Виталий Огородников
СЧАСТЛИВЫЙ БИЛЕТ
ПЕСНЯ ОАЗИСА
Чем шустрее я крутил педали, тем всё неотвратимее на меня надвигалась Бухара. Вот уже силуэт минарета Калан дрожит в каплях пота, стекающих со лба. Не первый раз еду я этой дорогой и знаю — это только кажется, будто Калан рядом, а на деле до него ещё крутить и крутить педали.
На автодороге Каракуль — Бухара велосипедисты-дальнобойщики не редкость. Многих притягивает жемчужина Востока. Я встречал тут и немцев, и французов, а сегодня — двух швейцарцев. Они, обогнав меня, притормозили. Юноша и девушка, оба улыбчивые, радушные. У путешественников-велосипедистов существует негласное правило: останавливаться, встречаясь с себе подобными. Общение в дороге — важная составляющая наших скитаний. Побеседовали мы на ломаном английском.
Я в этих краях по работе, поэтому одет не по-спортивному: рубаха, шаровары, зауженные бельевыми прищепками, на ногах вообще пляжные сланцы. Скажу честно, обувь неудобная для педалей, но зато почти не отличаешься от местных велосипедистов. А их здесь больше, чем мне доводилось видеть в других местах нашей планеты.
Швейцарцы меня и приняли за местного. Я разубедил их, рассказав, что велосипед не мой, что работаю здесь, что геодезист. Как только парень узнал, что я геодезист, он запрыгал от радости и, хлопая в ладоши, закричал:
— Я — лайка, я — лайка! Я — лайка!
Я не мог ничего понять, вроде не похож. Смотрел то на него, то на девушку, но после недолгих объяснений, в которых нам помогли мои верные друзья — карандаш с блокнотом, я понял, что парень работает на заводе, где производят тахеометры «Leika».
— Я — лайка! — не успокаивался парень.
Девушка смеялась и кивала, подтверждая достоверность восторженных признаний своего спутника. Меня тоже распирало веселье, ведь я работаю на великолепнейшем швейцарском оборудовании.
Парень так искренне радовался, что тахеометр, который он сделал у себя в Швейцарии, сейчас здесь, у меня, на трассе газопровода.
После короткой паузы, как только он это уяснил, он продолжил свои прыжки с возгласами:
— Я — лайка, я — лайка!
Я едва удерживал себя, чтобы не закричать: «Я тоже, я тоже, я тоже!».
Девушка протянула мне бутылку с водой, я поблагодарил её, глотнул чудодейственного напитка, смахнув рукавом застиранной рубахи с лица капли пота. Ребята предложили мне ехать вместе, но я отказался, сославшись на минорные скоростные характеристики моего поскрипывающего «Урала».
Откуда у командировочного велосипед? И правда, «Урал» я арендую у Сафо, и что примечательно, это не поэтесса с острова Лесбос, а наш газорезчик — добрейшей души человек. Вместе работаем на строительстве газопровода.
Здешние имена, как загадки. Вот взять Сафо. Я привык, что это имя женское, а здесь это мужчина с комплекцией Геракла. Имя Анна с ударением на последнем слоге — это тоже мужское имя. Если вы встретите мужчину с именем Анна, не спрашивайте его, в какой день недели он родился. Это точно пятница. Если вашего нового знакомого звать Чары, то он четвёртый сын в семье, если это Гельды Мурад, то значит, первый, кто зашёл в дом новорождённого, был Мурад, и так далее. Об этом можно много говорить.
На прощание я пожелал молодым людям приятного путешествия и загадал:
— Увидимся в Бухаре, ребята!
— Я — лайка, — снова крикнул парень, запрыгивая в седло велосипеда.
Бухара! Было время, когда этим именем называли всю Среднюю Азию. Здесь творили великие поэты Востока: Рудаки, Дакики, Фирдоуси, Омар Хайям… Бухарский оазис был центром торговли Китая со Средней Азией. Торговали шёлком, парчой, коврами, золотыми и серебряными украшениями, керамикой. Также здесь был и денежный рынок, и знаменитые меняльные лавки.
