Александр Мищенко Диалоги «смутного времени»
Посвящаю бесценной жемчужине моей Нине
«Балалайка — звенящая боль России»
…Взял он в руки балалайку, и полилось рекой счастье, и сам обрадовался, и всех радует.
Из воспоминаний А. А. Плещеева о знаменитом балалаечнике Василии Андрееве
Из книги «Ермаково подаренье»
Такой балалайки Россия не слышала! Это нечто новое и яркое, как цветомузыка Скрябина. Можно так прочувствовать природу в одной из пьес Юрия Клепалова, что увидишь мысленно библейски-первородную синь неба, от какой могли бы, кажется, разорваться легкие. А колокола России, плеск речной волны, шум тайги и перезвоны хрусталин звезд в ночи! Он достигает самого сокровенного в человеческом сердце. Балалайке в руках Клепалова все доступно, потому что давно он усвоил уже всем своим кровотоком: то, что растет в природе, вырастает и в душах людей…
Душа русского искусства — многоголосье, это присуще балалайке. Выявить симфоничность ее — значит поднять игру на трех струнах до уровня мышления. Балалайка будто самой природой создана для русской мелодии — то заунывной, то веселой, то удалой. Балалайке подвластен эпос, дано ей быть властительницей народных дум.
В Болгарии впервые на премьере пьесы «Размышление о Родине» в концертном зале «Балкантуриста» почувствовал музыкант, что удалось ему душу оркестра разбудить в балалайке, вылиться не только русской удалью и ширью, но и напевностью Италии, сдержанностью туманного Альбиона, энергией тех земель, что зажигаются огнем фламенко. У немцев, итальянцев, испанцев и англичан вышибал слезу проникновенной своей игрой артист-сибиряк. Об эмоциях болгар и говорить нечего: балалайка же — душа славян. Клепаловские три струны слышали не только в Болгарии, но и в Японии, Венгрии, странах Скандинавии. Он стал дипломантом Всемирного фестиваля молодежи и студентов в Москве. Другого такого мастера, который бы раскрывал тембровую игру русской балалайки, в нашей стране нет. И вот Юрий Михайлович снова в гостях у меня.
В окно снописто падают лучи солнца. Клепалов очень живописен в золоте весеннего света.
— Как Вас теперь называть, чинно-благородно или в запростулю, как было у нас с тобой ранее, Клепа?
— Валяй, как желается, батенька.
— Ну так вот, Клепушка, пять лет уже пребываешь ты в Белокаменной. Отчего в Москву дернулся?
— Вопрос нелегкий. Бывал я там наездами из Тюмени и острей еще чувствовал, что тесновато мне дома. Конечно, тут я мог бы стать профессором, заслуженным или даже народным артистом. Ну, а дальше-то что? Творчество не терпит застоя. И сменил я место жительства, чтобы обрести новые краски, новые тембры, новые идеи. Так многие поступали. Шукшин, Распутин и другие. И немудрено: Москва в центре всех идей и событий.
— Но она и преисподняя всей политики, склок и дрязг. Не случайно же написали по возвращении Солженицына в Россию, что окунулся, мол, Александр Исаич в ад московской политической скороварки.
— Да, надо уметь не потерять голову в адовых ее кругах. И многим художникам это удавалось. Именно Москва подняла на мировую высоту Бунина, Есенина, Чайковского, Рахманинова, сделала их достоянием нации.
— Я понимаю, что столица есть столица, что ключи от управления государством находятся там, хотя дела делаются на всей российской территории «от Москвы до самых до окраин». Москвоцентризм был устойчивым явлением в нашей жизни. Но ныне он трещит по швам. Народ все меньше интересуется возней всякой и войной амбиций в пределах Садового кольца. Провинция становится самостоятельнее. Больше самоуважения к себе у нее появляется, и яркие личности теперь все чаще вспыхивают в глубинных краях России, а не в Москве.
— Москва-то как раз и сильна провинцией, Петрович. За счет свежей крови ее она и существует. Я, к примеру, остаюсь провинциалом в самом хорошем смысле этого слова. Не потерялся я в коловерти Москвы, не растворился в ней. И на это потребно было, конечно, мужество духа. Балалайка не дает увести с пути истинного, да и сам жанр моих сочинений… Это — пьесы-размышления.
— Балалаечные думы. И в Болгарии как раз удалось тебе ухватить коронный свой жанр?
— Там именно, будто перо Жар-птицыно выдернул. На праздник Святой Троицы разбудил меня звон колоколов православных храмов Софии. А в Советском Союзе тогда даже в уцелевших храмах были ограничения на звоны. И впечатления от болгарских колоколов стали для меня поистине Божьим вдохновением на всю жизнь, настроили на серьезные раздумья о судьбе моей православной страны. В Софии и родилось у меня «Размышление о Родине».
Из «Ермакова подаренья»
Есть люди, которые носятся с вреднейшей мыслью, утверждая, что искусство-де не имеет Отечества. Ложь это! Тут только можно присоединиться к Сен-Сансу: оно прямо вдохновляется характерами народов. Наша национальная музыка — эхо русского духа. Улавливая его, только и можно откристаллизовать стройное музыкальное мышление.
Что такое талант? Проявление нравственных накоплений народа, национального его духа. Веками развивалась вместе с народом русская балалайка, в пожарищах войн и гонений пылала соборная ее душа. Балалайка, кстати, — исконно русский музыкальный инструмент, найденный у наших древних предков в кургане VI века нашей эры. Хорошо известно из истории, как со скоморохами озоровала она, и доставалось от трехструнной мятежницы на орехи не только попам корыстным и лихоманным боярам, но даже и царю самому. Оттого и возроптал родитель Петра Первого Алексей Михайлович, и в костре стали жечь балалайки на Красной Площади по приказу его… Но балалайка восставала из пепла, деля радостную судьбу возрождения со златыми нивами и златокупольными храмами. Вершинные подъемы духа переживала с народом она. И вдруг так пасть в нашей современной жизни, превратиться в жалкий экспонат старины, в балаганно-ярмарочную «рашен-балалайку». Будто язык вырвали у нее. Но что же это за певчая птица, которая перестала вдруг петь? Это уже другая птица. А разучившийся петь певчий народ? Другой, значит, это народ… А ведь в разработках по технике игры скромница балалайка — прима среди других народных инструментов, и главное в ней не лубочная звукопись или исполнение сверхвиртуозами Баха, Бетховена или Чайковского. Высочайшие думы можно выразить родным языком трехструнного инструмента.
Не случайно же восторгался Чайковский: «Какая прелесть эти балалайки!»
— Так что же такое талант, Юрь Михалыч?
— Поиски истины. А как ее искать? Я семь шкур с себя снимаю, вот и происходит обновление в душе и в мыслях. Только испепеляя себя в игре на балалайке, найдешь истину. Это мера — всего себя отдавать!
— В рассказе «Искупление музыкой» о тебе я писал, Юра, что ты много лет пробивался к сольной игре на балалайке и уникальному ее голосу, который бы не подавляло, не угнетало никакое сопровождение. Если ты в ансамбле, то рояль или оркестр забьют, смикшируют огрехи. А тут — голенькая балалайка. Дерево звука со всей кроной его прослеживается от ствола до последнего листика, все на слуху. Это — форма бесстрашия. Меня убедили в этом десятки концертов в совместных наших сельских поездках. Но у тебя есть тем не менее оппоненты. Не в Москве, нет, а в нашей родной тюменской среде.
