Виталий Огородников
СЧАСТЛИВЫЙ БИЛЕТ
ЧЕХАРДА
На станции N в купе к Игорьку зашла известная актриса:
— Здравствуйте.
Игорёк вскочил, как ужаленный:
— Здравствуйте! Это Вы!
— Нет, нет. Это не я. Вернее, я — не она. Вернее, не та, за кого вы меня принимаете, — сбивчиво оправдывалась попутчица, оглядывая купе. — А вы едете один?
— Уже не один, а с… — Игорёк схватил побольше воздуха, но так и не смог закончить фразу.
— Нет, правда, перестаньте. Я не та, за которую вы меня принимаете, — повторила попутчица заученную фразу, только тон немного смягчила. Произнесла её так, словно она — учитель биологии, а Игорёк — пятиклассник с третьей парты в среднем ряду. В доказательство она смахнула с воротника своей роскошной шубы капельки, которые ещё недавно были снежинками. Покружилась во все стороны, как на подиуме, дескать, видите, я же вам говорила, что я — не она.
Но Игорёк всё более убеждался в обратном.
— Оптический обман, молодой человек.
«Не такой уж он и оптический, этот обман», — подумал не такой уж и молодой человек.
Игорёк хотел было подхватить шубу, но напоролся на суровый взгляд:
— Нет, нет, спасибо, — пропела попутчица, жестом усаживая на место несостоявшегося джентльмена.
Опережая догадки Игорька, она продолжала сквозь смех:
— Нас все путают. А знакомые меня так и зовут… — и она напомнила имя, которое давно крутилось, но заблудилось в помутневшем от счастья мозгу Игорька. Извилинам сразу стало полегче, а Игорёк продолжал стоять навытяжку и про себя бубнил еле внятно: «Она, точно она, вне всяких сомнений, как сейчас с экрана. Вот повезло-то» и не мог скрыть восторга.
В соседнем купе резались в карты:
— Дама.
— Король.
— Дама.
— А ещё король.
— А ещё дама.
— Моё. Где ты только берёшь этих дам.
— Места знать надо. Восемь.
Игорёк всех этих реплик не слышал, стоял очарованный и счастливый: «Кому скажи, точно не поверят. Сам-то я хоть верю? Но то, что она, — точно».
— Дама, — раздалось за стенкой.
— О даёт, всех дам себе прибрал.
Оттуда же донеслись ещё отдалённые, знакомые звуки. Такие звуки бывают, когда человек несёт по три стакана в подстаканниках в каждой руке.
— Ты ходи, ходи. Сколько есть, все мои.
«То, что это она, точно, зачем только прикидывается? Может, думает, с автографами начну приставать. Сдались мне её автографы, и без них хорошо», — продолжал сам себя убеждать Игорёк.
— Ха-ха-ха! Дурочка ты моя ненаглядная! И погоны держи, — раздался тот же голос за стенкой.
— Не ты ли дурак-то? — пресёк его другой нежный голосок.
— А ведь мы даже не родственницы, — почти разочарованно призналась попутчица Игорька. — Да вы садитесь.
«Что она такое говорит? — думал вне себя от счастья Игорёк. — Ладно, волосы, ресницы, губы… Это можно где-то краской, где-то ещё чем подправить. Ну а голос, голос-то ты как подделаешь? Мелодичный, ровный, бархатный голос».
Перед глазами у Игорька замелькали кадры из разных фильмов, и он даже не понял, может, это он в кино, а не в скором поезде. «Точно она», — уже окончательно заключил Игорёк. Дверь купе самопроизвольно, а может, и от её взгляда приоткрылась, и снова раздались голоса соседей:
— Мухлевать?
— Ой, пардон.
— Ага, «пардон». Вот он как выигрывает.
— Говорю же, пардон, нечаянно я. Забыл, что мы в подкидного.
— Вот ты и есть не простой дурачина, а подкидной. «Пардон»!
«Французы, что ли, в отпуск едут»? — подумал Игорёк.
А дверь словно ожила — каталась туда-сюда, показывая то зеркало, то пространство вагона.
Игорёк заметил, что его взгляды смущают попутчицу, но не мог он на неё наглядеться. И неловко, но оторвать взгляда не получалось. За окном поезда всё та же суета — встречи, проводины, снова встречи и снова… Провожающие махали руками, стучали по окнам, похожим на экраны телевизоров. Раньше были такие телевизоры: стукнешь по нему — появляется изображение. И здесь эффект тот же — стукнешь, и личико тут как тут. В их телевизионное окошечко никто не стучал. Попутчица же постоянно смотрела на улицу, ей хотелось кому-то улыбнуться и помахать рукой.
«Да и руки те же, — снова начал истязать себя Игорёк всякими догадками. — Разыгрывает просто. Это ж работа её. Вот и работает, может, репетирует тут роль новую. Актёры они и в жизни, видать, игроки. Вот и играет со мной простушку».
Замусоленная, проехавшая в разных поездах не одну тысячу километров колода карт в соседнем купе переходила из рук в руки:
— А козыри-то что?
— Козыри те же, дураки свежи.
— Черви, что ли? Ну, ты и раздавай!
— Стоим и стоим. Когда хоть тронемся?
— Один уже тронулся. Трефи. Что сейчас скажите?
— Я к сестре еду. Сто лет не виделись. А вы откуда и куда? — спросила Игорька попутчица, и скорый поезд легонько вздрогнул в объятиях ночи.
— Командировка, — ответил Игорёк коротко. Что тут развозить, не адресами же сорить.
— Командировочный, — улыбнулась она двусмысленно.
Игорёк счёл нужным объясниться:
— Билеты и в плацкарт были, но мне удобнее здесь, — и он обвёл взглядом уютную купешку. — Вещей много, зима ведь. Плюс оборудование для работы везу.
