Александр Мищенко Диалоги «смутного времени»
Посвящаю бесценной жемчужине моей Нине
Войтехово: отцы и дети
Довелось мне побывать на плавном песке Войтехово, куда я приехал с группой писателей из Ленинграда. Над ромашками на берегах Оби можно было увидеть в эти дни столбики мошкары, исполнявшей какой-то хороводный танец. По приметам это предвещало теплую и сухую осень. Заканчивался август, и в небе уж появлялась осенняя прозрачность. Купол его струил мягкий голубоватый свет.
Заместитель директора Березовского рыбокомбината Владимир Андреевич Полетаев, чистый и ясный натурой, как это предосеннее небо, говорил о Войтехово, когда мы подплывали к нему на катере:
— Тальник да песок, остров, заливное место, невзрачный вроде бы берег для стана, а я его мысленно всегда светлым крутояром вижу. Вот ведь наваждение какое, — и он с улыбкой тряхнул золотистыми вихрами. — Верно говорят: не место делает человека, а человек место. Хорошие люди на Войтеховском песке работают.
День заканчивался. Рыбаки подтягивали на песок стальные лодки, а точнее, прогулочные катера — тут были «Обь», «Прогресс», «Ока», «Воронеж», «Крым». Лишь у Александра Петровича Пуртова, сухого, но жилистого, с проволочно-крепкими мускулами рыбака была старая, зеленая, как тина, бударка, которую опытный мастер когда-то сделал, может быть, одним только топором. Монотонно тарахтя мотором, она ушла в вечернюю сумеречность. Пуртов-отец отправился на последний плав. Словно обожженный ветрами и солнцем, краснолицый сын его Володя кротко и стеснительно поглядывал на гостей и в лодке уже тихо проговорил отцу:
— Сколько мы еще будем позориться с этой колымагой, у всех уже катера.
Мягкая, как вечернее солнце, улыбка, скользнула по лицу старого рыбака.
— Что делать, сынок? Она была у меня раньше, как конь вороной. И сейчас кормит. Нешто поднимется у тебя рука верную лошадь под нож пустить? Так и для меня — расстаться с этой лодкой. Удача у меня с ней всегда. Дно у этой бударочки серебряное.
И старший Пуртов легко провел заскорузлой ладонью по борту лодки. Потом задумчиво проговорил:
— Вместе с ней, наверное, на пенсию мы уйдем. Тогда и пересаживайся на «Прогресс»…
Все рыбаки работали на песке с детьми. Только ханты Матвей Васильевич Отшамов был один. Белобрысый мальчишка с конопушками на лице, восьмиклассник Олег Кузьмин шутливо сказал ему:
— Вы, дядь Матвей, за молоденького сойдете, за хиппи.
И сверкнул белозубой улыбкой, радуясь удачной шутке. Отшамов пригладил седые лохмы и добродушно проговорил:
— Бабка мне только после путины выписывает путевку в парикмахерскую.
Каждая плавная команда живет в своем шалаше, пахнущем сеном и сухим тальниковым листом. В ночной темени загораются четыре костра, со стороны силуэты островерхих шалашей как чумы. Потрескивает сушняк, булькает в закопченных ведрах уха, летят в небо искры. У костров и старые и молодые, лица людей багряны в отсветах костра. Чем-то древним веет от этой картины.
Мы пришли почаевничать с Пуртовыми. Володя трогает меня за рукав и кивает в сторону поэта-манси Ювана Шесталова, который замешкался что-то на катере. И начинает вдруг негромко читать его стихи.
— Это вот очень нравится за музыкальность, — поясняет он. И плавно струятся в тепле костра слова:
Кен-кеным,
Кеным, кеным,
Дзин-дзон,
Стук-бряк,
Синий дым.
Черный дым.
