Виталий Огородников
СЧАСТЛИВЫЙ БИЛЕТ


СТУДЕНЧЕСТВУ ПОСВЯЩАЕТСЯ

Преддипломную практику я, студент четвёртого курса Тюменского инженерно-строительного института, проходил в должности мастера на строительстве автомобильной дороги Новоаганск — Радужный. Это был далёкий 1977 год. Самих городов-то ещё не было, были только названия, и мы шли от названия к названию.
Прошло тридцать лет, и я еду по этой дороге. Удобно устроился в пассажирском кресле попутного МАЗа. За рулём воспитанный, учтивый молодой человек, который знает, каково здесь пешеходу, и правила Севера для него не чужды.
Я взволнован — столько лет прошло, сколько воды утекло! Что даст мне встреча с моей юностью? Конечно, узнать ничего невозможно, но ведь это та самая дорога. Частично трасса проходила по существующему зимнику, там было проще и расчистки меньше. А где шла по новому направлению, уж весь комплекс работ. Разбивая ось, я где-то и визирку сам рубил, когда шли сквозь тайгу. Сколько раз я прошёл по этой дороге пешком с теодолитом и нивелиром!
Еду не по дороге, а по воспоминаниям, и это они мелькают, как километры.
На строительстве дороги собрались люди со всего тогда ещё Советского Союза. Бригада была интернациональной — русские, татары, украинцы, белорусы. Был один прибалтиец. Я для всех — Студент.
Как велика страна наша и как велики её люди, оторванные от дома, от семей, они пробиваются в эти вековые болота, скучают по своим семьям. И ждут долгожданного конверта с Земли, подписанного таким знакомым ненаглядным почерком. У тех писем был свой почерк.
Едем, мелькают километры-воспоминания.

* * *
Ах, вот этот километр. Здесь, здесь это было, и вот воочию я вижу: пыхтит вдалеке бульдозер. Поддаются болота, валят в них лес, засыпают муравейники, разбегается зверьё. Хант Егорий смахивает слезу со щеки и уходит, только спину его и видим. За рычагами бульдозера — Санька. Он меня чуток постарше. Дело своё знает. Если вопросы, то уж по существу задаёт. Мы с ним в одном балке живём, и у него, и у меня кровати на втором ярусе. Ах уж эти балки — жилища на полозьях. Отработали захватку, балки зацепили за бульдозер — и на новое место жительства. Сплошные новоселья. На трассе настоящая кочевая жизнь. Всегда в движении. Пробиваемся вперёд.
Вот и я. Стою со вторым бульдозеристом, которого все зовут Фортепьяном. Фортепьян не признаёт никаких аббревиатур и сокращений. Он, к примеру, никакими усилиями воли не может произнести простейшего «ЧТЗ». Его язык сам выговаривает: «Челябинский Тракторный Завод», причём все слова звучат с большой буквы.
Речь Фортепьяна изобилует шипящими, жужжащими, свистящими даже там, где ими и не пахнет. А если ж таковые действительно встречаются, тут его импровизациям предела нет. То речь его течёт, как река, изучившая каждый камешек дна и берега, то срывается и бурлит подобно водопаду. Не знаю, с чем связан этот дефект, а я бы сказал «эффект», речи.
Почему Ивана все звали Фортепьяном, я так и не мог добиться. На мои расспросы обычно отвечали: «Да у него жена на фортепьянах играет». Понимай: «На нём играет, когда он дома. А когда в командировке, то снова на фортепьяно». Вообще-то ему эта кличка подходила. Для Фортепьяна не было Палыча или Степаныча, а были Павлович, Степанович. У него выходило что-то наподобие «Степановишщч», и видно было, что ему хотелось продолжать, но, с другой стороны, надо было показать, что о лаконичности он тоже знает не понаслышке.
Я выхожу из леса с кольями, мерной лентой и топором. Фортепьян, навалившись на рычаги, валит тайгу от флажка до флажка, которые я навязал на деревья. Вот он остановился, встал на гусеницу своего бульдозера и машет мне рукой. Так всегда, когда хочет что-то спросить. Работаем мы бок о бок. Я подхожу, показываю ему направление, в котором нужна расчистка на всю полосу отвода. Он, не сходя с гусеницы, наклоняется ко мне: «Студент, я ужалился».
Эту фразу я частенько от него слышал, иногда она звучала вместо приветствия, а в мои обязанности входило реагировать на подобные чистосердечные признания. Я как-никак второе лицо на трассе после прораба, а иногда и первое. У прораба работы всегда завал и на трассе, и в лагере. Лагерем мы зовём нестройное скопище наших балков в тайге. А Фортепьян всё ждёт моей реакции. Замучил уже — он, кажется, все праздники отмечал, включая дни филолога, физкультурника, а также и все церковные.
— Иван! Опять ты за своё. Глуши свой ЧТЗ и отдыхай, — начинаю я отрабатывать командирский голос. — Отдыхай!
— Студент! Я не устал, — пробубнил он сердито.
— Глуши технику, тебе говорят, на сегодня свободен.
— Подожди, а как там дальше трасса пойдёт? Болотины много? — он пропускает мимо ушей мои командирские пробы.
— Хватает и болотин, и лощин, и озёрин. Езжай в лагерь, Иван, отлёживайся, я сменщика привезу. Тут столько работы, а ты…
— Дела давно минувших дней, как моя жена говорит, — промямлил он невесело.
— Жена! Это Пушкин так говорит.
Он заметно оживился:
— Пушкин? Студент, а у тебя есть жена? Да ладно-ладно, понятнопонятно, — опередил он мой ответ. — Всё у тебя впереди, ты же у нас ещё Студент. А покраснел-то. Вот что я тебе покажу!
Фортепьян достает из кармана промасленной энцефалитки газетный свёрток. Аккуратно разворачивает его, а там письмо от жены и магнитофонная кассета. Он волнуется, когда рассказывает, какие у него дети, какая жена и как она играет на фортепиано.
— Студент, раз ты за сменщиком, может, заодно попросишь у этого турка магнитофон?
Я знал, что единственный маг был только у Йонаса, а то, что он турок — полная чепуха. Он мне паспорт показывал. Он из Тарту.
— Йонас не турок, он эстонец. Из Тарту, город такой, — уточнил я.
— Одно слово — нерусь.
Я знал, что Йонаса многие побаивались, и Фортепьян был в числе этих многих, но всё равно спросил его:
— Сам-то почему не попросишь?
— Мне он фигу покажет, — разочарованно и уверенно пояснил бульдозерист, проиллюстрировав сказанное, и покачивая кассетой перед моим носом, сказал, — попроси, и ты послушаешь, как моя жена играет, как ребята поют. Посылка мне из Киева пришла. Тебе-то он точно даст магнитофон, сгоняй. Ну, трудно, что ли? Дома этот турок сейчас. Я видел, татра его у балка стоит. Студент?
Умеет он разжалобить. Так последнее слово пропел, что я сдался:
— Ладно, глуши трактор.
А сам запрыгнул в первую же попутную машину и поехал в лагерь. Йонас возился с татрой, ему помогал Помогало — стажёр-экскаваторщик. Он ни с кем близко не подружился, хотя уже с неделю как приехал. Помогало задействовали на всех работах, кроме самого экскаватора. Палыч, наш прораб, считал, что он для экскаваторщика слишком неуравновешен. Кличка «Помогало» пристала к нему сразу, с подачи Валерки, его соотечественника. Они оба были из Белоруссии. Валерка — совсем пацан, ещё моложе меня. Никто уже не помнил имени этого Помогало, разве что Фортепьян. Я спросил о неисправности, заглядывая под машину, и ребята заверили, что завтра к утру самосвал будет в строю.
— Как часики, — показал Йонас на запястье, где только след от браслета едва просматривался.
Техники на Север тогда шло много, но всегда ведь нам чего-то не хватает. Объёмы работ для самосвалов на болотах сами представляете. Валим и валим песок. Выторфовки и отсыпки колоссальные объёмы. Татры за пару-тройку лет списывались на таких объектах.
Ранняя седина Йонаса только украшала его. Он был как две капли воды похож на Спартака из одноимённого американского фильма. Причём сходство выражалось не только в чертах, но и в жестах, мимике — во всём. И ещё — он тоже знал об этом сходстве и умел его преумножить. Йонас говорил с вызывающим акцентом, иногда нарочито усиливая его. Речь при этом оставалась красивой. Это была речь интеллигента. Я попросил у Йонаса магнитофон, сказав, что Ивану посылка из дома пришла. Йонас улыбнулся голливудской улыбкой и, показав на свои руки в перчатках, которые ещё недавно были белые, сказал:
— Возьми. У меня под подушкой. Ну и жук этот Фортепьяныч.
Я тогда впервые, кажется, слово «Philips» увидел. Слышал-то частенько, а на этом блестящем магнитофоне оно смотрелось на все сто!
С этим магнитофоном я зашёл за сменщиком:
— Дядя Петя, выручай, поехали, Иван там не в форме.
Дядя Петя, пожалуй, был самым безотказным человеком. Без всяких расспросов он допил чай, и мы поехали.
Фортепьян ждал меня. Он сидел, приложив кассету к сердцу своей могучей пятернёй, словно слышал её без всяких магнитофонов.
— Она у меня учительница, — с гордостью произнёс Фортепьян. — Сама и стихи пишет, а когда играет «Прощание с Родиной» Огинского, у меня в глазах слёзы стоят, хоть ты что со мной делай, ну да ладно, сам услышишь.
Объяснив дяде Пете задачу, я отвёл Форпепьяна подальше от бульдозера.
— С музыкой! — только и крикнул нам дядя Петя, притираясь к рабочему месту, примеряясь к рычагам.
Выбрали мы с Фортепьяном место посуше. Я взял кассету из его дрожащих рук, поставил и включил. С первых же слов: «Здравствуй, дорогой папа» Фортепьян опустил голову на колени и заплакал. Пока дети читали стихи, пели песни под фортепьяно, он не сменил позы. Кассета закончилась, и плач в тайге и болотах прекратился. Я достал кассету, сунул ему в карман энцефалитки и тихонько удалился с новеньким блестящим «Филипсом».