— Очень, оч-чень интересно!
— Один из них заявлял, что Клепалов отлично показал себя в квинтете, играя с домрами, контрабасом, гитарой и ударными. Тут он был гениален. Еще бы: балалайка на фоне всех цветов русской культуры. Стонала она, жаловалась и радовалась в соборе. А с одною балалайкою Юрий Михайлович стал отшельником. Путь одинокого — смерть. Оторвался от коллективного разума, от собора — стал впадать во всевозможные грехи. Соло на балалайке — сплошное страдание. Образно об этом твой оппонент так заявил: нет печальнее повести на свете, чем Ромео и Джульетта в балете. То же, мол, и одинокая скрипка. И привел Герберга Спенсера: слышу скрипку, играющую в одиночестве, — мне это напоминает крик визгливой женщины. А он, мол, был знаток человеческой души. Одинокую балалайку он воспринял бы так же…
— Ну-ну, что ж он еще тебе говорил?
— Балалайка одна — что человек в майке и трусах на сцене. В общем, укоряет он тебя, что высунулся, мол, ты, за славой погнался. Попробуй защитись!
— Это весьма крайняя точка зрения. Представь себе лес, дебри, реку где-то. Баяниста не отыщешь тут, если душа музыки запросила. А балалайка что! — три бычьих жилы натянул и играй. И играли люди, для себя.
И в лихую годину, и в радостные времена. Балалайка выражала состояние человека. Так что балалайка истинная — это одиночество. Художник вообще одинок. Ну не одинок ли был Пушкин! А Лермонтов! У него все насквозь пронизано одиночеством, в этом его драма. Трагически одинок был Мусоргский. В одиночестве, Петрович, рождается истина. Коллективный, соборный разум нужен для выживания. Так что балалайка не выскочка. Мне кажется, оппонент мой — человек, который не смог реализовать все свои задачи и возможности, вот и точит его зависть.
— Печально, что таких людей ныне масса, Юрий Михалыч, и опять, как было некогда отмечено классиком, — на сцене жизни человек с «озлобленным умом, кипящим в действии пустом».
— Идеи обществу подают одиночки, а собор все это обсуждает. Нет, чем больше одиночек в России, тем богаче она. Москва — омут, да, но я ведь одинок и в Москве. Состояние одиночества — это Богом предопределенное испытание для художника.
— Я не думаю, что оно способствует улучшению благосостояния тебя и семьи.
— Это верно ты говоришь, Петрович. Все сейчас живут трудно, я не исключение. Три месяца, по сути, перебиваюсь без денег, на работу надо ездить на электричке, и я езжу зайцем, перебегаю из вагона в вагон…
— Еще большее испытание, по-моему, когда выходит «в народ» художник, общается. Была вот на телевидении большая передача о Борисе Рубашкине, эдакое шоу. Прозвучала там песня Тани Петровой, твоя балалаечка, беседовали вы с мэтром. Но что он устроил? Симфонию русалок. Девицы выныривали из воды попками и расплывались так, будто распускались лепестки лилий. И все это на фоне русской народной музыки. Редкостная пошлость. И — маленький кусочек о вас с Петровой. Сидите вы с шоу-меном Рубашкиным какие- то приниженные. Смотрел я на все это, и слеза прошибала меня. Обидно было за тебя и Татьяну: вы же истинные таланты России!
— Настоящее русское искусство в загоне, не пущают его на телевидение. А если и преподносят, то чаще через шоу, изнанку дают. И мы посредством Рубашкина в щель, можно сказать, на экран пролезли. Серьезный был у нас с ним разговор о песне, а человек он, кстати говоря, глубоко мыслящий. Но это-то все и вырезали.
Телевидению нужны развлекалочки. «Играй гармонь» Заволокиных их устраивает. Показывают умение играть на гармошке без претензий на серьезную культуру. Папуасы, в общем, поют и пляшут. А музыка жива мыслью, как говаривал Скрябин.
— Вопрос дискуссионный. Насчет музыкальной части ты, может быть, и прав. Мне интересно, как высвечиваются через эту передачу души людские, пульсирует дух народный, неистребимый оптимизм россиян.
— Воздержусь от спора. Но песни Родыгина не звучат. Не слышно Аверкина. И ряд этот можно продолжить.
— Наш поэт Анатолий Марласов выдал недавно такую максиму: «Если в 17 лет начал играть — станешь классным мастером лишь на собственных похоронах: о покойнике же плохо не скажут…» Ты в музыке с детства. На Руси молятся за здоровье родителей и учителей. Что скажешь по этому поводу?
— Мама мне никогда не мешала, не отговаривала от музыки. Большое влияние на меня оказал мой дедка.
Из «Ермакова подаренья»
Вновь переживая свое детство, видел он памятью дедушку с шильно острыми усами и гордой посадкой головы.
— Дедка, поиграем? — обращался к нему внук.
— Конечно, Клепушка, — брал скрипку он в руки. Внук подыгрывал дедушке на детском ксилофонике. Потом тот учил карапуза играть на гитаре любимый свой вальс — «Царица Тамара». В Петербурге у одного профессора брал некогда Александр Федорович уроки игры на скрипке, и в доме его водились разные музыкальные инструменты. Звучною синкопою било в глаза сияние черного лака беккеровского рояля…
— Ты сразу попал в струю, Юра, нашел свою борозду?
— Нет, были у меня заносы по молодости. Главное, что мои учителя дали мне платформу для взлета. Детство свое, как ты знаешь, я провел в слободке, где жили в бараках строители «Уралмаша». Тогда кругом там звучали «Коробейники», песни о Разине и Ермаке, вальс «На сопках Манчжурии».
— Я по Хабаровску послевоенному помню эти времена. Люди изголодались по мирной жизни, теплой хорошей музыке.
Из «Ермакова подаренья»
Однажды мальчик слушал из-за двери в Доме культуры, как играет струнный оркестр. Руководитель его, Александр Иванович Навроцкий, углядел из-под очков онемевшего от их игры мальца и позвал его в оркестр, и Юра стал играть на мандолине. А на экзаменах в музучилище известный на Урале пропагандист народной музыки Владимир Васильевич Знаменский тепло отозвался о клепаловском пении: «Голос как труба звучит, нашенский бас». Своеобразно оценил мастер владение мандолиной. «Играть вам, батенька, на балалайке», — заключил он неожиданно. Такая вот была у него интуиция. В консерватории попал одаренный юноша к народному артисту РСФСР Евгению Григорьевичу Блинову и крепко запомнил на его уроках, что музыка тогда обретает смысл, когда проникает она в человека светом мелодии, сильнее, добрее становится он, душой расцветает. «Неславное это дело искать собственной славы», — подчеркнул некогда в Библии эту мысль из Соломоновых притчей Петр Ильич Чайковский и следовал ей всю жизнь. Увела судьба от «неславного дела» и Клепалова.
— Побольше бы таких учителей, какие были у тебя, Юра!
— Один педагог через учеников способен изменить полстраны…
— А кто лучший твой друг?
