Александр Мищенко Диалоги «смутного времени»
Посвящаю бесценной жемчужине моей Нине
Курочкин в небе, на земле и на воде
Утро жизни
Да, эти мои записи — об утре летной жизни Виктора Курочкина. Был он тогда полуморяк, полулетчик, чем очень гордился: попал в гидроавиацию! А такие подразделения имелись лишь в Карелии и в нашем озерном краю. Базировались гидристы в Тобольске. Я прибыл туда как раз в нелетную погоду. Небо низко нависло над аэродромом, сеяла пороша. Молодой комэска Курочкин сидел в комнате отдыха порта тусклый. Широкий его лоб набрунился, что старило летчика, но голубень глаз и короткая стрижка мягких льняных волос выдавали молодость.
— Тоскливая погода, — заявил мне пилот. — Обидно, когда небо закрыто. Со сна ведь готовишь себя к работе. Приходишь настроенный. И вдруг ожидание. Час, два. Это расхолаживает.
Времени для разговора, в общем, хватало нам за глаза.
Прилетел я в Тобольск адресно. Заинтересовало меня сообщение газеты «Авиатор Тюмени», которая броско известила читателей, что «Курочкин возит цыплят». С этого и завязалась наша беседа с Виктором Васильичем.
Желторотых пассажиров предстояло перебросить с юга области на Север. Задача важная. Ведь что такое цыплята? Это в конечном счете куры и яйца на стол нефтяникам, газовикам и строителям. Груз у Курочкина был деликатный, такой доверяли только опытным пилотам. Виктор Васильич, едва распочавший третий десяток лет своей жизни, оказался достоин уже и цыплят. До самого потолка загрузили машину. Командир не переставал удивляться: это надо же — полный самолет цыпушек. А писку-то писку! Термальный режим в салоне менялся, и живность сразу на это реагировала. Курочкин передал управление второму пилоту и — к подопечным своим. А пот лицо заливает: много же тепла выделяют цыпки. Курочкин проверил тросик, каким укрепил ящики. Не ослабился ли? И прослушал цыплячье многоголосье. Стоп! Какой-то ящик в левой стороне на полтона сбавил, ослабли цыплята.
— Гони, гони машину быстрей! — приказал Курочкин второму пилоту. Хлопотное это дело возить цыплят. В Тюмени при погрузке один ящик вдруг разбился, и желтые комочки как ветром разнесло. Курочкина аж в пот бросило: пассажиры разбегаются! Самообладание у молодого командира было крепким, но тут он подрастерялся. «Цып-цып-цып!» — закричал. Но пассажиры необученные, не обращают на него внимания. Срочно мобилизовал Курочкин второго пилота и дежурного по аэровокзалу. К зевакам подскочил: «Помогайте, не видите — ЧП!»
Едва выловил беглецов. Последнего настиг далеко от самолета. На взлетную полосу выбежал шельмец. Курочкин бережно нес трепещущий комочек и приговаривал: «Ишь ты, шустрый какой! Гагариным захотел стать».
Это был обычный рабочий день. С утра отчеркнул в календаре — 28 сентября. Возил рыбу с озера Андреевское. Все шло нормально. И вот я загрузил 900 килограммов пеляди и отправился в последний рейс. Уже на Тобольск, домой.
Летел расслабленно: трасса знакомая. Чисто автоматически посматривал на приборы. В голове одна мысль — разгрузиться, сдать самолет. Опять-таки автоматически глядя в сторону, отметил, что пролетаем деревню Ачиры. Это мне и помогло потом молниеносно восстановить координаты места нахождения, вспомнить сразу об озере.
Главные полеты у Курочкина — озерные, с лодками под крыльями. С середины сентября готовятся рыбники к зимнему промыслу. Вот и завозят летчики на озера сетеснастные материалы, лебедки для неводов, продукты, сено и лошадей. Да-да, и их самых: конь зимой — надежный мотор в снегах.
В самолет заводят обычно пару лошадей и ставят их рядом. Командует операцией второй пилот. В бытность свою в этой должности пощекотал себе Курочкин нервы. Первому легче. Он уже в кабине сидит, а ты лошадей загоняешь. Но загнать-то — одно, надо еще дверцу захлопнуть и мимо воронков пролезть. Долго собирается с духом Курочкин. Хакнет потом — и в самолет. Шлепнет пару раз лошадь по крупу, а та косит огнистым глазом. «Стой милая, стой!» — усыпляет ее внимание Виктор Васильич. Потом — шмыг, и в кабине он. А внутри все аж холодком обдаст. Опасно ведь. Кто знает, что у лошади на уме? Возьмет еще да лягнет или укусит.
Любит Курочкин рыбацкую зиму, когда самолет на лыжи поставлен. Интересно смотреть, как тянут невод из-подо льда. Тащится и тащится из майны конвейер с рыбами. Щука в полтора метра, глядишь, хлопнет хвостом, как крокодилица…
Неприятных моментов хватает зимой. Это когда самолет попадает в наледь и вода снег смачивает. Сел летчик, а взлететь уже не может: лыжи ко льду прикованы.
Намертво прилипли однажды. Что делать? Лопату в руки и давай снег раскидывать. А его — горы. Хорошо, что рыбаки подмогли. Проделали наконец дорожки на воде. Лыжи тросиками «подрезали», чтоб отделить их от мокрого снега. Командир плюхнулся в кресло, дал газ. Виктор Васильич — второй пилот, и у него свое дело: встал сбоку с колотушкой, стучит по лыжам, отбивая лед и снег. Рванул самолет вперед — Курочкин бегом к люку. И пошли на взлет.
Зимой Курочкин любит зиму, а летом лето. У гидристов это — навигация, а их было у Виктора Васильича семь. Командир «аннушки» имел негласно и водное звание — капитан. Чтобы соответствовать ему, романтичный пилот носил тельняшку, завел трубку и курил, естественно, «злые табаки». Первый весенний вылет — праздник и у пилотов, и у рыбаков. Но вот что случилось однажды в такой день. Командир торжественно подрулил к плотику. Радостный Курочкин выскочил на поплавок и кричит рыбакам: «Пошли, ребята!» Потом, радушно улыбаясь, он прыгнул на плот. А сооружение это было подгнившим, и жизнерадостный пилот ухнул под воду вместе с плотиком. Булькнул, как выразился наш герой. Но это была небольшая беда: Виктор Васильич с пятого класса мечтал стать водолазом или летчиком. Жизнь почти совместила его желания. И Курочкин не без эпичности в тоне говорил мне: «Да, купаться приходится». В общем, можно согласиться с ним: кто на гидро не летал, тот авиации не видал.
Летим, все нормально. Мотор работает. Постоянный гул. Второй пилот Витя Павлов заполняет бортжурнал, а я пилотирую самолет. И вдруг тишина. Тихо стало. Резко, неожиданно. Полная тишина. Непривычная тишина. Гул мотора исчез. У меня такого никогда не было.
Увлеченно рассказывал о своей работе гидриста Курочкин. Ну, разве не охватит волнение молодого летчика, когда он садится в глубях тайги на такое озеро, где, выражаясь по-сухопутному, не ступала нога человека. Может, с сотворения мира девственное оно. На севере области много таких озер. Некоторые имеют лишь номерное обозначение: названий не хватает. Одно безымянное озеро на рыбацкой Конде по предложению Курочкина назвали именем его второго пилота Павлова.
В гидрозвено попасть не просто, тут работают самые- самые, асы, одним словом. Ну, и пашут они до тумана в глазах. «За день так надергаешься, бывало, — признался мне Курочкин, — что как сноп в постель валишься».
Самолет клюнул, опустил нос. И со 150 метров высоты резко пошел к земле. В пике пошел. Груженая машина стала падать. Как камень. Я сообразил, что произошел полный отказ двигателя.
Всяко случалось у экипажа Курочкина. Из одного водяного руля раз сильно травил воздух. А на подходах к берегу только на рулях и работа. Беду с утечками дополнил плохой ветер, мешавший подплывать к суше. Пилоты выкачали почти весь запас воздуха, необходимого для реверса винта, самолет ткнулся поплавком в берег. Рыбаки выгрузились и, пожелав друзьям-авиаторам «покорной волны», приветливо замахали руками. Летчики постеснялись сказать им о неисправности, и Курочкина прямо-таки смутило такое теплое расставание. У него вспыхнули жаром уши: ожидался конфуз.
