Александр Мищенко Диалоги «смутного времени»
Посвящаю бесценной жемчужине моей Нине
Упертая
Упертый — новый тип россиянина,
рожденный безвременьем 90-х годов.
Послал знакомому в столицу экземпляр местной газеты, в которой опубликован был мой рассказ. И обомлел, когда увидел его на страницах самого авторитетного некогда на весь Союз издания. Как же я мечтал в нем напечататься! Желания такие жили во мне неизбывной грезой. Не один материал туранул в столицу. Отвечали мне непререкаемыми, как почтовый штемпель, отказами. Самый лобастый печатный орган страны так и оставался для меня непокоренною высотой. Хотя другие пики вокруг этой Джомолунгмы отечественной печати я все же освоил… И вот взорвали когда государство все перестройкой, немечтаемо вдруг свалилась на меня удача, которая колыхнула застарелые мои обиды и боли. Я знакомому об этом поведал, конечно же. Письмо мое задело, однако, политизированную до истерии его супругу: Митя ее тоже, мол, мог бы претензировать к прежнему строю, но он помнит о нем только светлое, и далее в таком роде.
За месяц она ухнула мне с десяток писем. Конверты были пухлые и тугие, как икряные рыбы. Нечаянная моя корреспондентша, бурля излияниями души, плотно набивала их разными газетными вырезками. И с каждым новым конвертом во мне нарастали раздражение и даже глухая злоба к дамочке из столицы. Дело в том, что политикой я обкушался. Давно уже прошло опьянение митинговщиной, дуроломной энергией перемен, которыми будто дубиной хряснули по хребту государства. Понял: дело надо делать вопреки всей смуте, мое — это художественное Слово. И неделями без продыху, а то и месяцами вырабатывал я рудники его, углубляясь в рукописи в оглохшей и ослепшей тишине писательского своего кабинета. Жил, как донная рыба. Обращаясь же изредка к телевизору и газетам, чувствовал: мало они мне что дают. И не было в этом ничего удивительного — зеркало и есть зеркало, а жизнь истинная — жизнь внутренняя.
В подтексте моего рассказа, спровоцировавшего на взрыв эпистолярного творчества московскую дамочку, и звучала, собственно говоря, мысль о пагубе политизации души. Главный персонаж, вокруг которого закручено повествование, — куличок из рода веретенников. Птицу эту выбрал я не случайно. Во-первых, чучело ее, подаренное мне другом-биологом, не один уже год стоит на шкафу у меня в кабинете. А во-вторых, знаменателен смысл слова: веретенник — от вертеть, верчения. Кружась в жарких вихрях политических всяких страстей, выжигаем мы в себе человеческое нечто живое и уподобляемся веретеннику, у которого внутри ветошь и стружки… Как бы то ни было, но работа по вразумлению сибирского писателя, дубеющего в глухомани, захватила московскую мою доброхотку, как горячка первой любви.
Будто от смурной бормотухи туманился мой мозг от московских писем. В словоизвержениях дамы мелькали коммуняки и прогрессисты, демократы и неодемократы, монархисты и социалисты, просто наши и ваши, господа и быдло, низы и верхи и еще разные, разные и разные. Себя она относила к упертым. Упертым в социализм, в его ортодоксию, ну точно так, как один наш поэт, взбулгаченный чрез меру политикой:
А были ж реки полные вина,
Златые горы всяких
ширпотребов…
А то, что превращали нас в однополушарных — тем хотя бы, что лишали общения с творениями корифеев «серебряного века» в поэзии и философии, — оставалось в тени отчего-то…
Увлекшись тотальной вентиляцией моих мозгов, она даже забыла назвать свое имя. А может, просто не до того было. Во всяком случае авторша вздрючившей меня эпистолярной струи из столицы остается до сих пор безымянной.
