Виталий Огородников
СЧАСТЛИВЫЙ БИЛЕТ
ЛЕКЦИЯ О МЕНДЕЛЬСОНЕ
Свадьбу назначили на конец зимы.
— У-у-у… Как долго ждать, Милый.
— Ждать?! А зачем ждать, Милая? Начинаем прямо сейчас.
— Что ты, Милый, — с неподдельным удивлением отпрянула девушка, уронив с тумбочки помаду, тени, тушь, карандаши и прочую косметическую канцелярию.
— Что начинаем? О чём это ты? — то ли спросила, то ли предположила она, отчего фраза прозвучала чересчур озорно.
— Как «что»? Танцевать, конечно, а ты что подумала?
Она продолжала удивляться, поднимая с пола скляночки, тюбики и щёточки:
— Какие танцы, Милый?
Ах, как она умеет удивиться! Такое же удивление он увидел на этом личике в день их знакомства. Познакомились они месяца два назад в автобусе. В то утро она опаздывала на работу, но благодаря этому опозданию они и встретились. Иногда припоздниться — это вовсе не опоздать. Запыхавшись после лёгкого бега, она запрыгнула в автобус и с разбега наступила на ногу симпатичному пареньку, отчего тот расплылся в улыбке на весь автобус.
— Здравствуйте, — сказал он с непритворным блаженством.
— Ой, — ответила она на приветствие и отступила, опустив глаза, — извините!
— Всё нормально, — сказал он, не убирая автобусной улыбки со своего счастливого лица, — мы ведь просто поздоровались!
Она подняла глаза, пытаясь узнать в нём давнего знакомого, и сказала:
— Ах да, здравствуйте!
— Да-да! Вот все здороваются за руку — пожимают друг другу руки, привет, мол, а мы поздоровались ногами. Нет, точно! Как до меня раньше не доходило.
И тут его улыбка стала ещё шире, аж двери автобуса скрипнули в шарнирах, едва её удерживая.
— Все привыкли здороваться руками, ну и что с того? А если бы мы здоровались, наступая легонько на ноги друг другу? Представляете, как было бы весело!
Она подумала: «Ненормальный».
А он продолжал:
— Это будет когда-нибудь, ведь здороваться руками так неудобно. В руках может быть портфель, кафель, тубус, глобус, скрипка, лейка, зонтик…
«Если не остановится — точно ненормальный», — решила она.
— И куда их, эти зонтики, лейки, скрипки, глобусы прикажите? А ноги! Они всегда свободны, — продолжал он, — наступил легонько: здравствуйте.
Весь автобус повеселел от его размышлений, а она про себя подумала: «Нормальный, но зануда».
Потом они долго смотрели друг на друга. Она увидела в его глазах заснеженные вершины гор, а он прочитал в её глазах первые ноты своей будущей сонаты, которая не шла, никак не шла и вот сдвинулась. Небезучастный водитель внимательно изучал обстановку во все зеркала и, выждав момент, притормозил так ловко, что дама оказалась в объятиях кавалера.
— Ой, извините меня снова, — она отпрянула.
— Готов извинять вас бесконечно.
Автобус тоже был живой, и ему хотелось говорить, но при всей поэтичности зрелища, происходящего в нём, всегда говорил только прозой и приятным нежным голосом поведал:
— Уважаемые пассажиры, будьте бдительны, опасайтесь краж в автобусах… Следующая остановка…
— Мама! — вскрикнула она, и все женщины в автобусе повернулись к ней, а время, которое всё это время дремало в её наручных часиках, вспомнило, что ему спать сейчас не время.
— Я проехала свою остановку!
— Берите мою, мне для вас ничего не жалко, — ответил молодой человек, а поняв, что это её не успокоило, он закрыл глаза (с закрытыми глазами не бывает стыдно), прижал руками уши и громче всех динамиков закричал: — Пап-а-а-а-а!
Автобус вздрогнул. Все пассажиры устремили свои взгляды в их сторону.
«Всё-таки ненормальный», — разочарованно подумала она.
Молодой, счастливый человек стоял с закрытыми глазами, и тут кто-то тихонько наступил ему на ногу:
— Здравствуйте.
Открывать глаза не хотелось — ведь точно будет стыдно. Водитель, похожий на Ференца Листа, наблюдал за происходящим в зеркало, улыбнулся и, переключая передачу, подумал: «Начало хорошее».
На следующей остановке он открыл двери, в которые выскочила она, он и его улыбка. Все трое бегом ринулись в обратную сторону, попеременно обгоняя друг друга.
— Мне сюда, — указала она на дверь, — а вам-то куда?
— Похоже, нам по пути, — проговорил он, пытаясь одновременно отдышаться.
— Нет-нет, я побежала, — и она мельком глянула на свои часики.
— Увидимся завтра? — спросил он.
И они увиделись и завтра, и послезавтра, и послепослезавтра. Так привязались друг к другу, что было непонятно, как они вообще раньше жили друг без друга. Здоровались всегда оригинально, что очень смешило время, которое то останавливалось, вздыхало, улыбалось, то так стремительно бежало, что не догонишь.
Их воспитание долгое время не давало им перейти на «ты». Не получалось ни у того ни у другого выпалить: «Сколько тебя можно ждать?».
А получалось:
— Как у вас дела?
— А у вас?..
— Все дома, — обычно торопился ответить Милый, — я вообще один живу.
Ей казалось, что он неумеренно перегружает свою речь ненужными деталями. Всякий раз, как начнёт что-нибудь рассказывать, вспомнит всех и вся, особенно, если речь идёт о музыке. Музыка была его любимой темой.
— Так вы кто?
— Композитор.
— Настоящий?!
— Не похож, что ли? — он тряхнул своей шевелюрой, а она, оглядев его пристально, оценивающе с головы до ног, сказала:
— А ведь что-то есть.
— Что-то или кто-то? — обиделся молодой человек.
На «ты» они перешли случайно, благодаря танцам. На очередной встрече он запросто сказал:
— Милая, ты танцевать умеешь?
После продолжительного молчания добавил:
— Я так и думал, и поэтому записал нас на танцы. Мы на свадьбе должны станцевать два танца. Записался я к известному танцмейстеру.
— Наверно, дорого, Милый?
— Бывает и дороже. Говорят, специалист классный.
— А ты умеешь танцевать?
— Тоже нет.
— Ты не умеешь танцевать?! А ещё композитор!
— Ну не всем же композиторам быть танцорами.
— Вот именно, не всем, а ты не весь и есть, мой Милый.
Она обняла его. Они так и называли друг друга — Милая и Милый. По именам было непривычно.
Танцмейстеру было позволено всё: ругаться на непонятном языке, обзываться, кричать громче музыки, хватать за руки и тащить через весь зал — всё, всё, всё. При этом всё перечисленное было присуще очаровательной, даже хрупкой девушке Алле. Встретишь её на улице и ни за что не подумаешь, что в зале она себе позволяет такое. Когда дело касается танца, Алла сама себя не узнавала. Итак, танцмейстера звали Алла.
