погружений, утром, когда кран плавно и бережно, словно под крюком у него хрустальный сосуд, переносит застропленный аппарат на воду. Гидронавты с баржи удерживают его тросами от раскачки. Плывущий в воздухе «Пайсис» с тремя глазами-иллюминаторами кажется странным и добрым, как Чебурашка. Глаза и уши электронного существа — вынесенные на кронштейнах кинокамера и фотоаппарат, гидролокатор. Ноги — лыжи, клешня — манипулятор. Полный комплект чувств: датчики позволяют определять температуру, соленость воды, наличие в ней кислорода, скорость течения. Обрабатывается поступающая информация бортовым компьютером.
Впервые я приехал к месту стоянки «Пайсисов» с участниками Всесоюзного совещания озероведов.
Ветеран-гидронавт Владимир Сергеевич Кузин, которого в отряде зовут дядей Кузей, устроился прямо на стальных прутьях решетчатого ограждения аппаратов и едва успевает отвечать на вопросы публики.
Интригует надпись «Пайсис» на красных коронах- рубках. Слово это с латинского — зодиакальное «созвездие рыб». Построены аппараты по заказу и под наблюдением советских ученых в Канаде.
Дядя Кузя сообщает массу подробностей. Пресс любопытных создает особые психологические перегрузки гидронавтам. Они, к сожалению, сопровождают современных «гомо акватикус» всех стран со дня первого погружения группы Жака-Ива Кусто.
На береговой базе экспедиции напряженная работа, гидронавты готовятся к переезду на новую стоянку, в поселок Большие Коты и пакуют оборудование, хозяйственную утварь, спальные комплекты. Командир отряда Александр Подражанский в беготне, хлопотах, заботах, радуется про себя, что отдал «на съедение массам» Кузина. Иду на базу к Подражанскому, памятуя о проницательном Лабрюйере, который писал: «Человек науки доступен для всех, как уличная тумба: каждый может видеть его во всякое время и в любом виде — в постели, нагим, одетым, здоровым, больным».
Подражанский на ходу дает кому-то указание, бросается в глаза чапаевская натура этого крепыша в расстегнутой кожаной куртке.
Он мягко и решительно заявляет, что не имеет времени для разговоров ни сейчас, ни в обозримом трехдневном будущем и что руководство института телеграфно запретило экспедиции контакты со всеми пишущими. Я не ухожу. Вид у меня, вероятно, страдальческий. Белесые ресницы Подражанского дрогнули вдруг, он обмяк взглядом и житейски просто сказал, что девять лет не был он уже в отпуске, с того самого времени, когда начал обихаживать подводный дом «Черномор»… Договорились с ним, что я приеду в Большие Коты. Я с благодарностью подумал, что мореманы добрее сухопутников, потому что на их долю больше выпадает лиха. И вот я плыву к гидронавтам на судне «Профессор Тресков». Оно подворачивает ближе к берегу, туда, где к склону гор прилепился поселок Большие Коты. Причаливаем к пирсу. В поселочке живут и работают сотрудники биологической станции Иркутского университета, которые радушно встретили океанологов.
Им отдали половину причала, отвели деревянное общежитие под сенью высоких кряжистых сосен и летнее туристическое кафе «Прожорливый гаммарус» (гамма- рус — это рачок, абориген вод Байкала).
Поднимаюсь на деревянный настил пирса и через десять минут уже спускаюсь через рубку по лесенке в жилой, двухметровый диаметром шарик «Пайсиса», половину которого заняла электроника. В тесной сфере Анатолий Сагалевич и четыре гостя, едва втиснулись в нее. Сагалевич настроил экран телевизора, и мы с телекамерой погружаемся в глубины Байкала у Лиственничного, следим за «стыковкою» в царстве тьмы двух аппаратов «Пайсис». Мерцают хрустально-изумрудные, рубиновые и янтарные огонечки на приборной доске.
На следующий день у Больших Котов вновь «пошли вниз», как здесь выражаются, гидронавты. Я устроился на судне сопровождения с руководителем погружения Анатолием Сагалевичем, плотное лицо его непроницаемо, как у энлонавта.
