Александр Мищенко Диалоги «смутного времени»
Посвящаю бесценной жемчужине моей Нине
Плыли сестрички по Иртышу…
Бывают такие невысокие люди плотного, наполеонистого сложения. Мой друг ученый Виктор Георгиевич Соболь из этой породы. Походка у него размашистая. Полы плаща развеваются. Вижу всегда мысленно, встретив Соболя, как за ним шлейф людей тянется. Все потому, что живет и работает он лидерно, и за ним идет народ. Казалось бы, что все складывается у него достаточно успешно. Но это впечатление внешнее и, естественно, обманчивое. Соболь — человек драматического замеса. Виктор Георгиевич возглавляет Тюменский медицинский колледж. Как-то разговаривали мы с ним в глубокой поздневечерней тиши его директорского кабинета, — не моргая почти, задумчиво повествовал он мне о своей судьбе.
— Учитель у меня был хороший в школе, и он внушил мне, что я чего-то значу в жизни. Но карму мою он перебороть не мог. Не было у меня такого, чтоб сразу получалось что-то. В медицинский институт три раза поступал. Кандидатскую диссертацию защищал два раза. Женат второй раз. На Северах я был в командировке, и сообщили мне, что сгорела моя первая жена Тамара в квартире нашей во время пожара. Я, наверное, любил ее, да что теперь говорить об этом. У меня не бывает спокойной жизни, всегда что-то происходит.
Не всегда драматические, скажу я по этому поводу, случаются, бывает, у Виктора Георгиевича и очень даже счастливые события. Вымечтал он новую себе любовь. Вдохновились мы ею даже с композитором-балалаечником Юрием Клепаловым и песню сочинили об этом. Как не сочинишь, если песенное имя у супруги Соболя — Данагуль. Это его «жасмин полевой», «лунозаря». Дочурка уже у них родилась, маме своей лепечет она: «Гуль- гуль». Научилась уже изображать страуса. Ткнется лбом в пол, отставив попку, и ясно все.
Судят иногда о Соболе, что он человек осторожный. А может, просто пытается быть мудрым? «Нет» у него не в моде, к примеру. Неразумно же с него начинать, как считает Соболь, любое общение. Всегда полезно согласиться с тем, с чем возможно. В споре чаще всего истина не рождается, а затаптывается. И говорит Виктор
Георгиевич всегда своим сотрудникам: «Избегайте категоричности! А то ведь за что боретесь, на то и напоретесь…» Главное в Соболе — умение понять боль другого человека. Оттого, наверное, и избрал он стезей своей жизни медицину.
Так случилось, что я похоронил своего сокровенного друга-биолога. Он лежал в кардиоцентре. Ему успешно сделали сложнейшую операцию на сердце, распластав его и поставив три протеза. Он очнулся после операции и сказал доктору: «Я жив!» Что там дальше случилось, мне документально утверждать трудно. По крайней мере, известно, что медсестры оставили его одного на 20–30 минут, и сердце моего друга остановилось навечно. По воле жестокого случая я и познакомился тогда с некоторыми медсестрами и с региональным представителем Всемирной организации здравоохранения (ВОЗ) Виктором Георгиевичем Соболем. Мы с ним быстро сблизились. В области готовилась тогда конференция по проблемам медсестринского дела. Я через свою беду уже осознал, что прогресс в медицине упирается в человека. Уход за больным, где на арену действий выходит средний медицинский работник, становится важнее самых фантастических технологий.
В колледж в то время приехала по линии ВОЗ миловидная деятельная европейка Анна Мария Хэнесси. Слушая ее лекцию, я уяснил, что отстает Россия от Европы. Если там на одного врача приходится шесть-семь медсестер, то у нас, по статистике, от одной до трех, а ведь медсестры — первая линия контакта с больным.
Соболь добился-таки своего, и в июле 96-го из Тобольска на Ханты-Мансийск отплыл бело-голубой красавец дизель-электроход «Римский-Корсаков» с участниками плавучей конференции медицинских сестер России, организованной под эгидой ВОЗ. Меня тоже пригласили в это плавание.
Неформальное общение мне давало, конечно, больше, чем официальные заседания. Интересно мы беседовали на нижней палубе под плеск иртышских волн с Игорем Николаевичем Денисовым. Проректор Московской Медицинской академии, он был последним министром здравоохранения СССР. Импонировали в нем рязанское обличье, простота общения, доверительность. «В стационарной помощи у нас в стране нуждается 20 процентов населения, — сообщал он мне. — А первичная помощь оказывается 80 процентам больных. И главное тут, естественно, медсестры. Но мы помним, как им на подобных конференциях упорно внушали мысль, что они «тоже люди». Размышления Денисова сводились к тому, что высказал некогда Николай Пирогов: «Будущее принадлежит медицине профилактической». Совсем не случайно даже в условиях войны выдающийся русский хирург умел организовать дело помощи больному так, что на него работала целая команда средних медицинских работников. Но потом полвека почти в России шло угасание роли медсестры, хотя ясно: лечит врач, но выхаживает сестра. Сейчас отношение к ней в стране начинает меняться. На интересном материале учат студентов отделений «сестринское дело», к примеру, в медучилище № 7 в Москве. Вот ответьте»: «Кому спасать Робинзона Крузо?» А ситуация с ним представлена в его дневнике:
«18 июля. Должно быть, я простудился, и весь день меня знобит, хотя, насколько мне известно, в здешних широтах холодов не бывает.
19 июля. Мне очень нездоровится: так зябну, точно на дворе зима.
