Виталий Огородников
СЧАСТЛИВЫЙ БИЛЕТ
В СУМКЕ
В дачный автобус, неспешно отсчитывая каждую ступеньку чёрной металлической тростью, вошла старушка. Противовесом массивной трости ей служила старомодная потёртая сумка неопределённого цвета, что болталась на локотке старушки. Появление вошедшей было встречено весёлым шушуканьем, которое надо было понимать не иначе как приветствие. Старушка сочла нужным ответить на него привычным поклоном жиденьких седин, скреплённых на затылке костяным гребнем позапрошлого века. Почти неуловимая улыбка тронула её личико. Она поняла, что речь тут шла о ней, это приятно удивило её и помогло держаться с достоинством.
Лицо старушки ещё хранило черты ушедшей молодости, а в синеве глаз и в выпуклости скул проглядывали следы былой красоты.
— Ну, вот и она! — голосом, которым объявляют автобусные остановки, выговорила кондукторша. — Явилась — не запылилась. Правду говорят, что хорошего человека только вспомни, он тут как тут.
Старушка же, воспользовавшись тем, что внимание на себя отвлекла кондукторша, юркнула на свободное место и что-то начала шептать соседке, бережно поглаживая свою сумку.
— Э! Нет! Нашептаться вы ещё успеете, ты всем рассказывай, — засмеялась кондукторша и добавила уже теплее: — Ивановна, ну, правда, расскажи сама.
— Чаво тебе опять сказывать? — улыбаясь краешком губ, поинтересовалась новенькая пассажирка, и, ещё крепче прижав к себе сумку, стала с ней как бы одним целым.
— Расскажи, как ты позавчера на дачку прокатилась. Смена-то моя как раз была. Ты же во-о-о-н там сидела, — и кондукторша кивнула на последний ряд кресел автобуса, заливаясь смехом.
«Эка ты касса, эка касса, — подумала старушка. — Сама бы так вот прокатилась», но вслух спокойно, как ни в чём не бывало, вымолвила:
— Прокатилась и прокатилась. Дел на даче всегда хватает. Лук я ехала снимать. Дождя-то прогнозёры не обещали, а дождь их и не послушал — полоскал тодысь, как из леечек. Чуть не простудил меня дождик этот.
Она кашлянула в сухой кулачок для достоверности изложения дальнейших событий и достала из сумки носовой платок, больше напоминающий кусок марли.
— Синоптики-от соврут, недорого возьмут, прости меня Господи, — вздохнула она, посмотрев пристально в выгнутый потолок автобуса.
— Ивановна! Синоптики, синоптики. Зубы народу не заговаривай, мы про синоптиков и так всё знаем, ты про себя рассказывай, — почти скомандовала кондукторша, подходя к ней, чтобы обилетить.
Но старушка словно не слышала её:
— Оне ведь как? Говорят тебе: «Без осадков», а в окно поглядеть им недосуг. Да вы глаза-т разуйте. На воле-то падера несусветная. Вот те и без осадков. Ливень — это вам уже и не осадки! Уж он осадит, так осадит! — и тут старушка выдала целую тираду о предсказателях погодных.
Во все времена достаётся им, бедным. Попробуй, угадай, что там наверху удумают, какую погоду на Землю отправят. Ивановне до этого дела нет — в пух и прах разнесла метеорологическую службу с её стандартами и нестандартами. А в автобусе стихли смешки, словно там ехали одни синоптики.
— И-ва-нов-на! — по слогам проговорила кондукторша. — Рас-ска-зы-вай!
Недолюбливала Ивановна кондукторов. Вроде они и обходительные, и улыбчивые, но вот все дачники едут работать, а кондукторы едут кататься. Надо морковку полоть, а они «хи-хи» да «ха-ха» — катаются. Ведь были же раньше кассы. Ивановна внимательно посмотрела на кондукторшу, и та ей напомнила такую большую билетную кассу, только живую. Память Ивановны оживила и другие аппараты для поглощения денежек и выдачи билетов разных времён. Каких только касс она не перевидала на своём веку! Сколько её кровных пятачков они поглотили! Были кассы — опускаешь пятачок, нажимаешь рычажок, и — щелчок, а оттуда тебе билетик, да бывало и счастливый. Радуешься счастью бумажному, думаешь: «Съесть билетик сейчас или на остановке? Лучше бы сейчас. А вдруг контроль?». Вот бы сюда эту кассу, а кондукторы пусть отдыхают или морковь пропалывают. Тоже уж немолодые.