Поток писем иссяк внезапно, и две недели уже тихотихо у меня в кабинете, но в мозгу до сих пор шумит, как в аду московских политвакханалий. Свистяще сверлят его заголовки газет, подчеркнутых жирным фломастером. И это тоже жизнь. А может, сумасшествие? В одну из ночей газетные заголовки, как-то выстроившись, вспыхнули в моем сонном сознании:
«Гайка — оружие демократов»
«Шаги командора»
«Раздался первый залп»
«Мы все в окопах Сталинграда»
«И генерал Лебедь — в центре, на лихом…»
«Наворовали и стреляют»
«В королевстве кривых зеркал»
«Не сошла бы планета с оси»
«В День Победы буду плакать (горькое письмо Семена Скляренко «из-за границы»)»
«Ельцин — козел…»
«Подходящий актер на роль Сталина»
«На это Солженицын ничего не ответил…»
«Г. Попов дозрел»
«Лужков устал»
«Шумейко в угаре подобострастия»
«Жириновский притворяется идиотом»
«Бразаускас просит прощения»
«Горбачев метит в президенты»
«Горбачев, но слава богу, не тот!»
«Гусиная одиссея Травкина»
«Мы приехали не стекла бить…» (Приключения думцев в Крыму)»
«Ленин и сейчас живее всех живых»
«Бросать Ельцина еще рано»
«Академики с протянутой рукой»
«Льготный кукиш»
«Объединитесь! Иначе катастрофа»
«Будем смеяться, чтобы не плакать»
«Когда на Руси жить хорошо?»
«Время собирать щепки. (Карелия: лесной комплекс под топором реформ)»
«Дашнаки полюбили Россию»
«Играй, гитарист!»
«Прости, килька!» (Рыбный стол как зеркало российской экономики)»
«Прощай, мерлуза! (Рыбаки в сетях реформ)»
«Крепись, российская космонавтика»
«Кто такие антикоммунисты?»
«Гонцы из подземелья»
«Ряженые»
«Телемафия»
«Подключили даже Интерпол»
«Пришлось пришивать ухо»
«Не дай бог разворошить скотомогильники с сибирской язвой».
«От «Авроры» не отрекусь!.. (Владимир Шаинский)»
«Дырявое потребительское лукошко»
«По очень смешным ценам»
«Последнюю шкуру дерут»
«Как сделать котлеты… из гвоздей»
«Фермер: раб или хозяин?»
«Исламисты ушли с переговоров»
«Шел на Абхазию, попал на нары»
«Сорос нам уже не друг…»
«Если б я была Наина…»
«Найдет ли фермер Петухов работника Балду?»
«Куда крестьянину податься?»
«По маршруту Котовского»
«Экономика России в глубоком обмороке»
«Мы все платим мафии»
«Фабрикация фашистов»
«Страшнее, чем в фильме ужасов»
«Коммунист сделал запрос»
«Эх, денежка, куда катишься?»
«Объясните мне толком…»
«Обвал рубля или системы?»
«Е-мое «на заданную тему»
«Мерцание с чадом»
«Размноженный чих»
«Жертвы году Свиньи»
«Поминки по утраченному раю»
«Куда ведут Россию?»
«В тоннель без света…»
«И все-таки есть такая партия!»
«Конкурс брехунов»
«Ельцин и Лужков: друзья стали врагами»
«Потребовался пристав»
«Увидим ли опять хотя бы тень луча?»
«Останкино в тумане»
«Телебосс хохочет»
«Шумейко щупает конституцию»
«Вечно ты во что-нибудь вляпаешься»
«Чекисты так не работали»
«Мусоропровод. (Да, именно так: все прогрессы реакционны, если рушится человек…)»
Последнее письмо я глянул мельком, и чем-то щемяще задело оно меня, но, сцепив его листы скрепкой, я, однако, бросил их в письменный стол. И вдруг в один из дней почувствовал потребность прочесть его внимательно. Взял письмо в руки. Каракули московской дамочки, от почерка которой мои глаза слепли, стали вдруг оживать жизнью, и не бумажной, не поддельною, а живой, терпкой, ароматной. Прорвавшись через сумасшествие выплескиваемой на телеэкраны, в эфир и на страницы газет политики, затурканная, видимо, в бытие своем, супруга моего знакомого начала выговариваться с донца откуда-то, будто забил в ней «кастальский ключ». Меня озарило: надо писать рассказ. Я слегка подправил письмо и сократил кое-где. Все другое оставил подлинным:
«Собиралась, было, запечатать конверт, но вот прочла воспоминание В. Розова о его друге детства и юности, и опять мне вспомнилось прошлое. Видно, умру скоро. А это бывает просто. У Мити моего на работе умер летом, сидя за столом, сотрудник по фамилии Барахта. Утром жаловался на недомогание, а в двенадцать дня — на тебе… Житуха наша горькая доконала его. Митя когда-то был четыре месяца безработным, как и Барахта, ходил с валидолом, по 6–7 таблеток глотал в день. Тоже всякое могло случиться.