20 июля. Всю ночь не сомкнул глаз: сильная головная боль и озноб.
24 июля. Гораздо лучше.
25 июля. Был сильный приступ лихорадки; в течение часов семи меня бросало то в холод, то в жар. Закончился приступ легкой испариной.
27 июля. Опять лихорадка настолько сильная, что я весь день пролежал в постели, не ел и не пил. Я умирал от жажды…»
Медсестры не хватало, конечно же, Робинзону Крузо.
Мне довелось побывать на конкурсе медсестер в колледже у Соболя. Выступали они в читальном зале с докладами и видеоматериалами. Я разговорился там с главным терапевтом Тюмени Алексеем Леонидовичем Сушковым. Огладив интеллигентную бородку, он откровенно признался, что сам еще недавно относился к медсестрам как к помощникам врача. «Нас же учили, — заявил мой собеседник, — что врач — царь и бог, что медсестра не имеет права высказывать своего мнения о больных. Но она ведь может знать больше, чем врач. Поэтому и узаконено теперь, что она может самостоятельно ставить свой, сестринский диагноз, и такая постановка дела совершенно справедлива».
В один из перерывов я стал знакомиться с материалами, выставленными специально к конкурсу на стендах.
Выделен Конфуций: «Напрасно обучение без мысли, опасна мысль без обучения». Понимаешь, что к месту он тут, зная нынешние подходы: сестринское призвание — это образ мышления…
В Тюменском медколледже планируется организовать курс по нетрадиционной медицине. В нем будет отведен раздел и для фельдшера по образованию, проработавшей в колледже 23 года, Елены Борисовны Божедомовой. Она обладает уникальными способностями. А началось все, по ее рассказу, так: «Однажды меня на улице застала сильная гроза, и я почувствовала, что мои руки словно бы в огненных перчатках». Если она погреет теперь сосуд с мутноватой водой своими руками, вода становится хрустально-родниковой, серебряной…
Заинтересовала меня публикация «Медицинской газеты» о жизни и деятельности В. Ф. Войно-Ясенецкого. Это наш современник, хирург, художник, священнослужитель и педагог. Валентин Феликсович жил 84 года и умер в 61-м в Севастополе. До войны профессор написал книгу «Этюды гнойной хирургии». За расширенное издание этого труда ему присудили Сталинскую премию первой степени. Ученым заинтересовался вождь, пожелавший встретиться с Войно-Ясенецким. Один из учеников Валентина Феликсовича написал о разговоре, который состоялся у него со Сталиным. «Профессор, вы часто вскрываете человеческое тело, — обратился к нему Иосиф Виссарионович. — Вы там не видели, где находится его душа?» — «Часто я в человеческом теле не видел и совести», — ответил ученый.
Войно-Ясенецкий мыслитель, конечно, неординарный. Он считал, например, что сердце — специальный орган чувств, средоточие эмоций и орган нашего познания. Понятно, что, повышая роль медицинской сестры, мы повышаем и роль такого уникального органа, как человеческое сердце. Медсестра, конечно же, имеет больше возможности познавать больного сердцем, и электроника всякая без тесного союза с ним обесценивается. Как не согласиться с Войно-Ясенецким, заявившим, что если бы миросоздание было тем, чем оно представляется материалистам, то не было бы в нем красоты форм, созидаемых духом. Признание нематериальной, духовной энергии — это прогрессивное веяние в современной медицине. «Блаженны люди, для которых все так просто и ясно, — писал ученый- симферополец. — Им незачем утомлять свое поверхностное мышление глубокой работой изучения и объяснения нового и неведомого. Они всегда объясняют новое старым и обыкновенным». И это звучит в унисон Шекспиру: «У всякого безумия есть своя логика»… Мудрые верно мыслят: «Если не знаешь, что ищешь, то, найдя, не поймешь, что нашел». Похоже, что те, кто идет сейчас на острие злободневной «сестринской проблемы» в медицине, знают, что ищут. В этом меня убедил и разговор на «Римском-Корсакове» с деканом факультета высшего сестринского образования, доктором медицинских наук Галиной Михайловной Перфильевой. Эта обаятельная строгая женщина эллинского некоего кроя стояла рядом и внимательно слушала наш диалог с Денисовым.
Предметом своим владеет Галина Михайловна первоклассно. Из краткого ее экскурса в историю я узнал, что крестовые походы развили сестринское дело: надо ведь было вести уход за ранеными крестоносцами. Основоположником сестринского дела как науки стала Лорен Нейтингейл (фамилия поэтичная, Соловей в переводе с английского). Ей первой в мире в 1920 году присвоили звание профессора сестринских наук. Еще до встречи с Перфильевой я прочел в одном из журналов ее статью, из которой запомнил, что медсестра — человек, владеющий искусством «в надзирании больных», как говорилось об этом встарь на Руси, или «пользовании людей» (по документу 1799 года). Так или иначе, роль ее связана с пользой, которую получает от нее больной.
