Виталий Огородников
СЧАСТЛИВЫЙ БИЛЕТ
БЕГИ, СИНИЦА
Чаще всего Синицыну задавали вопрос: «Как съездил?».
Он тут же начинал соображать, что бы такое ответить, ведь он, оказывается, только то и делает, что ездит, и о какой поездке его сейчас спрашивают — непонятно.
Жизнь у него — сплошные командировки. Словом, командировочная жизнь. Только приехал, сдал авансовый отчёт, а пёрышко диспетчера уже выискивает его фамилию в списке работников маркшейдерской службы, чтобы там галочку поставить. А это значит, снова готовь баулы, товарищ Синицын, и вперёд. Изъездил он полстраны, и за её пределами приходилось бывать частенько, поэтому на вопрос «как съездил?» ответить с лёту ему было непросто.
На процветание своего города Синицын тоже немало потрудился. Приезжая домой, он первые дня два прогуливался по своему родному, любимому городу. Родной он был, потому что родился и вырос Синицын здесь. Любимый, потому что просто любимый, а свой, потому что всё здесь ему было знакомо, своё, как будто это не город вовсе, а сам Синицын.
Идёт он по городу, и душа радуется: оси этого здания он разбивал, здесь опоры линии электропередач выставлял, здесь провис проводов замерял. Здесь рельсы для козлового крана устанавливал. Здесь объёмы земляных работ замерял. Здесь вот стяжку заставил подрядчика срубить и снова сделать, здесь сам визирку топором рубил для будущей трассы автомобильной дороги. Здесь вот отметки давал, здесь фасады промерял, в этом шаре новую «Леечку» осваивал. «Леечкой» он называл швейцарский тахеометр (прибор такой геодезический). Газоны, дорожки, благоустройство, съёмка со смешным названием «подеревная» (каждое дерево снимается). Ему было отрадно, что люди ездят по дорогам, которые он проектировал, живут в домах, которые строились при его участии, ходят в его магазины…
А вот у того канализационного колодца, на котором стоит роскошно одетая дама, он до сих пор отметку лотка помнит — 73.692 м от Кронштадского футштока.
Красный сигнал светофора остановил Синицына, и он принялся фантазировать, что это за женщина. Шуба из чёрнобурки, шапка шубе под стать, кисы, сумка в руках отнюдь не хозяйственная, хотя увесистая, даже отсюда видно. Синицын начал изучать женщину, он часто таким образом проверял свою интуицию. Почему-то ему показалось, что она именно его ждёт.
«Вот и с колодца моего никуда не уходит. Как пить дать, меня ждёт, — заключил Синицын. — Сейчас подойду к ней, а она спросит, как съездил?».
Интуиция его редко подводила. Ждала она именно его, вот только вопрос был другим. Светофор дал зелёный, и Синицын перешёл улицу.
Когда он поравнялся с женщиной, она, не сходя с места, спросила:
— Мужчина, вы не подскажете, где тут исправительная колония?
Синицын опешил, внимательно вглядываясь в удивительной
красоты лицо. Он взял под локоток и аккуратно сдвинул восхитительную особу с крышки колодца. Дескать, хоть крышка и железная, но кто её знает, ещё и отметка там такая вреднющая — повозился он тогда с этой отметкой.
— Что вы сказали? — спросил Синицын.
У него была странная привычка переспрашивать, при том что он всё прекрасно слышал. И ничего с этой привычкой не поделаешь.
«Как вы прекрасны!» — чуть не воскликнул он, разглядев её поближе.
— Мне исправительная колония нужна, — женщина усилила песенный, словно льющийся с неба, голосок.
«И голос!» — Синицын и эту реплику сдержал.
— Конечно, подскажу, красавица, ведь я родился там, мне ли не знать!
Она напустила на лицо ту степень удивления, которая соответствовала её облику и раскрепощённому поведению.
— Нет-нет, не в самой тюрьме, — Синицын поспешил успокоить это прекрасное создание, а вещи решил называть своими именами. — Я родился между тюрьмой и вокзалом. Вы не смейтесь.
При этом она даже не улыбнулась, не то чтобы смеяться.