Начинаю песню так:
— Жилистый журавль мой,
Играй…
Счастливый Юван, который уже стоял за нашими спинами, стремительно выходит к огню, расчувствованно обнимает молодого рыбака. Глаза Ювана — сверкающие черносливы, волосы кудрявятся мелкими блестящими кольцами и придают ему что-то негритянское. Поэт возбужден, кажется, что не от костра летят в небо искры, а искрится сам Шесталов, приехавший в родной край. Он раскрылил руки в шаманском танце и ударяет ими во что-то невидимое в такт стиху, и разносятся над песком, собирая старших и младших от других костров к Пуртовым, гортанные, звучные, словно бубен, мансийские слова о жилистом журавле:
Кен-Кенынг,
Кенынг, кенынг,
Кенныгына, кенынгына…
Танынг тарыг енген,
Лемуй хольт нанг панген…
Раннее утро, тихо выкатывается из-за горизонта белое солнце. Засеребрились воды и росистые травы. На плав уходит плотный и кряжистый Петр Петрович Кузьмин с сыновьями, младший, Олег, сидит на корме, вихрастая его головенка золотится на солнце, как луковица. А со стрежня возвращается Матвей Васильевич Отшамов. Лодки поравнялись.
— Сколько? — кричит Кузьмин.
— Тридцать, однако, — отвечает старик.
На дне лодки Отшамова жемчужно светятся крупные и жирные муксуны. Все Кузьмины дружно удивляются. Как удается старому ханту брать по столько рыбин за плав на Войтеховском песке, где много коряг и приходится либо пускать сеть с риском поймать одну из них, либо идти в прибрежье, по пескариным местам. Пока впереди тихий и скромный Отшамов, но все верят в «звезду» Пуртова, не было еще путины, чтобы он давал меньше полутора-двух планов. Задания перекрывает и в эти дни. Но кто из промысловиков не мечтает о большой удаче?
Один за одним пускают рыбаки свои сети на плав. Наступила очередь Пуртовых. Отец выбрасывает бочонок-поплавок, называемый тут куренем, на самый стрежень. Сын медленно подгребается к берегу, а старший Пуртов выметывает сеть из лодки, и она скрывается в глубинах реки. Выбросили наконец второй курень, и сеть уже сама плывет по течению, тихо движется рядом с куренем лодка. Теперь можно и передохнуть. Солнце уже высоко над лесом, заливает все золотистой теплынью. Золотятся вода, начинающая кое-где оранжеветь листва тальника и лица рыбаков. Томность растекается по телу Владимира. Не видно только расслабления у отца. Глаза его в прищуре и постоянно следят за дальним куренем. Станет на попа — сели на корягу. Рисково забросил Пуртов: по стрежню самые и зацепы. Но там и идут, упруго работая плавниками, красавцы муксуны. Идут по вечному зову верховий, на нерест. Где-то в глубинах реки движутся и красивые, умные, как дельфины, крутолобые осетры. Придут ли они сегодня к жертвенному огню? Ответа на этот вопрос напряженно ждет все молодое население рыбацкого песка Войтехово.
Быстро сморились вечером после ухи старшие: велик был день, да и вставать рано, надо восстановить силы. Ребятня же до полуночи сидела на корточках у костра Кузьминых. У старшего сына Петра Петровича, приехавшего на каникулы из Омска, художественная жилка, и за два часа он срубил из лесины идола. Вкопанный в песок столб, венчаемый продолговатым, торжественно-мрачным лицом-маской «бога осетров», стал на несколько недель осью, вокруг которой крутилась таинственно-романтическая жизнь юных рыбаков-плавичей.
Олег Кузьмин — главный хранитель огня, денно и нощно горящего на песке Войтехово. Накануне в пол ночь он подлил жира в консервную банку, укрепленную у подбородка бога.
Тишина в звездном мире, не шелохнет тальник, ровно струится вверх лезвийно-тонкое шильце пламени. Свет его падает на черный закопченный лик бога осетров. Ребята тихо, вполголоса переговариваются. Неожиданный порыв ветра свалил струйку пламени, треплет ее. Вихрастый Олег вскочил встревоженно:
— Эх, бог осетров гневается за что-то на людей, не будет удачи нам, — в сердцах заявляет он. И напряженная тишина устанавливается у костерка. Ребята тихие сейчас, как тальник и травы, чуткие, как лесные зверюшки.
Загасает костер. Все ниже и ниже к горизонту скатываются с неба золотые звезды. В такие минуты можно, кажется, почувствовать безостановочный, вечный бег Земли.
Отсветы огня скользят по деревянной маске. Она будто бы оживает и голосом какой-то неожиданной ночной птички тянет: «Спа-а-ать, спа-а-ать». Старший сын Кузьмина с улыбкой посматривает на осоловелое лицо брата и других ребят. «Спать, спать, рыбачки», — командует он. И ребятня с сопением расползается по своим шалашам…
Утро. Я плыву с Пуртовым, мы еще на середине пути. Разговорился с Александром Петровичем. Он неторопливо повествует о своей жизни, поглядывая на меня через узкие прорези прищуренных глаз.