Мы много пережили. Как только нас, упертых, ни обливали грязью, помоями, обзывали, оскорбляли, унижали… Это я к тому, чтобы Вам, писателю, понятна была наша «упертая» философия»: мы ведь тоже все-таки люди.
Мой супруг вначале Горбачеву поверил. Ему, доверчивому, хотелось «больше социализма, больше демократии». Я же Мите в первую неделю явления России Меченого заявила, что этот человек погубит страну. Потом еще подковыривала его: «Под руководством родной коммунистической партии вперед к победе капитализма». Он обижался, спорил. А у меня была интуиция. Возможно, от мамы она.
Мы жили на Северном Урале, и в детстве я пятилеточкой увязалась за братом на озеро гольянов ловить. Ну, а там, понятно, комары, мошкотня всякая. Стала ныть. Брат и отправил меня домой, а я пошла не по той дороге. Надо бы в Филькино мне. Я же выбралась болотом и лесом к соседнему поселку Новой Коле. На окраине его в пятом часу утра меня подобрал тамошний киномеханик, который, на мое счастье, гулял еще со своей девушкой. Помню, как он принес меня к себе домой, его мама выкупала меня в настоящей ванне (у нас дома были тазы лишь), обрядила в ночнушку, дала кусок хлеба. Все повыспросила, естественно, и отправилась к моему отцу, а он работал здесь, в Коле.
Родители думали уже, что я утонула…
Мы жили у реки, вся улица шарила в ней баграми, пытаясь меня отыскать. Помню, я переходила однажды эту речку у Колы и дна не достала вдруг. Кое-как выпрыгнула. Видно, судьба была жить.
Все три километра дороги отец нес меня домой на руках. Я молчала, потому что обиделась. Через три дня рассказала маме и папе: «Я звала-звала вас, а вы не шли». Киномеханику адрес свой назвала верный, только про отца наврала, сказала, что он в Красной Армии служит. Это чтоб пожалели меня. История с заблудой в лесу закончилась плачевно — я стала лунатиком. Хорошо, что мама владела народною медициной и вылечила меня.
Вспоминаю сейчас детство, места родные и думаю: это поэзия. А красиво же было у нас. Дом у слияния двух рек, Колы и Каквы, лес рядом, а в нем «золотые» поляны, «серебряные». Так мы, детишки, звали их по наличию там кислянки, щавеля, пиканы. Ходили в лес часто. В обширном кусте тальника, среди седых буклей его, столик сделали и «пировали» там. Митя, правда, жил «на привязи» у бабушки, а мы были вольные. Весело жили. Даже Нина Маричевская, дворянских кровей девчонка, с нами бегала и поповская дочка Люська. Дружно жили, хотя и дрались иногда улица с улицей. Всяко случалось. Но не было разделений на богатых и бедных. Советские люди — этим сословием единились мы все.
Супруг мой литературой увлекся со школы еще и сейчас писаниями только и зарабатывает на хлеб. Жили мы с ним в Тюмени, потом переехали в Красногорск. Это не городок, а сказка, чистый, зеленый, уютный. Снегири в Красногорске гроздьями лепились зимою к деревьям. Пели свои песни синицы. А весна придет — скворцы заливались. Черемуха распускалась, сирень, маки на грядках в огородах вспыхивали. В окрестностях городских — красные горки кругом.
Разом вспомнилось мне это все, и вновь дом родной перед глазами встал, вижу мысленно болотную речушку Колу и горную быстротекущую Какву. По веснам случались у нас наводнения, когда снег на горах бурно таял. Тогда Сосьва выталкивала воду в Какву, а Каква — в Колу… Все сливалось. Случалось даже, что Каква текла будто бы вспять. Может, так оно и случалось. Но всему было свое время. Вода спадала, и снова наша Каква устремлялась туда, куда природа ей повелела. Текла, как и жизнь. Вперед и прямо, как говорится, а не вспять. Так, мы надеемся, и в жизни нашей современной будет. Паводок, мутноводье нынешние не вечны. Переживет их Россия. И не будет народ страдать. А страдают сейчас, к сожалению, больше упертые, и их много, уважаемый товарищ писатель! Это — сердцевинная часть народа. Вот и весь Вам мой сказ».