В современных исканиях теоретики сестринского дела учитывают психологию людей, национальные особенности. У нас сейчас сестринская модель ориентирована на патологию. Появляются пролежни у лежачего больного — тогда начинаем заниматься им. А в Германии нет пациентов с пролежнями, их регулярно переворачивают, следят за кожным покровом. Красноречив был пример, приведенный Перфильевой, об учете менталитета, культуры людей разных национальностей. Такая вот ситуация. Четыре мальчика разбили коленки. Мать-скандинавка скажет своему чадушке: «Будь мужчиной, не распускай нюни». Американка возьмет на руки, будет целовать, гладить его, дуть на расшибленное колено, а дома обработает ранки лекарством. Израильтянка с такой же лаской, как американка, отнесется к дитяте, но будет казниться, что плохая она мать, невнимательна к сыночку. Поведет его потом к дерматологу, постарается, чтобы врачи кровь проверили. А русская бранить начнет пацана, отшлепает его за то, что упал…
ВОЗ на конференции представлял Джон Пью. Добродушный рыжебородый англичанин появился перед медсестринским людом в шортах, быстро обжился среди него. Чувствовалась натура доброго, контактного доктора. На обсуждение ВОЗовской программы подготовки медсестер «Лемон» он надел строгий костюм, как на дипломатический раут. По завершении заседания Соболь вспомнил сентенцию Дейла Карнеги о лимоне и, переиначив ее, пошутил: «Если судьба вручает вам лемон, то постарайтесь сделать из него лемонад».
— А вам и придется этим заниматься, — сказал я ему, — приспосабливая международную программу к российским условиям.
— И очень даже активно, — подтвердил Соболь.
— Не пора ли тебя за ушко да на солнышко, Виктор Георгиевич? — сказал я ему с улыбкой.
И вот мы на верхней палубе, облокотились на поручни. Над судном вьются чайки, они тянутся за нами в надежде чем-нибудь поживиться. С поймы Иртыша, от разогретых июлем трав навевает сладковатым, как свежеошкуренная осина, воздухом. Соболь рассказывает о своей жизни:
— Я послевоенное дитя. Отец прошел плен, концлагеря. После освобождения его затурили в Норильск, в ссылку.
— Как моего отчима Илью Леонтьевича. Пять тысяч везли их из Англии на пароходе, через Гибралтар, потом Средиземным морем, Босфором. Пели под гармошку военнопленные песни родные, комиссары им сказки рассказывали о социалистической Родине. А выгружаться начали страдальцы войны в Одессе — их конвоиры встречают, штыками винтовочными нацелясь. Потом были зековские вагоны и долгая дорога на амурские угольные разрезы.
— Мама моя тоже оказалась в Норильске, — продолжал Соболь. — Восемнадцати лет не было — попала туда. За опоздание на рабочую смену. Там с папой они и познакомились, и родился я в 1949 году в бараке. Витаминов никаких не было, кальция не хватало маме на утробное мое развитие, как ясно сейчас мне, и ела она известь и мел. И родился я весь белый, будто в скафандре.
— В белом халате?
— Точно.
— Медицина, стала быть, предопределена была тебе Богом.
— В бараке отгородили молодым уголок, занавесились они. Потом домик им дали. До крыши засыпало его снегом, окопом глубоким выбирались мы наружу. Была у нас овчарка Акбар, умная такая собака. Я с нею выползал гулять. Хулиганить начну — она в снег меня опрокинет и в дверь домой стучит лапами. Мама выйдет, меня заберет.
— Бедовый был?
— Да уж не без этого.
— Мама-то жива?
— Похоронили мы ее. В день рождения мамы приехали на могилку с отцом, и я расплакался. Он сдержался. «Ну что, вместе заревем? — спрашивает. — Ты же мужчина». Сейчас отец недалеко от мамы…
— Как медицина начиналась для тебя?
— Знаешь уже, что три года я поступал в мед. Устроился на кафедру гистологии препаратором и года два так приближался к медицине. Польза от этого была, естественно. Не как школяр начинал учебу потом. Выбрал я для себя терапию. Она требует обдумывания большого, анализа, а это по мне все.
— Хирургия тоже ума требует.
— Там скородумание, больше берут практическим действием, с ходу решают. В институте мне повезло. Я благодарен на всю жизнь прекрасному своему учителю Валерию Абрамовичу Дроздову.
— Сушков рассказывал мне о подвижнической твоей работе в студенческих стройотрядах.
— Там я получил громаднейший опыт организаторской работы. Не будь его, мы вряд ли вышли бы сегодня на международный уровень с сестринскими делами.
— Ты руководил первой в стране научно-исследовательской группой медиков в студотрядах, которая, как я помню, стала лауреатом премии Тюменского обкома BЛKCM. По тем временам это была большая награда.
— Ну мы, честно говоря, и колоссальный объем работы провернули, она велась в русле моей кандидатской диссертации: «Адаптация сердечно-сосудистой системы молодых людей».
— Конъюнктурой не пахло тут? Молодые же все здоровы обычно.
— Весьма ошибочное мнение. Основной контингент студентов был с Украины, и не всем была показана работа на Севере. Четыре тысячи километров длинного рычага — перелет по параллели и «короткого» — от Тюмени до Салехарда, положим, сказывались очень сильно.
Тенденция к дистрофии миокарда проявлялась, гипертония, нарушение ритма. То же было, что и у взрослых. Если говорить о них, то многим вахтовикам, проработавшим на Севере по 15 лет, не рекомендовалось оседать потом на Украине: люди получали тяжелые заболевания или даже умирали… Студентов мы обследовали в разгар сезона, в конце и в начале, естественно. Приезжали в Киев, и отсев происходил…
— Вы как бы лицензию на здоровье выдавали ребятам?
— Можно и так сказать, что лицензированные студенты приезжали на наши стройки.
— Сколько же прошло их через ваши руки?
— Тысячи.
— Насколько я понял, в первый сезон ты возглавлял отряд студентов, и вы строили на курорте «Ахманка», а потом ты десять лет был сначала зональным, а потом главным врачом областного студенческого строительного отряда.