— Конечно, всё правильно. Оплачивают, наверное?
Игорёк кивнул в знак согласия.
— Петя, ты начнёшь сегодня играть? — раздалось за стенкой.
— Опять ты со своими червями.
— Интересно, а нас они так же слышат? — проговорила она, заигрывая с собственным голосом.
— Нет, конечно, мы-то так не кричим. Там люди азартные едут. Может, тоже командировочные.
— Работа, наверно, тяжёлая? — сказала она и подвинулась к нему ближе.
— Всяко бывает. Вдали от дома тяжеловасто, конечно.
— Семья? Дети?
Игорёк опять кивнул и почувствовал себя каким-то сонным, словно не с ним это всё происходит. Глаза начали слипаться, внутри разлилось приятное тепло. Вспомнилось детство, печка русская, запах блинов.
— Скучают?
— Скучают. И я скучаю — по два месяца не вижу ни детишек, ни жены. Да ведь не я один так, — говорил он словно сам с собой.
— Держи четыре туза, дурачок ты мой, — раздалось где-то далекодалеко.
«Только обзываться», — подумал Игорёк. Он всё-таки разлепил свои глаза и уставился на неё в упор. Они не могли оторвать глаз друг от друга.
— А мы с Ольгой совсем не похожи, — опомнилась она первой. — Мама рассказывала, что и в детстве мы были не похожи.
И тут они как по команде одновременно повернулись к окну. Им показалось, что всё-таки кто-то постучал в окно. Никого не было, показалось. Там только люди, спешащие мимо. Поезд тронулся, а дверь снова приоткрылась.
— Бита!
Немного очухавшись от гипноза, Игорёк с удвоенной силой взялся за изучение соседки. Ему также всё казалось знакомым. И не только знакомым, но ещё и родным.
«Уж это-то откуда»? — поймал он себя на навязчивой мысли. Смотрит на серёжки — где-то видел, браслеты — ну, точно они! Брелок на ключах случайно мелькнул, когда она сумочку открыла. Чуть не закричал: «Так это же тот брелок!». А она, побоявшись услышать этот крик, быстро прикрыла сумочку. Она посмотрела в зеркало, но не на себя, а сквозь себя — на улицу, словно хотела увидеть кого-то, а поезд-то гнал уже на хорошей скорости, и в зеркале виднелись только деревья, проносящиеся мимо.
— Ну что ж, — вздохнула она, — давайте знакомиться.
Она подала Игорьку руку и назвала имя, но не то, которое ждал Игорёк. Он не выпускал руку и долго изучал перстни на указательном и среднем пальцах.
«Как ты, так и я», — подумал он.
— Костя.
— О, Константин. Постоянство. Красивое имя, и вам идёт.
«А Игорь чем хуже», — чуть не выпалил новоявленный Костик. Бывает же такое, что стыдно становится ещё до того, как должно быть стыдно. Здесь был именно такой случай.
— Вот и познакомились, — улыбнулась она.
— Вот и познакомились, — ответил не то Костик, не то Игорёк.
«Как они умеют, эти артисты. Они и в жизни игроки. Никогда у меня так не получится», — витали в купе мысли Игорька.
— Держи шестёрок и тасуй. Ой, это я не вам, — не унимались соседи.
К голосам из соседнего купе добавился зычный голос проводницы. У проводников мы все в среднем роде — они часто нас по местам называют:
— Вы у меня какое? А, двадцать третье, нижнее. Нет, паспорт не надо. Вот держите. Губерт! Немец что ли? — спрашивает проводница и идёт дальше с надорванным билетом. — Билет попозднее отдам. А вы у меня какое? Вы — двадцать шестое, верхнее. Вот постель. Конечно. Чай? Минутку подождите. А вы у меня какое?
— Туз козырный.
— Какое? А, понятно.
— Раздавай.
— Вы докуда едете? — прозвучало здесь же.
Игорь уже перестал понимать, кто спрашивает, кого спрашивают, и за Костю было стыдно. Он тряхнул своей шевелюрой, глубоко вздохнул и решил говорить только правду, сам себя зауважал, доподлинно назвав свою станцию.
— Я пораньше, — сказала она, разглядывая себя в маленькое зеркальце. — Ночью прибывает, я уже попросила проводницу разбудить.
— Кто-нибудь встретит?
— Кто? — задумчиво вздохнула она, но повеселела сразу и уже сквозь смех сказала:
— Меня и проводница-то за неё приняла, — и продолжала смеяться, утираясь краем платка. — Тяжела жизнь двойника.
По вагону пробежала фраза:
— Кофе, булочки, прохладительные напитки…
И вскоре мимо купе продефилировали, зазывая в вагон-ресторан, две дамочки в фартуках и в юбочках короче фартуков.
Одна на секунду заглянула:
— Вам чего-нибудь принести? — и взглядом, полным сожаления, пробежала по смятым фантикам от карамелек на столике.
— Нет, спасибо, — ответила попутчица по-актёрски за двоих.
Игорёк, конечно, согласился, что ему ещё оставалось?
— Меня разбудите? — спросил он негромко, когда официантки зазывали соседей.
— Зачем?
Он пожал плечами.
— Мы ещё увидимся, — успокоила она его.
— Где? — не понял Игорёк.
— Кто его знает. Встретились же зачем-то.
— А вы всё-таки звезда!
— Да где мне.
— Я вижу вас!
— Хочу вам одну историю поведать, чтобы отвлечь от домыслов всяких. Только тут условия будут.
— Всё равно согласен слушать вас бесконечно.
— Ну и ладушки.
Условия, конечно, Игорька удивили. Но что делать?
— Вы кладёте голову мне на колени, двигайтесь ближе. Нет, ещё ближе. Да, вот так, а руку, дайте вашу руку, положите мне на грудь.
