Александр Мищенко Диалоги «смутного времени»
Посвящаю бесценной жемчужине моей Нине
Странствие в социализм
О сотовариществе тюменских рыбников, оставшихся верными делу жизни, можно написать словами, какие поэт Борис Авсарагов сказал о России. Она у него — «Господи прости, твердыня в нищенской горсти».
С детства еще, с народных сказок зародились мечтания у меня въявь увидеть когда-нибудь «живую воду», такие озера и реки, где рыба кишмя бы кишела. И нечто туманное стало реальностью, когда ушел я в рыбный НИИ и десять лет посвятил пищевой отрасли, золотая жила которой — рыбоводство. Некоторые ринулись сюда, примеряя мысленно звезды Героев труда на лацканы своих пиджаков и поднимая ажиотаж вокруг «рыбного Клондайка». И промотали они теперь все, что нарабатывалось мозгом светлых, чаячных — легких людей, энтузиастов, пионеров дела. Нынешние рыбные правители во все тяжкие пустились в коммерцию. Уловы упали. Обь-Иртышский бассейн разорен, будто чума его выморила. Цены на сибирскую рыбу возросли баснословно, в несколько тысяч раз. Отрасль развалилась. Но не вымерла. Энтузиасты еще остались в ней. На островках социализма…
Испытатели
«Уазик» наш трусит, пыля, песчаной дорогой, мелькает по сторонам белесый ивняк. Я задерживаюсь взглядом на изломистых морщинах моего спутника, заместителя директора Тюменского рыбокомбината Олега Малахова.
— Олег Андреевич, — спрашиваю, — как инфаркт-то случился?
— Это уже второй, — глуховато отвечает он. — Шел на работу, задохнулся вдруг, будто опнулся.
— Не жалеешь, что посвятил жизнь рыбной отрасли?
— Честно сказать, неблагодарная она. Что в ней? Одни заботы. Выговора сыпались, как ордена Брежневу.
— Ты астраханец, насколько я помню?
— Да, на Каспии жил, там рыбвтуз окончил и с 60-го года здесь. В Сургуте, Березово работал, а с 76-го — в Тюмени. На Севере реконструкцией комбинатов занимался, тут — новые рыбхозы строил. Это мне было интересно как инженеру, и морально я удовлетворен. Наше АО рыбокомбинат «Тюменский», как официально оно теперь именуется, держится на плаву. Рыбу везем из Мурманска и Архангельска, есть кредит доверия нам, отношения с поставщиками сырья хорошие… Но вот и подъезжаем, — прервался он. — Новье принимать будем.
Стеною пошел сосняк, затаеженные места. Вскоре взгляду открылась деревенька Ипкуль в одну улочку с медвежистыми домами, рубленными из необхватных плах. Через несколько минут мы выходим на одном из мысков озера. Члены приемочной комиссии в сборе, и начинаются испытания навивной неводовыборочной машины. Герои дня — сотрудники Сибрыбниипроекта, давние мои друзья конструктор Александр Пожидаев, автор проекта Николай Слинкин и его сын, худощавый молодой бородач Саша. Они в броднях и оранжевых рыбацких куртках. Лица старших двух время подсушило паутинистыми морщинками, но событие дня их молодит. Тройка быстро провела замет невода. И тут же рокочет двигатель трактора «Беларусь», и на специальные барабаны навиваются урезы (канаты), стягивая к берегу неводные крылья. Испытатели легко управляются со всеми делами.
Ручного труда на выборке невода нет. Вспоминаю, как перехватами, обдирая до крови ладони, работали мы на тонях по восемь-десять человек.
Ипкуль — рыбачье озеро комбината, это и испытательная база конструкторов Сибрыбниипроекта. На рыбоучастке им во всем помогают.
С воды навевает по-зимнему холодный уже ветерок, и мы пританцовываем, кутаясь в свои одеяния. Белое солнце трепещет в серебре волн. У Пожидаева выдаются свободные минуты, и он рассказывает, что новинка осваивается впервые в России и находится еще в стадии конструкторской доводки. К беседе нашей подключается его коллега Сергей Васильев. Любуюсь широким ясным лбом его в широкой рамке лица.
— Как выживаете, Сережа? — интересуюсь я.
— А так, — отвечает он, — уборщица в метро получает полмиллиона в месяц, а у меня, начальника конструкторского отдела исследовательского института, зарплата 170 тысяч рублей. Деловары идут в сторожа, в торговлю. Мой конструкторский стаж — 30 лет уже. Все изучил, и жалко бросать. Незаменимых людей нет, но, если уйду я, что-то рухнет.
— Какова роль твоя в конструировании этой славной неводовыборочной машины, которую с нетерпением ждут тюменские рыбаки? Нуждаются в ней на озерах, заинтересовались новинкой и в фермерских семьях. Это же хорошо, когда отец с двумя сыновьями легко сможет управиться чуть ли не с километровым неводом.
— В кинематографе есть сценарист и режиссер. Так вот Пожидаев со Слинкиным у нас сценаристы, я — режиссер. Мне с моими сотрудниками надо понять идею, выразить все на бумаге, нарисовать и превратить в металл.
На мыске лихо тормознула «Волга». Ей все рады. Это прикатил директор Казанского рыбозавода Владимир Кориковский, русский человек с узкими глазами и польской фамилией, как он говорит о себе, с веселинкой. Загарно-румяное от ветров лицо гостя светится радушием, расплылась по нему улыбка.
— Казанка от науки никогда не уходит, — заявляет он мне как представителю прессы и всем собравшимся на тони. — Те, кто ищет, экспериментирует, — наша родня. Мы тоже — испытатели.
Не ради красного словца говорит он, это истина. Казанский опытно-показательный рыбозавод — пионер освоения озерного клина России. Сейчас там «сеют» веснами мальков пеляди, сазана, карпа и карася, держа «урожайность» гектара выше планки ста килограммов. А в «диких» озерах ловили лишь по пять-шесть…
Беседы при ясном солнышке
Кабинет директора комбината Анатолия Александровича Вакулина выходит окнами на восток, и с утра глядится сегодня в них тускловатое зимнее солнце. Мы сдружились с Вакулиным, когда я был еще рыбником. Он собирается с мыслями, а я гляжу на этого статного некогда молодца и думаю: «Плечи-то уже придавленные у тебя, в глазах застывает порой недоумение, и есть от чего ему появляться». Меня мой нынешний собеседник привлекает тем прежде всего, что всем строем души своей остается человеком социализма.
Масса руководителей в Тюмени будто в одночасье переродились. Членят они свои предприятия на ИЧП, фирмы и фирмочки, сдают в аренду свои основные фонды, тайно их разбазаривают, тихо гребут под себя, в общем, и кадры разбегаются, коллективы тают, как в весеннюю водополицу льдины. На рыбокомбинате забота о людях, социальная их защита — не какая-нибудь словесная халабала. Как и везде в городе, тут 92 копейки с рубля прибыли в госбюджет платят. На оставшиеся же 8 копеек, однако, умудряются одевать и обувать людей, поить, как говорится, и кормить. Поразили меня и смехотворно низкие цены в столовке. В минувшем году пятеро счастливцев получили ключи от новых квартир. У всех, кто нуждается в этом, дети определены в садики. Закупает комбинат для своих работников картошку и капусту, мясо, сыры и колбасы, муку и сахар. Цены, ясно, бартерные, дешевые. Словом, есть о чем говорить. Не упуская из рук бразды собственной власти, директор между тем остается истинным демократом, и жизненно важные вопросы решаются профсоюзом, в коллективах цехов и бригад. Вакулин считает, что деньги надо зарабатывать, а не вымогать, и потому на комбинате безраздельно правит бал КТУ — коэффициент трудового участия…
Но остров есть остров, и омывают его все воды и овевают все ветры нашего смутного времени.
