Виталий Огородников
СЧАСТЛИВЫЙ БИЛЕТ
РЫЖИЙ ТОПОЛЬ
В старых домах поселяются Боги
Юлий Хоменко
I
Проходя мимо мусорных баков, Полина услышала жалобный писк. Она остановилась, прислушалась — нет, не писк это был, а вопль. Он звучал в морозном зимнем воздухе надрывно и тревожно, как в дни народных бедствий звучит в Ростове Великом колокол «Сысой». Сам бак-то напоминал колокол, только поставленный на уши (они действительно так называются), оттого и язычок его как бы запал.
— Где ты? — спросила Полина, заглядывая в бак, и «язычок» ей ответил, руки сами погрузились в темноту бака.
— Господи! Ничего не видно, где ты?
И тут из-за туч выглянула лиловая улыбчивая луна. Она отразила свет от солнца, находящегося где-то глубоко под баком, и тогда среди кукол с разбитыми головами, бутылок, тряпья, битого стекла она нащупала что-то живое.
— Ой! Порезалась.
Но она улыбалась — в её руках был щенок невесть какой породы, мокрый, холодный, размером чуть больше воробушка.
— Вот ты какой! Привет, Джим. Я буду звать тебя так. Хотя постой-ка.
Она покрутила его, осмотрела со всех сторон и заключила:
— Точно! Джим. Ты не против?
Щенок же только дрожал в руках Полины и пикнул что-то невнятное, но они поняли друг друга. Полина побежала домой, Джим занял место под пальто. Их сердца стучали рядом. Полина оглянулась на бак. Тот вздохнул облегчённо и растворился в темноте, так как луна спряталась в тучи, а солнце, по-прежнему находящееся глубоко под баком, сейчас блестело на льдах Гималаев или грело спины бизонам в африканской саванне.
Полина выходила Джима — поила его молоком из соски, заботилась, как о ребёнке, а жить его определила к своему дедушке. Дедушка жил на первом этаже добротного двухэтажного особняка. Второй этаж занимала семья родного брата дедушки. Раздолье — двор большой.
Полина любила бывать здесь, в этом дворе прошло её детство. Она помнит, где были качели, когда она была маленькой. Так вроде всё на своих местах, но с каждым годом всё как-то ветшало, старело. Дед Алексей тоже потихоньку сдавал — время никого не щадит. Дед был кузнецом ещё тогда, когда «в кажной деревне своя резьба была». С Джимом деду стало веселее. Он и раньше держал собак, и Джим напоминал ему о временах давно ушедших. Когда приходила Полина, для всех был праздник.
— На месте дыру вертит, — смеялся дед. — Как тебя почует — летит. Ты же с ним, как с ребёнком.
— А он и есть ребёнок. Ему только полгодика. Эй, ребёнок, ты родился в рубашке, — крикнула Полина, а потом как-то задумчиво добавила, — и в какой рубашке? Нет, деда, он родился в железной рубашке.
Потом она пела: «Мы — кузнецы, и дух наш молод…», — и доставала гостинцы. Полина работала в изыскательской партии, поэтому ей было трудно планировать свои визиты и жизнь вообще.
Про Джима поговаривали:
— Ублюдок. Таких выбраковывать надо.
Но ни Полина, ни дед не обращали на это внимания. Сам Джим тоже не слушал этих сплетен и поэтому к осени стал грациозным псом с осанкой лайки, правда, при этом косматым, как грозовое облако.
Хлеб свой он отрабатывал исправно и был надёжнее всех металлических побрякушек, которыми дед Алексей в изобилии увешивал все двери и ворота. Чужого близко не подпускал, знал, где залаять, где промолчать.
Из всех прохожих ему была симпатична только почтальонша. Джим узнавал шаги этой грузной женщины, её учащённое дыхание. Подлетал к окну и тыкался носом в стекло.
Дед выходил:
— Почта? Молодец! Где же твоя матушка?
Джим только хвостом вилял.
— Не знаешь. Вот и я не знаю. Ну, ничего. Будем ждать.
И они ждали снова, снова и снова.
II
Многие странности своего характера Полина оправдывала цыганской, командировочной жизнью. Ночи у костра, перебор гитары, палатки близ какой-нибудь Мироновки, Александровки, Алексеевки или ещё чего-то в том же духе. Одним словом, она — изыскатель по жизни. Вот прибыла из очередной командировки по югу области.
«Я с юга», — шутила она.
Джим обнял, если так можно сказать про собаку, Полину, мокрую от дождя и счастливую от встречи. Она достала конфеты из сумочки, и Джим аккуратно поедал их прямо с руки.
— Ладно, я к деду, — сказала она. — Ещё увидимся.
Дед был уже в сенях и встречал её с выправкой часового. Для объятий ему пришлось нагнуться.
— Не бреешься? — спросила Полина.
— Не знал, что придёшь. А что там, осадки идут?
— Ещё какие! Льёт как из ведра! Ты не выходил, что ли?
— Да нет. Сижу себе дома, но чувствую, что атмосфера пахнет грозой. Я катанки подшиваю, в окно и не гляжу. Заходи, заходи.
— Валенки подшиваешь?
— Можно и так сказать. Давно приехала?
— Сегодня утром.
— Надолго?
Она пожала плечами и пошла по дому, где жило её детство. Бывает так, что ты уже давно вырос, а детство живёт себе, греется у печки, балуется. Всё ему здесь знакомо, всё это его — любой уголок.
— Проходи, проходи поближе к печке. Давай шляпку-то, хоть поухаживать за тобой, — суетился дед.
— Зима-то не скоро ещё, а ты с валенками.
— Зима-то вот она, рядом, — дед показал неизвестно куда. — Соседи принесли, да что-то зрение падает, может, и пора отказывать.
— Так откажись.
— Не могу. Я сделаю.
Он выглянул в окно.
— Осадки идут, а радиво уж третий день молчит. Полина, говорят, что глаза-то сейчас делают. Правда, что ли?
— Я узнаю, деда.
Она прошла в большую комнату, окна которой выходили на улицу, знакомую с детства. Патефон, цветом напоминающий солдатскую машину, молчит, но всегда готов запеть. Сколько он песен разных перепел!
Очень привлекала Полину картина в этой комнате. Это была копия Васнецовского «Витязя на распутье», выполненная каким-то давним предком Полины и, возможно, даже при жизни самого Виктора Михайловича Васнецова. Деда Лёша, ровесник века, помнит её столько, сколько и себя. Копией её назвать можно было с натяжкой, потому что, кроме живописи, она вобрала в себя все известные стили и приёмы изобразительного искусства, как-то — чеканки, барельефа, горельефа, гравюры, мозаики, витража, резьбы и кое-где даже скульптуры. Отдельные детали были выполнены цветными стёклышками, череп лошади был выструган из винной пробки, что Полине казалось символичным. Щит, шлем и панцирь витязя аккуратно сработаны из смятой чайной фольги, а сбруя лошади — тоже из фольги, только скрученной в нитку и покрашенной уже кое-где облетевшей краской. Вся картина сверкала и искрилась, меняя оттенки в зависимости от угла зрения. Примитивно, конечно, но есть картины, в которые хочется зайти, побывать в них, поразмышлять вместе с героем: куда же всё-таки пойти? Налево, направо или прямо, а может… Да. Назад повернуть. Такая это была картина.
— Деда, кто богатыря рисовал? — крикнула Полина из комнаты.
— Кто его знает. Ты уж спрашивала. Он семь десятков лет-то точно висит на этом гвозде.
Они разговаривали, находясь в разных комнатах, и эхо не успевало понять, куда ему скакать, когда голоса переплетались.
Рядом с витязем расположился коллаж из старинных семейных фотографий. Много, много родни. Есть тут и Полинина беззубая мордочка. Вот дед с бабулей.
Полина кричит снова:
— Дед, расскажи про бабулю.
— Уж сто раз рассказывал.
— Ещё разок, деда.
Дед, хитро улыбаясь, подходит к ходикам и поднимает гирьку, чтобы они и дальше стучали, стучали, стучали. Он стоит несколько секунд молча. На нём тёплая безрукавка и рубаха в клетку из плотной ткани.
— Полина, жалко мне всё. Дом! Снесут. Сравняют с землицей, а я ведь родился здесь, отсюда на войну ушёл. Война, будь она неладна. После войны сюда вернулся, половину свою встретил, любовь. Жизнь вся моя здесь. Устал я, Поля.
— Ложись, я посижу рядом, а ты не уставай. Вон какой богатырь!
Дедушка прилёг на кровать, не выпуская из рук сапожного шила,
которое сам не помнит, зачем взял. Не привыкли его руки без инструмента, без работы.
Умиротворённый дедушка лежал на кровати, скрестив руки на груди, и говорил:
— Я половину свою сюда привёл, где ты сейчас сидишь. Бабушку твою Главдею.
— Бабу Клаву, что ли?
— Да. Главдею. Матушка моя уж очень не хотела, чтоб я за Главдею шёл.
Дед начинал засыпать. Речь его становилась тише, а иногда и вовсе ускользала от него.
— Деда, — испугалась Полина.
Тот вздрогнул:
— Нет, нет, живой пока. Любил я свою Главдею больше всего на свете, а матушка: «Нет, Лёша! Нет!».
— После войны проклятой мало нас, мужиков, вернулось, иные до сей поры лежат в полях. Много бойцов полегло, меня-то просто контузило хорошенько, а так — живёхонек. Вернулся, можно бы и молодую взять, а здесь… показалась она мне, спасу нет. Ты на неё походишь — красивая. Но старше меня да ещё с двумя детями. Ты же знаешь, что дед-то я не родной.
— Родной! Ты — родной, деда. Что выдумал!
Полина уронила голову в его кожаный фартук.
— Деда, запомни: ты самый что ни на есть родной.
— Ну, ладно, ладно, — он гладил её волосы, — успокойся, слушай дальше. Так вот. Матушка моя наотрез отнеслась к супружеству: «Что?! — говорит, — Лёша, да никогда, я не позволю».
Я к ей и так и этак, дескать, люблю я Главдею, а та ведь ни в какую, царствие ей небесное и вечный спокой. Живём год, два, три — я смотреть ни на кого не могу. Тут и у старухи моей терпенье лопается — раз стоит перед зеркалом, напевает: «Обгорел, как сатана».