Курочкин запустил двигатель и попробовал отплыть, но машина не повиновалась ему. Пилот обреченно взглянул на манометр. Воздуха было мало. Как же решить задачу? Накачать его можно только при работающем двигателе. Но если он заведен на полную силу, самолет потянет вперед, и он вылезет на берег. На малых же оборотах воздух качается компрессором неэффективно.
Курочкин дал полный вперед, чтоб самим хоть не вплавь, а посуху выбраться на берег. Пришлось Виктору Васильичу признаться рыбакам в случившемся с его АН-2.
— Да что же вы, ребята, сразу-то не сказали, — хлопотливо взмахнув руками, заговорил бригадир. — Костя, Петро, за слегами!
Рыбаки дружно столкнули самолет и развернули его носом от берега. Пилоты долго катали «Аннушку» по озеру, накачивая воздух в систему. Курочкин с симпатией поглядывал на фигурки рыбаков. Сроднились с ними пилоты, всегда старались хоть что-нибудь им приятное сделать, то газетку свою отдадут, то письмо кому-то доставят, посылочку из дома — и люди рады… Смущение у Курочкина прошло, самолет лег уже на курс. Больше Виктор Васильич не таил от рыбаков свои беды. Случилось что — сразу обращался к ним за помощью. Ну а уж если не было рыбаков рядом, выкручивались как могли вместе со вторым пилотом. А сложности валом валили. Что такое просидеть день на мели, знает только гидрист. В ход идут веревки, крючья, ваги. В самолете у Курочкина всегда имелись аварийный запас пищи, ружье, лопата, топор и другая хозяйственная утварь.
Водить гидросамолет до пенсии Виктор Васильич, естественно, не собирался. Как любой летчик, он мечтал переучиться на хорошую большую машину, на АН-12, ИЛ-18 или ЯК-40. Вообще, хотелось полетать на разных типах самолетов. Думал ли Курочкин о международных трассах? Нет. И я поверил в искренность его ответа, в то, что он — реалист, во-первых, и что Сибирь — это интереснейший континент для летчика, во-вторых.
В голове мысль: «Что же случилось? В чем дело?» Глаза молнией по приборной доске. Надо обеспечить скорость. Впереди ничего. Но ведь мы над Ачирами? Да-да!!! Значит, слева озеро. Это спасение! Бросаю самолет в разворот.
— Что случилось? — кричит второй пилот.
— Отказ двигателя.
И все. Павлов уже подстраховывал мои движения, действия.
Они одновременно получили назначения. Курочкин — командиром. Павлов — вторым пилотом. В гидроавиации мало посадить самолет, надо уметь делать маневры на воде, учитывая ветер, как это делают парусники. При подходе к берегу второй пилот стоит на поплавке, и командиру нужно и об этом помнить, чтоб не булькнулся он.
Почти год летают вместе командир и его второй. Павлов — холостой парень, и привечают его Курочкины. Телевизор он у них смотрит. Праздники справляют вместе. Курочкин считает: второй пилот и командир должны быть друзьями в жизни. Когда два близких человека вместе, легче работать.
— Конечно, — заявил мне Курочкин, — и панибратство — не союзник в деле. Я же и воспитатель еще. Приятно, что Витя берет прямой курс, примером меня считает. Хорошо это.
Притерлись друзья не сразу, конечно, греха тут таить нечего. Молчком летали сначала. Курочкин молчит, второй молчит. Шаг на сближение сделал командир. Узнал, что второй любит эстрадную музыку и мечтает о магнитофоне. Курочкин посоветовал, какой лучше купить. Второй был несколько флегматичен, но в принципе Виктору Васильичу он нравился. Летать любит. Почерк хороший — документы заполняет аккуратно (это тоже важно). Ящики с рыбой помогает бригадам разгружать. Исполнительный. Но к самостоятельности рвался и жестко держался за штурвал при посадке. Курочкин жестко и заметил ему: «Ты сковываешь мне действия, держи мягче». Личным примером учил второго, какой маневр предпринять, чтобы не попасть на топляк при посадке, как включить реверс, как узлы завязать на веревке, которую бросаешь на берег, чтоб зацепиться, и т. д.
Любимец обоих летчиков — командир их авиапредприятия Юрий Александрович Буланов. Это незаурядный пилот и человек. Заразил страстью к небу двух своих младших братьев, и они теперь в его подчинении. Увлекается древней живописью. Собранную им коллекцию икон высоко оценил побывавший в Тобольске автор «Писем из Русского музея» Владимир Солоухин. Виктор Васильич — председатель Совета командиров и часто решает вопросы летной жизни. Как пилота бросают его куда угодно — от перевозки цыплят до тушения лесных пожаров. Но больше всего Курочкину нравится работать в гидрозвене.
Разворачиваю самолет на озеро. Выпустил закрылки. А время идет медленно. Успел и подумать, и сделать много. А фактически мы падаем секунды. Да что там — даже меньше одной секунды. Единственное стремление и желание — дотянуть до озера, а самолет не дотягивает. И почти касается уже деревьев. Но я перевалил- таки их. Штурвал на себя дернул до упора. И самолет сел. Приводнился на озере. Сел мягко. Самолет сберег, сами живы.
Какой еще мог быть исход? Если бы даже на озере посадил машину, но плохо — отлетели бы шасси, самолет затонул бы. Не на озере — полная авария, разрушение самолета, израненный летчик…
Их называют близнецами — Виктора Курочкина и Владимира Белоногова. О редкой дружбе этих пилотов знают во всей тюменской авиаепархии от Ишима до Ямала. Они подружились, когда поступали в Бугурусланское летное училище. Учились в одной группе. При распределении Курочкин уговорил друга махнуть с ним в Тюмень. Жен они взяли — подружек. Не расстаются даже в эфире. Один берет выходной, и второй с ним же, по уговору. Запланировали двумя семьями провести отпуск на Черном море. Обоим летчикам подарили жены по сыну. Оба молодые папаши считают, что непедагогично иметь по одному ребенку, трудно оградить от избалованности и мечтают потому о… дочках. Забегая вперед скажу, что Курочкин о своем счастливо домечтался…
Страха у меня не было. Все как положено выполнил, чтобы спасти себя и самолет, чтобы все было благополучно. На воде уже в дрожь меня бросило, правда. И не холодно, а как озноб в теле. Крупная такая дрожь била. Но нельзя сказать, что от страха. От напряжения. Переволновался.
На винт посмотрел — не крутится. Приборы же все в порядке, в рабочем состоянии.
А за мной следом загрузился другой гидросамолет. Я его услышал по радиостанции и кричу в эфир:
— У меня произошел полный отказ двигателя.
Дал ему координаты озера. Он прилетел. Круг надо мной сделал. Передал в Тобольск о случившемся. И сел на воду. А подойти ко мне близко не может: крылья мешают. Хотели буксировать, чтоб к берегу мне подойти, да веревка оборвалась. А времени светлого остается мало (ночью не полетишь). Решились мы с Павловым. Разделись и вплавь на другой самолет пошли. А вода ледяная. Ребята дали нам одежду. И с ними мы полетели.
Виктор Васильич уверенно обживает наш Север. Поразила его в первых полетах необъятность просторов. «Час летишь, два, поселков нет, только море тайги внизу, — выплескивал он с возбуждением свои впечатления. — И здесь проходит твоя работа. Волосы дыбом встают от гордости. Да-ааа, вот это область! Летай, летай и летай. А заказчики просят, звонят. Размах работ необыкновенный. Самотлор на глазах моих становился. Я летал на это месторождение, когда здесь первую только нефть дали. Все на мне. То облет ЛЭП-500 делаешь, то на строительство железной дороги Тюмень — Сургут махнуть надо. Вчера летел — рельсы прокладывали, сегодня — уже тепловоз идет. Карты стареют стремительно».
Курочкин поразил меня какой-то детской свежестью чувств, взглядов и мыслей. На лоб его ясный и чистый смотреть — одно загляденье, такой, наверное, Шукшину бы понравился.
Прихожу домой в трико. Брюки мокрые под мышкой. Жена Галина: «Ах! Да что же случилось?» Ну, жены они и есть жены. Я сказал. Она испугалась. И поцелуи, и слезы. Чай с малиновым вареньем давай ставить. Начал пить — зубы ломит. Остудил чай — не проходит. Это все от напряжения. Отпустило потом. Одел теплый свитер. Прогрелся.
За проявленное мужество, летное мастерство и находчивость в аварийной ситуации, как отметили потом в приказе, командование Тобольского авиапредприятия наградило меня и второго пилота Витю Павлова именными часами с надписью «За мужество».