Вышло так, что накануне дня рождения Вакулина, а ему исполнялось 60 лет, налоговая инспекция предъявила рыбникам штраф на 100 тысяч рублей за то, что в комбинатском их магазине нет якобы лицензии на торговлю. А она была у заведующей, которая через сутки-двое возвращалась из отпуска. И вот в кабинет к директору препожаловали две дамы. А за их спинами, широко расставив ноги и держа автомат на изготовку, стоял налоговый полисмен. «Я преступник? Сбежал откуда-то? — изумился Вакулин. — Какой-то кошмар!» Такого у него за годы Советской власти, конечно же, не случалось. Пришел, в общем, домой он — давление подскочило. Измерили — 260 на 120. Вызвали «скорую». Так вот и попраздничал он в юбилей. А мог и на тот свет спикать…
Извертываются на комбинате как могут. Обскую рыбу из-за диких цен не покупают, а переключились исключительно на морскую. Вырабатывают продукции до одиннадцати тонн в сутки и тут же ее реализуют. Рыбка поступает в магазины копченая, соленая, пряная, кусочками, в разной фасовке. Если речная в разряде закусок ныне по карману и только богатым, то продукция Тюменского рыбокомбината доступна широким слоям населения. Смысла в накрутке цен на предприятии не видят: лучше на один банковский кредит сделать два оборота… Руководитель Минрыбхоза России, однако, приехав в Тюмень, заявил Вакулину в его кабинете, что дурак-де он, от жизни отстал: поменьше и подороже — таков современный принцип производства продукции… И опять же изумлен оказался Анатолий Александрович. И ответствовал, Господь, мол, с вами, Василий Дмитриевич, хотел бы я глянуть, что запоете вы у прилавка, пойдя в магазин, когда станете пенсионером. Чин из Москвы оборвал его грубо: «Вы за меня не беспокойтесь, мне денег до конца жизни хватит!»
И вот Вакулин приготовился к разговору, глядит на меня с глубинным каким-то свечением в глазах.
— Анатолий Александрович, сколько же вы отдали отрасли?
— 46 лет, 9 месяцев и 2 дня. Начал в колхозе еще пацаном. Имею медаль «За доблестный труд в Великой Отечественной войне». Двадцать лет в мореходке в Тобольске работал, был замполитом, а потом и начальником училища. А еще — директором судоверфи там же. В Тюмени — начальником отдела флота и добычи Сибрыбпрома. И 14 лет уже директорствую.
— Отчего эра нашей всеобщей смуты вас не сорвала с резьбы социалистической?
— Живу, как учил курсантов своих в мореходном училище, принципами я не торгую. Это, извините, не рыба. К юбилею сотни благодарных телеграмм и писем пришло мне от наших ребят со всех морей, из разных концов России.
И дрогнул в этот момент какой-то чувствительный нерв у Анатолия Александровича, не смог он сдержать предательского слезного наплыва в глазах. На минуту смешался Вакулин, а потом продолжил:
— ЦУ я даю, когда знаю и могу сам. Помню, возил я курсантов на заготовку сена в колхоз. Литовкой владею с детства. Взял в руки ее и пошел на прокос. Полдня на лугу и хакал… На тонь приезжаю, и нужно вдруг перестраивать невод — справлюсь. Я и сейчас любую сеть сделаю: не зря же промрыболовству учил курсантов. За спиной у меня Новосибирский институт инженеров водного транспорта, и я могу любой «стосильник» водить: диплом капитанский в кармане. В памяти у меня всегда Черножуков Володя. Пришел из колхоза к нам, грамотешкою слаб, а желание научиться большое. Взял его на лето в плавание по Оби и Иртышу. Парень себя показал хорошо, и мы приняли его в училище без экзаменов. Сейчас он главный механик научно-поискового судна «Академик Книпович». Не забыть мне Сережу Васильева. А жулик из жуликов был, такой разбитной. Я на подъеме сдергивал его с койки. И вот он с дружками встретил меня вечером на одном мосточке. А я 107 килограммов весу только имел тогда. Напали, значит, на меня паренечки. Одного треснул — тот через перила перелетел, второй сам перепрыгнул. Дал и Сергей деру… Можно было в милицию сдать. Но я на такие меры не шел никогда. Парень, в общем, закончил училище и человеком стал. Будто подменили его после того…
Не подменить теперь только Вакулина. Хотя и не всем по душе этот директор-«социалист». Не угоден тем, что не вяжется с сомнительными коммерческими структурами, и там-то он будто кость в горле. Поэтому и признался ему как-то ретивый один коммерсант: «А помнишь, я ведь хотел тебя застрелить». Вакулин, конечно же, помнит то утро, как напряг «пушку» в кармане его гость…
«Ты, Миколай, — хасово луца!»
Этого человека Ямал, можно сказать, сделал, тридцать лет прожил он там, и всегда стонет его сердце, когда доносят газеты или радио с телевидением вести о шальной поступи бензинной нашей цивилизации по хрупкой и ранимой тундре, о бедах в оленьих стадах и ненецких чумах. Я говорю о Николае Яковлевиче Будылдине.
Он приземист, плотный такой лицом и телом, будто спрессованный ветрами тундровый снежный наст. Наденет штормовку и беретку — словно в них родился. Заговоришь о былом с ним — зажигается сразу. Время социализма со всем, что было в нем вредного и бестолкового, как натянутая струна в Будылдине. Чуть тронешь — звенит.
Поскрипывая снегом, направляемся с ним на комбинат утром пешим путем. И неторопко звучит рассказ Будылдина о Севере и ненцах, этом стерильном, как он считает, народе. Стерильном в смысле порядочности, преданности делу, вообще духом своим.
