Виталий Огородников
СЧАСТЛИВЫЙ БИЛЕТ
БОРЕЦ БОРИСЫЧ
— Это ещё со второй женушкой было, — Борисыч задумался на секунду, — ну да, точно, с Зинулей! Мы с ней тогда в ресторане сидели. Не помню уж, какую годовщину отмечали. Жили-то душа в душу.
Борисыч снова задумался, мусоля во рту «вредную» нитку и готовясь вдеть её в иголку. Он зашивал рукав на огромной клетчатой рубахе, и по всему было видно, что дело это для него привычное и обожаемое, а для швейного набора в его вахтовом бауле всегда найдётся место. Я сидел напротив и наигрывал на гитаре разные пьесы, не без труда выискивая их в памяти.
Борисыч продолжал:
— Сидим мы тогда, пьём кофе. Зинуля без кофе — это не Зинуля. Жить она не может без кофе, а красавица она у меня неописуемая! Сейчас встречаю — налюбоваться не могу. Своенравная только чересчур, доложу я тебе, друг мой. Так хорошо нам, сидим, воркуем, друг на друга никак не насмотримся и всё-то друг про друга знаем. Народу немного в ресторанчике, некоторые столики даже скучали, позёвывая пустыми тарелками. В общем, сплошная Аркадия! И тут подкатывает к нам компания молодых нахалов. Пьянёхоньки! Пьяней вина самого. Они тоже какой-то свой юбилей отмечали, хотя у них юбилеев-то ещё быть не должно. Отмечали не понять что, а переотмечались точно. Молоко у них на губах ещё не обсохло, а они уж с бутылочкой подружились. И это хорошо никогда не кончается, сам понимаешь. Пятеро их было. Один к Зинуле подходит и картавит: «Красавица, ты с нами пройдёшь». На меня ноль внимания, словно меня вообще нет в ресторане. Удивляюсь я, как это Зинуля ему в рожу кофе не выплеснула, а то бы кофе с молоком тогда получился. Сидит она, отхлёбывает из кружечки как ни в чём не бывало. Я смотрю на них, взвешиваю ситуацию в мозгах: «Ну, эти двое не в счёт. Того, что в платке на шее, я одной левой за его же косу подниму и закину куда надо. Этот в джинсах, разорванных до самой ширинки, тоже не боец, сразу видно. А вот с троицей качков нализавшихся и распустившихся придётся поработать».
Борисыч наконец-то изловчился вдеть нитку в иголку, не прибегая к помощи очков, которые смотрели на нас с его тумбочки, как живые, и улыбнулся.
— Я им объясняю: «Ребята, вы же хорошие, сходите на улицу, вам свежий воздух сейчас, ой, как нужен, проветритесь». А они грубить: «Ты, дед, вообще сиди, пока цел». Рано они меня в деды записали, я ведь дедом-то уже после стал, — уточнил Борисыч. — Молодёжь, где им знать? Ну да ладно, дед так дед. Думал, отстанут, ан нет: «Ты для неё уже стар, дедушка, а нам она в самый раз. Мадамачка, пройдёмте-ка с нами, будьте такая любезненькая».
Зинуля сидит молча, моё безграничное терпенье ей хорошо известно. Борец ведь терпит до последнего. Тут подходят к ней со спины двое и уже с нажимом: «Что сидишь, пошли, кому сказано?». И хвать её: один — за ворот, второй — за руку. Здесь терпение и у борцов обычно кончается. Старался я тогда работать ювелирно, не покалечить никого — им ведь жить ещё, работать, детей ростить.
— А что ты на меня так уставился? — Борисыч перевёл взгляд с рубахи на разрисованное морозом окошечко. — Он же меня первый ударил, не попал, правда. Я ведь себя всегда контролирую. В общем, полетели эти ребята кто куда, кто за кем и кто за чем.
Тут Борисыч случайно уколол иголкой палец и улыбнулся вместо того, чтобы ойкнуть.
Он прищурился, чтобы снова не промахнуться:
— Один больше всех упирался, пытался что-то изобразить из себя, да так и не понял, что зря. На собственных соплях поскользнулся. Изобразил я им полное туше, — решил Борисыч ввернуть заковыристое словечко.
Видя, что я не вполне его понял, пояснил:
— У вас в музыке — туш, а у нас в борьбе — туше. Всех я их убаюкал, уложил на лопатки за полторы, ну, может, чуть поболее, минутки. А эту рубаху мне мамуля подарила. Отличная рубашенция! В спорте-то, дружище, знаешь ли, всякое бывает.
Я всегда поражался тому, что Борисыч так умеет переменить тему разговора. Многие из его рассказов я слышал уже не раз, но всегда повествования его отдавали новизной и непредсказуемыми деталями. Я знал про всех его жён: Жанну, Зинаиду, Инну. Меня даже не удивляло, что они в алфавитном порядке выходили за Борисыча. В мозгах я даже прокручивал, кто будет четвёртой, если будет, конечно. Все три брака были счастливыми, а первые два ещё и непродолжительными.
В рассказах Борисыча мне нравилось то, что они вообще не мешали мне играть на гитаре, а напротив, воодушевляли. Я представлял себя не в тесном вахтовом вагончике за Полярным кругом, а по меньшей мере на залитой огнями сцене Дворца «Нефтяник».
Борисыч продолжал и шить, и говорить:
— Я с тех пор на гулянках, в поездах, в кафешках забиваюсь в самый дальний уголок, где никто меня не видит и никто меня не слышит. Забиваюсь… как бы тебе объяснить? Да вот как пыль забивается в уголки карманов. Боюсь, что опять кто-нибудь пристанет. Ведь и убить можно невзначай. А рубаха хорошая — сносу нет. Мама мне на дни рождения всегда рубахи дарит, тебе, наверно, тоже?