А потом, как бы промежду прочим:
— Леша! А сегодня, какой день?
— Суббота!
— Ну, ладно, веди завтра свою Главдею посмотреть. Может, и познакомимся.
Я-то хитрее матушки, что ждать завтра — побежал сразу, где бегом, где пёхом (после контузии ещё долго тяжеловат был). Обратно тоже, где бегом, где как, вместе с баушкой твоей. Матушка-то уж спать улеглась, гостей не ждала, а мы тут как тут.
— Вот она, мама.
Долго матушка смотрела на нас. Смотрела, смотрела, а потом и говорит:
— Что же ты, Лёша, мне говорил, что она тебя на восемь лет старше?
— Да, — подтверждает моя Главдея, — даже на восемь с половиной.
Платьишко на ей было голубенькое в горошек. Как мы тут расплакались все, кто о чём. Я всю войну второй раз прошёл, а после уж матушка не перечила счастью нашему, благословила нас, счастья пожелала, и в сорок восьмом году мы его и приобрели — это счастье.
— Ты молодчина, дед, — только и смогла сказать Полина. — А расскажи что-нибудь ещё. Про домик наш.
— Ты уж всё знаешь, да и к чему?
— Может, напишу когда.
— Врачи-то какие пошли, — дед решил сменить тему.
— А куда они пошли? — хитро поинтересовалась Полина, ей всё-таки хотелось о доме послушать, ведь и дом тоже всё слышал, но говорить не умел.
— Не знаю, пошли, да и всё, — дед засмеялся. — А ты правильно говоришь. Напиши, что знаешь. Про нас с тобой не забудь. А ты взамуж-то когда пойдёшь?
— Хоть сейчас.
— Н-е-е-е… правда…пора бы идти взамуж-от.
— Зачем?
— Охота на твою половину поглядеть.
— Полина — половина, — решила она поиграть созвучными словами, вспоминая о чём-то своём.
Она задумалась, глядя на осенний двор. Там Джим гонял мокрых куриц.
«А что потом, — подумала она, — и что это такое — «потом»? А потом и дома не будет, и деда не будет, а сейчас вот он — жив-здоров, говорит, смеётся, шутит».
— Внучка, ты с половиной-то не тяни, — с надеждой попросил дед.
— Да ладно те, деда.
— Взамуж всё-таки надо идти. Половину, что ли, так и не увижу? — спросил дед обречённо.
— Увидишь, и не только половину. Здоровье у тебя богатырское. Что со сносом?
У деда из рук выпало шило, он помрачнел и после короткой паузы, приподнявшись, ответил:
— Будут сносить. Участковый через день ходит.
— Вчера был?
— Нет.
— Значит, сегодня ждём гостя. Кто хоть такой? Я его знаю?
— Не… новенький ходит. Одёжа казённая, а кто такой, поди разбери. Старики его Сваей зовут.
Полина прыснула в кулачок:
— Вот это мило, ха-ха, как ты сказал? — она захлопала в ладоши.
— Да ты их не слушай, собирают всякую нечеуху, хуже баб: «Вон, — говорят, — Свая идёт». Мне он нравится — исправный человек, к тому же при службе. Он хороший парнишка. Боится, чтоб я кого не прописал перед сносом.
— Сносом — с носом, — пропела Полина, — со сносом с длинным носом. Ну, деда, с тобой не соскучишься.
— Да нет — скучно. Ты хоть почаще забегай. Скучно.
— Джим с тобой.
— Он-то да. Так ведь тоже тоскует.
Дед встал с кровати:
— Кажись, опять идёт, — сказал он, нахмурившись. — Джим его за версту чует.
Большая чёрная собака металась по двору, бросалась на ворота, царапала засов.
— Пойду, запущу, поди, тоже промок — осадки-то какие, — сказал дед и, накрываясь полой кожаного фартука, вышел на улицу.
III
Общество состоит из тех, кто даёт клички, и тех, кто носит их (клички) с достоинством и лёгкой грустью. Иногда человека и описывать не нужно — достаточно произнести его кличку. Не надо тратить время на описание его морщин, волос, походки. Бывает же такое. Всего-то четыре буквы В, А, С, Я и получается имя участкового — Вася, но если их хорошенько перемешать, как в лото, а потом доставать по одной, то получится уже то, что будет сущностью его навсегда, безжалостно определив не только его портрет, но и место в обществе. Скорее всего, так и было: Вася — Свая. Участковый — это сапоги, погоны, должность. Свая — это суть.
С большим трудом участковый протиснулся из сеней в избу. О чём тут говорить, если даже Полине приходилось нагибаться при входе — уж больно двери были низкие. Наверное, из-за своей неустроенности и несобранности участковый поторопился опустить себя на табуретку, которую дед Алексей поставил ему. Участковый всё ещё устраивался — какая-то скованность оставалась в нём, и сидел он тоже как-то своеобразно или, уместнее сказать, сваеобразно. Полина услышала, как заскрипели его сапоги, хотя, может быть, это была дверь, которой деда Лёша никогда не хлопал при гостях. Тоже тактика. На стол упала фурага и папка из чьей-то кожи, и то и другое изрядно посвежевшее от дождя.
— Здравия желаю! — зачем-то выкрикнула Полина.
Получилось глуповато, и она достала помаду, чтобы не так заметно было, что она покраснела. Участковый, от глаз которого не скроется ни одна деталь, кивнул головой.
— Итак, — сказал он, — Алексей?..
— Александрович, — помог ему деда Лёша.
— Правильно. Улица Советская…
— Так точно, — снова не вытерпел дед.
— Тоже годится. Батя, да ты садись, дела служебные, дела серьёзные, мелочей много. Садись, пока всё правильно говоришь.
Из папки, которую открыл участковый, пахнуло такой историей, что у Полины закружилась голова. Это был запах чужих судеб, чужих счастий и несчастий, чего-то ещё — всё вместе это составило такой букет запахов, что у Полины сами собой закрылись глаза. Ловким движением она отправила в рот таблетку, чтобы та навела порядок в голове.
— А это кто? — спросил участковый, поворачиваясь к деду всем туловищем, хотя Полина была от него на расстоянии вытянутой руки.
— Внучка! — ответил дед, — «А кто же ещё», — добавил уже про себя.
— А что, внучка, у тебя чечьверьг — нерабочий день? — спросил участковый и снова всем туловищем повернулся к ходикам, которые всего и показали-то ему полвторого.
— Командировка, — ответила Полина и как-то случайно повысила голос и сказала прямо ему в лицо.
Это получилось случайно, и она чуток сожалела, но извиняться не собиралась и как ни в чём не бывало добавила:
— День приезда — день отъезда, всё такое прочее.
Участковый перешёл на «вы»:
— А где работаете?
Полина ответила сухо, с неприсущим ей равнодушием, но дед всё исправил:
— Она у меня дорожником, смышлёная, умница.
— Так-так, батя, это-то я понимаю.
Он задал ещё несколько вопросов, получил на них ответы и, кажется, намеревался уходить, а дед в это время хлопотал у самовара.
— Чайку? — спросил он.
— Нет, Александрыч, я на службе. Побегу.
Полина подумала: «Вот бы посмотреть, как он бегает».
— Собак у тебя сильно злой, батя, — сказал участковый, прежде чем уйти. — Из такого собака рукавицы хорошие будут.
Тут он задумался, вопросительно посмотрел на Полину.
— Нет-нет. Я ничего не говорила. Видите, и не краснею.
И она ещё мазнула губы.
— А что вы думаете, барышня? На меня ведь кидалась такая собаченция. Давно уж дело было, как кинулась тогда! «Ну, — думаю, — Василий, дело твоё — табак».
Тут он резко спохватился
— Бежать надо. Дела.
Полина, убирая помаду, сказала:
— А на Кубе есть поговорка: «Здесь мы курим один табак». Так говорят, когда хотят сказать, что мы друзья.
Свая смущённо засмеялся:
— Мы не на Кубе, хотя смешно — «Десять куриц, один собак». Надо бы запомнить.
Деда Лёша стоял с выправкой старого солдата, готовый проводить гостя, потому что Джим мог вырваться из конуры. Он чувствовал что-то недоброе, и чутьё его не обмануло.
IV
По сносу дома всё затихло. Свая не появлялся, и дед даже успокоился. Ходики в уютном уголке отсчитали ещё несколько лет. Много чего произошло за это время. Немаловажной новостью было то, что Полина обрела свою половину. А привычкам своей романтической юности, которые всегда дают о себе знать, она, чуть что, грозила пальчиком. У деда по-прежнему бывала нечасто, один визит ей запомнился больше остальных. Это было после продолжительной разлуки. Обнялись, как всегда. Не забыть его небритой щеки и огонька в глазах.
— Сносят, — сказал дед обречённо.
— Свая был?
— Тсс!
— Ты в своём доме, садись, успокойся.
— Думал, хоть умереть здесь дадут, где родился.
— Э… Нет, деда! Дождись внуков. Нет, правнуков. Ты сейчас не шибко меня обнимай. Кто-то уже с нами, вот здесь.
Дед просиял:
— Я умирать передумал — уж больно правнуков люблю.
Сидя на низенькой табуретке у печки и шурудя выносливой кочергой, Полина сказала:
— Деда, я знаю, откуда у тебя этот огонёк в глазах.
— Опять сказки.
— Нет. Мифы. Хотя пусть будут сказки. Ты ведь кузнецом работал.
— Весь век с железом — сорок девять лет стажу с кувалдой.
— И с огнём?
— А куда без него.
— Вот-вот. А ты знаешь, кто этот огонь людям подарил?
— Никто не дарил. Огонь как дарить?
— Нет, деда, его Прометей подарил. Свернул в тростник и подарил.
— Что-то я такого не слыхал. Как ты говоришь, Про-ме-…
Дед давно привык к Полининым фантазиям и относился к ним с лёгкой иронией.
— Прометей. Это сродный брат Зевса.
— Тоже не знаю.
— Ну, короче, он Зевсу, как мне Юрка или тебе дядя Коля. Был такой Бог.
— Поля! — дед нахмурился. — Бог-то он один. И как тебя понять: «Был»?
— Конечно, конечно, деда, но это иностранный Бог.