А самолет свой я же и перегонял в Тобольск. Поставили ему новый двигатель, и поднялись мы с Витей Павловым. Я сразу же почувствовал себя напряженно. Сок выжимал из штурвала, как говорится. Так вот падение с неба на меня подействовало.
На земле Курочкин бывает мало: полеты все и полеты. В выходные летом любит поблеснить щучек. А то возьмет сына и идет с ним на берег реки посмотреть, как другие гидристы делают посадки и взлеты, как покачивается на воде величественное это творение человека — самолет, как грузят рыбу, как идет работа у его друзей — озерников.
Несколько дней после случая с отказом двигателя скованно чувствовал я себя в небе. А потом все вошло в норму. Начались обычные летние будни. Опыта только побольше стало. На всю жизнь теперь уяснился для меня этот закон неба: летчик перестает быть летчиком, когда не он управляет самолетом, а самолет им.
Покрышкин благословил…
Обстоятельства сложились так (квартиру в Тюмени не удалось выхлопотать), что Виктор Васильич вернулся в родной город Ишим, где ему было предложено организовать аэроклуб. На стезю эту благословил его в Москве маршал авиации, трижды герой Советского Союза Александр Иванович Покрышкин. Пилот из Ишима много читал о его подвигах и на встрече с ним оробел. Красные и белые волны прокатывались по лицу, поджилки тряслись, говорил невпопад. «Э-эээ, парень, — насмешливо заявил ему прославленный летчик, — фамилия у тебя — Курочкин, а ведешь себя, как цыпленок». — «Не верится, что рядом с вами», — ответил Виктор Васильич. Потом разговорились они. Интересно было послушать маршала авиатору из глубинки. Волнение у Курочкина прошло, он стал самим собой. На прощание Покрышкин пожал ему руку и похлопал по плечу. Курочкин разулыбался. «Что это ты?» — спросил маршал. «А вот думаю, — ответил ишимец, — что делать с рукой. Может быть, чтоб никогда не мыть ее, надеть рукавицу. Встреча с вами — такая память». — «Ну вот, из цыпленка ты опять уже стал Курочкиным», — засмеялся Покрышкин.
В Ишиме построили новый аэропорт, а старый отдали аэроклубовцам — там уже один хлам оставался, постройки без крыш. Начали с нуля, в общем. В феврале 1981 года над Ишимом вспыхнули купола парашютов. Так началась история триумфального становления аэроклуба, который вскоре вошел в тройку лучших в стране. Ко времени моего знакомства с новым хозяйством Курочкина оно подготовило 399 парашютистов и 40 летчиков, появились свои мастера спорта. Это за семь лет-то. Многие так называемые трудные подростки Ишима хлынули в аэропорт, и Виктор Васильич стал им и мамой и папой. Растолковывая мне ситуацию с авиапорослью, Курочкин говорил: «Рассказывал я вам когда-то о перевозке цыплят. Так вот цыплята хоть бестолковые, с ними проще. А тут — одержимые дети пятнадцати-шестнадцати лет. У них ум, крылья…» Впервые предметно уяснил Виктор Васильич для себя, что трудных подростков нет, а есть люди, индивидуальности, которых не понимают окружающие. В городе, между прочим, подростковая преступность снизилась вдвое…
В Ишиме вступила в свои права молодая зима, заснеженно, бело было кругом. Я легко нашел за мостом, в пойме Ишима строения аэроклуба. Со стороны города навевал, как свежий бриз, ветерок. Мы переходили с Курочкиным от одного помещения к другому. Он знакомил меня с людьми и вверенной ему «матчастью», как говорится. Виктор Васильич заметно осел и стал плотнее, раздался в плечах. В облике все так же главенствовал лоб. Лобастым был и его сын Андрей, которого отец с гордостью представил мне.
— Курсант нашего аэроклуба.
— Ничего удивительного в этом нет, — стал рассказывать мне ломким юношеским баском Андрей. — Я родился в аэропорту. Бегал смотрел всегда, как приземляются самолеты. Папа брал меня с собой в полеты на АН-24, на МИ-2,на МИ-8 и на АН-2. Дом у нас был аэрофлотовский, и, кроме неба, мы ни о чем не говорили. Первый полет самостоятельный совершил — папа бледный, чуть не плачет (Андрей зыркнул озорно на отца). Часы подарил мне по этому случаю.
— Счастлив был я, конечно, — добавил глуховатым своим голосом Виктор Васильич.
— Сколько же ты сам провел в воздухе? — спросил я.
— Одиннадцать тысяч часов налетал. На землю лишь поспать опускался.
И вновь звонкий голос Андрея Курочкина:
— За это время на самолете АН-2 можно облететь вокруг Земли 40 раз. А если бы появилась возможность, то беспосадочный полет длился бы больше года.
Мне только и оставалось крякнуть от удивления.
— Пойдем теперь на полосу к самолетам, — предложил Курочкин.
И вот мы у легких спортивных самолетиков ЯК-52. Вблизи они будто игрушечные, а в небе почему-то кажутся птицами с гигантскими крыльями.
Начинаются учебно-тренировочные полеты.
— Вот так блинчиком летают, — поясняет, глядя в небо, Виктор Васильич.
В воздухе Андрей Курочкин.
— Ветер, обрати внимание, — кричит ему в микрофон простуженным голосом инструктор мастер спорта Сергей Иванович Изотов. Связь обеспечивает худощавый, живчик в движениях, вроде Тарзана, радист, чемпион мира, флотский коротковолновик Сергей Левченко. Очень он увлечен своим делом. Работал когда-то на Новой земле. «Клянусь, что будет моя станция лучшей в Союзе», — говорил он с горячностью, когда я осматривал готовый к монтажу комплект новой радиомачты.
В слежении за небом у Курочкина выдалось окно, и он стал рассказывать, что есть у них такое понятие — абракадабра. Это, оказывается, высший пилотаж во всех допустимых плоскостях, тут и штопор, и петля, и полупетля, и бочки правая и левая, и переворот через крыло, и поворот на вертикали, и перевернутый полет, и обратный штопор, и петля с бочкой, и бочка на тангенсе в 45 градусов, и бочка на снижение. На максимумах вес летчика испытывает шестикратные перегрузки. Я напросился у Курочкина на такой полет, и вскоре мы кувыркались над Ишимом, как голуби-турпаны. Колесом крутились и переворачивались перед моими глазами вокзал, элеватор, центральная городская улица Карла Маркса, на которой я ехал на свадьбу свою, и церковь еще, собор, мэрия, квадраты жилых кварталов, пушки в военном городке, лента Ишима. Внутренности мои то опускались, то вдавливались в грудную клетку, то я их просто не чувствовал. В какой-то момент мы по вертикали поползли вверх. Вдруг словно оборвалось что-то: я перестал слышать натужный гул мотора. Стало тихо-тихо, у меня, кажется, исчез вес, я будто бы бесплотный, как ангел. Потом были свистящий штопор и бочка на птичьей уже высоте, после которой мы перешли в парящий полет. Я ощутил какую-то безмолвную музыку, пела каждая клетка моего тела, и время вроде бы остановилось…
Затем я попал в компанию массивного фигурой командира звена Валерия Павловича Белявского и весело щебечущих после полетов его подопечных мастера спорта Светланы Мякишевой, которую зовут здесь небесной Нефертити, и художницы по натуре своей Ирины Брызгаловой.
— Ошибка на вираже, — поучал ее бывший военный истребитель Белявский, — не выдерживаешь края.
Я не все понимал, сознание мое схватывало отдельные фразы: «Подумай ногой, не дави на педали при вращении бочки в положении на ноже», «Не делай крен, иди строго по нитке», «Нос зарывается». И даже такое: «Велик коэффициент обалдения. Энергично надо брать на себя ручку, а ты смазываешь задир. Не гладь!!!» Что тут скажешь: говорили профессионалы. Курочкин молча слушал, и на лице его блуждала улыбка человека, глубоко удовлетворенного тем, что тут происходит. Да, не зря пережигал он свое сердце в хлопотах и заботах, воспитывая влюбленных в небо людей, умеющих летать и прыгать с парашютом.
«Мы — и Чкаловы, и Гагарины…»
На старости лет приземлился пилот Курочкин в коммерческую структуру и обеспечивает город своего детства нефтепродуктами. Не так давно мы попали в Ишим с Героем России командиром вырвавшегося из афганского плена экипажа ИЛ-76, Владимиром Ильичом Шарпатовым. И два друга-авиатора встретились в мэрии и крепко облапили друг друга. «Среди нашей воздушной братии Ильич давно был маяком, — рассказывал мне Курочкин. — Он вводил меня в строй командиром АН-24».