— Чем дело-то кончилось? — спросил я, хотя ответ был мне известен.
— До суда не дошло тогда, — ответил Борисыч и, отодвинув шов на расстояние вытянутой руки, полюбовался на свою работу. — Заявления они свои быстро забрали и даже исправляться начали — я узнавал. А тогда? Их немного пожурили, меня прилично пожурили, да уж и забыть бы надо.
Мы с Борисычем на Тюменском Севере в длительной (бывает, до четырёх месяцев) командировке. Живём в вагончиках, свободное время коротаем в разговорах про жись, в шахматишки нет-нет да сыграем. Друг о друге знаем столько, что некоторые вопросы задаём машинально.
Зимы здесь лютые, знаем, что такое пятьдесят два ниже нуля. А уж какие ветра, так свету белого не видно, вернее, наоборот, — всё белым-бело. Ветра бывают такие, что на накатанном зимнике может собаку свалить с ног. Сам видел — Пират наш бежал за вездеходом, ветер как дал и свалил беднягу. Песцы-то держатся, бегут рядышком с вездеходом, ждут, что съестное им кто-нибудь бросит, расщедрится. Не понаслышке мы знаем о могуществе здешних зефиров. Вот и сейчас раскачивают они наш вагончик, словно корабль на волнах. На улице холодрыга, а в вагончике тепло и уютно. На полную мощь радиаторы работают от дизельной станции.
— Что я тебе про Жанну рассказать могу? Первая жена. Жанна как Жанна. Так почти и сказать нечего — женился я ещё до армии, молодой был, зелёный, мы все тогда так женились, а служил-то я… Лучше тебе и не знать где, болтать нельзя лишнего, хоть и столько времени прошло. Жили, как обычно, душа в душу, — предался Борисыч новым воспоминаниям.
Я продолжал перебирать струны старенькой «Ленинградки» и как только взял первые аккорды битловского «Yesterday», Борисыч аккуратно отложил шитье, закрыл глаза и расплылся в блаженной улыбке.
Когда я закончил, он открыл глаза и попросил:
— Сыграй ещё разок, пожалуйста.
Пока звучала пьеса, Борисыч не проронил ни звука и продолжал сидеть в позе «Лотос» с физиономией индийского факира. По его восторженному виду было понятно, что он сейчас не здесь, а где-то в дремучих, трогательных, томительных мгновениях своего прошлого. Что в памяти его всплывает такое, чего он не только мне — себе-то никогда не рассказывает.
Я доиграл пьесу в одном ритме и уже взял первые ноты «Старинной французской мелодии», как Борисыч снова открыл глаза и попросил:
— Нет-нет! Ещё разок сбацай!
— Второй раз на бис? Борисыч!
Я был весьма польщён и начал играть. Борисыч снова закрыл глаза и погрузился в нирвану, но не успел я дойти до половины, он вдруг проснулся от собственного крика:
— Стой!
Я вздрогнул:
— Борисыч, что случилось?
— Подожди-ка. Что это была за нота?
— Где?
— Да вот здесь, — и он попытался запеть вокализом, но вынужден был поморщиться от собственного пения.
— Давай-ка снова, — попросил он смущённо.
Тут он уже не закрывал глаза, а внимательно следил за моими руками и в один момент, остановив мою руку на грифе, сказал:
— Вот здесь. Обратно играй.
— Обратно! — возмутился я, — Борисыч, я же тебе не пластинка и не магнитофон. Только сначала могу.
— Тогда сначала валяй.
Где-то на третьей попытке я понял, чего от меня добивается терпеливый слушатель, и, остановившись, спросил:
— Здесь?
— Здесь. Это какая нота?
— «Ре».
— Я так и знал! — воскликнул человек, не имеющий о нотах ни малейшего понятия.
Я ещё раз проиграл это место, сопроводив текстом, который в моём исполнении прозвучал весьма коряво:
— …All mу troubles seemed so far away… — и, убедившись, подтвердил:
— Да. Это «Ре» безударная, слабая нота. Надеюсь, что Ленон с Маккартни на нас не обиделись.
— Правда, что ли, она слабая? — спросил Борисыч недоверчиво.
Пришлось его утешить:
— Чуточку послабее соседней.
— А ты Пирата-то кормил сегодня? — сменил он тему.
Пират — это и есть тот пёс, который от работы увиливает — чистокровная дворняжка с комплекцией телёнка. Пасётся то у столовой, то у нашего вагончика. Очень уж на работу ездить не любит. Я брал его пару раз с собой. Непросто в наших краях ни собакам, ни пиратам. Неуютно они чувствуют себя в открытой тундре.
— Пойду, подкину ему косточек, пусть погрызёт — и Борисыч вышел в пургу.
А с соседями мне всегда везёт. Вот и Борисыч — отличный мужик. Лет на пять меня постарше, хотя здесь, на Севере, мы словно все одного возраста. Я всегда чувствовал себя на равных с ним. По самым скромным подсчётам сейчас у него была третья жена. А так как всю жизнь он чему-то учился и продолжает учиться, то и образований у него несколько. Грамотный специалист, он во всех областях строительства сведущ. Про жизненный опыт и говорить нечего. В прошлом он — известный борец. В стародавние времена он выступал и за Союз, и за Европу, объездил пол-Земли, пожалуй, даже больше. Давно на заслуженной пенсии, но работать продолжает на освоении Севера. Работу любит, знаток своего дела, всё в руках его спорится. Здесь в свободное время занимается йогой и удивляет меня выкрутасами со своим телом. Что ещё говорить о его способностях, если самым простым упражнением он считает шпагат? При этом выполняет эти «простейшие» шпагаты во всех возможных плоскостях.