— Нерусь, что ли? А… — и дед махнул рукой, — я-то думал…
— «Прометей» по-иностранному — это «предвидящий». Он видел то, что ещё не произошло.
Дед не мог сидеть без работы и слушать Полину нечеуху. Он лишь изредка, глядя из-под очков, поддакивал: «Ну-ну».
Полина продолжала:
— Он украл огонь.
— Воровать негоже, — дед поцокал языком, — какой же это Бог?
— Прометей знал, что Зевс его за это жестоко накажет, но не испугался. Зевс приковал его к скале на Кавказе.
— О, Кавказ знаю. Это у нас Эльбрус, Казбек. А Зевс-то тоже хорош! Ну и братец! А ещё кузнец. Полинка, правда, что ли? Или опять нечеуха. Да и как они без Бога?
— У них, деда, много Богов, — и Полина уже начала загибать пальцы, но дед отложил шитье, поправил фартук и сказал:
— Один должон быть.
И раз уж он встал, то посмотрел на икону и повторил:
— Один!
V
— Пошли, погуляем, — предложила Полина.
— Смеёшься?
— Нет. Серьёзно. Пошли, врачи советуют. Да ведь и ты нигде не бываешь, — Полина ещё не закончила, а дед уже после слова «врачи» сбросил с себя фартук и пошёл переодеваться.
— Джима возьмём?
— Пусть дома сидит. Может, я тебя в кино приглашу. «Победа» ещё работает? — спросила Полина.
— Кино — разве прогулка? — возразил дед. — Да и нет давно в «Победе» никакого кина.
— Тогда в кафешку?
— Неловко мне — одёжа старенькая.
— А ты надень новенькую. Долго ей в сундуках пылиться?
Деда было не узнать: новая фурага с блестящим околышем, костюм, и, конечно, огонёк в глазах. Они шли по улицам своих детств. Юность и старость под ручку. Посмотришь на эту пару — душа радуется. Старичок у соседнего дома, опирающийся всем туловищем на толстую неструганную палку, смотрел с таким видом, будто говорил: «Знай наших!».
— Доброго здоровьица, — сказал он.
— Здравствуйте, молодой человек, — ответила Полина.
— Смешная она у тебя, Лёша, — оживился старичок, оттолкнувшись от палки. — Куда это вы вдвоём направились?
— Втроём, — поправила его Полина, оставив недоумевать счастливого старца.
Тихая улочка вела их, низкие домики поглядывали оконцами, в которых красовалась герань. На одном окне Полина увидела кактус.
— Деда, смотри — кактус! Хочешь, я тебе подарю кактус? У тебя цветов мало.
— Да это разве цветок? Ёжик какой-то.
— Зато его поливать не надо, и на тебя он похож, когда не бреешься. Не обиделся?
— Мне воды не жалко, — хмыкнул дед. — Поливать, колонка-то у мельницы — рядом. Вот и до церквы дошли.
Дед снял фурагу, помолился на купол и предложил зайти.
— Нет. Не хочу, пошли дальше, я расскажу тебе, как ты меня крестил в этой церкви.
— Ты же грудная была.
— А я всё помню. Хочешь? Так вот: в доме уже всё готово, всё сверкает. Раннее утро, начало осени, мне ещё и годика нет. Ты уже давно сбегал в церковь, договорился с батюшкой, чтоб вода в купельке была не холодной, по дороге ты подавал всем нищим — у тебя тогда был полный карман мелочи. Мама, папа и я уже ждём тебя в твоём доме. Ты берёшь меня и несёшь. Ну, дальше неинтересно — я кричала у попа на руках, как ты рассказывал, «лихоматно», но уже с крестиком на шее. Ты — мой крёстный папа.
— Всё так и было. До реки пошли?
— Пошли.
И они шли дальше и дальше по улицам воспоминаний до реки, у которой тоже была своя жизнь.
VI
Был у маленькой Поли друг — тополь. Огромное дерево во дворе. Крона — на полнеба. Он провожал её в школу, встречал из школы, каким-то образом через портфель видел оценки в её дневнике. Были тройки — стоял печален, суров, молчалив. А когда в дневнике красовалась выведенная красными чернилами пятёрка с нажимом в нужном месте, тополь веселился, танцевал и готов был взлететь. И к ней тянул свои жилистые руки. В одной его руке были качели. Первый раз Поля залезла на тополь из любопытства. Хотелось увидеть побольше, и страх и любопытство боролись в ней — страх был побеждён. Досталось, конечно, ей за это, но ощущения остались. Те ощущения, которые были там, и те картины, которые она тогда увидела — тайны дерева! Полина чувствовала, что в его волокнах живут те же чувства, что и в ней. Дерево показало ей, что далеко за воротами, за её школой есть ещё дома, улицы, и там другая жизнь. Она увидела тогда дворы окрестных домов, которые с земли не увидишь. А вот и Володька сосед. На велосипеде. Куда это он едет? Меня вот не пускают так далеко.
Любопытство, перемешанное со страхом, толкало её всё выше и выше. Ей раз и навсегда запретили залазить на тополь, но непонятная сила снова толкала её вверх — любоваться залитыми солнцем дворами. Полину и в угол ставили, и стегали — ничего не действовало. Только когда дядя Коля подошёл к дереву с топором, она зарыдала и пообещала больше никогда на него не лазить и обещание сдержала. Подходила иногда обнять тополь и, запрокинув голову, смотреть сквозь его кудри в это синее, бескрайнее небо. Тополь был и ярко зелёным, и малахитовым, но Полине он запомнился рыжим, как той осенью. Сколько секретов открыло ей это дерево, своими листочками шепча сокровенные тайны. Тополь, может, единственный раз-то и был рыжим, но ей он таким и запомнился.
VII
Чем ещё примечательна эта маленькая улочка? Тихая-тихая, а два раза в год она бурлила и вытекала из своих берегов. Наряднее её не было во всём городе. Ну, конечно, это — Первое мая и 7 ноября. По этой улице демонстранты возвращались.
Один из таких Первомаев хорошо запомнился Полине. Вот они с дедом стоят у ворот дома, демонстранты идут не колоннами, как перед трибунами, а как попало. Песни кричат, лозунгами машут. Солнечный день. Люди несут кто шары, кто ветки тополя, украшенные бумажными цветами, кто портреты Ленина и других бородатых дяденек, кто знамёна красные. Музыка, гвалт, хохот, веселье. Подгулявший мужичок со здоровенным плакатом «Май» похож на муравья — он настойчив, упрям, не выпустит из рук плаката. Он горд, что ему доверила страна, даже весь мир. А «Мир» — это уже другой плакат, и несёт его тоже с гордостью другой дяденька. «Мир» и покачивается сильнее, но тоже крепко держится за древко и делает свою работу что надо, и каждый шаг соизмеряет с сопротивлением огромного плаката и порывами ветра.
— Деда, деда, «Май» идёт! — кричит Полина на всю улицу.
— Да, весёлый человек. Он хороший.
— Деда, а дальше, вон там, смотри, «Мир» идёт.
— Да-да, — с тревогой в голосе говорит дед, прищуриваясь от солнышка, — «Труда» что-то не видно.
— Что ты сказал? — Полина дёргает его за рукав. — Ничего не слышно — шумно.
— Где-то «Труд» потерялся, — шепнул он ей на ушко, наклонившись.
Опять толпы, песни, пляски на ходу, портреты, знамёна. И… всё.
— Видно, не дождаться, пошли домой, — снова наклонившись, говорит дед.
— Постоим ещё.
— Всё уж кончилось, пошли. Дома пельмешки в чугунке.
Деду за стол скорее хочется, а Полине побольше увидеть надо.
— Пошли, пошли.
Полина усиленно дёргает его за руку и кричит что есть силы:
— Деда! «Труд» несут, смотри! — и она показывает на конец опустевшей улицы.
Но что с «Трудом»? — он почему-то двигается с трудом. Его с двух сторон поддерживают, чтобы он не упал, а сам он только ногами перебирает. Он, кажется, поёт, но так тихо, что ни слов, ни мелодии Полина не узнаёт. Поодаль и транспарант движется.
— Что с «Трудом», деда?
— Устал «Труд», может, от солнца разомлел. День-то, глянь, какой.
— «Труды» всегда быстро устают, — сделала Полина вывод.
Они заходят во двор. Там тоже всё празднично. Деревья побелены от земли до самых верхушек. А дядя Коля с видом живописца лупит мочальной кистью по веткам. Отойдёт, прищурится и снова за дело.
VIII
Вскоре всем семьям дали квартиры, и когда все переехали, опустевший дом стоял несколько дней в ожидании сноса. Джима взяли соседи, у которых со сносом ещё не всё было решено, но он постоянно сбегал в свой двор. Полина была в командировке. Джим прибегал к своей конуре — не мог привыкнуть к чужому двору.
И вот некогда уютный дворик на перекрёстке улиц в одночасье превратился в груды мусора, открыв свои таинства любому прохожему, — всё сокровенное выставлено напоказ. Это судьба всех снесённых домов. Нет уже и тех крепких ворот. Заходи любой, делай что хочешь. Кое-кто из соседей разгуливает по бывшему двору. Любопытства ради или с какой другой целью. Старичок орудует в небольшой кучке своей бессменной палкой. На шее у него висят две медные ручки, скрученные куском провода с роликами. Полина узнала эти дверные ручки — сколько раз она дотрагивалась до них. Увидев Полину, старичок перестал орудовать палкой и занял излюбленную позу, опершись на палку всем телом.
— Доброго здоровьица, — сказал он.
— Ах, да, здравствуйте, извините. Здесь ничего не узнать. Как всё быстро произошло.
Они одновременно посмотрели на ручки, которые висели на старичке наподобие колье.
— Подарите их мне, — попросила Полина.
— Они и есть ваши. Какие подарки, — ответил старик, наклоняясь, чтобы Полине было удобно снять их с его шеи.
— Это ваша память, — добавил он. — А как дедушка на новом месте?
— Привыкает потихоньку к квартире, сегодня побаливает.
Полина пошла дальше. Конура Джима была перевёрнута — тоже
снесли. Она позвала:
— Джим, Джим.
— Убёг он. Слава те Господи, убёг. Он от суседей сбежал, когда услышал хруст да треск.