* * *

Ещё километр, ещё воспоминания.
Я приехал с магнитофоном в лагерь. Йонас и Помогало вылезли из-под машины, Йонас был довольно чистым, тогда как Помогало, после схватки с карданом, был с головы до ног в масле, саже, ягеле и чём-то ещё.
Йонас, кинув на него критический взгляд, снял перчатки и протянул помощнику:
— Держи, у меня ещё есть.
Помогало взял перчатки и принялся ими вытирать лицо, отчего чище не стал, а Йонас хлопнул ладонью по земле рядом с собой, указывая место, где мне сесть. Я устроился, аккуратно держа магнитофон.
Йонас спросил:
— Студент, у тебя рубли юбилейные есть.
При этом он даже не удосужился поставить вопросительного знака. Утвердительно уж очень спросил.
— Где-то были.
— Тащи. На бумажные разменяю. Тащи, тащи, у меня отец собирает только юбилейные.
— Много насобирал? — спросил я.
— Миллиона три? — присвистнул Помогало, желая показать, что он тоже где-то здесь и не прочь поболтать.
— Нет, — ответил Йонас не ему, а себе, — у нас юбилейных мало, я ему привожу. Отец-то у меня старичок совсем. Я у них с мамкой поздний ребятёнок. Студент, ты тащи рубли, только чтобы юбилейные были. Сколько есть, все давай.
— Заладил! Да все твои будут, — заверил я его. — Мне-то они к чему?
— Медали из них можно сделать, — Помогало засмеялся, ему показалось, что он пошутил.
Всем известно, что на Север люди ехали из разных побуждений, но немного было тех, кто за запахом тайги в такую даль забирался. В основном всё-таки за длинным рублём, чего греха таить? Но были, оказывается, и те, кто за длинным юбилейным рублём.
Кто-то зычно кашлянул, желая обозначить своё присутствие, а Помогало и про рубли забыл, натянул перчатки и на четвереньках пополз под машину:
— Палыч идёт! Я в домике, опять он что-нибудь придумает, — бормотал он, удаляясь на новую схватку с карданом.
Йонас достал из кабины чистые перчатки и тоже юркнул в «домик». Палыч расспросил у меня, что на трассе творится, а так как творилась там важная и нужная всем дорога, я коротко рассказал ему, где сколько грунта отсыпали, где какие преграды.
— Фронт работы им дал? — задал он дежурный вопрос.
— На сегодня-завтра за глаза хватит.
— Молодец. Экскаватор должен вот-вот подойти, кого садить — не знаю, — Палыч кивнул на машину Йонаса, из-под которой торчали грязные ноги Помогало. — Какой-то он шебутной для экскаваторщика. Заводится с полоборота, а толку нет. Пусть ещё охлынет чуток.
— Может, пусть хоть попробует, — предложил я.
— Стоп машина! Ты не в свои дела не лезь, — Палыч повысил голос и передразнил: — Попробует! Одна пробовала! Ты кто такой? Мастеришко. У тебя что? Теодолитик. А у меня?! Про-из-вод-ство! — и он воздел указательный палец, проткнув ногтем хмурое северное небо. — К вечеру подготовь мне полную сводку: сколько прошли, сколько труб уложили, сколько ходок, грунта — всё по форме.
И уже спокойным тоном добавил:
— А с магом чтоб в рабочее время я тебя больше не видел.
Коротко, ясно и на всю жизнь прозвучали для меня эти слова.

* * *

А мы дальше едем, я смотрю на дорогу, не налюбуюсь. О, хантыйка голосует.
«Может, внучка Егория», — подумал я. Цветной платок. Одета по-праздничному. Егорием мы звали ханта, который частенько к нам наведывался. При знакомстве он называл себя по-разному: кому представится Григорием, кому Егором. Вот и получилось, что он — Егорий. Таёжный человек был почтенного возраста, и мне неудобно было его звать по имени, но отчество своё он почему-то упорно скрывал. Мне было интересно — какое же имя было у его отца, тоже русское? Но Егорий ни в какую не открыл мне эту семейную тайну. «Жив ли сейчас этот Егорий? — подумал я. — Он и тогда уже в годах был».
Водитель останавливаться не стал — в МАЗе одно пассажирское место. Проводив её взглядом в зеркало и бегло глянув на часы, он сказал: «Автобус скоро. Уедет, куда ей надо».
А на меня опять воспоминания нахлынули.
Бугром называли бригадира водителей. На вид он был постарше Палыча, приземистый, крепкий, строгий, он чем-то походил на свой Магирус. Несмотря на требовательность и строгость, все водители его уважали, а фраза «Бугор сказал» воспринималась, как закон, не подлежащий сомнению и пререканиям. Ко мне он относился по-отечески. Уроки вождения нет-нет да преподаст, причём делал это, будто оно ему надо. Например, мог предложить мне: «Виталь, отгони-ка машинку, я с Йонасом на обед поеду».
Где ещё услышишь, чтобы Магирус называли машинкой?
Это же машинище, а Бугор так мило:
— Машинка у меня в порядке, двигатель, как часики, езжай тихонечко. Давай-давай, и тебе на пользу.
И вот где-то здесь я еду по своей дороге. По своей! Меня распирает гордость, что я так же, как и эти работяги, в общем, наиважнейшем для страны деле, что я, как и эти пропахшие соляркой и потом люди, оторванные от семей, от родного очага. Ночами они стонут от усталости, и Север, не спрашивая, подтачивает их здоровье, но у них есть цель — Радужный. Как все они дороги мне, и я никогда не забуду этого мгновения, в котором я, вцепившись в руль крохотной «машинки Магирус», еду по своей ухабистой дороге. На ходу я приветствую ханта Егория, который что-то выискивает в сваленных деревьях и только головой качает. Ветер обдувает мою счастливую физиономию и приглаживает шевелюру. Мне весело и хорошо: я — здесь, я — созидатель! Как-то быстро я доехал — вот и балки, вот столовая. Торможу, а тормоза-то оказались, как железные. Машина так резко остановилась, что я даже легонько ударился виском о стойку, за что был ласково осмеян свидетелями моего появления.
Помогало около столовой так размахивал метлой, словно его задачей было не подмести территорию, а взлететь над всей этой красотой наподобие вертолёта. Он тоже видел мой конфуз с торможением, но не выказывал этого.
Я заглушил машинку, потёр висок и, как бывалый водитель, спросил прямо из кабины:
— Что там сегодня на десерт? Бугор с Йонасом приедет чуть позже, сказал, чтобы его не ждали, — добавил я уже от себя и заправски выпрыгнул из кабины.
Помогало угомонил свою метлу, когда я поравнялся с ним. Казалось, что метла содержала всю флору нашей тайги — там были берёзовые, ольховые ветки, что-то и из хвойных пробивалось. Впору было париться такой метлой.
Помогало огляделся по сторонам:
— Студент, когда я-то на экскаватор? Ты хоть Палычу скажи. Я что сюда приехал? — и Помогало легонько пнул свою универсальную метлу.
— Говорил уже. Постоянно ему говорю, — ответил я, потирая висок.
— Ну и?..
— Подожди ещё немного. Я правда говорил, а он: «У меня же производство».
— А я чё, ему не производство, что ли? — начал заводиться Помогало.
Помогало ко многим обращался «Рвач», и никто ему не отвечал этим же.
Как-то я прохожу мимо нашей ремонтной поляны и слышу:
— Рвач, подай-ка ключ. Вон под ногами лежит.
Так захотелось ему этот ключ запнуть, но он, высунувшись, добавил:
— А, это ты, студент. Давай-ка, помоги. Залазь сюда. Они ездят, а я снова тут!
Я взял ключ и полез под машину. Откуда Палыч взялся? Слышу его голос: «Ты что, Виталя, там делаешь? Ты где должен быть?».
Я вылез, отряхиваясь от пыли.
— Я тут вкалываю без выходных, без проходных, а ты где? Давай бегом на трассу!
Палыч опекал меня, но в присутствии рабочих часто журил, за дело, конечно. Отойдя от машины, я сказал:
— Палыч, что с Фортепьяном делать?
— Опять ужаленный? Да ничего ты с ним не поделаешь — больной человек, уж пытались его проучить — всё бесполезно. Короче, дуешь на трассу, отсыпаешься со второго карьера.
Отсыпаешься! Словечко двусмысленно можно понять, хорошо, что я тогда спать не отправился.
* * *
После обеда я со штативом и приборами забираюсь в Магирус Бугра, паутов, комаров и мошек в кабине — не успеваешь отмахиваться. Я набираю паутов в синюю мыльницу, где они осваивают акустику замкнутого пространства. Пауты жужжат там жалобно, хотя и знают, что отпущу я их только на рыболовном крючке.
— На рыбалку готовишься? — спросил Бугор, протирая стекло. — И клюет на них, что ли?
— Нормально, ёршик хватает, да и окуни попадаются.
— Я тебя короедов научу добывать. На них лучше берёт.
И пока мы едем до карьера, или копанины, как его здесь называют, Бугор мне рассказывает, как в поваленных деревьях найти короедов и где лучше рыбачить.
— У меня крючки здесь, — он похлопал по бардачку, — когда надо будет, не спрашивай, бери. Леска разная, грузила тут же. Я смотрю, ты письма часто строчишь — это дело. Кому пишешь? Девушка-то есть?
Я кивнул вместо ответа.
— Как звать?
Я ответил, слушая, как в тесной мыльнице жужжит наживка.
— Молодец. Да, кстати, если к тебе Лариска подкатит, ты к ней не лезь. Здесь мужики горячие, суровые. Она одна тут баба. Могут быть стычки. Ты не лезь, понял!
Я делаю вид, что не понимаю, о чём речь идёт.
Лариса — наша повариха, девушка лет двадцати, но уже с коммерческой жилкой. Покупала у хантов шкуры — то лебедя, то лося. Собиралась увезти их домой, на Землю. Зачем они дома?
— До тебя тут много мастеров было, — засмеялся Бугор, показывая золотые зубы, — но все сбегают. Бегут. Ты-то хоть надолго?
— Практика сорок восемь дней, — отчеканил я, удивив его столь точной цифрой.
— Ненадолго. А как тебе машинка? — спрашивает он, явно ожидая похвал.
Я поглаживаю панель Магируса.
— Понравилось? Потом ещё проедешь, — заверил меня Бугор, когда я выходил у ручья.
Оставшись один в кабине, он потянулся, раскинув руки. Ему лишний раз хотелось показать, что тесно ему в Магирусе.
— А короедов тут полно, и всё на ус мотай, о чём болтали, — крикнул Бугор, отправляясь дальше с пробуксовкой.
Объект наш был не из простых — почти на всей протяжённости встречались глубокие болота, лишь изредка пересекаемые песчаными гривами. Но пески на этих гривах, как правило, были мелкозернистые с пылью, в отличие от карьерных. Колёса на них буксовали, поэтому и на гривах велась отсыпка песками из карьера до полуметра. А уж на болотах — там, конечно, отсыпка по выторфовке «от себя».
Выходных на трассе не было. Все дни на одно лицо — сплошные понедельники.

