Александр Мищенко Диалоги «смутного времени»
Посвящаю бесценной жемчужине моей Нине
«Мой идеал — искатель истины и пространств…»
Я застал президента телерадиокомпании «Регион-Тюмень», писателя Анатолия Константиновича Омельчука дома не в лучшее время: накануне он попал в автомобильную аварию. Нога у него в гипсе, рядом с креслом стоят костыли. Сидим в его домашнем кабинетике. Собеседник мой в тельняшке, что очень вяжется с его страстью к приключениям-плаваниям. Очки на лоб подняты, будто только что оторвался от книги, а книгочей он известный. Глаза какие-то странные: то они у него карие, то вдруг становятся голубоватые. Омельчук ловит мой взгляд. Поясняет:
— Мой окулист мне сказал, что в глазах у меня, как в мозгу у умирающего Ленина, — с сосудами полный маразм. Чтение утомляет: какое-то облачко бегает по глазу.
«Оно-то и меняет его цвет», — подумал я.
— Мне с тобою трудно говорить, Анатолий, — приступаю я к беседе, — ты ж человек с проникающей мыслью. Хочу я написать об Омельчуке, которого не знают или знают мало. Наполняя смыслом в книгах, по радио и телевидению «белые пятна» Сибири, ты открыл нам десятки замечательных сибиряков, которые достойны томов ЖЗЛ. Чего стоит один Ядринцев!
— Николай Михайлович Ядринцев в истории русской общественной мысли, а тем более в истории становления Сибири, ее самоосознания — великая фигура. Это писатель, путешественник, этнограф и общественный деятель.
— Мне врезалась в память одна его фраза, Ядринцев заявлял, что Сибирь могла бы «в лучших условиях быть страной довольства, богатства и счастья». Эти слова и в конце нашего века звучат злободневно. Я поймал себя на мысли, что лет через сто тебя станут изучать так же, как ты — Ядринцева, по крупицам будут собирать сведения. Мне-то сейчас намного легче рассказать о тебе, чем я и хочу воспользоваться.
— Не стоит соразмерять мой скромный вклад и все, что сделано Ядринцевым. Я из племени публикаторов, просветителей.
— Сойдемся на том, что я имею право на свой субъективный взгляд.
— О’кей! — сказал покладисто Омельчук и качнул выпрямленной в гипсе ногой. — Ну, если о Ядринцеве говорить, то нашим современникам полезно знать этого страстного патриота Сибири. Если вести речь обо мне, то мой идеал — искатель истины и пространств, а конкретно — Александр Кастрен, который произвел на меня как на личность, на пишущего человека неизгладимое впечатление.
В минуту неуемной тревоги, опустошенности и душевной неприкаянности я всегда помню, что есть такой человек — Александр Кастрен, который каждую минуту своей жизни жил тяжело, но находил в себе силы жить ее полно и достойно.
Анатолий Омельчук «Манящий свет звезды полярной»
— Студентом еще я прочел старинный некролог о финне Кастрене и понял, что человечество всегда рождает таких героев, как он. Это люди — факелы, они независимы от режимов, идеологии и разных пристрастий. Нам же в то время ставили в пример Павку Корчагина и Павлика Морозова. Александр Кастрен подался в пятилетнее сибирское путешествие на прародину финнов и с каждым днем, как он писал домой, находил все более сходства между финским и сибирскими языками. Изучая язык и быт аборигенов Сибири, этот ученый сделал столько, что потом о нем сказали, что он опередил даже своих последователей. А отправился Кастрен в свою героическую экспедицию смертельно больной: его мучил туберкулез. Было ему тогда 28 лет.
Ясно, конечно, что путешествие ускоряло его смерть, но он отважился на него. Дополнительные годы существования не позволили бы ему свершить главное в жизни. Но он все взвесил и сделал разумный, рациональный выбор, который я до сих пор не могу осознать. Дошло до меня только ощущение свободы этого поступка. Не прозябание выбрал Александр Кастрен, а путь искания, сниспосланный ему Богом. Закончив университет, я на какое-то время забыл о Кастрене, хотя он жил во мне, я не сомневался, что вернусь к нему. Мне хотелось написать книгу о бедствиях и драмах Сибири. Я обратился к Ядринцеву, его друзьям-соратникам. Но задуманное повествование до сих пор не получилось.
Чем выше цель ставит себе человек, тем ревностней он старается достигнуть ее и тем больше может сделать.
Александр Кастрен
— Я назову эту книгу «Партикулярное открытие Сибири». Мне нравится слово «партикулярный», что значит — частный. Сугубо личностный, мой. Рабочим названием книги было «Бедствие от богатства». Сибирь всегда страдала от избытка своих богатств. Ее немало терзали до революции, а уж в советское время надругались так, что мы еще не осознаем масштабов постигшего ее экологического бедствия. Я, Александр, человек очень целеустремленный и напишу задуманную книгу, но пока она мне не дается, потому что попала в такое время, когда все стремительно меняется. И не я управляю книгой, а она мне диктует.
— Я так думаю, что просто ты доверяешь себе, своей интуиции, и это хорошо.
Иртыш, по восприятию Александра Кастрена, река, которая движется тысячами грандиозных изгибов, подобно горячему плясуну, боясь встретиться, волнуясь от предстоящей встречи с Обью, своей возлюбленной. Течение Иртыша не так леностно, как у многих рек северной России. Он бесконечно богат рукавами, островами, мысами, заливами. Приятны для глаз разбросанные по середине реки группы цветущих деревьев, поднимающихся, кажется, из воды. Они как плавающие сады.
— Я пропутешествовал, Александр, маршрутом Кастрена, ступал на «дикий брег» Иртыша, сплавлял душу свою по Оби, вглядывался в свинцовый мрак Енисейского залива, увязал в межгорных тундрах Полярного Урала, сиротливо глотал пыль на дорогах меж бурятских гортолгоев, любовался несказанной красотою Саян. Лена, Амур, Камчатка, Сахалин, Алтай — тоже этапы моих путешествий. Побывал я даже на священной горе Белухе. Покатался и по Зарубежью: Югославия, Германия, Англия, Франция, Америка, Финляндия, Япония… По трем континентам поколесил, но прекраснее Сибири ничего не видел. Памятна мне встреча в Новосибирске с американским палеоантропологом Крисом Тернером. Он произнес замечательную фразу: «Сибирь — резерват нашей планеты». Да, богатства ее недр и ее природы — шанс для выживания человечества. Недаром же Крис заявлял, что на Сибирь молиться должно. Сибирь, между прочим, и резерват нравственности. Ясно же, что нравственность зиждется на отношении человека к природе. А кто ближе к ней? Те, кто в лесах сибирских живет, в тундрах, на берегах озер, рек и речушек. В первую очередь это коренные народы — ханты, манси, селькупы, ненцы.
Они изначально, божественно нравственны, не ставят себя выше природы.
— И очень поэтичны. Не случайно же ненцы рассказывали Кастрену, что их предки некогда ездили на орлах. И вообще ненцы — люди, которые не скрывали свою суть за фиговым листком благодарности, как открылось это Кастрену. Отношение к другим людям определялось поступками.
Томск — блестящий Париж Сибири.
Из письма Александра Кастрена
— Ты, Анатолий, насколько я понял, из рабочей семьи, интеллигент в первом поколении?