Пока у Ивановны в голове брякали разные кассы и летали счастливые билетики, контролёрша подошла вплотную к ней, обилетила, подмигнула уже совсем по-дружески:
— Давай, Ивановна, рассказывай, пока едем. Дорога-то дальняя. Всё ехать веселей.
«Эка ты касса, касса, вечно с подковырками пристаёт», — подумала Ивановна, но делать нечего, надо рассказывать, раз просят.
Весь автобус желал повеселиться, хотя Ивановне, похоже, было не до смеха:
— Лук я хотела снять, раз вёдро обещали, да грядки к зиме приготовить, тоже уж пора, да вот эту сумку, — и она поддала ногой сумке, как нашкодившему котёнку, — в автобусе твоём и оставила.
— Ну, ты и скажешь, Ивановна! Уже и автобус мой, — мечтательно запрокинула голову кондукторша.
— Подруга меня тодысъ заболтала, — озираясь по сторонам, оправдывалась старушка.
— Подруга, видите ли, во всём виновата, — перебила её кондукторша.
«Эка ты, касса, эка касса, научилась говорить», — а перед глазами у неё всплыла другая касса, в которую трудовые пятачки можно было и не опускать. Она и так билеты выдавала — уж больно доверчивая была.
И тут Ивановне пришла в голову мысль, что давно крутилась в сознании, но была не сформулирована. Вспомнив же снова все виденные ею кассы, она вдруг поняла, что какие кассы были, такие и времена были, такие и люди. Есть тут прямая связь.
Когда не хватало денег, в эту доверчивую кассу бросали и три копейки, а откручивали на все пять, а то и на все десять копеек! Она же молчаливо прощает людям их ошибки — и слова не скажет, подпрыгивает себе на кочках да мелочью звенит. Интересно то, что все, кто едет сейчас в этом автобусе, кроме водителя, такие кассы помнят. Народу в автобусах тогда было, как говорили, битком, но пятачки свои никто не прятал, все опускали, а кто не дотягивался — передавали; и шли пятачки, десятчики, пятнадчики, двадцадчики из рук в руки через весь автобус. И за это касса одаривала пассажиров билетиками, иногда и счастливыми. Касса весело подпрыгивала на кочках, звеня мелочью на весь автобус. Никогда такие кассы не забудутся.
— Из автобуса-то я последняя выходила с костылём энтим и только вышла, а он двери «хлоп», развернулся и обратно припустил. Ни минуты не постоял-ить. Когда не надо, дак часами стоят…
— Автобус, видите ли, во всём виноват.
— Я за им побежала, — старушка не успела договорить, автобус содрогнулся от смеха, представив Ивановну бегущей.
— А он едет себе прямёхонько, — продолжала немного обиженная Ивановна, при этом тоже улыбнувшись.
— Я ору ему, ору, а его и след простыл. Автобусник-от энтот был али другой? — она попыталась разглядеть водителя.
Молодой человек за рулём только плечами пожал, мол, не слышал я никакого крика.
— Автобусник, видите ли, во всём виноват, — снова вмешалась контролёрша, поправляя причёску.
— Куда идти? На дачу? Дак ключи в сумке. Домой? Дак и те ключи в сумке. Давление скакануло от расстройства, а лекарства все в сумке. Ладно, у подружки те же болячки, — Ивановна снова принялась, прищурившись, шарить по автобусу подслеповатым взглядом, — угостила меня таблетками и говорит, чтоб я Саше позвонила, сыночку своёму. Я за телефон, а тот-от… в сумке. Как звенеть? Она мне: «Звени с маёво», дак ведь и номера-то все в сумке. Нонче же какие телефоны-то!
Кондукторша хотела что-то сказать, но передумала, убедившись, что её телефон на месте, а Ивановна продолжала, подбадриваемая весёлым настроением пассажиров:
— Она мне говорит: «Ко мне пошли на дачу», а куда я без сумки? Стою я тама одна одинёшенька, стою, а небо всё вмиг затянуло, как дачу укропом. Автобусов нет. Эх, уйдёт сумка, думаю, это хорошо ещё, если дачник какой найдёт. Мою сумку-то каждый дачник знает.