Старик огляделся по сторонам:
— Свая тут бегала, тьфу ты, бегал. С пистолетиком. Я думал, игрушешный — махонький больно. Нет. Взаправдашний — стрелил два раз, но Джим-то убёг, убёг. Туды убёг, — старик кивнул в сторону Политпросвета.
— Давно?
— Позавчера. Нет. Третьего дня убёг.
— Спасибо. Вас хоть как звать-то?
— Дедушкой, — ответил старик, чтобы не беспокоить свою память.
Два подростка среди груд брёвен и досок дубасили друг друга, как
настоящие боксёры:
— Это моя отвёртка, — кричал один.
— Ты у меня получишь, — более убедительно отвечал другой.
Ни тот, ни другой ещё не знали, как в будущей жизни пригодится им эта борьба за дедову отвёртку.
IX
В это время большая чёрная собака перебежала улицу Ленина на зелёный сигнал светофора. Она не вписывалась в городской пейзаж, то и дело останавливалась, принюхивалась — втягивала воздух города всей грудью, стремясь из многообразия запахов выхватить хоть что-то знакомое, но нет… В уютном дворе школы она поиграла с третьеклашками, но всё испортил бородатый дворник с метлой, сильно пахнущей лесом, — он бежал, размахивая душистым пропеллером, а связываться с ним не было никакого интереса. Покрутившись у мусорных баков, собака так ударила хвостом по одному из них, что крысы в нём умолкли и затаились. Собака бежала дальше, то и дело останавливаясь, вглядываясь в лица спешащих прохожих, принюхиваясь к убегающим от неё дорожкам. Вдруг она учуяла такой запах, который всё переменил.
Зоопарк в то лето стоял на месте Выставочного зала на улице Севастопольской. Это был московский бродячий зоопарк. Коктейль его запахов так приободрил скитальца, что он пулей влетел туда мимо удивлённого контролёра в блестящем галстуке, затормозил в самом центре и оказался в окружении невиданных доселе собак, кошек и существ, сильно напоминающих людей.
— Мама, смотри — собака сбежала, — сказал малыш, проходящий мимо и тычащий эскимошку под нос Джиму.
— Она не сбежала. Она ничья, — сказала красивая тётя. — Кушай мороженку и крепче держи мою ручку.
— А почему она не в клетке? — спросил любознательный малыш.
— Смотри лучше туда, — и тётя грациозно махнула свободной ручкой на клетку, в которой огромный медведь играл на прутьях этой клети, как на лире.
— Ма… а он писает.
Тётя засмеялась, и они пошли дальше. Откуда-то издалека раздался истошный крик:
— Сюда, сюда! Гадов кормят.
Люди побежали на крик, а тётя сказала своему спутнику:
— Пошли и мы посмотрим, как змейки кушают.
— А что кушают змейки? — спросил недогадливый мальчуган, проглатывая мороженое.
— Увидишь сам. Побежали, и не шаркай ножками.
«Эх, лучше бы он не видел, — подумал чёрный пёс, — что змейки кушают», а сам остановился у клетки с надписью «Волк», где увидел красивую серую собаку, которая металась из угла в угол.
Изнурённая волчица отталкивалась передними лапами от одной стенки, разворачивая своё тело, и шла к противоположной стенке. Заметив чёрного пса, волчица остановилась. Они долго смотрели друг на друга, и никто не знает, о чём они говорили, только после этого разговора чёрный пёс вылетел из зоопарка пулей мимо того же изумлённого контролёра.
Чёрный пёс долго бежал, уже не обращая внимания на светофоры, визг тормозов, ругань пешеходов и водителей. Куда он бежал? Кто знает, только его видели грибники из деревни Леваши — там он попил воды из реки Цинги, а после сделался чёрной точкой в поле пшеницы, а там и вовсе скрылся из виду.
X
По зодиаку Полина — Скорпион. Скорпионы — дети поздней осени. Кто-то верит в эти гороскопы, кто-то — нет, но день рождения — это всегда праздник. Она поцеловала фото деда Лёши, подмигнула ему и вышла на улицу. В этот день ей хотелось погулять по местам своего детства. Октябрь был холодный — дожди, дожди, ветра, ветра. Ветер сейчас уж не слушался Полину, как раньше.
Она взяла с пианино старую фотографию, поднесла к губам и сказала:
— Опять небритый.
Дед только улыбался с фотографии. Когда она вышла на улицу, к дождю подключились град со снегом, и уж эта троица своеобразно украсила город. Прохожие походили на десантников — они проплывали на зонтах, как на парашютах.
«Надо ловить машину», — подумала она. И тут… перед ней гостеприимно распахивается совершенно чёрная дверь совершенно белого «Москвича».
— Милости просим, — донеслось из «Москвича».
О, как там было уютно и тепло!
— Благодарю вас, — ответила Полина, устраиваясь в видавшее виды кресло.
Это раньше были таксисты, а сейчас извозом занимаются все, кому не лень. Падают в свои машины и носятся по городу в ожидании увидеть на обочине одинокую фигурку с жестом регулировщика. Попадётся такой балагур, и вы за двадцать минут узнаете о погоде, о здоровье его двоюродного племянника, о работе светофоров и регулировщиков, о медицине, о курсе доллара, марки, рубля. И уж, конечно (а это особенно неприятно Полине), о дорогах в городе и о дорожниках, то есть о ней. Полина симпатично смотрелась в кресле двадцатидвухлетнего «Москвича», который немало повидал на своём веку.
— А бензин так просто пьёт, — продолжал водитель, не обращая внимания на то, что его никто не слушает.
Запас всевозможных прибауток был у него не ограничен — он говорил о трудностях шофёрской жизни, о ценах на запчасти и всё в этом духе.
— Ну, это, конечно, какой клиент попадёт, — разобрала Полина обрывки последней фразы, — кого уж только ни приходилось возить, — вздохнул он.
Полина решила не принимать это на свой счёт, достала из сумочки зеркальце и поправила причёску.
— В такую непогодь — и на свидание, — вкрадчиво проговорил водитель.
— Я замужем, — ответила Полина.
«Москвич» взревел, а его хозяин небескорыстно поинтересовался:
— За скорость плотим?
Полина ответила молчанием.
— Куда поедем?
Он знал город, как свои пять пальцев, но был обезоружен Полининым ответом:
— Поехали в старый город.
Бывалый «Сусанин» попал в затруднительную ситуацию и, не найдя ничего более остроумного, растерянно спросил:
— А это где? А?
— А это там, — и Полина весело показала вперёд, — прямо. Вперёд!
Растерянность водителя скоро улетучилась, он даже попытался флиртовать с пассажиркой и скоро стал совсем невыносим.
— Приёмник работает? — спросила Полина.
Водитель счёл этот вопрос обидным, и голос выдал его.
— За музыку плотим? — весело спросил водитель, очень уж внимательно разглядывая Полину.
— Смотрите лучше на дорогу и… поехали бесплотно, — вырвалось у Полины, и уже спокойнее добавила: — Направо за площадью.
— Понял.
С полминуты езды без диалогов, и Полина попросила:
— Остановите здесь. Большое спасибо.
Она достала из кошелька бумажку и положила в руку, которая выглядела, как завалившийся знак вопроса.
— О, это вам спасибо. Сдача? — задал он риторический вопрос.
— Не надо.
Полина хотела сказать «на чай», но, вспомнив дедовское «чайку», задумалась. Держась за чёрную дверку «Москвича», она пристально смотрела в лицо водителя. Только сейчас она и разглядела его. Тому стало не по себе — его давно так никто не изучал.
— Что-то ещё? — спросил он, ожидая услышать комплимент.
— Нет, нет. Постойте. А вы не сын Сваи?
— Что-о-о-о? — взревел тот.
— Нет, правда, чрезвычайно похожи. Отчество у вас Васильевич? Ведь так?
В воздухе ещё звучало это продолжительное «о-о-о» из предыдущей строки, а «Москвич» уже представил себя скакуном на скачках — весь напружинился, присел на задние колёса и так рванул с места, что чёрная как ночь дверка чуть было не осталась в руках Полины.
— Извините, если что не так, — растерянно сказала Полина уходящему «Москвичу», который, кажется, пытался вспомнить, где у него тормоза.
Ветер так и не утих. Людей не видно — зонты, зонты. От мусорных баков метнулась чёрная тень. Подойдя ближе, Полина увидела, что это были две фигуры, по пояс погрузившиеся в бак. Баки ей уже не напоминали колокола. Она достала платок и промокнула слёзы.
— Ну и день дождения, — сказала она сама себе.
— Так, где-то здесь, — она остановилась у гостиницы «Прометей» и мысленно представила всю картину: «Вот здесь — яблони, гаражи, сараи, вот там малинник, домик дяди Юры. Точно здесь. Мельница была здесь, водокачка — здесь. Всё правильно».
Она уже видит, как дед вытирает ей краем её платка перепачканные в малине губы, а она продолжает их облизывать.
Слёзы это были или снежинки, Полина не знала. Не знала, и сколько времени она простояла на этом углу, не утирая слёз.
— А вот здесь был рыжий тополь, — и, глядя на гостиницу, Полина примерно посчитала, где была та ветка, и воочию увидела и ствол, и себя, маленькую Полю, а на самом деле это была тётенька в окне гостиницы, поливающая орхидею на окне третьего этажа.
Тогда Полина резко, шагом настоящего дорожника, двинулась по улице в сторону дома. Нет рыжего тополя. Нет великана улицы.
— Домой, домой, — говорила она. — Согреться, укутаться в плед. Да, конечно, в тёплый плед, домой, домой.
И вдруг она встала как вкопанная. Сзади кто-то сказал: «Атмосфера пахнет грозой». Она обернулась — никого. Потрогала виски. Сердце сильно покалывало. Медленнее она пошла дальше.
«Осадки идут», — услышала она за спиной. Опять никого. Ни души. «Прометей» в своей каменной коже стоит и смотрит на Север. Спина его облеплена мокрым снегом. Ничего особенного.
— Что вы сказали? — спросила Полина неизвестно кого.
Сердце билось учащённо, а сырой воздух наводил переполох в рассудке.
— Что вы сказали? — спросила она ещё раз.
Ответа не последовало.
— Всё равно спасибо.
«Прометей», опирающийся левой ступнёй на призрак двухэтажного особняка, пристально смотрел на заснеженный купол Всесвятской церкви и делал вид, что ничего не происходит.