Александр Мищенко Диалоги «смутного времени»
Посвящаю бесценной жемчужине моей Нине
Упертая
Упертый — новый тип россиянина,
рожденный безвременьем 90-х годов.
Послал знакомому в столицу экземпляр местной газеты, в которой опубликован был мой рассказ. И обомлел, когда увидел его на страницах самого авторитетного некогда на весь Союз издания. Как же я мечтал в нем напечататься! Желания такие жили во мне неизбывной грезой. Не один материал туранул в столицу. Отвечали мне непререкаемыми, как почтовый штемпель, отказами. Самый лобастый печатный орган страны так и оставался для меня непокоренною высотой. Хотя другие пики вокруг этой Джомолунгмы отечественной печати я все же освоил… И вот взорвали когда государство все перестройкой, немечтаемо вдруг свалилась на меня удача, которая колыхнула застарелые мои обиды и боли. Я знакомому об этом поведал, конечно же. Письмо мое задело, однако, политизированную до истерии его супругу: Митя ее тоже, мол, мог бы претензировать к прежнему строю, но он помнит о нем только светлое, и далее в таком роде.
За месяц она ухнула мне с десяток писем. Конверты были пухлые и тугие, как икряные рыбы. Нечаянная моя корреспондентша, бурля излияниями души, плотно набивала их разными газетными вырезками. И с каждым новым конвертом во мне нарастали раздражение и даже глухая злоба к дамочке из столицы. Дело в том, что политикой я обкушался. Давно уже прошло опьянение митинговщиной, дуроломной энергией перемен, которыми будто дубиной хряснули по хребту государства. Понял: дело надо делать вопреки всей смуте, мое — это художественное Слово. И неделями без продыху, а то и месяцами вырабатывал я рудники его, углубляясь в рукописи в оглохшей и ослепшей тишине писательского своего кабинета. Жил, как донная рыба. Обращаясь же изредка к телевизору и газетам, чувствовал: мало они мне что дают. И не было в этом ничего удивительного — зеркало и есть зеркало, а жизнь истинная — жизнь внутренняя.
В подтексте моего рассказа, спровоцировавшего на взрыв эпистолярного творчества московскую дамочку, и звучала, собственно говоря, мысль о пагубе политизации души. Главный персонаж, вокруг которого закручено повествование, — куличок из рода веретенников. Птицу эту выбрал я не случайно. Во-первых, чучело ее, подаренное мне другом-биологом, не один уже год стоит на шкафу у меня в кабинете. А во-вторых, знаменателен смысл слова: веретенник — от вертеть, верчения. Кружась в жарких вихрях политических всяких страстей, выжигаем мы в себе человеческое нечто живое и уподобляемся веретеннику, у которого внутри ветошь и стружки… Как бы то ни было, но работа по вразумлению сибирского писателя, дубеющего в глухомани, захватила московскую мою доброхотку, как горячка первой любви.
Будто от смурной бормотухи туманился мой мозг от московских писем. В словоизвержениях дамы мелькали коммуняки и прогрессисты, демократы и неодемократы, монархисты и социалисты, просто наши и ваши, господа и быдло, низы и верхи и еще разные, разные и разные. Себя она относила к упертым. Упертым в социализм, в его ортодоксию, ну точно так, как один наш поэт, взбулгаченный чрез меру политикой:
А были ж реки полные вина,
Златые горы всяких
ширпотребов…
А то, что превращали нас в однополушарных — тем хотя бы, что лишали общения с творениями корифеев «серебряного века» в поэзии и философии, — оставалось в тени отчего-то…
Увлекшись тотальной вентиляцией моих мозгов, она даже забыла назвать свое имя. А может, просто не до того было. Во всяком случае авторша вздрючившей меня эпистолярной струи из столицы остается до сих пор безымянной.
