Виталий Огородников
СЧАСТЛИВЫЙ БИЛЕТ
КЛУБ
Сколько во мне танцев перетанцовано! Сколько песен перепето, свадеб сыграно! А что сейчас? Стою вот никому не нужный — состарились мои танцоры, разъехались, а многих уж и вовсе нет — полёживают. И я состарился так же, но стою, креплюсь. Я ведь на две деревни один был, и где сейчас эти деревни?
Да нигде! Нет их. Ни той, ни другой, вот и скучно мне. А бывало, как сбегутся эти две деревни, ох, весело жили!
Гармонист тоже на обе деревни один. Сам выучился. Никаких музыкалок не оканчивал, про консерватории только по радио слышал. В бане с гармонью неделю просидел — и готов гармонист, хоть в филармонию его провожай.
Раньше ведь как? Купили гармонь одну на две деревни. Выбрали гармониста, закрыли его в бане с гармонью и говорят:
— Откроем через неделю, если не заиграешь, другому гармонь отдашь.
Разве тут можно не заиграть, после этого? И день, и ночь он эту гармозень терзает, и не поймёшь уже, кто кого изводит. Ну, поесть-попить, конечно, ему предоставлено было, в лучшем виде. Всё остальное тоже продумано, но чтобы только бегом туда и обратно в баню.
А остальных парней завидки берут:
— Хоть бы не получилось у Кольши, хоть бы не получилось с музыкой!
Подойдут к бане, послушают, расстроено руками машут, аж семечки сыплются:
— Эх, ты! Получается. Ну и настырный он! А мы как же, так и будем без музыки? Тоже в гармонисты хотим. Нам бы тоже в баню.
И вот в одно прекрасное утро через неделю, может, полторы, выходит из бани гармонист, разворачивает меха сверкающей на солнце гармони, а у самого улыбка ещё шире мехов. Частушки так частушки, вальс так вальс. Может и своё что-то изобразить.
— Не! Правда, Кольша, изобрази. А! Как ты так ловко, Кольша, всем песням выучился?
— Талант, наверно, — скромно предположит музыкант.
Ну, сапоги ему новые родня справит. Как же гармонисту без сапог?
Помню, сидит этот Кольша насупленный, подходит к нему танцорка в начищенных до блеска валенках:
— Что же ты не играешь, гармонист, нам ведь танцевать охота, — и пальчиками по гармони проводит, а парень гармонь от неё за спину задвигает и говорит:
— Пусть Люба попросит, тогда поиграю.
Другая танцорка подойдёт с тем же. А он одно своё:
— Пусть Люба попросит, тогда поиграю.
— Зазнайка. И гармонь-то не его. Вот воображуля выискался!
Пошушукаются, пошушукаются, а делать нечего.
— Опять надо к Любе бежать. А мы уж валенки начистили. Побежали!
И бегут девчата по сугробам к Любе:
— Люба, Люба, — кричат ещё из сеней, — гармонист твой не играет, а нам танцевать охота, попроси его.
— Мой? — томно вздохнёт Люба. — Сами просите.
— Просили. Он только тебе играть будет. Попроси, мы уж валенки начистили.
И показывают.
Люба как-то нехотя накидывает полушалок и идёт неспешно, впереди бегут девчонки.
Люба, розовощёкая и чернобровая, подходит к гармонисту:
— Что ж ты не играешь? Народ ведь просит.
— А ты попроси.
— Сыграй, пожалуйста, Коля, — говорит Люба и смотрит в глаза Кольше.
И тут уже заскучавшая гармошка пружиной выпрыгивает из тишины, даёт жару, что в бане набралась. Всю музыку выложит. Отлежала бока-то, пока Любу ждала.
А сколько фильмов во мне пересмотрели! Тут и любовь, и война.
Вспоминаю, как скользят лошади по крашеному полу, отражаясь от экрана. И мышки пробегают иной раз во время сеанса, я всё опасался, как бы мышек эти лошади экранные не задавили, а то ведь вон какие туши!
Помню, когда «Гадюку» показывали, то плёнка всё рвалась и всегда на самом интересном месте, но киномеханик Вовка, свой в доску человек, быстрёхонько управлялся с неисправностями. Свист в зале смолкал.
Вот такое было кино.
Раньше на моих ступенях люди присаживались отдохнуть, когда с речки воду несли. Сядут, задумаются. О чём? О бане, где ни крыши, ни скворечника. О клубе? Обо мне, что ли? И где эти люди?
Ведь давно уж ни Кольши, ни Любы, никого нет, стою один-одинёшенек и сам с собой разговариваю:
— Пусть Люба попросит, тогда поиграю.