В свое время Николай работал первым секретарем райкома комсомола в Тазовском. И огромные пространства, включая Гыданский полуостров, были тогда в ведении его души. Пять раз он ездил из Таза до Гыды на оленях. А это почти шестьсот километров пути. Почтовые чумы, стойбища в 80—100 километрах друг от друга, и не один день проводишь на нарте, когда в командировку едешь. Истинно, чтобы познать ненцев — надо с ними поездить, пожить, сопли поморозить. И вот олешки бегут монотонисто с прицепленным аргишом, а все кругом объято тьмою полярной ночи. Ненец-каюр впереди. Спит. Падать начнет — просыпается. Николай, предводитель комсы тундровой, на второй нарте, лежит, раскинув руки, на почте. А морозяка под пятьдесят жмет. Жутко и подумать, что один на один ты с арктической каменной тундрой, козявка на скальном безмоховом плато, которое тянется до Талнаха. Замерзнет Николай, соскочит, пробежится. И вновь на нарту падает. Опять глазами в небе живет. А оно вдруг белеть, белеть начинает, и разыгрывается стихия полярного сияния в нем. Полыхает все, переливаются сполохи, и так, что ни одному даже гению-пейзажисту не запечатлеть сполна космическую их красоту. А олени все бегут и бегут мелкой побежкой, тренькаются копытами, как лошади…
В те времена, когда мы были сверхдержавою и Никита Сергеевич Хрущев все кузькину мать показывал американцам, подался Николай в чумы. Задание ему дали в райкоме КПСС предупредить ненцев, чтобы спрятались, когда подойдет «время икс». Тогда на Новой Земле решили испытать в открытом космосе атомную бомбу. Николаю сразу же стало ясно, что в чуме от нее не схоронишься, но человек он был дисциплинированный… И пришел момент, когда страшным рокотом взорвалась полярная темень. Ненец-каюр как стоял у нарты, так и сел. «Ярви яхо, ярви яхо?» — кричит. Что такое, мол, что такое? А все дрожит — и земля, и небо. Одна волна грома, вторая потом. У Николая от жут волосы дыбом встают. А от гордости за Отечество, что оно такое сильное, в груди аж все перехватывает. Была у них, конечно, с каюром бутылка. И с радости они глотнули, естественно, из горла ее. За победу советского оружия, едрена копалка…
Будто на киноленте прокручивается в памяти Николая и плавание по предзимней реке со стариком ненцем, когда собирали они подписи под Стокгольмским воззванием и в тундре люди крестики ставили. На обратном пути застигли их такие морозы, что речка-то остекленела, под лед провалился Николай и ломал его локтями, выбираясь на берег.
Но интересное самое, что грело ум и сердце, как говорится, когда уезжал он политработой заниматься в тундре. По пять месяцев, с мая по октябрь робинзонил тогда в чумах. А информации никакой, можно сказать. Ламповый приемничек, по которому поймать что-то можно, выходил из строя в первую же неделю: отсыревали у него батареи и превращалось умное устройство в рухлядь. Приспособился тогда Николай рассказывать в оленьстадах про Москву. И еще песни он пел, концерты устраивал, да такие, что ухохочешься. Потом оленей ловил, тынзян учился метать, язык ненецкий осваивал и «своим в нарту» стал в тундре. «Ты, Миколай, — хасово луца!» — говорили ему. Парень русский, мол, настоящий. И немудрено: приезжали в оленьстада и такие агитаторы, которые лишь водку пили и сутками в чумах дрыхли. Барбосы, да и только.
Что касается рыбной отрасли, то познал ее Николай Будылдин от бударок, когда вместе с ненцами ставил сети во время рунного хода по Оби муксуньих стад, осетров и нельм, до поста главы ее в области. Ныне он президент ассоциации, в которую сбились для выживания Тюменский, Тобольский, Сургутский и Кондинский рыбокомбинаты. Сейчас тут создают компанию Тюменьдальрыбторг. Западносибирские и дальневосточные рыбники объединяются, чтобы уйти от кредитов, а вернее — от грабежа, узаконенного государством рэкета… Но непреходящей болью, однако, живет в душе Николая Яковлевича Будылдина Ямал, земля его молодости. Отрасль сохранилась только в сотовариществе четырех комбинатов, а далее на Север везде, где было ее золотое дно, — великий распад! И рыбаки-ненцы, которые могли бы стать озолоченными за свой труд, влачат жалкое существование. Конторы заводов стали закрываться, и рыбаки сиротеют по всем статьям. Сидят без продуктов, без товаров первой необходимости. Нет даже резиновых сапог с длинными голенищами — бродней. И рыбалят в путину люди, а ноги у них голяком, можно сказать, в ледяной воде… И кружатся лишь вокруг бударок, как чайки-халеи, меняя муксунов на водку, шакалы разные и стяжатели. Коренное население отброшено сейчас не в тридцатые даже годы, а в какие-то докупеческие времена…
— Еду, еду через несколько дней на Ямал я, — заявляет, блеснув глазами, мой спутник. — Ждут меня там. Подумаем, как вместе перемогать беду…
И другие…
Одна из «других» — миниатюрная черноглазая женщина, начальник цеха по производству рыбопродукции Любовь Федоровна Кушина, которая девчонкою пришла на комбинат. «С пеленок я здесь», — заявила она, когда беседовали мы у разделочных столов, где работницы сноровисто пластали ножами тушки скумбрий. На вопрос, кто же у нее лучшие в цехе, ответила: «Все!»
— Тогда лучшие из лучших кто?
— Механик Сергей Кабанов, раздельщицы Мария Глухова, Надежда Бородкина, Светлана Анискевич и Галина Косоротова.
— Как относитесь к тому, что с социалистической душой ваш директор?
— На выборах руководителя проголосовали за него стопроцентно, ни одного черного шара не было.
Сергея Кабанова я застал в пустующем сейчас помещении кулинарного цеха, где работали некогда с деликатесною обской рыбой. Подвижный, с впалыми слегка щеками, он разговаривал живо, даже второпях как бы и верчено: не привык сидеть. Гулко звучал среди голых стен его голос:
— Можешь спросить: «Почему на других предприятиях начальство ворует внаглую, а у нас — нет?» Получает Анатолий Александрович зарплату, как все, справедливо живет, по-советски. И потому хотя бы, что пищевики мы. Чтоб иметь начальнику что-то, гребануть на лапу себе, надо нас задавить, пустить производство по ветру коммерции. Нас же — не переделаешь: под рыбу технология. Как на хлебокомбинате — под хлеб, на сыроварне — под сыр. Тут не поманеврируешь…
Особняком на комбинате начальник холодильника Петр Назарович Барабаш, мужик верткий, пружинистый, радостно-возбужденный, всегда в энергии действия. Зовут его все попросту — Назарыч. Кабинетик его — каптерка некая полтора метра на два площадью. Здесь рассказывал он мне, как рванул в восьмидесятом году на Магадан и захлебисто работал там в дальнем коопзверопромхозе на побережье залива Шелехова. Мастером засольного цеха был, заместителем директора. Любил на кроншнепов поохотиться, когда тучами прилетали они в их промысловый рай. Сотни птиц жировали на ягоде, где их и стреляли. Бил и нерпу Назарыч, ходил за таежным зверем. Как в зимовье, жил в доме. Хорошо же здесь, лишних никого нет: край обрезанный, по воде сюда пути не было организовано, лишь — по воздуху. В удоволинку всегда колол дрова. А выдастся час свободный — пимы катал сам, кисы шил. Любил Назарыч заработать копейку. Благо, что и умел это делать. С людьми всегда язык находил. Водочкою не баловался, и сейчас считает это дело зряшным.
На рыбокомбинате ценят, что пустующих площадей в его холодильнике не бывает. Только освободится где место — в аренду его сдает, а клиентура у Назарыча есть. И предприятию от этого лишний приварок, конечно же. Заявил мне Назарыч, что желал бы работать он на холодильнике самостоятельно, на арендной основе, прибыльнее бы дела тогда шли, как ему кажется.
— Но индивидуалист в нашем комбинатовском коллективе — белая ворона, — сказал он, заключая беседу. — Меня бы не поняли, а это мою душу не очень-то греет: я человек общаковский. Так что работаю и буду пока работать, как все, хотя моей натуре здесь тесновато.