И она сама притянула руку Игорька себе на груди. В физике такое положение называется состоянием неустойчивого равновесия. Представить такую картину и то непросто: его голова утопает между колен в платье цвета кедровой хвои, одна рука лежит на груди, вторая — трудно понять, что делает.
Она откинулась на стенку купе, одна рука гладит его шелковистую шевелюру, другая контролирует его вторую руку.
— Ещё козырь.
Стук колёс, и тот действовал на Игорька гипнотически.
— Так вот и слушайте.
Игорёк попытался кивнуть.
— Нас у мамы двое: я и Оля. Родились мы вместе, я, правда, старше Ольги на одну минутку. Жили весело, красиво, но однажды, мамы-то уже не было с нами, Ольга заболела. У неё груди, как каменные, сделались. Вот как у меня сейчас. Ты же чувствуешь, жми сильнее. Дави, дави.
Дар речи не только Игорёк потерял, и за стенкой умолкли, и проводница с чаем и бельём. Тишина. Игорёк не мог ничего понять — неужели с ним в вагоне едет каменная женщина. Он, что есть силы, сжал руку, а чувствовал только твердь.
«Звезда. Да ещё и каменная», — пронеслось в его голове, которую гладила рука в перстнях и кольцах.
— Так вот. Сестра ревмя ревёт. У нас, баб, ведь как? Нам и матерями надо быть, уж как без этого. Мы — не вы!
Игорёк слипшимися губами промямлил обратное:
— Вы — не мы.
— А жили-то в деревне захолустной. Ни врачей тогда, ни фершала. Пометалась, пометалась. Сестра вот-вот с ума сойдёт от крика. Я соседей всех обежала: всё пустое. Говорят, есть бабка в соседней деревне, но до неё ещё дойти надо. Я про неё и раньше слышала, всё думала, небылицы. Знаю, что дом с краю — развалюха. А бабка-то — последняя надежда, вдруг помочь сможет. Побежала я, а что делать? В сенях фуфайку на себя накинула, хорошо, валенки были на мне с галошами. Прибежала, стучу. Дверь открыта. «Бабушка!» — кричу. Тишина. «Бабуля!».
Тишина. В доме-то холодина. Хожу, хожу, уж век целый хожу — никого, а дома ведь сестрица ревёт.
И тут:
— Ты чё орёшь! Я помирать легла, а она орёт благим матом.
— Бабушка, не помирай пока! Очень помощь твоя нужна!
Сама-то не пойму, с кем говорю, — не могу найти голос. Он с потолка доносится — прямо с этой извёстки слова осыпаются.
— Это что, уже кино идёт? — пробубнил Игорёк ссохшимися губами в платье.
Попутчица улыбнулась:
— Идёт кино, ты грудь сильнее дави, так легче. Груди-то, они чувствуют тепло. Отпустило бы хоть. Ну да слушай дальше. Ищу, ищу. Ага! Нашарила на полатях за тряпкой или шторкой это крохотное создание. Как сразу не сообразила, там теплее всего ведь. Хвать её оттуда, — продолжала рассказчица, гладя его волосы и глядя в ночную даль за окном скорого поезда, подминающего под себя рельсы.
— Бабушка, родненькая, скорей надо!
— Скорей только кошки плодятся. Положь меня, где взяла.
Думаю, спорить нельзя, положила аккуратненько бабульку, а она оттуда командует: «Бери-ка, девка, тот мешочек, да и тот бери. Дайка понюхаю, видеть плоха стала. Бери, бери, всё связывай в один узол. Дай, понюхаю. Ты-то что за человек такой явился не запылился?».
— Не запылился — запыхался. Да я из соседней деревни бегом прибежала, сестра больная, помощь твоя нужна, бабуля.
— Ладно, болтать, собирай, что велено! — кричит сверху. Ну, прям полководец какой! Ты бы только видел это чудышко.
— Вижу, — прожужжал Игорёк.
— Ну да ладно, орёт эта бабка: «Эй. Понеслась! Понюхаю, дай-ка. Годится. В сенях найдёшь санки».
Я ищу, ищу, нет никаких санок. Разрыдаться боюсь:
— Бабуля, милая, нет санок.
— Ужо и санок ей нет. Шары-то разуй, Чехарда! На гво-о-о-зде-то что висят? Чехарда, а не человек!
Смотрю — да это же корыто. Выскакиваю из сеней, кричу ей чуть не в ухо:
— Да это же корыто, бабушка.
— Дак ить-то оне и есь — санки мои, Чехарда ты, Чехарда!
Ладно, думаю, пусть обзывается, лишь бы быстрее.
Полководец с полатей орёт лихоматно:
— Долго возишься, Чехарда! Да в избу-то не ташшы — обмёрзнут ить. К санкам-от верёвку вяжи, да покрепше. В комоде верёвки. По-крепше, говорю. Да за ухваты не запнись, может, ещё сгодятся кому. Сенца-то в карету мою брось поболе — не тебе ведь в ей ехать. Сенца, тебе говорят. Сенца!
— Да бросила. Как королевна поедешь!
— А корыто, — и она не смогла сдержать смеха, — оцинкованное. Вы такое помните, вас в таком мама купала.
Воспоминания о маме вовсе расслабили Игорька, и он уж не мог разлепить ни губы, ни глаза, как под гипнозом. Она продолжала словно гребнем водить по его шевелюре.
— А я ведь забыла, как вас звать, молодой человек.
Но, как ни странно, и сам Игорёк забыл, что он ляпнул, а про себя подумал: «Хорошо, что дар речи потерял, можно не отвечать».
— Ах, да. Игорь. Ответственный, бережливый, но и постоянный, тоже оставим, — сказала она после короткой паузы.
