Виталий Огородников
СЧАСТЛИВЫЙ БИЛЕТ
ПЯТЫЙ ГОРИЗОНТ
— Представь себе, — говорю я своему туркменскому другу, — что у нас над головами сейчас тринадцатиметровый столб воды.
Бек Мурад пристально всматривается в небо, делает глубокий вдох, чтобы уж посмеяться, так посмеяться.
«Этот русский такой шутник, всегда что-нибудь отмочит», — думает он, показывает цифру тринадцать на пальцах, качает головой и говорит:
— Ай-яй-яй, — полагая, что я разыгрываю его.
Никакого столба над своей головой он не ощущает. Погладил для верности рукой — ничего, кроме нескольких капель пота. Бек Мурад переводит взгляд на мою вспотевшую макушку и, отмерив на глазок метров тринадцать, видит только пустоту. Опять ничего.
«Все русские шутники», — подумал Бек Мурад. Человеку, который видел дождик последний раз лет пять назад, трудно было представить столько воды, особенно над своей головой. Откуда здесь столько воды, когда вокруг только пустыня да горы.
— Отмочил так отмочил, — говорит Бек Мурад, продолжая смеяться.
Удод, пролетавший мимо и услышавший, что речь идёт о воде, забыл, куда летел, и сел на свесившуюся от жары ветку саксаула. Зной сковал округу, прижал барханы, пригладил их и отутюжил все пять горизонтов, с которыми я сблизился, изучая их в теодолит. Барханы лежат неподвижно вместе со своими лисами, сусликами, тушканчиками и змеями.
Бек Мурад наблюдал за сказочной птицей и всматривался, нет ли над хохолком удода хоть какого-то столбика воды. И не в силах скрыть своего разочарования, только качал головой и повторял:
— Ай-яй-яй…
А я, любуясь солнечным оперением удода, решил блеснуть: «Молла Куш!», стараясь придать этому обороту величественную интонацию.
Бек Мурад одобрительно кивнул и похвалил меня:
— Запомнил, молодец!
Я. знал несколько слов по-туркменски благодаря моим многочисленным учителям, которых я сам нахожу повсеместно. Даже на улицах, рынках, этих шумных восточных базарах пытаюсь говорить по-туркменски весьма успешно.
«Молла Куш» в переводе с туркменского — «Святая птица». Благодаря этой фамилии и имени она живёт себе довольно хорошо — не обижают мальчишки, бегающие по пустыне с палками. Дело в том, что родители учат детей сызмальства уважать Святую птицу, ни в коем случае не трогать, относиться к ней с почтением. И так из поколения в поколение. Поэтому ей вольготно на здешних просторах.
Раньше удодов я только на картинках видел, а здесь вот смотри, сколько хочешь.
— Мы с природой в добрососедстве, — пояснил Бек Мурад, и меня порадовала эта формулировка, подтверждение которой ощущается здесь на каждом шагу.
Я протянул Бек Мураду GPS «Garmin», где в строке «Высота» чёрным по белому красовалась счастливая цифра тринадцать, да ещё и со знаком минус. Он издалека начинает улыбаться, ожидая очередного подвоха, но выражение лица на всякий случай меняет, потому что и раньше я показывал ему настоящий прибор, и в способностях его на этот момент никто не сомневался.
— Мы с тобой сейчас ниже уровня Балтийского моря на тринадцать метров, — поясняю я ему. — Чудеса!
Удод с удивлением крутит головой. И тут Бек Мурад начинает вспоминать потрёпанный учебник географии за пятый класс, какие-то карты, начерченные, наверное, молоком верблюдицы Дюя, привязанной к изгороди (кажется, контурные карты), атлас, обёрнутый в газету «Пионерская правда»… Да, да вот там, где-то на третьей-четвёртой странице и было написано что-то типа: «Самая низкая часть суши — это берег Каспийского моря. Его отметка минус двадцать семь метров».
«А ведь точно, он же прав», — подумал Бек Мурад, и память его пролистала и остальные страницы учебника и других учебников. Перед глазами его предстали лица друзей. Он вспомнил и учителей, и ещё то, что и не забывалось никогда.
«Давненько это было», — задумался Бек Мурад.
Я не стал возвращать его из этих воспоминаний, тем более что мысли его прокрались в такие сладкие дебри памяти, что он сглотнул слюну и сказать ничего не мог — просто смотрел в сторону солнца.
— Уникально! — подвёл он итоги своим раздумьям.
— Да, конечно. У вас тут всё уникальное, — прервал я его воспоминания. — Да и вы, туркмены, — уникальный народ.
В Туркмении я в служебной командировке. Врастаю в особенности здешнего климата и быта. По долгу службы я, бывало, попадал с шестьдесят седьмой параллели, с Заполярья, на тридцать девятую, в пустыню Каракумы. Это ведь мы сами, геодезисты, изрисовали всю Землю параллелями и меридианами. Вот и носимся теперь по ней, где только нас нет.
Живу я в самих Каракумах, в западной части пустыни. Взялся за изучение туркменского языка. Ещё в Ашхабаде на Русском базаре я купил русско-туркменский разговорник. Он помогал мне где-нибудь в чайхане спросить пиалу чая или чала. Звучит почти одинаково.
Чал — это напиток из верблюжьего молока. Мои туркменские друзья, Бек Мурад и Амаш, снабжали меня им каждый день в неограниченном количестве. Чал хорошо утоляет жажду и словно усмиряет пустынный зной. Частенько ребята привозили ко мне гостей. А один раз гостей приехало очень уж много. К людям в возрасте я с почтением обращался — «яшули». К мальчишкам обращался — «джигит», хотя правильно — «жигим». Как я потом понял, Бек Мурад хотел показать им русского геодезиста. Он говорил им что-то, показывая на пальцах цифру тринадцать, протирая свою макушку и кивая на меня. Мальчишки бегали, пытаясь догнать мою собаку, но Бахтымыз ловко дурил их, размахивая своими ушами, как бабочка крыльями, и почти не выдохся. Яшули в чалмах что-то говорили — я не понимал, а что касается жестов, так один и тот же жест можно перевести по-разному. Сначала истолковываешь его так: «Какой он умный, этот русский». И вдруг тот же самый жест я уже перевожу: «Ты что, не видишь? У этого неверного не все дома».
Гости были ранее мне не знакомы. После проверки моего туркменского, нескольких пиал чала и бесед о тайнах Вселенной я уважительным тоном сказал, обращаясь, естественно, к старшим. Мне помогла фраза, сказанная Бек Мурадом:
— Яшули, у вас тут всё уникальное, — и, встретив одобрительные взгляды аксакалов, продолжил: — Что далеко ходить, у вас под боком памятник археологии III века до нашей эры. Там найдены следы человека, и есть наскальные рисунки.
Яшули переглянулись, поправили бороды и погрузились в раздумья, словно они могли помнить, что тут было до нашей эры.
— Орудия каменные, — добавил я несмело.
Бек Мурад, конечно, сразу вспомнил про тринадцатиметровый столб над своей головой и на всякий случай протёр вспотевшую макушку. Раз уж мне всё равно не верят, я спокойно продолжал гнуть свою линию:
— Тут недалеко, — и махнул в сторону огромной горы, заглядывающей за один из горизонтов. Гости продолжали общаться по-своему, ребятишки всё бегали за собакой, и скоро стало непонятно, кто за кем бегает. Яшули вглядывались в горы, прищуриваясь, изредка переводя взгляды на меня и пожимая плечами.