* * *
Живу я неподалеку от Тюменского рыбокомбината. Недавно довелось проходить вблизи него. Из-за железной дороги, от корпусов родственного мне предприятия напахнуло вдруг ветром, ароматами копченой рыбы. И полыхнулись во мне, как серебряная бокастая нельма в обских глубинах, воспоминания о тех временах, когда я сам был рыбником и цвела в душе моей невозвратная ныне молодость…
В качестве неожиданного продолжения этих своих заметок скажу, что к Николаю Яковлевичу Будылдину она вернулась: улетел мой друг-тюменец на Ямал в командировку, да так и остался там. Упросили его помочь национальному округу, и теперь он перемогает беду вместе с ненцами, как начальник Управления рыбной отрасли Ямала.
До Тюмени доходят вести, что всколыхнул Ямал «рыбный губернатор». И действительно, не газ главное на полярном полуострове, а рыба! В мире ведь есть всего два региона, где обитают крупнейшие стада сиговых рыб, — это Великие американские озера и низовья Оби, Таза, Пура, других рек Крайнего Севера. Реки округа дают треть мирового улова сиговых! Халеи — коммерсанты же за бесценок скупают рыбу. Только в минувшем 1996 году такие браконьеры вырвали из округа на сторону около тысячи тонн муксуна, нельмы, ряпушки, икры осетра. «Любой капиталист от подобного с горя повесился бы», — писал обозреватель одной из газет. Чтобы этого не случилось с местными промышленниками, Будылдин круто повернул штурвал отрасли.
В один из нынешних весенних дней в моей квартире зазвонил телефон. Через трески и шумы эфира из Салехарда долетел до меня голос Будылдина:
— Лечу в Германию, буду пару-тройку дней в Тюмени. Можем встретиться.
Я этой возможностью, конечно же, воспользовался. И вот Будылдин в моем рабочем кабинете. Он с какой- то тундровой развальцей выхаживает по нему, всматриваясь в корешки книг на полках. Лицо его подтемнено северными ветрами и долгим уже ямальским солнцем. Глаза в легком прищуре, как это случается у людей, долго смотрящих в дали. «Видно, не вылезает с угодий, мотается по рыбной своей губернии», — подумал я и не ошибся.
— Ну давай беседовать, — предложил я Будылдину. — Как штурвалишь-то там на Ямале? Расскажи самолично.
Гость стал посвящать меня в свои дела сосредоточенно-озабоченным голосом:
— Абсолютное обнищание рыбаков — вот с чем столкнулся я на своих северах. Отдельная кучка людей лишь стригла купоны. По сравнению с прошлыми годами на 60 процентов упала добыча рыбы. От управления «Ямалрыба», где я был некогда генеральным директором, остались лишь рожки да ножки.
— Ну и? — вздернул я брови.
— Я поставил во главу угла личность, судьбу рыбака, — ответствовал мой собеседник. — Объяснить, что это такое?
— Будь ласков.
— Во-первых, в два-три раза повышаю скупные цены на рыбу, и промысловик за летнюю путину может заработать до ста миллионов рублей и более, а мастера истинные там не перевелись.
— Загнул палец.
— Второе — техническое перевооружение рыбака. Бударки оснащены старыми бензиновыми двигателями ЗИД-4,5 производства Уфимского моторостроительного завода. Рыбаки больше лодки ремонтируют и латают, чем ловят.
— Получается, как в той присказульке: робит хохол на быка.
— Так оно и есть. Я не знаю, как называется уфимский движок по-русски, а по-французски это говно натуральное. Не устраивает меня конструкция бударки: негде человеку отдохнуть в непогодь, укрыться, обсушиться. Промышленники Дюссельдорфа подобрали мне на «смотрины» надежный современный двигатель. Лечу смотреть его. По нашему заданию работают конструкторы над созданием мини-кубричка для бударок. Обновляем мы рефрижираторный флот. Вчера был на судоремонтном заводе. Нефтяники заказали ему строительство плавучей поликлиники. Это огромное благоустроенное судно с вертолетной площадкой на верхней палубе. Впечатления от «экскурсии» у меня яркие, перевариваю их. Будем строить на заводе плавучую рыбоморозильную базу для Ямала, с магазином, жильем для обработчиков. Расширяем строительство холодильников. Протяженность горковских рыбоугодий, к примеру, — 300 километров, раньше рыбу свозили отсюда в Салехард. Теперь строим морозильник в Горках. Думаю, что за счет повышения качества рыбопродукции выгадаем десятки миллиардов рублей.
— Я уже все пальцы загнул на одной руке.
— Бери в оборот вторую, — засветился нежаркой, как ямальское солнце, улыбкой Будылдин. — Купили рыбообрабатывающее оборудование для Таза. Это будет уникальный для Западной Сибири завод. Покупатели тюменских городов ощутят это по прилавкам, когда увидят широкий ассортимент рыбы в мелких расфасовках, в современной привлекательной таре. В конце нынешнего года на шеф-монтаж в Таз должны приехать немецкие специалисты. Подобное производство организуем и в Салехарде.
— Я надеюсь, что культура производства на новых предприятиях будет на мировом уровне?
— Большая экономика придет к нам, Александр Петрович. Раньше очень злым участком была реализация рыбопродукции. Тяжело выходили мы на тюменский рынок. Перекупщики-щуки обныривали нас. Но сейчас изменим мы дело.
— А тити-мити где вы берете? — с лукавиной уже заговорил я. — На все ваши новации нужны ведь серьезные денежные влияния.
— Вчетверо больше выделяется сейчас денег из бюджета на рыбацкие нужды. Нас мощно поддерживает губернатор Ямала Юрий Васильевич Неелов. О многом, в общем, можно говорить. Недавно мы рассмотрели на Совете директоров программу «Рыба Ямала». Ясно видим теперь будущее отрасли до 2000 года.
— Дай-то Бог вам попутного ветра и рыбацкой удачи.
После чая я проводил Николая Яковлевича. Шли мы по городу с ним, обвеваемые свежим весенним ветром, и я думал о своем. В более благоустроенной жизни и работе рыбаков виделось мне уже меньше романтики. Но — больше смысла. Душа моя принимала все эти перемены. Верилось в их реальность, в то, что ямальцы выведут рыбную отрасль из кризиса: хасово луца ведь Николай Яковлевич Будылдин, настоящий русский человек. Мечталось мне уже о новых поездках к северным рыбакам. И вновь вспыхивала у меня тоска если не по романтике, то по живущей в сердце ее поэзии. Мне виделось в воображении, как лечу я через снега тундры на нарте и над вихрями ее полыхает переливами пожара прозрачное нежно-лиловое солнце. Вспыхивают пучки ярких лучей, колышется над горизонтом горящая бахрома. Словно пара весенних лебедей, тревожно вглядываются в снежные вихри капризного северного мая легкие завитки в передке нарты, молоденькими оленятами мчат по тундре четырнадцать тонких и стройных ее ножек из прочной березы. Торопятся на рыбзавод в Горки две поперечины у нарт — выгнутые спины двух соболей. Не исчезнет поэзия никогда, как и нарты, — мыслил я, — чудное это творение народа-поэта. Ясней становилось мне в разгулявшихся фантазиях моих, почему полюбил ненцев Будылдин и отчего вновь воскресла весна его жизни.