Странная особенность любых денег, будь то рубли, доллары, динары, манаты или сумы, в том, что они постоянно кончаются. Первым делом меня потянуло к лавкам менял. Здесь вас радушно встречают менялы с хитрыми улыбками своих пращуров. Словно те хоть и ушли, но улыбки свои оставили потомкам. Через «натруженные» руки этих лавочников каждый день протекают ручейки и реки всяческой валюты. Менялы от своих пращуров унаследовали не только улыбки, но и остроту взгляда, которую не в силах затуманить и полуденное солнце. Они видят насквозь вас, а уж ваши карманы тем более. Безошибочно вычисляют они клиентов и предлагают обменять любые деньги «выгодно и сердито», правда, не говорят, для кого выгодно.
— Рубчик? Доллар? — спрашивают меня, пока я прогуливаюсь вдоль менял.
Курс у всех один, а то, что я хожу и приглядываюсь, так это для порядка. Законы рынка мне хорошо известны — рынок не любит резких движений и стремительных решений.
— Рубчик? Доллар? — плавают наводящие вопросы и передаются из уст в уста.
Как продолжительное, неугомонное эхо, звучат эти слова.
Скоро я всё же решаюсь и протягиваю меняле пару тысячных ассигнаций. Взамен получаю пачку, для которой карманов ещё ни в одном ателье не придумали — эта пачка в подсумок велосипеда кое-как помещается. По словам местных, на покупку машины таких денег надо около мешка.
Базар шумит, базар гудит, кипит, а я пока поделюсь впечатлениями от увиденного и услышанного. Большинство велосипедов (не велосипедистов), снующих по дорогам Бухары, старые-престарые, латаные-перелатанные, вареные-переваренные, крашеные-перекрашенные. Многие ещё и постарше велосипеда, на котором я приехал.
Бухарские улицы узнают своих ездоков не только по уникальному облику их железных лошадок, но и по скрипу, скрежету и плачу, присущему только этому велосипеду. В основном это тоже «Уралы», выпущенные ещё в советские времена, попадаются иногда самые первые образцы, что были со слабеньким ободом. Отличительная черта этих железных трудяг в том, что они используются здесь на все триста, а то и поболее процентов прочности.
Вы редко увидите здесь велосипедиста, который просто так катается, сам по себе. А если и встретите, то, скорее всего, это буду я на велосипеде Сафо. Здешний велосипед обвешан всем, чем только можно. Мне приходилось встречать здесь наездников и наездниц, которым не отказали бы в любом цирке.
Да вот хотя бы: навстречу едет велосипед. На руле у него висят два ведра: в одном помидоры, в другом сливы. На заднем багажнике, небрежно забрызганном каплями сварки и подкрашенном малиновой эмалью, громадный ящик с лепёшками, а на раме мостится улыбчивый паренёк в тюбетейке и с совсем малюсеньким рюкзачком. Мы поздоровались и едем дальше, каждый по своим делам.
Или вот: на руле слева и справа по корзине, на багажнике дородная женщина, в руках у неё эмалированный таз с рыбой, а за спиной всё тот же рюкзачок.
И ведь выдерживают велосипедики. Вот делали! Для них и знака качества не жалко.
Что могу сказать о манере езды? Не все, конечно, но ездят небрежно. Многие велики не оборудованы зеркалами заднего вида, зато, как правило, торовато украшены цветной проволокой, всякими стекляшками и блестяшками, только затрудняющими движение. Я несколько раз беседовал с владельцами таких изощрённо украшенных транспортных средств, но обычно такие беседы разбивались об одно слово, с которым уже спорить не хочется: «Красиво».
А вот едет старичок и, поворачивая, даже не обернётся, небрежно поморщится на хор клаксонов и брань водителей. Он может ехать как по правой, так и по левой стороне дороги, а если ему так удобно, то и посредине. Как тут не вспомнишь о Насреддине Афанди?
