Александр Мищенко Диалоги «смутного времени»
Посвящаю бесценной жемчужине моей Нине
Два часа с Солженицыным
Во время его обстоятельной поездки по России и довелось мне пообщаться с Александром Исаевичем. Признаться, я опасался, что, вернувшись, Солженицын начнет бузить на политическом Олимпе, разжигать страсти, а это будет оборачиваться во вред многострадальной нашей стране, ввергнутой в великую смуту. Опасения мои были, конечно же, не беспочвенны: современная политика — это фантастические, в духе Воланда, верчения на вершинах власти жадных, корыстных наполеонов и наполеончиков. А кого только не выпекает нынешняя политическая скороварка России! По сообщениям газет, на 90 процентов блюда политической кухни страны варятся сегодня в Москве. Садовое кольцо превратилось в некое суверенное, как Ватикан, государственное пространство, где обретаются кардиналы всех доморощенных, даже крохотных по численности, политических партий.
Не случайно въехал Александр Исаевич в Отечество с Востока. Двигаясь 55 дней по стране, он набирал здоровый иммунитет для души и мозга. У всякого путешествия, однако, свой срок: у начала не два конца. И пришел день, когда пресса сообщила, что Солженицын спускается в «ад московских склок». А вскоре «Независимая газета» заявила, посмотрев на него через оптику рейтинга, что «он все ближе к вершине»: тридцатый от Бориса Николаевича. Саркастически настроенный мой друг так прокомментировал это: «Затворничая в Вермонте, был бы первым…» Он же и заявлял, когда Солженицын был уже на подъезде к Тюмени: «Христос в нее с неба спустился бы — дело другое. А «совесть России» так долго едет к ней в поезде. Бородатый и умный, движется Солженицын по территории разбомбленного Отечества нашего. Но сказать-то ему особенно нечего. А нечего человеку сказать — он делает театр из этого. Нормальный бы писатель тихо прилетел в Шереметьево, а потом скромно подался бы домой к себе, в писательскую свою обитель. А получается явление мессии какое-то. Впрочем, средства массовой информации, наш брат-журналист еще и раздувают много». Здесь, однако, стоит сделать стоп-кадр, как выразились бы киношники. Живые впечатления ничего не заменят…
Перрон тюменского вокзала. Скучковались в одном месте журналисты и горожане, собравшиеся встретить Александра Исаевича. Заморосило некстати, но перед самым приходом поезда разулыбалось вдруг из просветов туч солнце. Улыбаясь в унисон ему, опускается со ступеней вагона на землю и гость наш. И вот он в плотном людском кольце, в блокаде вопросов. Диктофон мой впитывает первые его слова: «Сибирь — великая часть России, и всякая мысль о ней должна быть передана в словах взвешенных». Думаю сейчас, а не так ли нужно говорить и писать и о самом Солженицыне, — да почему только о нем! — о каждом человеке надо судить взвешенно. И не будет тогда мифов…
— А вы приехали сюда потому, что Вам нужна Россия или Вы нужны ей?
— Наверное, взаимно. Но я подумал дерзко, что тоже, может быть, нужен России.
В одной из газет ответ писателя приведен в такой редакции: «И мне, и вам нужна Россия». Согласитесь, что есть здесь толика искажения мысли — обеднили ее.
— Вы приехали в качестве политдеятеля, писателя или в качестве пророка?
Александр Исаевич смеется:
— Я — писатель. А изображать меня могут как угодно. Я не могу за всем этим следить.
Сея нападки в прессе на Солженицына, многие писатели и журналисты настырно видят в нем политика. Но послушаем вдумчивого и искреннего политика Светлану Горячеву. «Я поклонник его таланта, — заявила она после встречи с Александром Исаевичем, — он именно писатель в большом смысле этого слова». Такую бы проницательность да пишуще-литературной братии! А может, и не в проницательности дело, а в спекуляциях, когда именем Солженицына пользуются для фона, чтоб самим эффектнее выдрыгнуться на авансцене политической жизни, как сделала это О. Кучкина в «Комсомольской правде», заявив: «Он вернулся… но дело не в нем. А в нас… А он только… камертон. И то для тех, кто хочет выбрать его для себя камертоном».
