Виталий Огородников
СЧАСТЛИВЫЙ БИЛЕТ
СКАЗКА
М. Музалевскому
Вообще-то это не сказка, а самая что ни на есть быль. Просто фамилия у моего Генки — Сказка. Ведь фамилий каких только ни бывает: Плохих, Малых, Смешных, Иванов, Петров, Сидоров… Перечислять хоть до утра можно, а раз уж он сам был Сказка, так и жена его Наталья тоже была Сказка (в девичестве — Малых), и детушки были Сказками, да ещё какими! Аня Сказка, Ваня Сказка… и жизнь у них, конечно же, была сказка.
Я и сам — Сказка. Хоть нам и не дают фамилий, а семья-то одна. Глава семьи, как вы поняли, Сказка Геннадий Галлактионович — человек хоть и большой, видный, но без меня ни шагу.
Вот опять кричит:
— Верный, я к кому обращаюсь? Совсем от рук отбился! Зову его, зову, а он мух ловит.
Вы Генку особо не слушайте. Может, и ловлю я мух, так ведь только для того, чтобы охотничью хватку не растерять, пока в этой бетонной клетке кисну на шестом этаже. Генке-то что — он просто человек, то есть не всегда охотник, а у меня, и с этим ничего не поделаешь, охотник в генах сидит.
— Гена, ты что с утра раскричался? — спрашивает его Наталья с кухни. — Завтрак не готов ещё.
— Да дело у меня — не до завтрака пока.
Ну, я прибежал, конечно, хозяин промедления не любит:
— Ты что, оглох? Зову, зову! — злится Геннадий.
А сам, между прочим, и забыл давно, зачем звал.
Я посмотрел на него, мух с морды языком вытер, говорю:
— Гав! Гав!
А он смотрит и вспоминает, зачем звал. Такие вот у него дела.
— Гав! Гав! — это я так поздоровался с вами и дальше снова перейду на человеческий язык — он вам понятнее. Как только меня ни называют: дворнягой, пуделем, фокстерьером, но у меня и в документе (вон, в серванте красуется) чёрным по белому написано: «Сеттер».
Итак, разрешите представиться: я — Верный Сказка, чистокровный сеттер, и хочу вам поведать свою историю. Если где-то перейду на родной язык, собачий, извиняйте, не со зла, а по забывчивости или для конспирации. Это ведь всем простительно. Ведь вы, люди, сами иногда на наш язык переходите, нас не спрашивая, по тем же причинам. Да мало ли причин? Людям, значит, можно.
Генка, хоть муху сам и не поймает ни за что, а охотник хороший. Стреляет исключительно метко, мажет редко. Это у него наследственное. И отец его, Галлактион, охотник был знатный. На фотографиях его мне Геннадий частенько показывает. Похож, похож! Листает Гена альбом, а другой своей могучей рукой меня гладит. Почему-то Галлактиона звали стрелком-радистом. Но продолжу, на чём остановился? Ах да, живём мы высоко.
Ладно, хоть ещё балконов у нас много — можно поглазеть на улицу. Увидеть Найду. Она там частенько своего Алексея выгуливает. Охотник Лёшка липовый — стреляет никуда не годно, Найду обижает. Мне смотреть больно, как она всё терпит.
Но начну по порядку. Хозяин мой совсем по-другому рассказал бы вам эту историю, но мне-то видней. Да, да, не удивляйтесь, вы могли не однажды слышать это из уст моего хозяина, но люди, сами же знаете, склонны преувеличить, приукрасить и ещё всякие при… пре… при… А дело было так: гав-гав.
Ой, что-то я опять по-своему начал, просто подслушивают Аня с Ваней — они-то оба языка знают, я уж проверял.
Взял он меня щеночком. Нас у мамы восемь было: пять девочек, три пацана. Папу мы своего в глаза не видели, у вас ведь тоже такое случается. Повылазили мы из мамки, друг дружку расталкивая. Каждому вперёд хотелось. Сейчас-то думаю, куда торопились? Поспешишь — собак насмешишь. Было бы куда торопиться.
Первое время — блаженство настоящее: возле мамки тепло, мы все ещё малыши, глаза не прорезались, зубы тоже. Благодать! Подрастать стали, а нас всё меньше и меньше. Сестёр, смотрю, совсем не осталось. Люди приходили, что-то говорили непонятное — язык-то ваш я позднее выучил. Совсем один я остался скоро. Хозяин наш с нами не церемонился. Один раз подошёл мамку мою приласкал, а меня хвать за загривок и вертит у Генки перед носом:
— Бери, не пожалеешь. Последний остался.
— Последний? Наверно, бракованный? А точно пацан?
— От кого я это слышу, сам, что ли, не видишь? Пацан верный!
И совсем уж близко меня к Генке поднёс. Мне что остаётся? Взял да и лизнул его в нос.
Генка не ожидал, заулыбался:
— Ладно, беру пацана, Верного! Гена у меня охотник. Уж говорю, как есть: попрошу поесть — бежит, пить — несёт мисочку, гулять пошли — за ухо его с постели подымаю, идёт как миленький. Он меня моет, расчёсывает, а это не ребёнка расчесать. Заботливее мамы родной.
Про ошейники, игрушки и говорить нечего, у меня игрушек больше, чем у ребятишек его. С ними он строже бывает. Дома ни кукол, ни машинок почему-то нет. Вообще игрушек нет. Может, он думает, что я и есть им игрушка? Ну уж дудки! Попытки-то были, не скрою. Меня они и за хвост таскали, за уши, за все мои бедные четыре ноги, за всё, за всё, за всё. Терплю, сам ребёнком, ой, щенёнком был. Огрызаться глупо — палка-то вон в углу стоит. Чуть что, вмиг оживает. Тогда уж — бр-р! А так-то он мужик золотой. Крепче мамы меня любит, сто раз готов повторять. Я уж маму-то сейчас и не узнаю, наверно, если на улице встречу, забывается быстро.
К Генке часто гости наведывались, меня разглядывали, черепушку мерили, крутили, вертели, в ладоши хлопали, в уши заглядывали, в пасть:
— Пора его с собой брать!
— Рановато, — и Генка подпинывал меня от любопытных гостей. — Упражняйся на коврике.
Они ноги вытирают, а я там упражняйся. Ладно, слушаюсь. Хозяин! Он меня, как родного ребёнка любит, а ведь своих двое.
В доме у нас пахло землёй и чем-то ещё. Первое, что я освоил, так это место в машине занимать. Генка дверь машины открывает, а я на сиденье должен запрыгнуть. Я не знаю зачем, ну и стою. Он меня за шкирку хвать, на сиденье кинет и дверью — хлоп! Снова дверь открывает, я сижу. Он меня за шкирку — на улицу и снова дверью — хлоп! Бедная дверь старенького «Москвича»! Как мы тогда её не сломали вовсе? У «Москвичей» и без этих опытов двери-то капризные, а тут такое испытание: открывает, швыряет меня, хлоп! Открывает, вытаскивает меня, хлоп! И так раз по двадцать на дню. Мне-то что — терплю это безобразие. Но однажды не вытерпел. Кидал он меня, кидал, как щенка, вытаскивал, вытаскивал. И пинка под зад давал и по рёбрам, любя, приложился.
А потом за голову свою схватился и как заорёт на весь лес:
— Ну и тупой же ты!
Конечно, обиделся, ещё спрашиваете. Сразу бы сказал, что я сам должен запрыгивать.
Принял я тогда стойку и говорю по-собачьи:
— Ну-ка быстро открыл свою дверь!
Он-то слушается, просиял весь. Только дверь открылась, я со стойки так и сигаю на сидушку. Время — доли секунды, точность попадания — миллиметры. Он хлопает со всего маху, но только открыл, я уж по улице бегаю, мышей гоняю.
Довольный собой Генка только дверь снова открыл, а я уж на месте сижу. Раз пятьдесят тогда мы эту дверь открывали.
У Генки рука уж не слушается, он и говорит:
— Так, последний раз.