Всеобщий хохоток пробежал по автобусу, подтверждая сказанное.
— А если городской какой найдёт, чего вы ржёте, тогда ведь пропала сумка, да и я пропала — и ключи там, и документы там. Стою, автобусов как на грех нет.
Ивановне самой стало весело. Она не обижалась на этих счастливых, трудолюбивых людей. Как тут обидишься? Ведь эти люди, как и она, всю свою жизнь провели в трудах праведных и заслуженный отдых проводят на грядках в застиранной спецовке с лопатой в мозолистых руках. И хорошо, что им сейчас весело. В грусти-то какой прок? Автобус покачивало то ли от хохота, то ли от неровностей дороги.
— Так она ведь и до гаража добралась, — хохотала кондукторша, звеня монетами в своей казённой сумке. — Вся в грязи, перепуганная, но добралась. Диспетчер от неё шарахается, а она одно своё: «Отдавай мою сумку!».
— А ты сама-то куда глядела, — парировала Ивановна. — Вам тока бы кататься, тока кататься. Могла посмотреть и отдать мою сумку. Свою-то сумку вона как бережёт.
— Кондуктор, видите ли, во всём виноват, — вяло и обиженно выдавила кондукторша, словно обстоятельства из неё не слова, а билеты выкручивали, она и не подумала тогда проверять, кто что оставил.
Ивановна спокойно продолжала:
— Стою одна на остановке, таблетки запила из ладошки водичкой с неба, полегшее стало. Автобус какой-то остановился, автобусник, добрый человек попался, помог мне, усадил, дай Бог ему здоровья на долгие лета. А как везёт-то, как везёт! Я ему объясняю: «У меня деньги в сумке, зонтик в сумке, проездной в сумке, телефон в сумке, очки»… Он не дослушал, так довёз куда надо — добрый, добрый человек! В автобусе том тоже шутники, как вы же, ехали, ну да ладно.
— Иван-на, ты про диспетчера расскажи, — прыснула кондукторша в платочек, поверх её хохота побрякивали монеты в сумке, висящей у неё на груди.
За окном автобуса проплывали милые пейзажи наступившего бабьего лета. На небе ни тучки, ни облачка, но никому не было дела до того, что там за окнами автобуса. Всё внимание было сосредоточено на рассказчице.
— Лицо-то я платом утёрла, хотела себя в порядок привести, красоту навести, да помада в сумке.
Водитель улыбался, не сводя глаз с дороги.
— Не знаю я никакого диспетчера, приехала в гараж, вижу — идёт он навстречу. Я ему прямо и говорю: «Отдавай мою сумку сейчас же!».
Пассажиры хихикали и перешёптывались.
— Он на меня вылупился и не отдаёт. Говорит, что сумок много, кто что оставляет, есть и нарочно подкидывают сумки, рюкзаки, коробки. К ним прикасаться нельзя. Их ещё и собаки смотрят. Дескать, боюсь, вы хоть документы покажите — кто такая будете, я ему по-русски: «Дак оне в сумке — документы».
Он не отстаёт: «А вы на каком автобусе, гражданочка, сумку оставили, билетик покажите».
Я ему русским языком: «Дак ведь он в сумке».
Автобус ухохатывался, уже предполагая возможные вопросы и ответы.
— Про помаду не спрашивал? — крикнули с передних кресел, Ивановна только рукой махнула.
«У меня, — говорит, — мамаш, инструкция!». А у меня — сумка! «У меня», — говорит, — мамаш, таких, как вы, сотни!». А у меня — сумка!
Он одно своё талдычит: «Ну, хоть что-нибудь у вас осталось?». Я подумала, подумала: «Нет! Всё в сумке».
«На нет и суда нет», — издевается он. А из меня сердце выпрыгивает. Ладно, хоть оно не в сумке, — предположила старушка и приложила ладонь к левому боку, чтобы в этом убедиться. — Не сдаётся он, твой этот диспетчер: «Может, ты террористка, мамаша!».