Штатив у меня был наготове, и я быстренько установил на него теодолит. Грот давно был у меня под прицелом, я знал уже все ориентиры, от которых легко определиться. Словом, через несколько секунд перекрестье сетки нитей зрительной трубы моего теодолита уставилось в тёмную точку на скале.
— Вот, — сказал я, — а сам отступил на пару шагов в сторону, дав возможность посмотреть всем. Аксакалы по очереди подходили и смотрели. Ребятишки стояли, раскрыв рты и побросав палки, Бахтымыз что-то в песке упорно искал, упираясь задними лапами и копая передними. Он мне иногда кролика напоминал. Аксакалы виртуозно переговаривались по-туркменски, что считалось в присутствии русского гостя не совсем прилично, но ведь знание моего родного языка у всех разное, и мы всё-таки на их земле. Это вызывало определённое неудобство в компании, но Бек Мурад удивительно деликатно нивелировал все отклонения, переводя речи ещё до того, как я спрашивал, а иногда до того, как они были произнесены:
— Говорит, что мы пацанами там бегали.
— Говорит, что плохо видно.
— Говорит, что всё в тумане.
Я подошел, подправил кремальеру (резкость).
— Говорит, зачем он это крутит, можно ли ему покрутить?
— Говорит, что так всё близко.
— Говорит, что горы.
— Говорит, что…
— А ничего не говорит — махнул он рукой в сторону Бердышки, своего племяша, а тот сделал вид, что не обиделся.
Я понимал, что все сомневаются в достоверности моих рассказов.
Мальчишки стояли, не смея подойти к прибору. Бахтымыз перестал рыться в песке и, чтобы показать свою преданность, вертелся юлой и тоже, наверно, хотел посмотреть в теодолит и на задних лапках подскакивал, тоже хотел что-то сказать, но не мог. Возможно, он был когда-то человеком и что-то понимал в нашей беседе, но это было так давно. Тут я схватил и поднял его на руки, поднёс к теодолиту и даже поцеловал от непонятной радости под общий смех моих друзей.
Потом наступило молчание. Вернее, голоса продолжали звучать, но ушли на второй план. Я смотрел в сторону грота и видел в рельефе гор, в складках камня, похожих на морщины старца, печати и оттиски тысячелетий.
Время, само по себе нематериальная величина, обретало видимые образы. Представлялись фигуры людей, идущих из прошлого. Они спускаются с гор и машут нам руками.
Всегда молчаливый, степенный, задумчивый Гюйз Мурад вдруг заговорил, но сейчас речь его была сбивчива. Он волновался и корил себя за то, что должен рассказывать этому русскому о своём родном, близком и от грота перешёл к горам вообще:
— Когда идёт дождь, здесь такая красота! Ты бы только видел это: дождь льёт и льёт, и смывает с гор всю пыль, грязь. Он моет горы до блеска и стекает с них ручьями, и ничто не устоит на его пути. Он — сила.
И видя моё удивление, добавил:
— Кишлаки смывает, мостики под воду ныряют.
— А как же люди?
— Люди уходят.
— Куда?
Он развёл руками:
— Уходят, потом приходят. Как ты бросишь такую красоту? Все возвращаются. Всё восстанавливают. Вот такие здесь дожди!
Я никогда не видел Гюйз Мурада таким взволнованным и сказал:
— Вот какие здесь люди! А часто здесь дожди, Гюйз Мурад?
— Да последний раз лет пять-шесть назад был. Красота! Ты бы только видел!
«Совсем недавно», — подумал я, и все благополучно забыли про грот, хотя я добавил тихонько:
— Надо бы туда слазить.
Частенько я глядел в ту сторону, представлял себе наскальные рисунки и даже самого художника. Рисунки мне представлялись настолько чётко, что я брал уголёк саксаула из костра, подходил к листу фанеры бесхозно стоящему у вагончика и воспроизводил их. Уголёк свободно гулял по здоровенному листу фанеры, увлекая за собою мысли и руку. Крошки угля со звоном отскакивали от неровностей фанеры и рассыпались по песку. Трудно было разобрать, что получалось, но лист всё больше походил на «Чёрный квадрат» Казимира Малевича.
Кроме рисования, в свободное время я занимался скульптурой, которую выставлял на обозрение сусликов и тушканчиков. Мои произведения были популярны и вызывали живой интерес обитателей пустыни. В натуральную величину я лепил из глины фигурки сусликов, сурков, зайцев, лисиц. В некоторые фигурки помещал что-нибудь съестное: морковь, петрушку, кусочки капусты. На жарком туркменском солнце фигурки высыхали до прочности камня, и надо было видеть, а я это видел в тридцатикратную трубу теодолита, как суслик расправляется со своим глиняным двойником. В какие-то секунды он распетрушивал его на мелкие частички, хватал сюрприз в зубы и исчезал, весело помахивая хвостиком, оставляя только пыльную дорожку за собою. Суслики похожи на белок, только хвосты у них не такие роскошные.
Поразительна акустика пустыни. Когда я играл на флейте, казалось, что вся эта огромная пустыня слышит и подвывает. Птицы чуть на голову не садятся. Из своих норок на звук флейты выбегали зверьки и прислушивались к незнакомому звуку. Наверно, в голосе флейты они улавливали интонации друзей и подруг, а может, они понимают язык музыки. При этом в своих лапках они все крутили какие-то веточки, похожие на маленькие флейты, покусывали их. Складывалось впечатление, что они тоже играют, подыгрывают мне. И эта общая музыка разливается и течёт по барханам за пятый горизонт. А саксаул согнулся от жары и стал походить на женщину, стирающую бельё в речке.
Бек Мурад с Амашем привозили детишек, чтобы они полюбовались моими творениями. Бек Мурад водил экскурсии и рассказывал малышам про обитателей пустыни. Если он не узнавал персонажа, то обычно спрашивал:
— Ты что, Бахтымыза вылепил?
— Неужели похож? — с гордостью радовался я.
— Нет. Просто кого тут ещё лепить?
Когда верблюд уходит в пустыню, его клич звенит на всё небо, будто он созывает всех, кто заблудился ещё на Шёлковом пути и никак с него не сойдёт. А сколько дорог в пустыне! Дороги к друзьям, к своему дому, к себе, к своему времени.
Порода ахалтекинских скакунов постепенно разбавляется кровями арабских скакунов. Моё жилище километрах в трёх от ипподрома, и я часто вижу всадников на лошадях. И когда они скачут в песчаную бурю, то создаётся впечатление, что они эту бурю и создали, поднимая за собой барханы в самое небо. И тогда видны только головы всадников и лошадей, а ощущение такое, словно это люди на крылатых лошадях.
На наших чайных и чалных посиделках я рассказывал друзьям о первых геодезистах — этих землемерах, мореходах, которые шли, кто по земле, кто по воде, изучали и измеряли, рисовали и чертили, вычисляли и додумывали. О первых инструментах, ведь как красивы даже названия их. Астролябия, например, дословно переводится «схватить звезду», может, отсюда пошло «хватать звёзды с неба»?