— И никакой Тимофеевны, я для вас — просто Алла, вы для меня — кавалер и дама. Как вас мамы-папы, дедушки-бабушки звали, мне неинтересно. Мне интересно, чтобы вы вышли отсюда танцорами, — так она представилась в день знакомства.
Учениками они были смышлёными, но ни одной похвалы от танцмейстера услышать им не довелось. Алла сразу видела, если ученики приходили на урок не в настроении:
— Дама! А ну-ка вышла в коридор. Надела там на себя улыбку и бегом назад. Что стоим? Как стоим? Вышла! Плие, Эпальман, алле-гоп! Тебе русским языком сказано!
Что интересно: Милой почему-то всегда больше доставалось, и Милый бы давно уже возомнил себя преуспевающим танцором, но в арсенале Аллы и для него находились не всегда приятные команды и комплименты.
— Если я не буду кричать, значит, я и не работаю, — следовало из рассуждений танцмейстера.
После урока, который длился часа полтора, начинающие танцоры обсуждали свои успехи, детали предстоящей свадьбы и характер танцмейстера.
— И что она так кричит? Я же не Бетховен, — в сердцах возмущался Милый.
На что Милая отвечала, скрестив руки на груди:
— Неужели?! А ведь так похож! — льстила она ему, чтобы он только не начал очередную «лекцию».
Милой нравились его рассказы о композиторах, хотя он, конечно, всегда с ними перегибал.
Частенько, проходя по коридору музыкальной школы, Милый останавливался у портрета Ференца Листа. Как ни странно, на него всегда смотрел водитель автобуса. Милый иногда здоровался с портретом, что было уже замечено некоторыми коллегами.
Итак, они железно усвоили: если вас когда-нибудь хвалит танцмейстер — не верьте ушам своим или устам его. Хвалить танцмейстер не умеет. Тем более, их так ни разу и не похвалила Алла.
Каждое занятие начиналось с разминки. Алла была педагогом от Бога. Не давала она расслабиться ни кавалеру, ни тем более даме.
— До трёх считать вы научились, идём дальше, считаем до восьми. Учить танцам композиторов — нелёгкая задача. И почему нам больше всего везёт с композиторами?
— Неужели мы такие неумехи?
На что следовала только лёгкая, как полёт колибри, ухмылка Аллы:
— Дамы не хватают кавалеров. Кавалеры не стоят, как столбы, приглашают дам, и те не стоят, раскрыв рты.
Милая прикрыла рот.
— Без баловства. Мы вальс танцуем, а до Чарльстона ещё полтора века. Торопитесь, молодые. Люди! Вы не слышите? Кавалер должен вести даму, а не дама тащить кавалера, куда ей заблагорассудится. Да-да, это вас касается, мадам.
— Опя-я-я-ть! Ты куда потащила кавалера? И ты, кавалер, а ну-ка, будь кавалером. Смелее! Дама должна идти за кавалером, даже если он не туда пошёл. Это закон танца.
«Похоже, что не только танца», — представилось Милой.
Что интересно, на уроках танца они получали уроки жизни. Оказалось, что в жизни всё должно быть и бывает, как в танце.
— Никакого хаоса. Живописать хаосом нельзя, живописать можно гармонией и… — дальше следовал хлопок ладонями, но не аплодисменты, а совсем наоборот.
Алла подошла, отодвинув кавалера:
— Сейчас я кавалер, — сказала Алла, подойдя к даме.
Она взяла за руку Милую и так её дёрнула, что та, как миленькая, залетела ей под мышку и, сама не понимая как, оказалась в шестой позиции.
— Всё понятно? — она оглянулась на кавалера и добавила: — Можно не так резко. Мне надо, чтобы после урока все остались живы-здоровы и ушли на своих ногах. Ноги нам ещё пригодятся. Кавалер должен вести даму, как тележку в супермаркете, и желательно, чтобы у этой тележки колёсики были не сломаны. Всё сначала. Вы что, дома совсем не повторяете урока?
А где им было повторять — у них пока не было дома.
— Задание на дом усложняем — учимся считать до восьми, но по-особому: раз-два-три, два-два-три, три-два-три, четыре-два-три, пять-два-три, шесть-два-три, семь-два-три и восемь-два-три.
Засыпая, Милая слышала голос педагога:
— Длинный, короткий, короткий. Длинный, короткий, короткий.
Время шло быстро, и кое-какие навыки уже начали появляться.
Это чувствовали и ученики, и учитель.
Алла в конце очередного занятия спросила:
— Вопросы есть?
— Алла Тимофеевна…
— Алла!
— Алла, а ведь танец очень похож на жизнь, правильно я понимаю? — заметил Милый.
— Не похож. Это жизнь и есть. В пятницу — без опозданья. До свиданья, до свиданья.
— А домашние заданья? — Милому показалось, что получается в рифму.
— Учимся ходить вальсовым шагом. Идём к холодильнику — раз- два-три. Идём от холодильника — раз-два-три…
Милая прыснула в кулачок:
— С кастрюлей?
— С кастрюлей пойдёшь, со сковородой, вместе с этой ухой, котлетой или что там у тебя. Не всё тебе кавалеров тащить, куда ни попадя. Не перебиваем! Идём в коридор — раз-два-три, в спальню — раз-два-три, на кухню — раз-два-три… С леечкой идёте герань полить на подоконнике… У вас герань, алоэ? Не важно, хоть кактус. На балкон — раз-два-три. Идёте в ванную…
И тут Милый всё испортил:
— И в туалет?
Самому стало стыдно, но Алла даже попыталась улыбнуться:
— Тоже — раз-два-три, раз-два-три — продолжала она, — ещё варианты?
— Вопрос исчерпан.
Они терпеливо ждали, когда увидят её улыбку, а её так и не было.
— Моем руки — раз-два-три. Иначе, на успех не надейтесь. На утренней пробежке — тоже вальсовый шаг. Конечно, под ноги смотрим. По утрам сейчас темно, плюс собаки. Ну, вы всё поняли? Вот вам домашнее задание!
Хотя Милый и Милая старались и дома, на уроках всё повторялось:
— Вы что, улыбаться разучились? Кругом, шагом марш! Выходим в коридор, облекаем там себя в улыбки и бегом обратно. Вы меня правильно поняли? Туда — шагом, обратно — бегом. Время пошло!
Пара вбегала. Назвать улыбкой то, что было натянуто на лицо Милой, можно было с большой натяжкой. У Милого ещё туда-сюда.
Но при этом Алла снисходительно одарила их неожиданным комплиментом:
— Совсем другое дело! Все шестьдесят четыре зуба налицо… или на лице. В общем, нормально. Плечи назад, пошли.
И так следующий и следующий уроки:
— Уберите эти каменные изваяния в конце-то всех концов.
«Похвалит или нет»? — задумался Милый.
— Кавалер, садись, два!
Милый опешил: «За что два? Ещё и садиться-то некуда».
— Дама, садись…два! А ты что хотела за такие танцы?
Милый обнял даму и просиял:
— На двоих у нас четыре!