Я ему намекаю жестами:
— Хорош на сегодня, и так всё ясно.
Соглашается, будто сам придумал:
— Хорош на сегодня, — а сам на водительское место усаживается. Причёску свою поправляет, глядя в зеркало заднего вида. Довольный, дескать, вот я какой!
С тех пор, как только дверь машины открывается, я сижу уже на месте. У охотников это строго, уж будьте уверены. А если я в машине и дверь открывается — пулей вылетаю, за зверем бегу. Про пули-то я позднее узнал, как они летают и что от них бывает. Сколько раз я от этих пуль уворачивался, в землю вжимался. Азарт — вещь непредсказуемая. Когда с землицей сравняешься, а пули над тобой посвистывают, тут-то и понимаешь, чем в нашем доме на шестом этаже пахнет.
Про охоту много болтать не буду. С ней всё ясно. И если у нас жизнь собачья, то это всё равно жизнь, а вот у зверья, за которым мы гонимся, не пойми что.
Утку-то ладно — я её прижму покрепче, и отмучилась, а вот как ты зайцу объяснишь, что и почему. Дескать, извини, территория охоты. Косой ружья-то вблизи не видел, ему все эти калибры по барабану. Сидит, бывало, уши прижмёт, дрожит весь. Ему жить осталось секунды. Как ему сказать: «Побежали! Кто кого?».
У него ноги хоть и крепкие, да свинец крепче. Он ещё и в глаза успеет тебе посмотреть, хоть всего-то секунды. А ведь есть охотники, так палят, пока ружья не посинеют. Таким всё как с гуся вода.
Нет охоты про охоту болтать, только я ведь и влюбился на охоте. В тот день любителей пострелять понаехало — прорва! А собак, кроме меня, ещё три было. В одну-то я с первого взгляда влюбился, Найдой звать. Вы бы только видели её лапы: стопа широкая, шёрстка до самой земли. Она и зимой по снегу пойдёт, как пушинка. А походка! А глаза! Я тоже ей понравиться хотел. За утками первый в воду бросался, по две, бывало, тащил, а водичка-то — не фонтан, бр-р! Правильно кто-то из ваших заметил, что собака — друг человека. Я с друзьями откровенно говорю: «Как влюбился я, так сам себя не узнаю!».
С каким нетерпением я ждал первых выстрелов на охоте! Всеми органами чувств, каждой жилкой. Все звуки и запахи как никогда будоражили меня. Стреляйте же, что вы медлите? Сидите в своих скрадках. Найда увидит, как я первый в воду брошусь.
Я уже представлял сноп дроби, пыжей, копоти, вылетающий из камышей, и тишина, стоявшая на озере, была для меня испытанием выше моих сил. Нужен этот первый выстрел, за которым уже всё пойдёт по плану. Начнут все хлопать. Азарт делает своё дело.
И вот раздаётся этот первый выстрел, и с неба кувырком вылетают из собственной жизни две птицы. Бегу, лечу, плыву. Птиц мне, конечно, жалко, они ведь даже летать умеют и стремятся к счастью, теплу, но — охота.
— У тебя что сегодня с Верным? — Генку спрашивают. — Он всюду первый.
[image]
А я с мыса сигаю, гребу, как лось, цап этих уток — и на берег, и только душем холодным всех обдаю.
— Кроншпиля-то тоже он нашёл.
Не всегда, конечно, всё тишь да гладь. Бывало, и доставалось нам. Раз в сырую погоду приехали.
Охотники вымокли, на нас злобу выместить хотят:
— Что такое? Ни одна собака не сработала. Не собаки — фуфло.
Нам в сырости тоже не работается, я-то знаю, где зайчишки сидят, да поднимать не хочу, послоняюсь по зарослям и обратно — Найдой полюбоваться. Генка меня привязал к сосёнке (сиди, мол, а то подстрелят эти ухари), сам с ружьём наизготовку бродит в мелколесье. Найда только ко мне направилась, а этот Лёха как хлестанёт её веткой. Мне бы вступиться, ан нет, как знал, привязал меня Геннадий. Поводок крепкий попался. Ошейник в горло врезался, я и заорал, что есть мочи: «Больно же!».
Лёха так и сел в лужу (сыро было, как в фонтане), за голову держится, в карманах что-то шарит, Генка выходит из низкорослых сосёнок, а Лёха ему:
— Гена, у тебя собакевич сегодня странноватый, — сам глотает что-то, запивает из горлышка.
Я думаю: «Ну, Алексей, ты первый меня человеческим именем обозвал».
А Гена ему:
— Расселся! С чего ты взял?
— Ты бы видел, как он на мою Найду смотрел, морда наглая.
— Я видел, как ты на Мартыниху смотришь, и что теперь?
Лёха встал, погрузился в себя. Мартыниха — тётка вредная, уж на охоте бы её не вспоминали. Вечно всем недовольна. На руке написала что-то синим пёрышком невесть на каком языке. Смотрю, и у людей в моду клички входят, рисунки на себе рисуют. Потеряться, что ли, боятся?
Весь день тот — в кумельку. Вечером не лучше.
Не знаю уж, чем его растрогал в тот день, но бежит он к телефону, звонит:
— Алло, Лёха, ты дома?
Я думаю: «Что за глупый вопрос. Трубку взял, так, конечно, дома». Вы же до мобильников-то ещё не додумались тогда. Мобильники-то после изобретёте.
— Хорошо, что дома.
Трубку рукой зажимает, думает, что я не слышу, и говорит:
— Лёха, ты прав. С Верным что-то неладно.
Потом громче:
— С собакой, говорю, странности начались, тетеря глухая.
«С собакой? Да это с тобой, Геннадий, странности всякие. Лишь бы на кого-то свалить», — думаю. Сам уж хотел трубку взять, поговорить, но хозяин-то здесь Генка. Молчу, зубы на замке, а сердце давно уж не на месте. Почувствовал что-то, а что — объяснить не в силах.
Охотнички частенько собирались обсудить планы грандиозные. Допоздна мыли кости и нам, и зверью бедному. Возвращались, как правило, уже с совами. Хотел сказать поздно, а совы сами вылетели. Часов-то у меня нет — я всё больше по звёздам. С одних таких посиделок и дала крен эта история.
Охотники обычно одни собирались, а тут и женщины с ними, да всё чужие. Загостились мы тогда. Меня на балкон затолкнули. Из собак гостей-то только я. Я подслушивать не люблю, но они так орут, что хоть уши закрывай. На меня подходят иногда взглянуть.
— Гена, а у твоего пса философская морда, — говорит Лёшка — тоже охотник, правда, сейчас охотится в другом направлении, обнимая хозяйку дома.
— Верный пёс! — хвалит меня Геннадий.
— Ген, ну ты куда сбежал? За стол, за стол, — виснет на нём какая-то краля.
Я ему знаками показываю: не ходи ты к ней, мы же Сказки! А он рукой машет, да ещё и штору задёргивает. За стол идёт, а за столом не понять, что происходит. Слышу только гвалт, свист. И дались вам эти столы. Кто ещё по-человечески, а кто-то уж по-нашему разговаривает. А когда запели — туши свет, они его, правда, ещё раньше потушили, чем петь начали. Им и соседи по батареям стучат, а они выводят своё.
Я такого пения отродясь не слыхивал. Ощущение, словно там оркестр народных инструментов настраивается, но никак не может настроиться. Мне бы тогда двери открыть да вмешаться, но кто его знал? Просидел там до полуночи.
Генка открыл дверь, качается на ногах:
— Верный, домой поехали.
— Куда ты, Ген, не уезжай, — виснет на нём не понять кто.
Остальные охотники тоже пристали:
— Куда ты на ночь глядя? Оставайся!
— Пошёл я.
— Поздно уже.
— Тачку поймаю. Домой надо.
Потом они с полчаса (часы у них в прихожей висят) обнимались, целовались, снова петь пытались. Эх, люди, люди, и зачем вы травите себя всякой гадостью. Ещё думаете, что вы самые умные. У нас, собак, сердце кровью обливается, когда видим такое. Голова кружится, дым до потолка, запах — аж выть хочется. Скорей бы на улицу!