— Балалайка, конечно же. Она ни в чем не обманывает, обогащает внутренне. Душа с нею отходит. Беру балалайку в руки, и сразу возникает состояние, будто речкой плыву. И душа сама настраивается, чувствуешь клеточкой каждой, что надо говорить о боли, о том, чтобы объединять людей. Вот так, на боли, рождалась проза Чехова. Он мне очень созвучен. Мой инструмент не трынди-брынди, балалайка — звенящая боль России. Поплачь, говорят в народе, легче будет. Этот принцип заложен в основание всей русской культуры. Почему люди часто плачут, слушая балалайку? За время звучания мелодии человек переживает в ней свою жизнь, чувствует, как «засинели, темнеют равнины, далеко, далеко в тишине колокольчик поет одиноко, а мне все грустней и больней». Игру на балалайке можно довести до библейских высот. Будущий знаменитый музыкант Василий Андреев услышал однажды звучание этого инструмента в руках крестьянина Антипа. И эта встреча перевернула всю жизнь Василия Васильевича. «Помню, — писал он, — что тогда как каленым железом выжглась в мозгу моем мысль: играть самому и довести игру на балалайке до совершенства! Не знаю, что сильнее руководило мной — инстинкт или национальное чувство. Я думаю, что было и то и другое, а соединение дало мне ту силу, которая не знает на своем пути преград…»
— Ты меня извини, Клепа, может, это недозволенное вторжение в твою личную жизнь, но я думал, что лучшим другом ты назовешь свою жену Галину.
Из «Ермакова подаренья»
«Играй, Клепушка, играй, милый ты мой», — умоляла она мужа, когда мертвела его энергия. «Ну, не скисай же ради Бога, Юрка!» — отчаянно тормошила она его, тряся за плечи, готовая вот-вот разреветься.
Будто крепостной был Клепалов тогда, работая в филармонии, где важнее всего было потогонно давать ПЛАН по концертам. Люди с творческим излучением сердца в той обстановке оставались за бортом настоящей концертной жизни. Энергия многих талантов гибла в атмосфере материального нищенства, непонимания и отчуждения. Оставаясь верным призванию балалаечника, Клепа творил, так срывался, что после игры кровь сочилась у него из пальцев. В квартирке у Клепаловых было теснее, чем в ненецком чуме, и часами ночью он играл «вполструны» в ванной, чтобы не разбудить малышей…
— Моя жена богиня, Петрович!
— И на других глаз не косишь?
— Я не Олег Табаков, чтоб в 60 будить в себе восемнадцатилетние страсти. Это за пределами моего миропонимания.
— Дочка определилась?
— Наташа — медик. Женя — музыкант, как ты знаешь, моя надежда. Написал он вальс, который прозвучал на госэкзамене в Университете культуры. Есть у Жени интереснейшая песня «Вышью лето у замерзшего окна». Дерзающий парень.
— Юрий Михайлович, ты не одинок на балалаечном
Олимпе в Москве или, скажем, вообще в России. Есть
Павел Нечипоренко, Михаил Рожков. Ты почему-то не потеснил их, хотя вот я и держу в руках твой подарок, лазерный диск с поэмой «Русь». Россия-то тебя не слышит: на телевидении и радио в Москве ты случаен. С горечью восклицал в «Литературной России» наш общий друг писатель Юрий Сергеев, что Япония третий раз за год приглашает Юрия Клепалова на концерты, а наш народ лишен возможности слышать его музыку, вернуться через нее к природе, к Родине. А ведь твоя музыка несет людям радость очищения, поднимает в них гордость за то, что они русские, дает уверенность в своих силах и будущем. Лично я на себе испытал это. Звучит твоя балалайка, а горло мое спазмы порой перехватывают от того, что живу в России, «среди берез, дождей и журавлей», как сказала бы одна знакомая мне сельская поэтесса.
— Балалайку вообще мало дают на радио и телевидении, не пускают, естественно, и мэтров. Почему не потеснил я того же Нечипоренко? Задачи такой не ставил. У Нечипоренко своя школа. В технике он виртуоз. Может блестяще исполнить Рахманинова. А люди покидают его концерты. Хотя от маленькой чьей-нибудь фитюльки эти же зрители с ума могут сходить.
— В общем, таинство искусства не очень-то поддается исчислению.
— Приходится только согласиться с тобой.
— Рассказывая о твоей судьбе в книге «Ермаково подаренье», я писал, Юрь Михалыч, что в современной жизни несть числа, как говорится, мастерам по технике, по цирковым всяким эффектам. Именно такого любителя вывел Уайльд в сказке своей «Соловей и роза». Этот виртуоз не обладал и каплей искренности. Потому и заявлял художник: «Он никогда не принесет себя в жертву другому. Он думает лишь о музыке, а каждый знает, что искусство эгоистично».
— Это, впрочем, беда не только нашего века, — вздохнул Клепалов.
Из «Ермакова подаренья»
Мелодия — вещество жизни, но обществу нынешнему, к сожалению, не хватает ритмов милосердия. Агрессивная же музыка угнетает даже растения. Поэтому, вероятно, и любит герой мой Орфея, от музыки которого могли прослезиться камни. Когда играл он на флейте и лире, тянулись к нему мужчины и женщины, звери, птицы и растения. Чтобы послушать его, деревья устремились за ним в пустыню и становились там рощами. Юрий Клепалов привлекает наше внимание к орфеевскому пути в творчестве, жизни в таких ритмах, которые объединяют народ, колышут души, вносят в них лад, не иссушают художественные корни в людях, а способствуют движению соков в них.
— Это, конечно, очень экзотично, Петрович, сыграть на балалайке рапсодию Листа где-нибудь в Мухосранске или в дальней, забытой Богом деревне. В консерватории мы осваивали согласно программе и зарубежную классику. Но то — для научения. В основе ж общения балалайки с народом должна лежать русская песня. Истинно, мелодия — повелитель жизни. Пение определяет всю структуру души русского человека. И я бы сказал: дайте мне мелодию, и я переверну мир.
— Бог дал такую мелодию.
Из газеты «Русский вестник»
В смутные часы русской истории средь всеобщей брани, раздоров, помрачения умов и тяжкого национального летаргического сна явились вдруг спасительные звуки песни-плача, песни-молитвы «Православные». Вбирают в себя они всю русскую боль, всю силу и чистоту чувства, композиторский гений Юрия Клепалова, пробуждают из последних пределов национальной души невесть откуда берущиеся силы и зовут народ к покаянию, молитве и к подвигу спасения Отечества.
Прозвучав в Кремле и пронзив пятитысячный зал, долетев до Екатеринбурга и городов Кузбасса, песня начала оживлять пространства России.
Слезы на светлеющих лицах русских мужчин.
Слава тебе, Господи, что нарождаются на Руси, на нашей земле в трагический час русской судьбы, поднебесной чистоты спасительные звуки.
— Да, когда «По церквам запустенье и тлен, без царя голова, без креста душа», Юрий Михайлович,
Ой, не время нынче спать, православные…
Ой, не время нынче ждать, православные…
Ой, не время нынче пить, православные…
Стыдно русскому просить подаяние…
Потрясающие слова и такая же потрясающая музыка. Как ты ее сочинил?
— Не сочинял я ее, а такое ощущение было у меня, что навеялась она с неба.
— Но ведь надо накалить себя до такого состояния, чтобы это произошло.
— Мы каждый день и накаливаемся. Все же кругом у нас американское. Куриные окорочка, песни, кино. Я будто в чужой стране живу…
— «Православные» — золотой сплав напевности и размышления.