Покормив Пирата, он вернулся и начал свои упражнения:
— Играй, играй. Ты мне не мешаешь, — и тут он принялся выделывать фигуры высшего пилотажа, как я их называл.
Увидев, что он вытворяет на своей спальной полке, я железно решил, что в цирк больше не пойду, а Борисыч продолжал, всё усложняя и усложняя трюки.
— Выполняй вот такие упражнения и навсегда забудешь о болях в спине, в суставах, — учил меня Борисыч. — А Пират накинулся на косточки, как будто с голодного острова сбежал. Изголодался.
Что больше всего меня ещё поражает в Борисыче, так это то, что выделывает он свои выкрутасы в согласии с гитарой, и что бы я ни заиграл, как нельзя лучше подходила мелодия к его импровизациям с собственным телом. Играю «Отговорила роща золотая» — он, как берёзонька, вытянется и на ветру качается, играю «Одинокую гармонь» — он, как гармонист, себя ведёт.
Тут я решил над ним подшутить и заиграл «Кубинский танец», но он и здесь выкрутился, вернее, закрутился в такую фигуру, что непонятно было, где руки, где ноги, и вдруг из этой массы рядом с ногтем, обильно вымазанным зелёнкой, высовывается голова Борисыча и говорит:
— А вот этот трюк даже моя дочь, а уж Инна тем паче, не в состоянии выполнить. Играй, играй, ты мне не мешаешь. Жанна — хорошая спортсменка. Сейчас таких не сыщешь. Жили-то душа в душу. По любви, конечно, как без любви-то?
За дверью заскулил Пират, видимо, управился с косточками и какого-то гостя встречает. Точно, из клубов морозного вихря, влетевшего в распахнутую настежь дверь, в вагончике материализовался «страшный прораб» в запотевших солнцезащитных очках и с заострённым айсбергом вместо бороды. С дверью ему пришлось повозиться, чтобы закрыть, так как ветер сопротивлялся и вырывал её из рук стремящегося войти. Вообще-то он старший прораб, но изобретателен наш брат вахтовик — буквочками пожонглировал, вот тебе и слово другое. Старший? Страшный? Аберрация слуха. Звучат вроде как одинаково, и смысл не особо меняется. Страшный прораб тяжело дышал, а вид у него был, словно он только что вырвался из объятий Снежной королевы, а она даже не успела причесать его жиденькую бородку гребнем из сосулек.
Он посмотрел на Борисыча и спросил:
— Борисыч-то где?
Находясь в крайней скрученности, Борисыч ещё и улыбаться умел.
Я спокойно продолжал играть вариации Кубинского танца.
— У вас тут что вообще?! — прораб повысил голос.
— Где Борисыч? Композитор, я тебя спрашиваю, — польстил мне таким обращением нещедрый на похвалы страшный прораб.
— Он в нирване, — что тут ещё ответишь.
Удивлённый страшный прораб поднёс наручные часы к самому носу, потом к уху, дескать, пора бы уже ему и вернуться.
— Композитор, ты передай Борисычу, пусть в штаб бегом бежит.
— Может ему лучше шагом прибежать? — спросил я. — Или бегом прийти?
— Не умничай, передай, как появится. Новость для него хорошая. Передашь? — усомнился страшный прораб.
— Передаю.
— А я-то с планёрки. Старшому всегда достаётся. Старшие, — и тут он нарочито ударение перенёс на последний слог. Видимо так они меньше походят на страшных, — они всюду и крайние, заметил, наверно. Ох, досталось, ох, влетело мне сегодня. А что я могу, если техника не терпит? Люди терпят, а техника ни-ни. Перепало мне за всех. Пропесочили по полной.
— Заметно, — посочувствовал я.
Страшный прораб приоткрыл дверь, а дальше, увлечённая порывом ветра, она сама его вытянула наружу. К этим фокусам дверным мы все уже привыкли. Главное, за ручку держись хорошенько, чтобы дальше крыльца не вылететь. А что? И такое бывало.
По пути прораб зацепил сушилку, с которой посыпались наши валенки. Они посыпались, как огромные буквы «Г» из азбуки. Даже бородка не успела оттаять у страшного прораба, а он снова в белой ямальской ночи пытается понять ход времени по наручным часам через запотевшие солнцезащитные очки.
Борисыч продолжал пребывать в позе, похожей на такси. Этот ноготь на большом пальце в зелёнке так походил на зелёную лампочку. Я даже не мог понять, какая эта нога — левая или правая.
Я закончил игру, домурлыкивая мелодию, а Борисыч сказал:
— Может, всё-таки передашь? Я жду, жду.
— Ладно, беги бегом, — пропел я под мотив «Кубинского танца».
— Отпускаешь? Точно? Тогда побежал в штаб.
— Ты что, и бежать так сможешь? — спросил я, а Борисыч медленно-медленно начал выпутываться из своих вывертов.
— Ты фокусник, Борисыч, а уж потом борец, — сказал я и как в воду смотрел.
Он пока одевался, в двух словах объяснил мне, что именно эти фокусы всегда помогали ему выпутываться из крепких «объятьев собратьев». Причём в эту фразу он вкладывал не только схватки на ковре, но и жизненные неурядицы, которые не замедлили обостриться, участиться и обновиться, когда начались эксперименты с нашей любимой страной. Во времена эти, что навсегда остались в памяти народа, спортсмены были нарасхват. Не однажды эта пластика помогала Борисычу выкручиваться из сложных жизненных завихрений. Борцом он был и на ковре, и в жизни им же оставался.
Если я спрашивал Борисыча о борьбе, он тут же отправлял меня в первобытные времена, когда без борьбы вообще невозможно было выжить:
— Как ты пищу добудешь, как сородичей защитишь, если ты не борец?
— Борисыч, где ты слова-то такие берёшь? Сородичи!