Я ево энтим костылём чуть не оттеррористила, — засмеялась старушка, промокая слёзы из морщин платочком, который впору уже было выжимать. — Смекаю, как на него надавить. Он, де, не знат, что у меня телефон-от в сумке, и говорю ему громким, хитрым голосом: «Я вот чичас сыночке своёму Ляксандру Паловичу позвеню», — и старушка, приоткрыв сумку, краем глаза взглянула на самое дорогое, что было в её сумке, а может, и во всей жизни, — на фотокарточку её Сашеньки.
Ивановна погрузилась в воспоминания, откинувшись на спинку кресла. Воспоминания! Какие они всё-таки разные — тут и радости, и горести, и встречи, и расставания…
— Ивановна, ты что, заснула? — испуганно поинтересовалась кондукторша.
— Да нет, — бойко выпалила старушка и решила закончить рассказ на весёлой ноте:
— Про сыночку я ему сказала и в карман полезла. Сработало, сробел твой диспетчер, завёл меня в комнатёнку, а там и правда сумок разных полно, любу выбирай — каку хошь, но мне моя нужна только. И никаких таких собак там нетути. Каких он собак мне на уши навешивал? Ищем, ищем, да ить не сразу её найдёшь. Вдруг телефон мой где-то и зазвони. Вижу, вот она, моя хорошая, — и старушка нежно погладила шершавую поверхность спасённой сумки. — А диспетчер телефон достал, кнопочку на ём нажал и к уху приставил.
«Мама», — говорит ему сыночка мой (у него голос громкий — на всю улицу слыхать), а диспетчер: «Алло, диспетчер Орлов слушает».
Сашенька ему: «Полковник КГБ Федорцов!».
Тут уже диспетчер: «Мама!» — а сам побледнел, подаёт мне сумку и телефон: «Вас, мамаш. Так бы сразу и сказали. До свидания», — и уйти норовит. Я документ достала из сумки, ему показываю. Зыркнул, а сам всё больше на костыль косится. Пужанулся он, ох, пужанулся.
Тут смех заглушил гул мотора, а в КамАЗе, резво идущем по соседней полосе, водитель зачем-то включил дворники и начал осматривать себя с ног до головы.
Виталий Огородников
СЧАСТЛИВЫЙ БИЛЕТ
В СУМКЕ
В дачный автобус, неспешно отсчитывая каждую ступеньку чёрной металлической тростью, вошла старушка. Противовесом массивной трости ей служила старомодная потёртая сумка неопределённого цвета, что болталась на локотке старушки. Появление вошедшей было встречено весёлым шушуканьем, которое надо было понимать не иначе как приветствие. Старушка сочла нужным ответить на него привычным поклоном жиденьких седин, скреплённых на затылке костяным гребнем позапрошлого века. Почти неуловимая улыбка тронула её личико. Она поняла, что речь тут шла о ней, это приятно удивило её и помогло держаться с достоинством.
Лицо старушки ещё хранило черты ушедшей молодости, а в синеве глаз и в выпуклости скул проглядывали следы былой красоты.
— Ну, вот и она! — голосом, которым объявляют автобусные остановки, выговорила кондукторша. — Явилась — не запылилась. Правду говорят, что хорошего человека только вспомни, он тут как тут.
Старушка же, воспользовавшись тем, что внимание на себя отвлекла кондукторша, юркнула на свободное место и что-то начала шептать соседке, бережно поглаживая свою сумку.
— Э! Нет! Нашептаться вы ещё успеете, ты всем рассказывай, — засмеялась кондукторша и добавила уже теплее: — Ивановна, ну, правда, расскажи сама.
— Чаво тебе опять сказывать? — улыбаясь краешком губ, поинтересовалась новенькая пассажирка, и, ещё крепче прижав к себе сумку, стала с ней как бы одним целым.
— Расскажи, как ты позавчера на дачку прокатилась. Смена-то моя как раз была. Ты же во-о-о-н там сидела, — и кондукторша кивнула на последний ряд кресел автобуса, заливаясь смехом.
«Эка ты касса, эка касса, — подумала старушка. — Сама бы так вот прокатилась», но вслух спокойно, как ни в чём не бывало, вымолвила:
— Прокатилась и прокатилась. Дел на даче всегда хватает. Лук я ехала снимать. Дождя-то прогнозёры не обещали, а дождь их и не послушал — полоскал тодысь, как из леечек. Чуть не простудил меня дождик этот.