Я тоже загружаю багажник, чтобы не слишком выделяться из этой велогвардии. На великах перевозится всё: стулья, столы, этажерки, трубы, доски, кирпичи.
На рынке я встретил швейцарцев, они обрадовались. Мы обнялись, как старые знакомые.
— Я — Лейка, — сказал парень, а я ведь даже имя его забыл — только Лейку и запомнил.
Бухара — древний, священный город. Базар! Говорят, что старая часть города мало изменилась со времён Шёлкового пути. Бережно относятся к нему горожане. Где раньше продавали головные уборы, там и сегодня можно купить шляпу, папаху, тельпек, военные головные уборы с кокардами чуть ли не всех армий мира. Можно и просто сфотографироваться в них, не покупая. Продавец предложил мне сфотаться, но к чему? Войны-то нет, и слава Богу. Там, где керамикой торговали, и сегодня её — сколько глаз видит. И всё небесной расцветки, словно небо на коврах лежит, и торговец тут же, как на небе, восседает, скрестив ноги. Шедевры создаются на месте, что время терять — продавец сам и мастеровой, кто чеканит, кто рисует.
Мне скоро домой, и я хотел купить очередной подарок на память о Средней Азии. Прогуливаясь по Бухаре, слышишь английскую, французскую, немецкую речь. Узбекскую, само собой.
«Заходи, брат», — распространённое приглашение на базаре. Аллея художников начинается напротив дерева, которое стоит здесь с 1477 года. Я пообщался со знакомыми художниками, покрутил в руках книги и дальше отправился. Мне больше всего нравится здесь бывать в музыкальных рядах. Они располагаются под большим куполом, где и тенёк, и акустика особая. Звучит национальная музыка. Я иду на звуки гиджака. Джасур приветствует меня, прервав игру, и подаёт руку, повесив смычок из прутика абрикосового дерева на колки инструмента.
— Салам! Заходи, брат, — говорит он.
Я стою рядом пару минут, Джасур играет проникновенно, с душой, и музыка под куполом звучит волшебно. У меня здесь много знакомых музыкантов.
Закончив играть, Джасур спрашивает:
— Как тебе инструмент?
— Нравится, молодец. Ты просто чародей.
— Бери, недорого отдам, — он протягивает мне местную скрипку.
— Может, возьму, только похожу посмотрю ещё, а Мирфайз здесь? — спрашиваю я.
Джасур кивает утвердительно, и я иду к лавке Мирфайза. Его мастерская славится на всю Бухару. Я часто прихожу послушать, как они с женой играют. Есть у них и чайная комната, где гостя угощают самым вкусным чаем в Бухаре. Я подхожу к Мирфайзу.
Мы приветствуем друг друга по-узбекски, я раскланиваюсь с его женой, которую Мирфайз отправляет в чайную. Я уже покупал у Мирфайза дутар, и потому ко мне здесь особый подход. Мастерская! Отсюда разлетаются по всему свету музыкальные шедевры — вестники Бухары.
— Мирфайз, я на днях домой уезжаю. Смотрю, что бы взять в этот раз на память о Бухаре, — говорю я, разглядывая его инструменты.
Мирфайз берёт в руки дойру.
— Лучше её тут ничего нет, — уж очень категорично заявляет он.
Дойра — это разновидность бубна, снабжённая металлическими колечками по периметру. Мирфайз оживляет инструмент, виртуозно барабаня, где пальцами, где ладонями, при этом потрясывая дойру, чтобы и колечки пели свою песню. Мой взгляд переключается на струнные, а он заслоняет их от меня дойрой. Солнце просвечивает мембрану инструмента, и мне приходится прищуриться.
— Только это! — решительно говорит Мирфайз и продолжает играть.