* * *

Видели ли вы когда-нибудь собаку в галстуке? А мне приходилось. Правда, эти галстуки изо всей берёзы. Чтобы собаки не грызли и не калечили оленей на стойбищах, им пристёгивают ошейники с деревянными болванками. Болванки эти разных размеров и меняются в зависимости от настроения хозяина, оленей, да и самих собак. Ставятся то тяжелее, то легче. Около нашего балка всегда валялось Два-три таких приспособления. Никто и предполагать не мог, что одному из них придётся сыграть довольно неприглядную роль — не по назначению.
А это где мы едем? Да это же тот самый километр! Узнаю и поворот, где мы с Фортепьяном тогда стояли. Я ему показываю топором, как трасса пойдёт: наставил кольев, полосу отвода обозначил, как радиус вывести. Он, как всегда, только головой кивает — башковитый бульдозерист, на благоустройстве работал в Киеве. Слышно только — бульдозер как часики работает. Вдруг эти часики перекричать пытаются. Слышим — кто-то бежит по лесу. Судя по рёву, медведь.
Однако вопль из леса опроверг наши подозрения — медведю так ни за что не зареветь:
— Палыча убили, Палыча убили! — из леса прорывается запыхавшийся Валерка.
У Валерки и походка-то отличалась излишней прыгучестью, а тут бег! Валерка моложе меня, совсем пацан, поэтому я с ним жёстче, к тому же болтун он ещё тот.
Отдышавшись и видя, что мы изрядно напуганы, он уже спокойнее повторил:
— Студент, там Палыча убили, — и показал большим пальцем в направлении, откуда выбежал, руки его дрожали, зубы тоже.
Я всадил топор в пенёк, схватил Валерку за ворот и, так как меня самого трясло, потряс и Валерку, со злостью прокричав:
— Что ты несёшь?! Кого убили, кто убил?!
Я знал уже, что не всему надо верить, что Валерка говорит. «Разве так шутят?» — звенело у меня в голове.
— Олега Павловишщча убили? — икнул Фортепьян.
Я зло посмотрел на него, отчего он утонул в своей фуфайке, втянул голову в короткий воротник и стал похож на черепаху.
Он вздохнул глубоко и протяжно, оглядываясь по сторонам, где горизонт был просто великолепен, и повторил:
— Олега Павловичшщча?
Палыч у нас был один в своём роде, а то, что он был ещё и Олегом, я, к своему стыду, только благодаря этому случаю и узнал.
Я ещё раз хорошенько тряхнул Валерку за грудки и повторил:
— Что ты несёшь? Кого убили, кто убил?
Вне себя от страха Валерка произнёс, заикаясь:
— Палыча убил Помогало.
— Помог, — икнул Фортепьян, его ужаленный рассудок был далеко отсюда.
Замечал я, что у Помогало слабенькая психика, хоть парень-то он молодой, крепкий. Я ринулся в городок. Там меня напугала тишина, которая после вопля Валерки казалась ещё тише. Даже нашу электростанцию выключили. У балка я чуть не запнулся о деревянную колотушку, видимо она и была орудием пока непонятно чего.
По неровным, шатким ступеням я заскочил в балок, где стояла никогда не ночевавшая в нём тишь, и где был такой букет запахов, какого я ни до, ни после нигде не встречал.
Я уловил еле внятный шёпот: «Зерькала занавесить бы надо». О каких зерькалах шла речь, мне было неясно, так как всех зеркал там был осколок от зеркала заднего вида самосвала «Магирус», подёрнутый паутиной трещин. Часто я видел в нём свою небритую физиономию. Всё было обездвижено, и только едкий дымок змеился под потолком.
Меня встретили спины тесно сжавшихся людей. Я протиснулся между ними. Палыч лежал в своей бессменной тельняшке на кровати. Его жилистая рука безжизненно свисала чуть не до пола. Палыч был бледен, как простынь, которую он стирал раз в неделю в реке Аган под смех чаек. Чайки всегда встречали старого моряка и ждали подачек от щедрого человека. Нам не хватало многих его качеств.
Кто-то сзади на ушко шепнул мне:
— Уголовкой пахнет, Студент, что делать будешь?
— И стройку могут закрыть, — добавил кто-то из догадливых.
Спиной я видел взгляды работяг и чувствовал, что они ждут от
меня поступка, какой-то фразы. И она не заставила себя долго ждать.
Я взял себя в руки и, наверно, задал наиглупейший вопрос, возможный в этой ситуации:
— Палыч, ты что, умер?
Но ещё более неожиданным был ответ на этот вопрос. И он прозвучал из груди Палыча, как из ущелья, в котором прячутся ветры, чтобы попить воды из родника и набраться новой силы.
Ответ был коротким:
— Да.
И тут весь балок, вросший уже в тайгу и пустивший корни в тысячелетние мхи, вздохнул облегчённо, тишина оттаяла, пробежал шепоток, и кто-то выскользнул, не закрыв за собой двери.
— Ну, тогда расскажи, как хоть там.
За спиной я услышал: все как по команде облегчённо вздохнули, а кто-то из самых догадливых выдохнул: «Жив».
— Павлович… чсщ, — сказал кто-то за спиной и хотел добавить к своей речи ещё мягкий знак, но передумал.
Палыч подтянул руку к голове и простонал:
— Пить.
Кружка! Откуда она только взялась? Алюминиевая кружка, закопчённая, хранящая запах костров, оказалась в руке жаждущего.
— Где этот? — спросил Палыч и, не дожидаясь ответа, вылил в себя содержимое.
Наверно, сил не было на более длинные речи, просто «Где этот?». Но с какой интонацией было сказано «этот»!
— Сбежал.
— Сука.
Куда тут было сбегать — тайга вокруг, но в самом деле сбежал Помогало, найти его не могли.
— Виталя, — нечасто же там называли людей по имени.
Я улыбнулся. Мне стало как-то легче оттого, что Палыч разговорился.
И точно, он подозвал меня ближе и продолжал:
— Виталя, ты молодец! Смешной. У меня дело дрянь, а дорога нужна людям. Поднимай на тридцать девятом насыпь повыше, песку не жалей, лежнюйся в два наката. За отметкой следи. Санька подскажет. Тот умный. С Петром советуйся. Где надо срежет, где куда подвинет. Ой, да где вы там со своим стаканом? Пропали, что ли?
Кружка сделала оборот и, вернувшись, прильнувши к губам Палыча, едва оторвалась от них.
— Гони дорогу, — продолжал он, как завещание, говорить в пустую кружку, — не жалей песку, ну, беги, с Богом!
Он закрыл глаза, но продолжал говорить:
— Варь-Ёган, Ампута, Пож Ран Пугало… — причём уже на хантыйском языке.
Видимо, этот дар проснулся в нём после соприкосновения с хантыйской колотушкой. Так я подумал, но тут же одёрнул себя за такие мысли. А Палыч повторял: «Пож Ран Пугало, Ампута, Ёган, Варь…».
Последнюю фразу он выговаривал, кажется, во сне.
За спиной я услышал дрожащий голос:
— Реанимировать бы надо Палыча, Студент.
— Да ладно, реанимируем, — ответил я, а сам гладил его разбитую голову и говорил, — ах ты, Олег, Олег.