— Так вот, Игорь, взяла я это взлохмаченное создание, усадила в корыто, вниз, конечно, подушку положила с вышивкой, приданое, похоже, её (раньше бабы приданое сами готовили). Её в одеялко коричневое укутала. Она сидит, чем-то на конфетку в обёртке похожа. Все её узелки тут же. Ветер все звёзды задул и месяц раскачивает, как фонарь, — уронить с неба силится. Снега только не хватало, так и он начался, вьюжит, темнеет на глазах, но огни видно ещё, да и дорога вехами обозначена.
Лёгкая она, как пушинка, бабушка эта, а грозная не по своему весу, как рявкнет:
— Что встала, Чехарда?
— Что делать, бабушка?
— Бегом! Пошла!
Представляешь, я на неё как раз посмотрела, а месяц из-за облачка вышел и в её глазах отражается. Что сейчас видят эти глаза, я подумать не успела.
— Бегом! Пошла! — показала свой нрав пассажирка.
Тут и я решила свой норов показать.
Грохота от нас, наверно, в нашей деревне было слышно. Я сестру потом спрашивала, но она не помнит — в бреду маялась.
Бегу я, дорогу переметает, бабка на кочках чуть не вылетает. Как-то держится и одно своё бормочет:
— Ладно, потом помру. Сперва помочь имя, дождуся время-то, потом помру. Помочь имя.
Приехали. Я её как ребёночка одной рукой схватила, другой дверь открываю, залетаю, а сестра уж и не бредит. Тихо лежит и даже не стонет. Бабка меня попросила к ей поднести. Поднесла, усадила. С дороги-то её укачало, но прыти не убавило, и снова с криком, откуда хоть голосина такой:
— Кто такая? Негоже ведёшь себя!
Сестра молчит, конечно.
— Я с кем говорю? Развалилась, как бревно. В твои-то годы!
Мне тогда показалось, что говорила она со всеми: с Олей, со мной, со звёздами, с иконами, с домом. Может, и с мамой нашей.
Помолчала чуток и как закричит:
— Тазы, все тазы сюда! Воду на печь! Шибче топи, дров не жалей, берёстовых поболе кидай, Чехарда, шевелись. Надо! Жару боле — берёстовых бросай, Чехарда. Берёстовых, тебе говорят! Жару, жару!
А сама орёт, какое там «говорят».
— Где тя носит? Воды ташшы, Чехарда! — а ведь смотреть не на что. — Беспутные вы какие. Да бегом, бегом!
Какие-то скороговорки из неё так и сыпятся:
— Жмень того, жмень того, жмень того… Всё ладом делай, заполошная.
Я понять не могу, что за жменьтого такое, а она опять на всю деревню:
— Чехарда-а-а!
Что мы с ней делали там — убей, не помню.
На слове «убей» Игорёк вздрогнул, но рука, которая была в волосах, его успокоила, а нежный бархатный голос, который менял окраску, изображая то бабульку, то гудение русской печи, то самою себя, успокоил окончательно.
— Ладно, потом умру.
Раздевали, одевали, мыли, полоскали. До утра кипела работа. Я, как лошадь, вся в поту, в каких-то тряпках, травах, порошках. Бабка орёт непрерывно:
— Где вода, Чехарда? Рубахи рви, лишь бы чистые. Чехарда, бегом сюда!
Тут Ольга глаза открывает:
— Сестрица, ты? Откуда? А это кто?
— То-то, кто! Конь в пальто. На-ка выпей, — подаёт ей какую-то муть в бутылке.
— Сестрица, так правда ты? — не узнаёт меня сестра родная, я вся в саже с головы до пят.
— Я, родная!
Слёзы у всех троих в три ручья текут.
— Ну ладно, поехали, — смягчилась бабулька, уж без крика, просто говорит: — Ладно, поехали.
— Куда, бабушка?
— Куда, куда! На Кудыкины горы воровать помидоры! Меня домой вези, Чехарда.
И смеётся. Я на сестру показываю, дескать, а она как же?
— Ты-то тут зачем? Щас дня три проспит. Будить не вздумай, потом умой её, накорми хорошенько, да живите с Богом дружно, а мне домой надо, помирать пора.
И улыбнулась она так, что Джоконда в Лувре, наверно, вздрогнула.
Продолжает уже не своим голосом:
— Шас только и поняла, почему умереть не могу. Ну, да поехали с Богом.
И поехали мы с бабулькой по утрешнему снежку, уже не спеша. Она не орёт, сидит тихо, в шапке-ушанке, как пацанёнок. С меня слёзы ручьём текут, ты не поверишь, по шее прямо вот на эти груди текут.
— Поверю, — сказал Игорь, отлепляя губы от платья. — Какие у тебя руки нежные.
— Это волосы у тебя нежные.
В полусне раскидали свои тела по полкам картёжники. Им нужны силы для предстоящих баталий. Гипноз, видать, по всему вагону витал.
Утром поезд прибыл на станцию N. Игорёк собрал свои ящики и сумку внушительных размеров, осмотрел купе и пошёл к выходу. В тамбуре притормозил и оглянулся. На всю длину вагон был пуст. Выйдя из вагона, он остановился около проводницы.
Нарочито поблагодарил за поездку, за вкусный чай, который она так и не принесла, и, как бы между прочим, спросил:
— Девушка, скажите, а кто это со мной ехал?
— Тебе какое дело? — грубо отозвалась девушка сорока семи лет и, отвернувшись, прошипела: — Шагай, шагай, командировошный.
Игорёк опустил головёнку, которая не забыла ещё расчёсывания рукой в кольцах, и поплёлся дальше. Грустно стало на душе. Смотрел он на грязный снег перрона. Шёл, шёл и вдруг услышал:
— Парень!
Он оглянулся.
Проводница развела руками и спокойно добавила:
— Да сама не знаю. Без билета она была.
«Конечно, — подумал Игорёк, — какие билеты в корыте?».
— Чехардой назвалась, — крикнула проводница.