Нас не отпускают, но мы вырвались всё-таки. Генку всё больше качает, я ничего понять не могу. Вышли на улицу, а с тачками тогда плоховато было. Многие под таксистов просто косили. Генка руками машет, песни поёт, непонятные мне слова говорит. Узнать его не могу. Что с ним происходит? И вы ещё говорите: «Не твоё собачье…».
Мне некстати приспичило отлучиться — на балконе-то сколько просидел. Я в кусты по делам забежал, но ситуацию держу на контроле. Тут смотрю, одна тачка останавливается, и дверь открывается. Я забыл, что в кустах делал. Таксист дверку приоткрыл и только хотел спросить:
— Вам куда? — а я уж, как был, в грязи, на сиденье сижу рядом с ним.
Вы бы видели этого беднягу. Он в руль вцепился мёртвой хваткой, словно это не руль, а круг спасательный, и пошевелиться боится. И окосел как-то сразу — одним глазом на меня смотрит, другим на руль.
А Генка на заднее сиденье залазит, да как-то неуверенно, лениво, неуклюже, адрес называет, медяками звенит:
— По счётчику, шеф, поехали! Этаж шестой!
Кино, да и только! Сидим, смотрим каждый своё.
— Шеф, по счётчику, я тебе говорю — не унимается на заднем сиденье пассажир.
А у шефа-то пульс зашкаливает, громче счётчика тарабанит. Сидит шеф ни жив ни мёртв.
— Мы когда-нибудь поедем, шеф? — у Генки первого сеанс закончился.
— Верный, мы когда-нибудь поедем? — у меня решил переспросить, словно это я в руль уцепился.
Я глазами шефу показываю на рычаг переключения передач — вроде забыл, что делать надо.
Парень за рулём покосился на меня и понял, что рядиться — не тот случай. За всю дорогу он слова не проронил, зато Генка не умолкал: хор охотников раза на три прогнал из оперы Вебера «Волшебный стрелок». Слова там что-то типа: «Стрелок-радист-Галактион». Генка сам так перевёл либретто Иоганна Фридриха Кинда. Если он уж чудит, так от всей души. Хорошо же кто-то придумал выражение «не из той оперы». Именно так он и пел.
«Сменил бы ты пластинку», — мысленно ему подсказываю.
Услышал, кажется:
— А ведь ты прав, Верный! Давай-ка точно завтра в лес рванём. Нет, не на охоту, просто в лес без ружей этих, корзин… Побродим, костерок разведём, чайку из речки попьём с брусничником. Речка! Кстати, блёсны надо будет взять — ушицы похлебаем. Щука сейчас жирок запасает.
Я сижу смирно — боюсь водителя напугать. Он косится на мой профиль, а я уж стараюсь выглядеть подобрее.
— Рванём, Верный, — продолжает свои фантазии Генка, а парень-то, который рядом со мной сидит, думает: «Только без меня, только без меня».
Машина к дому подъехала, Гена как рявкнет:
— О, моя берлога!
«Что творишь, оглушишь же беднягу», — думаю. А он кучу мелочи парню суёт, тот боится руки от руля оторвать, сидит смирно, на меня глазами косится. Похоже, собак никогда не видел. Может, просто не охотник. Пока двери закрыты, я смирно сижу — с детства усвоил. И тут вся Генкина мелочь посыпалась по полу, Генка выронил:
— Шеф, там по счётчику, можешь не пересчитывать, сдачи не надо! Бывай.
Ведёт себя, как будто он один во всей Галактике такой Вселенский охотник, и ему не стыдно ни капельки. Вальяжно, не спеша выходит.
«Меня-то хоть не забудь», — думаю. Генка дверь открывает, я уже на улице вспоминаю, что в кустах делал, а Гена на двери жигуля повис, уходить не хочет:
— Шеф, там всё по счётчику!
Какой счётчик? У нас, у собак, нюх-то раз в сто вашего острее. Я уж слышу, парню в кусты надо срочно, но молчу, язык прикусил.
Мы домой двинули, а парнишка все двери, которые работали, защёлкнул, окна захлобучил и сидит, даже мелочь не собирает.
Речь-то к нему вернулась, слышу его полушёпот:
— И откуда только берутся эти дуберманы?
У нас слух-то вашего чутче раз в сорок, и я ему ответил, конечно:
— Сам ты — дуберман. Хоть бы породы выучил. Я — сеттер чистокровный!
— Чё ты сказал? — Генка перестал качаться.
— Гав-гав!
— Тоже верно, Верный.
Я к машине вернулся. Парень там довольный сидит, лыбится, глаза вроде выправил — вперёд смотрит. Я ему ответ на вопрос приготовил, но, боюсь, Генка услышит. Засунул морду под машину — мать честная! Резина лысая, поддон помят, коробка в масле, аккумулятор подтекает — у меня аж ток по пальцам пробежал. Тыкаюсь туда-сюда. Нашёл!
Подставил свой громкоговоритель к дырявому глушителю и отвечаю на его риторический вопрос:
— Откуда, откуда? Да оттуда же, откуда и ты, — из мамы.
Тут он ещё больше заулыбался, а я бегом за Геной — в подъезде темно, а у нас, у собак, зрение-то раз в шестьдесят зорче вашего. Не дай Бог, упадёт.
С этого вечера всё и началось. Сказка в моей семье стала какая-то грустная. Генка всё чаще с работы приходил на себя непохожий. Язык его еле ворочается, и поэтому, наверно, он всё чаще на мой язык переходит. На Аню, Ваню покрикивать стал, а от Натальи, жены его, я узнал, что он вообще себе ещё одну Найду завёл. Та, наверно, которая всё «Ген, куда, Ген?». Ген, Ген, гематоген. Какой же он после этого Сказка? Да и я хорош — не углядел. Стыд, позор, а ещё сеттер чистокровный!
Наталья всё чаще плачет. Генки нет, где шляется — непонятно. У Натальи одно утешенье: дети да я. Как детей усыпит, я остаюсь.
Гладит меня, ласкает, обзывается:
— Дурачок ты, дурачок. Ничего-то ты не понимаешь.
«Это я-то не понимаю? — думаю я. — Уж я покажу тебе, как я это безобразие понимаю». Наталья спать не ложится. То к окну подойдёт, то к двери. В детскую заглянет. Тяжело человеку. Жду, жду я, когда Наталья уснёт, а она всё не ложится и меня погладит, обзовёт, водицы в мисочку нальёт — добрейшая душа! Ну, вот вроде заснула, а спит она чутко. Я на цыпочках к двери. Открыл дверь — с ключами-то не впервой. Один замок — тот вообще английский, а это для ирландца… уж продолжать не буду. Спасибо и привет англичанам: Thanks! Hello!
Тихонько прикрыл дверь, из подъезда выскочил и опа, след-то свежий — взял сразу!
Мимо Найдиного дома пробежал, она спит, наверно. Всё-таки влюбился я в неё по уши, а уши сеттера ирландского вы представляете! Пробегаю и чувствую, как краснею. Вот уже краснее самого себя стал. Хорошо хоть темно. Бегу. Ночь в городе, а машин сколько! Светофор тут как тут. У нас всё в чёрно-белом цвете. Вот вроде зелёный — на травку похож, когда в камышах сидишь. Редкие прохожие. Вот двое навстречу идут. Один, как куст ходячий. Куда хоть он столько сирени наломал? Что делает? Росла бы себе эта сирень да радовала вас же.
А куст попутчика толкает и говорит:
— Смотри, сеттер без поводка. Какой красный!
— С отливом! Давай возьмём! Держи его!
— Ну-ка стой, красавчик. Ко мне, ко мне! Кому говорят? Смотри, как разбежался.
«Хоть закричись «ко мне, ко мне!». Очень ты мне нужен. Я вот вам возьму, — думаю. — К тебе, к тебе? Ага, бегу и запинаюсь. Есть мне к кому бежать — Генку искать, спасать надо человека. Со следа не сбивайте»:
— Р…р…р…р!