— У меня мать — крестьянка, отец — крестьянский сын, кадровый рабочий, который очень гордился тем, что он рабочий, а не пролетариат. Таковым отец себя не считал. Родился в поселке Могочино на берегу Оби в Томской области. Это, по сути, полудеревня. Здесь отец проработал сорок лет на местном лесозаводе. Мать — домохозяйка: семья у нас была немалая. Я с детства большой книголюб. Во втором классе «Войну и мир» читал.
— Как я — «Дело Артамоновых».
— Мне и «Капитал» подсунили, но история была интересней.
— Любопытство как свойство натуры вело в журналистику.
— К сожалению, встречаются нелюбопытные журналисты.
— Это чудовищно.
— Ну дальше. Учился я в Томском университете на историко-филологическом факультете. Томск, деревянно-резной, книжный город — чудо! Немало размышлял я здесь о своих корнях. Считается, что коммунистическая идеология выражает в первую очередь интересы рабочих. Я всю свою юность прожил среди них. У рабочих идеология более земная: повкалываешь — будешь жить хорошо, плохо работаешь — плохо и жить будешь. Позицию рабочих коммунисты трактовали упрощенно: нам, мол, нечего терять, кроме своих цепей. Нет, господа хорошие, каждому нормальному человеку есть, что терять. Ну, а теперь об отношении к интеллигенции. Тут все сложнее. В делении общества на классы и группы разные много условного. От имени пролетариата, к примеру, говорили толстозадые бюрократы. Подкрепляя власть свою классовой идеологией, они насаждали «волю масс». А ведь один ум может решить больше, чем тыщи рук. Ну, не убеждают ли нас в этом деяния Вернадского, Королева, Чижевского, Циолковского, Вавилова и других гениальных личностей! С уважением относясь к золотым рабочим рукам, я понимаю в то же время, что ими только проблемы свои мы не решим. У нас в стране возникла странная вещь — классовая ненависть к начальству. А весь мир жил, живет и будет жить умом. Голову человеку Бог дал. А мы все руки славим, да руки, угомониться не можем. А теперь непосредственно об интеллигенции, прежде, конечно, о дореволюционной. Она часто играла трагическую роль, внося рознь в разные слои общества. Купец, например, — занятие весьма почетное. Интеллигенты же сделали из него чучело. А сколько досталось на орехи купчихам! Но вот читаю «Лето господне» Ивана Шмелева. Он рассказывает о своем детстве, об отце-приказчике. Какая у того была культура, какая нравственность, набожность! На таких приказчиках Россия держалась. А их оболгали интеллигенты, которые при советской власти перешли в разряд пресмыкающихся перед режимом. Из моего сына, я думаю, вырастет менеджер, а не интеллигент. Надо гордиться тем, что ты сделал, а не тем, к какому слою принадлежишь. Мой личный счет — к той интеллигенции, которая знала о происходящем и молчала, ездила за рубеж, видела, что социализм построен везде, кроме нашей страны. Великая заслуга Горбачева в том, что он открыл глаза на состояние страны. Страна взглянула в пропасть и отшатнулась. И отвергла Горбачева.
— Если говорить о русской интеллигенции, Анатолий Константинович, то ее, как правило, олицетворяло дворянство. В потрясшем основания моей души беспощадно-честном исследовании «Народная монархия» Иван Солоневич развенчивает мифы о гениальности Петра Первого, сусальные покровы срывает с него, раскрывая его эпилептические движения в политике, беспробудное пьянство, бестолковость и трусость в военных делах, экологический разбой, террор как средство управления народом. Это, Анатолий, неопровержимые факты. Петр Первый всю жизнь разрушал российский порядок. Массу паразитарных прав даровал «царь-реформатор» дворянству, которое несколько веков в знак благодарности за это творило мифы о нем, фальшивки, прячась за судорожною тенью Петра, ставило этой тени литературные и другие памятники. Батыевым нашествием прошлись по русской национальной культуре Петр и его наследники, «птенцы гнезда Петрова». От последствий этого нашествия, мы, считаю, и сейчас еще не оправились. Если говорить о близком нам, литературе, то в главных героях ее ходят рефлексирующие личности. А ведь стержневое русло народной жизни — созидание, историю творят беззаветным трудом. Два десятилетия назад около кинотеатра «Темп» в Тюмени можно было увидеть безногого дворника. Инвалид войны даже в лютые морозы заступал на свой пост и рубил самодельной секирой лед на асфальте. Вычистив вокруг себя пятачок, он продвигался вперед, поднимая на сильных бугристых руках обрубок тела с пристегнутой к нему кожаной подушкой. Потом снова рубил и скреб лед, чтобы старики, бабули не падали, детишки не разбивали носы. Так вот на протяжении всей российской истории только трудом спасал человек святое в себе, воздвигая на месте пожарищ храмы. Онемев в лихую годину отверзал он уста и говорить начинал, обезножев — восставал, ослепши — прозревал, оглохнув — слух обретал. Ну скажи мне, кто осваивал просторы России? Пахари, путешественники, строители, землепроходцы. Но не они, Анатолий, в ведущих героях, и тут, похоже, отечественная литература проштыкнулась крепко.
— Это слишком субъективно. Хотя лично я закрыл бы на капитальный ремонт 50 лет советской литературы. Мне самому внутреннюю честь помогло сохранить то, что я писал краеведческие книги о партикулярных людях. Знаешь, ведь историю делают частные и честные люди. А историки пусть ищут аустерлицкую шпагу Наполеона, повязку с глаза Нельсона, ботфорт Колумба.
— Согласен, но лучше, если мы обойдемся без дискуссий на этот счет.
— Меня, Александр, больше волнует проблема провинции.
— И москвоцентризма, стало быть?
— Да-да. Сейчас самостоятельность провинции становится выше, и все тут зависит от степени экономической свободы.
— И по работе на любимом своем телевидении ты это ощущаешь?
— Конечно же. Телепровинция расправляет плечи. Что Москва? Столица наша не видит России, считая, что именно она и есть Россия. Москва толкает нас на поклон к Европе, не желая замечать, что в этом старом мире начинается период заката. По теории Льва Николаевича Гумилева, мы — молодая нация, за нами будущее. Если ж говорить о Москве, то она стоит на мозговом черноземе наших полей, на труде всех россиян. Пора бы попридержать ей иногда указующий перст свой. Наши парламентарии считают, вероятно, что в региональных телекомпаниях работают недоучки, которые только и горят страстью сделать что-то во вред обществу. Оставаясь провинциально-сибирской, мы хотим стать телерадиокомпанией мирового калибра. У нас есть опыт сотрудничества с телевидением Японии, Германии, США, Великобритании, Швеции, Канады, Украины.
Школа парламентаризма и дурака кое-чему научит.
А. С. Суворин, известный в минувшем веке русский журналист
— В чем-то парламентарии и умнеют, — продолжал Омельчук, — но по части законоположений о средствах массовой информации — нет! Надо бы нас контролировать, и баста. Будто контролер — это Черчилль с огромной головой, а мы — недоросли. У меня же в телерадиокомпании «Регион-Тюмень» коллектив не заражен никаким экстремизмом, мы демократичны. Приехал в Тюмень Геннадий Зюганов — дали ему прямой эфир, хотя у нас и не «красный пояс». И возможность выступить с нашего экрана получали и Руцкой, и Явлинский, и Рыжков, и Жириновский, и Гайдар. Полный плюрализм, как говорится. А парламентарии постоянно выражают нам недоверие. Но это в общем-то болезни роста, развития, Александр. Я думаю, что мы с начала так называемой перестройки переживаем самое лучшее десятилетие. Я не считаю минувший период смутным, это — время переосмысления.