Виталий Огородников
СЧАСТЛИВЫЙ БИЛЕТ
ЧЕХАРДА
На станции N в купе к Игорьку зашла известная актриса:
— Здравствуйте.
Игорёк вскочил, как ужаленный:
— Здравствуйте! Это Вы!
— Нет, нет. Это не я. Вернее, я — не она. Вернее, не та, за кого вы меня принимаете, — сбивчиво оправдывалась попутчица, оглядывая купе. — А вы едете один?
— Уже не один, а с… — Игорёк схватил побольше воздуха, но так и не смог закончить фразу.
— Нет, правда, перестаньте. Я не та, за которую вы меня принимаете, — повторила попутчица заученную фразу, только тон немного смягчила. Произнесла её так, словно она — учитель биологии, а Игорёк — пятиклассник с третьей парты в среднем ряду. В доказательство она смахнула с воротника своей роскошной шубы капельки, которые ещё недавно были снежинками. Покружилась во все стороны, как на подиуме, дескать, видите, я же вам говорила, что я — не она.
Но Игорёк всё более убеждался в обратном.
— Оптический обман, молодой человек.
«Не такой уж он и оптический, этот обман», — подумал не такой уж и молодой человек.
Игорёк хотел было подхватить шубу, но напоролся на суровый взгляд:
— Нет, нет, спасибо, — пропела попутчица, жестом усаживая на место несостоявшегося джентльмена.
Опережая догадки Игорька, она продолжала сквозь смех:
— Нас все путают. А знакомые меня так и зовут… — и она напомнила имя, которое давно крутилось, но заблудилось в помутневшем от счастья мозгу Игорька. Извилинам сразу стало полегче, а Игорёк продолжал стоять навытяжку и про себя бубнил еле внятно: «Она, точно она, вне всяких сомнений, как сейчас с экрана. Вот повезло-то» и не мог скрыть восторга.
В соседнем купе резались в карты:
— Дама.
— Король.
— Дама.
— А ещё король.
— А ещё дама.
— Моё. Где ты только берёшь этих дам.
— Места знать надо. Восемь.
Игорёк всех этих реплик не слышал, стоял очарованный и счастливый: «Кому скажи, точно не поверят. Сам-то я хоть верю? Но то, что она, — точно».
— Дама, — раздалось за стенкой.
— О даёт, всех дам себе прибрал.
Оттуда же донеслись ещё отдалённые, знакомые звуки. Такие звуки бывают, когда человек несёт по три стакана в подстаканниках в каждой руке.
— Ты ходи, ходи. Сколько есть, все мои.
«То, что это она, точно, зачем только прикидывается? Может, думает, с автографами начну приставать. Сдались мне её автографы, и без них хорошо», — продолжал сам себя убеждать Игорёк.
— Ха-ха-ха! Дурочка ты моя ненаглядная! И погоны держи, — раздался тот же голос за стенкой.
— Не ты ли дурак-то? — пресёк его другой нежный голосок.
— А ведь мы даже не родственницы, — почти разочарованно призналась попутчица Игорька. — Да вы садитесь.
«Что она такое говорит? — думал вне себя от счастья Игорёк. — Ладно, волосы, ресницы, губы… Это можно где-то краской, где-то ещё чем подправить. Ну а голос, голос-то ты как подделаешь? Мелодичный, ровный, бархатный голос».
Перед глазами у Игорька замелькали кадры из разных фильмов, и он даже не понял, может, это он в кино, а не в скором поезде. «Точно она», — уже окончательно заключил Игорёк. Дверь купе самопроизвольно, а может, и от её взгляда приоткрылась, и снова раздались голоса соседей:
— Мухлевать?
— Ой, пардон.
— Ага, «пардон». Вот он как выигрывает.
— Говорю же, пардон, нечаянно я. Забыл, что мы в подкидного.
— Вот ты и есть не простой дурачина, а подкидной. «Пардон»!
«Французы, что ли, в отпуск едут»? — подумал Игорёк.
А дверь словно ожила — каталась туда-сюда, показывая то зеркало, то пространство вагона.
Игорёк заметил, что его взгляды смущают попутчицу, но не мог он на неё наглядеться. И неловко, но оторвать взгляда не получалось. За окном поезда всё та же суета — встречи, проводины, снова встречи и снова… Провожающие махали руками, стучали по окнам, похожим на экраны телевизоров. Раньше были такие телевизоры: стукнешь по нему — появляется изображение. И здесь эффект тот же — стукнешь, и личико тут как тут. В их телевизионное окошечко никто не стучал. Попутчица же постоянно смотрела на улицу, ей хотелось кому-то улыбнуться и помахать рукой.
«Да и руки те же, — снова начал истязать себя Игорёк всякими догадками. — Разыгрывает просто. Это ж работа её. Вот и работает, может, репетирует тут роль новую. Актёры они и в жизни, видать, игроки. Вот и играет со мной простушку».
Замусоленная, проехавшая в разных поездах не одну тысячу километров колода карт в соседнем купе переходила из рук в руки:
— А козыри-то что?
— Козыри те же, дураки свежи.
— Черви, что ли? Ну, ты и раздавай!
— Стоим и стоим. Когда хоть тронемся?
— Один уже тронулся. Трефи. Что сейчас скажите?
— Я к сестре еду. Сто лет не виделись. А вы откуда и куда? — спросила Игорька попутчица, и скорый поезд легонько вздрогнул в объятиях ночи.
— Командировка, — ответил Игорёк коротко. Что тут развозить, не адресами же сорить.
— Командировочный, — улыбнулась она двусмысленно.
Игорёк счёл нужным объясниться:
— Билеты и в плацкарт были, но мне удобнее здесь, — и он обвёл взглядом уютную купешку. — Вещей много, зима ведь. Плюс оборудование для работы везу.