— Я уж сороковой год ловлю. Жала скоблить у рыбацких ловушек-морд пошел в 12 лет в 1941-м и по нынешний день на реке. Помню лозунги: «Каждый килограмм пойманной рыбы — снаряд по фашистам». Учет строгий был. Иосиф Виссарионович шибко не баловал. Два года за украденного муксуна давали. Да и как иначе: только монолитностью фронта и тыла можно было одолеть врага.
Я гляжу на Пуртова, глаза у него как голубые стеклышки.
— До хороших времен дожили, — продолжает Пуртов. — Только трудись — не ленись. Живем в достатке. Завтра квартиру новую получаем. Дети у меня выросли, выучились, один в Перми, физик, другой в Академгородке Новосибирска, кандидат технических наук. Приедут в Березово — и дрова колют, и сено косят, и рыбу ловят, не растеряли сноровки, труда не чураются. Ладно живут, без ущербины, от жизни ребята. Двое в Березово у меня. Вова зиму механиком в комбинате, лето со мной ловит. Любит рыбалку.
Сын смущается, хотя по жестковатому от ветров лицу этого не подметишь, помаргивает только белесыми ресницами парень.
— Грамоту от Нептуна привез, ходалый он, — сообщает отец. И тут Володя оживляется и с гордостью рассказывает о службе на флоте, о том, как ходил с визитом дружбы в Австралию, побывал в Антарктиде, а на экваторе окунулся в купель, о чем и удостоверяет грамота Нептуна.
— Не такая уж и большая наша Земля, я в детстве не мог представить ее размеры. Нет, не большая, — заключает он. И видно, что отец, не бывавший нигде дальше Оби, верит на слово этому авторитетному заявлению, гордится сыном.
— Пора, — командует Пуртов и начинает выбирать сеть, и вскоре в лодке бьют хвостами крутобокие муксуны. Выпутав последнего, он с удовлетворением замечает: — 24 муксуна. А то тринадцать да тринадцать. Догоним мы с тобой, Вовка, Отшамова. Новая прибавка к плану. Лихо мы листаем календарь года.
Володя расправил плечи от удовольствия и приосанился. Он привык, что отец ходит все время в передовых и иного положения дел в семейном звене не представляет.
Потом я решил пообщаться с Олегом Кузьминым. Мы лежим на траве у его шалаша, и я выпытываю у него тайны плавного лова. Мне они известны, интересно, что скажет про это не по годам серьезный и рассудительный мальчишка.
Покусывая былинку, Олег с толком и расстановкой объясняет мне, что есть бережной плав и речной, когда по стрежню идет сеть. Грузил навешал много, перегрузил — стоит сеть, недогрузил — поднимается сеть со дна, пустой придешь. Сложней, чем в аптеке, регулировка по весу: в воде же не видно. Без навыка тут никуда. Запуталась сеть — надо уметь распутать, а некоторые взрослые рыбаки, новенькие, ножницами вырезают куски. И парнишка даже сплюнул с досады: каких, мол, уловов ждать, если сеть решето. А потом приметы: на курене халей (сизая чайка) — к осетру, сломалось весло — плав плохой будет.
— Так-то вот, — многозначительно заключает он свой рассказ.
К нам подсели еще ребятишки. Я задал провокационный вопрос, не бьете ли, мол, птиц из рогаток. У Олега так и вздернулись белесые брови, он как-то подозрительно глянул на меня.
— Мы что, того? — и он крутнул пальцем у виска. — Вы хотите жить? А-аа! И птица тоже…
На лицах его друзей читается глубокое удовлетворение, потому что каждый из них мог сказать то же самое. Сообщили они мне, как ждут не дождутся 25 августа: начнут шишку кедровую бить, поспеет она к тому времени. Раньше, оказывается, нельзя, хотя и есть уже спелые орешки. Ронжа, птица такая, по-другому кедровка — начнет клевать, и считай, тю-тю кедровому урожаю. А сама она не начинает обычно. Стал человек шишку брать, и ей сигнал…
Очень понравились мне эти ребята, пытливые, умные, бережные к лесу, птице, ко всему живому. Может, еще и выльются впечатления приехавших к ним писателей в светлые, как «Бежин луг» Тургенева, рассказы.