— Можно разделить твое мнение. Нам доступен стал «серебряный век» поэзии и философии. Пичкали нас в основном марксизмом-ленинизмом. Даже книги Толстого прятали в темницы. Я знать не знал, учась в университете, что у Льва Николаевича есть такое произведение — «Круг чтения», которое сам писатель считал превыше «Войны и мира». По задумке, кстати, оно гениально, по исполнению — путаник Толстой во всей своей красе предстает в ней.
Только путешественнику ведома страсть, не позволяющая видеть равнодушно географическую карту, на которой типограф штрихами означил необследованные области.
К. Носилов, герой одноименной книги А. Омельчука
— Я достаточно много, Анатолий, странствовал как изыскатель и по делам писательским и знаю: ничто не приносит душе большей отрады, чем путешествие. Но с тобой мне по этой части тягаться, возможно, трудно. Что влекло тебя в дали дальние?
— Жажда познания. И — свободы. На месте ведь каждый из нас скован путами своего времени. В путешествии ты живешь как бы вне его, с ощущением, что вырвался на простор из несвободы.
— Я благодарен тебе, что дал мне прочесть старый том с «Путешествием Александра Кастрена». Деяния многих героев меркнут перед подвигом этого замечательного финна. Ревматизм, разъедающая «мозг его жизни» чахотка, тоска по «солнцу любезной Отчизны» — а он странствует по студеным дебрям Сибири, ведет свой научный поиск и пишет еще в одном из писем товарищу: «Не будь у меня тоски по родине, уверяю тебя, что я был бы готов провести весь свой век на Востоке». Ну как не вспомнить цитированного тобой Акира Куросаву, его слова о том, что в прошлом люди были значительнее, чем сегодня, совершеннее. И действительно, Анатолий, много красивого и умного они нам оставили. У Кастрена была впечатляющей, как полет метеора, вся его жизнь. У меня, ей-богу, мурашки по коже бегали, когда читал, как умирал он в трактовом селе Балае в окружении могильщиков.
Их было пятеро, под предводительством писаря, который прочел мне данный от волости приказ, уполномочивавший их описать все мое имущество и вскрыть мое тело. Для вящего вразумления приказ этот был прочтен мне троекратно, и уполномоченные поглядывали между тем с величайшей нежностью на мои часы и другие лежавшие на виду вещи. Когда наконец голос писаря умолк, члены правления объявили мне, что они тотчас приступят к составлению описи. Вскрытие тела отложили, естественно, до моей кончины.
Из «Путешествия…» А. Кастрена
— В путешествиях, Александр, как сам понимаешь, всякое случается, дорога — это риск. Вот плавание мое по Енисею. Это каторжная река, там много лагерей, всяких условно освобожденных. Ты пытаешься душу человека понять, а он — узнать, сколько денег у тебя в кармане. Я передоверился бывшему зеку, и со страшной изнанкой жизни пришлось познакомиться. Врагу не пожелал бы такого. Еле ноги унес.
— Дерсу Узала попал в подобную ситуацию под Хабаровском на Красной речке, где я жил когда-то, в школу ходил по тигровым тропам. Здесь бродяга и убил Дерсу за кусок хлеба.
— Азарт риска всегда есть в путешествиях. Но открываешь иногда как бы в награду такие величественные картины, за которые, кажется, жизнь не жалко отдать. Незабываемым осталось в памяти у меня плавание по реке Камчатке на фоне Авачинского вулкана.
— А как же «любезная родина», не снилась? Или такое случалось лишь во времена Кастрена?
— Понял я в странствиях своих, что нет ничего лучшего в мире обских берегов, Тюменской области, ишимских степей, предтайги, Сибирских увалов.
— Бывал я там на всхолмлениях-дюнах, сердолики собирал, насыщенно-медовые они на просвет. На талисманы хороши эти камешки.
— А есть еще Полярный Урал, ямальские и гыданские тундры вплоть до Ледовитого океана. Это ж — поэма снежная! И если нарушится единство нашего края — рухнет мое сердце.
— Самое яркое путевое впечатление твоей жизни, Анатолий?
— Оно связано с путешествием на Полярный Урал. Помню, поднимались на Щучинский перевал, и там такая панорама увиделась — дух захватило.
— То же со мной случилось, когда на хребет Баргузинский забрался. На небо, казалось, вступил и к байкальским водам парю.
— Мне открылось, что земной шар молодой и что жадно, азартно творил его Бог-скульптор в отведенные на землетворчество это семь дней. Здесь ощущалось, что Творец работал еще недавно, он был масштабно грубоват, до мелочной, оскорбляющей его величие отделки у него просто не дошли руки. Порыв его вдохновения был величествен и торжественно-мрачен. В общем, навек теперь осталось мое сердце в молодых горах Приполярья.
— Но геологически Урал — старый хребет. Отчего мысли пришли к тебе о его молодости?
— Сам я был молод. В других горах не бывал, эти — необжитые, девственные. И ощутил я возраст Земли.
— Уходя в свои путешествия, ты подался в большую дорогу, а из нее не всегда возвращаются.
— Кастрен вернулся на родину, похоронили его в Гельсингфорсе, то бишь в Хельсинки.
— Довершил ты странствие по его маршруту?
— Естественно, представилась мне возможность слетать в Финляндию, и попал вдруг в аварию. Куда на двух-то костылях? Из Хельсинки звонит мне знакомый финн, мол, я тоже, как ты, на костылях был, а летал читать лекции в Токио и Лиссабон. Уговорил он меня, в общем. В Рованиеми, столице Лапландии, на месте дома Кастренов побывал. Отец Александра Христиан Кастрен был там пастором, и его помнят. Растут-здравствуют посаженные им у дома лиственницы. На месте его теперь Лапландский университет. Рованиеми такой, как Салехард, примерно, на Полярном круге стоит, считается родиной Санта Клауса. Рядом с аэропортом оленье стойбище, бар, магазин сувениров, ресторан. Центр такой создали тут в 50-х годах, когда приезжала сюда жена Трумэна взглянуть на лапландца Санта Клауса. Дед Мороз круглый год здесь работает. Я ему руку пожал. Вспомнился мне, конечно, Александр Кастрен, который воскликнул, перевалив через Полярный Урал: «Я дышу воздухом родины предков». Он же считал, что родина финнов — Азия… Я подышал воздухом родины самого любимого моего героя человеческой истории.
— Ты написал, Анатолий, о десятках замечательных ученых, путешественников разных профилей. Жадно работаешь. Не разбрасываешься?
— Мне все интересно в познании мира и человека.
— Сколько лет ты командуешь у нас в Тюмени радио и телевидением?
— Девять.
— Это ведь тоже странствие в души весьма сложных творческих людей. Одна из твоих очень талантливых сотрудниц, которая часто на тебя ропщет и потому называет себя «ропотной», заявляет, что работа на телевидении — игра и что ты, Анатолий, как и она — игрок на сцене, и глупо, мол, полагать, что ты натуральный. Как- то она призналась: «Я как та кошка, которая гуляет сама по себе. И играю сама. Выдумываю для себя образы и живу. Я человек с тройным дном…» Каково тебе с такими сотрудничками?
— Я не слепой, полагаю, людей вижу, но доверяю лучшему в человеке, делаю ставку на доброе. И в том, в чем доверился я сотруднику, обычно не ошибаюсь. Повернутый ко мне доброй своей стороной, человек, как луна, светится. Этот свет и надо поддерживать.