Поток писем иссяк внезапно, и две недели уже тихотихо у меня в кабинете, но в мозгу до сих пор шумит, как в аду московских политвакханалий. Свистяще сверлят его заголовки газет, подчеркнутых жирным фломастером. И это тоже жизнь. А может, сумасшествие? В одну из ночей газетные заголовки, как-то выстроившись, вспыхнули в моем сонном сознании:
«Гайка — оружие демократов»
«Шаги командора»
«Раздался первый залп»
«Мы все в окопах Сталинграда»
«И генерал Лебедь — в центре, на лихом…»
«Наворовали и стреляют»
«В королевстве кривых зеркал»
«Не сошла бы планета с оси»
«В День Победы буду плакать (горькое письмо Семена Скляренко «из-за границы»)»
«Ельцин — козел…»
«Подходящий актер на роль Сталина»
«На это Солженицын ничего не ответил…»
«Г. Попов дозрел»
«Лужков устал»
«Шумейко в угаре подобострастия»
«Жириновский притворяется идиотом»
«Бразаускас просит прощения»
«Горбачев метит в президенты»
«Горбачев, но слава богу, не тот!»
«Гусиная одиссея Травкина»
«Мы приехали не стекла бить…» (Приключения думцев в Крыму)»
«Ленин и сейчас живее всех живых»
«Бросать Ельцина еще рано»
«Академики с протянутой рукой»
«Льготный кукиш»
«Объединитесь! Иначе катастрофа»
«Будем смеяться, чтобы не плакать»
«Когда на Руси жить хорошо?»
«Время собирать щепки. (Карелия: лесной комплекс под топором реформ)»
«Дашнаки полюбили Россию»
«Играй, гитарист!»
«Прости, килька!» (Рыбный стол как зеркало российской экономики)»
«Прощай, мерлуза! (Рыбаки в сетях реформ)»
«Крепись, российская космонавтика»
«Кто такие антикоммунисты?»
«Гонцы из подземелья»
«Ряженые»
«Телемафия»
«Подключили даже Интерпол»
«Пришлось пришивать ухо»
«Не дай бог разворошить скотомогильники с сибирской язвой».
«От «Авроры» не отрекусь!.. (Владимир Шаинский)»
«Дырявое потребительское лукошко»
«По очень смешным ценам»
«Последнюю шкуру дерут»
«Как сделать котлеты… из гвоздей»
«Фермер: раб или хозяин?»
«Исламисты ушли с переговоров»
«Шел на Абхазию, попал на нары»
«Сорос нам уже не друг…»
«Если б я была Наина…»
«Найдет ли фермер Петухов работника Балду?»
«Куда крестьянину податься?»
«По маршруту Котовского»
«Экономика России в глубоком обмороке»
«Мы все платим мафии»
«Фабрикация фашистов»
«Страшнее, чем в фильме ужасов»
«Коммунист сделал запрос»
«Эх, денежка, куда катишься?»
«Объясните мне толком…»
«Обвал рубля или системы?»
«Е-мое «на заданную тему»
«Мерцание с чадом»
«Размноженный чих»
«Жертвы году Свиньи»
«Поминки по утраченному раю»
«Куда ведут Россию?»
«В тоннель без света…»
«И все-таки есть такая партия!»
«Конкурс брехунов»
«Ельцин и Лужков: друзья стали врагами»
«Потребовался пристав»
«Увидим ли опять хотя бы тень луча?»
«Останкино в тумане»
«Телебосс хохочет»
«Шумейко щупает конституцию»
«Вечно ты во что-нибудь вляпаешься»
«Чекисты так не работали»
«Мусоропровод. (Да, именно так: все прогрессы реакционны, если рушится человек…)»
Последнее письмо я глянул мельком, и чем-то щемяще задело оно меня, но, сцепив его листы скрепкой, я, однако, бросил их в письменный стол. И вдруг в один из дней почувствовал потребность прочесть его внимательно. Взял письмо в руки. Каракули московской дамочки, от почерка которой мои глаза слепли, стали вдруг оживать жизнью, и не бумажной, не поддельною, а живой, терпкой, ароматной. Прорвавшись через сумасшествие выплескиваемой на телеэкраны, в эфир и на страницы газет политики, затурканная, видимо, в бытие своем, супруга моего знакомого начала выговариваться с донца откуда-то, будто забил в ней «кастальский ключ». Меня озарило: надо писать рассказ. Я слегка подправил письмо и сократил кое-где. Все другое оставил подлинным:
«Собиралась, было, запечатать конверт, но вот прочла воспоминание В. Розова о его друге детства и юности, и опять мне вспомнилось прошлое. Видно, умру скоро. А это бывает просто. У Мити моего на работе умер летом, сидя за столом, сотрудник по фамилии Барахта. Утром жаловался на недомогание, а в двенадцать дня — на тебе… Житуха наша горькая доконала его. Митя когда-то был четыре месяца безработным, как и Барахта, ходил с валидолом, по 6–7 таблеток глотал в день. Тоже всякое могло случиться.
