Леонид ИВАНОВ
Суббота — банный день
Рассказы
ТРИ ОДИНОЧЕСТВА
- По муромской дорожке стояли три сосны,
Прощался со мной милый до будущей весны.
Прощался со мной милый до будущей весны.
Он клялся и божился одной лишь мною жить,
На дальней на сторонке одну меня любить.
На дальней на сторонке одну меня любить…
Ой, девки, не поётся што-то сёдни, — баба Лёля отодвинула от края стола чашку. — Не с Коленькой ли што случилось? Чует сердце беду.
— Ой да ладно тебе, Лёлька, душу-то рвать. Не малец грудной. Здоровый мужик, при семье живёт. Он ить всего-то чуток моего моложе, а мой-то уж дедушка.
— Правнучку-то, Аннушка, на лето не привезут к тебе свежим козьим молочком отпаивать?
— Дак чо ее отпаивать? Поди, не больная какая.
— Дак ведь пользительно бы летом-то на свежем воздухе. Не то что в городу.
— Да писал Васька-та, што больно охота бы привезти, да боятся на моторке по озеру: не простудить бы дитя малое.
И она в который уже раз за последние две недели, как получила из города письмо, полезла в карман халата за бережно завернутым в газету конвертом показывать карточку правнучки.
Ефросинья взяла с комода очки со сломанной дужкой, долго прилаживала их на переносице, так и этак поправляя привязанный кусок резинки от старых трусов, остатками которых вытирала кухонный столик. Наконец, приладила окуляры с давно исцарапанными стеклами, через которые видела вряд ли лучше, чем без них, подсела к окошку и больше из вежливости, чем из любопытства, поди уже в десятый раз начала изучать изображение укутанного в пеленки ребёнка.
— А нос-то, Аннушка, твой, ишь, какая курносая, — не в первый уже раз говорила Ефросинья, желая потрафить товарке. — Твоя порода.
— Так эть известно дело. Не чужие, чай!
Минут пять Ефросинья вертела снимок, поворачивая его к свету и отыскивая новые и новые черты сходства ребенка и своей закадычной подружки, потом передала фото Аннушке:
— Девки, я самовар заново поставлю, а то уж давно и шуметь перестал.
Анна протянула фотографию бабе Лёле:
— Лёлька, а погляди, эть и вправду нос-от у правнучки мой, курносенький.
— Да твой, твой, не нагулянный. Лариска-то у тебя девка скромная. Кажинное лето на каникулы наежжала, дак, помню, никово из парней до себя не допускала. Всегда домой с девками шла, не то што некоторые шалавы. Сами знаете, про ково. Так и норовили любому подвернуть. Не смотрели, што мужики женатые.
И бабы стали горячо обсуждать, как лонись на троицу Дарьину внучку Маринку оттрепала за волосы Верка, когда застала за крыльцом в обнимку со своим Валеркой, и как потом она крутила задом перед Степаном, хоть и был он вдвое старше шалопутной городской гулёны. Товарки стали было вспоминать и другие примеры распутного поведения Маринки, деликатно обходя стороной случай, когда будто бы и Лёлькиному Коленьке довелось поклевать этого сладкого пирога, но с улицы послышалось «По муромской дорожке…». Это, возвращаясь домой, жутко фальшивя под аккомпанемент своей бренчащей таратайки, горланил Иван Михайлович, исполняя любимую песню.
— Иван Михайлович-то опять выпимши едет, — тяжело вздохнула Ефросинья. — Бедная баба! С этакой оравой одна справляется.
— Работа у него нервенная, — заступилась, было, по доброте душевной за председателя Лёлька. — Вон, говорят, по телефону-то из райёну звонят кажинную неделю, всё стружку снимают. То отчета нету, то со страховкой беда, то ишо какую провинность выдумают. Как тут мужику не выпить?
— Да сами и наливаем, — поддакнула Аннушка.
— Ой, девки, я чо-то совсем забыла. У меня же с того лета наливка в подполе есть. Я счас. Мигом.