— С древности человек изучает двигательные навыки. Тут одного здоровья мало. И мы ведь без оружия, — он показал свои руки, — вот моё оружие.
Убедительно. А фраза «двигательные навыки» вызвала у меня ассоциации с работой двигателя. Спортивную выправку Борисыча даже спецовка не могла замаскировать.
Выходя, он попутно скоренько определил наши валенки на свои места в азбуке вагона. Пират только взвизгнул под вагончиком, когда Борисыч выбегал. Пока он бегает, уместно про очки обмолвиться. Мы тоже по улице иногда ходим в солнцезащитных очках, нам их выдают вместе со спецодеждой. Ходим в очках, хотя солнце нас тут не особо балует. Дело в том, что здесь эти очки из солнцезащитных превращаются в ветрозащитные и, кстати, довольно эффективны. Они защищают глаза от снежной пыли, подхваченной тем же ветром. Многие новички недоумевают при виде встречных в очках, а смотришь — скоро и сами нацепляют их.
Зачем его вызвали? Может, тоже пропесочить, так это зря — он сам, кого хочешь, пропесочит. Как борцу ему были присущи основательные, резкие, чёткие движения, отточенные множеством схваток. Эта уверенность и резкость его поведения не однажды приводила к курьёзным случаям. Об одном надо проговориться, хотя он выходит за рамки пристойности, но, как любит говорить наш фельдшер (а ведь он клятву Гиппократа давал): «Что естественно, то не безобразно».
Историю эту как только не рассказывают, а дело было так: удобства у нас на улице, конечно, галерея туалетов из многослойной фанеры едва просматривается сквозь пургу, даже если там очереди выстраиваются — в городке нашем до семисот человек бывает. И не всегда защёлки или крючочки изнутри работают, вот и здесь не все работали или обледенели просто. Короче, молоденький мастер дверь эту изнутри рукой держал. Думал, удержит. Не тут-то было. Борисычу тоже приспичило в туалет. Смотрит, очереди нет. Подлетает к первой попавшейся двери и характерным хватом как дерганёт её, бедную. И что тут сделалось с третьим законом Ньютона? Не сработал — сила действия превзошла силу противодействия, несмотря на то, что каждый винтик, каждый гвоздик, каждая занозинка этой конструкции сопротивлялись, как только могли. Эхо ещё не успело отскочить от стенок до одури промороженного сортира, а уж неслось подхваченное порывом пурги по всей тундре: «Занято-о-о-о!».
«Было занято», — мелькнуло в мозгу у Борисыча. Он помог парнишке прийти в себя после столь неожиданного катапультирования, извинился и чуть осторожнее потянул на себя соседнюю дверку.
Многие в городке Борисыча йогом звали. Когда в городок приезжали новенькие вахтовики, им обычно говорили: «Если вам нужен этот йог, не бегайте по всему городку — это бесполезно, а остановитесь, где бежите, и через две-три минутки он сам мимо вас промчится». Есть же такие люди. На них Земля держится. Не сидится ему на месте. Живчик, Йог, Личность неугомонная — как его только ни звали. До работы он успевал пробежаться по городку и в снегу полежать, понежиться.
Снова заскулил Пират.
Это из штаба Борисыч то ли бежал, то ли летел на крыльях радости:
— Не зря я рубашку-то зашивал. Домой на пару недель отпускают.
— Счастливый!
— А ты думал! Смотри, зарядку не бросай. Приеду, проверю, — говорил он, одновременно упаковывая свой баул, вахтовка его уже ждала.
— На скакалке скачи пока, как умеешь, про дыхалку не забывай, ну, ты всё помнишь… А Инна моя — хоть сейчас на подиум, стройная, высокая. Живём, само собою, душа в душу!
Он собрался в считанные минуты и исчез за дверью вагончика в снежном вихре.
В Борисыче мне нравилось чувство собственного достоинства. Это человек, который никого не боялся, кроме себя самого, и если на планёрке его о чём-либо спрашивали, он вставал, словно поднимался на постамент для вручения медалей. Причём сразу на первое, самое высокое место. Отвечал всегда чётко, кратко и по существу.
Он приучил меня к ежедневной зарядке и всегда находил повод покрикивать добрыми замечаниями, даже когда у меня получалось, он мог крикнуть:
— Дыханье где? То-то!
Коротко и ясно. Когда Борисыч здесь, вроде так и должно быть, а когда его нет, словно чего-то не хватает.
Грубость он считал признаком слабости, немощи и не однажды это доказывал. Немного находилось охотников сматериться в его присутствии.
— Уж себя-то надо уважать, — подмигивал он мне.
По его виду было понятно, что в поликлиниках он редкий гость. И ещё был у него редкий талант — умение убеждать.
— Как ты ловко умеешь убедить человека, — восхищался я его чёткой, аргументированной речью без полутонов, на что он констатировал: «Вообще-то у меня это ногами лучше получается».
Кто бы сомневался! Не понаслышке многие об этом знали.
В городке шутили над молодым мастером:
— Ты в туалет-то сбегай. Борисыча пока нет — смелее беги.
Через две недели Борисыч вернулся, словно и не уезжал. Зашёл с клубами бурана. Такое же крепкое рукопожатие, от которого хочется взвыть.
Достал из-за пазухи свёрточек:
— Держи. Вот тебе скакалка. Настоящая! Боксёрская!
Я представил запах ринга, но скакалка пахла свежей резиной и домом. По-моему, Борисыч заметил, что я усомнился, что боксёры скачут на скакалках таких сентиментальных цветов, но ничего не сказал.
— Спасибо, Борисыч. Как съездил-то?
Борисыч, не снимая пуховой куртки и ватников, завалился на свою койку пластом и ответил:
— Сыграй «Yesterday».