* * *

И всё-таки, как крепок русский человек! Уже вечером Палыч был на ногах, и что он ими вытворял — этими ногами! Вернувшись, я просто обалдел от его бенефиса. Развлекаться мы тоже умели. Палыч танцевал чечётку. Воочию вижу эту картину.
Отвесный берег Агана, исстрелянный гнёздами стрижей. Специально для исполнения танца с двух балков были сняты двери, уложены рядом в одной плоскости, и на них в клёшах, в тельняшке с забинтованной головой танцевал Палыч. Да, танцевал! Я и не ожидал увидеть такую пластику в этом человеке. И, несмотря на то, что воскресший Палыч был по-прежнему прорабом, движения его были грациозны и раскованы. Руки, ноги, туловище двигались как бы по отдельности, но вместе создавали яркий, выразительный рисунок. Словно он всю свою жизнь перетанцевать замахнулся.
— Эх, яблочко да на тарелочке… — периодически напевал он под аплодисменты зрителей.
Я присмотрелся, и Палыч мне напомнил жонглёра. Словно он подкидывал и ловил невидимые мячики, да так ловко, что ни о каких ошибках тут и речи быть не могло. Балет, да и только. Импровизированная сцена под его каблучками так и пела. Выступление его закончилось настоящим апофеозом. Гром оваций огласил окрестности, не видевшие доселе такого виртуозного исполнения, и долго громыхало его эхо. Оно и сейчас где-то здесь. Я же его слышу. А это было тридцать лет назад.

* * *

Едем дальше. Здесь была вертолётная площадка. Технику безопасности все, кроме Фортепьяна, звали коротко — ТэБэ.
Меня вызвал Палыч и сначала рассказал несколько лозунгов, а потом перешёл к делу:
— Ты журналы по ТэБэ пролистал? — спросил он. — Ну и молодец! Завтра летишь в Вартовск сдавать экзамен. Смотри не подкачай! Я вот хоть и не дорожник, а всё сдал. Я ж на судостороительном всю жизнь проработал, ну в юности по морям походил вдоволь, но обвыкся на дороге. Мне они экзамены так ставят: вызывают меня в прошлом году, говорят: «Ты сдал ТэБэ на четыре». Я спрашиваю: «Почему это на четыре?». Они: «Ну ладно, на пять». В этом году вызывают и снова: «Ты сдал экзамен на четыре». Я снова за своё: «А почему на четыре?». «А потому, отличничек, что ты в прошлом году на пять сдал», — Палыч засмеялся.
После инцидента он быстро поправился, отлежался денёк-другой и снова за работу.
— Как сдашь, сразу обратно. Пожелаю я тебе поскорее сдать ТэБэ, — почти стихами пожелал Палыч. — Зайдёшь в кадры, там тебя устроят на ночь.
— Я у своих остановлюсь.
— У тебя откуда в Вартовске свои? — изумился Палыч.
— Так у меня везде свои. Где студенты, там и свои.
Вот ведь как было. Действительно, как сильно студенческое братство.
Вертолётчики, весёлые ребята, и доставили нас в прямом смысле с ветерком. Вертолёт они прямо-таки вкрутили в тугое северное небо, пригибая кроны деревьев и распугав здешнее зверьё. Я устроился рядом с огромным жёлтым бензобаком и любовался тайгой в отверстие в полу вертолёта.
В городе меня приютили одногруппники. Еду сейчас и думаю, как это тогда всюду были свои, и какое это мощное слово «свои»! И сейчас, когда я еду по той же дороге, по прошествии стольких лет, это слово снова на устах и в памяти. Я шепчу его, и водитель оглядывается на меня, думая, что я во сне разговариваю.
В конторе у меня одни радости: и экзамен сдал, и письма на всех получил. И уже знал, как каждый будет рад письму, и реакция каждого мне была очевидна. Бугор, например, взяв конверт своими могучими руками, скажет всего два слова: «От неё!». Валерка небрежно засунет в карман и, вооружившись шестом, скроется в тайге. Палычу всегда некогда и письмо прочитать, покажет, куда положить, и может забыть, куда показывал. Вместо обещанных ста пятнадцати рублей мне начислили сто двадцать пять! Вот это да! Для студента! Ещё обещали добавить.
— Вы только там шевелитесь пошустрее, — напутствовали меня, провожая на трассу, — дорога ой как нужна. Хоть и дорогая дорога ваша, а всё нужна!
Призывы призывами, но работать тоже надо.

* * *

Опять полная кабина паутов, комаров, мошек. Пока едешь, столько их нахлопаешь, что потом птицы, бывает, склёвывают их и с корпуса машины и с обрешётки радиатора там, где радиаторы есть. «Татра» без радиатора. Птички эти цепляются лапками и, поддерживая себя в таком положении крыльями, лакомятся насекомыми прямо с корпуса машины. Могут и в кабину залететь — порядок там навести. В общем, сплошные радости.
У хантов я купил заправский нож с берестяной ручкой и в свободное время вырезал из дерева разные фигурки. В руках у меня была такая фигурка.
— Ну-ка, ну-ка, — Бугор взял у меня из рук моё произведение. — Здорово у тебя получается! Подари!
— Ещё не готова, — ответил я и потянулся было за своим шедевром.
— Ладно, и так сойдёт! — Бугор уже крепил её на верёвочку, свисающую сверху.
— Вот ты студент? Студент! — сказал он, щёлкнув пальцем по свисающей фигурке. — Стипендию, наверно, получаешь?
— Получаю.
Бугор взглядом показал на фотографию на панели приборов:
— Дочка! Живёт с моей бывшей и тоже стипендию получает. Отличница! Я ей деньги посылаю, может, для неё и сюда приехал. Пошлю ей, сколько надо, но только ей, а не этой… — и тут он сматерился в открытое окошко.
Нож у меня был на поясе, и я смотрел, как моя фигурка вписалась в интерьер кабины Магируса.
Бугор заметил мой взгляд и успокоил:
— Ты себе ещё навырезаешь. Кстати, вырежь-ка ты лучше шахматы. Доска уже есть, — и он кивнул на шорты Йонаса, которые тот постирал и вывесил около балка.
Шорты действительно были в чёрно-белую клетку. Я даже представил на них фигуры.
— При таких комарах и мошках в шорты наряжается, не пойму я этого Йонаса. То вдруг брюки наглаженные напялит. А ты вправду вырежь, вырежь. Дерева-то вон сколь.
— Да, много шахмат получится, — согласился я, глядя на сваленные кедры и ели.