— Если вы возьмёте расстояние между тюрьмой и вокзалом и поделите его пополам, то там и будет мой дом, — уточнил Синицын, продолжая любоваться красотой, какой он не видел никогда ранее.
Незнакомка добавила самую малость удивления, однако давая понять взглядом, что её не интересует родословная столь разговорчивого собеседника, и переложила увесистую сумку в другую руку.
— Извините, я заболтал вас, — и Синицын начал рассказывать об исправительной колонии, где ему тоже, кстати, приходилось бывать по работе.
Кое-кого из начальства он знал — был на согласовании при отводе земель. Среди надзирателей тоже были знакомые. Мех на шубе женщины вздыбился, или так казалось Синицыну из-за смены освещения, ведь светофор то и дело менял свою окраску. Ему даже шуба показалась живой — она вроде как на его слова реагировала. Синицыну захотелось погладить эту шубу, как живую, чтобы мех на ней не топорщился, но он вовремя передумал.
В голове у Синицына начался переполох какой-то, а внутри всё запело, зазвенело. Такое у него бывает, только когда он подходит к краю обрыва и смотрит вниз. Точно такое же чувство.
Натолкнувшись на вопросительный взгляд прекрасной персоны, он спохватился:
— Ах да! Вам же в тюрьму, — но и здесь его геодезические навыки куда-то испарились, и он сбивчиво начал рассказывать, а больше показывать, размахивая руками, словно хотел расширить улицу. — Вам надо идти всё прямо, потом повернуть направо, потом повернуть налево, потом никуда не поворачивать, потом снова налево, потом снова не поворачивать.
Он говорил до тех пор, пока сам не заблудился и вышел далеко за вокзалом, где совсем недавно проводил паспортизацию подъездных железнодорожных путей, но закончил ещё оригинальнее:
— А дальше вам собаки подскажут.
Женщина смерила его взглядом, который прошёл сквозь него, а потом переметнулся на наручные золотые часики.
— Да, это правда, пойдёте на лай, и все дела. Собаки там ни на секунду не умолкают, у меня всё детство под этот лай прошло. Овчарки лютые.
Удивление на лице собеседницы сменилось сочувствием.
— Оттуда их уже слышно. На лай пойдёте, там и тюрьма ваша.
«Не слишком ли я резко? — мелькнуло у Синицына. — К кому она?
К мужу, а может, к сыну? По годам, так может и к отцу. Издалека, похоже. Усталый вид, а уж сумку-то набила от души. Передачка неслабая, для кого вот только? Тяжеловато ей — бедная женщина».
— Давайте-ка я вас лучше провожу, — предложил Синицын.
Предложение встретило неодобрительный взгляд собеседницы.
Но не тот человек Синицын, чтобы о такие взгляды запинаться.
Он любил клин клином вышибать и вместо извинений и расшаркиваний перешёл к действиям:
— Давайте, давайте, — и уверенно ухватился за ручки сумки.
Тут женщина изменила выражение лица, и даже мех на шубе перестал дыбиться, и она послушно отдала ношу, которая ей изрядно уже поднадоела. Народу на улице мало в это время, так — одинокие прохожие.
Всю дорогу Синицын порывался спросить, к кому она идёт, но как только поглядывал в её сторону, желание сразу пропадало, и ему казалось, что мех на шубе снова топорщился, словно на живых зверьках.
А раз уж надо было о чём-то говорить, то он и говорил:
— Видать, поэтому-то у меня и жизнь такая, что родился я между вокзалом и тюрьмой. В школу идёшь — протяжные гудки поездов слышишь, из школы под собачий лай маршируешь, гудки провожают, собаки встречают…
Синицын перекинул сумку в другую руку, взвесив взглядом это хрупкое создание. Последняя фраза вызвала у спутницы неприятные ассоциации, которые она скрыла в воротнике шубы.
— Тяжёленькая, — Синицын покачал сумкой, будто проверяя на прочность ручки, и заверил, — с такой не убежишь.
Женщина нехотя протянула руку к сумке.
— Что вы, я пошутил, разве от вас убегать захочется?