— А что в тебе лунно-светящееся?
— За девять лет я научился больше понимать людей, а понимать человека — значит прощать его.
— Телевидение — корова, которую нужно кормить ежечасно. И напряженки у вас много. Вот недовольны некоторые, что ты заполнил собою экран и эфир.
— Никому не возбраняется работать по восемнадцать часов в сутки. Я ни одной передачи своих сотрудников не снял, не отправил в корзину, не убил ни одного творческого замысла. Рвется человек на съемки в Югославию, Италию или на Русскую Аляску, куда его ведет сюжет — пытаюсь удовлетворить такие пожелания. Творческие люди — народ капризный, и все строится не столько на сознательном, сколько на бессознательном.
— Кто по корням твоя жена Галина?
— Дочь румынского сосланного, коренная сибирячка.
— И тоже, как и ты, в культуре работает?
— Да.
Любовь, как ты знаешь, дает человеку много, но она ко многому и обязывает.
Из письма к невесте финского «сибиряка» Кустаа Карьялайнена, последователя А. Кастрена
— Говорят, ты любишь хорошеньких женщин, Анатолий, и что есть у тебя в телерадиокомпании фаворитки.
— Не без того: «Регион-Тюмень» — заповедник красивейших женщин. Но мои фавориты — работящие, талантливые, рабочие, тягловые лошади. Бог дал мне постоянное влюбчивое состояние. На старости лет понимаю: главное — если любишь ты. Это в молодости важно бывает, чтобы нас любили. Так что женщины, в которых я влюбляюсь, часто и не догадываются о моем поклонении. Больше всего красавиц, между прочим, — у нас в Сибири. В Париже улицу пройдешь — глаз положить не на кого, а в Тюмени двести метров прошел — двадцать раз очаровался.
— Страсти — порождение инстинктов.
— Любовь — исключительное проявление божественного в человеке.
— А разуму где место? У Фрейда он как-то выпал из объектов его научной мысли.
— Лучшие исследователи любви, надеюсь, — поэты. От них можно узнать больше, чем от любого биолога.
— Толстой обмолвился, что любить неразумно. Но есть еще любовь к деньгам. Молва утверждает, что ты очень богатый журналист.
— Лучше деньги, чем дураки. Это одно. А второе: богатых журналистов, Александр, не бывает. Я не бедный, но живу, как и многие, от зарплаты до зарплаты. Деньги для меня — мера труда! Мы на много лет забыли об этом, попав в пролетарский капкан в 1917-м. Привыкли дешево ценить мозги людей, которые формируют общественное мнение. Слава Богу, что советский зигзаг показал простодушному человечеству, куда ходить не надо. Переживем это: мы не страна снежных людей.
— О тебе нельзя сказать, что у тебя руки с тонкими пальцами, способными к манипулированию, как говорят это об одном из наших городских деятелей. Сообщил же ты о некоем работнике искусств, что его укусил комар на плашкоуте и что это самое важное событие на его культурном поприще. Себя не пожалел, заявив язвительно, что нога у тебя сейчас одна, а глаза- то два…
— Кусать надо весело.
— Как складываются взаимоотношения телерадиокомпании с властями?
— Мы завоевали уважение у властных структур своей взвешенной позицией, конструктивизмом, ответственностью. Поднять, взбудоражить нефтяное Приобье на забастовки можно за неделю. Но поможет ли это обществу, тем более что Тюмень не Кузбасс? Надо ли Россию на колени ставить?.. Мы играем стабилизирующую роль. В компании работают высокие профи, и руководство администрации области нас, слава Богу, не учит. Во время зарубежных поездок я сравнивал, как там работают журналисты и как у нас в Тюмени, и понял, что мы респектабельная компания.
— Ты, Анатолий, — дитя рабочих. И раскрывая «белые пятна» Сибири, завоевал свою нишу в сердцах широкого круга простых людей. Тебя с интересом смотрят и слушают не только инженеры, коммерсанты, ученые, но и пенсионеры, дедушки и бабушки всех возрастов. В твоих передачах, правда, выступали люди, которые не прочь бы жить в Сибирской республике. Твое отношение к ее самоопределению?
— Сибирь — кровная часть России. Но как Москва управляет окраинами — вопрос проблемный. Много бездарности проявляется в этом. Ушиблена, одним словом, Россия, своими размерами.
— Да, я согласен, что очень порочно — делать политику в Садовом кольце, не видя провинции.
— Существует формула структуры управляемости. Испанец Хосе-и-Ортега справедливо утверждал, что сепаратизм рождается не на обочине, не на окраине. Его рождает неумная политика центра.
Если Земля представляется логичною и простою в бесконечной сложности ее формы, то неужели обитающее на ней человечество есть не что иное, как хаотическая масса, движимая случаем, без цели, без доступных к осуществлению идеалов, без сознания своего назначения?
Элизе Реклю
— Ты цитируешь Элизе Реклю в одной из своих книг, Анатолий. Так куда идет человечество?
— Чтобы ответить на этот вопрос, надо выпрыгнуть из потока человечества. Но это невозможно сделать. И все же скажу. Я оптимист по натуре, но не нахожу в движении человечества такого, что бы говорило о разумности его пути. «Мы исказили свою жизнь, — писал некогда Константин Носилов, — потому что мы только искажаем самую природу; и жизнью, и образованием, и наукой, и искусством, и ищем свое счастье в этом искажении, когда оно все в природе». Отчего ушел в лес в Уолдене в свое время Генрих Торо? Потому что хотел жить разумно, погрузиться в самую суть жизни и добраться до ее сердцевины. А мы эту сердцевину выжигаем сейчас повсеместно экологическими пожарами.
— Даже небо ныне поджариваем.
— Да-да, свирепствует человеческий эгоизм. Утверждаясь как вид, человек безжалостно уничтожает зверей, птиц, растения и насекомых.
— А взаимосвязь на этот счет в природе железная. Без птиц одних человечеству не выжить, как утверждал в свое время академик Станислав Семенович Шварц, не говоря о других компонентах в экономике природы.
— Эгоистичное человечество, Александр, — болезнь планеты. Природа отторгнет его.
— Станислав Семенович развивал учение об экологии видов. Видовой эгоизм человека — это нечто страшное.
— Реалии жизни мало дают нам оснований для перспективного оптимизма.
— А в Россию-то веришь ты?
— Верю футурологу одному из мексиканских племен, заявившему: «Россия — мозг и сердце Земли, и свет оттуда пойдет по всему миру».
В закопченной полутьме зимовий слагал в своей голове стройную систему классификации урало-алтайских языков узкогрудый человек в очках, с обрамлявшими его худое бледное лицо пушистыми бакенбардами — Александр Кастрен. Профессор Владимир Богораз-Тан писал, что Кастрен — это исходный путь, откуда разошлись многие и разные пути, и что по этим различным путям он шел сам и так далеко зашел, что вышедшие после него на столетие до сих пор не могут догнать его.
Эртсмейкер — человек, определяющий лицо планеты. Так в вольном переводе на русский звучит название международной программы, цель которой — определить лидеров бизнеса и управления, играющих важную роль в развитии экономики своей страны и укреплении атмосферы доверия в деловом мире. Международное сообщество отметило телерадиокомпанию «Регион-Тюмень» наградным дипломом за успешное развитие в условиях переходной экономики, а Анатолия Константиновича Омельчука — персональной наградой «Эртсмейкер». Я так думаю, что это замечательный отсвет сердечного огня Александра Кастрена.