— Тут юлдуз, — повторил я по-туркменски, проиллюстрировав это жестом, и ещё раз убедился, насколько язык жестов доходчивее моего туркменского.
— А теодолит! — продолжал я. — В него я вижу пять горизонтов. Один перекрывает другой. Посмотрите, как бугрится бархат барханов.
Скрасить моё одиночество наведывались ко мне разные животные: ежи, змеи, вараны, тушканчики. Приходили и собаки — два огромных алабая. Но все ненадолго, и только кокер-спаниель, которого я назвал «Бахтымыз» («счастье пришло» (турк.), прижился, и мы подружились. Похоже, что хозяева его не состояли в обществе любителей животных — вид у собаки был жалкий. А понравилось мне в нём то, что он пришёл потрёпанный, но непобеждённый. Пёсика не жаловали лаской, и потому, видать, ко мне он долго не подходил, хотя угощался с удовольствием тем, чем я делился с ним по-братски. Я ему и мисочку завёл, ставил её рядом с вагончиком и наблюдал. Поначалу пёс вёл себя осторожно — угостится тем, что я ему оставлю, и удирает.
Чем-то он мне кролика напоминал. Нет, не длиной своих ушей. Он и хвост поджимал по кроличьи, и даже его иноходь походила на бег зайца, которого обгоняют собственные задние ноги. Но постепенно он исправился, окреп и осмелел. Вспомнил, что он — собака, стал даже лаять. А в один из дней подошёл ко мне, сунул морду в мои ладони и задрожал. С тех пор мы друзья.
Время шло однообразно, и вот в одно прекрасное утро к моему жилищу подкатила белая иномарка. За рулём водитель с русским именем Аркадий. Классный водитель, он возил меня уже пару раз на горячий источник Кара-чагыл.
«К чему бы столь ранний визит?» — подумал я.
В этот день я встал раньше обычного, что-то не спалось. Поздоровались. Я водителя зову чайку попить — он отказывается, мол, попил уже, из машины выходить не хочет.
Руль этой иномарочки в руках Аркадия казался просто игрушечным. Машинка была сделана явно не для туркменских богатырей, и мне вообще трудно было понять, как Аркадий смог в этой машинке себя разместить. Может, он зашёл в машину, когда был маленький и вырос в ней? Эту догадку подкреплял вид его тюбетейки. Ощущение было такое, будто он не снимал её класса с третьего.
Выходить он не стал, поправил тюбетейку и сказал:
— Поехали.
Для большей убедительности повторил уже по-гагарински:
— Поехали!
— Куда? — не сразу понял я.
Тут и Бек Мурад не выдержал:
— Куда мечтал! — крикнул он, вскинув обе руки вверх, обращаясь, должно быть, к небу.
И тут до меня дошло, что эхо есть. Я его не придумал, потому что его услышали и горы, и кишлаки, а в каменных гнёздах зашевелились птицы. В городах мы про эхо забываем. Его вроде и нет, а здесь вот оно. Гремит: «Поехали!».
Я просиял, посмотрел вокруг. Кручи, и без того огромные, словно вымахали ещё! Подросли, что ли?
Бек Мурад и его племяш Бердышка сели на заднее сиденье. Я запрыгнул на переднее сидение, которое мне гостеприимно было предоставлено, и машина плавно тронулась с места.
Какая красотища эта Туркмения!
Не знаю почему, но виды Туркмении мне всегда навевают мысли о присутствии инопланетян. Вот и сейчас, когда мы ехали, я подумал: что же они, инопланетяне, сейчас видят, если наблюдают за нами? А видели они малюсенькую машинку размером с муравья, которая, пыхтя на подъёмах, карабкалась к горам, а за ней бежала собачка, уж та вовсе размером с песчинку. «Зачем, куда?» — думали они и не могли понять нас, людей. Извилистой дорожкой бежала наша иномарочка, плавно огибая низкорослые кустики саксаула, приседая на кочках и поскрипывая. Бахтымыз, поняв, что свою преданность он доказал, остановился в раздумьях, куда бежать, и выбрал обратную дорогу. За разговорами я и не заметил, как мы оказались у подножия притягивающей горы.
Я посмотрел вверх и не узнал места, которое изучил в теодолит. Там-то я поднимался с помощью зрительной трубы в одно мгновение — приподнял трубу, и ты в гроте, сейчас грот был высоко-высоко.
— Здесь, — сказал коротко Аркадий.
Дай Бог ему здоровья, устроил же для меня праздник.
Он остался в машине, а мы начали восхождение, которое было богато украшено рассказами Бек Мурада о разных случаях, происходящих с человеком в горах. Его страшилки напомнили мне пионерское детство. Там всегда находились рассказчики подобных страшилок, которые были неотъемлемым атрибутом после звучной команды горна «Отбой» и играли роль своеобразных колыбельных, без которых засыпать никто не соглашался. Я слушал эти басни, насвистывая «Синенький скромный платочек». Я старался казаться равнодушным, но, похоже, мне это плохо удавалось.
По пути мы встретили фиговое деревце. Оно угостило нас сочными плодами и укрыло в тени на коротком привале. С библейских времён идёт молва о доброте этого дерева, за которую оно было наказано Богами. Когда Адам с Евой были изгнаны из рая, им никто не должен был давать ничего. И только дерево дало им первую одежду — свои листья. Вот и страдает за свою доброту.
Мы попили воды и поели хлеба с плодами. С меня пот катился градом. Внизу была тихая жизнь — коровки пасутся, люди на полях работают.
Бердышка почти не говорит по-русски, поэтому Бек Мурад то по-русски, то по-туркменски продолжает:
— Фиговое деревце было наказано Богами и не цветёт никогда, у него сразу плоды. В горах и барсы есть, правда, они выше. Иногда только спускаются, а вдруг это «иногда» именно сейчас!
Бердышка — парень крепкого телосложения, успевает забегать вперёд, фотографирует нас, ждёт, выслушивает указания Бек Мурада.
Кишлак внизу всё меньше. Нелёгок был путь к гроту, к первобытному жилью, но мы неотступно пробирались к прошлому человечества.
— Гиены к нам тоже заходят.
Я машинально обернулся, чтобы удостовериться, что за спиной нет гиен.
— Ну, шакалы-то само собой, хоть и не так опасны. К тому же, по одному они не нападают, а по пять-шесть — стая может атаковать, — продолжал Бек Мурад.
Без умолку он вещал о съеденных волками, гиенами и анакондами путниках. Запас всевозможных баек был у него нескончаем. А зной в горах был такой, что хотелось пригнуться, как это бывает в русской бане, когда плещут на каменку.
— По одному они, правда, редко бродят, шакалы-то, — продолжал Бек Мурад нагнетать обстановку.
Наблюдая за мной, он иной раз одёргивал меня, видя мою неподготовленность к восхождению.
— Прижмись к скале, куда ты свою пятую точку выставил? — закричал он.
Мне некогда было считать свои точки и определять, какая из них пятая, шестая, седьмая, но подсознание подсказало мне, и я буквально прилип к скале — не оторвёшь, а он улыбнулся и уже тише продолжал: «Хорошо, хорошо, дальше».