Всю дорогу между ними как бы был молчаливый диалог, хотя каждый думал о своём. Что интересно: у каждого человека свой путь — одному надо туда, другому — в обратную сторону, но иногда им по пути, и они идут рядом. Рядом настолько близко, что хочется быть ещё ближе, чтобы даже плечи касались, и чтобы шуба прижалась к рабочей куртке. Потом снова им надо идти по своему пути. Сколько этих путей! В этом молчаливом диалоге они прошагали ещё несколько светофоров, которые встречали и провожали, подмигивая им.
Скоро действительно послышался лай собак, нельзя было и понять, сколько их лает одновременно в этом нестройном хоре.
Тут уже женщина настойчиво потянулась за сумкой.
Какое-то время оба держали сумку и впервые посмотрели в глаза друг другу, она опомнилась первой:
— Спасибо, дальше не надо!
Она взяла сумку и пошла одна на лай овчарок. Синицын тихо поплёлся, сам не зная куда. Весь день был его. Долго бродил он по местам своего детства, наблюдая, как с каждым визитом сюда преображаются эти места. Уже сейчас всё здесь изменилось до неузнаваемости. Его бревенчатого домика уж давно нет, всюду высотные домины понастроили. Он же сам и вложил свой вклад в их строительство, а зачем?
Синицын задавал себе вопросы: «Что, места мало? Дома ещё крепенькие тут были, но все под нож бульдозера пошли, деревьев сколько полегло. А Север, куда я мотаюсь, что он даёт? Мы вгрызаемся в его вечные мерзлоты, а вечны ли они, если факела на всю тундру коптят, десятками лет не унимаясь, тундру корёжим, муравейники засыпаем, ягодники. Куда песцам, олешкам, лисам, куропаткам деваться? Бульдозеры, экскаваторы, другую технику день и ночь не глушат. Нефть! А куда эта нефть? Да в те же бульдозеры и экскаваторы, а дальше-то что? Опять бульдозеры…», — разные думы лезли в голову Синицыну.
Но одна мысль вытеснила всё остальное: «Слушай, ты же, похоже, счастье своё упустил, Синицын. Беги, беги, она ещё там, дождись её, всё разузнай, может, и не к мужу она. Познакомься ближе, и вот оно, счастье! А какие у неё глаза! Беги, Синица!».
Лай собак становился всё ближе и ближе, вот уже и человеческие голоса стали слышны, и то, как они переплетаются с лаем. Женщина перекинула сумку в другую руку и на мгновение остановилась. «А куда я иду? — спросила она себя, оглядевшись по сторонам. — Где этот чудик, что провожал меня, может, надо было с ним идти, а не сюда. Он смешной, но хороший. Надо же, и такие мужики попадаются, когда не надо. Может, с ним надо было проще? Он такой славный, сам торопится, а со мной вон сколько прошагал. Поди, жена дома ждёт, детки».
Она даже не заметила, как уже плакала под лай овчарок: «Что я наделала, что я сейчас делаю? Зачем я здесь? Зачем?».
Не найдя ответов на свои вопросы, она постояла ещё минуту, подождала, когда слёзы замёрзнут, подсохнут, и пошла.
Когда взгляд Синицына оттолкнулся от огромного бетонного забора, увенчанного сверху колючей проволокой, и он побежал по знакомой с детства улице, с обратной стороны в здание исправительной колонии вошла представительная дама. Она сняла шапку и отряхнула её от снега. Золотые серёжки пробивались сквозь русые распущенные волосы.
Охранник, отодвинув бумаги, едва привстал со стула и дежурным голосом поинтересовался:
— Вы к кому, гражданочка?
Женщина отряхнула снег с шубы, отчего та заискрилась особым звериным блеском. Вид посетительницы показался охраннику растерянным, но это случается в его практике нередко. Он еле заметно продолжал вставать, как в замедленном кино, и становился выше с каждой секундой.
Он ждал, когда женщина переведёт дыхание, думая, что бы сказать, но она проговорила после короткого молчания:
— Я пришла, — немного подумав, добавила: — сама.
И тут сумка, которая оттягивала ей руки весь этот утомительный путь, почувствовала полную свободу, с грохотом упала на пол и обмякла.
Охранник вырос в полный богатырский рост и громовым голосом пробасил:
— Гражданочка! Вы к кому?
В абсолютной тишине как-то обречённо прозвучало:
— К себе.