— Конечно, всё правильно. Оплачивают, наверное?
Игорёк кивнул в знак согласия.
— Петя, ты начнёшь сегодня играть? — раздалось за стенкой.
— Опять ты со своими червями.
— Интересно, а нас они так же слышат? — проговорила она, заигрывая с собственным голосом.
— Нет, конечно, мы-то так не кричим. Там люди азартные едут. Может, тоже командировочные.
— Работа, наверно, тяжёлая? — сказала она и подвинулась к нему ближе.
— Всяко бывает. Вдали от дома тяжеловасто, конечно.
— Семья? Дети?
Игорёк опять кивнул и почувствовал себя каким-то сонным, словно не с ним это всё происходит. Глаза начали слипаться, внутри разлилось приятное тепло. Вспомнилось детство, печка русская, запах блинов.
— Скучают?
— Скучают. И я скучаю — по два месяца не вижу ни детишек, ни жены. Да ведь не я один так, — говорил он словно сам с собой.
— Держи четыре туза, дурачок ты мой, — раздалось где-то далекодалеко.
«Только обзываться», — подумал Игорёк. Он всё-таки разлепил свои глаза и уставился на неё в упор. Они не могли оторвать глаз друг от друга.
— А мы с Ольгой совсем не похожи, — опомнилась она первой. — Мама рассказывала, что и в детстве мы были не похожи.
И тут они как по команде одновременно повернулись к окну. Им показалось, что всё-таки кто-то постучал в окно. Никого не было, показалось. Там только люди, спешащие мимо. Поезд тронулся, а дверь снова приоткрылась.
— Бита!
Немного очухавшись от гипноза, Игорёк с удвоенной силой взялся за изучение соседки. Ему также всё казалось знакомым. И не только знакомым, но ещё и родным.
«Уж это-то откуда»? — поймал он себя на навязчивой мысли. Смотрит на серёжки — где-то видел, браслеты — ну, точно они! Брелок на ключах случайно мелькнул, когда она сумочку открыла. Чуть не закричал: «Так это же тот брелок!». А она, побоявшись услышать этот крик, быстро прикрыла сумочку. Она посмотрела в зеркало, но не на себя, а сквозь себя — на улицу, словно хотела увидеть кого-то, а поезд-то гнал уже на хорошей скорости, и в зеркале виднелись только деревья, проносящиеся мимо.
— Ну что ж, — вздохнула она, — давайте знакомиться.
Она подала Игорьку руку и назвала имя, но не то, которое ждал Игорёк. Он не выпускал руку и долго изучал перстни на указательном и среднем пальцах.
«Как ты, так и я», — подумал он.
— Костя.
— О, Константин. Постоянство. Красивое имя, и вам идёт.
«А Игорь чем хуже», — чуть не выпалил новоявленный Костик. Бывает же такое, что стыдно становится ещё до того, как должно быть стыдно. Здесь был именно такой случай.
— Вот и познакомились, — улыбнулась она.
— Вот и познакомились, — ответил не то Костик, не то Игорёк.
«Как они умеют, эти артисты. Они и в жизни игроки. Никогда у меня так не получится», — витали в купе мысли Игорька.
— Держи шестёрок и тасуй. Ой, это я не вам, — не унимались соседи.
К голосам из соседнего купе добавился зычный голос проводницы. У проводников мы все в среднем роде — они часто нас по местам называют:
— Вы у меня какое? А, двадцать третье, нижнее. Нет, паспорт не надо. Вот держите. Губерт! Немец что ли? — спрашивает проводница и идёт дальше с надорванным билетом. — Билет попозднее отдам. А вы у меня какое? Вы — двадцать шестое, верхнее. Вот постель. Конечно. Чай? Минутку подождите. А вы у меня какое?
— Туз козырный.
— Какое? А, понятно.
— Раздавай.
— Вы докуда едете? — прозвучало здесь же.
Игорь уже перестал понимать, кто спрашивает, кого спрашивают, и за Костю было стыдно. Он тряхнул своей шевелюрой, глубоко вздохнул и решил говорить только правду, сам себя зауважал, доподлинно назвав свою станцию.
— Я пораньше, — сказала она, разглядывая себя в маленькое зеркальце. — Ночью прибывает, я уже попросила проводницу разбудить.
— Кто-нибудь встретит?
— Кто? — задумчиво вздохнула она, но повеселела сразу и уже сквозь смех сказала:
— Меня и проводница-то за неё приняла, — и продолжала смеяться, утираясь краем платка. — Тяжела жизнь двойника.
По вагону пробежала фраза:
— Кофе, булочки, прохладительные напитки…
И вскоре мимо купе продефилировали, зазывая в вагон-ресторан, две дамочки в фартуках и в юбочках короче фартуков.
Одна на секунду заглянула:
— Вам чего-нибудь принести? — и взглядом, полным сожаления, пробежала по смятым фантикам от карамелек на столике.
— Нет, спасибо, — ответила попутчица по-актёрски за двоих.
Игорёк, конечно, согласился, что ему ещё оставалось?
— Меня разбудите? — спросил он негромко, когда официантки зазывали соседей.
— Зачем?
Он пожал плечами.
— Мы ещё увидимся, — успокоила она его.
— Где? — не понял Игорёк.
— Кто его знает. Встретились же зачем-то.
— А вы всё-таки звезда!
— Да где мне.
— Я вижу вас!
— Хочу вам одну историю поведать, чтобы отвлечь от домыслов всяких. Только тут условия будут.
— Всё равно согласен слушать вас бесконечно.
— Ну и ладушки.
Условия, конечно, Игорька удивили. Но что делать?
— Вы кладёте голову мне на колени, двигайтесь ближе. Нет, ещё ближе. Да, вот так, а руку, дайте вашу руку, положите мне на грудь.