Дело-то не в нем, оказывается, не в Солженицыне, и тот наш брат-журналист, что раздувает много, насаждает читателю, а стало быть, и мне лично искаженный образ вернувшегося на родную землю писателя. Но лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать. И вот я вижу его глаза в глаза. Лохматистый он, косая сажень в плечах. По виду охотник-медвежатник. Обращается просто, открыто, внимательно, несмотря на всю толчею вокруг него. Взгляд у Солженицына цепкий, как у кречета. Вклиниваюсь с вопросом:
— Александр Исаевич, соответствует ли увиденное уже в России тем представлениям, какие складывались об этом в Вермонте?
— Да, соответствует. С той поправкой, что встречи с людьми зарядили меня большою душевной силой.
— Обратно в Америку не хочется? — с простодушием спрашивает молоденькая журналистка.
— Нет. Не хочется. В жизнь мою Россия входит естественно, — я из нее вырос, в нее и возвращаюсь. В Америке у меня были очень хорошие условия, но одни условия еще не создают жизни. Вот в чем дело, понимаете? Когда душа неуспокоенная, она лишается радости жизни.
Так случилось, что меня вовлекли в «свиту» Солженицына, и побывал я с ним и на реке Туре, и на взлобье ее берега, где установлен крест в память о 410-летии со дня гибели Ермака, и в краеведческом музее. Он много видит и замечает, от него не ускользает ни одна существенная деталь. И если общеобзорный рассказ экскурсовода Александр Исаевич воспринимает вполуха, как говорится (готовясь к поездке, он в Вермонте еще «просвежил» историю Сибири), то новое нечто тут же берет на заметку, делая беглые записи в книжке. Работает, в общем, живо, выказывая незаурядные репортерские качества. В церкви Петра и Павла (ныне музей города) заинтересовался тем, что Богоматерь на иконе изображена в валенках. Такая деталь присуща лишь сибирской иконописи. Да и где еще, как не у нас, в морозном раю, смогли бы ее приобуть так! В областном краеведческом музее у стенда, посвященного Северу, демонстрируется даже крышка от люка канализационного колодца. Кто- то с горечью замечает, как много детишек падают в них в малоустроенных наших северных городах. Дети обвариваются, бывает, захлебываются, обрываются их жизни в зловещих этих колодцах… Солженицын внимательно слушает. Взгляд его на мгновение становится невидящим, отстраненным. Потом Александр Исаевич делает опять какие-то пометки в пухнущей записями книжке.
Из исторического центра Тюмени, с городища поехали на завод медицинского оборудования и инструментов. В пути идет непринужденный разговор о нефти, о журналистах и «новых русских», уверенных в себе прытких молодчиках, которые, наживаясь на распродаже России, ничтоже сумняшеся вещают с телеэкрана у карт Западной Сибири: «Наша нефть, наша нефть!» Да не ваша она, господа хорошие, а народная! Сколько же работяг, инженеров, ученых беззаветно вламывали на нефтяной целине до кровавых кругов под глазами. Многие так и остались тут в сырой земле. Творили подвиг на яростных широтах студеной земли и журналисты.
Я глядел на одного из них, сидящего от меня неподалеку, на Сережу Фатеева, собственного корреспондента центрального телевидения. Где он только не побывал за десятки лет в блинчатой своей кепчонке, весь северный «крым и рым» облазил. Новатор радиоэфира, он в свои годы, по-моему, первый в стране неведомый ранее жанр освоил и очаровывал слушателей потрясающе искренними, энергичными и в то же время интеллигентными своими радиофильмами о жарких Самотлорах, Уренгоях и Харасавэях. Сергей — представитель династии журналистов Фатеевых. Мы многое пережили с ним, когда за жалящую остроту в освещении дел нефтяных попали в разряд тех, кто «не понимает линии партии». Благо, что журнал «Журналист» нас защитил. У меня совершенно естественно вырвались из-под сердца, как говорят в таких случаях, благодарные слова о моем друге.