Почему он так категоричен, я понять не могу. Он приглашает меня в чайную, где уже на столе стоит пиала с ароматным чаем, и предлагает мне сесть, сам же с женой начинает наигрывать узбекские мелодии. Жена играет на танбуре, Мирфайз — на дойре.
Танбур — это струнный музыкальный инструмент, напоминающий мандолину. Всё-таки чудо эта сестрица бубна — дойра. Корпус её делают из виноградной лозы, мембрана из кожи барана, колечки из простой проволоки. Пока я пью чай, музыка не умолкает. Мирфайз только изредка выглядывает на свои витрины, где громоздятся неи, зурны, дутары, танбуры и огромные карнаи.
Когда они закончили играть, Мирфайз протянул мне дойру и сказал:
— Только дойру. Если её возьмёшь, у тебя Той будет.
«Той, той, — начал вспоминать я, — это же свадьба!»
— Так у меня уже была свадьба, Мирфайз, — ответил я.
— Бери, бери, — он уже вложил дойру в мои руки, — ещё будет у тебя свадьба.
Перспектива многожёнца, хоть я и в Средней Азии, не очень-то меня обрадовала, но Мирфайз успокоил:
— Да не бойся ты, не обязательно у тебя. В твоей семье будет свадьба: у детей, у внуков — это проверено. Бери, не раздумывай.
Он окликнул свою жену, и та, выглянув, подтвердила кивком головы сказанное мужем, да, мол, проверено. Мне показалось, что она свою свадьбу вспомнила.
— Ладно, — согласился я, расплачиваясь, — с тебя автограф.
Мирфайз взял дойру и перед тем, как подписать, начал внимательно изучать инструмент, словно впервые его увидел.
Крутил, крутил, колечки на прочность пробовал, мембране щелбаны раздаривал, всю до мелочей обследовал и говорит:
— Вот здесь шёрстка осталась на коже, я могу убрать, если хочешь.
— Мирфайз, так она мне больше нравится, — ответил я.
— Дело хозяйское.
Мирфайз расписался на внутренней стороне инструмента и вручил его мне со словами:
— Так и знай — у тебя свадьба будет. Карнай уж я не предлагаю, а то смотри.
Карнай — это огромный духовой инструмент. Его длина около трёх метров, и он тоже звучит на всех здешних свадьбах.
Вернувшись, я отдал велосипед Сафо. На рынке я купил звонок и фонарик, которых не было на велосипеде, и это было своеобразной арендной платой. Сафо долго отказывался и несколько раз принимался снимать мои подарки, но мне хотелось отблагодарить человека с поэтическим именем. Удалось подарить только звонок. А мне надо было ещё собраться, завтра ведь домой еду.
Я уже прошёл регистрацию на свой рейс и гулял по аэропорту.
На весь аэропорт прозвучал сердитый голос:
— Владельца чёрной сумки просьба подойти к службе охраны.
«Это же меня», — думаю. Подхожу. Меня ждёт милиционер в белой
отглаженной, накрахмаленной рубахе. Свежестью отливает каждая складка.
— Ваша сумка? — спросил меня милиционер.
— Да.
— Открывайте.
С неохотой я начал отдирать липучки, ведь так хорошо была запакована сумка.
— Вы знаете, что предметы культуры нельзя из страны вывозить? У вас же там дойра.
Я распаковал сумку. Милиционер достал дойру и хотел её кому-то передать, оглядывая зал аэропорта.
— Так мне эту дойру Мирфайз подарил, — объяснил я.
Милиционер перевёл взгляд на меня.
— Вы что, и Мирфайза знаете?!
— Конечно, вот его подпись, — я перевернул дойру и показал искусно закрученный вензель мастера.
Милиционер смутился, аккуратно положил дойру в сумку и, подозвав помощников, скомандовал, чтобы мой багаж упаковали, как следует, и были с ним аккуратнее. Конечно же, он пожелал мне счастливого пути.
Мне тоже хотелось сказать ему что-то приятное, и, вспомнив Мирфайза, я сказал:
— У меня Той будет!
Милиционер не возражал.