— Так оно и было. У меня медицинские пункты находились в Салехарде, Лабытнангах, в Надыме, Старом Уренгое и в Новом, в Сургуте, в Тюмени, и я постоянно челночил. Однажды искали меня с тревогой: докатилась до моего медицинского института молва, что Соболь утонул. Это был какой-то однофамилец мой…
— Красивая у нас область?
— Что ты! Помню, в Харпе был, это ж Северная Венеция. Северный Урал там, гористость, речки и озера.
— И тюрьма для смертников еще?
— Точно. Глянешь, бывало, в бинокль, а зеки в полосатом во всем, на спине круги черные. Вроде мишени. Это чтобы стражникам не промахнуться, если побегут…
— Ты работал в студотряде и кандидатскую защитил?
— В те времена это было. Защитился, красиво очень поздравили меня. В ресторане с друзьями отметил это событие. А утром мне сообщают, что одной сотой балла не добрал я. Посоветовали повторить защиту в новом году, побоялись, что в ВАКе зацепятся.
— И как ты это пережил, Виктор Георгиевич?
— Под трамвай хотел броситься. Пусть, думаю, перепилит меня, зато не надо будет выслушивать соболезнования, объясняться, ноу проблем, как говорится…
— Когда ты понял истинную роль медсестры во врачебном процессе?
— Во студенчестве. Тогда стало ясно, что она — ровня врачу как профессионал, только свой у сестры блок вопросов и с врачом они партнеры, которые делают одно общее дело…
После Иртышской конференции прошло более полугода. Соболь заболел и добрел до своего кабинета в воскресенье из кардиоцентра. Он сидит напротив меня бледноватый, глаза с наволочью, объясняет, что с ним случился гипертонический криз после очередного разговора с руководителем медицинского ведомства области. Я к этому времени уже знал, что Соболь слег на больничную койку, а тот, не дожидаясь выздоровления директора медицинского колледжа, подписал приказ об освобождении его от должности. Что же случилось?
Соболь ходил всегда в передовых, представлял ВОЗ в области, был главным специалистом по сестринскому делу. Он на моих глазах, как говорится, получил грамоту Минздрава во время Международной конференции по сестринским проблемам. И потом сразу вдруг с Соболем стало твориться непонятное. Его сместили с поста главного специалиста. «Причина?» — спросил Соболь. «Вы не бываете в районах». — «Так две недели назад только все старшие и главные сестры больниц области побывали на международной конференции и получили все необходимые материалы». Чинуша просопел это дело.
— Твое увольнение, стало быть, — «последствия» конференции, Виктор Георгиевич?
— Да, начальник наш не поинтересовался даже потом, как она прошла, а спросил, не написал ли я заявление на увольнение.
— С чего он застрадал об этом?
— С того, что уже в первые дни своего руководства посоветовал мне подбирать другое место работы. Чем-то я не поглянулся ему.
— У тебя глаза карие, а ему голубые по нраву, возможно. А если серьезно — может, своего ставленника он хотел выдвинуть?
— Может быть. Он предпринимал уже три попытки снять меня и вообще третировал все время. Поступил я заочно на экономический факультет университета, чтоб профессиональней работать в новых условиях. Начальник рявкнул: «Никаких учеб». Хотя сам поступил вскоре на юридический факультет, чтоб расширять свой кругозор. Потом в Америку с группой меня не пустили, «отказ» я схлопотал. Поехали все главные врачи в Санкт-Петербург на курсы компьютеризации, все побывали там, кроме меня. В год по две финансовые проверки организовывал. По жалобам «полкана спускал» постоянно. По мелочам пытался «к ноге приставить».
— С тобой получается какая-то медицинская «Санта- Барбара». Это — вечно голубая тема.
— Я понимаю своего начальника, задача — разбалансировать психику человека, чтоб он сорвался, не твердо стоял на ногах.
— Но его, слава Богу, «пнули». Наверное, учли, что он надуроломил в медицинских делах. Я хорошо помню затяжной скандал с областной больницей. Тогда против чинуши этого в газете выступили многие авторитетнейшие врачи области. Ну, это прошлое, как говорится. Виктор Георгиевич, ты как-то говорил мне о зависти, что это болезнь красных глаз, как считают китайцы, злится, мол, человек — краснеют глаза у него. Я согласен, что у зависти красный цвет. Не она ли стала причиной обострения кровожадности в действиях «любимого» твоего чинуши после Иртышской конференции? О тебе много писали, ты справедливо был на гребне славы.
— Возможно, и зависть, Александр Петрович. Но главное в том, что дело общее пострадало. На мое место как главного специалиста по сестринскому делу никто не пришел. Оно ж требует постоянной подпитки, которой нет ныне. Мы ведь были на корпус впереди всей России. Блеск в глазах у наших медсестер появился. Сейчас пропадает он. Кто уйдет потом, а кто скажет: обманули, очередная трепология, которая закончилась ничем. Шел поезд на хорошей скорости и стал вдруг притормаживать. Просто обидно и жалко.
— Новый-то медицинский руководитель области разберется, наверное, в ситуации?
— Надеюсь. Нельзя же мириться, что хорошие наши наработки пойдут псу под хвост.
— Я тоже верю, Виктор Георгиевич, что справедливость восторжествует…
На улице было морозно. Капустно похрустывал свежий снежок, когда я шел по городу после встречи в мед- колледже. Думалось мне, что все образуется и получится у моего друга. Что делать, если у него не бывает спокойной жизни, всегда что-то происходит. Такая уж судьба у Соболя.