Солженицын с проницательной задумчивостью глянул на Сергея. Я понял, что сказанное о нем запало в память Александра Исаевича.
Выступление перед тысячами москвичей у Ярославского вокзала, где встречали его после долгой поездки, Солженицын начал с эпических слов: «Россия сегодня в большой, тяжелой, многосторонней беде, и стон стоит повсюду».
Открыл я для себя Солженицына, как и все, с «Одного дня Ивана Денисовича». Помню, как по прочтении этого рассказа застонала, заныла во мне душа отца моего — «кулацкого сынка», погибшего в застенках НКВД в возрасте Христа, в тридцать три. О ГУЛАГе потом много порассказывал мне покойный ныне брат отца, дядя Федя. Как согнали зеков в кучу на голом снегу и стали они зарываться в него по-куропачьи, а пьяные охранники с вышек вдруг, куражась, начали расстреливать их из автоматов. Как солнце светит неестественно-голубым светом, когда впервые ведут тебя под конвоем, как бросается ворье к мертвому, чтобы содрать с него одежонку, как стеклянистыми становятся глаза в предсмертные дни у обреченных людей, как отрубают конвоиры в тайге «лапки» у мертвых, чтобы отчитаться в лазарете по акту и списать зека…
Памятен мне «мотыльной» такой стихотворец один из Рязани, учившийся с нами в университете. Странный немного, как многие поэты, он заявлял с жаром о Солженицыне: «Вы еще о нем услышите, Александр Исаевич будет мировой величиной!» Верно он предрек его будущее. Парень тот, вроде, погиб. Слышал я, что дружил он с Солженицыным, но в самые драматические дни предал его. М-да, наши идеологические бульдоги могли сломать хоть кого. И вообще, только покойники не меняют ни мнений своих, ни убеждений…
Когда в телепрограмме наступала двадцатиминутка Солженицына, я устраивался у экрана и лишний раз убеждался, что писатель помнит все советы и просьбы людей, что «надо сказать Москве, донести до слуха тех, у кого власть и влияние». И хоть хают безбожно телеэкран за многие мерзости, которыми он нас одаривает, человеческое у него было лицо и сердце, когда выплескивал писательскую свою боль Солженицын. К несчастью, передачу у него теперь отобрали.
Немало наизгалялись в прессе «трудящиеся интеллигенты» (как они подают себя) над тем, что «въехал» в Россию в двух правительственных вагонах, которые взяла напрокат компания Би-би-си, «незначительный писатель из группы «деревенщиков». Читал я эту блевотину, и вновь охватывала меня гулкость тишины музейной. Виделась опять черная бумажная тарелка радио, которую мы, дети военных лет, хорошо помним. Глядя на нее, Александр Исаевич сказал обескровленным уже от эмоций голосом:
— Я просидел 11 лет, было у меня 8 лагерей, а потом — пожизненная ссылка. Слава Богу, что оборвалась она в 56-м, а так бы навечно был сослан.