Кандидат технических наук Сагалевич обучался искусству пилотирования «Пайсисом» у индейца Стива Джонсона. Он два года прожил в Ванкувере в Канаде и внес свою конструкторскую лепту в оснащение аппаратов исследовательским оборудованием.
Над Байкалом солнечно, но погода неспокойна. Порывами дует со стороны бирюзовых в отдалении вершин хребта Хамар-Дабан култук. Это коварный сырой ветер, предвестник дождей, он в любой момент может сдаться дующему ему навстречу верховику. Сталкиваясь в грозной схватке, два грозных гиганта рождают «толкуны» — бестолковые волны, взлетающие гребнями-гейзерами вверх. Сагалевич знает об этом и постоянно определяет ручным пеленгатором местоположение «Пайсиса». Помогает ему дядя Кузя. Он крутит головку приемника и шарит ультразвуковыми лучами-сигналами по глубинам. Когда «Пайсис» запеленгован, в приемнике гулко, тревожно и с силою звучат сигналы. Они как слышимые в стетоскоп удары сердца. Все глубже и глубже уходят по каньону «Жилище» три гидронавта. Сагалевич говорит с ними через миниатюрный ручной аппарат. Голоса с глубин сопровождает эхо, и это придает звуковому фону нечто фантастическое, неземное.
В свободные от связи минуты Сагалевич рассказывает мне об американце Скотте Карпентере, который был и космонавтом, и гидронавтом. Это он заметил однажды, что гидросфера более агрессивна. У Скотта Карпентера наступил такой день и час, когда он сказал: «Я все посмотрел, что может увидеть землянин, и могу заняться теперь цветами». И стал фермером. Сагалевич делает свой вывод из этого:
— Символичный шаг. По себе знаю, что в глубинах моря шум листвы леса, голубое небо и белые облака обретают другую цену для человека…
Дядя Кузя развесил на сушку легкий, плотно облегающий тело синтетический водолазный костюм, в котором плавает отцеплять и цеплять «Пайсис» при погрузочно-разгрузочных операциях у пирса, а потом с явным удовлетворением сидит в страшноватом своем чешуйчатом, с блестками одеянии на рубке, когда «Пайсис» транспортируют к месту погружения. Зрителям представляется возможность щелкать экзотичные кадры. У Кузина веселые, навыкате глаза, что роднит его с великим Эйнштейном.
Кузин слазил в трюм и по-домашнему расположился посреди судна с двумя кастрюлями, со сноровкою старого холостяка чистит картошку: подходит время обеда. Он начинал когда-то с подводного спорта, с увлечением проектировал по вечерам и ночам с Александром Под- ражанским в московской его квартире подводную станцию «Черномор».
— Жены терпят вас с вашими вечными командировками? — спрашивают Кузина. Он крутнул на меня белки глаз.
— Они нас любят.
Кузин дичится чернильного воинства и поглядывает на меня косовато, не в силах еще вытравить в себе злость к одному из корреспондентов, который написал, что он лихо закладывал виражи в подводных каньонах Байкала и «висел на хвосте» с аппаратом. Домысел журналиста обернулся телеграфным выговором руководства института Кузину «за нарушение техники безопасности». В рассказе Владимира Сергеевича об этом казусе улавливаются уже, однако, шутливые нотки. Подыгрывая Кузину, Сагалевич заявил:
— Дуст или автомат нужен на таких врунов.
— Лучше автомат, — басовито откликнулся дядя Кузя, — радикально и экологично: не отравляет окружающую среду.
В общежитии уже по окончании рабочего дня Сагалевич вдруг начал бриться.
— Чего это ты марафетишься на ночь глядя? — спросил Подражанский. Сагалевич, не моргнув глазом, ответил:
— Может, дама приснится ночью, а я небритый, неудобно будет, оскандалюсь.
Вечером после ужина гидронавты тщательно продумывают развесовку членов экипажа на случай прилета из Москвы стопятикилограммового ученого из института. Аппарат рассчитан на соленую морскую воду, в пресном Байкале плавучесть его резко уменьшилась, и приходится до килограммчика учитывать вес пилотов.