На всю жизнь запомнился Виктору Васильичу тот ночной полет на Ханты-Мансийск, когда сдавал он на допуски к полетам в сложных метеоусловиях. В правом кресле пилотской кабины сидел летчик-инструктор Владимир Ильич Шарпатов. Обстановка для экзамена складывалась идеальная: полоса в Хантах короткая, что создавало свои трудности, аэропорт занавесила низкая облачность, началось обледенение машины. Курочкин делал посадку по приборам и испытание выдержал. Не обошлось, конечно, без замечаний, но без этого не бывает… А кроме того, приобрел на всю жизнь нового верного друга.
Летная страна Курочкина распласталась теперь от Карского моря до моря Черного. АН-24 — это уже не «кукурузник»: у него отличные летные качества, по хорошим эшелонам ходит, снабжен локаторами, и вообще у него интересная система посадки. Шарпатов шел витком выше, освоив ИЛ-76. Светлой завистью завидовал ему Курочкин. Выступая перед десантниками в Ишиме, он рассказывал: «Самолет-гигант был у Ильича, красивый лайнер с отличными аэродинамическими качествами. В ВДВ он работает. На Северный полюс даже выбрасывали с него парашютистов. Легендарный мой друг весь земной шар облетел, побывав в 58 странах. Исколесил Землю, в общем, как мы — Ишим»…
Курочкин сиял от радости встречи и все поглядывал на Ильича, на веер тонких морщин в уголках его глаз. Не верилось Виктору Васильичу, что он тут, рядом и что слушают Героя России затаив дыхание его молодые десантники. Далеко позади был день, когда все будто бы оборвалось внутри у Курочкина: узнал тогда, что Шарпатов попал в плен. И 380 дней торопливо усаживался он у экрана телевизора, когда шли «Вести», «Новости» или давали «Время». Переживал, мучился от безысходности, готов был в стенку стучать кулаками для нервной разрядки, бесился от бездеятельности правительства. В виски бил один вопрос: «Как там Ильич?» Сейчас Курочкин немного знает о страданиях своего друга в плену…
Несколько страниц из многодневного дневника В. И. Шарпатова:
18 августа 1995 г.
Высекся стих у меня сегодня:
Свобода — призрачная птица,
О ней так много говорят,
Но лишь тогда начнет цениться,
Когда хоть день уже сидят.
Решетки, окна и заборы,
И дверь, манящая домой,
И разговоры, разговоры
О той единственной, родной…
14 Октября.
Проснулись от залпов зениток. Что-то сегодня рано начали палить. Куда-то полетел истребитель талибов. Наверное, на Кабул. Мы в центре войны.
16 ноября.
Снова разбудился от заунывного пения муллы. Потом заснул. Приснился ужасный сон. Будто умирает моя внучка Юленька на руках снохи. Я ее взял, прижал к себе, она маленькая, слабенькая, говорит мне: «Деда, я тебя лублю!»
19 ноября.
Убежать отсюда невозможно. Через десять метров опознают первые встречные — по одежке, по роже и пр. приметам. До России 900 километров. Пешком без воды, пищи, без карты и компаса не дойти. Всегда на виду: лесов нет, горы и пустыни, посты и мины. Аэродром блокирован, в самолет не попадешь. А удастся — не взлетишь, разнесет зенитками и гранатометами. Выбирать нечего. Но на случай побега я все же отращиваю талибскую бороду.
11 декабря.
К вечеру нас буквально ошарашил Ельцин. Он заявил о «личном контроле» за освобождением французских летчиков, сбитых в Югославии во время бомбежки мирных жителей. Мы не бомбили, не стреляли. Нас толкнули на этот полет нужда и безработица. Перевозку осуществляли в соответствии с правилами международных полетов. Но мы сидим здесь, в талибском плену. А нам больше резонов, чем французам, рассчитывать на внимание нашего Президента…
14 февраля 1996 г.
Всю ночь какой-то охранник светил в окно фонариком. Надоел, стерва!
18 февраля.
Сегодня исполнилось 200 дней плена. О будущем страшно думать. Хочу подольше не вставать, чтобы день был короче…
25 марта.
Весь вечер по громкоговорителю велась какая-то агитация. Опасно, когда агитаторы будорожат толпу. Ораве фанатиков немного нужно, чтобы добраться до нас, как это было уже не раз с другими. Вспоминается классический случай из истории, когда разъяренные мусульмане растерзали Грибоедова… Горько сознавать, что мы — брошенные дети униженной страны. Не могу забыть эти слова английского корреспондента: «Самая главная ваша беда, что вы русские. За это вам приходится отвечать».
27 марта.
Зашел к «соседям», говорю, как всегда: «Доброе утро!» Молчание, будто глухие. На нервах все идет с членами экипажа. Эх, был бы рядом такой друг, как Виктор Курочкин. С ним и в разведку можно…
А потом мы ехали мимо заснеженных полей и березовых колков в старинное сибирское село Равнец. Шарпатов вспоминал, как в годы молодости вылетал в эту сельхоззону на химическое опыление полей. Случилось однажды, что под линию ЛЭП пришлось юркнуть. «Да ты ж второй Чкалов!» — воскликнул я. «У нас в области их много, — отпарировал он, — хорошие на Тюменской земле летчики». Не один раз уже до этого слышал я, как заявлял Шарпатов на выступлениях, что многие могли б совершить его «кандагарский полет», когда прижало бы и встал вопрос о жизни и смерти. Мне казалось, что из скромности говорит это мой литературный воспитанник, который, придя первый раз на заседание нашего литературного объединения «Факел», прочел стих о летчиках, воюющих с воздушными рифами в океане сплошной высоты:
Мы — и Чкаловы, и Гагарины,
Нам фамилия — Аэрофлот.
Если нужно, мы будем заново
Рисковать на высотах высот.
О летном кульбите Курочкина Владимир Ильич, конечно же, знал, а я с удивлением услышал о нем, когда рассекали мы на машине метельную мглу на пути в Равнец.
— Возили мы рыбу с озер, — повествовал Виктор Васильич, — а железнодорожный мост в Тобольске рядом с рыбзаводом, у горы Сузгун. И я не один день пристраивался к мосту, ну зудело у меня: почему, думал, Чкалов мог пролететь под мостом когда-то, а я нет… И вот разгрузили мы рыбу в один прекрасный момент. Разогнался я по воде Иртыша, взлетел. Можно было бы обойти мост стороной, но я прямым курсом пошел на него, попирая все летные инструкции: горел организм, своего требуя. И вот мост. Нырь я под него. Выскочил благополучно, и вздох облегчения у меня вырвался. Я много сделал в жизни и многое повидал. Жалею лишь о том, что на ИЛ-76 не переучился, в Антарктиде не поработал и что на Луну не слетал. Остальное, что мне хотелось, — осуществил.
Вечером уже в чудном равнецком музее, который организовал несколько десятилетий назад энтузиаст краевед Михаил Григорьевич Усольцев, среди древностей крестьянского быта, бивней мамонтов и оригинальнейших геологических образцов поведал нам Курочкин, как случилось ему раз стать акушером.
Выполняли санрейс они, и в полете у женщины начались схватки. Всполошенный происходящим, Курочкин расстелил на полу салона свою летную куртку, и только появилась головенка ребенка из чрева роженицы, стал помогать вытаскиваться ему оттуда. Принял он пацаненка, а тот молчит. Бледная мать простонала: «Шлепни его». Курочкин стукнул его легонько по попке, малыш закричал. Потом командир «Аннушки» вспомнил: с пуповиной надо что-то делать. Нашел в сумке у женщины какую-то тряпку, оторвал кусок и перевязал пуповину. «Как вас звать?» — продышала роженица. «Виктор», — ответил пилот. Прошло несколько лет, и вдруг в кабинет комэски входит женщина, а с нею мальчишечка в матроске. Она смотрит странно так на Курочкина и спрашивает: «Вы меня не узнали? Это — Витя»… Виктора Васильича жаром всего обдало. «Неужели мой, наследил где-то?» — лихорадочно соображал он. «Летели вы когда-то из Дубровного по санзаданию…» — напомнила посетительница. «А-ааа!» — раскрыл рот Курочкин. И обнял он крестника своего Витю, а тут и муж этой женщины зашел с шампанским и коньяком. И состоялся, конечно, небольшой праздник… Потом еще всякие случаи рассказывал Курочкин, и понял я в Равнеце, что неба ему хватит на всю жизнь.