Над Обью светило полуденное солнце, пора было собираться в дорогу. На катер пришел Олег Кузьмин.
— Я хочу вас угостить на прощанье, в одно место сводить.
И вот мы идем по острову, на котором обосновались рыбаки. Тонкие и прямые стволы молодого тальника как бамбуковая поросль. Под ногами зеленый туман хвощей.
— Их лебеди едят, — поясняет Олег. — А это вот — сон-трава белая…
Тонконогий, он идет неспешно и осторожно, словно цапля. Оглядывается назад и строго наставляет гостей:
— Не отставайте, тут немудрено заблудиться.
Тальник оборвался большой солнечной поляной,
куртинами черемух, зарослями смородины.
— Ешьте, очень полезно. И вкусно.
И первый стал обрывать блестящие черные ягоды, бросать их в рот и совсем по-детски причмокивать от удовольствия, начисто забыв о своей роли «гида».
Обратной дорогой мы узнали, что собирается Олег в речное училище, что обязательно вернется в Березово и будет работать с отцом на комбинате.
— Без реки мне теперь никуда, — твердо заявил он. — Я насколько себя помню — все с отцом, все ловлю.
А нам вспомнилась короткая реплика Кузьмина по поводу детей:
— Заманка им нужна такая вот, нельзя без нее. А то пялятся дети в телевизор только…
Пришло время прощания. Катер «Георгий Сухарев», названный именем покойного теперь ветерана рыбной промышленности области, директора Березовского рыбокомбината, сделал небольшой круг, и капитан на всю мощь включил сирену. Оставшиеся на берегу в едином порыве взметнули вверх руки. Пуртов-сын и Олег Кузьмин сорвались с места, подбежали к самому урезу воды и махали отчаянней всех. Растроганно глядели мы на этих ребят, на Войтеховский песок, люди которого казались нам самою душой прекрасных обских просторов. Вспоминая сейчас Войтеховский песок, вижу его светлым крутояром.
Александр Мищенко Диалоги «смутного времени»
Посвящаю бесценной жемчужине моей Нине
Войтехово: отцы и дети
Довелось мне побывать на плавном песке Войтехово, куда я приехал с группой писателей из Ленинграда. Над ромашками на берегах Оби можно было увидеть в эти дни столбики мошкары, исполнявшей какой-то хороводный танец. По приметам это предвещало теплую и сухую осень. Заканчивался август, и в небе уж появлялась осенняя прозрачность. Купол его струил мягкий голубоватый свет.
Заместитель директора Березовского рыбокомбината Владимир Андреевич Полетаев, чистый и ясный натурой, как это предосеннее небо, говорил о Войтехово, когда мы подплывали к нему на катере:
— Тальник да песок, остров, заливное место, невзрачный вроде бы берег для стана, а я его мысленно всегда светлым крутояром вижу. Вот ведь наваждение какое, — и он с улыбкой тряхнул золотистыми вихрами. — Верно говорят: не место делает человека, а человек место. Хорошие люди на Войтеховском песке работают.
День заканчивался. Рыбаки подтягивали на песок стальные лодки, а точнее, прогулочные катера — тут были «Обь», «Прогресс», «Ока», «Воронеж», «Крым». Лишь у Александра Петровича Пуртова, сухого, но жилистого, с проволочно-крепкими мускулами рыбака была старая, зеленая, как тина, бударка, которую опытный мастер когда-то сделал, может быть, одним только топором. Монотонно тарахтя мотором, она ушла в вечернюю сумеречность. Пуртов-отец отправился на последний плав. Словно обожженный ветрами и солнцем, краснолицый сын его Володя кротко и стеснительно поглядывал на гостей и в лодке уже тихо проговорил отцу:
— Сколько мы еще будем позориться с этой колымагой, у всех уже катера.
Мягкая, как вечернее солнце, улыбка, скользнула по лицу старого рыбака.
— Что делать, сынок? Она была у меня раньше, как конь вороной. И сейчас кормит. Нешто поднимется у тебя рука верную лошадь под нож пустить? Так и для меня — расстаться с этой лодкой. Удача у меня с ней всегда. Дно у этой бударочки серебряное.