Виталий Огородников
СЧАСТЛИВЫЙ БИЛЕТ
ПЕСНЯ ОАЗИСА
Чем шустрее я крутил педали, тем всё неотвратимее на меня надвигалась Бухара. Вот уже силуэт минарета Калан дрожит в каплях пота, стекающих со лба. Не первый раз еду я этой дорогой и знаю — это только кажется, будто Калан рядом, а на деле до него ещё крутить и крутить педали.
На автодороге Каракуль — Бухара велосипедисты-дальнобойщики не редкость. Многих притягивает жемчужина Востока. Я встречал тут и немцев, и французов, а сегодня — двух швейцарцев. Они, обогнав меня, притормозили. Юноша и девушка, оба улыбчивые, радушные. У путешественников-велосипедистов существует негласное правило: останавливаться, встречаясь с себе подобными. Общение в дороге — важная составляющая наших скитаний. Побеседовали мы на ломаном английском.
Я в этих краях по работе, поэтому одет не по-спортивному: рубаха, шаровары, зауженные бельевыми прищепками, на ногах вообще пляжные сланцы. Скажу честно, обувь неудобная для педалей, но зато почти не отличаешься от местных велосипедистов. А их здесь больше, чем мне доводилось видеть в других местах нашей планеты.
Швейцарцы меня и приняли за местного. Я разубедил их, рассказав, что велосипед не мой, что работаю здесь, что геодезист. Как только парень узнал, что я геодезист, он запрыгал от радости и, хлопая в ладоши, закричал:
— Я — лайка, я — лайка! Я — лайка!
Я не мог ничего понять, вроде не похож. Смотрел то на него, то на девушку, но после недолгих объяснений, в которых нам помогли мои верные друзья — карандаш с блокнотом, я понял, что парень работает на заводе, где производят тахеометры «Leika».
— Я — лайка! — не успокаивался парень.
Девушка смеялась и кивала, подтверждая достоверность восторженных признаний своего спутника. Меня тоже распирало веселье, ведь я работаю на великолепнейшем швейцарском оборудовании.
Парень так искренне радовался, что тахеометр, который он сделал у себя в Швейцарии, сейчас здесь, у меня, на трассе газопровода.
После короткой паузы, как только он это уяснил, он продолжил свои прыжки с возгласами:
— Я — лайка, я — лайка!
Я едва удерживал себя, чтобы не закричать: «Я тоже, я тоже, я тоже!».
Девушка протянула мне бутылку с водой, я поблагодарил её, глотнул чудодейственного напитка, смахнув рукавом застиранной рубахи с лица капли пота. Ребята предложили мне ехать вместе, но я отказался, сославшись на минорные скоростные характеристики моего поскрипывающего «Урала».
Откуда у командировочного велосипед? И правда, «Урал» я арендую у Сафо, и что примечательно, это не поэтесса с острова Лесбос, а наш газорезчик — добрейшей души человек. Вместе работаем на строительстве газопровода.
Здешние имена, как загадки. Вот взять Сафо. Я привык, что это имя женское, а здесь это мужчина с комплекцией Геракла. Имя Анна с ударением на последнем слоге — это тоже мужское имя. Если вы встретите мужчину с именем Анна, не спрашивайте его, в какой день недели он родился. Это точно пятница. Если вашего нового знакомого звать Чары, то он четвёртый сын в семье, если это Гельды Мурад, то значит, первый, кто зашёл в дом новорождённого, был Мурад, и так далее. Об этом можно много говорить.
На прощание я пожелал молодым людям приятного путешествия и загадал:
— Увидимся в Бухаре, ребята!
— Я — лайка, — снова крикнул парень, запрыгивая в седло велосипеда.
Бухара! Было время, когда этим именем называли всю Среднюю Азию. Здесь творили великие поэты Востока: Рудаки, Дакики, Фирдоуси, Омар Хайям… Бухарский оазис был центром торговли Китая со Средней Азией. Торговали шёлком, парчой, коврами, золотыми и серебряными украшениями, керамикой. Также здесь был и денежный рынок, и знаменитые меняльные лавки.