Ефросинья суетливо засеменила на кухоньку, откинула крышку подпола, грузно через узкий лаз, ставший тесноватым для ее располневшей фигуры, начала спускаться по ступенькам. Еще через минуту над полом показалась ее украшенная густой паутиной голова:
— Девки, принимайте.
Аннушка подхватила из рук товарки запыленную трехлитровую банку с пластмассовой крышкой, поставила ее на стол и начала обтирать еще прошлогоднюю пыль, что толстым слоем обволокла темное стекло с сохранившейся наклейкой «Сок гранатовый. Натуральный».
— Девка, а ты не перепутала чо? — повернулась Аннушка к сидящей на краю подпола Ефросинье. — Тут про сок написано, да и цвет уж больно яркой.
— Да не боись, не перепутала. Это мне о прошлом годе банку соку гости привезли. Будто другого гостинца не могли найти. Соку накупили, говорят для крови пользительно. А сами и выпили, потому что эдакой кислятины я и глотка сделать не могла.
Ефросинья взяла обтертую мокрой тряпкой банку, отнесла в горницу на стол.
— Ну-ка, девки, помогите крышку снять.
Втроем кое-как отколупнули затвердевшую крышку, и по дому начал разливаться аромат свежей малины с привкусом терпкого запаха спиртного. Ефросинья прямо из банки стала наливать в граненые стаканы ярко алую жидкость.
— Нет, девки, как хочете, а я пить не буду, — запротестовала Лёлька. — У меня и так голова кружится.
— Дак ты хоть ягодок поешь, — начала потчевать хозяйка.
— Ну, ягодок надоставай на блюдечко. Ягодок поем немного, а то свежих ишо ждать да ждать. Да и доведется ли ноне в лес сходить, ноги-то уж совсем худые стали.
— Опять ты про болезни! — отмахнулась Аннушка. — У ково тут их нету? Да терпим, не плачимси.
— Нет, девки, правда-правда, ноги-то по вечерам уж пухнуть стали.
— А ты бы картошки ишо больше посадила, дак, глядишь, и совсем в борозде окочуришься. Вон опять всю неделю окучивала да полола. Тут крепкие ноги надо. Да и голова не мудрено, што кружится. Внаклонку-то на жаре целыми днями.
— Да ладно вам, девки, опять про болезни свои. Давайте за здоровье!
Ефросинья подняла наполовину наполненный гранёный стакан с малиновым напитком и стала отпивать маленькими глоточками.
— Ой, сладко-то как, девки! Я всё боялась, что прокиснет, хотела водочки подлить да забыла. Совсем памяти нету. А не прокисло, гляди ты! Ой, как скусно-о!
— А и правда, девки, — отпила глоток Аннушка. — Ты, Лёлька, попробуй.
— Нет, я только ягодок поем, — заотнекивалась по-прежнему Лёлька, взяла чайную ложечку и начала есть с блюдца совсем не потерявшие вид крупные ягоды малины.
Пока бабы пробовали наливку, самовар вскипел и сердито начал пыхать, позвякивать маленьким, похожим на крохотный церковный купол колпачком, выдувать горячие клубы через неплотно сидящую с одной стороны крышку.
Ефросинья подбежала, сняла трубу, ополоснула кипятком заварной чайник, насыпала в него из сохранившейся с незапамятных времен железной коробочки из-под индийского чая свежей заварки, из берестяного ларчика добавила для здоровья травок, надела на трубу конфорку и поставила на ней заварник, подогреваемый снизу теплом горящих углей.
Пока заваривался чай, товарки допили содержимое стаканов и наполнили их снова. Их лица разрумянились, помолодели, и даже глубокие морщины, избороздившие щёки и лоб за годы работы на морозе и на ветру, будто бы немного разгладились.
Когда дошла очередь до чая с испечёнными утром пирогами, бабы уже были изрядно навеселе. И даже Лёлька, которая только ела пропитанные наливкой ягоды, захмелела не меньше своих товарок.