И старший Пуртов легко провел заскорузлой ладонью по борту лодки. Потом задумчиво проговорил:
— Вместе с ней, наверное, на пенсию мы уйдем. Тогда и пересаживайся на «Прогресс»…
Все рыбаки работали на песке с детьми. Только ханты Матвей Васильевич Отшамов был один. Белобрысый мальчишка с конопушками на лице, восьмиклассник Олег Кузьмин шутливо сказал ему:
— Вы, дядь Матвей, за молоденького сойдете, за хиппи.
И сверкнул белозубой улыбкой, радуясь удачной шутке. Отшамов пригладил седые лохмы и добродушно проговорил:
— Бабка мне только после путины выписывает путевку в парикмахерскую.
Каждая плавная команда живет в своем шалаше, пахнущем сеном и сухим тальниковым листом. В ночной темени загораются четыре костра, со стороны силуэты островерхих шалашей как чумы. Потрескивает сушняк, булькает в закопченных ведрах уха, летят в небо искры. У костров и старые и молодые, лица людей багряны в отсветах костра. Чем-то древним веет от этой картины.
Мы пришли почаевничать с Пуртовыми. Володя трогает меня за рукав и кивает в сторону поэта-манси Ювана Шесталова, который замешкался что-то на катере. И начинает вдруг негромко читать его стихи.
— Это вот очень нравится за музыкальность, — поясняет он. И плавно струятся в тепле костра слова:
Кен-кеным,
Кеным, кеным,
Дзин-дзон,
Стук-бряк,
Синий дым.
Черный дым.
Начинаю песню так:
— Жилистый журавль мой,
Играй…
Счастливый Юван, который уже стоял за нашими спинами, стремительно выходит к огню, расчувствованно обнимает молодого рыбака. Глаза Ювана — сверкающие черносливы, волосы кудрявятся мелкими блестящими кольцами и придают ему что-то негритянское. Поэт возбужден, кажется, что не от костра летят в небо искры, а искрится сам Шесталов, приехавший в родной край. Он раскрылил руки в шаманском танце и ударяет ими во что-то невидимое в такт стиху, и разносятся над песком, собирая старших и младших от других костров к Пуртовым, гортанные, звучные, словно бубен, мансийские слова о жилистом журавле:
Кен-Кенынг,
Кенынг, кенынг,
Кенныгына, кенынгына…
Танынг тарыг енген,
Лемуй хольт нанг панген…
Раннее утро, тихо выкатывается из-за горизонта белое солнце. Засеребрились воды и росистые травы. На плав уходит плотный и кряжистый Петр Петрович Кузьмин с сыновьями, младший, Олег, сидит на корме, вихрастая его головенка золотится на солнце, как луковица. А со стрежня возвращается Матвей Васильевич Отшамов. Лодки поравнялись.
— Сколько? — кричит Кузьмин.
— Тридцать, однако, — отвечает старик.
На дне лодки Отшамова жемчужно светятся крупные и жирные муксуны. Все Кузьмины дружно удивляются. Как удается старому ханту брать по столько рыбин за плав на Войтеховском песке, где много коряг и приходится либо пускать сеть с риском поймать одну из них, либо идти в прибрежье, по пескариным местам. Пока впереди тихий и скромный Отшамов, но все верят в «звезду» Пуртова, не было еще путины, чтобы он давал меньше полутора-двух планов. Задания перекрывает и в эти дни. Но кто из промысловиков не мечтает о большой удаче?
Один за одним пускают рыбаки свои сети на плав. Наступила очередь Пуртовых. Отец выбрасывает бочонок-поплавок, называемый тут куренем, на самый стрежень. Сын медленно подгребается к берегу, а старший Пуртов выметывает сеть из лодки, и она скрывается в глубинах реки. Выбросили наконец второй курень, и сеть уже сама плывет по течению, тихо движется рядом с куренем лодка. Теперь можно и передохнуть. Солнце уже высоко над лесом, заливает все золотистой теплынью. Золотятся вода, начинающая кое-где оранжеветь листва тальника и лица рыбаков. Томность растекается по телу Владимира. Не видно только расслабления у отца. Глаза его в прищуре и постоянно следят за дальним куренем. Станет на попа — сели на корягу. Рисково забросил Пуртов: по стрежню самые и зацепы. Но там и идут, упруго работая плавниками, красавцы муксуны. Идут по вечному зову верховий, на нерест. Где-то в глубинах реки движутся и красивые, умные, как дельфины, крутолобые осетры. Придут ли они сегодня к жертвенному огню? Ответа на этот вопрос напряженно ждет все молодое население рыбацкого песка Войтехово.