Александр Мищенко Диалоги «смутного времени»
Посвящаю бесценной жемчужине моей Нине
Плыли сестрички по Иртышу…
Бывают такие невысокие люди плотного, наполеонистого сложения. Мой друг ученый Виктор Георгиевич Соболь из этой породы. Походка у него размашистая. Полы плаща развеваются. Вижу всегда мысленно, встретив Соболя, как за ним шлейф людей тянется. Все потому, что живет и работает он лидерно, и за ним идет народ. Казалось бы, что все складывается у него достаточно успешно. Но это впечатление внешнее и, естественно, обманчивое. Соболь — человек драматического замеса. Виктор Георгиевич возглавляет Тюменский медицинский колледж. Как-то разговаривали мы с ним в глубокой поздневечерней тиши его директорского кабинета, — не моргая почти, задумчиво повествовал он мне о своей судьбе.
— Учитель у меня был хороший в школе, и он внушил мне, что я чего-то значу в жизни. Но карму мою он перебороть не мог. Не было у меня такого, чтоб сразу получалось что-то. В медицинский институт три раза поступал. Кандидатскую диссертацию защищал два раза. Женат второй раз. На Северах я был в командировке, и сообщили мне, что сгорела моя первая жена Тамара в квартире нашей во время пожара. Я, наверное, любил ее, да что теперь говорить об этом. У меня не бывает спокойной жизни, всегда что-то происходит.
Не всегда драматические, скажу я по этому поводу, случаются, бывает, у Виктора Георгиевича и очень даже счастливые события. Вымечтал он новую себе любовь. Вдохновились мы ею даже с композитором-балалаечником Юрием Клепаловым и песню сочинили об этом. Как не сочинишь, если песенное имя у супруги Соболя — Данагуль. Это его «жасмин полевой», «лунозаря». Дочурка уже у них родилась, маме своей лепечет она: «Гуль- гуль». Научилась уже изображать страуса. Ткнется лбом в пол, отставив попку, и ясно все.
Судят иногда о Соболе, что он человек осторожный. А может, просто пытается быть мудрым? «Нет» у него не в моде, к примеру. Неразумно же с него начинать, как считает Соболь, любое общение. Всегда полезно согласиться с тем, с чем возможно. В споре чаще всего истина не рождается, а затаптывается. И говорит Виктор
Георгиевич всегда своим сотрудникам: «Избегайте категоричности! А то ведь за что боретесь, на то и напоретесь…» Главное в Соболе — умение понять боль другого человека. Оттого, наверное, и избрал он стезей своей жизни медицину.
Так случилось, что я похоронил своего сокровенного друга-биолога. Он лежал в кардиоцентре. Ему успешно сделали сложнейшую операцию на сердце, распластав его и поставив три протеза. Он очнулся после операции и сказал доктору: «Я жив!» Что там дальше случилось, мне документально утверждать трудно. По крайней мере, известно, что медсестры оставили его одного на 20–30 минут, и сердце моего друга остановилось навечно. По воле жестокого случая я и познакомился тогда с некоторыми медсестрами и с региональным представителем Всемирной организации здравоохранения (ВОЗ) Виктором Георгиевичем Соболем. Мы с ним быстро сблизились. В области готовилась тогда конференция по проблемам медсестринского дела. Я через свою беду уже осознал, что прогресс в медицине упирается в человека. Уход за больным, где на арену действий выходит средний медицинский работник, становится важнее самых фантастических технологий.
В колледж в то время приехала по линии ВОЗ миловидная деятельная европейка Анна Мария Хэнесси. Слушая ее лекцию, я уяснил, что отстает Россия от Европы. Если там на одного врача приходится шесть-семь медсестер, то у нас, по статистике, от одной до трех, а ведь медсестры — первая линия контакта с больным.
Соболь добился-таки своего, и в июле 96-го из Тобольска на Ханты-Мансийск отплыл бело-голубой красавец дизель-электроход «Римский-Корсаков» с участниками плавучей конференции медицинских сестер России, организованной под эгидой ВОЗ. Меня тоже пригласили в это плавание.
Неформальное общение мне давало, конечно, больше, чем официальные заседания. Интересно мы беседовали на нижней палубе под плеск иртышских волн с Игорем Николаевичем Денисовым. Проректор Московской Медицинской академии, он был последним министром здравоохранения СССР. Импонировали в нем рязанское обличье, простота общения, доверительность. «В стационарной помощи у нас в стране нуждается 20 процентов населения, — сообщал он мне. — А первичная помощь оказывается 80 процентам больных. И главное тут, естественно, медсестры. Но мы помним, как им на подобных конференциях упорно внушали мысль, что они «тоже люди». Размышления Денисова сводились к тому, что высказал некогда Николай Пирогов: «Будущее принадлежит медицине профилактической». Совсем не случайно даже в условиях войны выдающийся русский хирург умел организовать дело помощи больному так, что на него работала целая команда средних медицинских работников. Но потом полвека почти в России шло угасание роли медсестры, хотя ясно: лечит врач, но выхаживает сестра. Сейчас отношение к ней в стране начинает меняться. На интересном материале учат студентов отделений «сестринское дело», к примеру, в медучилище № 7 в Москве. Вот ответьте»: «Кому спасать Робинзона Крузо?» А ситуация с ним представлена в его дневнике:
«18 июля. Должно быть, я простудился, и весь день меня знобит, хотя, насколько мне известно, в здешних широтах холодов не бывает.
19 июля. Мне очень нездоровится: так зябну, точно на дворе зима.