Виталий Огородников
СЧАСТЛИВЫЙ БИЛЕТ
БЕГИ, СИНИЦА
Чаще всего Синицыну задавали вопрос: «Как съездил?».
Он тут же начинал соображать, что бы такое ответить, ведь он, оказывается, только то и делает, что ездит, и о какой поездке его сейчас спрашивают — непонятно.
Жизнь у него — сплошные командировки. Словом, командировочная жизнь. Только приехал, сдал авансовый отчёт, а пёрышко диспетчера уже выискивает его фамилию в списке работников маркшейдерской службы, чтобы там галочку поставить. А это значит, снова готовь баулы, товарищ Синицын, и вперёд. Изъездил он полстраны, и за её пределами приходилось бывать частенько, поэтому на вопрос «как съездил?» ответить с лёту ему было непросто.
На процветание своего города Синицын тоже немало потрудился. Приезжая домой, он первые дня два прогуливался по своему родному, любимому городу. Родной он был, потому что родился и вырос Синицын здесь. Любимый, потому что просто любимый, а свой, потому что всё здесь ему было знакомо, своё, как будто это не город вовсе, а сам Синицын.
Идёт он по городу, и душа радуется: оси этого здания он разбивал, здесь опоры линии электропередач выставлял, здесь провис проводов замерял. Здесь рельсы для козлового крана устанавливал. Здесь объёмы земляных работ замерял. Здесь вот стяжку заставил подрядчика срубить и снова сделать, здесь сам визирку топором рубил для будущей трассы автомобильной дороги. Здесь вот отметки давал, здесь фасады промерял, в этом шаре новую «Леечку» осваивал. «Леечкой» он называл швейцарский тахеометр (прибор такой геодезический). Газоны, дорожки, благоустройство, съёмка со смешным названием «подеревная» (каждое дерево снимается). Ему было отрадно, что люди ездят по дорогам, которые он проектировал, живут в домах, которые строились при его участии, ходят в его магазины…
А вот у того канализационного колодца, на котором стоит роскошно одетая дама, он до сих пор отметку лотка помнит — 73.692 м от Кронштадского футштока.
Красный сигнал светофора остановил Синицына, и он принялся фантазировать, что это за женщина. Шуба из чёрнобурки, шапка шубе под стать, кисы, сумка в руках отнюдь не хозяйственная, хотя увесистая, даже отсюда видно. Синицын начал изучать женщину, он часто таким образом проверял свою интуицию. Почему-то ему показалось, что она именно его ждёт.
«Вот и с колодца моего никуда не уходит. Как пить дать, меня ждёт, — заключил Синицын. — Сейчас подойду к ней, а она спросит, как съездил?».
Интуиция его редко подводила. Ждала она именно его, вот только вопрос был другим. Светофор дал зелёный, и Синицын перешёл улицу.
Когда он поравнялся с женщиной, она, не сходя с места, спросила:
— Мужчина, вы не подскажете, где тут исправительная колония?
Синицын опешил, внимательно вглядываясь в удивительной
красоты лицо. Он взял под локоток и аккуратно сдвинул восхитительную особу с крышки колодца. Дескать, хоть крышка и железная, но кто её знает, ещё и отметка там такая вреднющая — повозился он тогда с этой отметкой.
— Что вы сказали? — спросил Синицын.
У него была странная привычка переспрашивать, при том что он всё прекрасно слышал. И ничего с этой привычкой не поделаешь.
«Как вы прекрасны!» — чуть не воскликнул он, разглядев её поближе.
— Мне исправительная колония нужна, — женщина усилила песенный, словно льющийся с неба, голосок.
«И голос!» — Синицын и эту реплику сдержал.
— Конечно, подскажу, красавица, ведь я родился там, мне ли не знать!
Она напустила на лицо ту степень удивления, которая соответствовала её облику и раскрепощённому поведению.
— Нет-нет, не в самой тюрьме, — Синицын поспешил успокоить это прекрасное создание, а вещи решил называть своими именами. — Я родился между тюрьмой и вокзалом. Вы не смейтесь.
При этом она даже не улыбнулась, не то чтобы смеяться.