Мы много пережили. Как только нас, упертых, ни обливали грязью, помоями, обзывали, оскорбляли, унижали… Это я к тому, чтобы Вам, писателю, понятна была наша «упертая» философия»: мы ведь тоже все-таки люди.
Мой супруг вначале Горбачеву поверил. Ему, доверчивому, хотелось «больше социализма, больше демократии». Я же Мите в первую неделю явления России Меченого заявила, что этот человек погубит страну. Потом еще подковыривала его: «Под руководством родной коммунистической партии вперед к победе капитализма». Он обижался, спорил. А у меня была интуиция. Возможно, от мамы она.
Мы жили на Северном Урале, и в детстве я пятилеточкой увязалась за братом на озеро гольянов ловить. Ну, а там, понятно, комары, мошкотня всякая. Стала ныть. Брат и отправил меня домой, а я пошла не по той дороге. Надо бы в Филькино мне. Я же выбралась болотом и лесом к соседнему поселку Новой Коле. На окраине его в пятом часу утра меня подобрал тамошний киномеханик, который, на мое счастье, гулял еще со своей девушкой. Помню, как он принес меня к себе домой, его мама выкупала меня в настоящей ванне (у нас дома были тазы лишь), обрядила в ночнушку, дала кусок хлеба. Все повыспросила, естественно, и отправилась к моему отцу, а он работал здесь, в Коле.
Родители думали уже, что я утонула…
Мы жили у реки, вся улица шарила в ней баграми, пытаясь меня отыскать. Помню, я переходила однажды эту речку у Колы и дна не достала вдруг. Кое-как выпрыгнула. Видно, судьба была жить.
Все три километра дороги отец нес меня домой на руках. Я молчала, потому что обиделась. Через три дня рассказала маме и папе: «Я звала-звала вас, а вы не шли». Киномеханику адрес свой назвала верный, только про отца наврала, сказала, что он в Красной Армии служит. Это чтоб пожалели меня. История с заблудой в лесу закончилась плачевно — я стала лунатиком. Хорошо, что мама владела народною медициной и вылечила меня.
Вспоминаю сейчас детство, места родные и думаю: это поэзия. А красиво же было у нас. Дом у слияния двух рек, Колы и Каквы, лес рядом, а в нем «золотые» поляны, «серебряные». Так мы, детишки, звали их по наличию там кислянки, щавеля, пиканы. Ходили в лес часто. В обширном кусте тальника, среди седых буклей его, столик сделали и «пировали» там. Митя, правда, жил «на привязи» у бабушки, а мы были вольные. Весело жили. Даже Нина Маричевская, дворянских кровей девчонка, с нами бегала и поповская дочка Люська. Дружно жили, хотя и дрались иногда улица с улицей. Всяко случалось. Но не было разделений на богатых и бедных. Советские люди — этим сословием единились мы все.
Супруг мой литературой увлекся со школы еще и сейчас писаниями только и зарабатывает на хлеб. Жили мы с ним в Тюмени, потом переехали в Красногорск. Это не городок, а сказка, чистый, зеленый, уютный. Снегири в Красногорске гроздьями лепились зимою к деревьям. Пели свои песни синицы. А весна придет — скворцы заливались. Черемуха распускалась, сирень, маки на грядках в огородах вспыхивали. В окрестностях городских — красные горки кругом.
Разом вспомнилось мне это все, и вновь дом родной перед глазами встал, вижу мысленно болотную речушку Колу и горную быстротекущую Какву. По веснам случались у нас наводнения, когда снег на горах бурно таял. Тогда Сосьва выталкивала воду в Какву, а Каква — в Колу… Все сливалось. Случалось даже, что Каква текла будто бы вспять. Может, так оно и случалось. Но всему было свое время. Вода спадала, и снова наша Каква устремлялась туда, куда природа ей повелела. Текла, как и жизнь. Вперед и прямо, как говорится, а не вспять. Так, мы надеемся, и в жизни нашей современной будет. Паводок, мутноводье нынешние не вечны. Переживет их Россия. И не будет народ страдать. А страдают сейчас, к сожалению, больше упертые, и их много, уважаемый товарищ писатель! Это — сердцевинная часть народа. Вот и весь Вам мой сказ».