В предзакатный час на берегу Байкала состоялся матч по волейболу. «Моржи» стали нырять в студеные воды озера. Эта процедура называется здесь байкализацией.
До полуночи пробыл я на барже, где «спят «Пайси- сы». Неутомимый пилот субмарины Алексей Рулев, безукоризненный в работе, как электронный механизм, раньше двенадцати часов не уходит отсюда. Он подтягивает крепежные винты аппаратов, прокачивает масляную систему. В паре с ним работает Кузин. Нужно обдувать, сушить «Пайсис» приборчиком «Феней», заряжать аккумуляторы, закачивать воздух в системы, проверять гидронасосы. Как и в любом сложном устройстве, в «Пай- сисе» всегда что нибудь выходит из строя. На этот раз барахлит антенна, и Кузин осторожно и чутко простукивает ее чем-то тяжелым под добродушное подтрунивание аса ремонтных работ Володи Шмелева, который «бьет» дядю Кузю стихом Пушкина:
Российским лечат молотком
Изделье легкое Европы.
Мастерскую его на барже зовут «шмелевкой», тут в идеальном порядке разложены по своим местам сверла всяких размеров, ключи, молоточки и всякая другая ремонтная всячина. В этот вечер хозяин ее работал за выносным верстачком у «Пайсисов». Он склонился под световым колпаком над деталькой гидролокатора. Подтачивает ее напильником, что-то размечает на бумаге линейкой и карандашом и сует его, как завзятый столяр, за ухо, под пышные кудри. У электрического фонаря вьются облаком светолюбивые насекомые, создавая нимб вокруг головы экспедиционного умельца, который может подковать, кажется, и комара.
Не отрываясь от дела, Шмелев неторопливо рассказывает мне, что родился на полярном круге, в городе Салехарде, что жизнь его давно связана с транспортом: в армии служил в авиации, работал помощником машиниста тепловоза, кочегаром на паровозе, в железнодорожном цехе Уралтяжмаша в Свердловске. Не утаивает грехи молодости, завихрения, которые увели его от семьи и медицинского института.
— Хотелось лечить людей, а лечу теперь подводные аппараты, — говорит он.
А с пилотом «Пайсиса» Сергеем Суконкиным мы разговорились следующим утром, когда гидронавты начали готовить к спуску на воду один из двух аппаратов. Я опять услышал строки Пушкина. Когда мне попал на глаза позже томик его, я понял, что книжка «ходила по рукам».
Сергей неспроста говорил о тех, «кто славы, денег и чинов спокойно в очередь добился». Он учился в Энергетическом институте, и энергетика влекла его как честная отрасль жизни… Он делал один «порыв из вещественности» за другим. Отец его, видный энергетик, прошедший через строительство ГЭС у Волгограда и в Асуане, мог бы устроить сына в «тепленькое» место, но сын стал пробиваться в институт океанологии…
Внимание Суконкина и еще нескольких его коллег отвлекла стайка бесхитростных, как васильки в поле, местных девушек, которые любовались «Пайсисами» и пилотами, по-птичьи щебеча между собой. Сергей толкнул в бок Подражанского.
— На тебя, Саша, смотрят, включай флюид, и присушены девушки.
— Можно бы и включить, — с улыбкой говорит ему Подражанский, — у меня сильное телепатическое поле, далеко берет. Да вот беда — напряжение малое, тонкая натура…
И засмеялся глазами, а мне вспомнился вечерний его рассказ:
— Выезд на мотоцикле праздником был для меня всегда. Натура у меня возбудимая, а я любил эту технику. При всем при том умел сдержать себя, понимая, что мотоцикл — быстро движущийся предмет, источник повышенной опасности. А друг мой дядя Кузя лихачил. Тонкости не хватало ему. И с «Пайсисом» он резковато работает.
Мне стало ясно, отчего могло показаться корреспонденту, что Кузин «повис на хвосте» с «Пайсисом»…
«Лирические разговоры» занимают минуту-две, и снова внимание пилотского люда приковано к «Пайсису».