Где шли, где карабкались, цепляясь за выступы скал, от которых отскакивало палящее на всю мощь солнце. Внизу текла привычная жизнь, а мы были всё выше и выше. Когда я смотрел вниз, то видел тени от орлов, а когда взгляд устремлялся в небо, ему во всей красе являлись сами орлы.
Восхищению восхождением не было границ.
И вот он, грот! Он дохнул на нас прохладой и принял за своих. Мы шаг за шагом начали спускаться в полную неожиданностей темноту. Путь был то пологий, то крутой. Каждый шаг сопровождался взглядом назад. Хотелось удостовериться, что ещё видны признаки света, что выход есть. Есть где-то небо, есть грифы. Может, и не грифы, а просто какие-то точки, кружащиеся над головой.
В гроте Бек Мурад продолжал:
— А совсем недавно из Афгана приползла анаконда длиной пятнадцать метров, так она…
— Дальше я знаю, а какого размера были сапоги? — спросил я.
— Откуда у анаконды сапоги? Ты что, всё знаешь? — но он ни капли не расстроился, а продолжал:
— Если там будет анаконда, и она съест нас с тобой, то внутри у неё будет смесь из чёрного и белого, такая пёстрая колбаса, — сказал он, придавая своему голосу нотки ужаса. — Ты — белый, а я — чёрный.
Я лишний раз убедился в остроте местного юмора. Тем более, в темноте мы все были одинаковые — ни чёрных, ни белых.
Интересно, что в темноте каждый ясно представлял мимику повествующего, и когда тот менял тембр голоса, переходил с шёпота на крик, то уже никто не понимал, кто из нас больше боится.
Ещё раньше Гюйз Мурад рассказывал мне, что анаконда съела солдата вместе с сапогами, и делал такое ударение на слове «сапоги», словно они были главным в этом рассказе.
— Прямо с сапогами! — повторял он, вытаращив глаза.
Бек Мурад продолжал нагнетать и без того нервозную обстановку. Я слышал, как колотится сердце, словно это было сердце самого грота. Мне тоже надо было говорить:
— Ана… она… анна…конда, короче, — решив объяснить, что это заикание якобы от холода, — она что вообще ест? — задал я неуместный вопрос.
Тоннель закончился овальным пространством диаметром метров десять. Только камни и пепел. Анаконды нет. Наскальные рисунки, должно быть, сбежали или попрятались. Меня опечалило их исчезновение. «Ведь были», — подумал я. Холодно и неуютно. Свет от наших фонариков прыгал по оплывшим каменным глыбам, пытаясь хоть за что-то зацепиться в поисках рисунков, но ничего не находил.
— Даже летучих мышей нет, — расстроился Бек Мурад.
— Тсс! — Бек Мурад приложил палец к губам.
И я тоже услышал в абсолютной темноте звук, каким бывает «до» в момент соприкосновения смычка со струной.
Так приходит расстройство от падения тайн. Я вспомнил время, когда этот грот был загадкой для меня, и он был только малюсенькой чёрной точкой в теодолите.
Стало грустно, что уже много тысячелетий, как ушли отсюда люди. Я представил себе, как они уходят: мужчины несут утварь, оружие, женщины держат за ручки детишек. На всех одежда, подаренная фиговым деревом. Несмотря на недовольство Богов, дерево продолжает дарить людям и одежду, и пищу. Люди смотрят вперёд и сквозь время видят трёх человек в незнакомых одеждах, совершенно на них непохожих. Я смотрю в небо, вижу четырёх грифов и думаю: «Когда же я заберусь на такую высоту?». Грифы встали в небе четырьмя крестами и охраняли его своими телами, и перья их трепетали на ветру. Я увидел, как из грота выходит мальчик, в руках у него уголёк. Он смотрит вверх и пытается понять, как это птицы так высоко поднялись и свободно парят. А когда закрыл глаза, то увидел только лунный серп. Видения сменяли друг друга и продолжали удивлять.
— Как ты думаешь, кого анаконды больше любят — русских или туркменов? — Бек Мурад задал мне вопрос, на который я ответил, смахнув со лба холодный пот:
— Сапоги.
Ночью в пустыне другая жизнь. Надо остерегаться пауков и других животных. Мне приходилось ночевать в пустыне, и это что-то особенное. Когда лежишь на спине, на клочке кошмы, видишь мириады звёзд, которые постоянно приближаются и приближаются, но ближе не становятся. Когда я смотрю на туркменское небо, у меня всплывает в памяти один и тот же образ: зимняя снежная ночь, едешь ты на мотоцикле по таёжной дороге, и снежинки в свете фар, похожие на летящие звёзды, словно это галактики проносятся мимо и тем быстрее, чем быстрее мчишься ты. Если притормаживаешь на ухабах, звёзды чуток успокаиваются, но потом ещё быстрее летят и исчезают за спиной в дремучей темноте. Ты пытаешься понять траекторию их полёта, но не можешь уследить за этим полным радости и восторга зрелищем.
— Удачи! — почему-то сказал я перед подъёмом к выходу.
— Удача будет, если помнить заветы предков! — ответили мне из темноты.
Вылезать из пещеры помогали друг другу, подавая руки. Пахнуло долгожданным зноем, по которому я уже успел соскучиться.
Покинув чрево грота, мы шли с остановками, не торопясь. Спуск был тоже весёлый, хотя он оказался не легче подъёма. Я поблагодарил своих друзей за интересную, волнующую экскурсию.
— Зря Аркадий не пошёл, — сожалел я.
Бердышка сноровисто перебрал содержимое рюкзака, и мы двинули к машине.
Грот сблизил нас, а мне скоро пришла пора уезжать. Попрощаться приехали и яшули, и жигимы. Бахтымыз только слонялся, потом сел и смотрел в пустыню.
Бахтымыз всё понял. Ходил, опустив голову, отчего его уши и вовсе волочились по песку. Ему было тяжело прощаться, и он отвернулся, чтобы упростить расставание.
Мне тоже было грустно, но мои друзья заверили меня:
— Не волнуйся, не бросим.
Казалось, что Бахтымыз на что-то обиделся — он отвернулся и сидел неподвижно, лишь ветер трепал его пушистые уши.
— Бахтымыз, — позвал я собаку, — Бахтымыз!
— Не слышит. Полные уши песка, — заключил Бек Мурад.
— Бахтымыз! — он не поворачивался. — Бахтымыз, пока!
Я открыл дверь машины, собака не тронулась с места.
— Не бойся за него — не бросим, — повторил Бек Мурад.
Попрощаться вышел и Аркадий из-за руля своей игрушечной машинки. Он протянул мне ладонь, которой бы позавидовал и Геракл.
Я всмотрелся в его лицо и почему-то спросил:
— Ты не был знаком с императором?
Аркадий посмотрел на Бек Мурада в надежде на помощь. Что тут ответишь? Я говорил по-туркменски, хоть и неверно, но зато всегда весело.
— Слушай, Бек Мурад, здесь Александр Македонский проходил со своим войском. Тут совсем недалеко.
Бек Мурад снисходительно улыбается моему туркменскому, и у каждого из нас на душе хорошо и спокойно, отчего все мы, как по команде, сначала улыбаемся до ушей, а потом заходимся смехом, который продолжается в наших объятьях.