Отпрянули, след чуть не потерял. Дальше бегу, а по дороге кустики сирени валяются. Ну не изверги ли? След-то в этих сиренях сложновато держать, но вроде не выпускаю. Дальше бегу.
Да что ты будешь делать?! Опять двадцать пять. Не успел от одних встречных отделаться, а тут целая свора нашего брата. Псы бездомные дорогу преградили. Голоднёхоньки, как собаки, да они собаки и есть, вот только есть им нечего. Половину из них хозяева побросали. Как так? Мы вот своих хозяев не бросаем, и не только хозяев. У нас мамка никогда своё чадо не бросит, какое бы оно ни было. А каких только калибров нашего брата матушка-природа ни создала. От огромных, которым улицы мало, до тех собачушек, которых из-за поводка не видно. Одного я не понимаю — это когда собака больше своего хозяина. Это я про предводителя их. Впереди огромный белый дворянин (дворняга просто) дышит тяжело, взгляд недружелюбный. Давно друг друга мы знаем. И где он только мог видеть носорога, понять не могу, но все повадки его, как есть, носорожьи. Его если хорошенько отмыть, так он будет белее первого снега на чёрной пашне. Одно ухо его строго на север смотрит, хоть ты к нему астролябию примеряй, другое где-то на юго-восток. Зубы мне показал. Ясно. Так-то он слабак, сразу видно, но за ним свита целая. Мне не до них — всё нутро кипит, аж шерсть дыбится. Работать надо.
«Ох, и немало вас», — думаю, а вслух говорю:
— А ну, б-р-р-р-атва, с дор-р-р-оги, бр-р-р-ысь! — грубить не хочется. — Потом поговорим, некогда сейчас. Шли бы в тайгу, прожить можно.
Не поняли. У дворянина намерения серьёзные. Не виноват он, что собакой родился. Не всем же так, как мне, везёт. Не хочет дворянин дорогу дать, крутит башкой, похожей на сундук со всяким тряпьём, не отступает. А пахнет от него не то гарью, не то пеплом. Боюсь, собьёт со следа, что тогда делать буду?
И тут вспомнил я одного утёнка с дальнего урочища. Как он летать учился, вспомнил. А ведь я его тогда чуть не приконтрапупил, уже ринулся за ним. Оказывается можно в себе охотника приструнить, если надо. Что меня тогда остановило, не знаю, но об этом после, а пока… попятился я назад.
Дворянин довольный стоит, дескать, отступает гость непрошенный, а отступал-то я для разбега. Видели вы, как пуля от воды рикошетит? Вот так и я: разбег, вода, рикошет и… лечу над всей этой разношёрстной командой. Прямо как рыба летучая, только уши вместо плавников. В полёте ещё и «Р-р-расступись» прорычал и ухо юго-восточное у дворянина слегка задел хвостом. Из них никто ничего так и не понял. Головы задрали и смотрят: «Что это?».
Одна только собачончишка в хвосте этой демонстрации:
— Тяв, тяф!
— Что-что? Ты разговаривать сначала научись. Может, на охоту возьму. Ещё в дворянах.
— Тяф, тяф! Вот именно. Сто раз им по-человечески говорил: бросайте вы свои помойки, на охоту идите.
Опять смотрят, как бараны. При хозяевах они кто Моряк, кто Снежок, кто Уголёк, а сейчас кто они? Ах, глаза бы не смотрели! На задних лапках отходили. Лишний раз и хвостом не вильнут.
Время только с ними потерял.
«Верный, скорости добавь, вот тебе и время», — скомандовал я себе и нашёл сразу и след, и время. Это ведь я вам так долго рассказывал, а на деле всё в несколько секунд произошло.
Дальше бегу. Улица повернула, а дома-то опять все на одно лицо. Принюхался: «И что тут Геннадий крутился? Следы запутать хотел, но меня не проведёшь, собака». К дому подбежал, где в такси запрыгивал — не то. Куда бежать?
«Нюхай, нюхай», — сам себя подгоняю, а найти не могу. След-то вот он, и тут осенило: «Сбился». Похожие следы, да ещё и несколько.
«Работай, Верный», — и только я так подумал, вы не поверите, наверно, но сразу на верный след вышел. Нащупал! «Бегом, молодец, не торопись. А как это «бегом, не торопись»? Что-то я не то болтаю».
Пока болтал, у подъезда стою — точно его это запах. В подъезд прошмыгнул, а у лифта и след простыл. Ладно, по лестнице побежал. Бегу, бегу, нет следа: шестой этаж, седьмой. Стоп! След нашёлся. Площадка точно эта, а квартира… Квартира какая? Нет, не эта. Чем же Галлактионыч свой след так замаскировал? А ещё хозяин! Хозяева — они такие. Стоп! Где-то здесь. Запах земли и пуль ничем не замаскируешь. Точно здесь! Думал сначала звонить. Уже лапа на звонке лежит. Дай-ка попробую открыть. На ручку надавил, дверь поддалась, вот как жили тогда, ну вы точно не поверите. Дело ваше, а я уже в квартире, захожу в зал. Вот они, родимые! Лежат. Генка и рядом Найда его. На кухне свет даже не выключили. А запашина в квартире! Отсюда бежать хочется, но один не уйду.
Сел я покрасивше, в зеркало на себя глянул, отдышался после бега и по-собачьи, но чётко, как гаркнул:
— Гав!
Одного раза было достаточно! Что тут было! Эта парочка как вскочит одновременно, что интересно. Оба в чём мать родила, простынь друг у друга отобрать пытаются. Генка меня увидел, сразу успокоился и тут же обратно рухнул.
Говорит своей Найде сквозь сон, заикаясь:
— Ха-ха-ха-с, н-н-н-не б-б-оись-сь-сь, э-т-то-с-с м-м-ой с-с- собак-сс-ск Верный.
И незаметно с человеческого на наш язык пошёл переходить. Я его понимаю, а Найда его — ни в какую, стоит, как изваяние в музее, и простынь на себя натянуть пытается. Попробуй отбери у Генки хоть что-нибудь, а тут целая простынь, правда, уже начинает трещать. Генка храпит, а у Найды его челюсть отвисла и уже, похоже, не закроется. Генка (во сне чего только не бывает) продолжает по-нашему бурчать.
«Ну, — думаю, — раз ты на моём языке, тогда я на твоём», и говорю ему членораздельно:
— Галлактионыч! Ты что же вытворяешь, сукин сын?
Даже не пытайтесь представить его морду — перекосило всего, глаза навыпучку, дыхание перехватывает.
Я тогда и лизнул его, как в детстве, он задышал ровно, проснулся, заулыбался:
— Верный, ты, что ли?
— Я!
У Найды его челюсть-то хочет больше открыться, а некуда. Обстановочка! Немая сцена (это где все немые).
Гена очухался, уставился на меня, как кабан, уж я видывал, как кабаны смотрят на ружьё.
— Гена, пошли домой. Жена, детки скучают, — говорю я ему.
Генка на неё посмотрит, на меня, на неё, на меня, потом и говорит:
— Ладно, Райка, сама видишь, какие дела? Тут думать нечего. Мне домой надо.
Она вроде не против. Жалко мне её. Стоит, словно Праксителю собралась позировать. С этой простынею. А ведь похожа, и простынь-то, как на той скульптуре. Похожа.
— Одеться не забудь, — говорю я, чтоб не передумал.
— Ладно, ладно, двигай. Тачку пока лови, адрес-то знаешь. Тебя учить не надо.
Мы без всякой тачки пешком прогулялись, вёрст семь-восемь будет.
Под утро домой заявились, а там все нас ждут.
Детишки на папе повисли:
— Папа, папа, ну как охота?
Наталья Сказка подошла, хотела врезать ему и почему-то передумала, не пойму я этих женщин.
Обняла его:
— Ты где слоняешься?
И стали они жить-поживать да добра наживать.
— Гав!