Виталий Огородников
СЧАСТЛИВЫЙ БИЛЕТ
РЫЖИЙ ТОПОЛЬ
В старых домах поселяются Боги
Юлий Хоменко
I
Проходя мимо мусорных баков, Полина услышала жалобный писк. Она остановилась, прислушалась — нет, не писк это был, а вопль. Он звучал в морозном зимнем воздухе надрывно и тревожно, как в дни народных бедствий звучит в Ростове Великом колокол «Сысой». Сам бак-то напоминал колокол, только поставленный на уши (они действительно так называются), оттого и язычок его как бы запал.
— Где ты? — спросила Полина, заглядывая в бак, и «язычок» ей ответил, руки сами погрузились в темноту бака.
— Господи! Ничего не видно, где ты?
И тут из-за туч выглянула лиловая улыбчивая луна. Она отразила свет от солнца, находящегося где-то глубоко под баком, и тогда среди кукол с разбитыми головами, бутылок, тряпья, битого стекла она нащупала что-то живое.
— Ой! Порезалась.
Но она улыбалась — в её руках был щенок невесть какой породы, мокрый, холодный, размером чуть больше воробушка.
— Вот ты какой! Привет, Джим. Я буду звать тебя так. Хотя постой-ка.
Она покрутила его, осмотрела со всех сторон и заключила:
— Точно! Джим. Ты не против?
Щенок же только дрожал в руках Полины и пикнул что-то невнятное, но они поняли друг друга. Полина побежала домой, Джим занял место под пальто. Их сердца стучали рядом. Полина оглянулась на бак. Тот вздохнул облегчённо и растворился в темноте, так как луна спряталась в тучи, а солнце, по-прежнему находящееся глубоко под баком, сейчас блестело на льдах Гималаев или грело спины бизонам в африканской саванне.
Полина выходила Джима — поила его молоком из соски, заботилась, как о ребёнке, а жить его определила к своему дедушке. Дедушка жил на первом этаже добротного двухэтажного особняка. Второй этаж занимала семья родного брата дедушки. Раздолье — двор большой.
Полина любила бывать здесь, в этом дворе прошло её детство. Она помнит, где были качели, когда она была маленькой. Так вроде всё на своих местах, но с каждым годом всё как-то ветшало, старело. Дед Алексей тоже потихоньку сдавал — время никого не щадит. Дед был кузнецом ещё тогда, когда «в кажной деревне своя резьба была». С Джимом деду стало веселее. Он и раньше держал собак, и Джим напоминал ему о временах давно ушедших. Когда приходила Полина, для всех был праздник.
— На месте дыру вертит, — смеялся дед. — Как тебя почует — летит. Ты же с ним, как с ребёнком.
— А он и есть ребёнок. Ему только полгодика. Эй, ребёнок, ты родился в рубашке, — крикнула Полина, а потом как-то задумчиво добавила, — и в какой рубашке? Нет, деда, он родился в железной рубашке.
Потом она пела: «Мы — кузнецы, и дух наш молод…», — и доставала гостинцы. Полина работала в изыскательской партии, поэтому ей было трудно планировать свои визиты и жизнь вообще.
Про Джима поговаривали:
— Ублюдок. Таких выбраковывать надо.
Но ни Полина, ни дед не обращали на это внимания. Сам Джим тоже не слушал этих сплетен и поэтому к осени стал грациозным псом с осанкой лайки, правда, при этом косматым, как грозовое облако.
Хлеб свой он отрабатывал исправно и был надёжнее всех металлических побрякушек, которыми дед Алексей в изобилии увешивал все двери и ворота. Чужого близко не подпускал, знал, где залаять, где промолчать.
Из всех прохожих ему была симпатична только почтальонша. Джим узнавал шаги этой грузной женщины, её учащённое дыхание. Подлетал к окну и тыкался носом в стекло.
Дед выходил:
— Почта? Молодец! Где же твоя матушка?
Джим только хвостом вилял.
— Не знаешь. Вот и я не знаю. Ну, ничего. Будем ждать.
И они ждали снова, снова и снова.
II
Многие странности своего характера Полина оправдывала цыганской, командировочной жизнью. Ночи у костра, перебор гитары, палатки близ какой-нибудь Мироновки, Александровки, Алексеевки или ещё чего-то в том же духе. Одним словом, она — изыскатель по жизни. Вот прибыла из очередной командировки по югу области.
«Я с юга», — шутила она.
Джим обнял, если так можно сказать про собаку, Полину, мокрую от дождя и счастливую от встречи. Она достала конфеты из сумочки, и Джим аккуратно поедал их прямо с руки.
— Ладно, я к деду, — сказала она. — Ещё увидимся.
Дед был уже в сенях и встречал её с выправкой часового. Для объятий ему пришлось нагнуться.
— Не бреешься? — спросила Полина.
— Не знал, что придёшь. А что там, осадки идут?
— Ещё какие! Льёт как из ведра! Ты не выходил, что ли?
— Да нет. Сижу себе дома, но чувствую, что атмосфера пахнет грозой. Я катанки подшиваю, в окно и не гляжу. Заходи, заходи.
— Валенки подшиваешь?
— Можно и так сказать. Давно приехала?
— Сегодня утром.
— Надолго?
Она пожала плечами и пошла по дому, где жило её детство. Бывает так, что ты уже давно вырос, а детство живёт себе, греется у печки, балуется. Всё ему здесь знакомо, всё это его — любой уголок.
— Проходи, проходи поближе к печке. Давай шляпку-то, хоть поухаживать за тобой, — суетился дед.
— Зима-то не скоро ещё, а ты с валенками.
— Зима-то вот она, рядом, — дед показал неизвестно куда. — Соседи принесли, да что-то зрение падает, может, и пора отказывать.
— Так откажись.
— Не могу. Я сделаю.
Он выглянул в окно.
— Осадки идут, а радиво уж третий день молчит. Полина, говорят, что глаза-то сейчас делают. Правда, что ли?
— Я узнаю, деда.
Она прошла в большую комнату, окна которой выходили на улицу, знакомую с детства. Патефон, цветом напоминающий солдатскую машину, молчит, но всегда готов запеть. Сколько он песен разных перепел!
Очень привлекала Полину картина в этой комнате. Это была копия Васнецовского «Витязя на распутье», выполненная каким-то давним предком Полины и, возможно, даже при жизни самого Виктора Михайловича Васнецова. Деда Лёша, ровесник века, помнит её столько, сколько и себя. Копией её назвать можно было с натяжкой, потому что, кроме живописи, она вобрала в себя все известные стили и приёмы изобразительного искусства, как-то — чеканки, барельефа, горельефа, гравюры, мозаики, витража, резьбы и кое-где даже скульптуры. Отдельные детали были выполнены цветными стёклышками, череп лошади был выструган из винной пробки, что Полине казалось символичным. Щит, шлем и панцирь витязя аккуратно сработаны из смятой чайной фольги, а сбруя лошади — тоже из фольги, только скрученной в нитку и покрашенной уже кое-где облетевшей краской. Вся картина сверкала и искрилась, меняя оттенки в зависимости от угла зрения. Примитивно, конечно, но есть картины, в которые хочется зайти, побывать в них, поразмышлять вместе с героем: куда же всё-таки пойти? Налево, направо или прямо, а может… Да. Назад повернуть. Такая это была картина.
— Деда, кто богатыря рисовал? — крикнула Полина из комнаты.
— Кто его знает. Ты уж спрашивала. Он семь десятков лет-то точно висит на этом гвозде.
Они разговаривали, находясь в разных комнатах, и эхо не успевало понять, куда ему скакать, когда голоса переплетались.
Рядом с витязем расположился коллаж из старинных семейных фотографий. Много, много родни. Есть тут и Полинина беззубая мордочка. Вот дед с бабулей.
Полина кричит снова:
— Дед, расскажи про бабулю.
— Уж сто раз рассказывал.
— Ещё разок, деда.
Дед, хитро улыбаясь, подходит к ходикам и поднимает гирьку, чтобы они и дальше стучали, стучали, стучали. Он стоит несколько секунд молча. На нём тёплая безрукавка и рубаха в клетку из плотной ткани.
— Полина, жалко мне всё. Дом! Снесут. Сравняют с землицей, а я ведь родился здесь, отсюда на войну ушёл. Война, будь она неладна. После войны сюда вернулся, половину свою встретил, любовь. Жизнь вся моя здесь. Устал я, Поля.
— Ложись, я посижу рядом, а ты не уставай. Вон какой богатырь!
Дедушка прилёг на кровать, не выпуская из рук сапожного шила,
которое сам не помнит, зачем взял. Не привыкли его руки без инструмента, без работы.
Умиротворённый дедушка лежал на кровати, скрестив руки на груди, и говорил:
— Я половину свою сюда привёл, где ты сейчас сидишь. Бабушку твою Главдею.
— Бабу Клаву, что ли?
— Да. Главдею. Матушка моя уж очень не хотела, чтоб я за Главдею шёл.
Дед начинал засыпать. Речь его становилась тише, а иногда и вовсе ускользала от него.
— Деда, — испугалась Полина.
Тот вздрогнул:
— Нет, нет, живой пока. Любил я свою Главдею больше всего на свете, а матушка: «Нет, Лёша! Нет!».
— После войны проклятой мало нас, мужиков, вернулось, иные до сей поры лежат в полях. Много бойцов полегло, меня-то просто контузило хорошенько, а так — живёхонек. Вернулся, можно бы и молодую взять, а здесь… показалась она мне, спасу нет. Ты на неё походишь — красивая. Но старше меня да ещё с двумя детями. Ты же знаешь, что дед-то я не родной.
— Родной! Ты — родной, деда. Что выдумал!
Полина уронила голову в его кожаный фартук.
— Деда, запомни: ты самый что ни на есть родной.
— Ну, ладно, ладно, — он гладил её волосы, — успокойся, слушай дальше. Так вот. Матушка моя наотрез отнеслась к супружеству: «Что?! — говорит, — Лёша, да никогда, я не позволю».
Я к ей и так и этак, дескать, люблю я Главдею, а та ведь ни в какую, царствие ей небесное и вечный спокой. Живём год, два, три — я смотреть ни на кого не могу. Тут и у старухи моей терпенье лопается — раз стоит перед зеркалом, напевает: «Обгорел, как сатана».