Ефросинья, несмотря на шумный протест подружек, ополоснула чашки и блюдечки, поставила их на полку, а на стол подала чистые и сухие из посудника, принесла самовар, устроила его на большой черный поднос с крупными красными цветами и стала разливать чай.
— Тебе, Аннушка, покрепче?
— А мне типерь уж всё равно, какой! Девки, я совсем захмелела! Как домой дойду?
— Дак и я с ягод-то совсем пьяная сижу, — самокритично заверила Лёлька. — Тебе-то, Аннушка, только лужайку перейти, а мне через поле добираться.
— Дак ты ночуй у меня, — пригласила Ефросинья. — Чо тибе дома-то делать? Не скотину и обряжать.
— Ой нет, девки, в гостях-то хорошо, а дома лучше. Уж добреду потихоньку.
Ефросинья отодвинула блюдце с недопитым чаем.
— А давайте, девки, споём! — И, не дожидаясь ответа, затянула любимую. — По муромской дорожке стояли три сосны, со мной прощалси милой до будушшой весны.
— Прошшалси со мной милый до будушшой весны, — подхватили товарки. — Он клялси и божилси одной лишь мною жить, на дальной на сторо-онке одну миня любить.
Удивительно похожи были судьбы этих подруг. Все они рано овдовели, и никуда их милые не уезжали, ни из каких дальних краёв не привозили красавиц-супостаток, а сгинули в родных краях совсем еще молодыми и полными сил. Ефросинья тоже, как Лёлька, нагуляла своего младшого, когда перевалило за сорок. И хоть в деревне все и про всё знали, Фроськина тайна так тайной и осталась. И на Евгена грешили было, да отмели эти предположения, потому что у него и дома, и на стороне только девки получались, а у Фроськи случился сын. И на Лешего думали, но парень рос с белыми, как ржаная солома, волосами, а у Анемподиста даже к старости кое-где побитая сединой шевелюра была дегтярного цвета. Про других мужиков говаривали, но баба только отмахивалась, а досужие разговоры о предполагаемых леваках прерывались их жёнами, даже в мыслях не допускавшими от своих мужей такой вероломности.
У Аннушки муж сгинул в озере. Поехал сетки патровать да так и не вернулся. Лодку без вёсел потом нашли опрокинутой волнами, а рыбак бесследно пропал. В конце лета наткнулись мужики на разопревшие в воде останки какого-то утопленника, но был то Андрюха или смытый волной тобик-плотогон с буксируемой по озеру гонки, опознать было уже нельзя. Тобиков этих кажинное лето топло по нескольку. Но похоронили останки честь по чести, и Аннушка за могилкой ухаживала старательно, хоть сердцем и не чувствовала близости с покойником. Но чувствовала или нет, а негоже быть вдовой без места на погосте, за которым не ухаживать. Да и на табличке на кресте написано было, что это муж её покоится под аккуратным земляным холмиком.
Пока пели свою любимую, самовар шуметь перестал, а только время от времени попискивал еще теплившимися в трубе угольками.
- Я у ворот стояла, когда он проежжал,
Миня в толпе народа он взглядом отыскал.
Миня в толпе наро-о-ода он взгля-адом отыскал.
Увидел мои слё-о-озы, главу на грудь склонил,
Он по-онял — мое се-ердце навеки он сгубил.
— Ой, девки, што-то мы совсем раскисли, — заговорила Ефросинья. — А давайте для веселья ишшо по стаканчику.
— Нет-нет, — запротестовала Аннушка. — У миня ишо коза недоена. Обряжаться надо.
— Дак эть выливать жалко, а так всё одно прокиснет.
— Вон Лёльке налей, она ишо не пила и сидит трезвёхонька.
— Нет, девки, я и с ягод-то совсем хмельная сижу. Ишо маленько посижу, да пора и домой собираться. Вон уж солнце-то как низко опустилось. Скоро и темнать начнёт. Как потом через поле идти?