— Если вы возьмёте расстояние между тюрьмой и вокзалом и поделите его пополам, то там и будет мой дом, — уточнил Синицын, продолжая любоваться красотой, какой он не видел никогда ранее.
Незнакомка добавила самую малость удивления, однако давая понять взглядом, что её не интересует родословная столь разговорчивого собеседника, и переложила увесистую сумку в другую руку.
— Извините, я заболтал вас, — и Синицын начал рассказывать об исправительной колонии, где ему тоже, кстати, приходилось бывать по работе.
Кое-кого из начальства он знал — был на согласовании при отводе земель. Среди надзирателей тоже были знакомые. Мех на шубе женщины вздыбился, или так казалось Синицыну из-за смены освещения, ведь светофор то и дело менял свою окраску. Ему даже шуба показалась живой — она вроде как на его слова реагировала. Синицыну захотелось погладить эту шубу, как живую, чтобы мех на ней не топорщился, но он вовремя передумал.
В голове у Синицына начался переполох какой-то, а внутри всё запело, зазвенело. Такое у него бывает, только когда он подходит к краю обрыва и смотрит вниз. Точно такое же чувство.
Натолкнувшись на вопросительный взгляд прекрасной персоны, он спохватился:
— Ах да! Вам же в тюрьму, — но и здесь его геодезические навыки куда-то испарились, и он сбивчиво начал рассказывать, а больше показывать, размахивая руками, словно хотел расширить улицу. — Вам надо идти всё прямо, потом повернуть направо, потом повернуть налево, потом никуда не поворачивать, потом снова налево, потом снова не поворачивать.
Он говорил до тех пор, пока сам не заблудился и вышел далеко за вокзалом, где совсем недавно проводил паспортизацию подъездных железнодорожных путей, но закончил ещё оригинальнее:
— А дальше вам собаки подскажут.
Женщина смерила его взглядом, который прошёл сквозь него, а потом переметнулся на наручные золотые часики.
— Да, это правда, пойдёте на лай, и все дела. Собаки там ни на секунду не умолкают, у меня всё детство под этот лай прошло. Овчарки лютые.
Удивление на лице собеседницы сменилось сочувствием.
— Оттуда их уже слышно. На лай пойдёте, там и тюрьма ваша.
«Не слишком ли я резко? — мелькнуло у Синицына. — К кому она?
К мужу, а может, к сыну? По годам, так может и к отцу. Издалека, похоже. Усталый вид, а уж сумку-то набила от души. Передачка неслабая, для кого вот только? Тяжеловато ей — бедная женщина».
— Давайте-ка я вас лучше провожу, — предложил Синицын.
Предложение встретило неодобрительный взгляд собеседницы.
Но не тот человек Синицын, чтобы о такие взгляды запинаться.
Он любил клин клином вышибать и вместо извинений и расшаркиваний перешёл к действиям:
— Давайте, давайте, — и уверенно ухватился за ручки сумки.
Тут женщина изменила выражение лица, и даже мех на шубе перестал дыбиться, и она послушно отдала ношу, которая ей изрядно уже поднадоела. Народу на улице мало в это время, так — одинокие прохожие.
Всю дорогу Синицын порывался спросить, к кому она идёт, но как только поглядывал в её сторону, желание сразу пропадало, и ему казалось, что мех на шубе снова топорщился, словно на живых зверьках.
А раз уж надо было о чём-то говорить, то он и говорил:
— Видать, поэтому-то у меня и жизнь такая, что родился я между вокзалом и тюрьмой. В школу идёшь — протяжные гудки поездов слышишь, из школы под собачий лай маршируешь, гудки провожают, собаки встречают…
Синицын перекинул сумку в другую руку, взвесив взглядом это хрупкое создание. Последняя фраза вызвала у спутницы неприятные ассоциации, которые она скрыла в воротнике шубы.
— Тяжёленькая, — Синицын покачал сумкой, будто проверяя на прочность ручки, и заверил, — с такой не убежишь.
Женщина нехотя протянула руку к сумке.
— Что вы, я пошутил, разве от вас убегать захочется?