Виталий Огородников
СЧАСТЛИВЫЙ БИЛЕТ
ПЯТЫЙ ГОРИЗОНТ
— Представь себе, — говорю я своему туркменскому другу, — что у нас над головами сейчас тринадцатиметровый столб воды.
Бек Мурад пристально всматривается в небо, делает глубокий вдох, чтобы уж посмеяться, так посмеяться.
«Этот русский такой шутник, всегда что-нибудь отмочит», — думает он, показывает цифру тринадцать на пальцах, качает головой и говорит:
— Ай-яй-яй, — полагая, что я разыгрываю его.
Никакого столба над своей головой он не ощущает. Погладил для верности рукой — ничего, кроме нескольких капель пота. Бек Мурад переводит взгляд на мою вспотевшую макушку и, отмерив на глазок метров тринадцать, видит только пустоту. Опять ничего.
«Все русские шутники», — подумал Бек Мурад. Человеку, который видел дождик последний раз лет пять назад, трудно было представить столько воды, особенно над своей головой. Откуда здесь столько воды, когда вокруг только пустыня да горы.
— Отмочил так отмочил, — говорит Бек Мурад, продолжая смеяться.
Удод, пролетавший мимо и услышавший, что речь идёт о воде, забыл, куда летел, и сел на свесившуюся от жары ветку саксаула. Зной сковал округу, прижал барханы, пригладил их и отутюжил все пять горизонтов, с которыми я сблизился, изучая их в теодолит. Барханы лежат неподвижно вместе со своими лисами, сусликами, тушканчиками и змеями.
Бек Мурад наблюдал за сказочной птицей и всматривался, нет ли над хохолком удода хоть какого-то столбика воды. И не в силах скрыть своего разочарования, только качал головой и повторял:
— Ай-яй-яй…
А я, любуясь солнечным оперением удода, решил блеснуть: «Молла Куш!», стараясь придать этому обороту величественную интонацию.
Бек Мурад одобрительно кивнул и похвалил меня:
— Запомнил, молодец!
Я. знал несколько слов по-туркменски благодаря моим многочисленным учителям, которых я сам нахожу повсеместно. Даже на улицах, рынках, этих шумных восточных базарах пытаюсь говорить по-туркменски весьма успешно.
«Молла Куш» в переводе с туркменского — «Святая птица». Благодаря этой фамилии и имени она живёт себе довольно хорошо — не обижают мальчишки, бегающие по пустыне с палками. Дело в том, что родители учат детей сызмальства уважать Святую птицу, ни в коем случае не трогать, относиться к ней с почтением. И так из поколения в поколение. Поэтому ей вольготно на здешних просторах.
Раньше удодов я только на картинках видел, а здесь вот смотри, сколько хочешь.
— Мы с природой в добрососедстве, — пояснил Бек Мурад, и меня порадовала эта формулировка, подтверждение которой ощущается здесь на каждом шагу.
Я протянул Бек Мураду GPS «Garmin», где в строке «Высота» чёрным по белому красовалась счастливая цифра тринадцать, да ещё и со знаком минус. Он издалека начинает улыбаться, ожидая очередного подвоха, но выражение лица на всякий случай меняет, потому что и раньше я показывал ему настоящий прибор, и в способностях его на этот момент никто не сомневался.
— Мы с тобой сейчас ниже уровня Балтийского моря на тринадцать метров, — поясняю я ему. — Чудеса!
Удод с удивлением крутит головой. И тут Бек Мурад начинает вспоминать потрёпанный учебник географии за пятый класс, какие-то карты, начерченные, наверное, молоком верблюдицы Дюя, привязанной к изгороди (кажется, контурные карты), атлас, обёрнутый в газету «Пионерская правда»… Да, да вот там, где-то на третьей-четвёртой странице и было написано что-то типа: «Самая низкая часть суши — это берег Каспийского моря. Его отметка минус двадцать семь метров».
«А ведь точно, он же прав», — подумал Бек Мурад, и память его пролистала и остальные страницы учебника и других учебников. Перед глазами его предстали лица друзей. Он вспомнил и учителей, и ещё то, что и не забывалось никогда.
«Давненько это было», — задумался Бек Мурад.
Я не стал возвращать его из этих воспоминаний, тем более что мысли его прокрались в такие сладкие дебри памяти, что он сглотнул слюну и сказать ничего не мог — просто смотрел в сторону солнца.
— Уникально! — подвёл он итоги своим раздумьям.
— Да, конечно. У вас тут всё уникальное, — прервал я его воспоминания. — Да и вы, туркмены, — уникальный народ.
В Туркмении я в служебной командировке. Врастаю в особенности здешнего климата и быта. По долгу службы я, бывало, попадал с шестьдесят седьмой параллели, с Заполярья, на тридцать девятую, в пустыню Каракумы. Это ведь мы сами, геодезисты, изрисовали всю Землю параллелями и меридианами. Вот и носимся теперь по ней, где только нас нет.
Живу я в самих Каракумах, в западной части пустыни. Взялся за изучение туркменского языка. Ещё в Ашхабаде на Русском базаре я купил русско-туркменский разговорник. Он помогал мне где-нибудь в чайхане спросить пиалу чая или чала. Звучит почти одинаково.
Чал — это напиток из верблюжьего молока. Мои туркменские друзья, Бек Мурад и Амаш, снабжали меня им каждый день в неограниченном количестве. Чал хорошо утоляет жажду и словно усмиряет пустынный зной. Частенько ребята привозили ко мне гостей. А один раз гостей приехало очень уж много. К людям в возрасте я с почтением обращался — «яшули». К мальчишкам обращался — «джигит», хотя правильно — «жигим». Как я потом понял, Бек Мурад хотел показать им русского геодезиста. Он говорил им что-то, показывая на пальцах цифру тринадцать, протирая свою макушку и кивая на меня. Мальчишки бегали, пытаясь догнать мою собаку, но Бахтымыз ловко дурил их, размахивая своими ушами, как бабочка крыльями, и почти не выдохся. Яшули в чалмах что-то говорили — я не понимал, а что касается жестов, так один и тот же жест можно перевести по-разному. Сначала истолковываешь его так: «Какой он умный, этот русский». И вдруг тот же самый жест я уже перевожу: «Ты что, не видишь? У этого неверного не все дома».
Гости были ранее мне не знакомы. После проверки моего туркменского, нескольких пиал чала и бесед о тайнах Вселенной я уважительным тоном сказал, обращаясь, естественно, к старшим. Мне помогла фраза, сказанная Бек Мурадом:
— Яшули, у вас тут всё уникальное, — и, встретив одобрительные взгляды аксакалов, продолжил: — Что далеко ходить, у вас под боком памятник археологии III века до нашей эры. Там найдены следы человека, и есть наскальные рисунки.
Яшули переглянулись, поправили бороды и погрузились в раздумья, словно они могли помнить, что тут было до нашей эры.
— Орудия каменные, — добавил я несмело.
Бек Мурад, конечно, сразу вспомнил про тринадцатиметровый столб над своей головой и на всякий случай протёр вспотевшую макушку. Раз уж мне всё равно не верят, я спокойно продолжал гнуть свою линию:
— Тут недалеко, — и махнул в сторону огромной горы, заглядывающей за один из горизонтов. Гости продолжали общаться по-своему, ребятишки всё бегали за собакой, и скоро стало непонятно, кто за кем бегает. Яшули вглядывались в горы, прищуриваясь, изредка переводя взгляды на меня и пожимая плечами.