Аппарат уже подают по рельсам под стрелу подъемного крана. Сегодня на дно Байкала уходят самые молодые в отряде командир экипажа Алексей Рулев, второй пилот Женя Чернов и наблюдатель старший научный сотрудник биостанции Вячеслав Максимов. Обладатель черных кудрей, острой смоляной бороды и крючковатого носа, он первый биолог, спускающийся для работы в глубинах Байкала на «Пайсисе».
— Аппарат готов к задрайке люка, — передал по связи Рулев. В створе каньона «Жилище» «Пайсис» погружается в воду. Исчезает яркая, как коралл, алая рубка. Колышется зеленовато-небесная гладь озера. Над Байкалом ослепительно светит солнце. Тишина, абсолютный штиль. Поверхность озера отливает шелком и кажется туго натянутой, как парашютный купол. Максимов говорил мне, что это настоящий праздник света и лучше в Больших Котах бывает лишь зимой.
За иллюминаторами изголуба-зеленая прозрачность сияющих в лучах солнца вод. Аппарат входит в облако планктона. Переливается, дрожит живая сетка серебряных точек. С глубиной краски меркнут, сереют, словно в зимние сумерки. И снизу вверх, на подводный аппарат, на иллюминаторы обильно летят снежинки планктона, корабль парит в густом снегопаде. Словно завывает вьюга в трубе — это звук от скольжения аппарата в воде. В него вплетается воющее гудение гироскопа. Постоянно шумят приборы. Давление на обитаемую сферу растет, реально, физически ощущает экипаж многотонную толщу воды над собой.
На глубине 140 метров «Пайсис» объят уже чернильной тьмой. Мощные подводные светильники выхватывают новое облако в прозрачно-голубой сфере. Все движется, живет, вьется. Так хороводят в темную августовскую ночь под фонарями рои насекомых.
— Потрясла меня мозаика, пятнистость в распределении планктона — коловраток, простейших, низших ракообразных, которые держатся своими сообществами, — рассказывал мне по возвращении из полета в водных пучинах Слава Максимов. — Все разграничено по сферам. Вместе с облаками кочуют и рыбы. Открывалось то, что можно было только предполагать. Планктон простирается до самого дна. О безжизненности глубин и тем более о некоей пустыне нет смысла говорить.
С двухсот метров, как в другом царстве, пошли только крупные формы рачка-гаммаруса. Глубоководные байкальские рыбы голомянки отдыхают вниз головой. Увидели мы, и как пикируют они на дно, взрыхливая серозеленый ил. Голомянки — настоящие пахари дна, дающие толчок жизни, движению бактерий, процессам круговорота органики. Куча бактерий набрасывается на чужеродную массу и начинает сражение с ней. И нам, ученым, нужно научиться помогать Байкалу в его благородной битве за кристальную свою чистоту.
— Десять лет я изучаю рыб, и представители каждого вида казались мне одинаковыми, «на одно лицо», — говорил Слава, — но вдруг по-новому увидел голомянок — прозрачных рыбок с темными головами и выразительными большими глазами. Каждая из них неповторима по осанке, форме и взгляду. Мордашки у всех кажутся выражением собственной рыбьей сути. Хищные, безжалостные, миролюбивые, лояльные, любопытные, безразличные, агрессивные, царственные, барского вида голомянки появлялись за иллюминаторами. Но все труженики, все были в движении. Мы чувствовали себя плавающими в аквариуме.
Человечество заселило сейчас практически всю сушу. Люди живут даже на айсбергах. Жак-Ив Кусто заметил однажды, что и в водных глубинах до 60 метров становится людно. А в этот момент наш жилой шарик объявился на байкальском дне.
Глубина 250 метров. Привычно «дирижируя» тумблерами, кнопками и рычажками, Алексей Рулев спланировал на гребень крутой стены каньона. Женя Чернов откачал воду до нулевой плавучести «Пайсиса», который завис над пропастью и сидел на грунте одной лыжей. Гидронавты остановились обедать. Ели бутерброды, запивая их кофе. Играла музыка, толкались в иллюминаторы голомянки.
Вновь включены электродвигатели, заурчали насосы, заполняя емкости забортной водой.