Александр Мищенко Диалоги «смутного времени»
Посвящаю бесценной жемчужине моей Нине
Странствие в социализм
О сотовариществе тюменских рыбников, оставшихся верными делу жизни, можно написать словами, какие поэт Борис Авсарагов сказал о России. Она у него — «Господи прости, твердыня в нищенской горсти».
С детства еще, с народных сказок зародились мечтания у меня въявь увидеть когда-нибудь «живую воду», такие озера и реки, где рыба кишмя бы кишела. И нечто туманное стало реальностью, когда ушел я в рыбный НИИ и десять лет посвятил пищевой отрасли, золотая жила которой — рыбоводство. Некоторые ринулись сюда, примеряя мысленно звезды Героев труда на лацканы своих пиджаков и поднимая ажиотаж вокруг «рыбного Клондайка». И промотали они теперь все, что нарабатывалось мозгом светлых, чаячных — легких людей, энтузиастов, пионеров дела. Нынешние рыбные правители во все тяжкие пустились в коммерцию. Уловы упали. Обь-Иртышский бассейн разорен, будто чума его выморила. Цены на сибирскую рыбу возросли баснословно, в несколько тысяч раз. Отрасль развалилась. Но не вымерла. Энтузиасты еще остались в ней. На островках социализма…
Испытатели
«Уазик» наш трусит, пыля, песчаной дорогой, мелькает по сторонам белесый ивняк. Я задерживаюсь взглядом на изломистых морщинах моего спутника, заместителя директора Тюменского рыбокомбината Олега Малахова.
— Олег Андреевич, — спрашиваю, — как инфаркт-то случился?
— Это уже второй, — глуховато отвечает он. — Шел на работу, задохнулся вдруг, будто опнулся.
— Не жалеешь, что посвятил жизнь рыбной отрасли?
— Честно сказать, неблагодарная она. Что в ней? Одни заботы. Выговора сыпались, как ордена Брежневу.
— Ты астраханец, насколько я помню?
— Да, на Каспии жил, там рыбвтуз окончил и с 60-го года здесь. В Сургуте, Березово работал, а с 76-го — в Тюмени. На Севере реконструкцией комбинатов занимался, тут — новые рыбхозы строил. Это мне было интересно как инженеру, и морально я удовлетворен. Наше АО рыбокомбинат «Тюменский», как официально оно теперь именуется, держится на плаву. Рыбу везем из Мурманска и Архангельска, есть кредит доверия нам, отношения с поставщиками сырья хорошие… Но вот и подъезжаем, — прервался он. — Новье принимать будем.
Стеною пошел сосняк, затаеженные места. Вскоре взгляду открылась деревенька Ипкуль в одну улочку с медвежистыми домами, рубленными из необхватных плах. Через несколько минут мы выходим на одном из мысков озера. Члены приемочной комиссии в сборе, и начинаются испытания навивной неводовыборочной машины. Герои дня — сотрудники Сибрыбниипроекта, давние мои друзья конструктор Александр Пожидаев, автор проекта Николай Слинкин и его сын, худощавый молодой бородач Саша. Они в броднях и оранжевых рыбацких куртках. Лица старших двух время подсушило паутинистыми морщинками, но событие дня их молодит. Тройка быстро провела замет невода. И тут же рокочет двигатель трактора «Беларусь», и на специальные барабаны навиваются урезы (канаты), стягивая к берегу неводные крылья. Испытатели легко управляются со всеми делами.
Ручного труда на выборке невода нет. Вспоминаю, как перехватами, обдирая до крови ладони, работали мы на тонях по восемь-десять человек.
Ипкуль — рыбачье озеро комбината, это и испытательная база конструкторов Сибрыбниипроекта. На рыбоучастке им во всем помогают.
С воды навевает по-зимнему холодный уже ветерок, и мы пританцовываем, кутаясь в свои одеяния. Белое солнце трепещет в серебре волн. У Пожидаева выдаются свободные минуты, и он рассказывает, что новинка осваивается впервые в России и находится еще в стадии конструкторской доводки. К беседе нашей подключается его коллега Сергей Васильев. Любуюсь широким ясным лбом его в широкой рамке лица.
— Как выживаете, Сережа? — интересуюсь я.
— А так, — отвечает он, — уборщица в метро получает полмиллиона в месяц, а у меня, начальника конструкторского отдела исследовательского института, зарплата 170 тысяч рублей. Деловары идут в сторожа, в торговлю. Мой конструкторский стаж — 30 лет уже. Все изучил, и жалко бросать. Незаменимых людей нет, но, если уйду я, что-то рухнет.
— Какова роль твоя в конструировании этой славной неводовыборочной машины, которую с нетерпением ждут тюменские рыбаки? Нуждаются в ней на озерах, заинтересовались новинкой и в фермерских семьях. Это же хорошо, когда отец с двумя сыновьями легко сможет управиться чуть ли не с километровым неводом.
— В кинематографе есть сценарист и режиссер. Так вот Пожидаев со Слинкиным у нас сценаристы, я — режиссер. Мне с моими сотрудниками надо понять идею, выразить все на бумаге, нарисовать и превратить в металл.
На мыске лихо тормознула «Волга». Ей все рады. Это прикатил директор Казанского рыбозавода Владимир Кориковский, русский человек с узкими глазами и польской фамилией, как он говорит о себе, с веселинкой. Загарно-румяное от ветров лицо гостя светится радушием, расплылась по нему улыбка.
— Казанка от науки никогда не уходит, — заявляет он мне как представителю прессы и всем собравшимся на тони. — Те, кто ищет, экспериментирует, — наша родня. Мы тоже — испытатели.
Не ради красного словца говорит он, это истина. Казанский опытно-показательный рыбозавод — пионер освоения озерного клина России. Сейчас там «сеют» веснами мальков пеляди, сазана, карпа и карася, держа «урожайность» гектара выше планки ста килограммов. А в «диких» озерах ловили лишь по пять-шесть…
Беседы при ясном солнышке
Кабинет директора комбината Анатолия Александровича Вакулина выходит окнами на восток, и с утра глядится сегодня в них тускловатое зимнее солнце. Мы сдружились с Вакулиным, когда я был еще рыбником. Он собирается с мыслями, а я гляжу на этого статного некогда молодца и думаю: «Плечи-то уже придавленные у тебя, в глазах застывает порой недоумение, и есть от чего ему появляться». Меня мой нынешний собеседник привлекает тем прежде всего, что всем строем души своей остается человеком социализма.
Масса руководителей в Тюмени будто в одночасье переродились. Членят они свои предприятия на ИЧП, фирмы и фирмочки, сдают в аренду свои основные фонды, тайно их разбазаривают, тихо гребут под себя, в общем, и кадры разбегаются, коллективы тают, как в весеннюю водополицу льдины. На рыбокомбинате забота о людях, социальная их защита — не какая-нибудь словесная халабала. Как и везде в городе, тут 92 копейки с рубля прибыли в госбюджет платят. На оставшиеся же 8 копеек, однако, умудряются одевать и обувать людей, поить, как говорится, и кормить. Поразили меня и смехотворно низкие цены в столовке. В минувшем году пятеро счастливцев получили ключи от новых квартир. У всех, кто нуждается в этом, дети определены в садики. Закупает комбинат для своих работников картошку и капусту, мясо, сыры и колбасы, муку и сахар. Цены, ясно, бартерные, дешевые. Словом, есть о чем говорить. Не упуская из рук бразды собственной власти, директор между тем остается истинным демократом, и жизненно важные вопросы решаются профсоюзом, в коллективах цехов и бригад. Вакулин считает, что деньги надо зарабатывать, а не вымогать, и потому на комбинате безраздельно правит бал КТУ — коэффициент трудового участия…
Но остров есть остров, и омывают его все воды и овевают все ветры нашего смутного времени.