Пережил в лагерях Солженицын и террор этой тарелки. Вещала же она без продыху о сталинской конституции и самой демократической в мире стране тем, кто был серой лагерной нежитью в ней. Вспомнил Александр Исаевич и о том, как везли его через Сибирь в арестантском вагоне и видел он Россию через квадратики железной решетки… И вот зависть черная вспыхнула у кого-то за люксовых два вагона. Да какой писатель отказался бы от счастливой возможности глянуть на родную страну в таком путешествии и громаду ее пространств вмиг как бы охватить взором, чтобы сжимать потом впечатления до алмазистого состояния! И другое: не Би-би-си, а Провидение, если говорить по высшему счету, отдарило бывшего изгоя Отечества такими вагонами, как некоей хоть компенсацией за ту зековскую поездку. Именно Провидение. Ну не удивительно ли предчувствие Солженицына, когда его только из страны выдворяли, что вернется он живым на Родину. В тот же момент и подумалось ему: поедет через Восток…
Александр Исаевич остается в прицеле оптики рейтингов как политик. Прочат даже ему большие посты в государстве. И пишут, поучая писателя, ретивые скорописы, обретающиеся внутри Садового кольца, которые «кружатся сами себе в замкнутом кругу», как сказал бы Солженицын об этом. А мои опасения, что может он ближе еще подвигнуть к пропасти запредельного состояния нашу страну, истаяли, как роса, испаряющаяся под солнцем с нахолодевших за ночные часы трав. Просто ощущаю теперь каждодневно, что писатель, выстрадавший свою судьбу, дома наконец, что живет теперь его душа успокоеннее: дожаждала ведь она родного неба Отечества, тех звезд, которые благословили некогда его рождение.
«Москва — занята сама собой, провинция — это Россия», — говорил в Тюмени Александр Исаевич. И рефреном этой мысли звучат сегодня московские уже его впечатления: «Судить о России по Москве нельзя. Здоровые силы мы должны искать в толще народа. Провинция сохранила много сил, и силам таким нужно открыть дорогу». Эти убеждения Солженицына — проростки того, что прочувствовал он на Тюменской земле, на всем его «восточном пути», где вермонтский затворник наконец-то «ощутил себя вместе с Россией». Один мой приятель из работяг сказал мне: «Главное, что говорит Солженицын ясно и просто, а не накручивает, как политик. Высказываемое им вяжется с отношением простого человека к властям, к демократии, к государству».
— Я желаю всем россиянам, — заявил Александр Исаевич в Тюмени, — чтобы их стойкость помогла пережить нынешний бедственный период, чтобы они могли найти себя, установить свою жизнь. Народ должен держать свою судьбу в своих руках.
Кровью сердца напитал эти слова Солженицын. Его жизнь — впечатляющий пример того, как можно ее сделать, если не выпускаешь судьбу из своих рук.
Александр Мищенко Диалоги «смутного времени»
Посвящаю бесценной жемчужине моей Нине
Два часа с Солженицыным
Во время его обстоятельной поездки по России и довелось мне пообщаться с Александром Исаевичем. Признаться, я опасался, что, вернувшись, Солженицын начнет бузить на политическом Олимпе, разжигать страсти, а это будет оборачиваться во вред многострадальной нашей стране, ввергнутой в великую смуту. Опасения мои были, конечно же, не беспочвенны: современная политика — это фантастические, в духе Воланда, верчения на вершинах власти жадных, корыстных наполеонов и наполеончиков. А кого только не выпекает нынешняя политическая скороварка России! По сообщениям газет, на 90 процентов блюда политической кухни страны варятся сегодня в Москве. Садовое кольцо превратилось в некое суверенное, как Ватикан, государственное пространство, где обретаются кардиналы всех доморощенных, даже крохотных по численности, политических партий.
Не случайно въехал Александр Исаевич в Отечество с Востока. Двигаясь 55 дней по стране, он набирал здоровый иммунитет для души и мозга. У всякого путешествия, однако, свой срок: у начала не два конца. И пришел день, когда пресса сообщила, что Солженицын спускается в «ад московских склок». А вскоре «Независимая газета» заявила, посмотрев на него через оптику рейтинга, что «он все ближе к вершине»: тридцатый от Бориса Николаевича. Саркастически настроенный мой друг так прокомментировал это: «Затворничая в Вермонте, был бы первым…» Он же и заявлял, когда Солженицын был уже на подъезде к Тюмени: «Христос в нее с неба спустился бы — дело другое. А «совесть России» так долго едет к ней в поезде. Бородатый и умный, движется Солженицын по территории разбомбленного Отечества нашего. Но сказать-то ему особенно нечего. А нечего человеку сказать — он делает театр из этого. Нормальный бы писатель тихо прилетел в Шереметьево, а потом скромно подался бы домой к себе, в писательскую свою обитель. А получается явление мессии какое-то. Впрочем, средства массовой информации, наш брат-журналист еще и раздувают много». Здесь, однако, стоит сделать стоп-кадр, как выразились бы киношники. Живые впечатления ничего не заменят…
Перрон тюменского вокзала. Скучковались в одном месте журналисты и горожане, собравшиеся встретить Александра Исаевича. Заморосило некстати, но перед самым приходом поезда разулыбалось вдруг из просветов туч солнце. Улыбаясь в унисон ему, опускается со ступеней вагона на землю и гость наш. И вот он в плотном людском кольце, в блокаде вопросов. Диктофон мой впитывает первые его слова: «Сибирь — великая часть России, и всякая мысль о ней должна быть передана в словах взвешенных». Думаю сейчас, а не так ли нужно говорить и писать и о самом Солженицыне, — да почему только о нем! — о каждом человеке надо судить взвешенно. И не будет тогда мифов…
— А вы приехали сюда потому, что Вам нужна Россия или Вы нужны ей?