— Возьми песню Родыгина «Белым снегом». Чем она душу бередит? Мелодикой. Что может быть выше русской песни? Ничего. А Нечипоренко, к сожалению, увел балалайку от кантилены, а проще говоря — от певческого строя, мелодики.
— Почему любят тебя в Японии, Юра? Ты ведь четвертый раз уже там побывал.
— Балалайка — часть русской души, а она давно уже волнует весь мир. Японцы с первого класса учат русские песни. Им, маленькой стране, нужны душевные силы, чтобы выжить, и они их черпают у нас, у своего большого соседа. Рахманинов, Чайковский, русская музыка звучит там в гостиницах, на концертах, везде.
— Вспоминаю 50-е годы, Приамурье, как провожал наш горняцкий город Райчихинск состав из теплушек с японскими военнопленными домой. Трогательным до слез, искренним было это прощание. И пели японцы русские песни.
— Хоровое общество, созданное бывшими военнопленными, живет и здравствует и сейчас. Звучит в Японии русская песня.
— Юра, ты написал много уже песен. Только у нас с тобой две в активе, одна, посвященная памяти мастера сказа Ивана Ермакова, а другая — о селе Грачи.
— Я не отошел еще от нее. Слова твои меня взволновали.
— А меня это село в Казанском районе, его жители. Побывав там, я понял, что Грачи — это огонечек России. Представилось, сколько же таких огонечков горят, как свечи в храме, на ее просторах, и пошла, как говорится, песня.
— В Грачах ее уже поют, думаю, что прозвучит она и по радио, и тюменцы услышат ее.
— Дай-то Бог.
— Где кончается слово, там, говорят, начинается музыка.
— Перечитывал я недавно Фета. Исключительно музыкальная у него поэзия, Юра.
— Чайковский писал, что Фет в лучшие свои минуты выходит из пределов, указанных поэзии, и смело делает шаг в нашу область. Поэтом-музыкантом проявляет себя во многих своих стихах и Иван Бунин.
— Потому-то и родился у тебя цикл романсов на его слова! Как это все случилось?
— Подарила мне внучатая племянница Бунина Галина Ивановна Пречистая сборник его стихов. Год он пролежал у меня на фортепьяно. Открыл я книжку однажды, и полилась музыка.
— Вы меня ошеломили с Татьяной Ждановой, когда исполняли эти романсы на встрече с читателями в областной библиотеке. Уловлено состояние Ивана Алексеевича. Из современных композиторов Тихон Хренников писал романсы на его стихи. Маэстро, казалось бы! А не удались они ему: Тихон Хренников есть в романсах, а Бунина нет. Кстати, дарю тебе, Клепа, свежий номер «Литературной России» с рассказом о поездке твоей с писателями в Оренбург и Волгоград на фестиваль искусств, посвященный 100-летию Есенина. Интересны впечатления писателей. Вышли они на сцену в Оренбурге, а народ хмурый, люди сумрачные, неподвижные, так затуркала их современная наша жизнь. И писатели скисли. А заиграла твоя балалайка — зашевелился народ, заулыбались люди, брызнула голубизна из глаз. Воспрянули и писатели.
— Да, так было.
— Женя твой сказал по этому поводу, что духовность наших людей не угасла, надоели им всякие музыкальные «сникерсы», тянутся они к истинному искусству, что и подтвердил ваш концерт.
— Там, кстати, прозвучали и бунинские романсы.
— Да знаю уже. В репортаже отмечены певица, «грандиозное меццо-сопрано из Москвы Татьяна Жданова», и «Женя Клепалов, Божьей милостью связавший свою жизнь с русской балалайкой». Я прихватил и еще одну газетку. В ней секретарь Союза писателей России Лариса Баранова-Гонченко заявляет, что цикл бунинских романсов достоин премии «Сталинград».
— Ей со стороны видней, конечно. Я скажу лишь одно: интонации красивые у Бунина, прямо в сердце идут, и мы после каждой репетиции с Таней были больные, чумные какие-то, и слезы, и все на свете. Мы исполняли эти романсы в Волгограде, в гарнизонном госпитале и на открытии Русского дома на берегу Волги.
Буквально с первых же аккордов ясно стало, что восприняли люди наши творения, достали мы до сердец их. Да, народ нужно спасать. И спасение в одном, в духовности. Именно к этому роднику и припадают люди, чтобы напиться, напитаться животворящей силой. И, выступая как музыканты-народники в разных городах страны, мы трое, я, Таня Жданова и Женя, чувствуем всегда, что мы ведем свою Сталинградскую битву, и верим: мы победим!
— А на Севере нашем не собираетесь побеждать? А то ведь он на откупе у всяческих ВИА. А вы где? Или морозов боитесь?
— Да что ты, Петрович! Мы всегда готовы приехать в родной мой край, пусть только приглашают.
— Юрий Михайлович, классикой становятся твои пьесы-думы, составившие теперь поэму: «Размышление о Родине», «Шутиха-Машутиха», «Каслинское литье», «Русское скерцо», «Новгород» и, наконец, вершинное твое произведение «Русь». Теперь песни и романсы гужом пошли, как говорится. Прозвучала твоя балалаечка в кинофильме «Очарованный странник», где ты сыграл еще и эпизодическую роль народного волжского балалаечника. А в четырехсерийном фильме Антона Васильева «Святая Волга» просквозила твоя поэма-симфония о Волге. Я ее, по крайней мере, таковой воспринял. Слушал ее, и слезы на глаза наворачивались: так щемительно ты написал. Планируешь ли еще работать над крупными формами?
— Творчество — вещь непредсказуемая, Петрович. Трудно сказать, что и когда из души прорвется. Знаю единственное: музыки для брюха, для сытых людей у меня не появится. Не занимаюсь я попсой и проходящим чем-то.
Из «Ермакова подаренья»
Разные пути есть к сердцу людскому. Можно идти через взрывную силу инстинктов, возвышая их, руслом Чайковского или Баха. Или же — создавать музыкой такие плоскости и пространства, где царит космическая, кажется, невесомость, возникает особое состояние духа, будто из одной-единственной клетки, как у Бартока, вырастает здесь музыка. В ней отсутствует всякое насилие, по свободной воле тянется она к свету из земных корней. Так воспринимает Дебюсси Клепалов, пьесы его «Лунный свет на террасе» и «Девушка с волосами цвет льна». А «Поэма экстаза» Скрябина, «Рассвет на реке Москве» Мусоргского! Это сочность красок, неуловимые звукотени, ликование света. Клепалову близки оба пути, он может потрясать слушателей и буйством своей музыки, и нежным, как лунные световые струи, мелодичным ее током. Однажды мы ехали с ним в район на автобусе, и будто фонтан прорвался из каких-то глубин Клепы:
— Слышал я, батенька, одну философскую формулу, которая гласит, что творчество есть искупление страстей. Но что же тогда есть страсть? Рефлексия. В словах ли, в чувствах, мыслях. И они могут оставаться бесплодными, а истинно то, что дает плод. Знаешь же ты эту мысль классика: зачатье — высшее, что знает Вселенная. И сколько пустоцветья плодится в музыке — тоже! А ею сердца людей соединять надо. Действие — мера жизни, и я искупаю свои страсти музыкой, тем, что солидарность людей повышаю. В этом только я вижу смысл всякого творчества. В одно сердце всем нам жить надо. И пахарю, косарю простому, и артисту, и академику.