А потом, как бы промежду прочим:
— Леша! А сегодня, какой день?
— Суббота!
— Ну, ладно, веди завтра свою Главдею посмотреть. Может, и познакомимся.
Я-то хитрее матушки, что ждать завтра — побежал сразу, где бегом, где пёхом (после контузии ещё долго тяжеловат был). Обратно тоже, где бегом, где как, вместе с баушкой твоей. Матушка-то уж спать улеглась, гостей не ждала, а мы тут как тут.
— Вот она, мама.
Долго матушка смотрела на нас. Смотрела, смотрела, а потом и говорит:
— Что же ты, Лёша, мне говорил, что она тебя на восемь лет старше?
— Да, — подтверждает моя Главдея, — даже на восемь с половиной.
Платьишко на ей было голубенькое в горошек. Как мы тут расплакались все, кто о чём. Я всю войну второй раз прошёл, а после уж матушка не перечила счастью нашему, благословила нас, счастья пожелала, и в сорок восьмом году мы его и приобрели — это счастье.
— Ты молодчина, дед, — только и смогла сказать Полина. — А расскажи что-нибудь ещё. Про домик наш.
— Ты уж всё знаешь, да и к чему?
— Может, напишу когда.
— Врачи-то какие пошли, — дед решил сменить тему.
— А куда они пошли? — хитро поинтересовалась Полина, ей всё-таки хотелось о доме послушать, ведь и дом тоже всё слышал, но говорить не умел.
— Не знаю, пошли, да и всё, — дед засмеялся. — А ты правильно говоришь. Напиши, что знаешь. Про нас с тобой не забудь. А ты взамуж-то когда пойдёшь?
— Хоть сейчас.
— Н-е-е-е… правда…пора бы идти взамуж-от.
— Зачем?
— Охота на твою половину поглядеть.
— Полина — половина, — решила она поиграть созвучными словами, вспоминая о чём-то своём.
Она задумалась, глядя на осенний двор. Там Джим гонял мокрых куриц.
«А что потом, — подумала она, — и что это такое — «потом»? А потом и дома не будет, и деда не будет, а сейчас вот он — жив-здоров, говорит, смеётся, шутит».
— Внучка, ты с половиной-то не тяни, — с надеждой попросил дед.
— Да ладно те, деда.
— Взамуж всё-таки надо идти. Половину, что ли, так и не увижу? — спросил дед обречённо.
— Увидишь, и не только половину. Здоровье у тебя богатырское. Что со сносом?
У деда из рук выпало шило, он помрачнел и после короткой паузы, приподнявшись, ответил:
— Будут сносить. Участковый через день ходит.
— Вчера был?
— Нет.
— Значит, сегодня ждём гостя. Кто хоть такой? Я его знаю?
— Не… новенький ходит. Одёжа казённая, а кто такой, поди разбери. Старики его Сваей зовут.
Полина прыснула в кулачок:
— Вот это мило, ха-ха, как ты сказал? — она захлопала в ладоши.
— Да ты их не слушай, собирают всякую нечеуху, хуже баб: «Вон, — говорят, — Свая идёт». Мне он нравится — исправный человек, к тому же при службе. Он хороший парнишка. Боится, чтоб я кого не прописал перед сносом.
— Сносом — с носом, — пропела Полина, — со сносом с длинным носом. Ну, деда, с тобой не соскучишься.
— Да нет — скучно. Ты хоть почаще забегай. Скучно.
— Джим с тобой.
— Он-то да. Так ведь тоже тоскует.
Дед встал с кровати:
— Кажись, опять идёт, — сказал он, нахмурившись. — Джим его за версту чует.
Большая чёрная собака металась по двору, бросалась на ворота, царапала засов.
— Пойду, запущу, поди, тоже промок — осадки-то какие, — сказал дед и, накрываясь полой кожаного фартука, вышел на улицу.
III
Общество состоит из тех, кто даёт клички, и тех, кто носит их (клички) с достоинством и лёгкой грустью. Иногда человека и описывать не нужно — достаточно произнести его кличку. Не надо тратить время на описание его морщин, волос, походки. Бывает же такое. Всего-то четыре буквы В, А, С, Я и получается имя участкового — Вася, но если их хорошенько перемешать, как в лото, а потом доставать по одной, то получится уже то, что будет сущностью его навсегда, безжалостно определив не только его портрет, но и место в обществе. Скорее всего, так и было: Вася — Свая. Участковый — это сапоги, погоны, должность. Свая — это суть.
С большим трудом участковый протиснулся из сеней в избу. О чём тут говорить, если даже Полине приходилось нагибаться при входе — уж больно двери были низкие. Наверное, из-за своей неустроенности и несобранности участковый поторопился опустить себя на табуретку, которую дед Алексей поставил ему. Участковый всё ещё устраивался — какая-то скованность оставалась в нём, и сидел он тоже как-то своеобразно или, уместнее сказать, сваеобразно. Полина услышала, как заскрипели его сапоги, хотя, может быть, это была дверь, которой деда Лёша никогда не хлопал при гостях. Тоже тактика. На стол упала фурага и папка из чьей-то кожи, и то и другое изрядно посвежевшее от дождя.
— Здравия желаю! — зачем-то выкрикнула Полина.
Получилось глуповато, и она достала помаду, чтобы не так заметно было, что она покраснела. Участковый, от глаз которого не скроется ни одна деталь, кивнул головой.
— Итак, — сказал он, — Алексей?..
— Александрович, — помог ему деда Лёша.
— Правильно. Улица Советская…
— Так точно, — снова не вытерпел дед.
— Тоже годится. Батя, да ты садись, дела служебные, дела серьёзные, мелочей много. Садись, пока всё правильно говоришь.
Из папки, которую открыл участковый, пахнуло такой историей, что у Полины закружилась голова. Это был запах чужих судеб, чужих счастий и несчастий, чего-то ещё — всё вместе это составило такой букет запахов, что у Полины сами собой закрылись глаза. Ловким движением она отправила в рот таблетку, чтобы та навела порядок в голове.
— А это кто? — спросил участковый, поворачиваясь к деду всем туловищем, хотя Полина была от него на расстоянии вытянутой руки.
— Внучка! — ответил дед, — «А кто же ещё», — добавил уже про себя.
— А что, внучка, у тебя чечьверьг — нерабочий день? — спросил участковый и снова всем туловищем повернулся к ходикам, которые всего и показали-то ему полвторого.
— Командировка, — ответила Полина и как-то случайно повысила голос и сказала прямо ему в лицо.
Это получилось случайно, и она чуток сожалела, но извиняться не собиралась и как ни в чём не бывало добавила:
— День приезда — день отъезда, всё такое прочее.
Участковый перешёл на «вы»:
— А где работаете?
Полина ответила сухо, с неприсущим ей равнодушием, но дед всё исправил:
— Она у меня дорожником, смышлёная, умница.
— Так-так, батя, это-то я понимаю.
Он задал ещё несколько вопросов, получил на них ответы и, кажется, намеревался уходить, а дед в это время хлопотал у самовара.
— Чайку? — спросил он.
— Нет, Александрыч, я на службе. Побегу.
Полина подумала: «Вот бы посмотреть, как он бегает».
— Собак у тебя сильно злой, батя, — сказал участковый, прежде чем уйти. — Из такого собака рукавицы хорошие будут.
Тут он задумался, вопросительно посмотрел на Полину.
— Нет-нет. Я ничего не говорила. Видите, и не краснею.
И она ещё мазнула губы.
— А что вы думаете, барышня? На меня ведь кидалась такая собаченция. Давно уж дело было, как кинулась тогда! «Ну, — думаю, — Василий, дело твоё — табак».
Тут он резко спохватился
— Бежать надо. Дела.
Полина, убирая помаду, сказала:
— А на Кубе есть поговорка: «Здесь мы курим один табак». Так говорят, когда хотят сказать, что мы друзья.
Свая смущённо засмеялся:
— Мы не на Кубе, хотя смешно — «Десять куриц, один собак». Надо бы запомнить.
Деда Лёша стоял с выправкой старого солдата, готовый проводить гостя, потому что Джим мог вырваться из конуры. Он чувствовал что-то недоброе, и чутьё его не обмануло.
IV
По сносу дома всё затихло. Свая не появлялся, и дед даже успокоился. Ходики в уютном уголке отсчитали ещё несколько лет. Много чего произошло за это время. Немаловажной новостью было то, что Полина обрела свою половину. А привычкам своей романтической юности, которые всегда дают о себе знать, она, чуть что, грозила пальчиком. У деда по-прежнему бывала нечасто, один визит ей запомнился больше остальных. Это было после продолжительной разлуки. Обнялись, как всегда. Не забыть его небритой щеки и огонька в глазах.
— Сносят, — сказал дед обречённо.
— Свая был?
— Тсс!
— Ты в своём доме, садись, успокойся.
— Думал, хоть умереть здесь дадут, где родился.
— Э… Нет, деда! Дождись внуков. Нет, правнуков. Ты сейчас не шибко меня обнимай. Кто-то уже с нами, вот здесь.
Дед просиял:
— Я умирать передумал — уж больно правнуков люблю.
Сидя на низенькой табуретке у печки и шурудя выносливой кочергой, Полина сказала:
— Деда, я знаю, откуда у тебя этот огонёк в глазах.
— Опять сказки.
— Нет. Мифы. Хотя пусть будут сказки. Ты ведь кузнецом работал.
— Весь век с железом — сорок девять лет стажу с кувалдой.
— И с огнём?
— А куда без него.
— Вот-вот. А ты знаешь, кто этот огонь людям подарил?
— Никто не дарил. Огонь как дарить?
— Нет, деда, его Прометей подарил. Свернул в тростник и подарил.
— Что-то я такого не слыхал. Как ты говоришь, Про-ме-…
Дед давно привык к Полининым фантазиям и относился к ним с лёгкой иронией.
— Прометей. Это сродный брат Зевса.
— Тоже не знаю.
— Ну, короче, он Зевсу, как мне Юрка или тебе дядя Коля. Был такой Бог.
— Поля! — дед нахмурился. — Бог-то он один. И как тебя понять: «Был»?
— Конечно, конечно, деда, но это иностранный Бог.