Виталий Огородников
СЧАСТЛИВЫЙ БИЛЕТ
БОРЕЦ БОРИСЫЧ
— Это ещё со второй женушкой было, — Борисыч задумался на секунду, — ну да, точно, с Зинулей! Мы с ней тогда в ресторане сидели. Не помню уж, какую годовщину отмечали. Жили-то душа в душу.
Борисыч снова задумался, мусоля во рту «вредную» нитку и готовясь вдеть её в иголку. Он зашивал рукав на огромной клетчатой рубахе, и по всему было видно, что дело это для него привычное и обожаемое, а для швейного набора в его вахтовом бауле всегда найдётся место. Я сидел напротив и наигрывал на гитаре разные пьесы, не без труда выискивая их в памяти.
Борисыч продолжал:
— Сидим мы тогда, пьём кофе. Зинуля без кофе — это не Зинуля. Жить она не может без кофе, а красавица она у меня неописуемая! Сейчас встречаю — налюбоваться не могу. Своенравная только чересчур, доложу я тебе, друг мой. Так хорошо нам, сидим, воркуем, друг на друга никак не насмотримся и всё-то друг про друга знаем. Народу немного в ресторанчике, некоторые столики даже скучали, позёвывая пустыми тарелками. В общем, сплошная Аркадия! И тут подкатывает к нам компания молодых нахалов. Пьянёхоньки! Пьяней вина самого. Они тоже какой-то свой юбилей отмечали, хотя у них юбилеев-то ещё быть не должно. Отмечали не понять что, а переотмечались точно. Молоко у них на губах ещё не обсохло, а они уж с бутылочкой подружились. И это хорошо никогда не кончается, сам понимаешь. Пятеро их было. Один к Зинуле подходит и картавит: «Красавица, ты с нами пройдёшь». На меня ноль внимания, словно меня вообще нет в ресторане. Удивляюсь я, как это Зинуля ему в рожу кофе не выплеснула, а то бы кофе с молоком тогда получился. Сидит она, отхлёбывает из кружечки как ни в чём не бывало. Я смотрю на них, взвешиваю ситуацию в мозгах: «Ну, эти двое не в счёт. Того, что в платке на шее, я одной левой за его же косу подниму и закину куда надо. Этот в джинсах, разорванных до самой ширинки, тоже не боец, сразу видно. А вот с троицей качков нализавшихся и распустившихся придётся поработать».
Борисыч наконец-то изловчился вдеть нитку в иголку, не прибегая к помощи очков, которые смотрели на нас с его тумбочки, как живые, и улыбнулся.
— Я им объясняю: «Ребята, вы же хорошие, сходите на улицу, вам свежий воздух сейчас, ой, как нужен, проветритесь». А они грубить: «Ты, дед, вообще сиди, пока цел». Рано они меня в деды записали, я ведь дедом-то уже после стал, — уточнил Борисыч. — Молодёжь, где им знать? Ну да ладно, дед так дед. Думал, отстанут, ан нет: «Ты для неё уже стар, дедушка, а нам она в самый раз. Мадамачка, пройдёмте-ка с нами, будьте такая любезненькая».
Зинуля сидит молча, моё безграничное терпенье ей хорошо известно. Борец ведь терпит до последнего. Тут подходят к ней со спины двое и уже с нажимом: «Что сидишь, пошли, кому сказано?». И хвать её: один — за ворот, второй — за руку. Здесь терпение и у борцов обычно кончается. Старался я тогда работать ювелирно, не покалечить никого — им ведь жить ещё, работать, детей ростить.
— А что ты на меня так уставился? — Борисыч перевёл взгляд с рубахи на разрисованное морозом окошечко. — Он же меня первый ударил, не попал, правда. Я ведь себя всегда контролирую. В общем, полетели эти ребята кто куда, кто за кем и кто за чем.
Тут Борисыч случайно уколол иголкой палец и улыбнулся вместо того, чтобы ойкнуть.
Он прищурился, чтобы снова не промахнуться:
— Один больше всех упирался, пытался что-то изобразить из себя, да так и не понял, что зря. На собственных соплях поскользнулся. Изобразил я им полное туше, — решил Борисыч ввернуть заковыристое словечко.
Видя, что я не вполне его понял, пояснил:
— У вас в музыке — туш, а у нас в борьбе — туше. Всех я их убаюкал, уложил на лопатки за полторы, ну, может, чуть поболее, минутки. А эту рубаху мне мамуля подарила. Отличная рубашенция! В спорте-то, дружище, знаешь ли, всякое бывает.
Я всегда поражался тому, что Борисыч так умеет переменить тему разговора. Многие из его рассказов я слышал уже не раз, но всегда повествования его отдавали новизной и непредсказуемыми деталями. Я знал про всех его жён: Жанну, Зинаиду, Инну. Меня даже не удивляло, что они в алфавитном порядке выходили за Борисыча. В мозгах я даже прокручивал, кто будет четвёртой, если будет, конечно. Все три брака были счастливыми, а первые два ещё и непродолжительными.
В рассказах Борисыча мне нравилось то, что они вообще не мешали мне играть на гитаре, а напротив, воодушевляли. Я представлял себя не в тесном вахтовом вагончике за Полярным кругом, а по меньшей мере на залитой огнями сцене Дворца «Нефтяник».
Борисыч продолжал и шить, и говорить:
— Я с тех пор на гулянках, в поездах, в кафешках забиваюсь в самый дальний уголок, где никто меня не видит и никто меня не слышит. Забиваюсь… как бы тебе объяснить? Да вот как пыль забивается в уголки карманов. Боюсь, что опять кто-нибудь пристанет. Ведь и убить можно невзначай. А рубаха хорошая — сносу нет. Мама мне на дни рождения всегда рубахи дарит, тебе, наверно, тоже?