Вышло так, что накануне дня рождения Вакулина, а ему исполнялось 60 лет, налоговая инспекция предъявила рыбникам штраф на 100 тысяч рублей за то, что в комбинатском их магазине нет якобы лицензии на торговлю. А она была у заведующей, которая через сутки-двое возвращалась из отпуска. И вот в кабинет к директору препожаловали две дамы. А за их спинами, широко расставив ноги и держа автомат на изготовку, стоял налоговый полисмен. «Я преступник? Сбежал откуда-то? — изумился Вакулин. — Какой-то кошмар!» Такого у него за годы Советской власти, конечно же, не случалось. Пришел, в общем, домой он — давление подскочило. Измерили — 260 на 120. Вызвали «скорую». Так вот и попраздничал он в юбилей. А мог и на тот свет спикать…
Извертываются на комбинате как могут. Обскую рыбу из-за диких цен не покупают, а переключились исключительно на морскую. Вырабатывают продукции до одиннадцати тонн в сутки и тут же ее реализуют. Рыбка поступает в магазины копченая, соленая, пряная, кусочками, в разной фасовке. Если речная в разряде закусок ныне по карману и только богатым, то продукция Тюменского рыбокомбината доступна широким слоям населения. Смысла в накрутке цен на предприятии не видят: лучше на один банковский кредит сделать два оборота… Руководитель Минрыбхоза России, однако, приехав в Тюмень, заявил Вакулину в его кабинете, что дурак-де он, от жизни отстал: поменьше и подороже — таков современный принцип производства продукции… И опять же изумлен оказался Анатолий Александрович. И ответствовал, Господь, мол, с вами, Василий Дмитриевич, хотел бы я глянуть, что запоете вы у прилавка, пойдя в магазин, когда станете пенсионером. Чин из Москвы оборвал его грубо: «Вы за меня не беспокойтесь, мне денег до конца жизни хватит!»
И вот Вакулин приготовился к разговору, глядит на меня с глубинным каким-то свечением в глазах.
— Анатолий Александрович, сколько же вы отдали отрасли?
— 46 лет, 9 месяцев и 2 дня. Начал в колхозе еще пацаном. Имею медаль «За доблестный труд в Великой Отечественной войне». Двадцать лет в мореходке в Тобольске работал, был замполитом, а потом и начальником училища. А еще — директором судоверфи там же. В Тюмени — начальником отдела флота и добычи Сибрыбпрома. И 14 лет уже директорствую.
— Отчего эра нашей всеобщей смуты вас не сорвала с резьбы социалистической?
— Живу, как учил курсантов своих в мореходном училище, принципами я не торгую. Это, извините, не рыба. К юбилею сотни благодарных телеграмм и писем пришло мне от наших ребят со всех морей, из разных концов России.
И дрогнул в этот момент какой-то чувствительный нерв у Анатолия Александровича, не смог он сдержать предательского слезного наплыва в глазах. На минуту смешался Вакулин, а потом продолжил:
— ЦУ я даю, когда знаю и могу сам. Помню, возил я курсантов на заготовку сена в колхоз. Литовкой владею с детства. Взял в руки ее и пошел на прокос. Полдня на лугу и хакал… На тонь приезжаю, и нужно вдруг перестраивать невод — справлюсь. Я и сейчас любую сеть сделаю: не зря же промрыболовству учил курсантов. За спиной у меня Новосибирский институт инженеров водного транспорта, и я могу любой «стосильник» водить: диплом капитанский в кармане. В памяти у меня всегда Черножуков Володя. Пришел из колхоза к нам, грамотешкою слаб, а желание научиться большое. Взял его на лето в плавание по Оби и Иртышу. Парень себя показал хорошо, и мы приняли его в училище без экзаменов. Сейчас он главный механик научно-поискового судна «Академик Книпович». Не забыть мне Сережу Васильева. А жулик из жуликов был, такой разбитной. Я на подъеме сдергивал его с койки. И вот он с дружками встретил меня вечером на одном мосточке. А я 107 килограммов весу только имел тогда. Напали, значит, на меня паренечки. Одного треснул — тот через перила перелетел, второй сам перепрыгнул. Дал и Сергей деру… Можно было в милицию сдать. Но я на такие меры не шел никогда. Парень, в общем, закончил училище и человеком стал. Будто подменили его после того…
Не подменить теперь только Вакулина. Хотя и не всем по душе этот директор-«социалист». Не угоден тем, что не вяжется с сомнительными коммерческими структурами, и там-то он будто кость в горле. Поэтому и признался ему как-то ретивый один коммерсант: «А помнишь, я ведь хотел тебя застрелить». Вакулин, конечно же, помнит то утро, как напряг «пушку» в кармане его гость…
«Ты, Миколай, — хасово луца!»
Этого человека Ямал, можно сказать, сделал, тридцать лет прожил он там, и всегда стонет его сердце, когда доносят газеты или радио с телевидением вести о шальной поступи бензинной нашей цивилизации по хрупкой и ранимой тундре, о бедах в оленьих стадах и ненецких чумах. Я говорю о Николае Яковлевиче Будылдине.
Он приземист, плотный такой лицом и телом, будто спрессованный ветрами тундровый снежный наст. Наденет штормовку и беретку — словно в них родился. Заговоришь о былом с ним — зажигается сразу. Время социализма со всем, что было в нем вредного и бестолкового, как натянутая струна в Будылдине. Чуть тронешь — звенит.
Поскрипывая снегом, направляемся с ним на комбинат утром пешим путем. И неторопко звучит рассказ Будылдина о Севере и ненцах, этом стерильном, как он считает, народе. Стерильном в смысле порядочности, преданности делу, вообще духом своим.