— Гледи, ишшо сначильничает кто в сумерках-то, — хохотнула Аннушка, и товарки во весь голос рассмеялись.
— Да уж нас типерь снасильничают…
— Не забеременеть бы тольки…
Подружки вдоволь посмеялись, допили уже почти остывший чай и стали суетливо собираться по домам.
— Давай, Фросенька, помогу со стола убрать, — предложила Аннушка.
— Да иди уж, помошница. Што, я сама три чашки не помою?
— Ну дак и пойдем в одну дверь, — предложила Лёлька. — Спасибо тибе, Фросинька за угощение, за пироги. И ты, Аннушка, детушкам-то будешь отписывать, дак от миня поклон передавай. Скажи, помнит баба Лёля, завсегда за сына родного привечала. Они с Коленькой-то до армии ой, как дружили. Здоровья им крепкого. А коли надумают приехать, дак я всегда буду рада, ежели в гости зайдут.
И разошлись бабы по домам.
Каждая — к своему одиночеству.
Леонид ИВАНОВ
Суббота — банный день
Рассказы
ТРИ ОДИНОЧЕСТВА
- По муромской дорожке стояли три сосны,
Прощался со мной милый до будущей весны.
Прощался со мной милый до будущей весны.
Он клялся и божился одной лишь мною жить,
На дальней на сторонке одну меня любить.
На дальней на сторонке одну меня любить…
Ой, девки, не поётся што-то сёдни, — баба Лёля отодвинула от края стола чашку. — Не с Коленькой ли што случилось? Чует сердце беду.
— Ой да ладно тебе, Лёлька, душу-то рвать. Не малец грудной. Здоровый мужик, при семье живёт. Он ить всего-то чуток моего моложе, а мой-то уж дедушка.
— Правнучку-то, Аннушка, на лето не привезут к тебе свежим козьим молочком отпаивать?
— Дак чо ее отпаивать? Поди, не больная какая.
— Дак ведь пользительно бы летом-то на свежем воздухе. Не то что в городу.
— Да писал Васька-та, што больно охота бы привезти, да боятся на моторке по озеру: не простудить бы дитя малое.
И она в который уже раз за последние две недели, как получила из города письмо, полезла в карман халата за бережно завернутым в газету конвертом показывать карточку правнучки.
Ефросинья взяла с комода очки со сломанной дужкой, долго прилаживала их на переносице, так и этак поправляя привязанный кусок резинки от старых трусов, остатками которых вытирала кухонный столик. Наконец, приладила окуляры с давно исцарапанными стеклами, через которые видела вряд ли лучше, чем без них, подсела к окошку и больше из вежливости, чем из любопытства, поди уже в десятый раз начала изучать изображение укутанного в пеленки ребёнка.
— А нос-то, Аннушка, твой, ишь, какая курносая, — не в первый уже раз говорила Ефросинья, желая потрафить товарке. — Твоя порода.
— Так эть известно дело. Не чужие, чай!
Минут пять Ефросинья вертела снимок, поворачивая его к свету и отыскивая новые и новые черты сходства ребенка и своей закадычной подружки, потом передала фото Аннушке:
— Девки, я самовар заново поставлю, а то уж давно и шуметь перестал.
Анна протянула фотографию бабе Лёле:
— Лёлька, а погляди, эть и вправду нос-от у правнучки мой, курносенький.
— Да твой, твой, не нагулянный. Лариска-то у тебя девка скромная. Кажинное лето на каникулы наежжала, дак, помню, никово из парней до себя не допускала. Всегда домой с девками шла, не то што некоторые шалавы. Сами знаете, про ково. Так и норовили любому подвернуть. Не смотрели, што мужики женатые.