— Чем дело-то кончилось? — спросил я, хотя ответ был мне известен.
— До суда не дошло тогда, — ответил Борисыч и, отодвинув шов на расстояние вытянутой руки, полюбовался на свою работу. — Заявления они свои быстро забрали и даже исправляться начали — я узнавал. А тогда? Их немного пожурили, меня прилично пожурили, да уж и забыть бы надо.
Мы с Борисычем на Тюменском Севере в длительной (бывает, до четырёх месяцев) командировке. Живём в вагончиках, свободное время коротаем в разговорах про жись, в шахматишки нет-нет да сыграем. Друг о друге знаем столько, что некоторые вопросы задаём машинально.
Зимы здесь лютые, знаем, что такое пятьдесят два ниже нуля. А уж какие ветра, так свету белого не видно, вернее, наоборот, — всё белым-бело. Ветра бывают такие, что на накатанном зимнике может собаку свалить с ног. Сам видел — Пират наш бежал за вездеходом, ветер как дал и свалил беднягу. Песцы-то держатся, бегут рядышком с вездеходом, ждут, что съестное им кто-нибудь бросит, расщедрится. Не понаслышке мы знаем о могуществе здешних зефиров. Вот и сейчас раскачивают они наш вагончик, словно корабль на волнах. На улице холодрыга, а в вагончике тепло и уютно. На полную мощь радиаторы работают от дизельной станции.
— Что я тебе про Жанну рассказать могу? Первая жена. Жанна как Жанна. Так почти и сказать нечего — женился я ещё до армии, молодой был, зелёный, мы все тогда так женились, а служил-то я… Лучше тебе и не знать где, болтать нельзя лишнего, хоть и столько времени прошло. Жили, как обычно, душа в душу, — предался Борисыч новым воспоминаниям.
Я продолжал перебирать струны старенькой «Ленинградки» и как только взял первые аккорды битловского «Yesterday», Борисыч аккуратно отложил шитье, закрыл глаза и расплылся в блаженной улыбке.
Когда я закончил, он открыл глаза и попросил:
— Сыграй ещё разок, пожалуйста.
Пока звучала пьеса, Борисыч не проронил ни звука и продолжал сидеть в позе «Лотос» с физиономией индийского факира. По его восторженному виду было понятно, что он сейчас не здесь, а где-то в дремучих, трогательных, томительных мгновениях своего прошлого. Что в памяти его всплывает такое, чего он не только мне — себе-то никогда не рассказывает.
Я доиграл пьесу в одном ритме и уже взял первые ноты «Старинной французской мелодии», как Борисыч снова открыл глаза и попросил:
— Нет-нет! Ещё разок сбацай!
— Второй раз на бис? Борисыч!
Я был весьма польщён и начал играть. Борисыч снова закрыл глаза и погрузился в нирвану, но не успел я дойти до половины, он вдруг проснулся от собственного крика:
— Стой!
Я вздрогнул:
— Борисыч, что случилось?
— Подожди-ка. Что это была за нота?
— Где?
— Да вот здесь, — и он попытался запеть вокализом, но вынужден был поморщиться от собственного пения.
— Давай-ка снова, — попросил он смущённо.
Тут он уже не закрывал глаза, а внимательно следил за моими руками и в один момент, остановив мою руку на грифе, сказал:
— Вот здесь. Обратно играй.
— Обратно! — возмутился я, — Борисыч, я же тебе не пластинка и не магнитофон. Только сначала могу.
— Тогда сначала валяй.
Где-то на третьей попытке я понял, чего от меня добивается терпеливый слушатель, и, остановившись, спросил:
— Здесь?
— Здесь. Это какая нота?
— «Ре».
— Я так и знал! — воскликнул человек, не имеющий о нотах ни малейшего понятия.
Я ещё раз проиграл это место, сопроводив текстом, который в моём исполнении прозвучал весьма коряво:
— …All mу troubles seemed so far away… — и, убедившись, подтвердил:
— Да. Это «Ре» безударная, слабая нота. Надеюсь, что Ленон с Маккартни на нас не обиделись.
— Правда, что ли, она слабая? — спросил Борисыч недоверчиво.
Пришлось его утешить:
— Чуточку послабее соседней.
— А ты Пирата-то кормил сегодня? — сменил он тему.
Пират — это и есть тот пёс, который от работы увиливает — чистокровная дворняжка с комплекцией телёнка. Пасётся то у столовой, то у нашего вагончика. Очень уж на работу ездить не любит. Я брал его пару раз с собой. Непросто в наших краях ни собакам, ни пиратам. Неуютно они чувствуют себя в открытой тундре.
— Пойду, подкину ему косточек, пусть погрызёт — и Борисыч вышел в пургу.
А с соседями мне всегда везёт. Вот и Борисыч — отличный мужик. Лет на пять меня постарше, хотя здесь, на Севере, мы словно все одного возраста. Я всегда чувствовал себя на равных с ним. По самым скромным подсчётам сейчас у него была третья жена. А так как всю жизнь он чему-то учился и продолжает учиться, то и образований у него несколько. Грамотный специалист, он во всех областях строительства сведущ. Про жизненный опыт и говорить нечего. В прошлом он — известный борец. В стародавние времена он выступал и за Союз, и за Европу, объездил пол-Земли, пожалуй, даже больше. Давно на заслуженной пенсии, но работать продолжает на освоении Севера. Работу любит, знаток своего дела, всё в руках его спорится. Здесь в свободное время занимается йогой и удивляет меня выкрутасами со своим телом. Что ещё говорить о его способностях, если самым простым упражнением он считает шпагат? При этом выполняет эти «простейшие» шпагаты во всех возможных плоскостях.