Александр Мищенко Диалоги «смутного времени»
Посвящаю бесценной жемчужине моей Нине
Курочкин в небе, на земле и на воде
Утро жизни
Да, эти мои записи — об утре летной жизни Виктора Курочкина. Был он тогда полуморяк, полулетчик, чем очень гордился: попал в гидроавиацию! А такие подразделения имелись лишь в Карелии и в нашем озерном краю. Базировались гидристы в Тобольске. Я прибыл туда как раз в нелетную погоду. Небо низко нависло над аэродромом, сеяла пороша. Молодой комэска Курочкин сидел в комнате отдыха порта тусклый. Широкий его лоб набрунился, что старило летчика, но голубень глаз и короткая стрижка мягких льняных волос выдавали молодость.
— Тоскливая погода, — заявил мне пилот. — Обидно, когда небо закрыто. Со сна ведь готовишь себя к работе. Приходишь настроенный. И вдруг ожидание. Час, два. Это расхолаживает.
Времени для разговора, в общем, хватало нам за глаза.
Прилетел я в Тобольск адресно. Заинтересовало меня сообщение газеты «Авиатор Тюмени», которая броско известила читателей, что «Курочкин возит цыплят». С этого и завязалась наша беседа с Виктором Васильичем.
Желторотых пассажиров предстояло перебросить с юга области на Север. Задача важная. Ведь что такое цыплята? Это в конечном счете куры и яйца на стол нефтяникам, газовикам и строителям. Груз у Курочкина был деликатный, такой доверяли только опытным пилотам. Виктор Васильич, едва распочавший третий десяток лет своей жизни, оказался достоин уже и цыплят. До самого потолка загрузили машину. Командир не переставал удивляться: это надо же — полный самолет цыпушек. А писку-то писку! Термальный режим в салоне менялся, и живность сразу на это реагировала. Курочкин передал управление второму пилоту и — к подопечным своим. А пот лицо заливает: много же тепла выделяют цыпки. Курочкин проверил тросик, каким укрепил ящики. Не ослабился ли? И прослушал цыплячье многоголосье. Стоп! Какой-то ящик в левой стороне на полтона сбавил, ослабли цыплята.
— Гони, гони машину быстрей! — приказал Курочкин второму пилоту. Хлопотное это дело возить цыплят. В Тюмени при погрузке один ящик вдруг разбился, и желтые комочки как ветром разнесло. Курочкина аж в пот бросило: пассажиры разбегаются! Самообладание у молодого командира было крепким, но тут он подрастерялся. «Цып-цып-цып!» — закричал. Но пассажиры необученные, не обращают на него внимания. Срочно мобилизовал Курочкин второго пилота и дежурного по аэровокзалу. К зевакам подскочил: «Помогайте, не видите — ЧП!»
Едва выловил беглецов. Последнего настиг далеко от самолета. На взлетную полосу выбежал шельмец. Курочкин бережно нес трепещущий комочек и приговаривал: «Ишь ты, шустрый какой! Гагариным захотел стать».
Это был обычный рабочий день. С утра отчеркнул в календаре — 28 сентября. Возил рыбу с озера Андреевское. Все шло нормально. И вот я загрузил 900 килограммов пеляди и отправился в последний рейс. Уже на Тобольск, домой.
Летел расслабленно: трасса знакомая. Чисто автоматически посматривал на приборы. В голове одна мысль — разгрузиться, сдать самолет. Опять-таки автоматически глядя в сторону, отметил, что пролетаем деревню Ачиры. Это мне и помогло потом молниеносно восстановить координаты места нахождения, вспомнить сразу об озере.
Главные полеты у Курочкина — озерные, с лодками под крыльями. С середины сентября готовятся рыбники к зимнему промыслу. Вот и завозят летчики на озера сетеснастные материалы, лебедки для неводов, продукты, сено и лошадей. Да-да, и их самых: конь зимой — надежный мотор в снегах.
В самолет заводят обычно пару лошадей и ставят их рядом. Командует операцией второй пилот. В бытность свою в этой должности пощекотал себе Курочкин нервы. Первому легче. Он уже в кабине сидит, а ты лошадей загоняешь. Но загнать-то — одно, надо еще дверцу захлопнуть и мимо воронков пролезть. Долго собирается с духом Курочкин. Хакнет потом — и в самолет. Шлепнет пару раз лошадь по крупу, а та косит огнистым глазом. «Стой милая, стой!» — усыпляет ее внимание Виктор Васильич. Потом — шмыг, и в кабине он. А внутри все аж холодком обдаст. Опасно ведь. Кто знает, что у лошади на уме? Возьмет еще да лягнет или укусит.
Любит Курочкин рыбацкую зиму, когда самолет на лыжи поставлен. Интересно смотреть, как тянут невод из-подо льда. Тащится и тащится из майны конвейер с рыбами. Щука в полтора метра, глядишь, хлопнет хвостом, как крокодилица…
Неприятных моментов хватает зимой. Это когда самолет попадает в наледь и вода снег смачивает. Сел летчик, а взлететь уже не может: лыжи ко льду прикованы.
Намертво прилипли однажды. Что делать? Лопату в руки и давай снег раскидывать. А его — горы. Хорошо, что рыбаки подмогли. Проделали наконец дорожки на воде. Лыжи тросиками «подрезали», чтоб отделить их от мокрого снега. Командир плюхнулся в кресло, дал газ. Виктор Васильич — второй пилот, и у него свое дело: встал сбоку с колотушкой, стучит по лыжам, отбивая лед и снег. Рванул самолет вперед — Курочкин бегом к люку. И пошли на взлет.
Зимой Курочкин любит зиму, а летом лето. У гидристов это — навигация, а их было у Виктора Васильича семь. Командир «аннушки» имел негласно и водное звание — капитан. Чтобы соответствовать ему, романтичный пилот носил тельняшку, завел трубку и курил, естественно, «злые табаки». Первый весенний вылет — праздник и у пилотов, и у рыбаков. Но вот что случилось однажды в такой день. Командир торжественно подрулил к плотику. Радостный Курочкин выскочил на поплавок и кричит рыбакам: «Пошли, ребята!» Потом, радушно улыбаясь, он прыгнул на плот. А сооружение это было подгнившим, и жизнерадостный пилот ухнул под воду вместе с плотиком. Булькнул, как выразился наш герой. Но это была небольшая беда: Виктор Васильич с пятого класса мечтал стать водолазом или летчиком. Жизнь почти совместила его желания. И Курочкин не без эпичности в тоне говорил мне: «Да, купаться приходится». В общем, можно согласиться с ним: кто на гидро не летал, тот авиации не видал.
Летим, все нормально. Мотор работает. Постоянный гул. Второй пилот Витя Павлов заполняет бортжурнал, а я пилотирую самолет. И вдруг тишина. Тихо стало. Резко, неожиданно. Полная тишина. Непривычная тишина. Гул мотора исчез. У меня такого никогда не было.
Увлеченно рассказывал о своей работе гидриста Курочкин. Ну, разве не охватит волнение молодого летчика, когда он садится в глубях тайги на такое озеро, где, выражаясь по-сухопутному, не ступала нога человека. Может, с сотворения мира девственное оно. На севере области много таких озер. Некоторые имеют лишь номерное обозначение: названий не хватает. Одно безымянное озеро на рыбацкой Конде по предложению Курочкина назвали именем его второго пилота Павлова.
В гидрозвено попасть не просто, тут работают самые- самые, асы, одним словом. Ну, и пашут они до тумана в глазах. «За день так надергаешься, бывало, — признался мне Курочкин, — что как сноп в постель валишься».
Самолет клюнул, опустил нос. И со 150 метров высоты резко пошел к земле. В пике пошел. Груженая машина стала падать. Как камень. Я сообразил, что произошел полный отказ двигателя.
Всяко случалось у экипажа Курочкина. Из одного водяного руля раз сильно травил воздух. А на подходах к берегу только на рулях и работа. Беду с утечками дополнил плохой ветер, мешавший подплывать к суше. Пилоты выкачали почти весь запас воздуха, необходимого для реверса винта, самолет ткнулся поплавком в берег. Рыбаки выгрузились и, пожелав друзьям-авиаторам «покорной волны», приветливо замахали руками. Летчики постеснялись сказать им о неисправности, и Курочкина прямо-таки смутило такое теплое расставание. У него вспыхнули жаром уши: ожидался конфуз.