Виталий Огородников
СЧАСТЛИВЫЙ БИЛЕТ
СКАЗКА
М. Музалевскому
Вообще-то это не сказка, а самая что ни на есть быль. Просто фамилия у моего Генки — Сказка. Ведь фамилий каких только ни бывает: Плохих, Малых, Смешных, Иванов, Петров, Сидоров… Перечислять хоть до утра можно, а раз уж он сам был Сказка, так и жена его Наталья тоже была Сказка (в девичестве — Малых), и детушки были Сказками, да ещё какими! Аня Сказка, Ваня Сказка… и жизнь у них, конечно же, была сказка.
Я и сам — Сказка. Хоть нам и не дают фамилий, а семья-то одна. Глава семьи, как вы поняли, Сказка Геннадий Галлактионович — человек хоть и большой, видный, но без меня ни шагу.
Вот опять кричит:
— Верный, я к кому обращаюсь? Совсем от рук отбился! Зову его, зову, а он мух ловит.
Вы Генку особо не слушайте. Может, и ловлю я мух, так ведь только для того, чтобы охотничью хватку не растерять, пока в этой бетонной клетке кисну на шестом этаже. Генке-то что — он просто человек, то есть не всегда охотник, а у меня, и с этим ничего не поделаешь, охотник в генах сидит.
— Гена, ты что с утра раскричался? — спрашивает его Наталья с кухни. — Завтрак не готов ещё.
— Да дело у меня — не до завтрака пока.
Ну, я прибежал, конечно, хозяин промедления не любит:
— Ты что, оглох? Зову, зову! — злится Геннадий.
А сам, между прочим, и забыл давно, зачем звал.
Я посмотрел на него, мух с морды языком вытер, говорю:
— Гав! Гав!
А он смотрит и вспоминает, зачем звал. Такие вот у него дела.
— Гав! Гав! — это я так поздоровался с вами и дальше снова перейду на человеческий язык — он вам понятнее. Как только меня ни называют: дворнягой, пуделем, фокстерьером, но у меня и в документе (вон, в серванте красуется) чёрным по белому написано: «Сеттер».
Итак, разрешите представиться: я — Верный Сказка, чистокровный сеттер, и хочу вам поведать свою историю. Если где-то перейду на родной язык, собачий, извиняйте, не со зла, а по забывчивости или для конспирации. Это ведь всем простительно. Ведь вы, люди, сами иногда на наш язык переходите, нас не спрашивая, по тем же причинам. Да мало ли причин? Людям, значит, можно.
Генка, хоть муху сам и не поймает ни за что, а охотник хороший. Стреляет исключительно метко, мажет редко. Это у него наследственное. И отец его, Галлактион, охотник был знатный. На фотографиях его мне Геннадий частенько показывает. Похож, похож! Листает Гена альбом, а другой своей могучей рукой меня гладит. Почему-то Галлактиона звали стрелком-радистом. Но продолжу, на чём остановился? Ах да, живём мы высоко.
Ладно, хоть ещё балконов у нас много — можно поглазеть на улицу. Увидеть Найду. Она там частенько своего Алексея выгуливает. Охотник Лёшка липовый — стреляет никуда не годно, Найду обижает. Мне смотреть больно, как она всё терпит.
Но начну по порядку. Хозяин мой совсем по-другому рассказал бы вам эту историю, но мне-то видней. Да, да, не удивляйтесь, вы могли не однажды слышать это из уст моего хозяина, но люди, сами же знаете, склонны преувеличить, приукрасить и ещё всякие при… пре… при… А дело было так: гав-гав.
Ой, что-то я опять по-своему начал, просто подслушивают Аня с Ваней — они-то оба языка знают, я уж проверял.
Взял он меня щеночком. Нас у мамы восемь было: пять девочек, три пацана. Папу мы своего в глаза не видели, у вас ведь тоже такое случается. Повылазили мы из мамки, друг дружку расталкивая. Каждому вперёд хотелось. Сейчас-то думаю, куда торопились? Поспешишь — собак насмешишь. Было бы куда торопиться.
Первое время — блаженство настоящее: возле мамки тепло, мы все ещё малыши, глаза не прорезались, зубы тоже. Благодать! Подрастать стали, а нас всё меньше и меньше. Сестёр, смотрю, совсем не осталось. Люди приходили, что-то говорили непонятное — язык-то ваш я позднее выучил. Совсем один я остался скоро. Хозяин наш с нами не церемонился. Один раз подошёл мамку мою приласкал, а меня хвать за загривок и вертит у Генки перед носом:
— Бери, не пожалеешь. Последний остался.
— Последний? Наверно, бракованный? А точно пацан?
— От кого я это слышу, сам, что ли, не видишь? Пацан верный!
И совсем уж близко меня к Генке поднёс. Мне что остаётся? Взял да и лизнул его в нос.
Генка не ожидал, заулыбался:
— Ладно, беру пацана, Верного! Гена у меня охотник. Уж говорю, как есть: попрошу поесть — бежит, пить — несёт мисочку, гулять пошли — за ухо его с постели подымаю, идёт как миленький. Он меня моет, расчёсывает, а это не ребёнка расчесать. Заботливее мамы родной.
Про ошейники, игрушки и говорить нечего, у меня игрушек больше, чем у ребятишек его. С ними он строже бывает. Дома ни кукол, ни машинок почему-то нет. Вообще игрушек нет. Может, он думает, что я и есть им игрушка? Ну уж дудки! Попытки-то были, не скрою. Меня они и за хвост таскали, за уши, за все мои бедные четыре ноги, за всё, за всё, за всё. Терплю, сам ребёнком, ой, щенёнком был. Огрызаться глупо — палка-то вон в углу стоит. Чуть что, вмиг оживает. Тогда уж — бр-р! А так-то он мужик золотой. Крепче мамы меня любит, сто раз готов повторять. Я уж маму-то сейчас и не узнаю, наверно, если на улице встречу, забывается быстро.
К Генке часто гости наведывались, меня разглядывали, черепушку мерили, крутили, вертели, в ладоши хлопали, в уши заглядывали, в пасть:
— Пора его с собой брать!
— Рановато, — и Генка подпинывал меня от любопытных гостей. — Упражняйся на коврике.
Они ноги вытирают, а я там упражняйся. Ладно, слушаюсь. Хозяин! Он меня, как родного ребёнка любит, а ведь своих двое.
В доме у нас пахло землёй и чем-то ещё. Первое, что я освоил, так это место в машине занимать. Генка дверь машины открывает, а я на сиденье должен запрыгнуть. Я не знаю зачем, ну и стою. Он меня за шкирку хвать, на сиденье кинет и дверью — хлоп! Снова дверь открывает, я сижу. Он меня за шкирку — на улицу и снова дверью — хлоп! Бедная дверь старенького «Москвича»! Как мы тогда её не сломали вовсе? У «Москвичей» и без этих опытов двери-то капризные, а тут такое испытание: открывает, швыряет меня, хлоп! Открывает, вытаскивает меня, хлоп! И так раз по двадцать на дню. Мне-то что — терплю это безобразие. Но однажды не вытерпел. Кидал он меня, кидал, как щенка, вытаскивал, вытаскивал. И пинка под зад давал и по рёбрам, любя, приложился.
А потом за голову свою схватился и как заорёт на весь лес:
— Ну и тупой же ты!
Конечно, обиделся, ещё спрашиваете. Сразу бы сказал, что я сам должен запрыгивать.
Принял я тогда стойку и говорю по-собачьи:
— Ну-ка быстро открыл свою дверь!
Он-то слушается, просиял весь. Только дверь открылась, я со стойки так и сигаю на сидушку. Время — доли секунды, точность попадания — миллиметры. Он хлопает со всего маху, но только открыл, я уж по улице бегаю, мышей гоняю.
Довольный собой Генка только дверь снова открыл, а я уж на месте сижу. Раз пятьдесят тогда мы эту дверь открывали.
У Генки рука уж не слушается, он и говорит:
— Так, последний раз.