Она кашлянула в сухой кулачок для достоверности изложения дальнейших событий и достала из сумки носовой платок, больше напоминающий кусок марли.
— Синоптики-от соврут, недорого возьмут, прости меня Господи, — вздохнула она, посмотрев пристально в выгнутый потолок автобуса.
— Ивановна! Синоптики, синоптики. Зубы народу не заговаривай, мы про синоптиков и так всё знаем, ты про себя рассказывай, — почти скомандовала кондукторша, подходя к ней, чтобы обилетить.
Но старушка словно не слышала её:
— Оне ведь как? Говорят тебе: «Без осадков», а в окно поглядеть им недосуг. Да вы глаза-т разуйте. На воле-то падера несусветная. Вот те и без осадков. Ливень — это вам уже и не осадки! Уж он осадит, так осадит! — и тут старушка выдала целую тираду о предсказателях погодных.
Во все времена достаётся им, бедным. Попробуй, угадай, что там наверху удумают, какую погоду на Землю отправят. Ивановне до этого дела нет — в пух и прах разнесла метеорологическую службу с её стандартами и нестандартами. А в автобусе стихли смешки, словно там ехали одни синоптики.
— И-ва-нов-на! — по слогам проговорила кондукторша. — Рас-ска-зы-вай!
Недолюбливала Ивановна кондукторов. Вроде они и обходительные, и улыбчивые, но вот все дачники едут работать, а кондукторы едут кататься. Надо морковку полоть, а они «хи-хи» да «ха-ха» — катаются. Ведь были же раньше кассы. Ивановна внимательно посмотрела на кондукторшу, и та ей напомнила такую большую билетную кассу, только живую. Память Ивановны оживила и другие аппараты для поглощения денежек и выдачи билетов разных времён. Каких только касс она не перевидала на своём веку! Сколько её кровных пятачков они поглотили! Были кассы — опускаешь пятачок, нажимаешь рычажок, и — щелчок, а оттуда тебе билетик, да бывало и счастливый. Радуешься счастью бумажному, думаешь: «Съесть билетик сейчас или на остановке? Лучше бы сейчас. А вдруг контроль?». Вот бы сюда эту кассу, а кондукторы пусть отдыхают или морковь пропалывают. Тоже уж немолодые.
Пока у Ивановны в голове брякали разные кассы и летали счастливые билетики, контролёрша подошла вплотную к ней, обилетила, подмигнула уже совсем по-дружески:
— Давай, Ивановна, рассказывай, пока едем. Дорога-то дальняя. Всё ехать веселей.
«Эка ты касса, касса, вечно с подковырками пристаёт», — подумала Ивановна, но делать нечего, надо рассказывать, раз просят.
Весь автобус желал повеселиться, хотя Ивановне, похоже, было не до смеха:
— Лук я хотела снять, раз вёдро обещали, да грядки к зиме приготовить, тоже уж пора, да вот эту сумку, — и она поддала ногой сумке, как нашкодившему котёнку, — в автобусе твоём и оставила.
— Ну, ты и скажешь, Ивановна! Уже и автобус мой, — мечтательно запрокинула голову кондукторша.
— Подруга меня тодысъ заболтала, — озираясь по сторонам, оправдывалась старушка.
— Подруга, видите ли, во всём виновата, — перебила её кондукторша.
«Эка ты, касса, эка касса, научилась говорить», — а перед глазами у неё всплыла другая касса, в которую трудовые пятачки можно было и не опускать. Она и так билеты выдавала — уж больно доверчивая была.
И тут Ивановне пришла в голову мысль, что давно крутилась в сознании, но была не сформулирована. Вспомнив же снова все виденные ею кассы, она вдруг поняла, что какие кассы были, такие и времена были, такие и люди. Есть тут прямая связь.