Виталий Огородников
СЧАСТЛИВЫЙ БИЛЕТ
КЛУБ
Сколько во мне танцев перетанцовано! Сколько песен перепето, свадеб сыграно! А что сейчас? Стою вот никому не нужный — состарились мои танцоры, разъехались, а многих уж и вовсе нет — полёживают. И я состарился так же, но стою, креплюсь. Я ведь на две деревни один был, и где сейчас эти деревни?
Да нигде! Нет их. Ни той, ни другой, вот и скучно мне. А бывало, как сбегутся эти две деревни, ох, весело жили!
Гармонист тоже на обе деревни один. Сам выучился. Никаких музыкалок не оканчивал, про консерватории только по радио слышал. В бане с гармонью неделю просидел — и готов гармонист, хоть в филармонию его провожай.
Раньше ведь как? Купили гармонь одну на две деревни. Выбрали гармониста, закрыли его в бане с гармонью и говорят:
— Откроем через неделю, если не заиграешь, другому гармонь отдашь.
Разве тут можно не заиграть, после этого? И день, и ночь он эту гармозень терзает, и не поймёшь уже, кто кого изводит. Ну, поесть-попить, конечно, ему предоставлено было, в лучшем виде. Всё остальное тоже продумано, но чтобы только бегом туда и обратно в баню.
А остальных парней завидки берут:
— Хоть бы не получилось у Кольши, хоть бы не получилось с музыкой!
Подойдут к бане, послушают, расстроено руками машут, аж семечки сыплются:
— Эх, ты! Получается. Ну и настырный он! А мы как же, так и будем без музыки? Тоже в гармонисты хотим. Нам бы тоже в баню.
И вот в одно прекрасное утро через неделю, может, полторы, выходит из бани гармонист, разворачивает меха сверкающей на солнце гармони, а у самого улыбка ещё шире мехов. Частушки так частушки, вальс так вальс. Может и своё что-то изобразить.
— Не! Правда, Кольша, изобрази. А! Как ты так ловко, Кольша, всем песням выучился?
— Талант, наверно, — скромно предположит музыкант.
Ну, сапоги ему новые родня справит. Как же гармонисту без сапог?
Помню, сидит этот Кольша насупленный, подходит к нему танцорка в начищенных до блеска валенках:
— Что же ты не играешь, гармонист, нам ведь танцевать охота, — и пальчиками по гармони проводит, а парень гармонь от неё за спину задвигает и говорит:
— Пусть Люба попросит, тогда поиграю.
Другая танцорка подойдёт с тем же. А он одно своё:
— Пусть Люба попросит, тогда поиграю.
— Зазнайка. И гармонь-то не его. Вот воображуля выискался!
Пошушукаются, пошушукаются, а делать нечего.
— Опять надо к Любе бежать. А мы уж валенки начистили. Побежали!
И бегут девчата по сугробам к Любе:
— Люба, Люба, — кричат ещё из сеней, — гармонист твой не играет, а нам танцевать охота, попроси его.
— Мой? — томно вздохнёт Люба. — Сами просите.
— Просили. Он только тебе играть будет. Попроси, мы уж валенки начистили.
И показывают.
Люба как-то нехотя накидывает полушалок и идёт неспешно, впереди бегут девчонки.
Люба, розовощёкая и чернобровая, подходит к гармонисту:
— Что ж ты не играешь? Народ ведь просит.
— А ты попроси.
— Сыграй, пожалуйста, Коля, — говорит Люба и смотрит в глаза Кольше.
И тут уже заскучавшая гармошка пружиной выпрыгивает из тишины, даёт жару, что в бане набралась. Всю музыку выложит. Отлежала бока-то, пока Любу ждала.
А сколько фильмов во мне пересмотрели! Тут и любовь, и война.
Вспоминаю, как скользят лошади по крашеному полу, отражаясь от экрана. И мышки пробегают иной раз во время сеанса, я всё опасался, как бы мышек эти лошади экранные не задавили, а то ведь вон какие туши!
Помню, когда «Гадюку» показывали, то плёнка всё рвалась и всегда на самом интересном месте, но киномеханик Вовка, свой в доску человек, быстрёхонько управлялся с неисправностями. Свист в зале смолкал.
Вот такое было кино.
Раньше на моих ступенях люди присаживались отдохнуть, когда с речки воду несли. Сядут, задумаются. О чём? О бане, где ни крыши, ни скворечника. О клубе? Обо мне, что ли? И где эти люди?
Ведь давно уж ни Кольши, ни Любы, никого нет, стою один-одинёшенек и сам с собой разговариваю:
— Пусть Люба попросит, тогда поиграю.