— Плохо, плохо! — кричала Алла, а сама при этом в ладоши хлопала. Пойми этих танцмейстеров, все люди хлопают в ладоши, когда им нравится, а здесь всё наоборот.
— И на двоих у вас «пара», раз вы такая пара. Вашей паре ставлю «пару». Запарили! «Пара», она и в Африке «пара», не обольщаться. Для четвёрки надо сильно постараться. Похоже, придётся кого-то нашлёпать! Что так смотрите? Меня преподаватель вообще булавкой колол, не то чтобы шлёпнуть по энному месту.
— Какой у вас злой был преподаватель, — сочувственно произнесла Милая.
— Самый лучший преподаватель! — решительно отрезала Алла.
— А какой у вас любимый танец?
— Я ещё ищу свой танец, — выпалила Алла без раздумий.
— Вы найдёте, — заверил её Милый
Когда у самой Аллы не было настроения или что-то не получалось, это объяснялось просто:
— Если преподавателя чуток качнуло, это ещё ничего не значит, вы за собой смотрите, — ничуть не смутившись, парировала она. — Мне можно, вам нельзя!
Танцы целиком захватили их. Тренировались везде. Он на лестнице умудрялся постичь один длинный, два коротких. Через две ступени, по одной ступеньке, через две, по одной. Она — в кабинете, когда никого не было. Просто выбивались из сил.
И вдруг начало получаться, но на уроках всё та же песня: «Садись, два! Садись, два!».
Пара встала неподвижно, тем более садиться было некуда.
— Как это можно устать улыбаться? Дама, я кого спрашиваю? — сокрушалась Алла.
Милая покрутила головой для профилактики, как у них на работе говорили. Весь день на работе проулыбалась, а ещё тут…
— Руки должны быть па-рал-лель-но-о-о-о. Чему параллельно?
— …ушам? — робко поинтересовалась Милая.
Но и здесь Алле было не смешно.
— Что стоим? Как стоим? Как столбы стоим. Успеете ещё собой налюбоваться.
— Так мы же просто стоим.
— Стоять и то надо красиво. И… танцевать надо, даже когда стоите. И раз-два-три… друг друга не стесняться, смелее. Плохо, снова плохо.
— Милый, интересно, а у Аллы есть булавки? — спросила Милая на коротком перерыве.
— Перестали шептаться, ремень возьму.
— Я стесняюсь, Алла.
— Мимоза стыдливая, — крикнула Алла.
«Кто обзывается, тот сам так называется», — вспомнила Милая ответ на все случаи, однако вслух не решилась его произнести.
После короткого курса решили продолжать самостоятельно.
Времени оставалось немного. На последний урок пришли с букетом цветов, поблагодарили Аллу и попрощались, как добрые друзья.
— Танцы всех сдружают. Всегда вам рада, — сказала Алла и первый раз за всё время улыбнулась.
«Вот те и Несмеяна», — подумал Милый и, выполнив заковыристый, но мелодичный жест, поцеловал её руку.
Надо было найти место для занятий.
Милый позаботился об этом:
— Я взял у Павки ключи от дачи, сезон он закрыл. Пол на даче, конечно, не мраморный, но вполне устроит таких танцоров…
— Каких это «таких» танцоров, Милый? — обиженно проговорила она.
— Таких замечательных танцоров, как мы с тобой, — быстренько исправился он.
— Там стесняться будет некого. Поедем?
— Прямо сейчас?
Дача была километрах в двадцати от города в сосновом бору, где уже лежал снег, который в городе успел растаять. Все пять соток тесно прижались друг к дружке — так теплей. Было неожиданно заехать из осени в зиму. Повозившись с замком, Милый распахнул дверь.
— Прошу, Милая. Мебель мы с Павликом перетащили. Я знал, что ты согласишься.
Она вопросительно на него посмотрела: «Всё-то он знает!».
Он сразу же включил чайник, музыку и калорифер. Это трио запело на согревательный, уютный лад. Комната нагрелась довольно быстро. Играла лёгкая музыка. Чайник довольный урчал на своей волне.
«Хоть согрелся», — думал чайник. И калорифер отдавал калории, взамен получая улыбки пришельцев.
— Давай забудем всё, чему нас учили, все эти уроки. Будем танцевать, как в первый раз.
Милый хотел спросить: «Какие вальсы танцевать будем?», но вместо этого почему-то получилось:
— Какие волны сегодня танцуем?
— А какие есть?
— Амурские, Дунайские.
— Дунай, Дунай, Дунай… Где это? Что-то подзабыла. Давай Дунайские. А волны Дунайские или Дунаевские?
— Дунайские так Дунайские. Дунаевский — это композитор, — и тут Милый полчаса рассказывал об одном Дунаевском (Исааке), о другом Дунаевском (Максиме), о том, что он коллега и тому, и другому. Он ведь тоже композитор. Хорошо хоть то, что эти полчаса проходили за танцами. Одновременно слушай и танцуй.
Ему нравилось показывать свои познания, и хотя про сам Дунай он тоже толком бы не рассказал, но что касается музыки, тут уж его удерживать было бесполезно.
Так и хотелось ему лишний раз блеснуть своими познаниями:
— Музыку написал Ивановичи Йон.
— Он один написал, Милый?
— Да, Милая.
— А почему Ивановичи? Сколько их всё-таки было? Ты что-то темнишь.
— А-а-а… это фамилия такая. И не «Он», а Йон Ивановичи — серб по происхождению, румынский композитор.
— Всегда думала, что это русский вальс, Милый, — расстроилась она.
— Вальс общий, Милая. Музыка, она вся общая. Русский ты или румын — неважно. Он же написал свой вальс для всех людей.
— Для всех и для нас двоих, Милый. Ты у меня, как энциклопедия ходячая.
— Нет, Милая. Я — энциклопедия танцующая.
И они закружились в «Дунайских волнах». Вода в чайнике кипела, волны в Дунае плескались, масло в радиаторе согревало дачку, а счастливая пара вальсировала: раз-два-три, раз-два-три… В танце к общению, кроме речи, подключаются все человеческие чувства. В танце можно говорить и глазами, и руками, и мало ли чем ещё, что есть у этого царя природы — человека. А какие мысли посещают танцующих, уж вам-то наверняка известно.
— Сколько раз ты мне сегодня на ногу наступила, Милая?
— Я не считала, и потом, я же просто здоровалась. Здравствуйте ещё разок, молодой человек.
— Здоровья у меня сейчас на всё хватит.
— На что ты намекаешь, Милый? — нахмурилась она, и их снова закружили волны то Дунайские, то Амурские.
Прогнав несколько кругов, она смутилась:
— Я стесняюсь.
— Кого? Мы одни здесь, Милая. Павка даже кошек вывез.
Она взглядом показала на окно. На ветках сосны, свисающих к самому окну, сидели две белки и смотрели прямо на них. Так потешно.
— Они давно за нами наблюдают, — призналась она. — Сначала смирно сидели, потом давай нас с тобой изображать.
Милый засмеялся:
— Ты, оказывается, по сторонам смотришь. А я вот никого и ничего не вижу, кроме тебя, — захотелось ему лишний раз выпятиться.