Александр Мищенко Диалоги «смутного времени»
Посвящаю бесценной жемчужине моей Нине
«Мой идеал — искатель истины и пространств…»
Я застал президента телерадиокомпании «Регион-Тюмень», писателя Анатолия Константиновича Омельчука дома не в лучшее время: накануне он попал в автомобильную аварию. Нога у него в гипсе, рядом с креслом стоят костыли. Сидим в его домашнем кабинетике. Собеседник мой в тельняшке, что очень вяжется с его страстью к приключениям-плаваниям. Очки на лоб подняты, будто только что оторвался от книги, а книгочей он известный. Глаза какие-то странные: то они у него карие, то вдруг становятся голубоватые. Омельчук ловит мой взгляд. Поясняет:
— Мой окулист мне сказал, что в глазах у меня, как в мозгу у умирающего Ленина, — с сосудами полный маразм. Чтение утомляет: какое-то облачко бегает по глазу.
«Оно-то и меняет его цвет», — подумал я.
— Мне с тобою трудно говорить, Анатолий, — приступаю я к беседе, — ты ж человек с проникающей мыслью. Хочу я написать об Омельчуке, которого не знают или знают мало. Наполняя смыслом в книгах, по радио и телевидению «белые пятна» Сибири, ты открыл нам десятки замечательных сибиряков, которые достойны томов ЖЗЛ. Чего стоит один Ядринцев!
— Николай Михайлович Ядринцев в истории русской общественной мысли, а тем более в истории становления Сибири, ее самоосознания — великая фигура. Это писатель, путешественник, этнограф и общественный деятель.
— Мне врезалась в память одна его фраза, Ядринцев заявлял, что Сибирь могла бы «в лучших условиях быть страной довольства, богатства и счастья». Эти слова и в конце нашего века звучат злободневно. Я поймал себя на мысли, что лет через сто тебя станут изучать так же, как ты — Ядринцева, по крупицам будут собирать сведения. Мне-то сейчас намного легче рассказать о тебе, чем я и хочу воспользоваться.
— Не стоит соразмерять мой скромный вклад и все, что сделано Ядринцевым. Я из племени публикаторов, просветителей.
— Сойдемся на том, что я имею право на свой субъективный взгляд.
— О’кей! — сказал покладисто Омельчук и качнул выпрямленной в гипсе ногой. — Ну, если о Ядринцеве говорить, то нашим современникам полезно знать этого страстного патриота Сибири. Если вести речь обо мне, то мой идеал — искатель истины и пространств, а конкретно — Александр Кастрен, который произвел на меня как на личность, на пишущего человека неизгладимое впечатление.
В минуту неуемной тревоги, опустошенности и душевной неприкаянности я всегда помню, что есть такой человек — Александр Кастрен, который каждую минуту своей жизни жил тяжело, но находил в себе силы жить ее полно и достойно.
Анатолий Омельчук «Манящий свет звезды полярной»
— Студентом еще я прочел старинный некролог о финне Кастрене и понял, что человечество всегда рождает таких героев, как он. Это люди — факелы, они независимы от режимов, идеологии и разных пристрастий. Нам же в то время ставили в пример Павку Корчагина и Павлика Морозова. Александр Кастрен подался в пятилетнее сибирское путешествие на прародину финнов и с каждым днем, как он писал домой, находил все более сходства между финским и сибирскими языками. Изучая язык и быт аборигенов Сибири, этот ученый сделал столько, что потом о нем сказали, что он опередил даже своих последователей. А отправился Кастрен в свою героическую экспедицию смертельно больной: его мучил туберкулез. Было ему тогда 28 лет.
Ясно, конечно, что путешествие ускоряло его смерть, но он отважился на него. Дополнительные годы существования не позволили бы ему свершить главное в жизни. Но он все взвесил и сделал разумный, рациональный выбор, который я до сих пор не могу осознать. Дошло до меня только ощущение свободы этого поступка. Не прозябание выбрал Александр Кастрен, а путь искания, сниспосланный ему Богом. Закончив университет, я на какое-то время забыл о Кастрене, хотя он жил во мне, я не сомневался, что вернусь к нему. Мне хотелось написать книгу о бедствиях и драмах Сибири. Я обратился к Ядринцеву, его друзьям-соратникам. Но задуманное повествование до сих пор не получилось.
Чем выше цель ставит себе человек, тем ревностней он старается достигнуть ее и тем больше может сделать.
Александр Кастрен
— Я назову эту книгу «Партикулярное открытие Сибири». Мне нравится слово «партикулярный», что значит — частный. Сугубо личностный, мой. Рабочим названием книги было «Бедствие от богатства». Сибирь всегда страдала от избытка своих богатств. Ее немало терзали до революции, а уж в советское время надругались так, что мы еще не осознаем масштабов постигшего ее экологического бедствия. Я, Александр, человек очень целеустремленный и напишу задуманную книгу, но пока она мне не дается, потому что попала в такое время, когда все стремительно меняется. И не я управляю книгой, а она мне диктует.
— Я так думаю, что просто ты доверяешь себе, своей интуиции, и это хорошо.
Иртыш, по восприятию Александра Кастрена, река, которая движется тысячами грандиозных изгибов, подобно горячему плясуну, боясь встретиться, волнуясь от предстоящей встречи с Обью, своей возлюбленной. Течение Иртыша не так леностно, как у многих рек северной России. Он бесконечно богат рукавами, островами, мысами, заливами. Приятны для глаз разбросанные по середине реки группы цветущих деревьев, поднимающихся, кажется, из воды. Они как плавающие сады.
— Я пропутешествовал, Александр, маршрутом Кастрена, ступал на «дикий брег» Иртыша, сплавлял душу свою по Оби, вглядывался в свинцовый мрак Енисейского залива, увязал в межгорных тундрах Полярного Урала, сиротливо глотал пыль на дорогах меж бурятских гортолгоев, любовался несказанной красотою Саян. Лена, Амур, Камчатка, Сахалин, Алтай — тоже этапы моих путешествий. Побывал я даже на священной горе Белухе. Покатался и по Зарубежью: Югославия, Германия, Англия, Франция, Америка, Финляндия, Япония… По трем континентам поколесил, но прекраснее Сибири ничего не видел. Памятна мне встреча в Новосибирске с американским палеоантропологом Крисом Тернером. Он произнес замечательную фразу: «Сибирь — резерват нашей планеты». Да, богатства ее недр и ее природы — шанс для выживания человечества. Недаром же Крис заявлял, что на Сибирь молиться должно. Сибирь, между прочим, и резерват нравственности. Ясно же, что нравственность зиждется на отношении человека к природе. А кто ближе к ней? Те, кто в лесах сибирских живет, в тундрах, на берегах озер, рек и речушек. В первую очередь это коренные народы — ханты, манси, селькупы, ненцы.
Они изначально, божественно нравственны, не ставят себя выше природы.
— И очень поэтичны. Не случайно же ненцы рассказывали Кастрену, что их предки некогда ездили на орлах. И вообще ненцы — люди, которые не скрывали свою суть за фиговым листком благодарности, как открылось это Кастрену. Отношение к другим людям определялось поступками.
Томск — блестящий Париж Сибири.
Из письма Александра Кастрена
— Ты, Анатолий, насколько я понял, из рабочей семьи, интеллигент в первом поколении?