Странная особенность любых денег, будь то рубли, доллары, динары, манаты или сумы, в том, что они постоянно кончаются. Первым делом меня потянуло к лавкам менял. Здесь вас радушно встречают менялы с хитрыми улыбками своих пращуров. Словно те хоть и ушли, но улыбки свои оставили потомкам. Через «натруженные» руки этих лавочников каждый день протекают ручейки и реки всяческой валюты. Менялы от своих пращуров унаследовали не только улыбки, но и остроту взгляда, которую не в силах затуманить и полуденное солнце. Они видят насквозь вас, а уж ваши карманы тем более. Безошибочно вычисляют они клиентов и предлагают обменять любые деньги «выгодно и сердито», правда, не говорят, для кого выгодно.
— Рубчик? Доллар? — спрашивают меня, пока я прогуливаюсь вдоль менял.
Курс у всех один, а то, что я хожу и приглядываюсь, так это для порядка. Законы рынка мне хорошо известны — рынок не любит резких движений и стремительных решений.
— Рубчик? Доллар? — плавают наводящие вопросы и передаются из уст в уста.
Как продолжительное, неугомонное эхо, звучат эти слова.
Скоро я всё же решаюсь и протягиваю меняле пару тысячных ассигнаций. Взамен получаю пачку, для которой карманов ещё ни в одном ателье не придумали — эта пачка в подсумок велосипеда кое-как помещается. По словам местных, на покупку машины таких денег надо около мешка.
Базар шумит, базар гудит, кипит, а я пока поделюсь впечатлениями от увиденного и услышанного. Большинство велосипедов (не велосипедистов), снующих по дорогам Бухары, старые-престарые, латаные-перелатанные, вареные-переваренные, крашеные-перекрашенные. Многие ещё и постарше велосипеда, на котором я приехал.
Бухарские улицы узнают своих ездоков не только по уникальному облику их железных лошадок, но и по скрипу, скрежету и плачу, присущему только этому велосипеду. В основном это тоже «Уралы», выпущенные ещё в советские времена, попадаются иногда самые первые образцы, что были со слабеньким ободом. Отличительная черта этих железных трудяг в том, что они используются здесь на все триста, а то и поболее процентов прочности.
Вы редко увидите здесь велосипедиста, который просто так катается, сам по себе. А если и встретите, то, скорее всего, это буду я на велосипеде Сафо. Здешний велосипед обвешан всем, чем только можно. Мне приходилось встречать здесь наездников и наездниц, которым не отказали бы в любом цирке.
Да вот хотя бы: навстречу едет велосипед. На руле у него висят два ведра: в одном помидоры, в другом сливы. На заднем багажнике, небрежно забрызганном каплями сварки и подкрашенном малиновой эмалью, громадный ящик с лепёшками, а на раме мостится улыбчивый паренёк в тюбетейке и с совсем малюсеньким рюкзачком. Мы поздоровались и едем дальше, каждый по своим делам.
Или вот: на руле слева и справа по корзине, на багажнике дородная женщина, в руках у неё эмалированный таз с рыбой, а за спиной всё тот же рюкзачок.
И ведь выдерживают велосипедики. Вот делали! Для них и знака качества не жалко.
Что могу сказать о манере езды? Не все, конечно, но ездят небрежно. Многие велики не оборудованы зеркалами заднего вида, зато, как правило, торовато украшены цветной проволокой, всякими стекляшками и блестяшками, только затрудняющими движение. Я несколько раз беседовал с владельцами таких изощрённо украшенных транспортных средств, но обычно такие беседы разбивались об одно слово, с которым уже спорить не хочется: «Красиво».
А вот едет старичок и, поворачивая, даже не обернётся, небрежно поморщится на хор клаксонов и брань водителей. Он может ехать как по правой, так и по левой стороне дороги, а если ему так удобно, то и посредине. Как тут не вспомнишь о Насреддине Афанди?