И бабы стали горячо обсуждать, как лонись на троицу Дарьину внучку Маринку оттрепала за волосы Верка, когда застала за крыльцом в обнимку со своим Валеркой, и как потом она крутила задом перед Степаном, хоть и был он вдвое старше шалопутной городской гулёны. Товарки стали было вспоминать и другие примеры распутного поведения Маринки, деликатно обходя стороной случай, когда будто бы и Лёлькиному Коленьке довелось поклевать этого сладкого пирога, но с улицы послышалось «По муромской дорожке…». Это, возвращаясь домой, жутко фальшивя под аккомпанемент своей бренчащей таратайки, горланил Иван Михайлович, исполняя любимую песню.
— Иван Михайлович-то опять выпимши едет, — тяжело вздохнула Ефросинья. — Бедная баба! С этакой оравой одна справляется.
— Работа у него нервенная, — заступилась, было, по доброте душевной за председателя Лёлька. — Вон, говорят, по телефону-то из райёну звонят кажинную неделю, всё стружку снимают. То отчета нету, то со страховкой беда, то ишо какую провинность выдумают. Как тут мужику не выпить?
— Да сами и наливаем, — поддакнула Аннушка.
— Ой, девки, я чо-то совсем забыла. У меня же с того лета наливка в подполе есть. Я счас. Мигом.
Ефросинья суетливо засеменила на кухоньку, откинула крышку подпола, грузно через узкий лаз, ставший тесноватым для ее располневшей фигуры, начала спускаться по ступенькам. Еще через минуту над полом показалась ее украшенная густой паутиной голова:
— Девки, принимайте.
Аннушка подхватила из рук товарки запыленную трехлитровую банку с пластмассовой крышкой, поставила ее на стол и начала обтирать еще прошлогоднюю пыль, что толстым слоем обволокла темное стекло с сохранившейся наклейкой «Сок гранатовый. Натуральный».
— Девка, а ты не перепутала чо? — повернулась Аннушка к сидящей на краю подпола Ефросинье. — Тут про сок написано, да и цвет уж больно яркой.
— Да не боись, не перепутала. Это мне о прошлом годе банку соку гости привезли. Будто другого гостинца не могли найти. Соку накупили, говорят для крови пользительно. А сами и выпили, потому что эдакой кислятины я и глотка сделать не могла.
Ефросинья взяла обтертую мокрой тряпкой банку, отнесла в горницу на стол.
— Ну-ка, девки, помогите крышку снять.
Втроем кое-как отколупнули затвердевшую крышку, и по дому начал разливаться аромат свежей малины с привкусом терпкого запаха спиртного. Ефросинья прямо из банки стала наливать в граненые стаканы ярко алую жидкость.
— Нет, девки, как хочете, а я пить не буду, — запротестовала Лёлька. — У меня и так голова кружится.
— Дак ты хоть ягодок поешь, — начала потчевать хозяйка.
— Ну, ягодок надоставай на блюдечко. Ягодок поем немного, а то свежих ишо ждать да ждать. Да и доведется ли ноне в лес сходить, ноги-то уж совсем худые стали.
— Опять ты про болезни! — отмахнулась Аннушка. — У ково тут их нету? Да терпим, не плачимси.
— Нет, девки, правда-правда, ноги-то по вечерам уж пухнуть стали.
— А ты бы картошки ишо больше посадила, дак, глядишь, и совсем в борозде окочуришься. Вон опять всю неделю окучивала да полола. Тут крепкие ноги надо. Да и голова не мудрено, што кружится. Внаклонку-то на жаре целыми днями.
— Да ладно вам, девки, опять про болезни свои. Давайте за здоровье!
Ефросинья подняла наполовину наполненный гранёный стакан с малиновым напитком и стала отпивать маленькими глоточками.
— Ой, сладко-то как, девки! Я всё боялась, что прокиснет, хотела водочки подлить да забыла. Совсем памяти нету. А не прокисло, гляди ты! Ой, как скусно-о!
— А и правда, девки, — отпила глоток Аннушка. — Ты, Лёлька, попробуй.
— Нет, я только ягодок поем, — заотнекивалась по-прежнему Лёлька, взяла чайную ложечку и начала есть с блюдца совсем не потерявшие вид крупные ягоды малины.