В свое время Николай работал первым секретарем райкома комсомола в Тазовском. И огромные пространства, включая Гыданский полуостров, были тогда в ведении его души. Пять раз он ездил из Таза до Гыды на оленях. А это почти шестьсот километров пути. Почтовые чумы, стойбища в 80—100 километрах друг от друга, и не один день проводишь на нарте, когда в командировку едешь. Истинно, чтобы познать ненцев — надо с ними поездить, пожить, сопли поморозить. И вот олешки бегут монотонисто с прицепленным аргишом, а все кругом объято тьмою полярной ночи. Ненец-каюр впереди. Спит. Падать начнет — просыпается. Николай, предводитель комсы тундровой, на второй нарте, лежит, раскинув руки, на почте. А морозяка под пятьдесят жмет. Жутко и подумать, что один на один ты с арктической каменной тундрой, козявка на скальном безмоховом плато, которое тянется до Талнаха. Замерзнет Николай, соскочит, пробежится. И вновь на нарту падает. Опять глазами в небе живет. А оно вдруг белеть, белеть начинает, и разыгрывается стихия полярного сияния в нем. Полыхает все, переливаются сполохи, и так, что ни одному даже гению-пейзажисту не запечатлеть сполна космическую их красоту. А олени все бегут и бегут мелкой побежкой, тренькаются копытами, как лошади…
В те времена, когда мы были сверхдержавою и Никита Сергеевич Хрущев все кузькину мать показывал американцам, подался Николай в чумы. Задание ему дали в райкоме КПСС предупредить ненцев, чтобы спрятались, когда подойдет «время икс». Тогда на Новой Земле решили испытать в открытом космосе атомную бомбу. Николаю сразу же стало ясно, что в чуме от нее не схоронишься, но человек он был дисциплинированный… И пришел момент, когда страшным рокотом взорвалась полярная темень. Ненец-каюр как стоял у нарты, так и сел. «Ярви яхо, ярви яхо?» — кричит. Что такое, мол, что такое? А все дрожит — и земля, и небо. Одна волна грома, вторая потом. У Николая от жут волосы дыбом встают. А от гордости за Отечество, что оно такое сильное, в груди аж все перехватывает. Была у них, конечно, с каюром бутылка. И с радости они глотнули, естественно, из горла ее. За победу советского оружия, едрена копалка…
Будто на киноленте прокручивается в памяти Николая и плавание по предзимней реке со стариком ненцем, когда собирали они подписи под Стокгольмским воззванием и в тундре люди крестики ставили. На обратном пути застигли их такие морозы, что речка-то остекленела, под лед провалился Николай и ломал его локтями, выбираясь на берег.
Но интересное самое, что грело ум и сердце, как говорится, когда уезжал он политработой заниматься в тундре. По пять месяцев, с мая по октябрь робинзонил тогда в чумах. А информации никакой, можно сказать. Ламповый приемничек, по которому поймать что-то можно, выходил из строя в первую же неделю: отсыревали у него батареи и превращалось умное устройство в рухлядь. Приспособился тогда Николай рассказывать в оленьстадах про Москву. И еще песни он пел, концерты устраивал, да такие, что ухохочешься. Потом оленей ловил, тынзян учился метать, язык ненецкий осваивал и «своим в нарту» стал в тундре. «Ты, Миколай, — хасово луца!» — говорили ему. Парень русский, мол, настоящий. И немудрено: приезжали в оленьстада и такие агитаторы, которые лишь водку пили и сутками в чумах дрыхли. Барбосы, да и только.
Что касается рыбной отрасли, то познал ее Николай Будылдин от бударок, когда вместе с ненцами ставил сети во время рунного хода по Оби муксуньих стад, осетров и нельм, до поста главы ее в области. Ныне он президент ассоциации, в которую сбились для выживания Тюменский, Тобольский, Сургутский и Кондинский рыбокомбинаты. Сейчас тут создают компанию Тюменьдальрыбторг. Западносибирские и дальневосточные рыбники объединяются, чтобы уйти от кредитов, а вернее — от грабежа, узаконенного государством рэкета… Но непреходящей болью, однако, живет в душе Николая Яковлевича Будылдина Ямал, земля его молодости. Отрасль сохранилась только в сотовариществе четырех комбинатов, а далее на Север везде, где было ее золотое дно, — великий распад! И рыбаки-ненцы, которые могли бы стать озолоченными за свой труд, влачат жалкое существование. Конторы заводов стали закрываться, и рыбаки сиротеют по всем статьям. Сидят без продуктов, без товаров первой необходимости. Нет даже резиновых сапог с длинными голенищами — бродней. И рыбалят в путину люди, а ноги у них голяком, можно сказать, в ледяной воде… И кружатся лишь вокруг бударок, как чайки-халеи, меняя муксунов на водку, шакалы разные и стяжатели. Коренное население отброшено сейчас не в тридцатые даже годы, а в какие-то докупеческие времена…
— Еду, еду через несколько дней на Ямал я, — заявляет, блеснув глазами, мой спутник. — Ждут меня там. Подумаем, как вместе перемогать беду…
И другие…
Одна из «других» — миниатюрная черноглазая женщина, начальник цеха по производству рыбопродукции Любовь Федоровна Кушина, которая девчонкою пришла на комбинат. «С пеленок я здесь», — заявила она, когда беседовали мы у разделочных столов, где работницы сноровисто пластали ножами тушки скумбрий. На вопрос, кто же у нее лучшие в цехе, ответила: «Все!»
— Тогда лучшие из лучших кто?
— Механик Сергей Кабанов, раздельщицы Мария Глухова, Надежда Бородкина, Светлана Анискевич и Галина Косоротова.
— Как относитесь к тому, что с социалистической душой ваш директор?
— На выборах руководителя проголосовали за него стопроцентно, ни одного черного шара не было.
Сергея Кабанова я застал в пустующем сейчас помещении кулинарного цеха, где работали некогда с деликатесною обской рыбой. Подвижный, с впалыми слегка щеками, он разговаривал живо, даже второпях как бы и верчено: не привык сидеть. Гулко звучал среди голых стен его голос:
— Можешь спросить: «Почему на других предприятиях начальство ворует внаглую, а у нас — нет?» Получает Анатолий Александрович зарплату, как все, справедливо живет, по-советски. И потому хотя бы, что пищевики мы. Чтоб иметь начальнику что-то, гребануть на лапу себе, надо нас задавить, пустить производство по ветру коммерции. Нас же — не переделаешь: под рыбу технология. Как на хлебокомбинате — под хлеб, на сыроварне — под сыр. Тут не поманеврируешь…
Особняком на комбинате начальник холодильника Петр Назарович Барабаш, мужик верткий, пружинистый, радостно-возбужденный, всегда в энергии действия. Зовут его все попросту — Назарыч. Кабинетик его — каптерка некая полтора метра на два площадью. Здесь рассказывал он мне, как рванул в восьмидесятом году на Магадан и захлебисто работал там в дальнем коопзверопромхозе на побережье залива Шелехова. Мастером засольного цеха был, заместителем директора. Любил на кроншнепов поохотиться, когда тучами прилетали они в их промысловый рай. Сотни птиц жировали на ягоде, где их и стреляли. Бил и нерпу Назарыч, ходил за таежным зверем. Как в зимовье, жил в доме. Хорошо же здесь, лишних никого нет: край обрезанный, по воде сюда пути не было организовано, лишь — по воздуху. В удоволинку всегда колол дрова. А выдастся час свободный — пимы катал сам, кисы шил. Любил Назарыч заработать копейку. Благо, что и умел это делать. С людьми всегда язык находил. Водочкою не баловался, и сейчас считает это дело зряшным.
На рыбокомбинате ценят, что пустующих площадей в его холодильнике не бывает. Только освободится где место — в аренду его сдает, а клиентура у Назарыча есть. И предприятию от этого лишний приварок, конечно же. Заявил мне Назарыч, что желал бы работать он на холодильнике самостоятельно, на арендной основе, прибыльнее бы дела тогда шли, как ему кажется.
— Но индивидуалист в нашем комбинатовском коллективе — белая ворона, — сказал он, заключая беседу. — Меня бы не поняли, а это мою душу не очень-то греет: я человек общаковский. Так что работаю и буду пока работать, как все, хотя моей натуре здесь тесновато.