Глубина 330 метров. «Пайсис» быстро шел вниз. Алексей Рулев в недавние студенческие годы не раз опускался на дно морей с аквалангом и всегда держался настороженно в водных пучинах. Он скорее интуитивно, чем сознанием, чувствовал опасность в туманно-голубой мгле.
— Женя, вижу грунт, — возбужденно воскликнул Алексей, сидя на коленках на специальной подушечке в командирском углублении на дне шарика. Чернов и Максимов лежали на боковых скамейках и глядели в свои иллюминаторы. Второй пилот среагировал мгновенно, словно электронный блок «Пайсиса», и затормозил аппарат. А Рулев подумал: «Так можно врезаться».
Максимов уже отметил про себя стальную невозмутимость молодого пилота. Это о таких гидронавтах говорил Жак-Ив Кусто: «Спокойная уверенность, как в отчетах с орбиты советских космонавтов».
550 метров. Выходы материковых горных пород. Словно серебряные монеты светятся на выступах бляшки губок — простейших организмов Байкала. Слава Максимов будет рассказывать мне потом:
— Ученые считали, что губок и водорослей нет на глубинах ниже 30–40 метров — туда не проникает необходимый для синтеза свет. И вот — открытие! Значит, здесь, на дне, в кромешной тьме идут неизвестные нам пока процессы синтеза. Губки питаются, фильтруя влагу, вся толща озера самоочищается.
А пока Максимов комментирует увиденное по радиосвязи руководителю погружения Подражанскому. Мы все на судне сопровождения слышим первозданную колумбовскую радость в голосе Славы из гулкой сферы подводного аппарата. «Чудесно, чудесно вокруг», — несутся сквозь водные толщи его звуковые импульсы.
«Пайсис» поднимается вверх. Он, как дирижабль, идет в полутора метрах от вертикальной стенки каньона, освещая ее прожектором, опускается в пропасть, на дне которой вьется «каменная речка» осыпи из окатанной гальки.
Встречаются гротики, у которых сидят довольные собой, флегматичные подводные обитатели бычки-ши- роколобки. Ищуще водит усиками-антеннами гаммарус. Под «Пайсис» уплывают угольно-черные глуби…
Мы сидим с Подражанским на трюмной крышке.
— Саша, какие опасности поджидают гидронавтов в глубинах? — спрашивают его. Он огладил скользом короткие седоватые волосы. Заблестели на солнце серебряные ниточки кольца на руке Подражанского — талисман, который подарила ему жена. И мне подумалось, что мой вопрос неуместен. Саша молчал и заговорил внезапно, глядя куда-то поверх моей головы:
— Долго о них говорить надо. Десятки случаев могут быть и десятки выходов из каждого положения. Страшновато бывает. В самолете не боится летать только ребенок, потому что он еще ничего не знает… Разгерметизация — гибель. Японский экипаж сгорел на десятиметровой глубине. Привалить может скальным обломком, если сорвется он с мутьевым потоком, застрять в каньоне. Клешню зажало — оказия. Ее можно автоматически обрубить, обрубаются и двигатели с боков. В «кастрюле» у рубки лежит двухкилометровый аварийный трос, «катапультируем» его, если что, наверх…
Он стукнул вдруг кулаком по крышке.
— Эх, зачухался утром, не поздравил Сагалевича с днем рождения.
И в приемник летит:
— Берег, берег, Сагалевич, Толя, поздравляю с праздником!