И она сама притянула руку Игорька себе на груди. В физике такое положение называется состоянием неустойчивого равновесия. Представить такую картину и то непросто: его голова утопает между колен в платье цвета кедровой хвои, одна рука лежит на груди, вторая — трудно понять, что делает.
Она откинулась на стенку купе, одна рука гладит его шелковистую шевелюру, другая контролирует его вторую руку.
— Ещё козырь.
Стук колёс, и тот действовал на Игорька гипнотически.
— Так вот и слушайте.
Игорёк попытался кивнуть.
— Нас у мамы двое: я и Оля. Родились мы вместе, я, правда, старше Ольги на одну минутку. Жили весело, красиво, но однажды, мамы-то уже не было с нами, Ольга заболела. У неё груди, как каменные, сделались. Вот как у меня сейчас. Ты же чувствуешь, жми сильнее. Дави, дави.
Дар речи не только Игорёк потерял, и за стенкой умолкли, и проводница с чаем и бельём. Тишина. Игорёк не мог ничего понять — неужели с ним в вагоне едет каменная женщина. Он, что есть силы, сжал руку, а чувствовал только твердь.
«Звезда. Да ещё и каменная», — пронеслось в его голове, которую гладила рука в перстнях и кольцах.
— Так вот. Сестра ревмя ревёт. У нас, баб, ведь как? Нам и матерями надо быть, уж как без этого. Мы — не вы!
Игорёк слипшимися губами промямлил обратное:
— Вы — не мы.
— А жили-то в деревне захолустной. Ни врачей тогда, ни фершала. Пометалась, пометалась. Сестра вот-вот с ума сойдёт от крика. Я соседей всех обежала: всё пустое. Говорят, есть бабка в соседней деревне, но до неё ещё дойти надо. Я про неё и раньше слышала, всё думала, небылицы. Знаю, что дом с краю — развалюха. А бабка-то — последняя надежда, вдруг помочь сможет. Побежала я, а что делать? В сенях фуфайку на себя накинула, хорошо, валенки были на мне с галошами. Прибежала, стучу. Дверь открыта. «Бабушка!» — кричу. Тишина. «Бабуля!».
Тишина. В доме-то холодина. Хожу, хожу, уж век целый хожу — никого, а дома ведь сестрица ревёт.
И тут:
— Ты чё орёшь! Я помирать легла, а она орёт благим матом.
— Бабушка, не помирай пока! Очень помощь твоя нужна!
Сама-то не пойму, с кем говорю, — не могу найти голос. Он с потолка доносится — прямо с этой извёстки слова осыпаются.
— Это что, уже кино идёт? — пробубнил Игорёк ссохшимися губами в платье.
Попутчица улыбнулась:
— Идёт кино, ты грудь сильнее дави, так легче. Груди-то, они чувствуют тепло. Отпустило бы хоть. Ну да слушай дальше. Ищу, ищу. Ага! Нашарила на полатях за тряпкой или шторкой это крохотное создание. Как сразу не сообразила, там теплее всего ведь. Хвать её оттуда, — продолжала рассказчица, гладя его волосы и глядя в ночную даль за окном скорого поезда, подминающего под себя рельсы.
— Бабушка, родненькая, скорей надо!
— Скорей только кошки плодятся. Положь меня, где взяла.
Думаю, спорить нельзя, положила аккуратненько бабульку, а она оттуда командует: «Бери-ка, девка, тот мешочек, да и тот бери. Дайка понюхаю, видеть плоха стала. Бери, бери, всё связывай в один узол. Дай, понюхаю. Ты-то что за человек такой явился не запылился?».
— Не запылился — запыхался. Да я из соседней деревни бегом прибежала, сестра больная, помощь твоя нужна, бабуля.
— Ладно, болтать, собирай, что велено! — кричит сверху. Ну, прям полководец какой! Ты бы только видел это чудышко.
— Вижу, — прожужжал Игорёк.
— Ну да ладно, орёт эта бабка: «Эй. Понеслась! Понюхаю, дай-ка. Годится. В сенях найдёшь санки».
Я ищу, ищу, нет никаких санок. Разрыдаться боюсь:
— Бабуля, милая, нет санок.
— Ужо и санок ей нет. Шары-то разуй, Чехарда! На гво-о-о-зде-то что висят? Чехарда, а не человек!
Смотрю — да это же корыто. Выскакиваю из сеней, кричу ей чуть не в ухо:
— Да это же корыто, бабушка.
— Дак ить-то оне и есь — санки мои, Чехарда ты, Чехарда!
Ладно, думаю, пусть обзывается, лишь бы быстрее.
Полководец с полатей орёт лихоматно:
— Долго возишься, Чехарда! Да в избу-то не ташшы — обмёрзнут ить. К санкам-от верёвку вяжи, да покрепше. В комоде верёвки. По-крепше, говорю. Да за ухваты не запнись, может, ещё сгодятся кому. Сенца-то в карету мою брось поболе — не тебе ведь в ей ехать. Сенца, тебе говорят. Сенца!
— Да бросила. Как королевна поедешь!
— А корыто, — и она не смогла сдержать смеха, — оцинкованное. Вы такое помните, вас в таком мама купала.
Воспоминания о маме вовсе расслабили Игорька, и он уж не мог разлепить ни губы, ни глаза, как под гипнозом. Она продолжала словно гребнем водить по его шевелюре.
— А я ведь забыла, как вас звать, молодой человек.
Но, как ни странно, и сам Игорёк забыл, что он ляпнул, а про себя подумал: «Хорошо, что дар речи потерял, можно не отвечать».
— Ах, да. Игорь. Ответственный, бережливый, но и постоянный, тоже оставим, — сказала она после короткой паузы.