20 июля. Всю ночь не сомкнул глаз: сильная головная боль и озноб.
24 июля. Гораздо лучше.
25 июля. Был сильный приступ лихорадки; в течение часов семи меня бросало то в холод, то в жар. Закончился приступ легкой испариной.
27 июля. Опять лихорадка настолько сильная, что я весь день пролежал в постели, не ел и не пил. Я умирал от жажды…»
Медсестры не хватало, конечно же, Робинзону Крузо.
Мне довелось побывать на конкурсе медсестер в колледже у Соболя. Выступали они в читальном зале с докладами и видеоматериалами. Я разговорился там с главным терапевтом Тюмени Алексеем Леонидовичем Сушковым. Огладив интеллигентную бородку, он откровенно признался, что сам еще недавно относился к медсестрам как к помощникам врача. «Нас же учили, — заявил мой собеседник, — что врач — царь и бог, что медсестра не имеет права высказывать своего мнения о больных. Но она ведь может знать больше, чем врач. Поэтому и узаконено теперь, что она может самостоятельно ставить свой, сестринский диагноз, и такая постановка дела совершенно справедлива».
В один из перерывов я стал знакомиться с материалами, выставленными специально к конкурсу на стендах.
Выделен Конфуций: «Напрасно обучение без мысли, опасна мысль без обучения». Понимаешь, что к месту он тут, зная нынешние подходы: сестринское призвание — это образ мышления…
В Тюменском медколледже планируется организовать курс по нетрадиционной медицине. В нем будет отведен раздел и для фельдшера по образованию, проработавшей в колледже 23 года, Елены Борисовны Божедомовой. Она обладает уникальными способностями. А началось все, по ее рассказу, так: «Однажды меня на улице застала сильная гроза, и я почувствовала, что мои руки словно бы в огненных перчатках». Если она погреет теперь сосуд с мутноватой водой своими руками, вода становится хрустально-родниковой, серебряной…
Заинтересовала меня публикация «Медицинской газеты» о жизни и деятельности В. Ф. Войно-Ясенецкого. Это наш современник, хирург, художник, священнослужитель и педагог. Валентин Феликсович жил 84 года и умер в 61-м в Севастополе. До войны профессор написал книгу «Этюды гнойной хирургии». За расширенное издание этого труда ему присудили Сталинскую премию первой степени. Ученым заинтересовался вождь, пожелавший встретиться с Войно-Ясенецким. Один из учеников Валентина Феликсовича написал о разговоре, который состоялся у него со Сталиным. «Профессор, вы часто вскрываете человеческое тело, — обратился к нему Иосиф Виссарионович. — Вы там не видели, где находится его душа?» — «Часто я в человеческом теле не видел и совести», — ответил ученый.
Войно-Ясенецкий мыслитель, конечно, неординарный. Он считал, например, что сердце — специальный орган чувств, средоточие эмоций и орган нашего познания. Понятно, что, повышая роль медицинской сестры, мы повышаем и роль такого уникального органа, как человеческое сердце. Медсестра, конечно же, имеет больше возможности познавать больного сердцем, и электроника всякая без тесного союза с ним обесценивается. Как не согласиться с Войно-Ясенецким, заявившим, что если бы миросоздание было тем, чем оно представляется материалистам, то не было бы в нем красоты форм, созидаемых духом. Признание нематериальной, духовной энергии — это прогрессивное веяние в современной медицине. «Блаженны люди, для которых все так просто и ясно, — писал ученый- симферополец. — Им незачем утомлять свое поверхностное мышление глубокой работой изучения и объяснения нового и неведомого. Они всегда объясняют новое старым и обыкновенным». И это звучит в унисон Шекспиру: «У всякого безумия есть своя логика»… Мудрые верно мыслят: «Если не знаешь, что ищешь, то, найдя, не поймешь, что нашел». Похоже, что те, кто идет сейчас на острие злободневной «сестринской проблемы» в медицине, знают, что ищут. В этом меня убедил и разговор на «Римском-Корсакове» с деканом факультета высшего сестринского образования, доктором медицинских наук Галиной Михайловной Перфильевой. Эта обаятельная строгая женщина эллинского некоего кроя стояла рядом и внимательно слушала наш диалог с Денисовым.
Предметом своим владеет Галина Михайловна первоклассно. Из краткого ее экскурса в историю я узнал, что крестовые походы развили сестринское дело: надо ведь было вести уход за ранеными крестоносцами. Основоположником сестринского дела как науки стала Лорен Нейтингейл (фамилия поэтичная, Соловей в переводе с английского). Ей первой в мире в 1920 году присвоили звание профессора сестринских наук. Еще до встречи с Перфильевой я прочел в одном из журналов ее статью, из которой запомнил, что медсестра — человек, владеющий искусством «в надзирании больных», как говорилось об этом встарь на Руси, или «пользовании людей» (по документу 1799 года). Так или иначе, роль ее связана с пользой, которую получает от нее больной.