Потом он стоит у борта, смотрит на громады гор, бархат лесов, голубую даль в глубоком распадке по каньону «Жилище» на суше и вполголоса декламирует:
Лучше гор могут быть только горы…
Достал фотоаппарат, за два месяца он впервые берет его в руки. Утром в объектив попал родной «Пайсис», щелкал и пейзажи. Первые «паузы» в спокойных и тихих Больших Котах, где люди провинциально добры и милы. В этот редкий момент покоя пронизало его волной ответной доброты и любви к ним. И Подражанский подумал: «Что же такое провинциальность, с чего она начинается и что же есть счастье?..» Вспыхнуло в нем желание посетить наконец в отпуске родные места в Вологодской области, взглянуть на кресты сельского кладбища, потолковать с дебелыми стариками, послушать напевы говора русской деревни. Это в Подражанском просыпалась душа тургеневского Касьяна с Красивой Мечи. И увиделась ему кайма берегов Байкала, когда расцветал кущами там кипрей. Захотелось дохнуть вновь на мелкие синие свечечки шишек кедрового стланика, пройти тропкою через синие россыпи голубицы. Вспомнился Подражанскому Крым, цветистые соляные «плантации» у Арабатской стрелки, виноградники в котловине полуострова Казантип, мало кем знаемая «Ривьера» в диком уголке Крыма, «кладбище кораблей» Тарханку- та, дикие, величественные скалы его, изрезанные ветром и морем, белые как снег пески. Мерцающие голубые воды с недвижно висящими медузами, сияние полыхающих, словно зарево, зарослей водоросли цистозиры, где живут флуоресцирующие ночесветки. Зашумели в памяти Подражанского девять его безотпускных лет, испытания «Черномора». Тогда он мыслил тоннами грузов, сортами стали, поставкой узлов к «Черномору» с ряда заводов, попытками приспособить детищу творческой группы ноги из отработавших свое шасси ИЛ-18. Вновь будто переживал он штормовую зыбь и подводный дрейф с «Черномором», когда отрывался их дом от земли и подпрыгивал, как испуганный воробей, и выдержал- таки испытание. Ощутил себя Подражанский пропитанным насквозь азотом и вновь словно бы дышал сжатым, как пружина, воздухом, который прилипает во рту, возвращался наверх с 250-метровой глубины столько же, сколько летит с Луны домой астронавт. Ожили в памяти баротравмы, близость грозной, как рык, кессонки. Ощутило тело его разъедающую кожу морскую воду. Увидел себя он киношно: как обливается пресной водой из шланга и вяленый будто шагает с базы. Потом была подготовка к Байкалу, упаковка и отправка в Коты 75 ящиков с оборудованием для «Пайсисов». Не мог не раздуматься Подражанский об окончании работ в этой экспедиции. Хорошо представил он, что на год вперед ждет его новая чехарда с перевалками, монтажом, демонтажом, когда не скажешь жене о дне возврата домой потому, что ничего не знаешь и трудно предугадать…
Подражанский оттолкнулся от борта и резко прошагал в рубку, на связь с «Пайсисом». Вновь ушел он в работу, чтоб отрешиться от мрачных мыслей.
А потом, когда он вылез на берег после «байкализации», я опять завел с ним разговор.
— Думалось ли в «Пайсисе», когда опускался на дно, о мировом человечестве, о людях?
И он ответил с необыкновенной реакцией:
— Мы о них всегда думаем и пытаемся навязать дирекции института заботливое и теплое отношение к людям…
Услышал я от Подражанского и такую фразу: «Сейчас «Пайсис» работает в десятирублевой зоне». Эта фраза вмещала в себя долгие вечерние и ночные бдения Подражанского, его анализ существующих в мире и в Союзе расценок за работы в обитаемых аппаратах. С расчетами Подражанского в институте уже согласились.
Разговоры с руководителем отряда глубоководников лишний раз подтвердили: необычная среда, в которой формировались и формируются характеры гидронавтов, создали и определенный разрыв их с основной массой океанологов. Один из проектировщиков «Черномора» Павел Боровиков справедливо писал в своей книге «Лаборатория на морском дне» «об определенной консервативности океанологов» в отношении их к подводным аппаратам. А нервные перегрузки от всего этого испытывали, конечно, пилоты-подводники…
Но вернусь в глубины Байкала, к экипажу «Пайсиса».
Максимов ощутил, как в области груди начало давить, стало тяжело дышать, опьяняющая расслабленность разливалась по телу. Излишек углекислого газа почувствовали и пилоты, они привыкли к этому, да и перепад был в пределах допусков. Это подтверждали и показания приборов.
— Женя, подбавь кислорода, — скомандовал Рулев.
Максимов не отрывался от иллюминатора. Души его коснулось уже дыхание не знаемой им ранее «подводной цивилизации», которая рождалась в грезах писателей- фантастов о подводных городах и населяющих их людей.