— Нерусь, что ли? А… — и дед махнул рукой, — я-то думал…
— «Прометей» по-иностранному — это «предвидящий». Он видел то, что ещё не произошло.
Дед не мог сидеть без работы и слушать Полину нечеуху. Он лишь изредка, глядя из-под очков, поддакивал: «Ну-ну».
Полина продолжала:
— Он украл огонь.
— Воровать негоже, — дед поцокал языком, — какой же это Бог?
— Прометей знал, что Зевс его за это жестоко накажет, но не испугался. Зевс приковал его к скале на Кавказе.
— О, Кавказ знаю. Это у нас Эльбрус, Казбек. А Зевс-то тоже хорош! Ну и братец! А ещё кузнец. Полинка, правда, что ли? Или опять нечеуха. Да и как они без Бога?
— У них, деда, много Богов, — и Полина уже начала загибать пальцы, но дед отложил шитье, поправил фартук и сказал:
— Один должон быть.
И раз уж он встал, то посмотрел на икону и повторил:
— Один!
V
— Пошли, погуляем, — предложила Полина.
— Смеёшься?
— Нет. Серьёзно. Пошли, врачи советуют. Да ведь и ты нигде не бываешь, — Полина ещё не закончила, а дед уже после слова «врачи» сбросил с себя фартук и пошёл переодеваться.
— Джима возьмём?
— Пусть дома сидит. Может, я тебя в кино приглашу. «Победа» ещё работает? — спросила Полина.
— Кино — разве прогулка? — возразил дед. — Да и нет давно в «Победе» никакого кина.
— Тогда в кафешку?
— Неловко мне — одёжа старенькая.
— А ты надень новенькую. Долго ей в сундуках пылиться?
Деда было не узнать: новая фурага с блестящим околышем, костюм, и, конечно, огонёк в глазах. Они шли по улицам своих детств. Юность и старость под ручку. Посмотришь на эту пару — душа радуется. Старичок у соседнего дома, опирающийся всем туловищем на толстую неструганную палку, смотрел с таким видом, будто говорил: «Знай наших!».
— Доброго здоровьица, — сказал он.
— Здравствуйте, молодой человек, — ответила Полина.
— Смешная она у тебя, Лёша, — оживился старичок, оттолкнувшись от палки. — Куда это вы вдвоём направились?
— Втроём, — поправила его Полина, оставив недоумевать счастливого старца.
Тихая улочка вела их, низкие домики поглядывали оконцами, в которых красовалась герань. На одном окне Полина увидела кактус.
— Деда, смотри — кактус! Хочешь, я тебе подарю кактус? У тебя цветов мало.
— Да это разве цветок? Ёжик какой-то.
— Зато его поливать не надо, и на тебя он похож, когда не бреешься. Не обиделся?
— Мне воды не жалко, — хмыкнул дед. — Поливать, колонка-то у мельницы — рядом. Вот и до церквы дошли.
Дед снял фурагу, помолился на купол и предложил зайти.
— Нет. Не хочу, пошли дальше, я расскажу тебе, как ты меня крестил в этой церкви.
— Ты же грудная была.
— А я всё помню. Хочешь? Так вот: в доме уже всё готово, всё сверкает. Раннее утро, начало осени, мне ещё и годика нет. Ты уже давно сбегал в церковь, договорился с батюшкой, чтоб вода в купельке была не холодной, по дороге ты подавал всем нищим — у тебя тогда был полный карман мелочи. Мама, папа и я уже ждём тебя в твоём доме. Ты берёшь меня и несёшь. Ну, дальше неинтересно — я кричала у попа на руках, как ты рассказывал, «лихоматно», но уже с крестиком на шее. Ты — мой крёстный папа.
— Всё так и было. До реки пошли?
— Пошли.
И они шли дальше и дальше по улицам воспоминаний до реки, у которой тоже была своя жизнь.
VI
Был у маленькой Поли друг — тополь. Огромное дерево во дворе. Крона — на полнеба. Он провожал её в школу, встречал из школы, каким-то образом через портфель видел оценки в её дневнике. Были тройки — стоял печален, суров, молчалив. А когда в дневнике красовалась выведенная красными чернилами пятёрка с нажимом в нужном месте, тополь веселился, танцевал и готов был взлететь. И к ней тянул свои жилистые руки. В одной его руке были качели. Первый раз Поля залезла на тополь из любопытства. Хотелось увидеть побольше, и страх и любопытство боролись в ней — страх был побеждён. Досталось, конечно, ей за это, но ощущения остались. Те ощущения, которые были там, и те картины, которые она тогда увидела — тайны дерева! Полина чувствовала, что в его волокнах живут те же чувства, что и в ней. Дерево показало ей, что далеко за воротами, за её школой есть ещё дома, улицы, и там другая жизнь. Она увидела тогда дворы окрестных домов, которые с земли не увидишь. А вот и Володька сосед. На велосипеде. Куда это он едет? Меня вот не пускают так далеко.
Любопытство, перемешанное со страхом, толкало её всё выше и выше. Ей раз и навсегда запретили залазить на тополь, но непонятная сила снова толкала её вверх — любоваться залитыми солнцем дворами. Полину и в угол ставили, и стегали — ничего не действовало. Только когда дядя Коля подошёл к дереву с топором, она зарыдала и пообещала больше никогда на него не лазить и обещание сдержала. Подходила иногда обнять тополь и, запрокинув голову, смотреть сквозь его кудри в это синее, бескрайнее небо. Тополь был и ярко зелёным, и малахитовым, но Полине он запомнился рыжим, как той осенью. Сколько секретов открыло ей это дерево, своими листочками шепча сокровенные тайны. Тополь, может, единственный раз-то и был рыжим, но ей он таким и запомнился.
VII
Чем ещё примечательна эта маленькая улочка? Тихая-тихая, а два раза в год она бурлила и вытекала из своих берегов. Наряднее её не было во всём городе. Ну, конечно, это — Первое мая и 7 ноября. По этой улице демонстранты возвращались.
Один из таких Первомаев хорошо запомнился Полине. Вот они с дедом стоят у ворот дома, демонстранты идут не колоннами, как перед трибунами, а как попало. Песни кричат, лозунгами машут. Солнечный день. Люди несут кто шары, кто ветки тополя, украшенные бумажными цветами, кто портреты Ленина и других бородатых дяденек, кто знамёна красные. Музыка, гвалт, хохот, веселье. Подгулявший мужичок со здоровенным плакатом «Май» похож на муравья — он настойчив, упрям, не выпустит из рук плаката. Он горд, что ему доверила страна, даже весь мир. А «Мир» — это уже другой плакат, и несёт его тоже с гордостью другой дяденька. «Мир» и покачивается сильнее, но тоже крепко держится за древко и делает свою работу что надо, и каждый шаг соизмеряет с сопротивлением огромного плаката и порывами ветра.
— Деда, деда, «Май» идёт! — кричит Полина на всю улицу.
— Да, весёлый человек. Он хороший.
— Деда, а дальше, вон там, смотри, «Мир» идёт.
— Да-да, — с тревогой в голосе говорит дед, прищуриваясь от солнышка, — «Труда» что-то не видно.
— Что ты сказал? — Полина дёргает его за рукав. — Ничего не слышно — шумно.
— Где-то «Труд» потерялся, — шепнул он ей на ушко, наклонившись.
Опять толпы, песни, пляски на ходу, портреты, знамёна. И… всё.
— Видно, не дождаться, пошли домой, — снова наклонившись, говорит дед.
— Постоим ещё.
— Всё уж кончилось, пошли. Дома пельмешки в чугунке.
Деду за стол скорее хочется, а Полине побольше увидеть надо.
— Пошли, пошли.
Полина усиленно дёргает его за руку и кричит что есть силы:
— Деда! «Труд» несут, смотри! — и она показывает на конец опустевшей улицы.
Но что с «Трудом»? — он почему-то двигается с трудом. Его с двух сторон поддерживают, чтобы он не упал, а сам он только ногами перебирает. Он, кажется, поёт, но так тихо, что ни слов, ни мелодии Полина не узнаёт. Поодаль и транспарант движется.
— Что с «Трудом», деда?
— Устал «Труд», может, от солнца разомлел. День-то, глянь, какой.
— «Труды» всегда быстро устают, — сделала Полина вывод.
Они заходят во двор. Там тоже всё празднично. Деревья побелены от земли до самых верхушек. А дядя Коля с видом живописца лупит мочальной кистью по веткам. Отойдёт, прищурится и снова за дело.
VIII
Вскоре всем семьям дали квартиры, и когда все переехали, опустевший дом стоял несколько дней в ожидании сноса. Джима взяли соседи, у которых со сносом ещё не всё было решено, но он постоянно сбегал в свой двор. Полина была в командировке. Джим прибегал к своей конуре — не мог привыкнуть к чужому двору.
И вот некогда уютный дворик на перекрёстке улиц в одночасье превратился в груды мусора, открыв свои таинства любому прохожему, — всё сокровенное выставлено напоказ. Это судьба всех снесённых домов. Нет уже и тех крепких ворот. Заходи любой, делай что хочешь. Кое-кто из соседей разгуливает по бывшему двору. Любопытства ради или с какой другой целью. Старичок орудует в небольшой кучке своей бессменной палкой. На шее у него висят две медные ручки, скрученные куском провода с роликами. Полина узнала эти дверные ручки — сколько раз она дотрагивалась до них. Увидев Полину, старичок перестал орудовать палкой и занял излюбленную позу, опершись на палку всем телом.
— Доброго здоровьица, — сказал он.
— Ах, да, здравствуйте, извините. Здесь ничего не узнать. Как всё быстро произошло.
Они одновременно посмотрели на ручки, которые висели на старичке наподобие колье.
— Подарите их мне, — попросила Полина.
— Они и есть ваши. Какие подарки, — ответил старик, наклоняясь, чтобы Полине было удобно снять их с его шеи.
— Это ваша память, — добавил он. — А как дедушка на новом месте?
— Привыкает потихоньку к квартире, сегодня побаливает.
Полина пошла дальше. Конура Джима была перевёрнута — тоже
снесли. Она позвала:
— Джим, Джим.
— Убёг он. Слава те Господи, убёг. Он от суседей сбежал, когда услышал хруст да треск.