В современных исканиях теоретики сестринского дела учитывают психологию людей, национальные особенности. У нас сейчас сестринская модель ориентирована на патологию. Появляются пролежни у лежачего больного — тогда начинаем заниматься им. А в Германии нет пациентов с пролежнями, их регулярно переворачивают, следят за кожным покровом. Красноречив был пример, приведенный Перфильевой, об учете менталитета, культуры людей разных национальностей. Такая вот ситуация. Четыре мальчика разбили коленки. Мать-скандинавка скажет своему чадушке: «Будь мужчиной, не распускай нюни». Американка возьмет на руки, будет целовать, гладить его, дуть на расшибленное колено, а дома обработает ранки лекарством. Израильтянка с такой же лаской, как американка, отнесется к дитяте, но будет казниться, что плохая она мать, невнимательна к сыночку. Поведет его потом к дерматологу, постарается, чтобы врачи кровь проверили. А русская бранить начнет пацана, отшлепает его за то, что упал…
ВОЗ на конференции представлял Джон Пью. Добродушный рыжебородый англичанин появился перед медсестринским людом в шортах, быстро обжился среди него. Чувствовалась натура доброго, контактного доктора. На обсуждение ВОЗовской программы подготовки медсестер «Лемон» он надел строгий костюм, как на дипломатический раут. По завершении заседания Соболь вспомнил сентенцию Дейла Карнеги о лимоне и, переиначив ее, пошутил: «Если судьба вручает вам лемон, то постарайтесь сделать из него лемонад».
— А вам и придется этим заниматься, — сказал я ему, — приспосабливая международную программу к российским условиям.
— И очень даже активно, — подтвердил Соболь.
— Не пора ли тебя за ушко да на солнышко, Виктор Георгиевич? — сказал я ему с улыбкой.
И вот мы на верхней палубе, облокотились на поручни. Над судном вьются чайки, они тянутся за нами в надежде чем-нибудь поживиться. С поймы Иртыша, от разогретых июлем трав навевает сладковатым, как свежеошкуренная осина, воздухом. Соболь рассказывает о своей жизни:
— Я послевоенное дитя. Отец прошел плен, концлагеря. После освобождения его затурили в Норильск, в ссылку.
— Как моего отчима Илью Леонтьевича. Пять тысяч везли их из Англии на пароходе, через Гибралтар, потом Средиземным морем, Босфором. Пели под гармошку военнопленные песни родные, комиссары им сказки рассказывали о социалистической Родине. А выгружаться начали страдальцы войны в Одессе — их конвоиры встречают, штыками винтовочными нацелясь. Потом были зековские вагоны и долгая дорога на амурские угольные разрезы.
— Мама моя тоже оказалась в Норильске, — продолжал Соболь. — Восемнадцати лет не было — попала туда. За опоздание на рабочую смену. Там с папой они и познакомились, и родился я в 1949 году в бараке. Витаминов никаких не было, кальция не хватало маме на утробное мое развитие, как ясно сейчас мне, и ела она известь и мел. И родился я весь белый, будто в скафандре.
— В белом халате?
— Точно.
— Медицина, стала быть, предопределена была тебе Богом.
— В бараке отгородили молодым уголок, занавесились они. Потом домик им дали. До крыши засыпало его снегом, окопом глубоким выбирались мы наружу. Была у нас овчарка Акбар, умная такая собака. Я с нею выползал гулять. Хулиганить начну — она в снег меня опрокинет и в дверь домой стучит лапами. Мама выйдет, меня заберет.
— Бедовый был?
— Да уж не без этого.
— Мама-то жива?
— Похоронили мы ее. В день рождения мамы приехали на могилку с отцом, и я расплакался. Он сдержался. «Ну что, вместе заревем? — спрашивает. — Ты же мужчина». Сейчас отец недалеко от мамы…
— Как медицина начиналась для тебя?
— Знаешь уже, что три года я поступал в мед. Устроился на кафедру гистологии препаратором и года два так приближался к медицине. Польза от этого была, естественно. Не как школяр начинал учебу потом. Выбрал я для себя терапию. Она требует обдумывания большого, анализа, а это по мне все.
— Хирургия тоже ума требует.
— Там скородумание, больше берут практическим действием, с ходу решают. В институте мне повезло. Я благодарен на всю жизнь прекрасному своему учителю Валерию Абрамовичу Дроздову.
— Сушков рассказывал мне о подвижнической твоей работе в студенческих стройотрядах.
— Там я получил громаднейший опыт организаторской работы. Не будь его, мы вряд ли вышли бы сегодня на международный уровень с сестринскими делами.
— Ты руководил первой в стране научно-исследовательской группой медиков в студотрядах, которая, как я помню, стала лауреатом премии Тюменского обкома BЛKCM. По тем временам это была большая награда.
— Ну мы, честно говоря, и колоссальный объем работы провернули, она велась в русле моей кандидатской диссертации: «Адаптация сердечно-сосудистой системы молодых людей».
— Конъюнктурой не пахло тут? Молодые же все здоровы обычно.
— Весьма ошибочное мнение. Основной контингент студентов был с Украины, и не всем была показана работа на Севере. Четыре тысячи километров длинного рычага — перелет по параллели и «короткого» — от Тюмени до Салехарда, положим, сказывались очень сильно.
Тенденция к дистрофии миокарда проявлялась, гипертония, нарушение ритма. То же было, что и у взрослых. Если говорить о них, то многим вахтовикам, проработавшим на Севере по 15 лет, не рекомендовалось оседать потом на Украине: люди получали тяжелые заболевания или даже умирали… Студентов мы обследовали в разгар сезона, в конце и в начале, естественно. Приезжали в Киев, и отсев происходил…
— Вы как бы лицензию на здоровье выдавали ребятам?
— Можно и так сказать, что лицензированные студенты приезжали на наши стройки.
— Сколько же прошло их через ваши руки?
— Тысячи.
— Насколько я понял, в первый сезон ты возглавлял отряд студентов, и вы строили на курорте «Ахманка», а потом ты десять лет был сначала зональным, а потом главным врачом областного студенческого строительного отряда.