По просьбе Максимова для исследования и в музей биостанции Женя взял манипулятором образцы с губками и нежную светло-розовую планарию. «Пайсис» идет вверх над «каменной речкой». На склонах каньона ясно видны трещины, следы свежих тектонических подвижек, Максимов говорит пилотам:
— Правы геологи — живой склон.
Мне довелось рассматривать карту Байкала, когда геофизики экспедиции говорили о его тектонических зонах, впадинах и живых разломах. Геологические термины были сухи, но я ощущал в них блоковский «жар холодных числ». Байкальская расщелина ведет себя подобно океанам. В их рифтовых зонах формируется молодая кора, блоки ее растекаются, удаляясь друг от друга. Как доказано уже, на два сантиметра в год. Так, глядишь, через сотни мульонов лет задрейфует наш Дальний Восток в американские веси. Разрывается суша, в общем, в районе Байкала. «Можно ли назвать его океаном?» — спросил я ученых. «Сходство байкальского дна с морским подтвердилось», — ответили они…
В «Пайсисе» было холодновато. У Максимова мерзли ноги. Он поеживался от попадающего за шиворот конденсата. И только Рулев до сих пор еще ощущал после погружения с аквалангами необычайную сухость в аппарате. Холодная вода усиливает обмен веществ, и ему, худощавому парню, расходовавшему энергию «не по средствам», было особенно трудно. В морских глубинах он завидовал толстякам, которые плавали подобно дельфинам, тюленям и нерпам.
В водных высях все зазеленело, заплясали в толще их прозрачные лучи солнца. Близость земли вызвала прилив радости у Максимова. Одновременно с нею вспыхнуло и сожаление, что погружение так быстро закончилось. Он посмотрел на руку. Циферблат показал, что прошло восемь часов. Они пролетели для Славы за 30–40 минут. Это испытывают все, кто работает в «Пайсисах». В гидрокосмосе биологические часы отключаются…
Все население поселка от мала до велика пришло встретить своего гидронавта. На пирсе гулко и возбужденно зааплодировали, когда он вылез из аппарата. Бледный и растерянно-счастливый, Максимов, пошатываясь, шел по земле в серой капитанской фуражке, из- под которой в «лирическом беспорядке» выбивались черные кудри. Он сразу же отправился в дизельную, готовый затопить с радости гидронавтов электричеством. Потом нагрел им баню, добыл футбольный мяч, купил бутылку шампанского и повел Чернова и Рулева в заросли дикой малины.
— С куста закусите, ребята, — возбужденно говорил он. — Где вы еще отведаете такой ягоды?..
А когда на озеро пал белым снегом вечерний туман, открыв панораму выросшего словно бы на глазах хребта Хамар-Дабан, который «прижал» море и превратил его в озерную чашу, Слава спустился к берегу и пошел вдоль Байкала по песчаной тропке. Остановился у раскидистых сосен и словно застыл на месте.
Растворился в темени лиловый Хамар-Дабан на противоположной стороне. Небо будто промыли с солью. И звезды сияли с острым кристаллическим блеском. И словно поля в лунном свете виделись Максимову звездные туманности.
Я стоял на крыльце «Прожорливого гаммаруса» и наблюдал за баржей, где работали еще с «Пайсисами» гидронавты. Из колокола над «шмелевкой» лилась какая-то заморская мелодия.
В берег у пирса с силою ткнулась лодка, это пришел на «конверте» под двумя моторами сотрудник лимнологического института в Лиственичном Юрий Фиалков, который готовился с «Пайсиса» продолжать обследование каньона «Жилище». Мы почти до самого сна проговорили с ним об открытиях, сделанных им с подводного аппарата. Зажигательно рассказывал Фиалков о своем коллеге-рыбнике Геннадии Сигилеве, помогавшем ему интерпретировать «добытые со дна» Байкала факты.