— Наверное, взаимно. Но я подумал дерзко, что тоже, может быть, нужен России.
В одной из газет ответ писателя приведен в такой редакции: «И мне, и вам нужна Россия». Согласитесь, что есть здесь толика искажения мысли — обеднили ее.
— Вы приехали в качестве политдеятеля, писателя или в качестве пророка?
Александр Исаевич смеется:
— Я — писатель. А изображать меня могут как угодно. Я не могу за всем этим следить.
Сея нападки в прессе на Солженицына, многие писатели и журналисты настырно видят в нем политика. Но послушаем вдумчивого и искреннего политика Светлану Горячеву. «Я поклонник его таланта, — заявила она после встречи с Александром Исаевичем, — он именно писатель в большом смысле этого слова». Такую бы проницательность да пишуще-литературной братии! А может, и не в проницательности дело, а в спекуляциях, когда именем Солженицына пользуются для фона, чтоб самим эффектнее выдрыгнуться на авансцене политической жизни, как сделала это О. Кучкина в «Комсомольской правде», заявив: «Он вернулся… но дело не в нем. А в нас… А он только… камертон. И то для тех, кто хочет выбрать его для себя камертоном».
Дело-то не в нем, оказывается, не в Солженицыне, и тот наш брат-журналист, что раздувает много, насаждает читателю, а стало быть, и мне лично искаженный образ вернувшегося на родную землю писателя. Но лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать. И вот я вижу его глаза в глаза. Лохматистый он, косая сажень в плечах. По виду охотник-медвежатник. Обращается просто, открыто, внимательно, несмотря на всю толчею вокруг него. Взгляд у Солженицына цепкий, как у кречета. Вклиниваюсь с вопросом:
— Александр Исаевич, соответствует ли увиденное уже в России тем представлениям, какие складывались об этом в Вермонте?
— Да, соответствует. С той поправкой, что встречи с людьми зарядили меня большою душевной силой.
— Обратно в Америку не хочется? — с простодушием спрашивает молоденькая журналистка.
— Нет. Не хочется. В жизнь мою Россия входит естественно, — я из нее вырос, в нее и возвращаюсь. В Америке у меня были очень хорошие условия, но одни условия еще не создают жизни. Вот в чем дело, понимаете? Когда душа неуспокоенная, она лишается радости жизни.