— Танцуем!
И они закружились: раз-два-три, два-два-три…
Теперь и он видел не только её, а ещё и белок. На ветках они выделывали непростые па, балансируя то хвостами, то ушами. Танцевать на полу — это одно, а на ветках — это уж мастерство, какое нужно. Теперь уже все смотрели в окно, и оно постепенно становилось зеркалом и для улицы, и для дачи. Они в нём уже будто бы себя видели. Что любопытно, с тех пор получаться у них стало всё лучше и лучше.
— Это благодаря нашим новым учителям. Приходится стараться, раз за нами смотрят. Они у нас учатся, мы — у них.
— Смотри, одна как строго смотрит.
— Это ты. Обиделась?
Пару раз в неделю они выбирались на дачу, где уроки проходили под неусыпным взглядом лесных зрителей и учителей.
— Вот обезьянки. Тоже всё перенимают. И кто у кого учится — совсем непонятно.
Иногда Милый всё-таки раздражал Милую своими чересчур заумными экскурсами в чужие судьбы. Как начнёт про какого-нибудь композитора рассказывать, так всю подноготную поведает, а кто может знать сейчас все эти детали, да и к чему, но вот такой он был человек. Часто она вспоминала первую характеристику, которую ему ещё в автобусе дала: «Нормальный, но зануда».
И если в первый раз на дачу они ехали, может быть, с неохотой, просто так надо. То сейчас! Не надо было задавать вопросов, а только взглядом спросить, и она тут же хлопала глазами, что означало: «Едем».
Всякий раз, как только дачка наполнялась звуками скрипок и флейт, эмоциями музыкантов и строгим взглядом дирижёра в сторону миловидной виолончелистки, каждый уголок комнаты становился чистым и светлым. С тех пор, как только доносился шум мотора, белки, как по команде, стремглав сбегали на ветку к самому окну и ждали музыки.
— Какие волны сегодня танцуем?
— Дунайские никогда не надоедают.
— Тогда Дунайские, вторая серия, ведь есть ещё и «Голубой Дунай».
Ну что ты с ним поделаешь? Как сядет на любимого конька. В музыкальной школе не наговорился.
— Вот Штраусов было много. Ивановичи был один, а Штраусов…
Он начал загибать её пальчики и насчитал четверых. Раз-два-три-четыре.
Она знала, что он не остановится, поэтому попросила его рассказать о Штраусах.
Он только этого и ждал:
— О! Иоганн Батист Штраус — король вальса! Что интересно, его папу тоже звали Иоганн Батист Штраус. Полные тёзки. Бывает же такое! Так вот, папа, известный австрийский композитор, запрещал сыновьям музыку сочинять. Какая жестокость. Можешь себе это представить? И видишь, к чему это привело. Король вальса получился!
Милый говорил вдохновенно, и из него только вылетали восклицательные знаки.
— Милый, разве можно запретить музыку?
— Вот именно. Не хотел папа Штраус, чтобы его детушки шли по его стопам, а на деле всё вышло наоборот — все трое стали музыкантами, а маленький Иоганн, — а сам изобразил огромного Иоганна, широко раскинув руки, — так и вовсе королём вальса! И папа…
— Милый, подожди-ка, подожди-ка, а зачем ты тогда на весь автобус крикнул: «Папа»?
Милый задумался, пытаясь вспомнить, о каком автобусе идёт речь.
— Ну, ты крикнула «мама», а мне что было кричать? Не «дядя» же.
И тут он изобразил танцмейстера:
— Что стоим? Как стоим! Убрали каменные лица! Вышли в коридор, нацепили улыбки. Дама!
Он изобразил Аллу настолько правдоподобно, что она вздрогнула и оглянулась по сторонам.
— Милый, а ты можешь, как Штраус написать? — спросила она серьёзно.
— Ну что ты!
— А ты попробуй, ты сможешь! У тебя музыка тоже особая, но пока не такая. Его музыка из меня всю душу вытаскивает и уносит, уносит, а куда — непонятно. Я сама потом ищу себя. Напиши так, милый.
— Уговорила, напишу, а пока сбегаю за пассатижами. Ещё один вредный гвоздь.
— Не вспугни белок, Милый.
Пока он рылся в машине в поисках пассатижей, она вплотную придвинулась к стеклу и смотрела на белок. Они спокойно сидели на ветках и ждали продолжения концерта.
С гвоздём пришлось повозиться:
— Скажу Павке, чтобы премировал нас за то, что лишние гвозди выдернули и полы ему отшлифовали. Смотреться можно. А всё-таки учиться у родственников — хуже нет, как и учить чему-то родственников, — сказал в сердцах Милый, продолжая сжимать уже выдернутый гвоздь плоскогубцами.
— А мы что, разве уже родственники? — изумилась Милая и положила голову ему на грудь.
— А ты как думаешь?
— А кто же ещё?
— Какие волны сегодня танцуем?
— Амурские.
«Ох, снова его рассказы, ну да ладно. Композитор!»
— Вот «Амурские…» — русский вальс. Написал его капельмейстер Мак Авельевич Кюсс.
— Ты говоришь — русский?!
— Да, русский, но мы же решили, что вся музыка общая. Ни один вид искусства, науки, спорта близко не стоят с музыкой.
— Милый, Милый, подожди. Амурские, Дунайские, ещё есть, кажется, Маньчжурские?
— Это уже сопки, а не волны, Милая. Русский вальс «На сопках Маньчжурии» Илья Шатров написал.
«Сейчас начнёт», — подумала она, но ошиблась. Милый не стал рассказывать биографию Шатрова. Сам удивился даже.
— Милая, по-моему, объяснить, что такое танец, словами невозможно. Его можно только танцем объяснить. Он чем-то похож на сон. Такое там ощущение лёгкости, свободы.
Вальс снова уносил их то в прошлое, то в будущее, и всё это было настоящим, как их любовь.
— Милый, а ведь у меня мельтяшки от этих вальсов.
— Что-что? — не расслышал кавалер.
— Мельтяшки — это когда всё мелькает.
Свадьба состоялась, как положено, двадцать девятого февраля, и наши молодожёны зажили счастливо. Нарожали детей, внуков. Написали горы красивой музыки, покорили много вершин и ещё справят столетний юбилей своей свадьбы, если не сами, так внуки, правнуки, но рассказ-то не о них.
Белки каждый день подбегали к окну, поглядывали в сторону дороги — нет ли машины или хоть велосипеда, хоть чего-то необычного. Прислушивались к каждому шороху, но всё было тихо, и время тянулось для них долго, мучительно долго.
Только в конце апреля Павка достал ключи от дачи и поехал проведать, как яблони перезимовали, смородина, крыжовник — открыть дачный сезон. Дороги ещё не просохли, и машина шла, разбрызгивая лужи со льдом по сторонам.
И тут со старой сосны все белки ринулись с кроны, и один бельчонок отставал, опаздывал, но иногда опоздать значит никуда не опоздать. Они устремились к окну, навострили свои ушки, во все глаза уставились в окно и приготовились слушать Баха. Бельчонок был такой милый.