Когда не хватало денег, в эту доверчивую кассу бросали и три копейки, а откручивали на все пять, а то и на все десять копеек! Она же молчаливо прощает людям их ошибки — и слова не скажет, подпрыгивает себе на кочках да мелочью звенит. Интересно то, что все, кто едет сейчас в этом автобусе, кроме водителя, такие кассы помнят. Народу в автобусах тогда было, как говорили, битком, но пятачки свои никто не прятал, все опускали, а кто не дотягивался — передавали; и шли пятачки, десятчики, пятнадчики, двадцадчики из рук в руки через весь автобус. И за это касса одаривала пассажиров билетиками, иногда и счастливыми. Касса весело подпрыгивала на кочках, звеня мелочью на весь автобус. Никогда такие кассы не забудутся.
— Из автобуса-то я последняя выходила с костылём энтим и только вышла, а он двери «хлоп», развернулся и обратно припустил. Ни минуты не постоял-ить. Когда не надо, дак часами стоят…
— Автобус, видите ли, во всём виноват.
— Я за им побежала, — старушка не успела договорить, автобус содрогнулся от смеха, представив Ивановну бегущей.
— А он едет себе прямёхонько, — продолжала немного обиженная Ивановна, при этом тоже улыбнувшись.
— Я ору ему, ору, а его и след простыл. Автобусник-от энтот был али другой? — она попыталась разглядеть водителя.
Молодой человек за рулём только плечами пожал, мол, не слышал я никакого крика.
— Автобусник, видите ли, во всём виноват, — снова вмешалась контролёрша, поправляя причёску.
— Куда идти? На дачу? Дак ключи в сумке. Домой? Дак и те ключи в сумке. Давление скакануло от расстройства, а лекарства все в сумке. Ладно, у подружки те же болячки, — Ивановна снова принялась, прищурившись, шарить по автобусу подслеповатым взглядом, — угостила меня таблетками и говорит, чтоб я Саше позвонила, сыночку своёму. Я за телефон, а тот-от… в сумке. Как звенеть? Она мне: «Звени с маёво», дак ведь и номера-то все в сумке. Нонче же какие телефоны-то!
Кондукторша хотела что-то сказать, но передумала, убедившись, что её телефон на месте, а Ивановна продолжала, подбадриваемая весёлым настроением пассажиров:
— Она мне говорит: «Ко мне пошли на дачу», а куда я без сумки? Стою я тама одна одинёшенька, стою, а небо всё вмиг затянуло, как дачу укропом. Автобусов нет. Эх, уйдёт сумка, думаю, это хорошо ещё, если дачник какой найдёт. Мою сумку-то каждый дачник знает.
Всеобщий хохоток пробежал по автобусу, подтверждая сказанное.
— А если городской какой найдёт, чего вы ржёте, тогда ведь пропала сумка, да и я пропала — и ключи там, и документы там. Стою, автобусов как на грех нет.
Ивановне самой стало весело. Она не обижалась на этих счастливых, трудолюбивых людей. Как тут обидишься? Ведь эти люди, как и она, всю свою жизнь провели в трудах праведных и заслуженный отдых проводят на грядках в застиранной спецовке с лопатой в мозолистых руках. И хорошо, что им сейчас весело. В грусти-то какой прок? Автобус покачивало то ли от хохота, то ли от неровностей дороги.
— Так она ведь и до гаража добралась, — хохотала кондукторша, звеня монетами в своей казённой сумке. — Вся в грязи, перепуганная, но добралась. Диспетчер от неё шарахается, а она одно своё: «Отдавай мою сумку!».
— А ты сама-то куда глядела, — парировала Ивановна. — Вам тока бы кататься, тока кататься. Могла посмотреть и отдать мою сумку. Свою-то сумку вона как бережёт.
— Кондуктор, видите ли, во всём виноват, — вяло и обиженно выдавила кондукторша, словно обстоятельства из неё не слова, а билеты выкручивали, она и не подумала тогда проверять, кто что оставил.
Ивановна спокойно продолжала:
— Стою одна на остановке, таблетки запила из ладошки водичкой с неба, полегшее стало. Автобус какой-то остановился, автобусник, добрый человек попался, помог мне, усадил, дай Бог ему здоровья на долгие лета. А как везёт-то, как везёт! Я ему объясняю: «У меня деньги в сумке, зонтик в сумке, проездной в сумке, телефон в сумке, очки»… Он не дослушал, так довёз куда надо — добрый, добрый человек! В автобусе том тоже шутники, как вы же, ехали, ну да ладно.