Александр Мищенко Диалоги «смутного времени»
Посвящаю бесценной жемчужине моей Нине
«Балалайка — звенящая боль России»
…Взял он в руки балалайку, и полилось рекой счастье, и сам обрадовался, и всех радует.
Из воспоминаний А. А. Плещеева о знаменитом балалаечнике Василии Андрееве
Из книги «Ермаково подаренье»
Такой балалайки Россия не слышала! Это нечто новое и яркое, как цветомузыка Скрябина. Можно так прочувствовать природу в одной из пьес Юрия Клепалова, что увидишь мысленно библейски-первородную синь неба, от какой могли бы, кажется, разорваться легкие. А колокола России, плеск речной волны, шум тайги и перезвоны хрусталин звезд в ночи! Он достигает самого сокровенного в человеческом сердце. Балалайке в руках Клепалова все доступно, потому что давно он усвоил уже всем своим кровотоком: то, что растет в природе, вырастает и в душах людей…
Душа русского искусства — многоголосье, это присуще балалайке. Выявить симфоничность ее — значит поднять игру на трех струнах до уровня мышления. Балалайка будто самой природой создана для русской мелодии — то заунывной, то веселой, то удалой. Балалайке подвластен эпос, дано ей быть властительницей народных дум.
В Болгарии впервые на премьере пьесы «Размышление о Родине» в концертном зале «Балкантуриста» почувствовал музыкант, что удалось ему душу оркестра разбудить в балалайке, вылиться не только русской удалью и ширью, но и напевностью Италии, сдержанностью туманного Альбиона, энергией тех земель, что зажигаются огнем фламенко. У немцев, итальянцев, испанцев и англичан вышибал слезу проникновенной своей игрой артист-сибиряк. Об эмоциях болгар и говорить нечего: балалайка же — душа славян. Клепаловские три струны слышали не только в Болгарии, но и в Японии, Венгрии, странах Скандинавии. Он стал дипломантом Всемирного фестиваля молодежи и студентов в Москве. Другого такого мастера, который бы раскрывал тембровую игру русской балалайки, в нашей стране нет. И вот Юрий Михайлович снова в гостях у меня.
В окно снописто падают лучи солнца. Клепалов очень живописен в золоте весеннего света.
— Как Вас теперь называть, чинно-благородно или в запростулю, как было у нас с тобой ранее, Клепа?
— Валяй, как желается, батенька.
— Ну так вот, Клепушка, пять лет уже пребываешь ты в Белокаменной. Отчего в Москву дернулся?
— Вопрос нелегкий. Бывал я там наездами из Тюмени и острей еще чувствовал, что тесновато мне дома. Конечно, тут я мог бы стать профессором, заслуженным или даже народным артистом. Ну, а дальше-то что? Творчество не терпит застоя. И сменил я место жительства, чтобы обрести новые краски, новые тембры, новые идеи. Так многие поступали. Шукшин, Распутин и другие. И немудрено: Москва в центре всех идей и событий.
— Но она и преисподняя всей политики, склок и дрязг. Не случайно же написали по возвращении Солженицына в Россию, что окунулся, мол, Александр Исаич в ад московской политической скороварки.
— Да, надо уметь не потерять голову в адовых ее кругах. И многим художникам это удавалось. Именно Москва подняла на мировую высоту Бунина, Есенина, Чайковского, Рахманинова, сделала их достоянием нации.
— Я понимаю, что столица есть столица, что ключи от управления государством находятся там, хотя дела делаются на всей российской территории «от Москвы до самых до окраин». Москвоцентризм был устойчивым явлением в нашей жизни. Но ныне он трещит по швам. Народ все меньше интересуется возней всякой и войной амбиций в пределах Садового кольца. Провинция становится самостоятельнее. Больше самоуважения к себе у нее появляется, и яркие личности теперь все чаще вспыхивают в глубинных краях России, а не в Москве.
— Москва-то как раз и сильна провинцией, Петрович. За счет свежей крови ее она и существует. Я, к примеру, остаюсь провинциалом в самом хорошем смысле этого слова. Не потерялся я в коловерти Москвы, не растворился в ней. И на это потребно было, конечно, мужество духа. Балалайка не дает увести с пути истинного, да и сам жанр моих сочинений… Это — пьесы-размышления.
— Балалаечные думы. И в Болгарии как раз удалось тебе ухватить коронный свой жанр?
— Там именно, будто перо Жар-птицыно выдернул. На праздник Святой Троицы разбудил меня звон колоколов православных храмов Софии. А в Советском Союзе тогда даже в уцелевших храмах были ограничения на звоны. И впечатления от болгарских колоколов стали для меня поистине Божьим вдохновением на всю жизнь, настроили на серьезные раздумья о судьбе моей православной страны. В Софии и родилось у меня «Размышление о Родине».
Из «Ермакова подаренья»
Есть люди, которые носятся с вреднейшей мыслью, утверждая, что искусство-де не имеет Отечества. Ложь это! Тут только можно присоединиться к Сен-Сансу: оно прямо вдохновляется характерами народов. Наша национальная музыка — эхо русского духа. Улавливая его, только и можно откристаллизовать стройное музыкальное мышление.
Что такое талант? Проявление нравственных накоплений народа, национального его духа. Веками развивалась вместе с народом русская балалайка, в пожарищах войн и гонений пылала соборная ее душа. Балалайка, кстати, — исконно русский музыкальный инструмент, найденный у наших древних предков в кургане VI века нашей эры. Хорошо известно из истории, как со скоморохами озоровала она, и доставалось от трехструнной мятежницы на орехи не только попам корыстным и лихоманным боярам, но даже и царю самому. Оттого и возроптал родитель Петра Первого Алексей Михайлович, и в костре стали жечь балалайки на Красной Площади по приказу его… Но балалайка восставала из пепла, деля радостную судьбу возрождения со златыми нивами и златокупольными храмами. Вершинные подъемы духа переживала с народом она. И вдруг так пасть в нашей современной жизни, превратиться в жалкий экспонат старины, в балаганно-ярмарочную «рашен-балалайку». Будто язык вырвали у нее. Но что же это за певчая птица, которая перестала вдруг петь? Это уже другая птица. А разучившийся петь певчий народ? Другой, значит, это народ… А ведь в разработках по технике игры скромница балалайка — прима среди других народных инструментов, и главное в ней не лубочная звукопись или исполнение сверхвиртуозами Баха, Бетховена или Чайковского. Высочайшие думы можно выразить родным языком трехструнного инструмента.
Не случайно же восторгался Чайковский: «Какая прелесть эти балалайки!»
— Так что же такое талант, Юрь Михалыч?
— Поиски истины. А как ее искать? Я семь шкур с себя снимаю, вот и происходит обновление в душе и в мыслях. Только испепеляя себя в игре на балалайке, найдешь истину. Это мера — всего себя отдавать!
— В рассказе «Искупление музыкой» о тебе я писал, Юра, что ты много лет пробивался к сольной игре на балалайке и уникальному ее голосу, который бы не подавляло, не угнетало никакое сопровождение. Если ты в ансамбле, то рояль или оркестр забьют, смикшируют огрехи. А тут — голенькая балалайка. Дерево звука со всей кроной его прослеживается от ствола до последнего листика, все на слуху. Это — форма бесстрашия. Меня убедили в этом десятки концертов в совместных наших сельских поездках. Но у тебя есть тем не менее оппоненты. Не в Москве, нет, а в нашей родной тюменской среде.