* * *

Грузы продолжали перевозить по воздуху и по реке, но когда Аган начал мелеть и берега изрядно придвинулись к друг другу, а чуть ниже по течению от лагеря, в центре реки, вылупился остров, и две баржи сели на мель, нам прислали ещё пять «Татр» и один экскаватор-кубовик. Новенькие ребята прекрасно вписались в нашу команду. Прилетал большой человек с Земли и под аплодисменты работяг говорил о значимости нашей стройки для Советского Союза и подвинул срок сдачи дороги с десятого сентября на первое.
— Они уж, похоже, и красные ленточки в галантерее прикупили, — судачили рабочие, обсуждая планы начальства.
— Первый раз в первый класс.
— По первое число нас премируют.
— К первому звонку хотят в Радужный попасть.
Много было шуток с этим первым числом. А между тем работа у нас просто кипела. С энтузиазмом ребята делали общее дело. Мне самому иногда приходилось переквалифицироваться из мастера в чокеровщика — человека, цепляющего и отцепляющего длинный трос с крюком на конце. Трубы мы перевозили трелёвщиками, и мне даже нравилось разнообразить сферу деятельности, тем более что опыт чокеровщика у меня был — пару месяцев работал в стройотряде на просеке на Тобольский нефтехим в 1975 году.
Ещё только зарождался гигант на Иртыше, а мы, молодые парни, ехали на все эти стройки, где обретали опыт, знания, закалку, и ни у кого даже мысли не возникало отлынивать от работы. Там же поработал я сучкорубом. Да, есть такая профессия. Научился и топор насадить, и наточить, и даже дремать на топоре в короткие обеденные перерывы. Распределение молодых специалистов тоже было продумано: закончил вуз — и никуда тебе бежать не надо, искать что- то — тебя самого отправят туда, где ты нужней. Вот это я понимаю. Здорово!
И сейчас, когда я еду по прекрасной дороге, я вспоминаю, как я тащил этот трос с крюком, цеплял трубу и гнал «Онежца» к ручью. «Ручей» — это мягко сказано. Да, конечно, его вроде и перепрыгнуть можно, но по весне многие эти ручьи разливаются в настоящие реки. Кстати, о реках. Их на нашей дороге три. Это ручьёв — тьма тьмущая.
Самая широкая река — Ампута, она впадает в Аган. Ширина её в месте пересечения с трассой — метров двадцать. Ох, и повозились мы с ней. После приезда больших гостей по лагерю поползли слухи, что наши жилища скоро заменят.
— Скоро балки новые будут, заживём, как короли! — разглагольствовал Фортепьян.
— Ага, новые! Со старыми заплатами, — вмешался недоверчивый Степаныч.
— В этих балках перегородки, как в Китае, — объяснил Фортепьян.
— Ты что, в Китае был?
— Какой Китай? Я в бане родился и вырос. Но знаю я их перегородки.
— Знаток перегородок! Иван, ты вроде взрослый человек.
Тот придал удивление своему взгляду. Уж это у него не отнять!

* * *

Быстро привыкаешь подниматься ни свет ни заря и спускаться с полотенцем на шее по натоптанной тропке к Агану. Река делилась со мною своей утренней свежестью. Аган нёс дальше на север свои мысли и наши отражения. По периметру балков на леске мы развешивали рыбу, прикрывая марлей от мух и комаров. Наш вагончик был увешан тоже, я тут свой вклад вносил регулярно по мере того, как вяленых окуней съедали. А уж если с бреднем пройти, так можно натаскать и щук, и подъязков.
— Не люблю я рыбу во всяких её видах, — признавался Палыч.
Странно было слышать это от моряка, избороздившего моря-океаны.
Йонас стоял у балка, отмахиваясь от комаров берёзовым веником. Вид у него всегда был такой, словно он на танцы собрался. Ящерка подбежала, посмотрелась в его венгерские туфли и, раздувая ноздри, прошмыгнула в ягель. Он всегда одевался по-особому, даже для прогулок по тайге. Про шорты вы уже наслышаны. «Я зубы хоть в пещере почищу», — частенько говаривал Йонас.
А вообще у него в наличии были все виды щёток, придуманные человечеством на тот момент: обувная, одёжная, зубная, машинная и ещё какие только бывают.
В машине у него тоже было не так, как у остальных. Такого порядка я ни у кого не видел, даже у Бугра. У него и в машине тарахтело всё по-своему. Машины на ночь ставили кузовами друг к другу, чтобы заводить с толкача те грузовики, которые сами не заводятся. Йонас всегда заводил машину от стартера.

* * *

Вот здесь Фортепьян подошёл ко мне с вяленым окунем. Рыбья чешуя на его одежде искрилась, как блёстки.
— Студент, а где тут Север? — спросил он.
— Тут Север, тут, — получилось у меня скаламбурить.
Фортепьян очертил большой круг сушёным окунем, которого я дня три назад вытащил на короеда, и, изобразив удивление, выдал:
— Где?
— Иван, мы же с тобой на Севере. Стало быть, вот он Север и есть — под ногами.
— Ох, хитёр, Студент! — сказал он моему окуню, словно это тот заблудился и спрашивал, где тут Север.
— Он сам не знает, — шепнул Фортепьян на ушко окуньку.
Я спокойно взял у него окуня и им указал направление:
— Вот там твой север.
Фортепьян тихонечко вернул себе окуня, и хитро улыбаясь, спросил:
— А юг?
Я повернул его лицом к солнцу, которое, как известно, в полдень на юге.
Фортепьян зажмурил глаза и с чувством сказал:
— Там Киев, Студент. Мой Киев!
— Погнали, хорош прохлаждаться, работать надо.
Фортепьян смотрел в сторону Киева и не обращал на меня внимания.
Вот снова слышу — здесь я уже еду в машине Йонаса.
— Что к тебе этот ужаленный пристал? — спросил Йонас.
— Вроде трезвый сегодня. Север ищет.
— Северянин! Здесь ему Севера мало. А как там Палыч? — спросил взволнованно двойник Спартака.
На нём только лат не хватало для полного сходства.
— В порядке, живой.
— Ну и слава Богу, — заключил Йонас, потянув на себя за кольцо цепочку, что свисала с корпуса панели, машина заработала увереннее и двинулась, покачиваясь на нашей пока ещё неровной дороге.
Мы поехали на тридцать девятый, где и сейчас проезжаю, где претворял в жизнь заветы Палыча, не жалея ни грунта, ни машин, а значит, и людей.
— Рубли принёс?
Я достал из кармана эти блестящие монеты, а Йонас тут же определил их в карман и отсчитал мне бумажными.
— Места меньше занимают бумажные денежки. Ещё найдёшь — тащи, не стесняйся, ты хоть посчитай бумажки-то, деньги счёт любят.
Йонас похлопал меня по плечу увесистой пятернёй и достал из кармана пару монет.
— Как новенькие! Вот батя обрадуется! Он у своих тоже позднее дитятко, так что бабушку я не застал на этом свете. Есть шанс на том увидеться. На медали эти монеты похожи — точно Помогало говорил. Куда он исчез-то, не знаешь?
— Никто не знает. Найти не могут. Тайга ведь кругом. Попробуй найди.
— Поди уж кто другой давно нашёл, — сказал Йонас с акцентом. — Дурачок он, этот Помогало. Медали-то отцу дают, а вот рубли где хочешь, там и бери.
Я заметил, что Йонас никогда не повышает голоса, а если это требуется, он просто акцент усиливает, и всё.
— Что они не поделили с Палычем? — спросил Йонас с акцентом, отчего «с Палычем» прозвучало как «с палачом».
Навстречу из карьера вышел гружёный Магирус.
Йонас не стал ждать моего ответа:
— Так-так, подожди-ка, не Граф ли это с копанины едет?
Из карьера действительно Граф выруливал.
Копают, значит, «копанина». Всё просто. Я уж к этому жаргону привык.
— Он самый! Граф.
— Ну-ка смотри, что он там говорит.
— Я вижу только, что он руками машет, как ветряная мельница, а что он там говорит, кто его знает.
— Всё правильно он говорит, — и Йонас закинул одну руку за сиденье, и начал там что-то разматывать.
— Студент, держи-ка руль.
Я с пассажирского сиденья вцепился в баранку татры, Йонас газует, я рулю. Он смотрит не на дорогу, но команды отдаёт:
— Ровнее, ровнее держи машину.
Уроки вождения не впервые я проходил — мог и Магирус от карьера (копанины) до городка (лагеря) отогнать. Лёгок на помине — только вспомнил про Магирус, сам Граф тут как тут. Знаки нам подаёт. Йонас-то давно заметил, у них свой язык, мне его ещё выучить придётся.
— Студент! Графа пропускаем. Прижмись вправо. Смелее! Не свалишься, не бойся, ты даже не гружёный. Граф говорит, что есть дичь.
Йонас высунулся из двери татры и затаил дыхание.
Местами разъехаться было «промблематично». Всё-таки в его машине было всё не так, как в остальных. Правда, женщин полуобнажённых избыток. Слишком уж много и слишком уж полуобнажённых. А так всё на своих местах, прибрано, чисто. Йонас извлёк из-за сиденья курковку шестнадцатого калибра и высунулся чуть не по пояс из машины, продолжая при этом газовать.
— Тут тебе настоящая практика, Студент. Не то что в институте твоём. Скорость переключай! Так и будешь пилить?!
Я передёрнул рычаг одной рукой, продолжая рулить второй, но при этом чуть не лёг ему на колени.
— Э-э! Э-э! Ты полегче там, — произнёс он с большим акцентом и потом смягчил его и засмеялся.
— Здесь они! На камешках кормятся, — сказал он, не снижая газа, — машин не боятся. Едем, едем спокойно. Да ровнее ты держи машину!
Йонас смотрит и на кроны деревьев, и на дорогу, и вдруг — бабах! Затормозил Йонас не так резко, как я. Я руль отпустил и — к двери.
— Сиди, ты не найдёшь. Да, может, ещё и добивать придётся.
«Что там добивать? Тетереву голову прикусил — и весь тебе добив», — подумал я. У меня к тому времени сложился уже свой кодекс охотника.
С хантами общался я на разные темы. Хант с русским именем Егорий мне преподавал уроки выживания в тайге. У него есть чему поучиться. Он ложку из дерева вырезает в считанные минуты. Егорий и меня научил, как это делается.
Как-то раз мы сидим кучкой, травим байки про охоту, Егорий мимо нас прошёл, рукой помахал. Десяти минут не прошло, смотрим, он обратно идёт с огромным глухарём, перекинутым через плечо наподобие рюкзака.
У охотников наших лица вытянулись.
— Братцы, вы выстрел слышали? — спросил удивлённый Валерка.
— Так у него и ружья-то нет — какие выстрелы? Вот где охотник!
Все только плечами пожимают, и какие после этого байки про охоту?
Йонас убежал с ружьём и после недолгих поисков вернулся с тетеревом.
— Ну, как тебе петух?
Ох уж этот акцент. Пока доехали до карьера, он ещё три раза стрелял. Я выскочил с нивелиром и штативом у бульдозера и помахал Йонасу шляпой.
— Тут тебе настоящая практика, Студент, — повторил он фразу, которая и сейчас у меня в ушах.
День прошёл плодотворно, мы прилично вгрызлись в мелкий соснячок и стали ещё на несколько метров ближе к Радужному. Плюс в городке нас ждал ужин из трёх тетеревов, которых вёз в ящике из-под тушёнки Йонас.