Всю дорогу между ними как бы был молчаливый диалог, хотя каждый думал о своём. Что интересно: у каждого человека свой путь — одному надо туда, другому — в обратную сторону, но иногда им по пути, и они идут рядом. Рядом настолько близко, что хочется быть ещё ближе, чтобы даже плечи касались, и чтобы шуба прижалась к рабочей куртке. Потом снова им надо идти по своему пути. Сколько этих путей! В этом молчаливом диалоге они прошагали ещё несколько светофоров, которые встречали и провожали, подмигивая им.
Скоро действительно послышался лай собак, нельзя было и понять, сколько их лает одновременно в этом нестройном хоре.
Тут уже женщина настойчиво потянулась за сумкой.
Какое-то время оба держали сумку и впервые посмотрели в глаза друг другу, она опомнилась первой:
— Спасибо, дальше не надо!
Она взяла сумку и пошла одна на лай овчарок. Синицын тихо поплёлся, сам не зная куда. Весь день был его. Долго бродил он по местам своего детства, наблюдая, как с каждым визитом сюда преображаются эти места. Уже сейчас всё здесь изменилось до неузнаваемости. Его бревенчатого домика уж давно нет, всюду высотные домины понастроили. Он же сам и вложил свой вклад в их строительство, а зачем?
Синицын задавал себе вопросы: «Что, места мало? Дома ещё крепенькие тут были, но все под нож бульдозера пошли, деревьев сколько полегло. А Север, куда я мотаюсь, что он даёт? Мы вгрызаемся в его вечные мерзлоты, а вечны ли они, если факела на всю тундру коптят, десятками лет не унимаясь, тундру корёжим, муравейники засыпаем, ягодники. Куда песцам, олешкам, лисам, куропаткам деваться? Бульдозеры, экскаваторы, другую технику день и ночь не глушат. Нефть! А куда эта нефть? Да в те же бульдозеры и экскаваторы, а дальше-то что? Опять бульдозеры…», — разные думы лезли в голову Синицыну.
Но одна мысль вытеснила всё остальное: «Слушай, ты же, похоже, счастье своё упустил, Синицын. Беги, беги, она ещё там, дождись её, всё разузнай, может, и не к мужу она. Познакомься ближе, и вот оно, счастье! А какие у неё глаза! Беги, Синица!».
Лай собак становился всё ближе и ближе, вот уже и человеческие голоса стали слышны, и то, как они переплетаются с лаем. Женщина перекинула сумку в другую руку и на мгновение остановилась. «А куда я иду? — спросила она себя, оглядевшись по сторонам. — Где этот чудик, что провожал меня, может, надо было с ним идти, а не сюда. Он смешной, но хороший. Надо же, и такие мужики попадаются, когда не надо. Может, с ним надо было проще? Он такой славный, сам торопится, а со мной вон сколько прошагал. Поди, жена дома ждёт, детки».
Она даже не заметила, как уже плакала под лай овчарок: «Что я наделала, что я сейчас делаю? Зачем я здесь? Зачем?».
Не найдя ответов на свои вопросы, она постояла ещё минуту, подождала, когда слёзы замёрзнут, подсохнут, и пошла.
Когда взгляд Синицына оттолкнулся от огромного бетонного забора, увенчанного сверху колючей проволокой, и он побежал по знакомой с детства улице, с обратной стороны в здание исправительной колонии вошла представительная дама. Она сняла шапку и отряхнула её от снега. Золотые серёжки пробивались сквозь русые распущенные волосы.
Охранник, отодвинув бумаги, едва привстал со стула и дежурным голосом поинтересовался:
— Вы к кому, гражданочка?
Женщина отряхнула снег с шубы, отчего та заискрилась особым звериным блеском. Вид посетительницы показался охраннику растерянным, но это случается в его практике нередко. Он еле заметно продолжал вставать, как в замедленном кино, и становился выше с каждой секундой.
Он ждал, когда женщина переведёт дыхание, думая, что бы сказать, но она проговорила после короткого молчания:
— Я пришла, — немного подумав, добавила: — сама.
И тут сумка, которая оттягивала ей руки весь этот утомительный путь, почувствовала полную свободу, с грохотом упала на пол и обмякла.
Охранник вырос в полный богатырский рост и громовым голосом пробасил:
— Гражданочка! Вы к кому?
В абсолютной тишине как-то обречённо прозвучало:
— К себе.