Штатив у меня был наготове, и я быстренько установил на него теодолит. Грот давно был у меня под прицелом, я знал уже все ориентиры, от которых легко определиться. Словом, через несколько секунд перекрестье сетки нитей зрительной трубы моего теодолита уставилось в тёмную точку на скале.
— Вот, — сказал я, — а сам отступил на пару шагов в сторону, дав возможность посмотреть всем. Аксакалы по очереди подходили и смотрели. Ребятишки стояли, раскрыв рты и побросав палки, Бахтымыз что-то в песке упорно искал, упираясь задними лапами и копая передними. Он мне иногда кролика напоминал. Аксакалы виртуозно переговаривались по-туркменски, что считалось в присутствии русского гостя не совсем прилично, но ведь знание моего родного языка у всех разное, и мы всё-таки на их земле. Это вызывало определённое неудобство в компании, но Бек Мурад удивительно деликатно нивелировал все отклонения, переводя речи ещё до того, как я спрашивал, а иногда до того, как они были произнесены:
— Говорит, что мы пацанами там бегали.
— Говорит, что плохо видно.
— Говорит, что всё в тумане.
Я подошел, подправил кремальеру (резкость).
— Говорит, зачем он это крутит, можно ли ему покрутить?
— Говорит, что так всё близко.
— Говорит, что горы.
— Говорит, что…
— А ничего не говорит — махнул он рукой в сторону Бердышки, своего племяша, а тот сделал вид, что не обиделся.
Я понимал, что все сомневаются в достоверности моих рассказов.
Мальчишки стояли, не смея подойти к прибору. Бахтымыз перестал рыться в песке и, чтобы показать свою преданность, вертелся юлой и тоже, наверно, хотел посмотреть в теодолит и на задних лапках подскакивал, тоже хотел что-то сказать, но не мог. Возможно, он был когда-то человеком и что-то понимал в нашей беседе, но это было так давно. Тут я схватил и поднял его на руки, поднёс к теодолиту и даже поцеловал от непонятной радости под общий смех моих друзей.
Потом наступило молчание. Вернее, голоса продолжали звучать, но ушли на второй план. Я смотрел в сторону грота и видел в рельефе гор, в складках камня, похожих на морщины старца, печати и оттиски тысячелетий.
Время, само по себе нематериальная величина, обретало видимые образы. Представлялись фигуры людей, идущих из прошлого. Они спускаются с гор и машут нам руками.
Всегда молчаливый, степенный, задумчивый Гюйз Мурад вдруг заговорил, но сейчас речь его была сбивчива. Он волновался и корил себя за то, что должен рассказывать этому русскому о своём родном, близком и от грота перешёл к горам вообще:
— Когда идёт дождь, здесь такая красота! Ты бы только видел это: дождь льёт и льёт, и смывает с гор всю пыль, грязь. Он моет горы до блеска и стекает с них ручьями, и ничто не устоит на его пути. Он — сила.
И видя моё удивление, добавил:
— Кишлаки смывает, мостики под воду ныряют.
— А как же люди?
— Люди уходят.
— Куда?
Он развёл руками:
— Уходят, потом приходят. Как ты бросишь такую красоту? Все возвращаются. Всё восстанавливают. Вот такие здесь дожди!
Я никогда не видел Гюйз Мурада таким взволнованным и сказал:
— Вот какие здесь люди! А часто здесь дожди, Гюйз Мурад?
— Да последний раз лет пять-шесть назад был. Красота! Ты бы только видел!
«Совсем недавно», — подумал я, и все благополучно забыли про грот, хотя я добавил тихонько:
— Надо бы туда слазить.
Частенько я глядел в ту сторону, представлял себе наскальные рисунки и даже самого художника. Рисунки мне представлялись настолько чётко, что я брал уголёк саксаула из костра, подходил к листу фанеры бесхозно стоящему у вагончика и воспроизводил их. Уголёк свободно гулял по здоровенному листу фанеры, увлекая за собою мысли и руку. Крошки угля со звоном отскакивали от неровностей фанеры и рассыпались по песку. Трудно было разобрать, что получалось, но лист всё больше походил на «Чёрный квадрат» Казимира Малевича.
Кроме рисования, в свободное время я занимался скульптурой, которую выставлял на обозрение сусликов и тушканчиков. Мои произведения были популярны и вызывали живой интерес обитателей пустыни. В натуральную величину я лепил из глины фигурки сусликов, сурков, зайцев, лисиц. В некоторые фигурки помещал что-нибудь съестное: морковь, петрушку, кусочки капусты. На жарком туркменском солнце фигурки высыхали до прочности камня, и надо было видеть, а я это видел в тридцатикратную трубу теодолита, как суслик расправляется со своим глиняным двойником. В какие-то секунды он распетрушивал его на мелкие частички, хватал сюрприз в зубы и исчезал, весело помахивая хвостиком, оставляя только пыльную дорожку за собою. Суслики похожи на белок, только хвосты у них не такие роскошные.
Поразительна акустика пустыни. Когда я играл на флейте, казалось, что вся эта огромная пустыня слышит и подвывает. Птицы чуть на голову не садятся. Из своих норок на звук флейты выбегали зверьки и прислушивались к незнакомому звуку. Наверно, в голосе флейты они улавливали интонации друзей и подруг, а может, они понимают язык музыки. При этом в своих лапках они все крутили какие-то веточки, похожие на маленькие флейты, покусывали их. Складывалось впечатление, что они тоже играют, подыгрывают мне. И эта общая музыка разливается и течёт по барханам за пятый горизонт. А саксаул согнулся от жары и стал походить на женщину, стирающую бельё в речке.
Бек Мурад с Амашем привозили детишек, чтобы они полюбовались моими творениями. Бек Мурад водил экскурсии и рассказывал малышам про обитателей пустыни. Если он не узнавал персонажа, то обычно спрашивал:
— Ты что, Бахтымыза вылепил?
— Неужели похож? — с гордостью радовался я.
— Нет. Просто кого тут ещё лепить?
Когда верблюд уходит в пустыню, его клич звенит на всё небо, будто он созывает всех, кто заблудился ещё на Шёлковом пути и никак с него не сойдёт. А сколько дорог в пустыне! Дороги к друзьям, к своему дому, к себе, к своему времени.
Порода ахалтекинских скакунов постепенно разбавляется кровями арабских скакунов. Моё жилище километрах в трёх от ипподрома, и я часто вижу всадников на лошадях. И когда они скачут в песчаную бурю, то создаётся впечатление, что они эту бурю и создали, поднимая за собой барханы в самое небо. И тогда видны только головы всадников и лошадей, а ощущение такое, словно это люди на крылатых лошадях.
На наших чайных и чалных посиделках я рассказывал друзьям о первых геодезистах — этих землемерах, мореходах, которые шли, кто по земле, кто по воде, изучали и измеряли, рисовали и чертили, вычисляли и додумывали. О первых инструментах, ведь как красивы даже названия их. Астролябия, например, дословно переводится «схватить звезду», может, отсюда пошло «хватать звёзды с неба»?