* * *

Здравствуй, Ампута. Помню, помню нашу переправу. Мы перегородили её тогда плавающей аппарелькой с берега на берег, чем вызвали недовольство хантов — охотников и рыболовов. «Люди, люди, что наделали», — возмущался хант Егорий, увидев это чудо рукотворное.
В начале августа мы закончили переправу через Ампуту. По аппарели многократно прогнали сначала ГАЗ-66 и Урал-375, затем наши самосвалы — это и означало сдачу переправы. Палыч дал мне задание выполнить детальные чертежи нашего моста. Здесь частенько так бывало — сначала построят, а потом, когда уже всё действует, с помощью кучи формул доказывают, что выдержит сооружение. Аппарельку устанавливали два трелёвщика и бульдозер-болотник. «Онежец» пару раз разувался, но всё сделали в срок. Мне опять посчастливилось поработать чокеровщиком.
— Рисуй хорошенько, чтоб приняли, — наставлял меня Палыч, когда я шёл с линейками и карандашами в столовую.
— Скорость течения замерял? — спросил он.
— Спичечным коробком замерил, что-то твоя вертушка обманывает.
— Пойдёт. Укажешь там тоже. Давай бегом! Вчера ещё надо было сделать. Вертушку на место положь.
Когда мои чертежи ушли в Управление, к нам приехал большой начальник воочию убедиться.
Сели мы с ним в «Урал», едем.
— Ну и лодыри вы, — как-то неубедительно начал он.
— Движемся же вперёд, — отреагировал я.
— Медленно движетесь, медленно! Ускоряться надо. Грузы по воздуху, парень, ой в какую копеечку! Вода тоже заартачилась — не пускает Аган, обмелел, сам видишь.
Нас потрясывало изрядно на нашей дороге, но это не мешало ему говорить:
— Бензовоз полтора часа тридцать километров едет по вашей дороге.
— У дяди Миши быстрее получается. Он тоже бензовоз, — парировал я.
— Лодыри, особенно татристы твои, — сказал он и уважительно глянул на водителя «Урала». — Ну, мост ещё ладно. Должен выдержать. Ты-то куда после института? — спросил он меня, подпрыгнув на кочке до потолка «Урала».
— Как распределение, — ответил я, поправляя зеркало заднего вида, сбившееся от качки.
— Можешь к нам. Я устрою. Хорошенько подумай.
Примерно так тогда вершились судьбы людские. Перед нами, молодыми специалистами, стоял вопрос: какую дорогу выбрать? Я выбрал другую и ни о чём не жалею. Ведь эту первую свою дорогу, как первую любовь (ой, кочка), у меня всё равно не отнимешь. Она навсегда во мне.
— Задача ясна? — продолжал начальник. — Я всем по премии выбью! Мужикам скажи… нет-нет, я лучше сам скажу. Ускоряйтесь, ускоряйтесь, ребята!
И мы ускорялись, теснили хантов, выживали их с обжитых мест. Они уходили тихо, смиренно, не награждая нас проклятиями, уходили, пока им было куда уходить. Вековая тайга трещала под ножом бульдозеров, и копалухи дрожали в своих гнёздах от рёва зеркальнозубых экскаваторов.

* * *

А вот здесь был магазин, у которого было два псевдонима — Красный чум и Мур-лавка. Загадкой остались для меня эти названия. Взяв фрикаделек и печенюшек, я вышел из магазина, тихонько прикрыв певучую дверь, и запрыгнул в Магирус Графа. Украинец Граф свою кличку получил, видимо, за роскошную толстовскую бороду. Правда, у Графа она походила больше на костёр. Когда он смеялся, я думал: «Не загорелось бы небо от его бороды». По словам его матери, которые он часто повторял, он родился не рыжим, а красным. «Порыжел я с вами уже здесь, на Севере», — говорил он.
Пловцом он был исключительным. Мог спокойно перемахнуть Аган с берега на берег и обратно раза три, не отдыхая. Я один раз только переплыл туда-обратно и то воды нахлебался, кое-как догрёб до берега, но хотелось мне показать, что тоже могу. Не из-за гордыни, для авторитета, что ли. Сейчас-то смеюсь над собой, и водитель тоже улыбается, глядя на меня.

* * *

Первое, что мне пришло на ум, когда я впервые увидел Валерку, это фраза: «Сначала были зубы». Похоже, что в прошлой жизни Валерка был лошадью. Такие зубы, видать, не могли быть без работы. Валерка жевал всё: бересту, хвою, кору, веточки, спички, щепки — всё, что под руку попадало, вернее, под зубы. Но удержать язык он даже за такими зубами не мог. Больше всего на свете обожал рассказывать о своих любовных подвигах. Завидев меня, он явно обрадовался, что хоть кто-то его послушает.
— Студент, тебе жена нужна? — встретил он меня неожиданным вопросом.
Валерка был или родовитым ловеласом, или феноменальным фантазёром. Судя по тому, что его россказни никто, кроме меня, не слушал, он был Мюнхгаузеном больше, чем Казановой. Всё-таки второй вариант. Мы с ним одногодки, кому ещё расскажешь?
О своих любовных подвигах он токовал, не умолкая, что только зубы мелькали. Его хлебом не корми, дай про любовь рассказать. Действующими лицами его историй, как правило, были дамы из сливок общества, что ещё больше ставило под сомнение достоверность его любовных романов. Его пассии всегда были дочерьми профессоров, учёных, министров!
Вот здесь мы с ним и стояли, на этом километре:
— Студент, она с мороза. Щёки горят. Профессорская дочка. Студент, ты хоть знаешь, как это — «с мороза»? С порога прыг мне на шею. Как мы с ней обнялись, Студент, крепко-крепко.
И тут он сам себя так обнимал, что доносился лёгкий хруст костей, и он уже не мог выпростать себя из собственных объятий. «Здорово на него тот мороз подействовал», — подумал я.
— Она румяная, вся живая! Сапоги вот на таких каблуках, — и он показал неимоверный даже для рыбаков размер.
Видимо, уже забыл, что и показывал.
— Я обо всём на свете забыл, она тоже, — входил он в раж.
«Раз забыл, дальше додумывать будет», — подумал я, а додумывать-то он умел. Когда Валерка рассказывал о своих подвигах, он просто захлёбывался в собственных речах и воздух хватал, помогая зубами.
— В сапогах, Студент. Ты хоть понимаешь, как это в сапогах бывает? Ах, молодо-зелено. Да ты куда? Я же не всё рассказал… Студент?
Сколько сейчас на планете таких профессорско-министерских зятьков?
И ещё одна характерная черта была у Валерки. Он, Змей, змей не любил. Или где-то вычитал, или слышал от кого, что убийство одной этой милой гадины, тридцать (ого!) грехов снимает. Поэтому он хотел расправиться, кажется, со всеми змеями на планете. Ох, и грешил же он, должно быть. Действовал Валерка просто, но умело, одним и тем же шестом, что всегда стоял, прислонённый к балку наподобие удилища. Перебил же он их на своём веку. Расправлялся он со своими жертвами с необъяснимой жестокостью. Откуда столько бессердечности у этого царя природы? Ведь многие его жертвы кончали своё земное существование на глушителях самосвалов. Очень странно, что при таком фанатизме он оказался человеком, легко поддающимся внушению. Как-то раз смотрю — несёт он из леса очередную жертву на конце шеста. Как всё же на Дон Кихота похож он с этим шестом. Под ним только Россинанта не хватало.
— Привет, Студент, — сказал Валерка, — показывая свои зубы.
«Иго-го», — промелькнуло у меня в голове.
— Привет, — пробулькал я, полоская рот и сплёвывая зубную пасту.
— Видал! Ещё одна, — сказал он, не потрудившись выплюнуть изо рта изжёванную до бесконечно малых величин соломинку.