— Так вот, Игорь, взяла я это взлохмаченное создание, усадила в корыто, вниз, конечно, подушку положила с вышивкой, приданое, похоже, её (раньше бабы приданое сами готовили). Её в одеялко коричневое укутала. Она сидит, чем-то на конфетку в обёртке похожа. Все её узелки тут же. Ветер все звёзды задул и месяц раскачивает, как фонарь, — уронить с неба силится. Снега только не хватало, так и он начался, вьюжит, темнеет на глазах, но огни видно ещё, да и дорога вехами обозначена.
Лёгкая она, как пушинка, бабушка эта, а грозная не по своему весу, как рявкнет:
— Что встала, Чехарда?
— Что делать, бабушка?
— Бегом! Пошла!
Представляешь, я на неё как раз посмотрела, а месяц из-за облачка вышел и в её глазах отражается. Что сейчас видят эти глаза, я подумать не успела.
— Бегом! Пошла! — показала свой нрав пассажирка.
Тут и я решила свой норов показать.
Грохота от нас, наверно, в нашей деревне было слышно. Я сестру потом спрашивала, но она не помнит — в бреду маялась.
Бегу я, дорогу переметает, бабка на кочках чуть не вылетает. Как-то держится и одно своё бормочет:
— Ладно, потом помру. Сперва помочь имя, дождуся время-то, потом помру. Помочь имя.
Приехали. Я её как ребёночка одной рукой схватила, другой дверь открываю, залетаю, а сестра уж и не бредит. Тихо лежит и даже не стонет. Бабка меня попросила к ей поднести. Поднесла, усадила. С дороги-то её укачало, но прыти не убавило, и снова с криком, откуда хоть голосина такой:
— Кто такая? Негоже ведёшь себя!
Сестра молчит, конечно.
— Я с кем говорю? Развалилась, как бревно. В твои-то годы!
Мне тогда показалось, что говорила она со всеми: с Олей, со мной, со звёздами, с иконами, с домом. Может, и с мамой нашей.
Помолчала чуток и как закричит:
— Тазы, все тазы сюда! Воду на печь! Шибче топи, дров не жалей, берёстовых поболе кидай, Чехарда, шевелись. Надо! Жару боле — берёстовых бросай, Чехарда. Берёстовых, тебе говорят! Жару, жару!
А сама орёт, какое там «говорят».
— Где тя носит? Воды ташшы, Чехарда! — а ведь смотреть не на что. — Беспутные вы какие. Да бегом, бегом!
Какие-то скороговорки из неё так и сыпятся:
— Жмень того, жмень того, жмень того… Всё ладом делай, заполошная.
Я понять не могу, что за жменьтого такое, а она опять на всю деревню:
— Чехарда-а-а!
Что мы с ней делали там — убей, не помню.
На слове «убей» Игорёк вздрогнул, но рука, которая была в волосах, его успокоила, а нежный бархатный голос, который менял окраску, изображая то бабульку, то гудение русской печи, то самою себя, успокоил окончательно.
— Ладно, потом умру.
Раздевали, одевали, мыли, полоскали. До утра кипела работа. Я, как лошадь, вся в поту, в каких-то тряпках, травах, порошках. Бабка орёт непрерывно:
— Где вода, Чехарда? Рубахи рви, лишь бы чистые. Чехарда, бегом сюда!
Тут Ольга глаза открывает:
— Сестрица, ты? Откуда? А это кто?
— То-то, кто! Конь в пальто. На-ка выпей, — подаёт ей какую-то муть в бутылке.
— Сестрица, так правда ты? — не узнаёт меня сестра родная, я вся в саже с головы до пят.
— Я, родная!
Слёзы у всех троих в три ручья текут.
— Ну ладно, поехали, — смягчилась бабулька, уж без крика, просто говорит: — Ладно, поехали.
— Куда, бабушка?
— Куда, куда! На Кудыкины горы воровать помидоры! Меня домой вези, Чехарда.
И смеётся. Я на сестру показываю, дескать, а она как же?
— Ты-то тут зачем? Щас дня три проспит. Будить не вздумай, потом умой её, накорми хорошенько, да живите с Богом дружно, а мне домой надо, помирать пора.
И улыбнулась она так, что Джоконда в Лувре, наверно, вздрогнула.
Продолжает уже не своим голосом:
— Шас только и поняла, почему умереть не могу. Ну, да поехали с Богом.
И поехали мы с бабулькой по утрешнему снежку, уже не спеша. Она не орёт, сидит тихо, в шапке-ушанке, как пацанёнок. С меня слёзы ручьём текут, ты не поверишь, по шее прямо вот на эти груди текут.
— Поверю, — сказал Игорь, отлепляя губы от платья. — Какие у тебя руки нежные.
— Это волосы у тебя нежные.
В полусне раскидали свои тела по полкам картёжники. Им нужны силы для предстоящих баталий. Гипноз, видать, по всему вагону витал.
Утром поезд прибыл на станцию N. Игорёк собрал свои ящики и сумку внушительных размеров, осмотрел купе и пошёл к выходу. В тамбуре притормозил и оглянулся. На всю длину вагон был пуст. Выйдя из вагона, он остановился около проводницы.
Нарочито поблагодарил за поездку, за вкусный чай, который она так и не принесла, и, как бы между прочим, спросил:
— Девушка, скажите, а кто это со мной ехал?
— Тебе какое дело? — грубо отозвалась девушка сорока семи лет и, отвернувшись, прошипела: — Шагай, шагай, командировошный.
Игорёк опустил головёнку, которая не забыла ещё расчёсывания рукой в кольцах, и поплёлся дальше. Грустно стало на душе. Смотрел он на грязный снег перрона. Шёл, шёл и вдруг услышал:
— Парень!
Он оглянулся.
Проводница развела руками и спокойно добавила:
— Да сама не знаю. Без билета она была.
«Конечно, — подумал Игорёк, — какие билеты в корыте?».
— Чехардой назвалась, — крикнула проводница.