Так случилось, что меня вовлекли в «свиту» Солженицына, и побывал я с ним и на реке Туре, и на взлобье ее берега, где установлен крест в память о 410-летии со дня гибели Ермака, и в краеведческом музее. Он много видит и замечает, от него не ускользает ни одна существенная деталь. И если общеобзорный рассказ экскурсовода Александр Исаевич воспринимает вполуха, как говорится (готовясь к поездке, он в Вермонте еще «просвежил» историю Сибири), то новое нечто тут же берет на заметку, делая беглые записи в книжке. Работает, в общем, живо, выказывая незаурядные репортерские качества. В церкви Петра и Павла (ныне музей города) заинтересовался тем, что Богоматерь на иконе изображена в валенках. Такая деталь присуща лишь сибирской иконописи. Да и где еще, как не у нас, в морозном раю, смогли бы ее приобуть так! В областном краеведческом музее у стенда, посвященного Северу, демонстрируется даже крышка от люка канализационного колодца. Кто- то с горечью замечает, как много детишек падают в них в малоустроенных наших северных городах. Дети обвариваются, бывает, захлебываются, обрываются их жизни в зловещих этих колодцах… Солженицын внимательно слушает. Взгляд его на мгновение становится невидящим, отстраненным. Потом Александр Исаевич делает опять какие-то пометки в пухнущей записями книжке.
Из исторического центра Тюмени, с городища поехали на завод медицинского оборудования и инструментов. В пути идет непринужденный разговор о нефти, о журналистах и «новых русских», уверенных в себе прытких молодчиках, которые, наживаясь на распродаже России, ничтоже сумняшеся вещают с телеэкрана у карт Западной Сибири: «Наша нефть, наша нефть!» Да не ваша она, господа хорошие, а народная! Сколько же работяг, инженеров, ученых беззаветно вламывали на нефтяной целине до кровавых кругов под глазами. Многие так и остались тут в сырой земле. Творили подвиг на яростных широтах студеной земли и журналисты.
Я глядел на одного из них, сидящего от меня неподалеку, на Сережу Фатеева, собственного корреспондента центрального телевидения. Где он только не побывал за десятки лет в блинчатой своей кепчонке, весь северный «крым и рым» облазил. Новатор радиоэфира, он в свои годы, по-моему, первый в стране неведомый ранее жанр освоил и очаровывал слушателей потрясающе искренними, энергичными и в то же время интеллигентными своими радиофильмами о жарких Самотлорах, Уренгоях и Харасавэях. Сергей — представитель династии журналистов Фатеевых. Мы многое пережили с ним, когда за жалящую остроту в освещении дел нефтяных попали в разряд тех, кто «не понимает линии партии». Благо, что журнал «Журналист» нас защитил. У меня совершенно естественно вырвались из-под сердца, как говорят в таких случаях, благодарные слова о моем друге.
Солженицын с проницательной задумчивостью глянул на Сергея. Я понял, что сказанное о нем запало в память Александра Исаевича.
Выступление перед тысячами москвичей у Ярославского вокзала, где встречали его после долгой поездки, Солженицын начал с эпических слов: «Россия сегодня в большой, тяжелой, многосторонней беде, и стон стоит повсюду».
Открыл я для себя Солженицына, как и все, с «Одного дня Ивана Денисовича». Помню, как по прочтении этого рассказа застонала, заныла во мне душа отца моего — «кулацкого сынка», погибшего в застенках НКВД в возрасте Христа, в тридцать три. О ГУЛАГе потом много порассказывал мне покойный ныне брат отца, дядя Федя. Как согнали зеков в кучу на голом снегу и стали они зарываться в него по-куропачьи, а пьяные охранники с вышек вдруг, куражась, начали расстреливать их из автоматов. Как солнце светит неестественно-голубым светом, когда впервые ведут тебя под конвоем, как бросается ворье к мертвому, чтобы содрать с него одежонку, как стеклянистыми становятся глаза в предсмертные дни у обреченных людей, как отрубают конвоиры в тайге «лапки» у мертвых, чтобы отчитаться в лазарете по акту и списать зека…
Памятен мне «мотыльной» такой стихотворец один из Рязани, учившийся с нами в университете. Странный немного, как многие поэты, он заявлял с жаром о Солженицыне: «Вы еще о нем услышите, Александр Исаевич будет мировой величиной!» Верно он предрек его будущее. Парень тот, вроде, погиб. Слышал я, что дружил он с Солженицыным, но в самые драматические дни предал его. М-да, наши идеологические бульдоги могли сломать хоть кого. И вообще, только покойники не меняют ни мнений своих, ни убеждений…
Когда в телепрограмме наступала двадцатиминутка Солженицына, я устраивался у экрана и лишний раз убеждался, что писатель помнит все советы и просьбы людей, что «надо сказать Москве, донести до слуха тех, у кого власть и влияние». И хоть хают безбожно телеэкран за многие мерзости, которыми он нас одаривает, человеческое у него было лицо и сердце, когда выплескивал писательскую свою боль Солженицын. К несчастью, передачу у него теперь отобрали.