* * *

Вековая тайга в раздумьях. Откуда взялся этот человек, железо, трубы? И ради чего всё это он тут затеял? Ради чего годами горят факела, заволакивая дымом просторы до горизонта? С земли ещё всего не видишь, а с вертолёта или с самолёта — этих факелов! Со счёта собьёшься считать, и то не всё видно и с самолёта. Вот здесь я свой двадцать первый день рождения отпраздновал. Никому я про день рождения не говорил. Купил заранее у Степаныча банку сгущёнки без сахара и под шелест дождя отправился к Агану. Хотелось мне с ним праздник свой встретить. Дневник, который вёл с начала практики, с собой прихватил, карандаши для почеркушек.
Здесь от дождя одни плюсы — комаров нет. Да и дорогу дождик уплотняет. Он тоже дорожник, что надо. Дождик-дорожник, вот видите, даже рифмуются. Я обогнул чёрное болото и поднялся к брошенному стойбищу. Ханты безропотно бросают свои жилища, как только заслышат гул моторов и скрежет гусениц, уходят дальше в тайгу. Я зашёл в одну избушку. Крыша нисколько не мешала мне видеть серое небо и кроны деревьев. Дождь бисеринками играл на моём шерстяном свитере.
Настроение было такое, словно я действительно рождаюсь. Хоть это стойбище давно покинуто, я воочию видел или просто представлял себе чумазых ребятишек и опрятных старушек, которые частенько заглядывали к нам продать бруснику. Я фотографировал их стареньким ФЭДом в надежде, что всё получится так, как я вижу. Ребятишки, казалось мне, готовы были в объектив фотоаппарата залезть, так внимательно они его изучали. Банку сгущёнки я покатал, покатал, да так и оставил там. Может, кому-то она нужнее, чем мне.
По пути в лагерь я увидел Валерку, носящегося со своим шестом. Увидев меня, он двинулся навстречу. На шесте болталось безжизненное тело гадюки.
— Студент, смотри-ка, ещё одна.
— А ты знаешь, что убить змею — это навесить на себя тридцать грехов?
Вы бы только видели его в этот момент! Соломинка во рту повисла. Он весь похолодел, задрожал, шест у него выпал, руки опустились, улыбка растаяла, как снег. Правда, зубы остались.
— Правда что ли?!
— Правда.
— Чё раньше молчал? — обиженно промямлил он и избавился от лишнего во рту.
— Думал, сам знаешь.
Он осунулся, будто у него слова кончились, повернулся и пошёл. Футболка, обтягивающая его спину, была мокрой. А цифра «6» на ней сама на себя не походила.
После этого разговора Валерка сильно изменился — стал чаще улыбаться, а шест его исчез куда-то, нет больше этого удилища. В каждом из нас запрятаны такие тайны, о которых и не догадываешься. Эти тайны — наши крылья. И тот же Валерка знает, что, налегая на рычаги, он может вместе со своей железякой остаться в этих болотах навеки.
А были и такие — оставшиеся в вечной мерзлоте, вечная им память. И пусть над ними реют журавли, на которых они поглядывали из-под руки, стоя на гусянках своих бульдозеров.

* * *

У Фортепьяна было две пары обуви: болотные сапоги и… нет, не тапочки… плетёнки. И не простые, а уж самый что ни на есть южный вариант. Иной раз его в дождь можно было увидеть в плетёнках. Посмотришь и представляешь себя на морском пляже, при этом разные носки не особо гармонировали с обувью. А болотники он загибал всегда по-разному, отчего складывалось впечатление, будто это вовсе другая обувь. Иногда он просто один раз их сгибал, и они были как бы продолжением брюк — наподобие клёшей. Иногда они были загнуты неодинаково, видимо, по настроению. То он на мушкетёра походил, то на моряка, то на Фортепьяна. В солнечную погоду — в болотниках ходил, в дождь — в плетёнках. Человек настроения.
Заросший щетиной, своеобразный антипод Йонаса, Фортепьян был в плетёнках. Уже они одни были вызовом. Часто он задавал странные вопросы как бы для поддержания разговоров.
Например, подходит ко мне как-то раз и спрашивает:
— Студент, у тебя лишний бензобак для «Москвича» есть?
Я уже знаю, что не для подвоха его вопросы, и отвечаю:
— Нет.
Но Фортепьян не останавливается и вкрадчиво добавляет:
— А надо?
Мы оба улыбаемся. Нам весело, оттого что мы каждый в своё время родились, живём, встретились вот, болтаем ерунду, знаем, что скоро поедем домой, вспомним кто о чём.
— А почему именно бензобак? — интересуюсь я.
— Да так. У меня в Киеве есть. Могу одолжить.
— Спасибо за одолжение.
— Пожалуйста, — отвечает он, выговаривая каждую букву.
— Пора в столовку, — сказал я, посмотрев на солнце.
Фортепьян упорно не хотел идти, посмотрев на плетёнки, дескать, это они не идут, сам-то я хочу есть. Я всё-таки уговорил его, но вскоре пожалел об этом.
Дело в том, что Ларису отправили в Вартовск за продуктами, а кашеварить на кухне поставили Степаныча. Кусты из труб для перехода через ручей он сварил исправно, стало быть, и манку сварит не хуже. У Степаныча с Фортепьяном и до того отношения были натянутые, но отношения отношениями, а есть-то надо. Уговорил он свои плетёнки пойти. Я открыл дверь в столовую, пропуская Фортепьяна вперёд, а из столовой пулей выскочила собачушка Степаныча, оглашая тайгу писклявым лаем.
Фортепьян вздрогнул, и его аж перекосило всего:
— Ещё и животные, — брезгливо буркнул он, побрякивая хоботком рукомойника, словно это был звонок. — Из лесу он её приволок, эту собачушку. Тоже мне, любитель братьев меньших. Эй, на камбузе!
— Самые голодные, — приветствовал нас новоиспечённый повар.
Степаныч выглянул в окошечко раздачи и в его обрамлении выглядел, как портрет самого себя. Он подал нам по большой тарелке чего-то вкусно пахнущего. Уж чего не пожалел, так это лаврового листа, словно лаврушка растёт здесь же, на окрестных берёзах.
Фортепьян критически окинул содержимое тарелки, а Степаныч объяснил:
— Тебе с письмами.
У меня этих писем оказалось не меньше, и я начал считать, когда я их все перечитаю или пересчитаю? Сели мы за столик в углу, хотя свободных мест было предостаточно.
Фортепьян пропустил мимо ушей всё, чем Степаныч старался сдобрить нашу трапезу, дескать, пусть поболтает, скучно одному-то. Я, мол, найду ему, чем ответить. Мне были известны корни их вражды — Степаныч справедливо осуждал Фортепьяна за его частые ужаливания. Тому же как с гуся вода эти осуждения. Пока мы ели, народ подходил потихоньку. Кто-то хитро поглядывал на Фортепьяна, и ему приходилось прятать под стол свои ноги, потому что плетёнки не скрывали его носки.
Закончив трапезу, Фортепьян облизал ложку и спросил:
— Степанович, как по-твоему, я зачем руки мыл?
«Ну и помыл ты руки, — подумал я, — трель на хоботке умывальника он мытьём называет».
А Фортепьян воздел ладони под потолок и смотрел на реакцию столовской публики.
Видя, что до Степаныча не доходит, он повторил вопрос:
— Я зачем руки мыл?
— Мойте руки перед едой, — осенило Степаныча.
Эта фраза пришла ему на помощь, как и многое другое, что сидело в памяти ещё с детдома.
— Да! — воскликнул Фортепьян.
Этот ответ ему явно понравился, и он продолжил:
— Да! А где еда? — и дальше уже само собой вылетело: — Одна бурда.
Фортепьян был в ударе, распознав в себе поэта, а Степаныч только рукой махнул, не найдя, что бы ответить.
— Эту бурду есть невмоготу, — продолжил Фортепьян уже прозой.
— Не обостряй, не обостряй, Ваня, — спокойным ровным голосом попросил его Палыч. — Есть можно.
Но Фортепьяна было уже не остановить. Облизав алюминиевую ложку до блеска, он продолжал:
— Ты Степановишчь — отличный мужик, сварщик знатный, но не повар. Железо ты варишь отменно, а суп харчо — это тебе не железо. Баланда твоя — тьфу! Тебя кто в повара определил?
— Но-но…
— Ужалился, — сказал кто-то из догадливых, но это предположение утонуло в мощном нажиме Фортепьяна.
— А ты не нокай, не запряг. Вали с камбуза. Не для того я Север покоряю, чтобы эту отраву хлебать. Я — роботчий класс, а не какой-нинобудь рвачцщ.
— Да уж известно, что тебе хлебать по вкусу, Фортепьян.
— Опять ужалился, — повторил кто-то из догадливых. — И где только берёт?
А я до сих пор не могу понять: чего в этом вопросе было больше — любопытства или зависти.
— Да пойми ты меня правильно… — начал было Степаныч.
До драки оставалась одна реплика, и Палыч продолжал аккуратно нивелировать все шероховатости наших отношений.
Валерка, подмигнув непонятно кому, поднёс ладонь к уху Фортепьяна и прошептал:
— Иван, не кипятись, посмотри-ка, что-то твоя «сотка» по-другому заговорила.
Сотками мы называли бульдозеры, а не то, что хотелось бы услышать Фортепьяну. Технику там на обеденный перерыв не глушили. И только Фортепьян хлопнул дверью, все как по команде прильнули к окну, расталкивая друг друга. Я ещё не знал, что мужики положили ему на сиденье мёртвую гадюку, которую Валерка притащил из леса.
— И спасибо не сказал, — грустно произнёс Степаныч.
— Погоди, сейчас скажет.
— Ещё как скажет, — добавил кто-то догадливый.
Толкучка у окна продолжалась. Фортепьян подошёл к бульдозеру, по-хозяйски встал на гусеницу своего железного друга, чуть пригнувшись, зашёл в кабину, и потом мы видели только широко открытые глаза, бегущие впереди не только самого Фортепьяна, но и его кулаков.
Он влетел в столовую с мощностью своего трактора и по сушёным окуням, развешенным на леске вокруг всей столовой, пробежала лёгкая дрожь.
«Вот это кулачищи»! — первым делом подумал я. Казалось, природа не предусмотрела ни одного сустава в этих шарообразных болванках.
— Остынь, Ваня! Ваня! Может, она сама заползла и умерла у тебя на сидухе, — попытался его успокоить Палыч. — Всяко бывает с этими гадами.
Не скоро у Фортепьяна отлегло, и он безнадёжно пытался унять дрожь в голосе:
— Ну, вы даёте! А я ведь даже влагу почувствовал.
— Что-что ты почувствовал? — столовая начала покачиваться от смеха не очень смелых едоков.
— Влагу! Что-что! — искренне проговорил Фортепьян и так замахнулся кулачищем, что все пригнулись, а он только засмеялся.
— Шутит, — сказал кто-то из догадливых.
— Степанович-ч-ч, налил бы хоть воды, полосатая твоя душа! Воду ты отлично готовишь.
Степаныч высунулся из окошечка, поправляя колпак огромной поварёшкой.
— Воду ты хорошо готовишь, — снова похвалил его Фортепьян, залпом осушив пол-литровую банку.
— Хоть в чём-то угодил, — порадовался Степаныч и добавил уже не по теме, — Фортепьян, а ты знаешь, что Чайковский, композитор такой был, раз вот попил воды и умер, — при этом Степаныч обнял поварёшку и закрыл глаза.
Это дало Фортепьяну несколько секунд, чтобы сообразить, что же ответить.
Он призадумался всего на секунду и, выговаривая каждое слово, изрёк уверенно:
— Степановищ-ш-ч-ь, так ведь я же не Чайковский.
— Что верно, то верно, Фортепьян! — поправляя колпак поварёшкой, согласился Степаныч.
Столовая покачивалась от нашего смеха. Степаныч почесал затылок и всем видом своим показал: «А ведь он прав».
Когда Фортепьян уходил, я даже со спины видел его улыбку, он был доволен собой: «Как я его!».
А ребята не раз ещё проучали его за частые ужаливания, да всё напрасно, вот что с людьми отрава делает. И ведь знает человек, что яд это, и что жена дома с ребятнёй на фортепьяно играет полонез Огинского.