Виталий Огородников
СЧАСТЛИВЫЙ БИЛЕТ
ЛЕКЦИЯ О МЕНДЕЛЬСОНЕ
Свадьбу назначили на конец зимы.
— У-у-у… Как долго ждать, Милый.
— Ждать?! А зачем ждать, Милая? Начинаем прямо сейчас.
— Что ты, Милый, — с неподдельным удивлением отпрянула девушка, уронив с тумбочки помаду, тени, тушь, карандаши и прочую косметическую канцелярию.
— Что начинаем? О чём это ты? — то ли спросила, то ли предположила она, отчего фраза прозвучала чересчур озорно.
— Как «что»? Танцевать, конечно, а ты что подумала?
Она продолжала удивляться, поднимая с пола скляночки, тюбики и щёточки:
— Какие танцы, Милый?
Ах, как она умеет удивиться! Такое же удивление он увидел на этом личике в день их знакомства. Познакомились они месяца два назад в автобусе. В то утро она опаздывала на работу, но благодаря этому опозданию они и встретились. Иногда припоздниться — это вовсе не опоздать. Запыхавшись после лёгкого бега, она запрыгнула в автобус и с разбега наступила на ногу симпатичному пареньку, отчего тот расплылся в улыбке на весь автобус.
— Здравствуйте, — сказал он с непритворным блаженством.
— Ой, — ответила она на приветствие и отступила, опустив глаза, — извините!
— Всё нормально, — сказал он, не убирая автобусной улыбки со своего счастливого лица, — мы ведь просто поздоровались!
Она подняла глаза, пытаясь узнать в нём давнего знакомого, и сказала:
— Ах да, здравствуйте!
— Да-да! Вот все здороваются за руку — пожимают друг другу руки, привет, мол, а мы поздоровались ногами. Нет, точно! Как до меня раньше не доходило.
И тут его улыбка стала ещё шире, аж двери автобуса скрипнули в шарнирах, едва её удерживая.
— Все привыкли здороваться руками, ну и что с того? А если бы мы здоровались, наступая легонько на ноги друг другу? Представляете, как было бы весело!
Она подумала: «Ненормальный».
А он продолжал:
— Это будет когда-нибудь, ведь здороваться руками так неудобно. В руках может быть портфель, кафель, тубус, глобус, скрипка, лейка, зонтик…
«Если не остановится — точно ненормальный», — решила она.
— И куда их, эти зонтики, лейки, скрипки, глобусы прикажите? А ноги! Они всегда свободны, — продолжал он, — наступил легонько: здравствуйте.
Весь автобус повеселел от его размышлений, а она про себя подумала: «Нормальный, но зануда».
Потом они долго смотрели друг на друга. Она увидела в его глазах заснеженные вершины гор, а он прочитал в её глазах первые ноты своей будущей сонаты, которая не шла, никак не шла и вот сдвинулась. Небезучастный водитель внимательно изучал обстановку во все зеркала и, выждав момент, притормозил так ловко, что дама оказалась в объятиях кавалера.
— Ой, извините меня снова, — она отпрянула.
— Готов извинять вас бесконечно.
Автобус тоже был живой, и ему хотелось говорить, но при всей поэтичности зрелища, происходящего в нём, всегда говорил только прозой и приятным нежным голосом поведал:
— Уважаемые пассажиры, будьте бдительны, опасайтесь краж в автобусах… Следующая остановка…
— Мама! — вскрикнула она, и все женщины в автобусе повернулись к ней, а время, которое всё это время дремало в её наручных часиках, вспомнило, что ему спать сейчас не время.
— Я проехала свою остановку!
— Берите мою, мне для вас ничего не жалко, — ответил молодой человек, а поняв, что это её не успокоило, он закрыл глаза (с закрытыми глазами не бывает стыдно), прижал руками уши и громче всех динамиков закричал: — Пап-а-а-а-а!
Автобус вздрогнул. Все пассажиры устремили свои взгляды в их сторону.
«Всё-таки ненормальный», — разочарованно подумала она.
Молодой, счастливый человек стоял с закрытыми глазами, и тут кто-то тихонько наступил ему на ногу:
— Здравствуйте.
Открывать глаза не хотелось — ведь точно будет стыдно. Водитель, похожий на Ференца Листа, наблюдал за происходящим в зеркало, улыбнулся и, переключая передачу, подумал: «Начало хорошее».
На следующей остановке он открыл двери, в которые выскочила она, он и его улыбка. Все трое бегом ринулись в обратную сторону, попеременно обгоняя друг друга.
— Мне сюда, — указала она на дверь, — а вам-то куда?
— Похоже, нам по пути, — проговорил он, пытаясь одновременно отдышаться.
— Нет-нет, я побежала, — и она мельком глянула на свои часики.
— Увидимся завтра? — спросил он.
И они увиделись и завтра, и послезавтра, и послепослезавтра. Так привязались друг к другу, что было непонятно, как они вообще раньше жили друг без друга. Здоровались всегда оригинально, что очень смешило время, которое то останавливалось, вздыхало, улыбалось, то так стремительно бежало, что не догонишь.
Их воспитание долгое время не давало им перейти на «ты». Не получалось ни у того ни у другого выпалить: «Сколько тебя можно ждать?».
А получалось:
— Как у вас дела?
— А у вас?..
— Все дома, — обычно торопился ответить Милый, — я вообще один живу.
Ей казалось, что он неумеренно перегружает свою речь ненужными деталями. Всякий раз, как начнёт что-нибудь рассказывать, вспомнит всех и вся, особенно, если речь идёт о музыке. Музыка была его любимой темой.
— Так вы кто?
— Композитор.
— Настоящий?!
— Не похож, что ли? — он тряхнул своей шевелюрой, а она, оглядев его пристально, оценивающе с головы до ног, сказала:
— А ведь что-то есть.
— Что-то или кто-то? — обиделся молодой человек.
На «ты» они перешли случайно, благодаря танцам. На очередной встрече он запросто сказал:
— Милая, ты танцевать умеешь?
После продолжительного молчания добавил:
— Я так и думал, и поэтому записал нас на танцы. Мы на свадьбе должны станцевать два танца. Записался я к известному танцмейстеру.
— Наверно, дорого, Милый?
— Бывает и дороже. Говорят, специалист классный.
— А ты умеешь танцевать?
— Тоже нет.
— Ты не умеешь танцевать?! А ещё композитор!
— Ну не всем же композиторам быть танцорами.
— Вот именно, не всем, а ты не весь и есть, мой Милый.
Она обняла его. Они так и называли друг друга — Милая и Милый. По именам было непривычно.
Танцмейстеру было позволено всё: ругаться на непонятном языке, обзываться, кричать громче музыки, хватать за руки и тащить через весь зал — всё, всё, всё. При этом всё перечисленное было присуще очаровательной, даже хрупкой девушке Алле. Встретишь её на улице и ни за что не подумаешь, что в зале она себе позволяет такое. Когда дело касается танца, Алла сама себя не узнавала. Итак, танцмейстера звали Алла.