Покормив Пирата, он вернулся и начал свои упражнения:
— Играй, играй. Ты мне не мешаешь, — и тут он принялся выделывать фигуры высшего пилотажа, как я их называл.
Увидев, что он вытворяет на своей спальной полке, я железно решил, что в цирк больше не пойду, а Борисыч продолжал, всё усложняя и усложняя трюки.
— Выполняй вот такие упражнения и навсегда забудешь о болях в спине, в суставах, — учил меня Борисыч. — А Пират накинулся на косточки, как будто с голодного острова сбежал. Изголодался.
Что больше всего меня ещё поражает в Борисыче, так это то, что выделывает он свои выкрутасы в согласии с гитарой, и что бы я ни заиграл, как нельзя лучше подходила мелодия к его импровизациям с собственным телом. Играю «Отговорила роща золотая» — он, как берёзонька, вытянется и на ветру качается, играю «Одинокую гармонь» — он, как гармонист, себя ведёт.
Тут я решил над ним подшутить и заиграл «Кубинский танец», но он и здесь выкрутился, вернее, закрутился в такую фигуру, что непонятно было, где руки, где ноги, и вдруг из этой массы рядом с ногтем, обильно вымазанным зелёнкой, высовывается голова Борисыча и говорит:
— А вот этот трюк даже моя дочь, а уж Инна тем паче, не в состоянии выполнить. Играй, играй, ты мне не мешаешь. Жанна — хорошая спортсменка. Сейчас таких не сыщешь. Жили-то душа в душу. По любви, конечно, как без любви-то?
За дверью заскулил Пират, видимо, управился с косточками и какого-то гостя встречает. Точно, из клубов морозного вихря, влетевшего в распахнутую настежь дверь, в вагончике материализовался «страшный прораб» в запотевших солнцезащитных очках и с заострённым айсбергом вместо бороды. С дверью ему пришлось повозиться, чтобы закрыть, так как ветер сопротивлялся и вырывал её из рук стремящегося войти. Вообще-то он старший прораб, но изобретателен наш брат вахтовик — буквочками пожонглировал, вот тебе и слово другое. Старший? Страшный? Аберрация слуха. Звучат вроде как одинаково, и смысл не особо меняется. Страшный прораб тяжело дышал, а вид у него был, словно он только что вырвался из объятий Снежной королевы, а она даже не успела причесать его жиденькую бородку гребнем из сосулек.
Он посмотрел на Борисыча и спросил:
— Борисыч-то где?
Находясь в крайней скрученности, Борисыч ещё и улыбаться умел.
Я спокойно продолжал играть вариации Кубинского танца.
— У вас тут что вообще?! — прораб повысил голос.
— Где Борисыч? Композитор, я тебя спрашиваю, — польстил мне таким обращением нещедрый на похвалы страшный прораб.
— Он в нирване, — что тут ещё ответишь.
Удивлённый страшный прораб поднёс наручные часы к самому носу, потом к уху, дескать, пора бы уже ему и вернуться.
— Композитор, ты передай Борисычу, пусть в штаб бегом бежит.
— Может ему лучше шагом прибежать? — спросил я. — Или бегом прийти?
— Не умничай, передай, как появится. Новость для него хорошая. Передашь? — усомнился страшный прораб.
— Передаю.
— А я-то с планёрки. Старшому всегда достаётся. Старшие, — и тут он нарочито ударение перенёс на последний слог. Видимо так они меньше походят на страшных, — они всюду и крайние, заметил, наверно. Ох, досталось, ох, влетело мне сегодня. А что я могу, если техника не терпит? Люди терпят, а техника ни-ни. Перепало мне за всех. Пропесочили по полной.
— Заметно, — посочувствовал я.
Страшный прораб приоткрыл дверь, а дальше, увлечённая порывом ветра, она сама его вытянула наружу. К этим фокусам дверным мы все уже привыкли. Главное, за ручку держись хорошенько, чтобы дальше крыльца не вылететь. А что? И такое бывало.
По пути прораб зацепил сушилку, с которой посыпались наши валенки. Они посыпались, как огромные буквы «Г» из азбуки. Даже бородка не успела оттаять у страшного прораба, а он снова в белой ямальской ночи пытается понять ход времени по наручным часам через запотевшие солнцезащитные очки.
Борисыч продолжал пребывать в позе, похожей на такси. Этот ноготь на большом пальце в зелёнке так походил на зелёную лампочку. Я даже не мог понять, какая эта нога — левая или правая.
Я закончил игру, домурлыкивая мелодию, а Борисыч сказал:
— Может, всё-таки передашь? Я жду, жду.
— Ладно, беги бегом, — пропел я под мотив «Кубинского танца».
— Отпускаешь? Точно? Тогда побежал в штаб.
— Ты что, и бежать так сможешь? — спросил я, а Борисыч медленно-медленно начал выпутываться из своих вывертов.
— Ты фокусник, Борисыч, а уж потом борец, — сказал я и как в воду смотрел.
Он пока одевался, в двух словах объяснил мне, что именно эти фокусы всегда помогали ему выпутываться из крепких «объятьев собратьев». Причём в эту фразу он вкладывал не только схватки на ковре, но и жизненные неурядицы, которые не замедлили обостриться, участиться и обновиться, когда начались эксперименты с нашей любимой страной. Во времена эти, что навсегда остались в памяти народа, спортсмены были нарасхват. Не однажды эта пластика помогала Борисычу выкручиваться из сложных жизненных завихрений. Борцом он был и на ковре, и в жизни им же оставался.
Если я спрашивал Борисыча о борьбе, он тут же отправлял меня в первобытные времена, когда без борьбы вообще невозможно было выжить:
— Как ты пищу добудешь, как сородичей защитишь, если ты не борец?
— Борисыч, где ты слова-то такие берёшь? Сородичи!