— У меня мать — крестьянка, отец — крестьянский сын, кадровый рабочий, который очень гордился тем, что он рабочий, а не пролетариат. Таковым отец себя не считал. Родился в поселке Могочино на берегу Оби в Томской области. Это, по сути, полудеревня. Здесь отец проработал сорок лет на местном лесозаводе. Мать — домохозяйка: семья у нас была немалая. Я с детства большой книголюб. Во втором классе «Войну и мир» читал.
— Как я — «Дело Артамоновых».
— Мне и «Капитал» подсунили, но история была интересней.
— Любопытство как свойство натуры вело в журналистику.
— К сожалению, встречаются нелюбопытные журналисты.
— Это чудовищно.
— Ну дальше. Учился я в Томском университете на историко-филологическом факультете. Томск, деревянно-резной, книжный город — чудо! Немало размышлял я здесь о своих корнях. Считается, что коммунистическая идеология выражает в первую очередь интересы рабочих. Я всю свою юность прожил среди них. У рабочих идеология более земная: повкалываешь — будешь жить хорошо, плохо работаешь — плохо и жить будешь. Позицию рабочих коммунисты трактовали упрощенно: нам, мол, нечего терять, кроме своих цепей. Нет, господа хорошие, каждому нормальному человеку есть, что терять. Ну, а теперь об отношении к интеллигенции. Тут все сложнее. В делении общества на классы и группы разные много условного. От имени пролетариата, к примеру, говорили толстозадые бюрократы. Подкрепляя власть свою классовой идеологией, они насаждали «волю масс». А ведь один ум может решить больше, чем тыщи рук. Ну, не убеждают ли нас в этом деяния Вернадского, Королева, Чижевского, Циолковского, Вавилова и других гениальных личностей! С уважением относясь к золотым рабочим рукам, я понимаю в то же время, что ими только проблемы свои мы не решим. У нас в стране возникла странная вещь — классовая ненависть к начальству. А весь мир жил, живет и будет жить умом. Голову человеку Бог дал. А мы все руки славим, да руки, угомониться не можем. А теперь непосредственно об интеллигенции, прежде, конечно, о дореволюционной. Она часто играла трагическую роль, внося рознь в разные слои общества. Купец, например, — занятие весьма почетное. Интеллигенты же сделали из него чучело. А сколько досталось на орехи купчихам! Но вот читаю «Лето господне» Ивана Шмелева. Он рассказывает о своем детстве, об отце-приказчике. Какая у того была культура, какая нравственность, набожность! На таких приказчиках Россия держалась. А их оболгали интеллигенты, которые при советской власти перешли в разряд пресмыкающихся перед режимом. Из моего сына, я думаю, вырастет менеджер, а не интеллигент. Надо гордиться тем, что ты сделал, а не тем, к какому слою принадлежишь. Мой личный счет — к той интеллигенции, которая знала о происходящем и молчала, ездила за рубеж, видела, что социализм построен везде, кроме нашей страны. Великая заслуга Горбачева в том, что он открыл глаза на состояние страны. Страна взглянула в пропасть и отшатнулась. И отвергла Горбачева.
— Если говорить о русской интеллигенции, Анатолий Константинович, то ее, как правило, олицетворяло дворянство. В потрясшем основания моей души беспощадно-честном исследовании «Народная монархия» Иван Солоневич развенчивает мифы о гениальности Петра Первого, сусальные покровы срывает с него, раскрывая его эпилептические движения в политике, беспробудное пьянство, бестолковость и трусость в военных делах, экологический разбой, террор как средство управления народом. Это, Анатолий, неопровержимые факты. Петр Первый всю жизнь разрушал российский порядок. Массу паразитарных прав даровал «царь-реформатор» дворянству, которое несколько веков в знак благодарности за это творило мифы о нем, фальшивки, прячась за судорожною тенью Петра, ставило этой тени литературные и другие памятники. Батыевым нашествием прошлись по русской национальной культуре Петр и его наследники, «птенцы гнезда Петрова». От последствий этого нашествия, мы, считаю, и сейчас еще не оправились. Если говорить о близком нам, литературе, то в главных героях ее ходят рефлексирующие личности. А ведь стержневое русло народной жизни — созидание, историю творят беззаветным трудом. Два десятилетия назад около кинотеатра «Темп» в Тюмени можно было увидеть безногого дворника. Инвалид войны даже в лютые морозы заступал на свой пост и рубил самодельной секирой лед на асфальте. Вычистив вокруг себя пятачок, он продвигался вперед, поднимая на сильных бугристых руках обрубок тела с пристегнутой к нему кожаной подушкой. Потом снова рубил и скреб лед, чтобы старики, бабули не падали, детишки не разбивали носы. Так вот на протяжении всей российской истории только трудом спасал человек святое в себе, воздвигая на месте пожарищ храмы. Онемев в лихую годину отверзал он уста и говорить начинал, обезножев — восставал, ослепши — прозревал, оглохнув — слух обретал. Ну скажи мне, кто осваивал просторы России? Пахари, путешественники, строители, землепроходцы. Но не они, Анатолий, в ведущих героях, и тут, похоже, отечественная литература проштыкнулась крепко.
— Это слишком субъективно. Хотя лично я закрыл бы на капитальный ремонт 50 лет советской литературы. Мне самому внутреннюю честь помогло сохранить то, что я писал краеведческие книги о партикулярных людях. Знаешь, ведь историю делают частные и честные люди. А историки пусть ищут аустерлицкую шпагу Наполеона, повязку с глаза Нельсона, ботфорт Колумба.
— Согласен, но лучше, если мы обойдемся без дискуссий на этот счет.
— Меня, Александр, больше волнует проблема провинции.
— И москвоцентризма, стало быть?
— Да-да. Сейчас самостоятельность провинции становится выше, и все тут зависит от степени экономической свободы.
— И по работе на любимом своем телевидении ты это ощущаешь?
— Конечно же. Телепровинция расправляет плечи. Что Москва? Столица наша не видит России, считая, что именно она и есть Россия. Москва толкает нас на поклон к Европе, не желая замечать, что в этом старом мире начинается период заката. По теории Льва Николаевича Гумилева, мы — молодая нация, за нами будущее. Если ж говорить о Москве, то она стоит на мозговом черноземе наших полей, на труде всех россиян. Пора бы попридержать ей иногда указующий перст свой. Наши парламентарии считают, вероятно, что в региональных телекомпаниях работают недоучки, которые только и горят страстью сделать что-то во вред обществу. Оставаясь провинциально-сибирской, мы хотим стать телерадиокомпанией мирового калибра. У нас есть опыт сотрудничества с телевидением Японии, Германии, США, Великобритании, Швеции, Канады, Украины.
Школа парламентаризма и дурака кое-чему научит.
А. С. Суворин, известный в минувшем веке русский журналист
— В чем-то парламентарии и умнеют, — продолжал Омельчук, — но по части законоположений о средствах массовой информации — нет! Надо бы нас контролировать, и баста. Будто контролер — это Черчилль с огромной головой, а мы — недоросли. У меня же в телерадиокомпании «Регион-Тюмень» коллектив не заражен никаким экстремизмом, мы демократичны. Приехал в Тюмень Геннадий Зюганов — дали ему прямой эфир, хотя у нас и не «красный пояс». И возможность выступить с нашего экрана получали и Руцкой, и Явлинский, и Рыжков, и Жириновский, и Гайдар. Полный плюрализм, как говорится. А парламентарии постоянно выражают нам недоверие. Но это в общем-то болезни роста, развития, Александр. Я думаю, что мы с начала так называемой перестройки переживаем самое лучшее десятилетие. Я не считаю минувший период смутным, это — время переосмысления.