— И никакой Тимофеевны, я для вас — просто Алла, вы для меня — кавалер и дама. Как вас мамы-папы, дедушки-бабушки звали, мне неинтересно. Мне интересно, чтобы вы вышли отсюда танцорами, — так она представилась в день знакомства.
Учениками они были смышлёными, но ни одной похвалы от танцмейстера услышать им не довелось. Алла сразу видела, если ученики приходили на урок не в настроении:
— Дама! А ну-ка вышла в коридор. Надела там на себя улыбку и бегом назад. Что стоим? Как стоим? Вышла! Плие, Эпальман, алле-гоп! Тебе русским языком сказано!
Что интересно: Милой почему-то всегда больше доставалось, и Милый бы давно уже возомнил себя преуспевающим танцором, но в арсенале Аллы и для него находились не всегда приятные команды и комплименты.
— Если я не буду кричать, значит, я и не работаю, — следовало из рассуждений танцмейстера.
После урока, который длился часа полтора, начинающие танцоры обсуждали свои успехи, детали предстоящей свадьбы и характер танцмейстера.
— И что она так кричит? Я же не Бетховен, — в сердцах возмущался Милый.
На что Милая отвечала, скрестив руки на груди:
— Неужели?! А ведь так похож! — льстила она ему, чтобы он только не начал очередную «лекцию».
Милой нравились его рассказы о композиторах, хотя он, конечно, всегда с ними перегибал.
Частенько, проходя по коридору музыкальной школы, Милый останавливался у портрета Ференца Листа. Как ни странно, на него всегда смотрел водитель автобуса. Милый иногда здоровался с портретом, что было уже замечено некоторыми коллегами.
Итак, они железно усвоили: если вас когда-нибудь хвалит танцмейстер — не верьте ушам своим или устам его. Хвалить танцмейстер не умеет. Тем более, их так ни разу и не похвалила Алла.
Каждое занятие начиналось с разминки. Алла была педагогом от Бога. Не давала она расслабиться ни кавалеру, ни тем более даме.
— До трёх считать вы научились, идём дальше, считаем до восьми. Учить танцам композиторов — нелёгкая задача. И почему нам больше всего везёт с композиторами?
— Неужели мы такие неумехи?
На что следовала только лёгкая, как полёт колибри, ухмылка Аллы:
— Дамы не хватают кавалеров. Кавалеры не стоят, как столбы, приглашают дам, и те не стоят, раскрыв рты.
Милая прикрыла рот.
— Без баловства. Мы вальс танцуем, а до Чарльстона ещё полтора века. Торопитесь, молодые. Люди! Вы не слышите? Кавалер должен вести даму, а не дама тащить кавалера, куда ей заблагорассудится. Да-да, это вас касается, мадам.
— Опя-я-я-ть! Ты куда потащила кавалера? И ты, кавалер, а ну-ка, будь кавалером. Смелее! Дама должна идти за кавалером, даже если он не туда пошёл. Это закон танца.
«Похоже, что не только танца», — представилось Милой.
Что интересно, на уроках танца они получали уроки жизни. Оказалось, что в жизни всё должно быть и бывает, как в танце.
— Никакого хаоса. Живописать хаосом нельзя, живописать можно гармонией и… — дальше следовал хлопок ладонями, но не аплодисменты, а совсем наоборот.
Алла подошла, отодвинув кавалера:
— Сейчас я кавалер, — сказала Алла, подойдя к даме.
Она взяла за руку Милую и так её дёрнула, что та, как миленькая, залетела ей под мышку и, сама не понимая как, оказалась в шестой позиции.
— Всё понятно? — она оглянулась на кавалера и добавила: — Можно не так резко. Мне надо, чтобы после урока все остались живы-здоровы и ушли на своих ногах. Ноги нам ещё пригодятся. Кавалер должен вести даму, как тележку в супермаркете, и желательно, чтобы у этой тележки колёсики были не сломаны. Всё сначала. Вы что, дома совсем не повторяете урока?
А где им было повторять — у них пока не было дома.
— Задание на дом усложняем — учимся считать до восьми, но по-особому: раз-два-три, два-два-три, три-два-три, четыре-два-три, пять-два-три, шесть-два-три, семь-два-три и восемь-два-три.
Засыпая, Милая слышала голос педагога:
— Длинный, короткий, короткий. Длинный, короткий, короткий.
Время шло быстро, и кое-какие навыки уже начали появляться.
Это чувствовали и ученики, и учитель.
Алла в конце очередного занятия спросила:
— Вопросы есть?
— Алла Тимофеевна…
— Алла!
— Алла, а ведь танец очень похож на жизнь, правильно я понимаю? — заметил Милый.
— Не похож. Это жизнь и есть. В пятницу — без опозданья. До свиданья, до свиданья.
— А домашние заданья? — Милому показалось, что получается в рифму.
— Учимся ходить вальсовым шагом. Идём к холодильнику — раз- два-три. Идём от холодильника — раз-два-три…
Милая прыснула в кулачок:
— С кастрюлей?
— С кастрюлей пойдёшь, со сковородой, вместе с этой ухой, котлетой или что там у тебя. Не всё тебе кавалеров тащить, куда ни попадя. Не перебиваем! Идём в коридор — раз-два-три, в спальню — раз-два-три, на кухню — раз-два-три… С леечкой идёте герань полить на подоконнике… У вас герань, алоэ? Не важно, хоть кактус. На балкон — раз-два-три. Идёте в ванную…
И тут Милый всё испортил:
— И в туалет?
Самому стало стыдно, но Алла даже попыталась улыбнуться:
— Тоже — раз-два-три, раз-два-три — продолжала она, — ещё варианты?
— Вопрос исчерпан.
Они терпеливо ждали, когда увидят её улыбку, а её так и не было.
— Моем руки — раз-два-три. Иначе, на успех не надейтесь. На утренней пробежке — тоже вальсовый шаг. Конечно, под ноги смотрим. По утрам сейчас темно, плюс собаки. Ну, вы всё поняли? Вот вам домашнее задание!
Хотя Милый и Милая старались и дома, на уроках всё повторялось:
— Вы что, улыбаться разучились? Кругом, шагом марш! Выходим в коридор, облекаем там себя в улыбки и бегом обратно. Вы меня правильно поняли? Туда — шагом, обратно — бегом. Время пошло!
Пара вбегала. Назвать улыбкой то, что было натянуто на лицо Милой, можно было с большой натяжкой. У Милого ещё туда-сюда.
Но при этом Алла снисходительно одарила их неожиданным комплиментом:
— Совсем другое дело! Все шестьдесят четыре зуба налицо… или на лице. В общем, нормально. Плечи назад, пошли.
И так следующий и следующий уроки:
— Уберите эти каменные изваяния в конце-то всех концов.
«Похвалит или нет»? — задумался Милый.
— Кавалер, садись, два!
Милый опешил: «За что два? Ещё и садиться-то некуда».
— Дама, садись…два! А ты что хотела за такие танцы?
Милый обнял даму и просиял:
— На двоих у нас четыре!