Я ему намекаю жестами:
— Хорош на сегодня, и так всё ясно.
Соглашается, будто сам придумал:
— Хорош на сегодня, — а сам на водительское место усаживается. Причёску свою поправляет, глядя в зеркало заднего вида. Довольный, дескать, вот я какой!
С тех пор, как только дверь машины открывается, я сижу уже на месте. У охотников это строго, уж будьте уверены. А если я в машине и дверь открывается — пулей вылетаю, за зверем бегу. Про пули-то я позднее узнал, как они летают и что от них бывает. Сколько раз я от этих пуль уворачивался, в землю вжимался. Азарт — вещь непредсказуемая. Когда с землицей сравняешься, а пули над тобой посвистывают, тут-то и понимаешь, чем в нашем доме на шестом этаже пахнет.
Про охоту много болтать не буду. С ней всё ясно. И если у нас жизнь собачья, то это всё равно жизнь, а вот у зверья, за которым мы гонимся, не пойми что.
Утку-то ладно — я её прижму покрепче, и отмучилась, а вот как ты зайцу объяснишь, что и почему. Дескать, извини, территория охоты. Косой ружья-то вблизи не видел, ему все эти калибры по барабану. Сидит, бывало, уши прижмёт, дрожит весь. Ему жить осталось секунды. Как ему сказать: «Побежали! Кто кого?».
У него ноги хоть и крепкие, да свинец крепче. Он ещё и в глаза успеет тебе посмотреть, хоть всего-то секунды. А ведь есть охотники, так палят, пока ружья не посинеют. Таким всё как с гуся вода.
Нет охоты про охоту болтать, только я ведь и влюбился на охоте. В тот день любителей пострелять понаехало — прорва! А собак, кроме меня, ещё три было. В одну-то я с первого взгляда влюбился, Найдой звать. Вы бы только видели её лапы: стопа широкая, шёрстка до самой земли. Она и зимой по снегу пойдёт, как пушинка. А походка! А глаза! Я тоже ей понравиться хотел. За утками первый в воду бросался, по две, бывало, тащил, а водичка-то — не фонтан, бр-р! Правильно кто-то из ваших заметил, что собака — друг человека. Я с друзьями откровенно говорю: «Как влюбился я, так сам себя не узнаю!».
С каким нетерпением я ждал первых выстрелов на охоте! Всеми органами чувств, каждой жилкой. Все звуки и запахи как никогда будоражили меня. Стреляйте же, что вы медлите? Сидите в своих скрадках. Найда увидит, как я первый в воду брошусь.
Я уже представлял сноп дроби, пыжей, копоти, вылетающий из камышей, и тишина, стоявшая на озере, была для меня испытанием выше моих сил. Нужен этот первый выстрел, за которым уже всё пойдёт по плану. Начнут все хлопать. Азарт делает своё дело.
И вот раздаётся этот первый выстрел, и с неба кувырком вылетают из собственной жизни две птицы. Бегу, лечу, плыву. Птиц мне, конечно, жалко, они ведь даже летать умеют и стремятся к счастью, теплу, но — охота.
— У тебя что сегодня с Верным? — Генку спрашивают. — Он всюду первый.
[image]
А я с мыса сигаю, гребу, как лось, цап этих уток — и на берег, и только душем холодным всех обдаю.
— Кроншпиля-то тоже он нашёл.
Не всегда, конечно, всё тишь да гладь. Бывало, и доставалось нам. Раз в сырую погоду приехали.
Охотники вымокли, на нас злобу выместить хотят:
— Что такое? Ни одна собака не сработала. Не собаки — фуфло.
Нам в сырости тоже не работается, я-то знаю, где зайчишки сидят, да поднимать не хочу, послоняюсь по зарослям и обратно — Найдой полюбоваться. Генка меня привязал к сосёнке (сиди, мол, а то подстрелят эти ухари), сам с ружьём наизготовку бродит в мелколесье. Найда только ко мне направилась, а этот Лёха как хлестанёт её веткой. Мне бы вступиться, ан нет, как знал, привязал меня Геннадий. Поводок крепкий попался. Ошейник в горло врезался, я и заорал, что есть мочи: «Больно же!».
Лёха так и сел в лужу (сыро было, как в фонтане), за голову держится, в карманах что-то шарит, Генка выходит из низкорослых сосёнок, а Лёха ему:
— Гена, у тебя собакевич сегодня странноватый, — сам глотает что-то, запивает из горлышка.
Я думаю: «Ну, Алексей, ты первый меня человеческим именем обозвал».
А Гена ему:
— Расселся! С чего ты взял?
— Ты бы видел, как он на мою Найду смотрел, морда наглая.
— Я видел, как ты на Мартыниху смотришь, и что теперь?
Лёха встал, погрузился в себя. Мартыниха — тётка вредная, уж на охоте бы её не вспоминали. Вечно всем недовольна. На руке написала что-то синим пёрышком невесть на каком языке. Смотрю, и у людей в моду клички входят, рисунки на себе рисуют. Потеряться, что ли, боятся?
Весь день тот — в кумельку. Вечером не лучше.
Не знаю уж, чем его растрогал в тот день, но бежит он к телефону, звонит:
— Алло, Лёха, ты дома?
Я думаю: «Что за глупый вопрос. Трубку взял, так, конечно, дома». Вы же до мобильников-то ещё не додумались тогда. Мобильники-то после изобретёте.
— Хорошо, что дома.
Трубку рукой зажимает, думает, что я не слышу, и говорит:
— Лёха, ты прав. С Верным что-то неладно.
Потом громче:
— С собакой, говорю, странности начались, тетеря глухая.
«С собакой? Да это с тобой, Геннадий, странности всякие. Лишь бы на кого-то свалить», — думаю. Сам уж хотел трубку взять, поговорить, но хозяин-то здесь Генка. Молчу, зубы на замке, а сердце давно уж не на месте. Почувствовал что-то, а что — объяснить не в силах.
Охотнички частенько собирались обсудить планы грандиозные. Допоздна мыли кости и нам, и зверью бедному. Возвращались, как правило, уже с совами. Хотел сказать поздно, а совы сами вылетели. Часов-то у меня нет — я всё больше по звёздам. С одних таких посиделок и дала крен эта история.
Охотники обычно одни собирались, а тут и женщины с ними, да всё чужие. Загостились мы тогда. Меня на балкон затолкнули. Из собак гостей-то только я. Я подслушивать не люблю, но они так орут, что хоть уши закрывай. На меня подходят иногда взглянуть.
— Гена, а у твоего пса философская морда, — говорит Лёшка — тоже охотник, правда, сейчас охотится в другом направлении, обнимая хозяйку дома.
— Верный пёс! — хвалит меня Геннадий.
— Ген, ну ты куда сбежал? За стол, за стол, — виснет на нём какая-то краля.
Я ему знаками показываю: не ходи ты к ней, мы же Сказки! А он рукой машет, да ещё и штору задёргивает. За стол идёт, а за столом не понять, что происходит. Слышу только гвалт, свист. И дались вам эти столы. Кто ещё по-человечески, а кто-то уж по-нашему разговаривает. А когда запели — туши свет, они его, правда, ещё раньше потушили, чем петь начали. Им и соседи по батареям стучат, а они выводят своё.
Я такого пения отродясь не слыхивал. Ощущение, словно там оркестр народных инструментов настраивается, но никак не может настроиться. Мне бы тогда двери открыть да вмешаться, но кто его знал? Просидел там до полуночи.
Генка открыл дверь, качается на ногах:
— Верный, домой поехали.
— Куда ты, Ген, не уезжай, — виснет на нём не понять кто.
Остальные охотники тоже пристали:
— Куда ты на ночь глядя? Оставайся!
— Пошёл я.
— Поздно уже.
— Тачку поймаю. Домой надо.
Потом они с полчаса (часы у них в прихожей висят) обнимались, целовались, снова петь пытались. Эх, люди, люди, и зачем вы травите себя всякой гадостью. Ещё думаете, что вы самые умные. У нас, собак, сердце кровью обливается, когда видим такое. Голова кружится, дым до потолка, запах — аж выть хочется. Скорей бы на улицу!