Я тоже загружаю багажник, чтобы не слишком выделяться из этой велогвардии. На великах перевозится всё: стулья, столы, этажерки, трубы, доски, кирпичи.
На рынке я встретил швейцарцев, они обрадовались. Мы обнялись, как старые знакомые.
— Я — Лейка, — сказал парень, а я ведь даже имя его забыл — только Лейку и запомнил.
Бухара — древний, священный город. Базар! Говорят, что старая часть города мало изменилась со времён Шёлкового пути. Бережно относятся к нему горожане. Где раньше продавали головные уборы, там и сегодня можно купить шляпу, папаху, тельпек, военные головные уборы с кокардами чуть ли не всех армий мира. Можно и просто сфотографироваться в них, не покупая. Продавец предложил мне сфотаться, но к чему? Войны-то нет, и слава Богу. Там, где керамикой торговали, и сегодня её — сколько глаз видит. И всё небесной расцветки, словно небо на коврах лежит, и торговец тут же, как на небе, восседает, скрестив ноги. Шедевры создаются на месте, что время терять — продавец сам и мастеровой, кто чеканит, кто рисует.
Мне скоро домой, и я хотел купить очередной подарок на память о Средней Азии. Прогуливаясь по Бухаре, слышишь английскую, французскую, немецкую речь. Узбекскую, само собой.
«Заходи, брат», — распространённое приглашение на базаре. Аллея художников начинается напротив дерева, которое стоит здесь с 1477 года. Я пообщался со знакомыми художниками, покрутил в руках книги и дальше отправился. Мне больше всего нравится здесь бывать в музыкальных рядах. Они располагаются под большим куполом, где и тенёк, и акустика особая. Звучит национальная музыка. Я иду на звуки гиджака. Джасур приветствует меня, прервав игру, и подаёт руку, повесив смычок из прутика абрикосового дерева на колки инструмента.
— Салам! Заходи, брат, — говорит он.
Я стою рядом пару минут, Джасур играет проникновенно, с душой, и музыка под куполом звучит волшебно. У меня здесь много знакомых музыкантов.
Закончив играть, Джасур спрашивает:
— Как тебе инструмент?
— Нравится, молодец. Ты просто чародей.
— Бери, недорого отдам, — он протягивает мне местную скрипку.
— Может, возьму, только похожу посмотрю ещё, а Мирфайз здесь? — спрашиваю я.
Джасур кивает утвердительно, и я иду к лавке Мирфайза. Его мастерская славится на всю Бухару. Я часто прихожу послушать, как они с женой играют. Есть у них и чайная комната, где гостя угощают самым вкусным чаем в Бухаре. Я подхожу к Мирфайзу.
Мы приветствуем друг друга по-узбекски, я раскланиваюсь с его женой, которую Мирфайз отправляет в чайную. Я уже покупал у Мирфайза дутар, и потому ко мне здесь особый подход. Мастерская! Отсюда разлетаются по всему свету музыкальные шедевры — вестники Бухары.
— Мирфайз, я на днях домой уезжаю. Смотрю, что бы взять в этот раз на память о Бухаре, — говорю я, разглядывая его инструменты.
Мирфайз берёт в руки дойру.
— Лучше её тут ничего нет, — уж очень категорично заявляет он.
Дойра — это разновидность бубна, снабжённая металлическими колечками по периметру. Мирфайз оживляет инструмент, виртуозно барабаня, где пальцами, где ладонями, при этом потрясывая дойру, чтобы и колечки пели свою песню. Мой взгляд переключается на струнные, а он заслоняет их от меня дойрой. Солнце просвечивает мембрану инструмента, и мне приходится прищуриться.
— Только это! — решительно говорит Мирфайз и продолжает играть.