Старик огляделся по сторонам:
— Свая тут бегала, тьфу ты, бегал. С пистолетиком. Я думал, игрушешный — махонький больно. Нет. Взаправдашний — стрелил два раз, но Джим-то убёг, убёг. Туды убёг, — старик кивнул в сторону Политпросвета.
— Давно?
— Позавчера. Нет. Третьего дня убёг.
— Спасибо. Вас хоть как звать-то?
— Дедушкой, — ответил старик, чтобы не беспокоить свою память.
Два подростка среди груд брёвен и досок дубасили друг друга, как
настоящие боксёры:
— Это моя отвёртка, — кричал один.
— Ты у меня получишь, — более убедительно отвечал другой.
Ни тот, ни другой ещё не знали, как в будущей жизни пригодится им эта борьба за дедову отвёртку.
IX
В это время большая чёрная собака перебежала улицу Ленина на зелёный сигнал светофора. Она не вписывалась в городской пейзаж, то и дело останавливалась, принюхивалась — втягивала воздух города всей грудью, стремясь из многообразия запахов выхватить хоть что-то знакомое, но нет… В уютном дворе школы она поиграла с третьеклашками, но всё испортил бородатый дворник с метлой, сильно пахнущей лесом, — он бежал, размахивая душистым пропеллером, а связываться с ним не было никакого интереса. Покрутившись у мусорных баков, собака так ударила хвостом по одному из них, что крысы в нём умолкли и затаились. Собака бежала дальше, то и дело останавливаясь, вглядываясь в лица спешащих прохожих, принюхиваясь к убегающим от неё дорожкам. Вдруг она учуяла такой запах, который всё переменил.
Зоопарк в то лето стоял на месте Выставочного зала на улице Севастопольской. Это был московский бродячий зоопарк. Коктейль его запахов так приободрил скитальца, что он пулей влетел туда мимо удивлённого контролёра в блестящем галстуке, затормозил в самом центре и оказался в окружении невиданных доселе собак, кошек и существ, сильно напоминающих людей.
— Мама, смотри — собака сбежала, — сказал малыш, проходящий мимо и тычащий эскимошку под нос Джиму.
— Она не сбежала. Она ничья, — сказала красивая тётя. — Кушай мороженку и крепче держи мою ручку.
— А почему она не в клетке? — спросил любознательный малыш.
— Смотри лучше туда, — и тётя грациозно махнула свободной ручкой на клетку, в которой огромный медведь играл на прутьях этой клети, как на лире.
— Ма… а он писает.
Тётя засмеялась, и они пошли дальше. Откуда-то издалека раздался истошный крик:
— Сюда, сюда! Гадов кормят.
Люди побежали на крик, а тётя сказала своему спутнику:
— Пошли и мы посмотрим, как змейки кушают.
— А что кушают змейки? — спросил недогадливый мальчуган, проглатывая мороженое.
— Увидишь сам. Побежали, и не шаркай ножками.
«Эх, лучше бы он не видел, — подумал чёрный пёс, — что змейки кушают», а сам остановился у клетки с надписью «Волк», где увидел красивую серую собаку, которая металась из угла в угол.
Изнурённая волчица отталкивалась передними лапами от одной стенки, разворачивая своё тело, и шла к противоположной стенке. Заметив чёрного пса, волчица остановилась. Они долго смотрели друг на друга, и никто не знает, о чём они говорили, только после этого разговора чёрный пёс вылетел из зоопарка пулей мимо того же изумлённого контролёра.
Чёрный пёс долго бежал, уже не обращая внимания на светофоры, визг тормозов, ругань пешеходов и водителей. Куда он бежал? Кто знает, только его видели грибники из деревни Леваши — там он попил воды из реки Цинги, а после сделался чёрной точкой в поле пшеницы, а там и вовсе скрылся из виду.
X
По зодиаку Полина — Скорпион. Скорпионы — дети поздней осени. Кто-то верит в эти гороскопы, кто-то — нет, но день рождения — это всегда праздник. Она поцеловала фото деда Лёши, подмигнула ему и вышла на улицу. В этот день ей хотелось погулять по местам своего детства. Октябрь был холодный — дожди, дожди, ветра, ветра. Ветер сейчас уж не слушался Полину, как раньше.
Она взяла с пианино старую фотографию, поднесла к губам и сказала:
— Опять небритый.
Дед только улыбался с фотографии. Когда она вышла на улицу, к дождю подключились град со снегом, и уж эта троица своеобразно украсила город. Прохожие походили на десантников — они проплывали на зонтах, как на парашютах.
«Надо ловить машину», — подумала она. И тут… перед ней гостеприимно распахивается совершенно чёрная дверь совершенно белого «Москвича».
— Милости просим, — донеслось из «Москвича».
О, как там было уютно и тепло!
— Благодарю вас, — ответила Полина, устраиваясь в видавшее виды кресло.
Это раньше были таксисты, а сейчас извозом занимаются все, кому не лень. Падают в свои машины и носятся по городу в ожидании увидеть на обочине одинокую фигурку с жестом регулировщика. Попадётся такой балагур, и вы за двадцать минут узнаете о погоде, о здоровье его двоюродного племянника, о работе светофоров и регулировщиков, о медицине, о курсе доллара, марки, рубля. И уж, конечно (а это особенно неприятно Полине), о дорогах в городе и о дорожниках, то есть о ней. Полина симпатично смотрелась в кресле двадцатидвухлетнего «Москвича», который немало повидал на своём веку.
— А бензин так просто пьёт, — продолжал водитель, не обращая внимания на то, что его никто не слушает.
Запас всевозможных прибауток был у него не ограничен — он говорил о трудностях шофёрской жизни, о ценах на запчасти и всё в этом духе.
— Ну, это, конечно, какой клиент попадёт, — разобрала Полина обрывки последней фразы, — кого уж только ни приходилось возить, — вздохнул он.
Полина решила не принимать это на свой счёт, достала из сумочки зеркальце и поправила причёску.
— В такую непогодь — и на свидание, — вкрадчиво проговорил водитель.
— Я замужем, — ответила Полина.
«Москвич» взревел, а его хозяин небескорыстно поинтересовался:
— За скорость плотим?
Полина ответила молчанием.
— Куда поедем?
Он знал город, как свои пять пальцев, но был обезоружен Полининым ответом:
— Поехали в старый город.
Бывалый «Сусанин» попал в затруднительную ситуацию и, не найдя ничего более остроумного, растерянно спросил:
— А это где? А?
— А это там, — и Полина весело показала вперёд, — прямо. Вперёд!
Растерянность водителя скоро улетучилась, он даже попытался флиртовать с пассажиркой и скоро стал совсем невыносим.
— Приёмник работает? — спросила Полина.
Водитель счёл этот вопрос обидным, и голос выдал его.
— За музыку плотим? — весело спросил водитель, очень уж внимательно разглядывая Полину.
— Смотрите лучше на дорогу и… поехали бесплотно, — вырвалось у Полины, и уже спокойнее добавила: — Направо за площадью.
— Понял.
С полминуты езды без диалогов, и Полина попросила:
— Остановите здесь. Большое спасибо.
Она достала из кошелька бумажку и положила в руку, которая выглядела, как завалившийся знак вопроса.
— О, это вам спасибо. Сдача? — задал он риторический вопрос.
— Не надо.
Полина хотела сказать «на чай», но, вспомнив дедовское «чайку», задумалась. Держась за чёрную дверку «Москвича», она пристально смотрела в лицо водителя. Только сейчас она и разглядела его. Тому стало не по себе — его давно так никто не изучал.
— Что-то ещё? — спросил он, ожидая услышать комплимент.
— Нет, нет. Постойте. А вы не сын Сваи?
— Что-о-о-о? — взревел тот.
— Нет, правда, чрезвычайно похожи. Отчество у вас Васильевич? Ведь так?
В воздухе ещё звучало это продолжительное «о-о-о» из предыдущей строки, а «Москвич» уже представил себя скакуном на скачках — весь напружинился, присел на задние колёса и так рванул с места, что чёрная как ночь дверка чуть было не осталась в руках Полины.
— Извините, если что не так, — растерянно сказала Полина уходящему «Москвичу», который, кажется, пытался вспомнить, где у него тормоза.
Ветер так и не утих. Людей не видно — зонты, зонты. От мусорных баков метнулась чёрная тень. Подойдя ближе, Полина увидела, что это были две фигуры, по пояс погрузившиеся в бак. Баки ей уже не напоминали колокола. Она достала платок и промокнула слёзы.
— Ну и день дождения, — сказала она сама себе.
— Так, где-то здесь, — она остановилась у гостиницы «Прометей» и мысленно представила всю картину: «Вот здесь — яблони, гаражи, сараи, вот там малинник, домик дяди Юры. Точно здесь. Мельница была здесь, водокачка — здесь. Всё правильно».
Она уже видит, как дед вытирает ей краем её платка перепачканные в малине губы, а она продолжает их облизывать.
Слёзы это были или снежинки, Полина не знала. Не знала, и сколько времени она простояла на этом углу, не утирая слёз.
— А вот здесь был рыжий тополь, — и, глядя на гостиницу, Полина примерно посчитала, где была та ветка, и воочию увидела и ствол, и себя, маленькую Полю, а на самом деле это была тётенька в окне гостиницы, поливающая орхидею на окне третьего этажа.
Тогда Полина резко, шагом настоящего дорожника, двинулась по улице в сторону дома. Нет рыжего тополя. Нет великана улицы.
— Домой, домой, — говорила она. — Согреться, укутаться в плед. Да, конечно, в тёплый плед, домой, домой.
И вдруг она встала как вкопанная. Сзади кто-то сказал: «Атмосфера пахнет грозой». Она обернулась — никого. Потрогала виски. Сердце сильно покалывало. Медленнее она пошла дальше.
«Осадки идут», — услышала она за спиной. Опять никого. Ни души. «Прометей» в своей каменной коже стоит и смотрит на Север. Спина его облеплена мокрым снегом. Ничего особенного.
— Что вы сказали? — спросила Полина неизвестно кого.
Сердце билось учащённо, а сырой воздух наводил переполох в рассудке.
— Что вы сказали? — спросила она ещё раз.
Ответа не последовало.
— Всё равно спасибо.
«Прометей», опирающийся левой ступнёй на призрак двухэтажного особняка, пристально смотрел на заснеженный купол Всесвятской церкви и делал вид, что ничего не происходит.