— Можно разделить твое мнение. Нам доступен стал «серебряный век» поэзии и философии. Пичкали нас в основном марксизмом-ленинизмом. Даже книги Толстого прятали в темницы. Я знать не знал, учась в университете, что у Льва Николаевича есть такое произведение — «Круг чтения», которое сам писатель считал превыше «Войны и мира». По задумке, кстати, оно гениально, по исполнению — путаник Толстой во всей своей красе предстает в ней.
Только путешественнику ведома страсть, не позволяющая видеть равнодушно географическую карту, на которой типограф штрихами означил необследованные области.
К. Носилов, герой одноименной книги А. Омельчука
— Я достаточно много, Анатолий, странствовал как изыскатель и по делам писательским и знаю: ничто не приносит душе большей отрады, чем путешествие. Но с тобой мне по этой части тягаться, возможно, трудно. Что влекло тебя в дали дальние?
— Жажда познания. И — свободы. На месте ведь каждый из нас скован путами своего времени. В путешествии ты живешь как бы вне его, с ощущением, что вырвался на простор из несвободы.
— Я благодарен тебе, что дал мне прочесть старый том с «Путешествием Александра Кастрена». Деяния многих героев меркнут перед подвигом этого замечательного финна. Ревматизм, разъедающая «мозг его жизни» чахотка, тоска по «солнцу любезной Отчизны» — а он странствует по студеным дебрям Сибири, ведет свой научный поиск и пишет еще в одном из писем товарищу: «Не будь у меня тоски по родине, уверяю тебя, что я был бы готов провести весь свой век на Востоке». Ну как не вспомнить цитированного тобой Акира Куросаву, его слова о том, что в прошлом люди были значительнее, чем сегодня, совершеннее. И действительно, Анатолий, много красивого и умного они нам оставили. У Кастрена была впечатляющей, как полет метеора, вся его жизнь. У меня, ей-богу, мурашки по коже бегали, когда читал, как умирал он в трактовом селе Балае в окружении могильщиков.
Их было пятеро, под предводительством писаря, который прочел мне данный от волости приказ, уполномочивавший их описать все мое имущество и вскрыть мое тело. Для вящего вразумления приказ этот был прочтен мне троекратно, и уполномоченные поглядывали между тем с величайшей нежностью на мои часы и другие лежавшие на виду вещи. Когда наконец голос писаря умолк, члены правления объявили мне, что они тотчас приступят к составлению описи. Вскрытие тела отложили, естественно, до моей кончины.
Из «Путешествия…» А. Кастрена
— В путешествиях, Александр, как сам понимаешь, всякое случается, дорога — это риск. Вот плавание мое по Енисею. Это каторжная река, там много лагерей, всяких условно освобожденных. Ты пытаешься душу человека понять, а он — узнать, сколько денег у тебя в кармане. Я передоверился бывшему зеку, и со страшной изнанкой жизни пришлось познакомиться. Врагу не пожелал бы такого. Еле ноги унес.
— Дерсу Узала попал в подобную ситуацию под Хабаровском на Красной речке, где я жил когда-то, в школу ходил по тигровым тропам. Здесь бродяга и убил Дерсу за кусок хлеба.
— Азарт риска всегда есть в путешествиях. Но открываешь иногда как бы в награду такие величественные картины, за которые, кажется, жизнь не жалко отдать. Незабываемым осталось в памяти у меня плавание по реке Камчатке на фоне Авачинского вулкана.
— А как же «любезная родина», не снилась? Или такое случалось лишь во времена Кастрена?
— Понял я в странствиях своих, что нет ничего лучшего в мире обских берегов, Тюменской области, ишимских степей, предтайги, Сибирских увалов.
— Бывал я там на всхолмлениях-дюнах, сердолики собирал, насыщенно-медовые они на просвет. На талисманы хороши эти камешки.
— А есть еще Полярный Урал, ямальские и гыданские тундры вплоть до Ледовитого океана. Это ж — поэма снежная! И если нарушится единство нашего края — рухнет мое сердце.
— Самое яркое путевое впечатление твоей жизни, Анатолий?
— Оно связано с путешествием на Полярный Урал. Помню, поднимались на Щучинский перевал, и там такая панорама увиделась — дух захватило.
— То же со мной случилось, когда на хребет Баргузинский забрался. На небо, казалось, вступил и к байкальским водам парю.
— Мне открылось, что земной шар молодой и что жадно, азартно творил его Бог-скульптор в отведенные на землетворчество это семь дней. Здесь ощущалось, что Творец работал еще недавно, он был масштабно грубоват, до мелочной, оскорбляющей его величие отделки у него просто не дошли руки. Порыв его вдохновения был величествен и торжественно-мрачен. В общем, навек теперь осталось мое сердце в молодых горах Приполярья.
— Но геологически Урал — старый хребет. Отчего мысли пришли к тебе о его молодости?
— Сам я был молод. В других горах не бывал, эти — необжитые, девственные. И ощутил я возраст Земли.
— Уходя в свои путешествия, ты подался в большую дорогу, а из нее не всегда возвращаются.
— Кастрен вернулся на родину, похоронили его в Гельсингфорсе, то бишь в Хельсинки.
— Довершил ты странствие по его маршруту?
— Естественно, представилась мне возможность слетать в Финляндию, и попал вдруг в аварию. Куда на двух-то костылях? Из Хельсинки звонит мне знакомый финн, мол, я тоже, как ты, на костылях был, а летал читать лекции в Токио и Лиссабон. Уговорил он меня, в общем. В Рованиеми, столице Лапландии, на месте дома Кастренов побывал. Отец Александра Христиан Кастрен был там пастором, и его помнят. Растут-здравствуют посаженные им у дома лиственницы. На месте его теперь Лапландский университет. Рованиеми такой, как Салехард, примерно, на Полярном круге стоит, считается родиной Санта Клауса. Рядом с аэропортом оленье стойбище, бар, магазин сувениров, ресторан. Центр такой создали тут в 50-х годах, когда приезжала сюда жена Трумэна взглянуть на лапландца Санта Клауса. Дед Мороз круглый год здесь работает. Я ему руку пожал. Вспомнился мне, конечно, Александр Кастрен, который воскликнул, перевалив через Полярный Урал: «Я дышу воздухом родины предков». Он же считал, что родина финнов — Азия… Я подышал воздухом родины самого любимого моего героя человеческой истории.
— Ты написал, Анатолий, о десятках замечательных ученых, путешественников разных профилей. Жадно работаешь. Не разбрасываешься?
— Мне все интересно в познании мира и человека.
— Сколько лет ты командуешь у нас в Тюмени радио и телевидением?
— Девять.
— Это ведь тоже странствие в души весьма сложных творческих людей. Одна из твоих очень талантливых сотрудниц, которая часто на тебя ропщет и потому называет себя «ропотной», заявляет, что работа на телевидении — игра и что ты, Анатолий, как и она — игрок на сцене, и глупо, мол, полагать, что ты натуральный. Как- то она призналась: «Я как та кошка, которая гуляет сама по себе. И играю сама. Выдумываю для себя образы и живу. Я человек с тройным дном…» Каково тебе с такими сотрудничками?
— Я не слепой, полагаю, людей вижу, но доверяю лучшему в человеке, делаю ставку на доброе. И в том, в чем доверился я сотруднику, обычно не ошибаюсь. Повернутый ко мне доброй своей стороной, человек, как луна, светится. Этот свет и надо поддерживать.