— Тут юлдуз, — повторил я по-туркменски, проиллюстрировав это жестом, и ещё раз убедился, насколько язык жестов доходчивее моего туркменского.
— А теодолит! — продолжал я. — В него я вижу пять горизонтов. Один перекрывает другой. Посмотрите, как бугрится бархат барханов.
Скрасить моё одиночество наведывались ко мне разные животные: ежи, змеи, вараны, тушканчики. Приходили и собаки — два огромных алабая. Но все ненадолго, и только кокер-спаниель, которого я назвал «Бахтымыз» («счастье пришло» (турк.), прижился, и мы подружились. Похоже, что хозяева его не состояли в обществе любителей животных — вид у собаки был жалкий. А понравилось мне в нём то, что он пришёл потрёпанный, но непобеждённый. Пёсика не жаловали лаской, и потому, видать, ко мне он долго не подходил, хотя угощался с удовольствием тем, чем я делился с ним по-братски. Я ему и мисочку завёл, ставил её рядом с вагончиком и наблюдал. Поначалу пёс вёл себя осторожно — угостится тем, что я ему оставлю, и удирает.
Чем-то он мне кролика напоминал. Нет, не длиной своих ушей. Он и хвост поджимал по кроличьи, и даже его иноходь походила на бег зайца, которого обгоняют собственные задние ноги. Но постепенно он исправился, окреп и осмелел. Вспомнил, что он — собака, стал даже лаять. А в один из дней подошёл ко мне, сунул морду в мои ладони и задрожал. С тех пор мы друзья.
Время шло однообразно, и вот в одно прекрасное утро к моему жилищу подкатила белая иномарка. За рулём водитель с русским именем Аркадий. Классный водитель, он возил меня уже пару раз на горячий источник Кара-чагыл.
«К чему бы столь ранний визит?» — подумал я.
В этот день я встал раньше обычного, что-то не спалось. Поздоровались. Я водителя зову чайку попить — он отказывается, мол, попил уже, из машины выходить не хочет.
Руль этой иномарочки в руках Аркадия казался просто игрушечным. Машинка была сделана явно не для туркменских богатырей, и мне вообще трудно было понять, как Аркадий смог в этой машинке себя разместить. Может, он зашёл в машину, когда был маленький и вырос в ней? Эту догадку подкреплял вид его тюбетейки. Ощущение было такое, будто он не снимал её класса с третьего.
Выходить он не стал, поправил тюбетейку и сказал:
— Поехали.
Для большей убедительности повторил уже по-гагарински:
— Поехали!
— Куда? — не сразу понял я.
Тут и Бек Мурад не выдержал:
— Куда мечтал! — крикнул он, вскинув обе руки вверх, обращаясь, должно быть, к небу.
И тут до меня дошло, что эхо есть. Я его не придумал, потому что его услышали и горы, и кишлаки, а в каменных гнёздах зашевелились птицы. В городах мы про эхо забываем. Его вроде и нет, а здесь вот оно. Гремит: «Поехали!».
Я просиял, посмотрел вокруг. Кручи, и без того огромные, словно вымахали ещё! Подросли, что ли?
Бек Мурад и его племяш Бердышка сели на заднее сиденье. Я запрыгнул на переднее сидение, которое мне гостеприимно было предоставлено, и машина плавно тронулась с места.
Какая красотища эта Туркмения!
Не знаю почему, но виды Туркмении мне всегда навевают мысли о присутствии инопланетян. Вот и сейчас, когда мы ехали, я подумал: что же они, инопланетяне, сейчас видят, если наблюдают за нами? А видели они малюсенькую машинку размером с муравья, которая, пыхтя на подъёмах, карабкалась к горам, а за ней бежала собачка, уж та вовсе размером с песчинку. «Зачем, куда?» — думали они и не могли понять нас, людей. Извилистой дорожкой бежала наша иномарочка, плавно огибая низкорослые кустики саксаула, приседая на кочках и поскрипывая. Бахтымыз, поняв, что свою преданность он доказал, остановился в раздумьях, куда бежать, и выбрал обратную дорогу. За разговорами я и не заметил, как мы оказались у подножия притягивающей горы.
Я посмотрел вверх и не узнал места, которое изучил в теодолит. Там-то я поднимался с помощью зрительной трубы в одно мгновение — приподнял трубу, и ты в гроте, сейчас грот был высоко-высоко.
— Здесь, — сказал коротко Аркадий.
Дай Бог ему здоровья, устроил же для меня праздник.
Он остался в машине, а мы начали восхождение, которое было богато украшено рассказами Бек Мурада о разных случаях, происходящих с человеком в горах. Его страшилки напомнили мне пионерское детство. Там всегда находились рассказчики подобных страшилок, которые были неотъемлемым атрибутом после звучной команды горна «Отбой» и играли роль своеобразных колыбельных, без которых засыпать никто не соглашался. Я слушал эти басни, насвистывая «Синенький скромный платочек». Я старался казаться равнодушным, но, похоже, мне это плохо удавалось.
По пути мы встретили фиговое деревце. Оно угостило нас сочными плодами и укрыло в тени на коротком привале. С библейских времён идёт молва о доброте этого дерева, за которую оно было наказано Богами. Когда Адам с Евой были изгнаны из рая, им никто не должен был давать ничего. И только дерево дало им первую одежду — свои листья. Вот и страдает за свою доброту.
Мы попили воды и поели хлеба с плодами. С меня пот катился градом. Внизу была тихая жизнь — коровки пасутся, люди на полях работают.
Бердышка почти не говорит по-русски, поэтому Бек Мурад то по-русски, то по-туркменски продолжает:
— Фиговое деревце было наказано Богами и не цветёт никогда, у него сразу плоды. В горах и барсы есть, правда, они выше. Иногда только спускаются, а вдруг это «иногда» именно сейчас!
Бердышка — парень крепкого телосложения, успевает забегать вперёд, фотографирует нас, ждёт, выслушивает указания Бек Мурада.
Кишлак внизу всё меньше. Нелёгок был путь к гроту, к первобытному жилью, но мы неотступно пробирались к прошлому человечества.
— Гиены к нам тоже заходят.
Я машинально обернулся, чтобы удостовериться, что за спиной нет гиен.
— Ну, шакалы-то само собой, хоть и не так опасны. К тому же, по одному они не нападают, а по пять-шесть — стая может атаковать, — продолжал Бек Мурад.
Без умолку он вещал о съеденных волками, гиенами и анакондами путниках. Запас всевозможных баек был у него нескончаем. А зной в горах был такой, что хотелось пригнуться, как это бывает в русской бане, когда плещут на каменку.
— По одному они, правда, редко бродят, шакалы-то, — продолжал Бек Мурад нагнетать обстановку.
Наблюдая за мной, он иной раз одёргивал меня, видя мою неподготовленность к восхождению.
— Прижмись к скале, куда ты свою пятую точку выставил? — закричал он.
Мне некогда было считать свои точки и определять, какая из них пятая, шестая, седьмая, но подсознание подсказало мне, и я буквально прилип к скале — не оторвёшь, а он улыбнулся и уже тише продолжал: «Хорошо, хорошо, дальше».