Каньоны в новой трактовке — артерии наносов. Они приурочены к разломам и впадинам, где мыли в прошлые века золото, и это наверняка заинтересует геологов. Фиалков подчеркивал, что строители должны возводить морские сооружения в зоне накоплений наносов, что опасно выбирать гальку на пляжах, ибо она гасит волны…
Биологическая станция в Больших Котах была в ведении Ольги Михайловны Кожовой, дочери именитого байкаловеда. Здесь она и появилась утром. По птичьи подвижная, быстро прошлась по лабораториям и вскоре уже наблюдала с пирса за подготовкой к спуску на воду «Пайсиса». На ней ладно сидел брючный костюм. Легкий ветерок обвевал точеное ее лицо. Глаза Ольги Михайловны струили лазурную синь, и я понял, почему для кинорежиссера Сергея Герасимова, снимавшего тут фильм «У озера», она стала прототипом одной из главных героинь картины. Выступая как-то по телевидению, он говорил, что хотел показать человека, прозрачность души которого совпадает с байкальской водой.
Ольга Михайловна, естественно, волновалась. Она несколько раз устремляла свой взгляд к конторе биостанции, к поляне среди редких кустистых сосен, к подстриженной травке ее, розовым астрам и строгому обелиску на могиле отца Михала Михалыча Кожова, к медно-бронзовой лодочке с парусом на вершинке обелиска. На смену деревянной посудине пришел теперь «планер» с электронным мозгом. Наступил момент, когда Ольга Михайловна махнула рукой провожавшим ее на пирсе и сказала «чао».
Я долго следил за красной рубкой «Пайсиса», уходившего на прицепе к месту погружения.
Вечером мне предстояло срочно улетать из Иркутска, и за мной пришел катер. Я попросил капитана подождать меня, потому что я так и не успел переговорить с вечно занятым Рулевым. Отыскал Алексея в «шмелевке». Отряд готовился отметить вечером дни рождения Сагалевича и Подражанского. Сюрпризом товарищам- именинникам были медали. На пластинке выгравированы силуэт Кремля и надпись «Герою-гидронавту Подражанскому в день рождения от соучастников. Пос. Б. Коты. За глубины Байкала». Такой же награды удостоил коллектив и Сагалевича. Рулев заканчивал отделку медалей, шлифуя их шкуркой.
— Я вас слушаю, — сказал он, взглянув на меня.
Я впервые увидел вблизи глаза Алексея. Белки их были мутноватыми и в красных прожилках. Вспомнилось мне сказанное Подражанским: «Ребята в отряде работают, если говорить лозунгово, за идею. Больше ничего нельзя ни добавить, ни прибавить».
«У их космоса не та престижность, что у запланетного, — подумал я, — но медали героям освоения его будут не менее ценны, чем большие государственные награды».
Я узнал, что Алексей закончил Московский авиационный институт и специализировался на оснащении летательных аппаратов. Он москвич по рождению и абсолютно сухопутный человек, бывал на море с родителями лишь во время их отпусков. В вузе увлекся подводным спортом и побывал с аквалангом на Белом, Баренцевом, Японском и Черном морях.
Задаю ему вопрос, который волновал меня уже не один раз.
— Думалось ли тебе во время погружений в «Пайси- се» и потом на земле о «вечном», о смысле жизни?
Рулев долго молчал.
— Кажется, не приходилось, — ответил он после раздумья, — голова занята, полна конкретной работы.
— Неужели так и живешь в философской пустыне? — спросил я.
А он ответил мне вдруг словами Паскаля:
— «Мы так неразумны, что блуждаем во времени, нам не принадлежащем, — в прошлом и будущем, а настоящее ускользает».
— Бывают моменты, — продолжил Рулев, — что перед сном начинаю думать я о большом, но сразу же обрубаюсь. И сплю без сновидений. А с подъема свободных минут уже нет.
Через несколько минут я прыгаю с пирса на катер и машу рукой Рулеву, Подражанскому, который к празднеству готовит на берегу полуфабрикаты для шашлыков, другим парням. И ловлю себя на мысли, что с нетерпением буду ждать теперь известий о работе гидронавтов в Атлантике и Тихом океане… И жалко до слез за дикое какое-то требование моего начальства возвращаться в Тюмень, ведь на завтра было намечено, что я опущусь с ребятами на дно Байкала…