Нас не отпускают, но мы вырвались всё-таки. Генку всё больше качает, я ничего понять не могу. Вышли на улицу, а с тачками тогда плоховато было. Многие под таксистов просто косили. Генка руками машет, песни поёт, непонятные мне слова говорит. Узнать его не могу. Что с ним происходит? И вы ещё говорите: «Не твоё собачье…».
Мне некстати приспичило отлучиться — на балконе-то сколько просидел. Я в кусты по делам забежал, но ситуацию держу на контроле. Тут смотрю, одна тачка останавливается, и дверь открывается. Я забыл, что в кустах делал. Таксист дверку приоткрыл и только хотел спросить:
— Вам куда? — а я уж, как был, в грязи, на сиденье сижу рядом с ним.
Вы бы видели этого беднягу. Он в руль вцепился мёртвой хваткой, словно это не руль, а круг спасательный, и пошевелиться боится. И окосел как-то сразу — одним глазом на меня смотрит, другим на руль.
А Генка на заднее сиденье залазит, да как-то неуверенно, лениво, неуклюже, адрес называет, медяками звенит:
— По счётчику, шеф, поехали! Этаж шестой!
Кино, да и только! Сидим, смотрим каждый своё.
— Шеф, по счётчику, я тебе говорю — не унимается на заднем сиденье пассажир.
А у шефа-то пульс зашкаливает, громче счётчика тарабанит. Сидит шеф ни жив ни мёртв.
— Мы когда-нибудь поедем, шеф? — у Генки первого сеанс закончился.
— Верный, мы когда-нибудь поедем? — у меня решил переспросить, словно это я в руль уцепился.
Я глазами шефу показываю на рычаг переключения передач — вроде забыл, что делать надо.
Парень за рулём покосился на меня и понял, что рядиться — не тот случай. За всю дорогу он слова не проронил, зато Генка не умолкал: хор охотников раза на три прогнал из оперы Вебера «Волшебный стрелок». Слова там что-то типа: «Стрелок-радист-Галактион». Генка сам так перевёл либретто Иоганна Фридриха Кинда. Если он уж чудит, так от всей души. Хорошо же кто-то придумал выражение «не из той оперы». Именно так он и пел.
«Сменил бы ты пластинку», — мысленно ему подсказываю.
Услышал, кажется:
— А ведь ты прав, Верный! Давай-ка точно завтра в лес рванём. Нет, не на охоту, просто в лес без ружей этих, корзин… Побродим, костерок разведём, чайку из речки попьём с брусничником. Речка! Кстати, блёсны надо будет взять — ушицы похлебаем. Щука сейчас жирок запасает.
Я сижу смирно — боюсь водителя напугать. Он косится на мой профиль, а я уж стараюсь выглядеть подобрее.
— Рванём, Верный, — продолжает свои фантазии Генка, а парень-то, который рядом со мной сидит, думает: «Только без меня, только без меня».
Машина к дому подъехала, Гена как рявкнет:
— О, моя берлога!
«Что творишь, оглушишь же беднягу», — думаю. А он кучу мелочи парню суёт, тот боится руки от руля оторвать, сидит смирно, на меня глазами косится. Похоже, собак никогда не видел. Может, просто не охотник. Пока двери закрыты, я смирно сижу — с детства усвоил. И тут вся Генкина мелочь посыпалась по полу, Генка выронил:
— Шеф, там по счётчику, можешь не пересчитывать, сдачи не надо! Бывай.
Ведёт себя, как будто он один во всей Галактике такой Вселенский охотник, и ему не стыдно ни капельки. Вальяжно, не спеша выходит.
«Меня-то хоть не забудь», — думаю. Генка дверь открывает, я уже на улице вспоминаю, что в кустах делал, а Гена на двери жигуля повис, уходить не хочет:
— Шеф, там всё по счётчику!
Какой счётчик? У нас, у собак, нюх-то раз в сто вашего острее. Я уж слышу, парню в кусты надо срочно, но молчу, язык прикусил.
Мы домой двинули, а парнишка все двери, которые работали, защёлкнул, окна захлобучил и сидит, даже мелочь не собирает.
Речь-то к нему вернулась, слышу его полушёпот:
— И откуда только берутся эти дуберманы?
У нас слух-то вашего чутче раз в сорок, и я ему ответил, конечно:
— Сам ты — дуберман. Хоть бы породы выучил. Я — сеттер чистокровный!
— Чё ты сказал? — Генка перестал качаться.
— Гав-гав!
— Тоже верно, Верный.
Я к машине вернулся. Парень там довольный сидит, лыбится, глаза вроде выправил — вперёд смотрит. Я ему ответ на вопрос приготовил, но, боюсь, Генка услышит. Засунул морду под машину — мать честная! Резина лысая, поддон помят, коробка в масле, аккумулятор подтекает — у меня аж ток по пальцам пробежал. Тыкаюсь туда-сюда. Нашёл!
Подставил свой громкоговоритель к дырявому глушителю и отвечаю на его риторический вопрос:
— Откуда, откуда? Да оттуда же, откуда и ты, — из мамы.
Тут он ещё больше заулыбался, а я бегом за Геной — в подъезде темно, а у нас, у собак, зрение-то раз в шестьдесят зорче вашего. Не дай Бог, упадёт.
С этого вечера всё и началось. Сказка в моей семье стала какая-то грустная. Генка всё чаще с работы приходил на себя непохожий. Язык его еле ворочается, и поэтому, наверно, он всё чаще на мой язык переходит. На Аню, Ваню покрикивать стал, а от Натальи, жены его, я узнал, что он вообще себе ещё одну Найду завёл. Та, наверно, которая всё «Ген, куда, Ген?». Ген, Ген, гематоген. Какой же он после этого Сказка? Да и я хорош — не углядел. Стыд, позор, а ещё сеттер чистокровный!
Наталья всё чаще плачет. Генки нет, где шляется — непонятно. У Натальи одно утешенье: дети да я. Как детей усыпит, я остаюсь.
Гладит меня, ласкает, обзывается:
— Дурачок ты, дурачок. Ничего-то ты не понимаешь.
«Это я-то не понимаю? — думаю я. — Уж я покажу тебе, как я это безобразие понимаю». Наталья спать не ложится. То к окну подойдёт, то к двери. В детскую заглянет. Тяжело человеку. Жду, жду я, когда Наталья уснёт, а она всё не ложится и меня погладит, обзовёт, водицы в мисочку нальёт — добрейшая душа! Ну, вот вроде заснула, а спит она чутко. Я на цыпочках к двери. Открыл дверь — с ключами-то не впервой. Один замок — тот вообще английский, а это для ирландца… уж продолжать не буду. Спасибо и привет англичанам: Thanks! Hello!
Тихонько прикрыл дверь, из подъезда выскочил и опа, след-то свежий — взял сразу!
Мимо Найдиного дома пробежал, она спит, наверно. Всё-таки влюбился я в неё по уши, а уши сеттера ирландского вы представляете! Пробегаю и чувствую, как краснею. Вот уже краснее самого себя стал. Хорошо хоть темно. Бегу. Ночь в городе, а машин сколько! Светофор тут как тут. У нас всё в чёрно-белом цвете. Вот вроде зелёный — на травку похож, когда в камышах сидишь. Редкие прохожие. Вот двое навстречу идут. Один, как куст ходячий. Куда хоть он столько сирени наломал? Что делает? Росла бы себе эта сирень да радовала вас же.
А куст попутчика толкает и говорит:
— Смотри, сеттер без поводка. Какой красный!
— С отливом! Давай возьмём! Держи его!
— Ну-ка стой, красавчик. Ко мне, ко мне! Кому говорят? Смотри, как разбежался.
«Хоть закричись «ко мне, ко мне!». Очень ты мне нужен. Я вот вам возьму, — думаю. — К тебе, к тебе? Ага, бегу и запинаюсь. Есть мне к кому бежать — Генку искать, спасать надо человека. Со следа не сбивайте»:
— Р…р…р…р!