— А что в тебе лунно-светящееся?
— За девять лет я научился больше понимать людей, а понимать человека — значит прощать его.
— Телевидение — корова, которую нужно кормить ежечасно. И напряженки у вас много. Вот недовольны некоторые, что ты заполнил собою экран и эфир.
— Никому не возбраняется работать по восемнадцать часов в сутки. Я ни одной передачи своих сотрудников не снял, не отправил в корзину, не убил ни одного творческого замысла. Рвется человек на съемки в Югославию, Италию или на Русскую Аляску, куда его ведет сюжет — пытаюсь удовлетворить такие пожелания. Творческие люди — народ капризный, и все строится не столько на сознательном, сколько на бессознательном.
— Кто по корням твоя жена Галина?
— Дочь румынского сосланного, коренная сибирячка.
— И тоже, как и ты, в культуре работает?
— Да.
Любовь, как ты знаешь, дает человеку много, но она ко многому и обязывает.
Из письма к невесте финского «сибиряка» Кустаа Карьялайнена, последователя А. Кастрена
— Говорят, ты любишь хорошеньких женщин, Анатолий, и что есть у тебя в телерадиокомпании фаворитки.
— Не без того: «Регион-Тюмень» — заповедник красивейших женщин. Но мои фавориты — работящие, талантливые, рабочие, тягловые лошади. Бог дал мне постоянное влюбчивое состояние. На старости лет понимаю: главное — если любишь ты. Это в молодости важно бывает, чтобы нас любили. Так что женщины, в которых я влюбляюсь, часто и не догадываются о моем поклонении. Больше всего красавиц, между прочим, — у нас в Сибири. В Париже улицу пройдешь — глаз положить не на кого, а в Тюмени двести метров прошел — двадцать раз очаровался.
— Страсти — порождение инстинктов.
— Любовь — исключительное проявление божественного в человеке.
— А разуму где место? У Фрейда он как-то выпал из объектов его научной мысли.
— Лучшие исследователи любви, надеюсь, — поэты. От них можно узнать больше, чем от любого биолога.
— Толстой обмолвился, что любить неразумно. Но есть еще любовь к деньгам. Молва утверждает, что ты очень богатый журналист.
— Лучше деньги, чем дураки. Это одно. А второе: богатых журналистов, Александр, не бывает. Я не бедный, но живу, как и многие, от зарплаты до зарплаты. Деньги для меня — мера труда! Мы на много лет забыли об этом, попав в пролетарский капкан в 1917-м. Привыкли дешево ценить мозги людей, которые формируют общественное мнение. Слава Богу, что советский зигзаг показал простодушному человечеству, куда ходить не надо. Переживем это: мы не страна снежных людей.
— О тебе нельзя сказать, что у тебя руки с тонкими пальцами, способными к манипулированию, как говорят это об одном из наших городских деятелей. Сообщил же ты о некоем работнике искусств, что его укусил комар на плашкоуте и что это самое важное событие на его культурном поприще. Себя не пожалел, заявив язвительно, что нога у тебя сейчас одна, а глаза- то два…
— Кусать надо весело.
— Как складываются взаимоотношения телерадиокомпании с властями?
— Мы завоевали уважение у властных структур своей взвешенной позицией, конструктивизмом, ответственностью. Поднять, взбудоражить нефтяное Приобье на забастовки можно за неделю. Но поможет ли это обществу, тем более что Тюмень не Кузбасс? Надо ли Россию на колени ставить?.. Мы играем стабилизирующую роль. В компании работают высокие профи, и руководство администрации области нас, слава Богу, не учит. Во время зарубежных поездок я сравнивал, как там работают журналисты и как у нас в Тюмени, и понял, что мы респектабельная компания.
— Ты, Анатолий, — дитя рабочих. И раскрывая «белые пятна» Сибири, завоевал свою нишу в сердцах широкого круга простых людей. Тебя с интересом смотрят и слушают не только инженеры, коммерсанты, ученые, но и пенсионеры, дедушки и бабушки всех возрастов. В твоих передачах, правда, выступали люди, которые не прочь бы жить в Сибирской республике. Твое отношение к ее самоопределению?
— Сибирь — кровная часть России. Но как Москва управляет окраинами — вопрос проблемный. Много бездарности проявляется в этом. Ушиблена, одним словом, Россия, своими размерами.
— Да, я согласен, что очень порочно — делать политику в Садовом кольце, не видя провинции.
— Существует формула структуры управляемости. Испанец Хосе-и-Ортега справедливо утверждал, что сепаратизм рождается не на обочине, не на окраине. Его рождает неумная политика центра.
Если Земля представляется логичною и простою в бесконечной сложности ее формы, то неужели обитающее на ней человечество есть не что иное, как хаотическая масса, движимая случаем, без цели, без доступных к осуществлению идеалов, без сознания своего назначения?
Элизе Реклю
— Ты цитируешь Элизе Реклю в одной из своих книг, Анатолий. Так куда идет человечество?
— Чтобы ответить на этот вопрос, надо выпрыгнуть из потока человечества. Но это невозможно сделать. И все же скажу. Я оптимист по натуре, но не нахожу в движении человечества такого, что бы говорило о разумности его пути. «Мы исказили свою жизнь, — писал некогда Константин Носилов, — потому что мы только искажаем самую природу; и жизнью, и образованием, и наукой, и искусством, и ищем свое счастье в этом искажении, когда оно все в природе». Отчего ушел в лес в Уолдене в свое время Генрих Торо? Потому что хотел жить разумно, погрузиться в самую суть жизни и добраться до ее сердцевины. А мы эту сердцевину выжигаем сейчас повсеместно экологическими пожарами.
— Даже небо ныне поджариваем.
— Да-да, свирепствует человеческий эгоизм. Утверждаясь как вид, человек безжалостно уничтожает зверей, птиц, растения и насекомых.
— А взаимосвязь на этот счет в природе железная. Без птиц одних человечеству не выжить, как утверждал в свое время академик Станислав Семенович Шварц, не говоря о других компонентах в экономике природы.
— Эгоистичное человечество, Александр, — болезнь планеты. Природа отторгнет его.
— Станислав Семенович развивал учение об экологии видов. Видовой эгоизм человека — это нечто страшное.
— Реалии жизни мало дают нам оснований для перспективного оптимизма.
— А в Россию-то веришь ты?
— Верю футурологу одному из мексиканских племен, заявившему: «Россия — мозг и сердце Земли, и свет оттуда пойдет по всему миру».
В закопченной полутьме зимовий слагал в своей голове стройную систему классификации урало-алтайских языков узкогрудый человек в очках, с обрамлявшими его худое бледное лицо пушистыми бакенбардами — Александр Кастрен. Профессор Владимир Богораз-Тан писал, что Кастрен — это исходный путь, откуда разошлись многие и разные пути, и что по этим различным путям он шел сам и так далеко зашел, что вышедшие после него на столетие до сих пор не могут догнать его.
Эртсмейкер — человек, определяющий лицо планеты. Так в вольном переводе на русский звучит название международной программы, цель которой — определить лидеров бизнеса и управления, играющих важную роль в развитии экономики своей страны и укреплении атмосферы доверия в деловом мире. Международное сообщество отметило телерадиокомпанию «Регион-Тюмень» наградным дипломом за успешное развитие в условиях переходной экономики, а Анатолия Константиновича Омельчука — персональной наградой «Эртсмейкер». Я так думаю, что это замечательный отсвет сердечного огня Александра Кастрена.