Курочкин запустил двигатель и попробовал отплыть, но машина не повиновалась ему. Пилот обреченно взглянул на манометр. Воздуха было мало. Как же решить задачу? Накачать его можно только при работающем двигателе. Но если он заведен на полную силу, самолет потянет вперед, и он вылезет на берег. На малых же оборотах воздух качается компрессором неэффективно.
Курочкин дал полный вперед, чтоб самим хоть не вплавь, а посуху выбраться на берег. Пришлось Виктору Васильичу признаться рыбакам в случившемся с его АН-2.
— Да что же вы, ребята, сразу-то не сказали, — хлопотливо взмахнув руками, заговорил бригадир. — Костя, Петро, за слегами!
Рыбаки дружно столкнули самолет и развернули его носом от берега. Пилоты долго катали «Аннушку» по озеру, накачивая воздух в систему. Курочкин с симпатией поглядывал на фигурки рыбаков. Сроднились с ними пилоты, всегда старались хоть что-нибудь им приятное сделать, то газетку свою отдадут, то письмо кому-то доставят, посылочку из дома — и люди рады… Смущение у Курочкина прошло, самолет лег уже на курс. Больше Виктор Васильич не таил от рыбаков свои беды. Случилось что — сразу обращался к ним за помощью. Ну а уж если не было рыбаков рядом, выкручивались как могли вместе со вторым пилотом. А сложности валом валили. Что такое просидеть день на мели, знает только гидрист. В ход идут веревки, крючья, ваги. В самолете у Курочкина всегда имелись аварийный запас пищи, ружье, лопата, топор и другая хозяйственная утварь.
Водить гидросамолет до пенсии Виктор Васильич, естественно, не собирался. Как любой летчик, он мечтал переучиться на хорошую большую машину, на АН-12, ИЛ-18 или ЯК-40. Вообще, хотелось полетать на разных типах самолетов. Думал ли Курочкин о международных трассах? Нет. И я поверил в искренность его ответа, в то, что он — реалист, во-первых, и что Сибирь — это интереснейший континент для летчика, во-вторых.
В голове мысль: «Что же случилось? В чем дело?» Глаза молнией по приборной доске. Надо обеспечить скорость. Впереди ничего. Но ведь мы над Ачирами? Да-да!!! Значит, слева озеро. Это спасение! Бросаю самолет в разворот.
— Что случилось? — кричит второй пилот.
— Отказ двигателя.
И все. Павлов уже подстраховывал мои движения, действия.
Они одновременно получили назначения. Курочкин — командиром. Павлов — вторым пилотом. В гидроавиации мало посадить самолет, надо уметь делать маневры на воде, учитывая ветер, как это делают парусники. При подходе к берегу второй пилот стоит на поплавке, и командиру нужно и об этом помнить, чтоб не булькнулся он.
Почти год летают вместе командир и его второй. Павлов — холостой парень, и привечают его Курочкины. Телевизор он у них смотрит. Праздники справляют вместе. Курочкин считает: второй пилот и командир должны быть друзьями в жизни. Когда два близких человека вместе, легче работать.
— Конечно, — заявил мне Курочкин, — и панибратство — не союзник в деле. Я же и воспитатель еще. Приятно, что Витя берет прямой курс, примером меня считает. Хорошо это.
Притерлись друзья не сразу, конечно, греха тут таить нечего. Молчком летали сначала. Курочкин молчит, второй молчит. Шаг на сближение сделал командир. Узнал, что второй любит эстрадную музыку и мечтает о магнитофоне. Курочкин посоветовал, какой лучше купить. Второй был несколько флегматичен, но в принципе Виктору Васильичу он нравился. Летать любит. Почерк хороший — документы заполняет аккуратно (это тоже важно). Ящики с рыбой помогает бригадам разгружать. Исполнительный. Но к самостоятельности рвался и жестко держался за штурвал при посадке. Курочкин жестко и заметил ему: «Ты сковываешь мне действия, держи мягче». Личным примером учил второго, какой маневр предпринять, чтобы не попасть на топляк при посадке, как включить реверс, как узлы завязать на веревке, которую бросаешь на берег, чтоб зацепиться, и т. д.
Любимец обоих летчиков — командир их авиапредприятия Юрий Александрович Буланов. Это незаурядный пилот и человек. Заразил страстью к небу двух своих младших братьев, и они теперь в его подчинении. Увлекается древней живописью. Собранную им коллекцию икон высоко оценил побывавший в Тобольске автор «Писем из Русского музея» Владимир Солоухин. Виктор Васильич — председатель Совета командиров и часто решает вопросы летной жизни. Как пилота бросают его куда угодно — от перевозки цыплят до тушения лесных пожаров. Но больше всего Курочкину нравится работать в гидрозвене.
Разворачиваю самолет на озеро. Выпустил закрылки. А время идет медленно. Успел и подумать, и сделать много. А фактически мы падаем секунды. Да что там — даже меньше одной секунды. Единственное стремление и желание — дотянуть до озера, а самолет не дотягивает. И почти касается уже деревьев. Но я перевалил- таки их. Штурвал на себя дернул до упора. И самолет сел. Приводнился на озере. Сел мягко. Самолет сберег, сами живы.
Какой еще мог быть исход? Если бы даже на озере посадил машину, но плохо — отлетели бы шасси, самолет затонул бы. Не на озере — полная авария, разрушение самолета, израненный летчик…
Их называют близнецами — Виктора Курочкина и Владимира Белоногова. О редкой дружбе этих пилотов знают во всей тюменской авиаепархии от Ишима до Ямала. Они подружились, когда поступали в Бугурусланское летное училище. Учились в одной группе. При распределении Курочкин уговорил друга махнуть с ним в Тюмень. Жен они взяли — подружек. Не расстаются даже в эфире. Один берет выходной, и второй с ним же, по уговору. Запланировали двумя семьями провести отпуск на Черном море. Обоим летчикам подарили жены по сыну. Оба молодые папаши считают, что непедагогично иметь по одному ребенку, трудно оградить от избалованности и мечтают потому о… дочках. Забегая вперед скажу, что Курочкин о своем счастливо домечтался…
Страха у меня не было. Все как положено выполнил, чтобы спасти себя и самолет, чтобы все было благополучно. На воде уже в дрожь меня бросило, правда. И не холодно, а как озноб в теле. Крупная такая дрожь била. Но нельзя сказать, что от страха. От напряжения. Переволновался.
На винт посмотрел — не крутится. Приборы же все в порядке, в рабочем состоянии.
А за мной следом загрузился другой гидросамолет. Я его услышал по радиостанции и кричу в эфир:
— У меня произошел полный отказ двигателя.
Дал ему координаты озера. Он прилетел. Круг надо мной сделал. Передал в Тобольск о случившемся. И сел на воду. А подойти ко мне близко не может: крылья мешают. Хотели буксировать, чтоб к берегу мне подойти, да веревка оборвалась. А времени светлого остается мало (ночью не полетишь). Решились мы с Павловым. Разделись и вплавь на другой самолет пошли. А вода ледяная. Ребята дали нам одежду. И с ними мы полетели.
Виктор Васильич уверенно обживает наш Север. Поразила его в первых полетах необъятность просторов. «Час летишь, два, поселков нет, только море тайги внизу, — выплескивал он с возбуждением свои впечатления. — И здесь проходит твоя работа. Волосы дыбом встают от гордости. Да-ааа, вот это область! Летай, летай и летай. А заказчики просят, звонят. Размах работ необыкновенный. Самотлор на глазах моих становился. Я летал на это месторождение, когда здесь первую только нефть дали. Все на мне. То облет ЛЭП-500 делаешь, то на строительство железной дороги Тюмень — Сургут махнуть надо. Вчера летел — рельсы прокладывали, сегодня — уже тепловоз идет. Карты стареют стремительно».
Курочкин поразил меня какой-то детской свежестью чувств, взглядов и мыслей. На лоб его ясный и чистый смотреть — одно загляденье, такой, наверное, Шукшину бы понравился.
Прихожу домой в трико. Брюки мокрые под мышкой. Жена Галина: «Ах! Да что же случилось?» Ну, жены они и есть жены. Я сказал. Она испугалась. И поцелуи, и слезы. Чай с малиновым вареньем давай ставить. Начал пить — зубы ломит. Остудил чай — не проходит. Это все от напряжения. Отпустило потом. Одел теплый свитер. Прогрелся.
За проявленное мужество, летное мастерство и находчивость в аварийной ситуации, как отметили потом в приказе, командование Тобольского авиапредприятия наградило меня и второго пилота Витю Павлова именными часами с надписью «За мужество».