— Очень, оч-чень интересно!
— Один из них заявлял, что Клепалов отлично показал себя в квинтете, играя с домрами, контрабасом, гитарой и ударными. Тут он был гениален. Еще бы: балалайка на фоне всех цветов русской культуры. Стонала она, жаловалась и радовалась в соборе. А с одною балалайкою Юрий Михайлович стал отшельником. Путь одинокого — смерть. Оторвался от коллективного разума, от собора — стал впадать во всевозможные грехи. Соло на балалайке — сплошное страдание. Образно об этом твой оппонент так заявил: нет печальнее повести на свете, чем Ромео и Джульетта в балете. То же, мол, и одинокая скрипка. И привел Герберга Спенсера: слышу скрипку, играющую в одиночестве, — мне это напоминает крик визгливой женщины. А он, мол, был знаток человеческой души. Одинокую балалайку он воспринял бы так же…
— Ну-ну, что ж он еще тебе говорил?
— Балалайка одна — что человек в майке и трусах на сцене. В общем, укоряет он тебя, что высунулся, мол, ты, за славой погнался. Попробуй защитись!
— Это весьма крайняя точка зрения. Представь себе лес, дебри, реку где-то. Баяниста не отыщешь тут, если душа музыки запросила. А балалайка что! — три бычьих жилы натянул и играй. И играли люди, для себя.
И в лихую годину, и в радостные времена. Балалайка выражала состояние человека. Так что балалайка истинная — это одиночество. Художник вообще одинок. Ну не одинок ли был Пушкин! А Лермонтов! У него все насквозь пронизано одиночеством, в этом его драма. Трагически одинок был Мусоргский. В одиночестве, Петрович, рождается истина. Коллективный, соборный разум нужен для выживания. Так что балалайка не выскочка. Мне кажется, оппонент мой — человек, который не смог реализовать все свои задачи и возможности, вот и точит его зависть.
— Печально, что таких людей ныне масса, Юрий Михалыч, и опять, как было некогда отмечено классиком, — на сцене жизни человек с «озлобленным умом, кипящим в действии пустом».
— Идеи обществу подают одиночки, а собор все это обсуждает. Нет, чем больше одиночек в России, тем богаче она. Москва — омут, да, но я ведь одинок и в Москве. Состояние одиночества — это Богом предопределенное испытание для художника.
— Я не думаю, что оно способствует улучшению благосостояния тебя и семьи.
— Это верно ты говоришь, Петрович. Все сейчас живут трудно, я не исключение. Три месяца, по сути, перебиваюсь без денег, на работу надо ездить на электричке, и я езжу зайцем, перебегаю из вагона в вагон…
— Еще большее испытание, по-моему, когда выходит «в народ» художник, общается. Была вот на телевидении большая передача о Борисе Рубашкине, эдакое шоу. Прозвучала там песня Тани Петровой, твоя балалаечка, беседовали вы с мэтром. Но что он устроил? Симфонию русалок. Девицы выныривали из воды попками и расплывались так, будто распускались лепестки лилий. И все это на фоне русской народной музыки. Редкостная пошлость. И — маленький кусочек о вас с Петровой. Сидите вы с шоу-меном Рубашкиным какие- то приниженные. Смотрел я на все это, и слеза прошибала меня. Обидно было за тебя и Татьяну: вы же истинные таланты России!
— Настоящее русское искусство в загоне, не пущают его на телевидение. А если и преподносят, то чаще через шоу, изнанку дают. И мы посредством Рубашкина в щель, можно сказать, на экран пролезли. Серьезный был у нас с ним разговор о песне, а человек он, кстати говоря, глубоко мыслящий. Но это-то все и вырезали.
Телевидению нужны развлекалочки. «Играй гармонь» Заволокиных их устраивает. Показывают умение играть на гармошке без претензий на серьезную культуру. Папуасы, в общем, поют и пляшут. А музыка жива мыслью, как говаривал Скрябин.
— Вопрос дискуссионный. Насчет музыкальной части ты, может быть, и прав. Мне интересно, как высвечиваются через эту передачу души людские, пульсирует дух народный, неистребимый оптимизм россиян.
— Воздержусь от спора. Но песни Родыгина не звучат. Не слышно Аверкина. И ряд этот можно продолжить.
— Наш поэт Анатолий Марласов выдал недавно такую максиму: «Если в 17 лет начал играть — станешь классным мастером лишь на собственных похоронах: о покойнике же плохо не скажут…» Ты в музыке с детства. На Руси молятся за здоровье родителей и учителей. Что скажешь по этому поводу?
— Мама мне никогда не мешала, не отговаривала от музыки. Большое влияние на меня оказал мой дедка.
Из «Ермакова подаренья»
Вновь переживая свое детство, видел он памятью дедушку с шильно острыми усами и гордой посадкой головы.
— Дедка, поиграем? — обращался к нему внук.
— Конечно, Клепушка, — брал скрипку он в руки. Внук подыгрывал дедушке на детском ксилофонике. Потом тот учил карапуза играть на гитаре любимый свой вальс — «Царица Тамара». В Петербурге у одного профессора брал некогда Александр Федорович уроки игры на скрипке, и в доме его водились разные музыкальные инструменты. Звучною синкопою било в глаза сияние черного лака беккеровского рояля…
— Ты сразу попал в струю, Юра, нашел свою борозду?
— Нет, были у меня заносы по молодости. Главное, что мои учителя дали мне платформу для взлета. Детство свое, как ты знаешь, я провел в слободке, где жили в бараках строители «Уралмаша». Тогда кругом там звучали «Коробейники», песни о Разине и Ермаке, вальс «На сопках Манчжурии».
— Я по Хабаровску послевоенному помню эти времена. Люди изголодались по мирной жизни, теплой хорошей музыке.
Из «Ермакова подаренья»
Однажды мальчик слушал из-за двери в Доме культуры, как играет струнный оркестр. Руководитель его, Александр Иванович Навроцкий, углядел из-под очков онемевшего от их игры мальца и позвал его в оркестр, и Юра стал играть на мандолине. А на экзаменах в музучилище известный на Урале пропагандист народной музыки Владимир Васильевич Знаменский тепло отозвался о клепаловском пении: «Голос как труба звучит, нашенский бас». Своеобразно оценил мастер владение мандолиной. «Играть вам, батенька, на балалайке», — заключил он неожиданно. Такая вот была у него интуиция. В консерватории попал одаренный юноша к народному артисту РСФСР Евгению Григорьевичу Блинову и крепко запомнил на его уроках, что музыка тогда обретает смысл, когда проникает она в человека светом мелодии, сильнее, добрее становится он, душой расцветает. «Неславное это дело искать собственной славы», — подчеркнул некогда в Библии эту мысль из Соломоновых притчей Петр Ильич Чайковский и следовал ей всю жизнь. Увела судьба от «неславного дела» и Клепалова.
— Побольше бы таких учителей, какие были у тебя, Юра!
— Один педагог через учеников способен изменить полстраны…
— А кто лучший твой друг?