Быстро сморились вечером после ухи старшие: велик был день, да и вставать рано, надо восстановить силы. Ребятня же до полуночи сидела на корточках у костра Кузьминых. У старшего сына Петра Петровича, приехавшего на каникулы из Омска, художественная жилка, и за два часа он срубил из лесины идола. Вкопанный в песок столб, венчаемый продолговатым, торжественно-мрачным лицом-маской «бога осетров», стал на несколько недель осью, вокруг которой крутилась таинственно-романтическая жизнь юных рыбаков-плавичей.
Олег Кузьмин — главный хранитель огня, денно и нощно горящего на песке Войтехово. Накануне в пол ночь он подлил жира в консервную банку, укрепленную у подбородка бога.
Тишина в звездном мире, не шелохнет тальник, ровно струится вверх лезвийно-тонкое шильце пламени. Свет его падает на черный закопченный лик бога осетров. Ребята тихо, вполголоса переговариваются. Неожиданный порыв ветра свалил струйку пламени, треплет ее. Вихрастый Олег вскочил встревоженно:
— Эх, бог осетров гневается за что-то на людей, не будет удачи нам, — в сердцах заявляет он. И напряженная тишина устанавливается у костерка. Ребята тихие сейчас, как тальник и травы, чуткие, как лесные зверюшки.
Загасает костер. Все ниже и ниже к горизонту скатываются с неба золотые звезды. В такие минуты можно, кажется, почувствовать безостановочный, вечный бег Земли.
Отсветы огня скользят по деревянной маске. Она будто бы оживает и голосом какой-то неожиданной ночной птички тянет: «Спа-а-ать, спа-а-ать». Старший сын Кузьмина с улыбкой посматривает на осоловелое лицо брата и других ребят. «Спать, спать, рыбачки», — командует он. И ребятня с сопением расползается по своим шалашам…
Утро. Я плыву с Пуртовым, мы еще на середине пути. Разговорился с Александром Петровичем. Он неторопливо повествует о своей жизни, поглядывая на меня через узкие прорези прищуренных глаз.
— Я уж сороковой год ловлю. Жала скоблить у рыбацких ловушек-морд пошел в 12 лет в 1941-м и по нынешний день на реке. Помню лозунги: «Каждый килограмм пойманной рыбы — снаряд по фашистам». Учет строгий был. Иосиф Виссарионович шибко не баловал. Два года за украденного муксуна давали. Да и как иначе: только монолитностью фронта и тыла можно было одолеть врага.
Я гляжу на Пуртова, глаза у него как голубые стеклышки.
— До хороших времен дожили, — продолжает Пуртов. — Только трудись — не ленись. Живем в достатке. Завтра квартиру новую получаем. Дети у меня выросли, выучились, один в Перми, физик, другой в Академгородке Новосибирска, кандидат технических наук. Приедут в Березово — и дрова колют, и сено косят, и рыбу ловят, не растеряли сноровки, труда не чураются. Ладно живут, без ущербины, от жизни ребята. Двое в Березово у меня. Вова зиму механиком в комбинате, лето со мной ловит. Любит рыбалку.
Сын смущается, хотя по жестковатому от ветров лицу этого не подметишь, помаргивает только белесыми ресницами парень.
— Грамоту от Нептуна привез, ходалый он, — сообщает отец. И тут Володя оживляется и с гордостью рассказывает о службе на флоте, о том, как ходил с визитом дружбы в Австралию, побывал в Антарктиде, а на экваторе окунулся в купель, о чем и удостоверяет грамота Нептуна.
— Не такая уж и большая наша Земля, я в детстве не мог представить ее размеры. Нет, не большая, — заключает он. И видно, что отец, не бывавший нигде дальше Оби, верит на слово этому авторитетному заявлению, гордится сыном.