Немало наизгалялись в прессе «трудящиеся интеллигенты» (как они подают себя) над тем, что «въехал» в Россию в двух правительственных вагонах, которые взяла напрокат компания Би-би-си, «незначительный писатель из группы «деревенщиков». Читал я эту блевотину, и вновь охватывала меня гулкость тишины музейной. Виделась опять черная бумажная тарелка радио, которую мы, дети военных лет, хорошо помним. Глядя на нее, Александр Исаевич сказал обескровленным уже от эмоций голосом:
— Я просидел 11 лет, было у меня 8 лагерей, а потом — пожизненная ссылка. Слава Богу, что оборвалась она в 56-м, а так бы навечно был сослан.
Пережил в лагерях Солженицын и террор этой тарелки. Вещала же она без продыху о сталинской конституции и самой демократической в мире стране тем, кто был серой лагерной нежитью в ней. Вспомнил Александр Исаевич и о том, как везли его через Сибирь в арестантском вагоне и видел он Россию через квадратики железной решетки… И вот зависть черная вспыхнула у кого-то за люксовых два вагона. Да какой писатель отказался бы от счастливой возможности глянуть на родную страну в таком путешествии и громаду ее пространств вмиг как бы охватить взором, чтобы сжимать потом впечатления до алмазистого состояния! И другое: не Би-би-си, а Провидение, если говорить по высшему счету, отдарило бывшего изгоя Отечества такими вагонами, как некоей хоть компенсацией за ту зековскую поездку. Именно Провидение. Ну не удивительно ли предчувствие Солженицына, когда его только из страны выдворяли, что вернется он живым на Родину. В тот же момент и подумалось ему: поедет через Восток…
Александр Исаевич остается в прицеле оптики рейтингов как политик. Прочат даже ему большие посты в государстве. И пишут, поучая писателя, ретивые скорописы, обретающиеся внутри Садового кольца, которые «кружатся сами себе в замкнутом кругу», как сказал бы Солженицын об этом. А мои опасения, что может он ближе еще подвигнуть к пропасти запредельного состояния нашу страну, истаяли, как роса, испаряющаяся под солнцем с нахолодевших за ночные часы трав. Просто ощущаю теперь каждодневно, что писатель, выстрадавший свою судьбу, дома наконец, что живет теперь его душа успокоеннее: дожаждала ведь она родного неба Отечества, тех звезд, которые благословили некогда его рождение.
«Москва — занята сама собой, провинция — это Россия», — говорил в Тюмени Александр Исаевич. И рефреном этой мысли звучат сегодня московские уже его впечатления: «Судить о России по Москве нельзя. Здоровые силы мы должны искать в толще народа. Провинция сохранила много сил, и силам таким нужно открыть дорогу». Эти убеждения Солженицына — проростки того, что прочувствовал он на Тюменской земле, на всем его «восточном пути», где вермонтский затворник наконец-то «ощутил себя вместе с Россией». Один мой приятель из работяг сказал мне: «Главное, что говорит Солженицын ясно и просто, а не накручивает, как политик. Высказываемое им вяжется с отношением простого человека к властям, к демократии, к государству».
— Я желаю всем россиянам, — заявил Александр Исаевич в Тюмени, — чтобы их стойкость помогла пережить нынешний бедственный период, чтобы они могли найти себя, установить свою жизнь. Народ должен держать свою судьбу в своих руках.
Кровью сердца напитал эти слова Солженицын. Его жизнь — впечатляющий пример того, как можно ее сделать, если не выпускаешь судьбу из своих рук.