* * *
Живу я неподалеку от Тюменского рыбокомбината. Недавно довелось проходить вблизи него. Из-за железной дороги, от корпусов родственного мне предприятия напахнуло вдруг ветром, ароматами копченой рыбы. И полыхнулись во мне, как серебряная бокастая нельма в обских глубинах, воспоминания о тех временах, когда я сам был рыбником и цвела в душе моей невозвратная ныне молодость…
В качестве неожиданного продолжения этих своих заметок скажу, что к Николаю Яковлевичу Будылдину она вернулась: улетел мой друг-тюменец на Ямал в командировку, да так и остался там. Упросили его помочь национальному округу, и теперь он перемогает беду вместе с ненцами, как начальник Управления рыбной отрасли Ямала.
До Тюмени доходят вести, что всколыхнул Ямал «рыбный губернатор». И действительно, не газ главное на полярном полуострове, а рыба! В мире ведь есть всего два региона, где обитают крупнейшие стада сиговых рыб, — это Великие американские озера и низовья Оби, Таза, Пура, других рек Крайнего Севера. Реки округа дают треть мирового улова сиговых! Халеи — коммерсанты же за бесценок скупают рыбу. Только в минувшем 1996 году такие браконьеры вырвали из округа на сторону около тысячи тонн муксуна, нельмы, ряпушки, икры осетра. «Любой капиталист от подобного с горя повесился бы», — писал обозреватель одной из газет. Чтобы этого не случилось с местными промышленниками, Будылдин круто повернул штурвал отрасли.
В один из нынешних весенних дней в моей квартире зазвонил телефон. Через трески и шумы эфира из Салехарда долетел до меня голос Будылдина:
— Лечу в Германию, буду пару-тройку дней в Тюмени. Можем встретиться.
Я этой возможностью, конечно же, воспользовался. И вот Будылдин в моем рабочем кабинете. Он с какой- то тундровой развальцей выхаживает по нему, всматриваясь в корешки книг на полках. Лицо его подтемнено северными ветрами и долгим уже ямальским солнцем. Глаза в легком прищуре, как это случается у людей, долго смотрящих в дали. «Видно, не вылезает с угодий, мотается по рыбной своей губернии», — подумал я и не ошибся.
— Ну давай беседовать, — предложил я Будылдину. — Как штурвалишь-то там на Ямале? Расскажи самолично.
Гость стал посвящать меня в свои дела сосредоточенно-озабоченным голосом:
— Абсолютное обнищание рыбаков — вот с чем столкнулся я на своих северах. Отдельная кучка людей лишь стригла купоны. По сравнению с прошлыми годами на 60 процентов упала добыча рыбы. От управления «Ямалрыба», где я был некогда генеральным директором, остались лишь рожки да ножки.
— Ну и? — вздернул я брови.
— Я поставил во главу угла личность, судьбу рыбака, — ответствовал мой собеседник. — Объяснить, что это такое?
— Будь ласков.
— Во-первых, в два-три раза повышаю скупные цены на рыбу, и промысловик за летнюю путину может заработать до ста миллионов рублей и более, а мастера истинные там не перевелись.
— Загнул палец.
— Второе — техническое перевооружение рыбака. Бударки оснащены старыми бензиновыми двигателями ЗИД-4,5 производства Уфимского моторостроительного завода. Рыбаки больше лодки ремонтируют и латают, чем ловят.
— Получается, как в той присказульке: робит хохол на быка.
— Так оно и есть. Я не знаю, как называется уфимский движок по-русски, а по-французски это говно натуральное. Не устраивает меня конструкция бударки: негде человеку отдохнуть в непогодь, укрыться, обсушиться. Промышленники Дюссельдорфа подобрали мне на «смотрины» надежный современный двигатель. Лечу смотреть его. По нашему заданию работают конструкторы над созданием мини-кубричка для бударок. Обновляем мы рефрижираторный флот. Вчера был на судоремонтном заводе. Нефтяники заказали ему строительство плавучей поликлиники. Это огромное благоустроенное судно с вертолетной площадкой на верхней палубе. Впечатления от «экскурсии» у меня яркие, перевариваю их. Будем строить на заводе плавучую рыбоморозильную базу для Ямала, с магазином, жильем для обработчиков. Расширяем строительство холодильников. Протяженность горковских рыбоугодий, к примеру, — 300 километров, раньше рыбу свозили отсюда в Салехард. Теперь строим морозильник в Горках. Думаю, что за счет повышения качества рыбопродукции выгадаем десятки миллиардов рублей.
— Я уже все пальцы загнул на одной руке.
— Бери в оборот вторую, — засветился нежаркой, как ямальское солнце, улыбкой Будылдин. — Купили рыбообрабатывающее оборудование для Таза. Это будет уникальный для Западной Сибири завод. Покупатели тюменских городов ощутят это по прилавкам, когда увидят широкий ассортимент рыбы в мелких расфасовках, в современной привлекательной таре. В конце нынешнего года на шеф-монтаж в Таз должны приехать немецкие специалисты. Подобное производство организуем и в Салехарде.
— Я надеюсь, что культура производства на новых предприятиях будет на мировом уровне?
— Большая экономика придет к нам, Александр Петрович. Раньше очень злым участком была реализация рыбопродукции. Тяжело выходили мы на тюменский рынок. Перекупщики-щуки обныривали нас. Но сейчас изменим мы дело.
— А тити-мити где вы берете? — с лукавиной уже заговорил я. — На все ваши новации нужны ведь серьезные денежные влияния.
— Вчетверо больше выделяется сейчас денег из бюджета на рыбацкие нужды. Нас мощно поддерживает губернатор Ямала Юрий Васильевич Неелов. О многом, в общем, можно говорить. Недавно мы рассмотрели на Совете директоров программу «Рыба Ямала». Ясно видим теперь будущее отрасли до 2000 года.
— Дай-то Бог вам попутного ветра и рыбацкой удачи.
После чая я проводил Николая Яковлевича. Шли мы по городу с ним, обвеваемые свежим весенним ветром, и я думал о своем. В более благоустроенной жизни и работе рыбаков виделось мне уже меньше романтики. Но — больше смысла. Душа моя принимала все эти перемены. Верилось в их реальность, в то, что ямальцы выведут рыбную отрасль из кризиса: хасово луца ведь Николай Яковлевич Будылдин, настоящий русский человек. Мечталось мне уже о новых поездках к северным рыбакам. И вновь вспыхивала у меня тоска если не по романтике, то по живущей в сердце ее поэзии. Мне виделось в воображении, как лечу я через снега тундры на нарте и над вихрями ее полыхает переливами пожара прозрачное нежно-лиловое солнце. Вспыхивают пучки ярких лучей, колышется над горизонтом горящая бахрома. Словно пара весенних лебедей, тревожно вглядываются в снежные вихри капризного северного мая легкие завитки в передке нарты, молоденькими оленятами мчат по тундре четырнадцать тонких и стройных ее ножек из прочной березы. Торопятся на рыбзавод в Горки две поперечины у нарт — выгнутые спины двух соболей. Не исчезнет поэзия никогда, как и нарты, — мыслил я, — чудное это творение народа-поэта. Ясней становилось мне в разгулявшихся фантазиях моих, почему полюбил ненцев Будылдин и отчего вновь воскресла весна его жизни.