— Иван-на, ты про диспетчера расскажи, — прыснула кондукторша в платочек, поверх её хохота побрякивали монеты в сумке, висящей у неё на груди.
За окном автобуса проплывали милые пейзажи наступившего бабьего лета. На небе ни тучки, ни облачка, но никому не было дела до того, что там за окнами автобуса. Всё внимание было сосредоточено на рассказчице.
— Лицо-то я платом утёрла, хотела себя в порядок привести, красоту навести, да помада в сумке.
Водитель улыбался, не сводя глаз с дороги.
— Не знаю я никакого диспетчера, приехала в гараж, вижу — идёт он навстречу. Я ему прямо и говорю: «Отдавай мою сумку сейчас же!».
Пассажиры хихикали и перешёптывались.
— Он на меня вылупился и не отдаёт. Говорит, что сумок много, кто что оставляет, есть и нарочно подкидывают сумки, рюкзаки, коробки. К ним прикасаться нельзя. Их ещё и собаки смотрят. Дескать, боюсь, вы хоть документы покажите — кто такая будете, я ему по-русски: «Дак оне в сумке — документы».
Он не отстаёт: «А вы на каком автобусе, гражданочка, сумку оставили, билетик покажите».
Я ему русским языком: «Дак ведь он в сумке».
Автобус ухохатывался, уже предполагая возможные вопросы и ответы.
— Про помаду не спрашивал? — крикнули с передних кресел, Ивановна только рукой махнула.
«У меня, — говорит, — мамаш, инструкция!». А у меня — сумка! «У меня», — говорит, — мамаш, таких, как вы, сотни!». А у меня — сумка!
Он одно своё талдычит: «Ну, хоть что-нибудь у вас осталось?». Я подумала, подумала: «Нет! Всё в сумке».
«На нет и суда нет», — издевается он. А из меня сердце выпрыгивает. Ладно, хоть оно не в сумке, — предположила старушка и приложила ладонь к левому боку, чтобы в этом убедиться. — Не сдаётся он, твой этот диспетчер: «Может, ты террористка, мамаша!».
Я ево энтим костылём чуть не оттеррористила, — засмеялась старушка, промокая слёзы из морщин платочком, который впору уже было выжимать. — Смекаю, как на него надавить. Он, де, не знат, что у меня телефон-от в сумке, и говорю ему громким, хитрым голосом: «Я вот чичас сыночке своёму Ляксандру Паловичу позвеню», — и старушка, приоткрыв сумку, краем глаза взглянула на самое дорогое, что было в её сумке, а может, и во всей жизни, — на фотокарточку её Сашеньки.
Ивановна погрузилась в воспоминания, откинувшись на спинку кресла. Воспоминания! Какие они всё-таки разные — тут и радости, и горести, и встречи, и расставания…
— Ивановна, ты что, заснула? — испуганно поинтересовалась кондукторша.
— Да нет, — бойко выпалила старушка и решила закончить рассказ на весёлой ноте:
— Про сыночку я ему сказала и в карман полезла. Сработало, сробел твой диспетчер, завёл меня в комнатёнку, а там и правда сумок разных полно, любу выбирай — каку хошь, но мне моя нужна только. И никаких таких собак там нетути. Каких он собак мне на уши навешивал? Ищем, ищем, да ить не сразу её найдёшь. Вдруг телефон мой где-то и зазвони. Вижу, вот она, моя хорошая, — и старушка нежно погладила шершавую поверхность спасённой сумки. — А диспетчер телефон достал, кнопочку на ём нажал и к уху приставил.
«Мама», — говорит ему сыночка мой (у него голос громкий — на всю улицу слыхать), а диспетчер: «Алло, диспетчер Орлов слушает».
Сашенька ему: «Полковник КГБ Федорцов!».
Тут уже диспетчер: «Мама!» — а сам побледнел, подаёт мне сумку и телефон: «Вас, мамаш. Так бы сразу и сказали. До свидания», — и уйти норовит. Я документ достала из сумки, ему показываю. Зыркнул, а сам всё больше на костыль косится. Пужанулся он, ох, пужанулся.
Тут смех заглушил гул мотора, а в КамАЗе, резво идущем по соседней полосе, водитель зачем-то включил дворники и начал осматривать себя с ног до головы.