— Балалайка, конечно же. Она ни в чем не обманывает, обогащает внутренне. Душа с нею отходит. Беру балалайку в руки, и сразу возникает состояние, будто речкой плыву. И душа сама настраивается, чувствуешь клеточкой каждой, что надо говорить о боли, о том, чтобы объединять людей. Вот так, на боли, рождалась проза Чехова. Он мне очень созвучен. Мой инструмент не трынди-брынди, балалайка — звенящая боль России. Поплачь, говорят в народе, легче будет. Этот принцип заложен в основание всей русской культуры. Почему люди часто плачут, слушая балалайку? За время звучания мелодии человек переживает в ней свою жизнь, чувствует, как «засинели, темнеют равнины, далеко, далеко в тишине колокольчик поет одиноко, а мне все грустней и больней». Игру на балалайке можно довести до библейских высот. Будущий знаменитый музыкант Василий Андреев услышал однажды звучание этого инструмента в руках крестьянина Антипа. И эта встреча перевернула всю жизнь Василия Васильевича. «Помню, — писал он, — что тогда как каленым железом выжглась в мозгу моем мысль: играть самому и довести игру на балалайке до совершенства! Не знаю, что сильнее руководило мной — инстинкт или национальное чувство. Я думаю, что было и то и другое, а соединение дало мне ту силу, которая не знает на своем пути преград…»
— Ты меня извини, Клепа, может, это недозволенное вторжение в твою личную жизнь, но я думал, что лучшим другом ты назовешь свою жену Галину.
Из «Ермакова подаренья»
«Играй, Клепушка, играй, милый ты мой», — умоляла она мужа, когда мертвела его энергия. «Ну, не скисай же ради Бога, Юрка!» — отчаянно тормошила она его, тряся за плечи, готовая вот-вот разреветься.
Будто крепостной был Клепалов тогда, работая в филармонии, где важнее всего было потогонно давать ПЛАН по концертам. Люди с творческим излучением сердца в той обстановке оставались за бортом настоящей концертной жизни. Энергия многих талантов гибла в атмосфере материального нищенства, непонимания и отчуждения. Оставаясь верным призванию балалаечника, Клепа творил, так срывался, что после игры кровь сочилась у него из пальцев. В квартирке у Клепаловых было теснее, чем в ненецком чуме, и часами ночью он играл «вполструны» в ванной, чтобы не разбудить малышей…
— Моя жена богиня, Петрович!
— И на других глаз не косишь?
— Я не Олег Табаков, чтоб в 60 будить в себе восемнадцатилетние страсти. Это за пределами моего миропонимания.
— Дочка определилась?
— Наташа — медик. Женя — музыкант, как ты знаешь, моя надежда. Написал он вальс, который прозвучал на госэкзамене в Университете культуры. Есть у Жени интереснейшая песня «Вышью лето у замерзшего окна». Дерзающий парень.
— Юрий Михайлович, ты не одинок на балалаечном
Олимпе в Москве или, скажем, вообще в России. Есть
Павел Нечипоренко, Михаил Рожков. Ты почему-то не потеснил их, хотя вот я и держу в руках твой подарок, лазерный диск с поэмой «Русь». Россия-то тебя не слышит: на телевидении и радио в Москве ты случаен. С горечью восклицал в «Литературной России» наш общий друг писатель Юрий Сергеев, что Япония третий раз за год приглашает Юрия Клепалова на концерты, а наш народ лишен возможности слышать его музыку, вернуться через нее к природе, к Родине. А ведь твоя музыка несет людям радость очищения, поднимает в них гордость за то, что они русские, дает уверенность в своих силах и будущем. Лично я на себе испытал это. Звучит твоя балалайка, а горло мое спазмы порой перехватывают от того, что живу в России, «среди берез, дождей и журавлей», как сказала бы одна знакомая мне сельская поэтесса.
— Балалайку вообще мало дают на радио и телевидении, не пускают, естественно, и мэтров. Почему не потеснил я того же Нечипоренко? Задачи такой не ставил. У Нечипоренко своя школа. В технике он виртуоз. Может блестяще исполнить Рахманинова. А люди покидают его концерты. Хотя от маленькой чьей-нибудь фитюльки эти же зрители с ума могут сходить.
— В общем, таинство искусства не очень-то поддается исчислению.
— Приходится только согласиться с тобой.
— Рассказывая о твоей судьбе в книге «Ермаково подаренье», я писал, Юрь Михалыч, что в современной жизни несть числа, как говорится, мастерам по технике, по цирковым всяким эффектам. Именно такого любителя вывел Уайльд в сказке своей «Соловей и роза». Этот виртуоз не обладал и каплей искренности. Потому и заявлял художник: «Он никогда не принесет себя в жертву другому. Он думает лишь о музыке, а каждый знает, что искусство эгоистично».
— Это, впрочем, беда не только нашего века, — вздохнул Клепалов.
Из «Ермакова подаренья»
Мелодия — вещество жизни, но обществу нынешнему, к сожалению, не хватает ритмов милосердия. Агрессивная же музыка угнетает даже растения. Поэтому, вероятно, и любит герой мой Орфея, от музыки которого могли прослезиться камни. Когда играл он на флейте и лире, тянулись к нему мужчины и женщины, звери, птицы и растения. Чтобы послушать его, деревья устремились за ним в пустыню и становились там рощами. Юрий Клепалов привлекает наше внимание к орфеевскому пути в творчестве, жизни в таких ритмах, которые объединяют народ, колышут души, вносят в них лад, не иссушают художественные корни в людях, а способствуют движению соков в них.
— Это, конечно, очень экзотично, Петрович, сыграть на балалайке рапсодию Листа где-нибудь в Мухосранске или в дальней, забытой Богом деревне. В консерватории мы осваивали согласно программе и зарубежную классику. Но то — для научения. В основе ж общения балалайки с народом должна лежать русская песня. Истинно, мелодия — повелитель жизни. Пение определяет всю структуру души русского человека. И я бы сказал: дайте мне мелодию, и я переверну мир.
— Бог дал такую мелодию.
Из газеты «Русский вестник»
В смутные часы русской истории средь всеобщей брани, раздоров, помрачения умов и тяжкого национального летаргического сна явились вдруг спасительные звуки песни-плача, песни-молитвы «Православные». Вбирают в себя они всю русскую боль, всю силу и чистоту чувства, композиторский гений Юрия Клепалова, пробуждают из последних пределов национальной души невесть откуда берущиеся силы и зовут народ к покаянию, молитве и к подвигу спасения Отечества.
Прозвучав в Кремле и пронзив пятитысячный зал, долетев до Екатеринбурга и городов Кузбасса, песня начала оживлять пространства России.
Слезы на светлеющих лицах русских мужчин.
Слава тебе, Господи, что нарождаются на Руси, на нашей земле в трагический час русской судьбы, поднебесной чистоты спасительные звуки.
— Да, когда «По церквам запустенье и тлен, без царя голова, без креста душа», Юрий Михайлович,
Ой, не время нынче спать, православные…
Ой, не время нынче ждать, православные…
Ой, не время нынче пить, православные…
Стыдно русскому просить подаяние…
Потрясающие слова и такая же потрясающая музыка. Как ты ее сочинил?
— Не сочинял я ее, а такое ощущение было у меня, что навеялась она с неба.
— Но ведь надо накалить себя до такого состояния, чтобы это произошло.
— Мы каждый день и накаливаемся. Все же кругом у нас американское. Куриные окорочка, песни, кино. Я будто в чужой стране живу…
— «Православные» — золотой сплав напевности и размышления.