Где шли, где карабкались, цепляясь за выступы скал, от которых отскакивало палящее на всю мощь солнце. Внизу текла привычная жизнь, а мы были всё выше и выше. Когда я смотрел вниз, то видел тени от орлов, а когда взгляд устремлялся в небо, ему во всей красе являлись сами орлы.
Восхищению восхождением не было границ.
И вот он, грот! Он дохнул на нас прохладой и принял за своих. Мы шаг за шагом начали спускаться в полную неожиданностей темноту. Путь был то пологий, то крутой. Каждый шаг сопровождался взглядом назад. Хотелось удостовериться, что ещё видны признаки света, что выход есть. Есть где-то небо, есть грифы. Может, и не грифы, а просто какие-то точки, кружащиеся над головой.
В гроте Бек Мурад продолжал:
— А совсем недавно из Афгана приползла анаконда длиной пятнадцать метров, так она…
— Дальше я знаю, а какого размера были сапоги? — спросил я.
— Откуда у анаконды сапоги? Ты что, всё знаешь? — но он ни капли не расстроился, а продолжал:
— Если там будет анаконда, и она съест нас с тобой, то внутри у неё будет смесь из чёрного и белого, такая пёстрая колбаса, — сказал он, придавая своему голосу нотки ужаса. — Ты — белый, а я — чёрный.
Я лишний раз убедился в остроте местного юмора. Тем более, в темноте мы все были одинаковые — ни чёрных, ни белых.
Интересно, что в темноте каждый ясно представлял мимику повествующего, и когда тот менял тембр голоса, переходил с шёпота на крик, то уже никто не понимал, кто из нас больше боится.
Ещё раньше Гюйз Мурад рассказывал мне, что анаконда съела солдата вместе с сапогами, и делал такое ударение на слове «сапоги», словно они были главным в этом рассказе.
— Прямо с сапогами! — повторял он, вытаращив глаза.
Бек Мурад продолжал нагнетать и без того нервозную обстановку. Я слышал, как колотится сердце, словно это было сердце самого грота. Мне тоже надо было говорить:
— Ана… она… анна…конда, короче, — решив объяснить, что это заикание якобы от холода, — она что вообще ест? — задал я неуместный вопрос.
Тоннель закончился овальным пространством диаметром метров десять. Только камни и пепел. Анаконды нет. Наскальные рисунки, должно быть, сбежали или попрятались. Меня опечалило их исчезновение. «Ведь были», — подумал я. Холодно и неуютно. Свет от наших фонариков прыгал по оплывшим каменным глыбам, пытаясь хоть за что-то зацепиться в поисках рисунков, но ничего не находил.
— Даже летучих мышей нет, — расстроился Бек Мурад.
— Тсс! — Бек Мурад приложил палец к губам.
И я тоже услышал в абсолютной темноте звук, каким бывает «до» в момент соприкосновения смычка со струной.
Так приходит расстройство от падения тайн. Я вспомнил время, когда этот грот был загадкой для меня, и он был только малюсенькой чёрной точкой в теодолите.
Стало грустно, что уже много тысячелетий, как ушли отсюда люди. Я представил себе, как они уходят: мужчины несут утварь, оружие, женщины держат за ручки детишек. На всех одежда, подаренная фиговым деревом. Несмотря на недовольство Богов, дерево продолжает дарить людям и одежду, и пищу. Люди смотрят вперёд и сквозь время видят трёх человек в незнакомых одеждах, совершенно на них непохожих. Я смотрю в небо, вижу четырёх грифов и думаю: «Когда же я заберусь на такую высоту?». Грифы встали в небе четырьмя крестами и охраняли его своими телами, и перья их трепетали на ветру. Я увидел, как из грота выходит мальчик, в руках у него уголёк. Он смотрит вверх и пытается понять, как это птицы так высоко поднялись и свободно парят. А когда закрыл глаза, то увидел только лунный серп. Видения сменяли друг друга и продолжали удивлять.
— Как ты думаешь, кого анаконды больше любят — русских или туркменов? — Бек Мурад задал мне вопрос, на который я ответил, смахнув со лба холодный пот:
— Сапоги.
Ночью в пустыне другая жизнь. Надо остерегаться пауков и других животных. Мне приходилось ночевать в пустыне, и это что-то особенное. Когда лежишь на спине, на клочке кошмы, видишь мириады звёзд, которые постоянно приближаются и приближаются, но ближе не становятся. Когда я смотрю на туркменское небо, у меня всплывает в памяти один и тот же образ: зимняя снежная ночь, едешь ты на мотоцикле по таёжной дороге, и снежинки в свете фар, похожие на летящие звёзды, словно это галактики проносятся мимо и тем быстрее, чем быстрее мчишься ты. Если притормаживаешь на ухабах, звёзды чуток успокаиваются, но потом ещё быстрее летят и исчезают за спиной в дремучей темноте. Ты пытаешься понять траекторию их полёта, но не можешь уследить за этим полным радости и восторга зрелищем.
— Удачи! — почему-то сказал я перед подъёмом к выходу.
— Удача будет, если помнить заветы предков! — ответили мне из темноты.
Вылезать из пещеры помогали друг другу, подавая руки. Пахнуло долгожданным зноем, по которому я уже успел соскучиться.
Покинув чрево грота, мы шли с остановками, не торопясь. Спуск был тоже весёлый, хотя он оказался не легче подъёма. Я поблагодарил своих друзей за интересную, волнующую экскурсию.
— Зря Аркадий не пошёл, — сожалел я.
Бердышка сноровисто перебрал содержимое рюкзака, и мы двинули к машине.
Грот сблизил нас, а мне скоро пришла пора уезжать. Попрощаться приехали и яшули, и жигимы. Бахтымыз только слонялся, потом сел и смотрел в пустыню.
Бахтымыз всё понял. Ходил, опустив голову, отчего его уши и вовсе волочились по песку. Ему было тяжело прощаться, и он отвернулся, чтобы упростить расставание.
Мне тоже было грустно, но мои друзья заверили меня:
— Не волнуйся, не бросим.
Казалось, что Бахтымыз на что-то обиделся — он отвернулся и сидел неподвижно, лишь ветер трепал его пушистые уши.
— Бахтымыз, — позвал я собаку, — Бахтымыз!
— Не слышит. Полные уши песка, — заключил Бек Мурад.
— Бахтымыз! — он не поворачивался. — Бахтымыз, пока!
Я открыл дверь машины, собака не тронулась с места.
— Не бойся за него — не бросим, — повторил Бек Мурад.
Попрощаться вышел и Аркадий из-за руля своей игрушечной машинки. Он протянул мне ладонь, которой бы позавидовал и Геракл.
Я всмотрелся в его лицо и почему-то спросил:
— Ты не был знаком с императором?
Аркадий посмотрел на Бек Мурада в надежде на помощь. Что тут ответишь? Я говорил по-туркменски, хоть и неверно, но зато всегда весело.
— Слушай, Бек Мурад, здесь Александр Македонский проходил со своим войском. Тут совсем недалеко.
Бек Мурад снисходительно улыбается моему туркменскому, и у каждого из нас на душе хорошо и спокойно, отчего все мы, как по команде, сначала улыбаемся до ушей, а потом заходимся смехом, который продолжается в наших объятьях.