Почему он так категоричен, я понять не могу. Он приглашает меня в чайную, где уже на столе стоит пиала с ароматным чаем, и предлагает мне сесть, сам же с женой начинает наигрывать узбекские мелодии. Жена играет на танбуре, Мирфайз — на дойре.
Танбур — это струнный музыкальный инструмент, напоминающий мандолину. Всё-таки чудо эта сестрица бубна — дойра. Корпус её делают из виноградной лозы, мембрана из кожи барана, колечки из простой проволоки. Пока я пью чай, музыка не умолкает. Мирфайз только изредка выглядывает на свои витрины, где громоздятся неи, зурны, дутары, танбуры и огромные карнаи.
Когда они закончили играть, Мирфайз протянул мне дойру и сказал:
— Только дойру. Если её возьмёшь, у тебя Той будет.
«Той, той, — начал вспоминать я, — это же свадьба!»
— Так у меня уже была свадьба, Мирфайз, — ответил я.
— Бери, бери, — он уже вложил дойру в мои руки, — ещё будет у тебя свадьба.
Перспектива многожёнца, хоть я и в Средней Азии, не очень-то меня обрадовала, но Мирфайз успокоил:
— Да не бойся ты, не обязательно у тебя. В твоей семье будет свадьба: у детей, у внуков — это проверено. Бери, не раздумывай.
Он окликнул свою жену, и та, выглянув, подтвердила кивком головы сказанное мужем, да, мол, проверено. Мне показалось, что она свою свадьбу вспомнила.
— Ладно, — согласился я, расплачиваясь, — с тебя автограф.
Мирфайз взял дойру и перед тем, как подписать, начал внимательно изучать инструмент, словно впервые его увидел.
Крутил, крутил, колечки на прочность пробовал, мембране щелбаны раздаривал, всю до мелочей обследовал и говорит:
— Вот здесь шёрстка осталась на коже, я могу убрать, если хочешь.
— Мирфайз, так она мне больше нравится, — ответил я.
— Дело хозяйское.
Мирфайз расписался на внутренней стороне инструмента и вручил его мне со словами:
— Так и знай — у тебя свадьба будет. Карнай уж я не предлагаю, а то смотри.
Карнай — это огромный духовой инструмент. Его длина около трёх метров, и он тоже звучит на всех здешних свадьбах.
Вернувшись, я отдал велосипед Сафо. На рынке я купил звонок и фонарик, которых не было на велосипеде, и это было своеобразной арендной платой. Сафо долго отказывался и несколько раз принимался снимать мои подарки, но мне хотелось отблагодарить человека с поэтическим именем. Удалось подарить только звонок. А мне надо было ещё собраться, завтра ведь домой еду.
Я уже прошёл регистрацию на свой рейс и гулял по аэропорту.
На весь аэропорт прозвучал сердитый голос:
— Владельца чёрной сумки просьба подойти к службе охраны.
«Это же меня», — думаю. Подхожу. Меня ждёт милиционер в белой
отглаженной, накрахмаленной рубахе. Свежестью отливает каждая складка.
— Ваша сумка? — спросил меня милиционер.
— Да.
— Открывайте.
С неохотой я начал отдирать липучки, ведь так хорошо была запакована сумка.
— Вы знаете, что предметы культуры нельзя из страны вывозить? У вас же там дойра.
Я распаковал сумку. Милиционер достал дойру и хотел её кому-то передать, оглядывая зал аэропорта.
— Так мне эту дойру Мирфайз подарил, — объяснил я.
Милиционер перевёл взгляд на меня.
— Вы что, и Мирфайза знаете?!
— Конечно, вот его подпись, — я перевернул дойру и показал искусно закрученный вензель мастера.
Милиционер смутился, аккуратно положил дойру в сумку и, подозвав помощников, скомандовал, чтобы мой багаж упаковали, как следует, и были с ним аккуратнее. Конечно же, он пожелал мне счастливого пути.
Мне тоже хотелось сказать ему что-то приятное, и, вспомнив Мирфайза, я сказал:
— У меня Той будет!
Милиционер не возражал.