— Пора, — командует Пуртов и начинает выбирать сеть, и вскоре в лодке бьют хвостами крутобокие муксуны. Выпутав последнего, он с удовлетворением замечает: — 24 муксуна. А то тринадцать да тринадцать. Догоним мы с тобой, Вовка, Отшамова. Новая прибавка к плану. Лихо мы листаем календарь года.
Володя расправил плечи от удовольствия и приосанился. Он привык, что отец ходит все время в передовых и иного положения дел в семейном звене не представляет.
Потом я решил пообщаться с Олегом Кузьминым. Мы лежим на траве у его шалаша, и я выпытываю у него тайны плавного лова. Мне они известны, интересно, что скажет про это не по годам серьезный и рассудительный мальчишка.
Покусывая былинку, Олег с толком и расстановкой объясняет мне, что есть бережной плав и речной, когда по стрежню идет сеть. Грузил навешал много, перегрузил — стоит сеть, недогрузил — поднимается сеть со дна, пустой придешь. Сложней, чем в аптеке, регулировка по весу: в воде же не видно. Без навыка тут никуда. Запуталась сеть — надо уметь распутать, а некоторые взрослые рыбаки, новенькие, ножницами вырезают куски. И парнишка даже сплюнул с досады: каких, мол, уловов ждать, если сеть решето. А потом приметы: на курене халей (сизая чайка) — к осетру, сломалось весло — плав плохой будет.
— Так-то вот, — многозначительно заключает он свой рассказ.
К нам подсели еще ребятишки. Я задал провокационный вопрос, не бьете ли, мол, птиц из рогаток. У Олега так и вздернулись белесые брови, он как-то подозрительно глянул на меня.
— Мы что, того? — и он крутнул пальцем у виска. — Вы хотите жить? А-аа! И птица тоже…
На лицах его друзей читается глубокое удовлетворение, потому что каждый из них мог сказать то же самое. Сообщили они мне, как ждут не дождутся 25 августа: начнут шишку кедровую бить, поспеет она к тому времени. Раньше, оказывается, нельзя, хотя и есть уже спелые орешки. Ронжа, птица такая, по-другому кедровка — начнет клевать, и считай, тю-тю кедровому урожаю. А сама она не начинает обычно. Стал человек шишку брать, и ей сигнал…
Очень понравились мне эти ребята, пытливые, умные, бережные к лесу, птице, ко всему живому. Может, еще и выльются впечатления приехавших к ним писателей в светлые, как «Бежин луг» Тургенева, рассказы.
Над Обью светило полуденное солнце, пора было собираться в дорогу. На катер пришел Олег Кузьмин.
— Я хочу вас угостить на прощанье, в одно место сводить.
И вот мы идем по острову, на котором обосновались рыбаки. Тонкие и прямые стволы молодого тальника как бамбуковая поросль. Под ногами зеленый туман хвощей.
— Их лебеди едят, — поясняет Олег. — А это вот — сон-трава белая…
Тонконогий, он идет неспешно и осторожно, словно цапля. Оглядывается назад и строго наставляет гостей:
— Не отставайте, тут немудрено заблудиться.
Тальник оборвался большой солнечной поляной,
куртинами черемух, зарослями смородины.
— Ешьте, очень полезно. И вкусно.
И первый стал обрывать блестящие черные ягоды, бросать их в рот и совсем по-детски причмокивать от удовольствия, начисто забыв о своей роли «гида».
Обратной дорогой мы узнали, что собирается Олег в речное училище, что обязательно вернется в Березово и будет работать с отцом на комбинате.
— Без реки мне теперь никуда, — твердо заявил он. — Я насколько себя помню — все с отцом, все ловлю.
А нам вспомнилась короткая реплика Кузьмина по поводу детей:
— Заманка им нужна такая вот, нельзя без нее. А то пялятся дети в телевизор только…
Пришло время прощания. Катер «Георгий Сухарев», названный именем покойного теперь ветерана рыбной промышленности области, директора Березовского рыбокомбината, сделал небольшой круг, и капитан на всю мощь включил сирену. Оставшиеся на берегу в едином порыве взметнули вверх руки. Пуртов-сын и Олег Кузьмин сорвались с места, подбежали к самому урезу воды и махали отчаянней всех. Растроганно глядели мы на этих ребят, на Войтеховский песок, люди которого казались нам самою душой прекрасных обских просторов. Вспоминая сейчас Войтеховский песок, вижу его светлым крутояром.