— Плохо, плохо! — кричала Алла, а сама при этом в ладоши хлопала. Пойми этих танцмейстеров, все люди хлопают в ладоши, когда им нравится, а здесь всё наоборот.
— И на двоих у вас «пара», раз вы такая пара. Вашей паре ставлю «пару». Запарили! «Пара», она и в Африке «пара», не обольщаться. Для четвёрки надо сильно постараться. Похоже, придётся кого-то нашлёпать! Что так смотрите? Меня преподаватель вообще булавкой колол, не то чтобы шлёпнуть по энному месту.
— Какой у вас злой был преподаватель, — сочувственно произнесла Милая.
— Самый лучший преподаватель! — решительно отрезала Алла.
— А какой у вас любимый танец?
— Я ещё ищу свой танец, — выпалила Алла без раздумий.
— Вы найдёте, — заверил её Милый
Когда у самой Аллы не было настроения или что-то не получалось, это объяснялось просто:
— Если преподавателя чуток качнуло, это ещё ничего не значит, вы за собой смотрите, — ничуть не смутившись, парировала она. — Мне можно, вам нельзя!
Танцы целиком захватили их. Тренировались везде. Он на лестнице умудрялся постичь один длинный, два коротких. Через две ступени, по одной ступеньке, через две, по одной. Она — в кабинете, когда никого не было. Просто выбивались из сил.
И вдруг начало получаться, но на уроках всё та же песня: «Садись, два! Садись, два!».
Пара встала неподвижно, тем более садиться было некуда.
— Как это можно устать улыбаться? Дама, я кого спрашиваю? — сокрушалась Алла.
Милая покрутила головой для профилактики, как у них на работе говорили. Весь день на работе проулыбалась, а ещё тут…
— Руки должны быть па-рал-лель-но-о-о-о. Чему параллельно?
— …ушам? — робко поинтересовалась Милая.
Но и здесь Алле было не смешно.
— Что стоим? Как стоим? Как столбы стоим. Успеете ещё собой налюбоваться.
— Так мы же просто стоим.
— Стоять и то надо красиво. И… танцевать надо, даже когда стоите. И раз-два-три… друг друга не стесняться, смелее. Плохо, снова плохо.
— Милый, интересно, а у Аллы есть булавки? — спросила Милая на коротком перерыве.
— Перестали шептаться, ремень возьму.
— Я стесняюсь, Алла.
— Мимоза стыдливая, — крикнула Алла.
«Кто обзывается, тот сам так называется», — вспомнила Милая ответ на все случаи, однако вслух не решилась его произнести.
После короткого курса решили продолжать самостоятельно.
Времени оставалось немного. На последний урок пришли с букетом цветов, поблагодарили Аллу и попрощались, как добрые друзья.
— Танцы всех сдружают. Всегда вам рада, — сказала Алла и первый раз за всё время улыбнулась.
«Вот те и Несмеяна», — подумал Милый и, выполнив заковыристый, но мелодичный жест, поцеловал её руку.
Надо было найти место для занятий.
Милый позаботился об этом:
— Я взял у Павки ключи от дачи, сезон он закрыл. Пол на даче, конечно, не мраморный, но вполне устроит таких танцоров…
— Каких это «таких» танцоров, Милый? — обиженно проговорила она.
— Таких замечательных танцоров, как мы с тобой, — быстренько исправился он.
— Там стесняться будет некого. Поедем?
— Прямо сейчас?
Дача была километрах в двадцати от города в сосновом бору, где уже лежал снег, который в городе успел растаять. Все пять соток тесно прижались друг к дружке — так теплей. Было неожиданно заехать из осени в зиму. Повозившись с замком, Милый распахнул дверь.
— Прошу, Милая. Мебель мы с Павликом перетащили. Я знал, что ты согласишься.
Она вопросительно на него посмотрела: «Всё-то он знает!».
Он сразу же включил чайник, музыку и калорифер. Это трио запело на согревательный, уютный лад. Комната нагрелась довольно быстро. Играла лёгкая музыка. Чайник довольный урчал на своей волне.
«Хоть согрелся», — думал чайник. И калорифер отдавал калории, взамен получая улыбки пришельцев.
— Давай забудем всё, чему нас учили, все эти уроки. Будем танцевать, как в первый раз.
Милый хотел спросить: «Какие вальсы танцевать будем?», но вместо этого почему-то получилось:
— Какие волны сегодня танцуем?
— А какие есть?
— Амурские, Дунайские.
— Дунай, Дунай, Дунай… Где это? Что-то подзабыла. Давай Дунайские. А волны Дунайские или Дунаевские?
— Дунайские так Дунайские. Дунаевский — это композитор, — и тут Милый полчаса рассказывал об одном Дунаевском (Исааке), о другом Дунаевском (Максиме), о том, что он коллега и тому, и другому. Он ведь тоже композитор. Хорошо хоть то, что эти полчаса проходили за танцами. Одновременно слушай и танцуй.
Ему нравилось показывать свои познания, и хотя про сам Дунай он тоже толком бы не рассказал, но что касается музыки, тут уж его удерживать было бесполезно.
Так и хотелось ему лишний раз блеснуть своими познаниями:
— Музыку написал Ивановичи Йон.
— Он один написал, Милый?
— Да, Милая.
— А почему Ивановичи? Сколько их всё-таки было? Ты что-то темнишь.
— А-а-а… это фамилия такая. И не «Он», а Йон Ивановичи — серб по происхождению, румынский композитор.
— Всегда думала, что это русский вальс, Милый, — расстроилась она.
— Вальс общий, Милая. Музыка, она вся общая. Русский ты или румын — неважно. Он же написал свой вальс для всех людей.
— Для всех и для нас двоих, Милый. Ты у меня, как энциклопедия ходячая.
— Нет, Милая. Я — энциклопедия танцующая.
И они закружились в «Дунайских волнах». Вода в чайнике кипела, волны в Дунае плескались, масло в радиаторе согревало дачку, а счастливая пара вальсировала: раз-два-три, раз-два-три… В танце к общению, кроме речи, подключаются все человеческие чувства. В танце можно говорить и глазами, и руками, и мало ли чем ещё, что есть у этого царя природы — человека. А какие мысли посещают танцующих, уж вам-то наверняка известно.
— Сколько раз ты мне сегодня на ногу наступила, Милая?
— Я не считала, и потом, я же просто здоровалась. Здравствуйте ещё разок, молодой человек.
— Здоровья у меня сейчас на всё хватит.
— На что ты намекаешь, Милый? — нахмурилась она, и их снова закружили волны то Дунайские, то Амурские.
Прогнав несколько кругов, она смутилась:
— Я стесняюсь.
— Кого? Мы одни здесь, Милая. Павка даже кошек вывез.
Она взглядом показала на окно. На ветках сосны, свисающих к самому окну, сидели две белки и смотрели прямо на них. Так потешно.
— Они давно за нами наблюдают, — призналась она. — Сначала смирно сидели, потом давай нас с тобой изображать.
Милый засмеялся:
— Ты, оказывается, по сторонам смотришь. А я вот никого и ничего не вижу, кроме тебя, — захотелось ему лишний раз выпятиться.