А самолет свой я же и перегонял в Тобольск. Поставили ему новый двигатель, и поднялись мы с Витей Павловым. Я сразу же почувствовал себя напряженно. Сок выжимал из штурвала, как говорится. Так вот падение с неба на меня подействовало.
На земле Курочкин бывает мало: полеты все и полеты. В выходные летом любит поблеснить щучек. А то возьмет сына и идет с ним на берег реки посмотреть, как другие гидристы делают посадки и взлеты, как покачивается на воде величественное это творение человека — самолет, как грузят рыбу, как идет работа у его друзей — озерников.
Несколько дней после случая с отказом двигателя скованно чувствовал я себя в небе. А потом все вошло в норму. Начались обычные летние будни. Опыта только побольше стало. На всю жизнь теперь уяснился для меня этот закон неба: летчик перестает быть летчиком, когда не он управляет самолетом, а самолет им.
Покрышкин благословил…
Обстоятельства сложились так (квартиру в Тюмени не удалось выхлопотать), что Виктор Васильич вернулся в родной город Ишим, где ему было предложено организовать аэроклуб. На стезю эту благословил его в Москве маршал авиации, трижды герой Советского Союза Александр Иванович Покрышкин. Пилот из Ишима много читал о его подвигах и на встрече с ним оробел. Красные и белые волны прокатывались по лицу, поджилки тряслись, говорил невпопад. «Э-эээ, парень, — насмешливо заявил ему прославленный летчик, — фамилия у тебя — Курочкин, а ведешь себя, как цыпленок». — «Не верится, что рядом с вами», — ответил Виктор Васильич. Потом разговорились они. Интересно было послушать маршала авиатору из глубинки. Волнение у Курочкина прошло, он стал самим собой. На прощание Покрышкин пожал ему руку и похлопал по плечу. Курочкин разулыбался. «Что это ты?» — спросил маршал. «А вот думаю, — ответил ишимец, — что делать с рукой. Может быть, чтоб никогда не мыть ее, надеть рукавицу. Встреча с вами — такая память». — «Ну вот, из цыпленка ты опять уже стал Курочкиным», — засмеялся Покрышкин.
В Ишиме построили новый аэропорт, а старый отдали аэроклубовцам — там уже один хлам оставался, постройки без крыш. Начали с нуля, в общем. В феврале 1981 года над Ишимом вспыхнули купола парашютов. Так началась история триумфального становления аэроклуба, который вскоре вошел в тройку лучших в стране. Ко времени моего знакомства с новым хозяйством Курочкина оно подготовило 399 парашютистов и 40 летчиков, появились свои мастера спорта. Это за семь лет-то. Многие так называемые трудные подростки Ишима хлынули в аэропорт, и Виктор Васильич стал им и мамой и папой. Растолковывая мне ситуацию с авиапорослью, Курочкин говорил: «Рассказывал я вам когда-то о перевозке цыплят. Так вот цыплята хоть бестолковые, с ними проще. А тут — одержимые дети пятнадцати-шестнадцати лет. У них ум, крылья…» Впервые предметно уяснил Виктор Васильич для себя, что трудных подростков нет, а есть люди, индивидуальности, которых не понимают окружающие. В городе, между прочим, подростковая преступность снизилась вдвое…
В Ишиме вступила в свои права молодая зима, заснеженно, бело было кругом. Я легко нашел за мостом, в пойме Ишима строения аэроклуба. Со стороны города навевал, как свежий бриз, ветерок. Мы переходили с Курочкиным от одного помещения к другому. Он знакомил меня с людьми и вверенной ему «матчастью», как говорится. Виктор Васильич заметно осел и стал плотнее, раздался в плечах. В облике все так же главенствовал лоб. Лобастым был и его сын Андрей, которого отец с гордостью представил мне.
— Курсант нашего аэроклуба.
— Ничего удивительного в этом нет, — стал рассказывать мне ломким юношеским баском Андрей. — Я родился в аэропорту. Бегал смотрел всегда, как приземляются самолеты. Папа брал меня с собой в полеты на АН-24, на МИ-2,на МИ-8 и на АН-2. Дом у нас был аэрофлотовский, и, кроме неба, мы ни о чем не говорили. Первый полет самостоятельный совершил — папа бледный, чуть не плачет (Андрей зыркнул озорно на отца). Часы подарил мне по этому случаю.
— Счастлив был я, конечно, — добавил глуховатым своим голосом Виктор Васильич.
— Сколько же ты сам провел в воздухе? — спросил я.
— Одиннадцать тысяч часов налетал. На землю лишь поспать опускался.
И вновь звонкий голос Андрея Курочкина:
— За это время на самолете АН-2 можно облететь вокруг Земли 40 раз. А если бы появилась возможность, то беспосадочный полет длился бы больше года.
Мне только и оставалось крякнуть от удивления.
— Пойдем теперь на полосу к самолетам, — предложил Курочкин.
И вот мы у легких спортивных самолетиков ЯК-52. Вблизи они будто игрушечные, а в небе почему-то кажутся птицами с гигантскими крыльями.
Начинаются учебно-тренировочные полеты.
— Вот так блинчиком летают, — поясняет, глядя в небо, Виктор Васильич.
В воздухе Андрей Курочкин.
— Ветер, обрати внимание, — кричит ему в микрофон простуженным голосом инструктор мастер спорта Сергей Иванович Изотов. Связь обеспечивает худощавый, живчик в движениях, вроде Тарзана, радист, чемпион мира, флотский коротковолновик Сергей Левченко. Очень он увлечен своим делом. Работал когда-то на Новой земле. «Клянусь, что будет моя станция лучшей в Союзе», — говорил он с горячностью, когда я осматривал готовый к монтажу комплект новой радиомачты.
В слежении за небом у Курочкина выдалось окно, и он стал рассказывать, что есть у них такое понятие — абракадабра. Это, оказывается, высший пилотаж во всех допустимых плоскостях, тут и штопор, и петля, и полупетля, и бочки правая и левая, и переворот через крыло, и поворот на вертикали, и перевернутый полет, и обратный штопор, и петля с бочкой, и бочка на тангенсе в 45 градусов, и бочка на снижение. На максимумах вес летчика испытывает шестикратные перегрузки. Я напросился у Курочкина на такой полет, и вскоре мы кувыркались над Ишимом, как голуби-турпаны. Колесом крутились и переворачивались перед моими глазами вокзал, элеватор, центральная городская улица Карла Маркса, на которой я ехал на свадьбу свою, и церковь еще, собор, мэрия, квадраты жилых кварталов, пушки в военном городке, лента Ишима. Внутренности мои то опускались, то вдавливались в грудную клетку, то я их просто не чувствовал. В какой-то момент мы по вертикали поползли вверх. Вдруг словно оборвалось что-то: я перестал слышать натужный гул мотора. Стало тихо-тихо, у меня, кажется, исчез вес, я будто бы бесплотный, как ангел. Потом были свистящий штопор и бочка на птичьей уже высоте, после которой мы перешли в парящий полет. Я ощутил какую-то безмолвную музыку, пела каждая клетка моего тела, и время вроде бы остановилось…
Затем я попал в компанию массивного фигурой командира звена Валерия Павловича Белявского и весело щебечущих после полетов его подопечных мастера спорта Светланы Мякишевой, которую зовут здесь небесной Нефертити, и художницы по натуре своей Ирины Брызгаловой.
— Ошибка на вираже, — поучал ее бывший военный истребитель Белявский, — не выдерживаешь края.
Я не все понимал, сознание мое схватывало отдельные фразы: «Подумай ногой, не дави на педали при вращении бочки в положении на ноже», «Не делай крен, иди строго по нитке», «Нос зарывается». И даже такое: «Велик коэффициент обалдения. Энергично надо брать на себя ручку, а ты смазываешь задир. Не гладь!!!» Что тут скажешь: говорили профессионалы. Курочкин молча слушал, и на лице его блуждала улыбка человека, глубоко удовлетворенного тем, что тут происходит. Да, не зря пережигал он свое сердце в хлопотах и заботах, воспитывая влюбленных в небо людей, умеющих летать и прыгать с парашютом.
«Мы — и Чкаловы, и Гагарины…»
На старости лет приземлился пилот Курочкин в коммерческую структуру и обеспечивает город своего детства нефтепродуктами. Не так давно мы попали в Ишим с Героем России командиром вырвавшегося из афганского плена экипажа ИЛ-76, Владимиром Ильичом Шарпатовым. И два друга-авиатора встретились в мэрии и крепко облапили друг друга. «Среди нашей воздушной братии Ильич давно был маяком, — рассказывал мне Курочкин. — Он вводил меня в строй командиром АН-24».