— Возьми песню Родыгина «Белым снегом». Чем она душу бередит? Мелодикой. Что может быть выше русской песни? Ничего. А Нечипоренко, к сожалению, увел балалайку от кантилены, а проще говоря — от певческого строя, мелодики.
— Почему любят тебя в Японии, Юра? Ты ведь четвертый раз уже там побывал.
— Балалайка — часть русской души, а она давно уже волнует весь мир. Японцы с первого класса учат русские песни. Им, маленькой стране, нужны душевные силы, чтобы выжить, и они их черпают у нас, у своего большого соседа. Рахманинов, Чайковский, русская музыка звучит там в гостиницах, на концертах, везде.
— Вспоминаю 50-е годы, Приамурье, как провожал наш горняцкий город Райчихинск состав из теплушек с японскими военнопленными домой. Трогательным до слез, искренним было это прощание. И пели японцы русские песни.
— Хоровое общество, созданное бывшими военнопленными, живет и здравствует и сейчас. Звучит в Японии русская песня.
— Юра, ты написал много уже песен. Только у нас с тобой две в активе, одна, посвященная памяти мастера сказа Ивана Ермакова, а другая — о селе Грачи.
— Я не отошел еще от нее. Слова твои меня взволновали.
— А меня это село в Казанском районе, его жители. Побывав там, я понял, что Грачи — это огонечек России. Представилось, сколько же таких огонечков горят, как свечи в храме, на ее просторах, и пошла, как говорится, песня.
— В Грачах ее уже поют, думаю, что прозвучит она и по радио, и тюменцы услышат ее.
— Дай-то Бог.
— Где кончается слово, там, говорят, начинается музыка.
— Перечитывал я недавно Фета. Исключительно музыкальная у него поэзия, Юра.
— Чайковский писал, что Фет в лучшие свои минуты выходит из пределов, указанных поэзии, и смело делает шаг в нашу область. Поэтом-музыкантом проявляет себя во многих своих стихах и Иван Бунин.
— Потому-то и родился у тебя цикл романсов на его слова! Как это все случилось?
— Подарила мне внучатая племянница Бунина Галина Ивановна Пречистая сборник его стихов. Год он пролежал у меня на фортепьяно. Открыл я книжку однажды, и полилась музыка.
— Вы меня ошеломили с Татьяной Ждановой, когда исполняли эти романсы на встрече с читателями в областной библиотеке. Уловлено состояние Ивана Алексеевича. Из современных композиторов Тихон Хренников писал романсы на его стихи. Маэстро, казалось бы! А не удались они ему: Тихон Хренников есть в романсах, а Бунина нет. Кстати, дарю тебе, Клепа, свежий номер «Литературной России» с рассказом о поездке твоей с писателями в Оренбург и Волгоград на фестиваль искусств, посвященный 100-летию Есенина. Интересны впечатления писателей. Вышли они на сцену в Оренбурге, а народ хмурый, люди сумрачные, неподвижные, так затуркала их современная наша жизнь. И писатели скисли. А заиграла твоя балалайка — зашевелился народ, заулыбались люди, брызнула голубизна из глаз. Воспрянули и писатели.
— Да, так было.
— Женя твой сказал по этому поводу, что духовность наших людей не угасла, надоели им всякие музыкальные «сникерсы», тянутся они к истинному искусству, что и подтвердил ваш концерт.
— Там, кстати, прозвучали и бунинские романсы.
— Да знаю уже. В репортаже отмечены певица, «грандиозное меццо-сопрано из Москвы Татьяна Жданова», и «Женя Клепалов, Божьей милостью связавший свою жизнь с русской балалайкой». Я прихватил и еще одну газетку. В ней секретарь Союза писателей России Лариса Баранова-Гонченко заявляет, что цикл бунинских романсов достоин премии «Сталинград».
— Ей со стороны видней, конечно. Я скажу лишь одно: интонации красивые у Бунина, прямо в сердце идут, и мы после каждой репетиции с Таней были больные, чумные какие-то, и слезы, и все на свете. Мы исполняли эти романсы в Волгограде, в гарнизонном госпитале и на открытии Русского дома на берегу Волги.
Буквально с первых же аккордов ясно стало, что восприняли люди наши творения, достали мы до сердец их. Да, народ нужно спасать. И спасение в одном, в духовности. Именно к этому роднику и припадают люди, чтобы напиться, напитаться животворящей силой. И, выступая как музыканты-народники в разных городах страны, мы трое, я, Таня Жданова и Женя, чувствуем всегда, что мы ведем свою Сталинградскую битву, и верим: мы победим!
— А на Севере нашем не собираетесь побеждать? А то ведь он на откупе у всяческих ВИА. А вы где? Или морозов боитесь?
— Да что ты, Петрович! Мы всегда готовы приехать в родной мой край, пусть только приглашают.
— Юрий Михайлович, классикой становятся твои пьесы-думы, составившие теперь поэму: «Размышление о Родине», «Шутиха-Машутиха», «Каслинское литье», «Русское скерцо», «Новгород» и, наконец, вершинное твое произведение «Русь». Теперь песни и романсы гужом пошли, как говорится. Прозвучала твоя балалаечка в кинофильме «Очарованный странник», где ты сыграл еще и эпизодическую роль народного волжского балалаечника. А в четырехсерийном фильме Антона Васильева «Святая Волга» просквозила твоя поэма-симфония о Волге. Я ее, по крайней мере, таковой воспринял. Слушал ее, и слезы на глаза наворачивались: так щемительно ты написал. Планируешь ли еще работать над крупными формами?
— Творчество — вещь непредсказуемая, Петрович. Трудно сказать, что и когда из души прорвется. Знаю единственное: музыки для брюха, для сытых людей у меня не появится. Не занимаюсь я попсой и проходящим чем-то.
Из «Ермакова подаренья»
Разные пути есть к сердцу людскому. Можно идти через взрывную силу инстинктов, возвышая их, руслом Чайковского или Баха. Или же — создавать музыкой такие плоскости и пространства, где царит космическая, кажется, невесомость, возникает особое состояние духа, будто из одной-единственной клетки, как у Бартока, вырастает здесь музыка. В ней отсутствует всякое насилие, по свободной воле тянется она к свету из земных корней. Так воспринимает Дебюсси Клепалов, пьесы его «Лунный свет на террасе» и «Девушка с волосами цвет льна». А «Поэма экстаза» Скрябина, «Рассвет на реке Москве» Мусоргского! Это сочность красок, неуловимые звукотени, ликование света. Клепалову близки оба пути, он может потрясать слушателей и буйством своей музыки, и нежным, как лунные световые струи, мелодичным ее током. Однажды мы ехали с ним в район на автобусе, и будто фонтан прорвался из каких-то глубин Клепы:
— Слышал я, батенька, одну философскую формулу, которая гласит, что творчество есть искупление страстей. Но что же тогда есть страсть? Рефлексия. В словах ли, в чувствах, мыслях. И они могут оставаться бесплодными, а истинно то, что дает плод. Знаешь же ты эту мысль классика: зачатье — высшее, что знает Вселенная. И сколько пустоцветья плодится в музыке — тоже! А ею сердца людей соединять надо. Действие — мера жизни, и я искупаю свои страсти музыкой, тем, что солидарность людей повышаю. В этом только я вижу смысл всякого творчества. В одно сердце всем нам жить надо. И пахарю, косарю простому, и артисту, и академику.