* * *

Воспоминания мелькают, как километры.
Снова берег, исстрелянный гнёздами стрижей. А сейчас их сколько! Чиркают по багровому небу, вот-вот вспыхнут. Точно, здесь это и было. Узнал меня, бережок? И я не забуду это утро.
Спим, как сурки. В дверь кто-то барабанит.
— Студент, уху варить будем?
«Какая уха, — думаю я, — окуней, которых вчера наловил, мы съели».
— Точно говорят — уха из пету-ха-ха-ха-ха. Иди, снимай добычу, — кричит Йонас с полотенцем на шее и громко хлопает дверью.
Санька недовольный бурчит, такой сон ему не. дали досмотреть. Сны-то на Севере одинаковые, вот и я тоже свой не досмотрел.
— Горлопан. Дай поспать! Не до ухи, — пробубнил недовольный Санёк со второй полки.
— Студент, иди добычу снимай, — не унимается Йонас и продолжает смеяться.
Собираюсь, иду на речку. Думаю, разыгрывают меня мужики. Это частенько здесь бывает. Издали увидел около моей удочки куличка. Завидев меня, вспорхнул он, но тут же шлёпнулся на землю. Всё ясно — я вчера короеда не снял с крючка, как я так?
Вспомнилась мне одна весна, когда лёд пошёл по реке, а вместе с ним плыли деревья, ветки и всякий мусор. Когда льдины сталкивались, кристаллики льда издавали неподражаемые звуки, и они сливались в песню льда. А по этой песне бегали счастливые кулички и подражали каждому звуку. Кулички словно в догонялки играли, бегали и по льду, и по всплывшим веткам, где пролетая, где снова пробегая. И вот снова куличок. Бедная птица билась на леске. Взял я куличка, слышу рукой, как бьётся сердечко его. Откусил леску как можно ближе к клюву, извинился (а что я ещё мог сделать) и отпустил. Полетел, но долго ли проживёт? И что это за жизнь?
Тридцать лет прошло, а у меня перед глазами до сих пор эти глазки.
— Прости меня, куличок, — снова говорю я.
— Что, батя, говоришь? — спрашивает меня водитель.
— Отличная дорога!
И МАЗ мчится дальше.

* * *

В последний день лета мы закончили дорогу. Начальство устроило нам настоящий праздник: на вертолётах навезли всякой снеди экзотической, речи говорили. На берегу было шумно — Граф салютовал из двустволки, только успевая её перезаряжать. Дробь прошивала ни в чём не повинное небо, а костёр бороды полыхал от истерического хохота и громогласного, неуёмного «Ура!».
Величественный Аган хладнокровно катил свои воды, не отвлекаясь на причуды пришлых людей! Его берега всегда смотрят друг на друга. Они то ближе друг к другу, то дальше, но всегда один — крутой, обрывистый, другой — пологий. Такие разные. Мне повезло, что я был между ними — плыл по Агану. И когда погружал голову в воду, я слышал только реку и улыбался непонятно кому, а река, похоже, запомнила мою улыбку.
— Кончились все мои лошадиные силы, Студент! — кричал улыбчивый Валерка. — Понимай, как хочешь, а я скоро домой. А дома…
Так хотелось ему верить.
— Йонас, представляешь, если с тобой рассчитаются юбилейными рублями! Как повезёшь? На татре? — шутили водители.
— Заработаешь с вами, пожалуй.
— Загрузит тебе Помогало полную татру юбилейных рублей, и повезёшь ты их в Тарту.
— Ты найди сначала этого Помогалу, уж всю тайгу перевернули, где хоть он?
— Утартаю татру в Тарту к театру к третьему марту, — выговорил Йонас не без труда.
— Можно в Спарту. И до Монмартру. Привет плацкарту, — добавил я.
А кто-то самый догадливый кричал:
— Жди премию, жди премию! Я уж всю премию истратил!
Палыч отвёл меня в сторону:
— Тебе со мной повезло. Как здесь, не найдёшь второй такой практики.
Кто бы знал, как он был прав!
— Молодец, ты ещё много дорог построишь. Доучивайся, приезжай, ждать буду. И, кстати, дело не только во мне. Здесь Север! Запомни, он тоже ждать будет.
Ночью, лёжа в балке, я вглядывался в темноту за окном, чтобы запомнить её на всю жизнь.
Я снова задремал. Мне снилась эта темнота. Водитель толкнул меня в плечо:
— Отец, Радужный! Приехали.
Я открыл глаза, и темнота, которая снилась мне, окрасилась всеми цветами, которые способен воспринимать глаз человека. Я раньше видел только название, а сейчас видел сам город. Ничего не узнал. Узнал ли он меня? Глазами проспектов и улиц на меня смотрел прекрасный молодой город.
Глядя на меня, водитель счёл нужным спросить:
— Батя, ты в порядке?
— Вот это город!
— Красивее его нет, ты прав. Я ведь, батя, родился в Радужном!
— Сколько же тебе лет?
— Армию отслужил в прошлом году.
«Вот, значит, для чего мы тогда эту дорогу гнали, — подумал я, — чтобы в Радужном такие люди рождались».
— Живу рядом с «Подсолнухом», в гости приглашаю. Зайдёшь с дороги?
— Спасибо, в другой раз обязательно, а сейчас не могу, — сказал я, а водитель посмотрел на меня с любопытством, мол, о каком другом разе речь идёт?