На всю жизнь запомнился Виктору Васильичу тот ночной полет на Ханты-Мансийск, когда сдавал он на допуски к полетам в сложных метеоусловиях. В правом кресле пилотской кабины сидел летчик-инструктор Владимир Ильич Шарпатов. Обстановка для экзамена складывалась идеальная: полоса в Хантах короткая, что создавало свои трудности, аэропорт занавесила низкая облачность, началось обледенение машины. Курочкин делал посадку по приборам и испытание выдержал. Не обошлось, конечно, без замечаний, но без этого не бывает… А кроме того, приобрел на всю жизнь нового верного друга.
Летная страна Курочкина распласталась теперь от Карского моря до моря Черного. АН-24 — это уже не «кукурузник»: у него отличные летные качества, по хорошим эшелонам ходит, снабжен локаторами, и вообще у него интересная система посадки. Шарпатов шел витком выше, освоив ИЛ-76. Светлой завистью завидовал ему Курочкин. Выступая перед десантниками в Ишиме, он рассказывал: «Самолет-гигант был у Ильича, красивый лайнер с отличными аэродинамическими качествами. В ВДВ он работает. На Северный полюс даже выбрасывали с него парашютистов. Легендарный мой друг весь земной шар облетел, побывав в 58 странах. Исколесил Землю, в общем, как мы — Ишим»…
Курочкин сиял от радости встречи и все поглядывал на Ильича, на веер тонких морщин в уголках его глаз. Не верилось Виктору Васильичу, что он тут, рядом и что слушают Героя России затаив дыхание его молодые десантники. Далеко позади был день, когда все будто бы оборвалось внутри у Курочкина: узнал тогда, что Шарпатов попал в плен. И 380 дней торопливо усаживался он у экрана телевизора, когда шли «Вести», «Новости» или давали «Время». Переживал, мучился от безысходности, готов был в стенку стучать кулаками для нервной разрядки, бесился от бездеятельности правительства. В виски бил один вопрос: «Как там Ильич?» Сейчас Курочкин немного знает о страданиях своего друга в плену…
Несколько страниц из многодневного дневника В. И. Шарпатова:
18 августа 1995 г.
Высекся стих у меня сегодня:
Свобода — призрачная птица,
О ней так много говорят,
Но лишь тогда начнет цениться,
Когда хоть день уже сидят.
Решетки, окна и заборы,
И дверь, манящая домой,
И разговоры, разговоры
О той единственной, родной…
14 Октября.
Проснулись от залпов зениток. Что-то сегодня рано начали палить. Куда-то полетел истребитель талибов. Наверное, на Кабул. Мы в центре войны.
16 ноября.
Снова разбудился от заунывного пения муллы. Потом заснул. Приснился ужасный сон. Будто умирает моя внучка Юленька на руках снохи. Я ее взял, прижал к себе, она маленькая, слабенькая, говорит мне: «Деда, я тебя лублю!»
19 ноября.
Убежать отсюда невозможно. Через десять метров опознают первые встречные — по одежке, по роже и пр. приметам. До России 900 километров. Пешком без воды, пищи, без карты и компаса не дойти. Всегда на виду: лесов нет, горы и пустыни, посты и мины. Аэродром блокирован, в самолет не попадешь. А удастся — не взлетишь, разнесет зенитками и гранатометами. Выбирать нечего. Но на случай побега я все же отращиваю талибскую бороду.
11 декабря.
К вечеру нас буквально ошарашил Ельцин. Он заявил о «личном контроле» за освобождением французских летчиков, сбитых в Югославии во время бомбежки мирных жителей. Мы не бомбили, не стреляли. Нас толкнули на этот полет нужда и безработица. Перевозку осуществляли в соответствии с правилами международных полетов. Но мы сидим здесь, в талибском плену. А нам больше резонов, чем французам, рассчитывать на внимание нашего Президента…
14 февраля 1996 г.
Всю ночь какой-то охранник светил в окно фонариком. Надоел, стерва!
18 февраля.
Сегодня исполнилось 200 дней плена. О будущем страшно думать. Хочу подольше не вставать, чтобы день был короче…
25 марта.
Весь вечер по громкоговорителю велась какая-то агитация. Опасно, когда агитаторы будорожат толпу. Ораве фанатиков немного нужно, чтобы добраться до нас, как это было уже не раз с другими. Вспоминается классический случай из истории, когда разъяренные мусульмане растерзали Грибоедова… Горько сознавать, что мы — брошенные дети униженной страны. Не могу забыть эти слова английского корреспондента: «Самая главная ваша беда, что вы русские. За это вам приходится отвечать».
27 марта.
Зашел к «соседям», говорю, как всегда: «Доброе утро!» Молчание, будто глухие. На нервах все идет с членами экипажа. Эх, был бы рядом такой друг, как Виктор Курочкин. С ним и в разведку можно…
А потом мы ехали мимо заснеженных полей и березовых колков в старинное сибирское село Равнец. Шарпатов вспоминал, как в годы молодости вылетал в эту сельхоззону на химическое опыление полей. Случилось однажды, что под линию ЛЭП пришлось юркнуть. «Да ты ж второй Чкалов!» — воскликнул я. «У нас в области их много, — отпарировал он, — хорошие на Тюменской земле летчики». Не один раз уже до этого слышал я, как заявлял Шарпатов на выступлениях, что многие могли б совершить его «кандагарский полет», когда прижало бы и встал вопрос о жизни и смерти. Мне казалось, что из скромности говорит это мой литературный воспитанник, который, придя первый раз на заседание нашего литературного объединения «Факел», прочел стих о летчиках, воюющих с воздушными рифами в океане сплошной высоты:
Мы — и Чкаловы, и Гагарины,
Нам фамилия — Аэрофлот.
Если нужно, мы будем заново
Рисковать на высотах высот.
О летном кульбите Курочкина Владимир Ильич, конечно же, знал, а я с удивлением услышал о нем, когда рассекали мы на машине метельную мглу на пути в Равнец.
— Возили мы рыбу с озер, — повествовал Виктор Васильич, — а железнодорожный мост в Тобольске рядом с рыбзаводом, у горы Сузгун. И я не один день пристраивался к мосту, ну зудело у меня: почему, думал, Чкалов мог пролететь под мостом когда-то, а я нет… И вот разгрузили мы рыбу в один прекрасный момент. Разогнался я по воде Иртыша, взлетел. Можно было бы обойти мост стороной, но я прямым курсом пошел на него, попирая все летные инструкции: горел организм, своего требуя. И вот мост. Нырь я под него. Выскочил благополучно, и вздох облегчения у меня вырвался. Я много сделал в жизни и многое повидал. Жалею лишь о том, что на ИЛ-76 не переучился, в Антарктиде не поработал и что на Луну не слетал. Остальное, что мне хотелось, — осуществил.
Вечером уже в чудном равнецком музее, который организовал несколько десятилетий назад энтузиаст краевед Михаил Григорьевич Усольцев, среди древностей крестьянского быта, бивней мамонтов и оригинальнейших геологических образцов поведал нам Курочкин, как случилось ему раз стать акушером.
Выполняли санрейс они, и в полете у женщины начались схватки. Всполошенный происходящим, Курочкин расстелил на полу салона свою летную куртку, и только появилась головенка ребенка из чрева роженицы, стал помогать вытаскиваться ему оттуда. Принял он пацаненка, а тот молчит. Бледная мать простонала: «Шлепни его». Курочкин стукнул его легонько по попке, малыш закричал. Потом командир «Аннушки» вспомнил: с пуповиной надо что-то делать. Нашел в сумке у женщины какую-то тряпку, оторвал кусок и перевязал пуповину. «Как вас звать?» — продышала роженица. «Виктор», — ответил пилот. Прошло несколько лет, и вдруг в кабинет комэски входит женщина, а с нею мальчишечка в матроске. Она смотрит странно так на Курочкина и спрашивает: «Вы меня не узнали? Это — Витя»… Виктора Васильича жаром всего обдало. «Неужели мой, наследил где-то?» — лихорадочно соображал он. «Летели вы когда-то из Дубровного по санзаданию…» — напомнила посетительница. «А-ааа!» — раскрыл рот Курочкин. И обнял он крестника своего Витю, а тут и муж этой женщины зашел с шампанским и коньяком. И состоялся, конечно, небольшой праздник… Потом еще всякие случаи рассказывал Курочкин, и понял я в Равнеце, что неба ему хватит на всю жизнь.