— Танцуем!
И они закружились: раз-два-три, два-два-три…
Теперь и он видел не только её, а ещё и белок. На ветках они выделывали непростые па, балансируя то хвостами, то ушами. Танцевать на полу — это одно, а на ветках — это уж мастерство, какое нужно. Теперь уже все смотрели в окно, и оно постепенно становилось зеркалом и для улицы, и для дачи. Они в нём уже будто бы себя видели. Что любопытно, с тех пор получаться у них стало всё лучше и лучше.
— Это благодаря нашим новым учителям. Приходится стараться, раз за нами смотрят. Они у нас учатся, мы — у них.
— Смотри, одна как строго смотрит.
— Это ты. Обиделась?
Пару раз в неделю они выбирались на дачу, где уроки проходили под неусыпным взглядом лесных зрителей и учителей.
— Вот обезьянки. Тоже всё перенимают. И кто у кого учится — совсем непонятно.
Иногда Милый всё-таки раздражал Милую своими чересчур заумными экскурсами в чужие судьбы. Как начнёт про какого-нибудь композитора рассказывать, так всю подноготную поведает, а кто может знать сейчас все эти детали, да и к чему, но вот такой он был человек. Часто она вспоминала первую характеристику, которую ему ещё в автобусе дала: «Нормальный, но зануда».
И если в первый раз на дачу они ехали, может быть, с неохотой, просто так надо. То сейчас! Не надо было задавать вопросов, а только взглядом спросить, и она тут же хлопала глазами, что означало: «Едем».
Всякий раз, как только дачка наполнялась звуками скрипок и флейт, эмоциями музыкантов и строгим взглядом дирижёра в сторону миловидной виолончелистки, каждый уголок комнаты становился чистым и светлым. С тех пор, как только доносился шум мотора, белки, как по команде, стремглав сбегали на ветку к самому окну и ждали музыки.
— Какие волны сегодня танцуем?
— Дунайские никогда не надоедают.
— Тогда Дунайские, вторая серия, ведь есть ещё и «Голубой Дунай».
Ну что ты с ним поделаешь? Как сядет на любимого конька. В музыкальной школе не наговорился.
— Вот Штраусов было много. Ивановичи был один, а Штраусов…
Он начал загибать её пальчики и насчитал четверых. Раз-два-три-четыре.
Она знала, что он не остановится, поэтому попросила его рассказать о Штраусах.
Он только этого и ждал:
— О! Иоганн Батист Штраус — король вальса! Что интересно, его папу тоже звали Иоганн Батист Штраус. Полные тёзки. Бывает же такое! Так вот, папа, известный австрийский композитор, запрещал сыновьям музыку сочинять. Какая жестокость. Можешь себе это представить? И видишь, к чему это привело. Король вальса получился!
Милый говорил вдохновенно, и из него только вылетали восклицательные знаки.
— Милый, разве можно запретить музыку?
— Вот именно. Не хотел папа Штраус, чтобы его детушки шли по его стопам, а на деле всё вышло наоборот — все трое стали музыкантами, а маленький Иоганн, — а сам изобразил огромного Иоганна, широко раскинув руки, — так и вовсе королём вальса! И папа…
— Милый, подожди-ка, подожди-ка, а зачем ты тогда на весь автобус крикнул: «Папа»?
Милый задумался, пытаясь вспомнить, о каком автобусе идёт речь.
— Ну, ты крикнула «мама», а мне что было кричать? Не «дядя» же.
И тут он изобразил танцмейстера:
— Что стоим? Как стоим! Убрали каменные лица! Вышли в коридор, нацепили улыбки. Дама!
Он изобразил Аллу настолько правдоподобно, что она вздрогнула и оглянулась по сторонам.
— Милый, а ты можешь, как Штраус написать? — спросила она серьёзно.
— Ну что ты!
— А ты попробуй, ты сможешь! У тебя музыка тоже особая, но пока не такая. Его музыка из меня всю душу вытаскивает и уносит, уносит, а куда — непонятно. Я сама потом ищу себя. Напиши так, милый.
— Уговорила, напишу, а пока сбегаю за пассатижами. Ещё один вредный гвоздь.
— Не вспугни белок, Милый.
Пока он рылся в машине в поисках пассатижей, она вплотную придвинулась к стеклу и смотрела на белок. Они спокойно сидели на ветках и ждали продолжения концерта.
С гвоздём пришлось повозиться:
— Скажу Павке, чтобы премировал нас за то, что лишние гвозди выдернули и полы ему отшлифовали. Смотреться можно. А всё-таки учиться у родственников — хуже нет, как и учить чему-то родственников, — сказал в сердцах Милый, продолжая сжимать уже выдернутый гвоздь плоскогубцами.
— А мы что, разве уже родственники? — изумилась Милая и положила голову ему на грудь.
— А ты как думаешь?
— А кто же ещё?
— Какие волны сегодня танцуем?
— Амурские.
«Ох, снова его рассказы, ну да ладно. Композитор!»
— Вот «Амурские…» — русский вальс. Написал его капельмейстер Мак Авельевич Кюсс.
— Ты говоришь — русский?!
— Да, русский, но мы же решили, что вся музыка общая. Ни один вид искусства, науки, спорта близко не стоят с музыкой.
— Милый, Милый, подожди. Амурские, Дунайские, ещё есть, кажется, Маньчжурские?
— Это уже сопки, а не волны, Милая. Русский вальс «На сопках Маньчжурии» Илья Шатров написал.
«Сейчас начнёт», — подумала она, но ошиблась. Милый не стал рассказывать биографию Шатрова. Сам удивился даже.
— Милая, по-моему, объяснить, что такое танец, словами невозможно. Его можно только танцем объяснить. Он чем-то похож на сон. Такое там ощущение лёгкости, свободы.
Вальс снова уносил их то в прошлое, то в будущее, и всё это было настоящим, как их любовь.
— Милый, а ведь у меня мельтяшки от этих вальсов.
— Что-что? — не расслышал кавалер.
— Мельтяшки — это когда всё мелькает.
Свадьба состоялась, как положено, двадцать девятого февраля, и наши молодожёны зажили счастливо. Нарожали детей, внуков. Написали горы красивой музыки, покорили много вершин и ещё справят столетний юбилей своей свадьбы, если не сами, так внуки, правнуки, но рассказ-то не о них.
Белки каждый день подбегали к окну, поглядывали в сторону дороги — нет ли машины или хоть велосипеда, хоть чего-то необычного. Прислушивались к каждому шороху, но всё было тихо, и время тянулось для них долго, мучительно долго.
Только в конце апреля Павка достал ключи от дачи и поехал проведать, как яблони перезимовали, смородина, крыжовник — открыть дачный сезон. Дороги ещё не просохли, и машина шла, разбрызгивая лужи со льдом по сторонам.
И тут со старой сосны все белки ринулись с кроны, и один бельчонок отставал, опаздывал, но иногда опоздать значит никуда не опоздать. Они устремились к окну, навострили свои ушки, во все глаза уставились в окно и приготовились слушать Баха. Бельчонок был такой милый.