Отпрянули, след чуть не потерял. Дальше бегу, а по дороге кустики сирени валяются. Ну не изверги ли? След-то в этих сиренях сложновато держать, но вроде не выпускаю. Дальше бегу.
Да что ты будешь делать?! Опять двадцать пять. Не успел от одних встречных отделаться, а тут целая свора нашего брата. Псы бездомные дорогу преградили. Голоднёхоньки, как собаки, да они собаки и есть, вот только есть им нечего. Половину из них хозяева побросали. Как так? Мы вот своих хозяев не бросаем, и не только хозяев. У нас мамка никогда своё чадо не бросит, какое бы оно ни было. А каких только калибров нашего брата матушка-природа ни создала. От огромных, которым улицы мало, до тех собачушек, которых из-за поводка не видно. Одного я не понимаю — это когда собака больше своего хозяина. Это я про предводителя их. Впереди огромный белый дворянин (дворняга просто) дышит тяжело, взгляд недружелюбный. Давно друг друга мы знаем. И где он только мог видеть носорога, понять не могу, но все повадки его, как есть, носорожьи. Его если хорошенько отмыть, так он будет белее первого снега на чёрной пашне. Одно ухо его строго на север смотрит, хоть ты к нему астролябию примеряй, другое где-то на юго-восток. Зубы мне показал. Ясно. Так-то он слабак, сразу видно, но за ним свита целая. Мне не до них — всё нутро кипит, аж шерсть дыбится. Работать надо.
«Ох, и немало вас», — думаю, а вслух говорю:
— А ну, б-р-р-р-атва, с дор-р-р-оги, бр-р-р-ысь! — грубить не хочется. — Потом поговорим, некогда сейчас. Шли бы в тайгу, прожить можно.
Не поняли. У дворянина намерения серьёзные. Не виноват он, что собакой родился. Не всем же так, как мне, везёт. Не хочет дворянин дорогу дать, крутит башкой, похожей на сундук со всяким тряпьём, не отступает. А пахнет от него не то гарью, не то пеплом. Боюсь, собьёт со следа, что тогда делать буду?
И тут вспомнил я одного утёнка с дальнего урочища. Как он летать учился, вспомнил. А ведь я его тогда чуть не приконтрапупил, уже ринулся за ним. Оказывается можно в себе охотника приструнить, если надо. Что меня тогда остановило, не знаю, но об этом после, а пока… попятился я назад.
Дворянин довольный стоит, дескать, отступает гость непрошенный, а отступал-то я для разбега. Видели вы, как пуля от воды рикошетит? Вот так и я: разбег, вода, рикошет и… лечу над всей этой разношёрстной командой. Прямо как рыба летучая, только уши вместо плавников. В полёте ещё и «Р-р-расступись» прорычал и ухо юго-восточное у дворянина слегка задел хвостом. Из них никто ничего так и не понял. Головы задрали и смотрят: «Что это?».
Одна только собачончишка в хвосте этой демонстрации:
— Тяв, тяф!
— Что-что? Ты разговаривать сначала научись. Может, на охоту возьму. Ещё в дворянах.
— Тяф, тяф! Вот именно. Сто раз им по-человечески говорил: бросайте вы свои помойки, на охоту идите.
Опять смотрят, как бараны. При хозяевах они кто Моряк, кто Снежок, кто Уголёк, а сейчас кто они? Ах, глаза бы не смотрели! На задних лапках отходили. Лишний раз и хвостом не вильнут.
Время только с ними потерял.
«Верный, скорости добавь, вот тебе и время», — скомандовал я себе и нашёл сразу и след, и время. Это ведь я вам так долго рассказывал, а на деле всё в несколько секунд произошло.
Дальше бегу. Улица повернула, а дома-то опять все на одно лицо. Принюхался: «И что тут Геннадий крутился? Следы запутать хотел, но меня не проведёшь, собака». К дому подбежал, где в такси запрыгивал — не то. Куда бежать?
«Нюхай, нюхай», — сам себя подгоняю, а найти не могу. След-то вот он, и тут осенило: «Сбился». Похожие следы, да ещё и несколько.
«Работай, Верный», — и только я так подумал, вы не поверите, наверно, но сразу на верный след вышел. Нащупал! «Бегом, молодец, не торопись. А как это «бегом, не торопись»? Что-то я не то болтаю».
Пока болтал, у подъезда стою — точно его это запах. В подъезд прошмыгнул, а у лифта и след простыл. Ладно, по лестнице побежал. Бегу, бегу, нет следа: шестой этаж, седьмой. Стоп! След нашёлся. Площадка точно эта, а квартира… Квартира какая? Нет, не эта. Чем же Галлактионыч свой след так замаскировал? А ещё хозяин! Хозяева — они такие. Стоп! Где-то здесь. Запах земли и пуль ничем не замаскируешь. Точно здесь! Думал сначала звонить. Уже лапа на звонке лежит. Дай-ка попробую открыть. На ручку надавил, дверь поддалась, вот как жили тогда, ну вы точно не поверите. Дело ваше, а я уже в квартире, захожу в зал. Вот они, родимые! Лежат. Генка и рядом Найда его. На кухне свет даже не выключили. А запашина в квартире! Отсюда бежать хочется, но один не уйду.
Сел я покрасивше, в зеркало на себя глянул, отдышался после бега и по-собачьи, но чётко, как гаркнул:
— Гав!
Одного раза было достаточно! Что тут было! Эта парочка как вскочит одновременно, что интересно. Оба в чём мать родила, простынь друг у друга отобрать пытаются. Генка меня увидел, сразу успокоился и тут же обратно рухнул.
Говорит своей Найде сквозь сон, заикаясь:
— Ха-ха-ха-с, н-н-н-не б-б-оись-сь-сь, э-т-то-с-с м-м-ой с-с- собак-сс-ск Верный.
И незаметно с человеческого на наш язык пошёл переходить. Я его понимаю, а Найда его — ни в какую, стоит, как изваяние в музее, и простынь на себя натянуть пытается. Попробуй отбери у Генки хоть что-нибудь, а тут целая простынь, правда, уже начинает трещать. Генка храпит, а у Найды его челюсть отвисла и уже, похоже, не закроется. Генка (во сне чего только не бывает) продолжает по-нашему бурчать.
«Ну, — думаю, — раз ты на моём языке, тогда я на твоём», и говорю ему членораздельно:
— Галлактионыч! Ты что же вытворяешь, сукин сын?
Даже не пытайтесь представить его морду — перекосило всего, глаза навыпучку, дыхание перехватывает.
Я тогда и лизнул его, как в детстве, он задышал ровно, проснулся, заулыбался:
— Верный, ты, что ли?
— Я!
У Найды его челюсть-то хочет больше открыться, а некуда. Обстановочка! Немая сцена (это где все немые).
Гена очухался, уставился на меня, как кабан, уж я видывал, как кабаны смотрят на ружьё.
— Гена, пошли домой. Жена, детки скучают, — говорю я ему.
Генка на неё посмотрит, на меня, на неё, на меня, потом и говорит:
— Ладно, Райка, сама видишь, какие дела? Тут думать нечего. Мне домой надо.
Она вроде не против. Жалко мне её. Стоит, словно Праксителю собралась позировать. С этой простынею. А ведь похожа, и простынь-то, как на той скульптуре. Похожа.
— Одеться не забудь, — говорю я, чтоб не передумал.
— Ладно, ладно, двигай. Тачку пока лови, адрес-то знаешь. Тебя учить не надо.
Мы без всякой тачки пешком прогулялись, вёрст семь-восемь будет.
Под утро домой заявились, а там все нас ждут.
Детишки на папе повисли:
— Папа, папа, ну как охота?
Наталья Сказка подошла, хотела врезать ему и почему-то передумала, не пойму я этих женщин.
Обняла его:
— Ты где слоняешься?
И стали они жить-поживать да добра наживать.
— Гав!