— С древности человек изучает двигательные навыки. Тут одного здоровья мало. И мы ведь без оружия, — он показал свои руки, — вот моё оружие.
Убедительно. А фраза «двигательные навыки» вызвала у меня ассоциации с работой двигателя. Спортивную выправку Борисыча даже спецовка не могла замаскировать.
Выходя, он попутно скоренько определил наши валенки на свои места в азбуке вагона. Пират только взвизгнул под вагончиком, когда Борисыч выбегал. Пока он бегает, уместно про очки обмолвиться. Мы тоже по улице иногда ходим в солнцезащитных очках, нам их выдают вместе со спецодеждой. Ходим в очках, хотя солнце нас тут не особо балует. Дело в том, что здесь эти очки из солнцезащитных превращаются в ветрозащитные и, кстати, довольно эффективны. Они защищают глаза от снежной пыли, подхваченной тем же ветром. Многие новички недоумевают при виде встречных в очках, а смотришь — скоро и сами нацепляют их.
Зачем его вызвали? Может, тоже пропесочить, так это зря — он сам, кого хочешь, пропесочит. Как борцу ему были присущи основательные, резкие, чёткие движения, отточенные множеством схваток. Эта уверенность и резкость его поведения не однажды приводила к курьёзным случаям. Об одном надо проговориться, хотя он выходит за рамки пристойности, но, как любит говорить наш фельдшер (а ведь он клятву Гиппократа давал): «Что естественно, то не безобразно».
Историю эту как только не рассказывают, а дело было так: удобства у нас на улице, конечно, галерея туалетов из многослойной фанеры едва просматривается сквозь пургу, даже если там очереди выстраиваются — в городке нашем до семисот человек бывает. И не всегда защёлки или крючочки изнутри работают, вот и здесь не все работали или обледенели просто. Короче, молоденький мастер дверь эту изнутри рукой держал. Думал, удержит. Не тут-то было. Борисычу тоже приспичило в туалет. Смотрит, очереди нет. Подлетает к первой попавшейся двери и характерным хватом как дерганёт её, бедную. И что тут сделалось с третьим законом Ньютона? Не сработал — сила действия превзошла силу противодействия, несмотря на то, что каждый винтик, каждый гвоздик, каждая занозинка этой конструкции сопротивлялись, как только могли. Эхо ещё не успело отскочить от стенок до одури промороженного сортира, а уж неслось подхваченное порывом пурги по всей тундре: «Занято-о-о-о!».
«Было занято», — мелькнуло в мозгу у Борисыча. Он помог парнишке прийти в себя после столь неожиданного катапультирования, извинился и чуть осторожнее потянул на себя соседнюю дверку.
Многие в городке Борисыча йогом звали. Когда в городок приезжали новенькие вахтовики, им обычно говорили: «Если вам нужен этот йог, не бегайте по всему городку — это бесполезно, а остановитесь, где бежите, и через две-три минутки он сам мимо вас промчится». Есть же такие люди. На них Земля держится. Не сидится ему на месте. Живчик, Йог, Личность неугомонная — как его только ни звали. До работы он успевал пробежаться по городку и в снегу полежать, понежиться.
Снова заскулил Пират.
Это из штаба Борисыч то ли бежал, то ли летел на крыльях радости:
— Не зря я рубашку-то зашивал. Домой на пару недель отпускают.
— Счастливый!
— А ты думал! Смотри, зарядку не бросай. Приеду, проверю, — говорил он, одновременно упаковывая свой баул, вахтовка его уже ждала.
— На скакалке скачи пока, как умеешь, про дыхалку не забывай, ну, ты всё помнишь… А Инна моя — хоть сейчас на подиум, стройная, высокая. Живём, само собою, душа в душу!
Он собрался в считанные минуты и исчез за дверью вагончика в снежном вихре.
В Борисыче мне нравилось чувство собственного достоинства. Это человек, который никого не боялся, кроме себя самого, и если на планёрке его о чём-либо спрашивали, он вставал, словно поднимался на постамент для вручения медалей. Причём сразу на первое, самое высокое место. Отвечал всегда чётко, кратко и по существу.
Он приучил меня к ежедневной зарядке и всегда находил повод покрикивать добрыми замечаниями, даже когда у меня получалось, он мог крикнуть:
— Дыханье где? То-то!
Коротко и ясно. Когда Борисыч здесь, вроде так и должно быть, а когда его нет, словно чего-то не хватает.
Грубость он считал признаком слабости, немощи и не однажды это доказывал. Немного находилось охотников сматериться в его присутствии.
— Уж себя-то надо уважать, — подмигивал он мне.
По его виду было понятно, что в поликлиниках он редкий гость. И ещё был у него редкий талант — умение убеждать.
— Как ты ловко умеешь убедить человека, — восхищался я его чёткой, аргументированной речью без полутонов, на что он констатировал: «Вообще-то у меня это ногами лучше получается».
Кто бы сомневался! Не понаслышке многие об этом знали.
В городке шутили над молодым мастером:
— Ты в туалет-то сбегай. Борисыча пока нет — смелее беги.
Через две недели Борисыч вернулся, словно и не уезжал. Зашёл с клубами бурана. Такое же крепкое рукопожатие, от которого хочется взвыть.
Достал из-за пазухи свёрточек:
— Держи. Вот тебе скакалка. Настоящая! Боксёрская!
Я представил запах ринга, но скакалка пахла свежей резиной и домом. По-моему, Борисыч заметил, что я усомнился, что боксёры скачут на скакалках таких сентиментальных цветов, но ничего не сказал.
— Спасибо, Борисыч. Как съездил-то?
Борисыч, не снимая пуховой куртки и ватников, завалился на свою койку пластом и ответил:
— Сыграй «Yesterday».