— Так оно и было. У меня медицинские пункты находились в Салехарде, Лабытнангах, в Надыме, Старом Уренгое и в Новом, в Сургуте, в Тюмени, и я постоянно челночил. Однажды искали меня с тревогой: докатилась до моего медицинского института молва, что Соболь утонул. Это был какой-то однофамилец мой…
— Красивая у нас область?
— Что ты! Помню, в Харпе был, это ж Северная Венеция. Северный Урал там, гористость, речки и озера.
— И тюрьма для смертников еще?
— Точно. Глянешь, бывало, в бинокль, а зеки в полосатом во всем, на спине круги черные. Вроде мишени. Это чтобы стражникам не промахнуться, если побегут…
— Ты работал в студотряде и кандидатскую защитил?
— В те времена это было. Защитился, красиво очень поздравили меня. В ресторане с друзьями отметил это событие. А утром мне сообщают, что одной сотой балла не добрал я. Посоветовали повторить защиту в новом году, побоялись, что в ВАКе зацепятся.
— И как ты это пережил, Виктор Георгиевич?
— Под трамвай хотел броситься. Пусть, думаю, перепилит меня, зато не надо будет выслушивать соболезнования, объясняться, ноу проблем, как говорится…
— Когда ты понял истинную роль медсестры во врачебном процессе?
— Во студенчестве. Тогда стало ясно, что она — ровня врачу как профессионал, только свой у сестры блок вопросов и с врачом они партнеры, которые делают одно общее дело…
После Иртышской конференции прошло более полугода. Соболь заболел и добрел до своего кабинета в воскресенье из кардиоцентра. Он сидит напротив меня бледноватый, глаза с наволочью, объясняет, что с ним случился гипертонический криз после очередного разговора с руководителем медицинского ведомства области. Я к этому времени уже знал, что Соболь слег на больничную койку, а тот, не дожидаясь выздоровления директора медицинского колледжа, подписал приказ об освобождении его от должности. Что же случилось?
Соболь ходил всегда в передовых, представлял ВОЗ в области, был главным специалистом по сестринскому делу. Он на моих глазах, как говорится, получил грамоту Минздрава во время Международной конференции по сестринским проблемам. И потом сразу вдруг с Соболем стало твориться непонятное. Его сместили с поста главного специалиста. «Причина?» — спросил Соболь. «Вы не бываете в районах». — «Так две недели назад только все старшие и главные сестры больниц области побывали на международной конференции и получили все необходимые материалы». Чинуша просопел это дело.
— Твое увольнение, стало быть, — «последствия» конференции, Виктор Георгиевич?
— Да, начальник наш не поинтересовался даже потом, как она прошла, а спросил, не написал ли я заявление на увольнение.
— С чего он застрадал об этом?
— С того, что уже в первые дни своего руководства посоветовал мне подбирать другое место работы. Чем-то я не поглянулся ему.
— У тебя глаза карие, а ему голубые по нраву, возможно. А если серьезно — может, своего ставленника он хотел выдвинуть?
— Может быть. Он предпринимал уже три попытки снять меня и вообще третировал все время. Поступил я заочно на экономический факультет университета, чтоб профессиональней работать в новых условиях. Начальник рявкнул: «Никаких учеб». Хотя сам поступил вскоре на юридический факультет, чтоб расширять свой кругозор. Потом в Америку с группой меня не пустили, «отказ» я схлопотал. Поехали все главные врачи в Санкт-Петербург на курсы компьютеризации, все побывали там, кроме меня. В год по две финансовые проверки организовывал. По жалобам «полкана спускал» постоянно. По мелочам пытался «к ноге приставить».
— С тобой получается какая-то медицинская «Санта- Барбара». Это — вечно голубая тема.
— Я понимаю своего начальника, задача — разбалансировать психику человека, чтоб он сорвался, не твердо стоял на ногах.
— Но его, слава Богу, «пнули». Наверное, учли, что он надуроломил в медицинских делах. Я хорошо помню затяжной скандал с областной больницей. Тогда против чинуши этого в газете выступили многие авторитетнейшие врачи области. Ну, это прошлое, как говорится. Виктор Георгиевич, ты как-то говорил мне о зависти, что это болезнь красных глаз, как считают китайцы, злится, мол, человек — краснеют глаза у него. Я согласен, что у зависти красный цвет. Не она ли стала причиной обострения кровожадности в действиях «любимого» твоего чинуши после Иртышской конференции? О тебе много писали, ты справедливо был на гребне славы.
— Возможно, и зависть, Александр Петрович. Но главное в том, что дело общее пострадало. На мое место как главного специалиста по сестринскому делу никто не пришел. Оно ж требует постоянной подпитки, которой нет ныне. Мы ведь были на корпус впереди всей России. Блеск в глазах у наших медсестер появился. Сейчас пропадает он. Кто уйдет потом, а кто скажет: обманули, очередная трепология, которая закончилась ничем. Шел поезд на хорошей скорости и стал вдруг притормаживать. Просто обидно и жалко.
— Новый-то медицинский руководитель области разберется, наверное, в ситуации?
— Надеюсь. Нельзя же мириться, что хорошие наши наработки пойдут псу под хвост.
— Я тоже верю, Виктор Георгиевич, что справедливость восторжествует…
На улице было морозно. Капустно похрустывал свежий снежок, когда я шел по городу после встречи в мед- колледже. Думалось мне, что все образуется и получится у моего друга. Что делать, если у него не бывает спокойной жизни, всегда что-то происходит. Такая уж судьба у Соболя.