Пока бабы пробовали наливку, самовар вскипел и сердито начал пыхать, позвякивать маленьким, похожим на крохотный церковный купол колпачком, выдувать горячие клубы через неплотно сидящую с одной стороны крышку.
Ефросинья подбежала, сняла трубу, ополоснула кипятком заварной чайник, насыпала в него из сохранившейся с незапамятных времен железной коробочки из-под индийского чая свежей заварки, из берестяного ларчика добавила для здоровья травок, надела на трубу конфорку и поставила на ней заварник, подогреваемый снизу теплом горящих углей.
Пока заваривался чай, товарки допили содержимое стаканов и наполнили их снова. Их лица разрумянились, помолодели, и даже глубокие морщины, избороздившие щёки и лоб за годы работы на морозе и на ветру, будто бы немного разгладились.
Когда дошла очередь до чая с испечёнными утром пирогами, бабы уже были изрядно навеселе. И даже Лёлька, которая только ела пропитанные наливкой ягоды, захмелела не меньше своих товарок.
Ефросинья, несмотря на шумный протест подружек, ополоснула чашки и блюдечки, поставила их на полку, а на стол подала чистые и сухие из посудника, принесла самовар, устроила его на большой черный поднос с крупными красными цветами и стала разливать чай.
— Тебе, Аннушка, покрепче?
— А мне типерь уж всё равно, какой! Девки, я совсем захмелела! Как домой дойду?
— Дак и я с ягод-то совсем пьяная сижу, — самокритично заверила Лёлька. — Тебе-то, Аннушка, только лужайку перейти, а мне через поле добираться.
— Дак ты ночуй у меня, — пригласила Ефросинья. — Чо тибе дома-то делать? Не скотину и обряжать.
— Ой нет, девки, в гостях-то хорошо, а дома лучше. Уж добреду потихоньку.
Ефросинья отодвинула блюдце с недопитым чаем.
— А давайте, девки, споём! — И, не дожидаясь ответа, затянула любимую. — По муромской дорожке стояли три сосны, со мной прощалси милой до будушшой весны.
— Прошшалси со мной милый до будушшой весны, — подхватили товарки. — Он клялси и божилси одной лишь мною жить, на дальной на сторо-онке одну миня любить.
Удивительно похожи были судьбы этих подруг. Все они рано овдовели, и никуда их милые не уезжали, ни из каких дальних краёв не привозили красавиц-супостаток, а сгинули в родных краях совсем еще молодыми и полными сил. Ефросинья тоже, как Лёлька, нагуляла своего младшого, когда перевалило за сорок. И хоть в деревне все и про всё знали, Фроськина тайна так тайной и осталась. И на Евгена грешили было, да отмели эти предположения, потому что у него и дома, и на стороне только девки получались, а у Фроськи случился сын. И на Лешего думали, но парень рос с белыми, как ржаная солома, волосами, а у Анемподиста даже к старости кое-где побитая сединой шевелюра была дегтярного цвета. Про других мужиков говаривали, но баба только отмахивалась, а досужие разговоры о предполагаемых леваках прерывались их жёнами, даже в мыслях не допускавшими от своих мужей такой вероломности.
У Аннушки муж сгинул в озере. Поехал сетки патровать да так и не вернулся. Лодку без вёсел потом нашли опрокинутой волнами, а рыбак бесследно пропал. В конце лета наткнулись мужики на разопревшие в воде останки какого-то утопленника, но был то Андрюха или смытый волной тобик-плотогон с буксируемой по озеру гонки, опознать было уже нельзя. Тобиков этих кажинное лето топло по нескольку. Но похоронили останки честь по чести, и Аннушка за могилкой ухаживала старательно, хоть сердцем и не чувствовала близости с покойником. Но чувствовала или нет, а негоже быть вдовой без места на погосте, за которым не ухаживать. Да и на табличке на кресте написано было, что это муж её покоится под аккуратным земляным холмиком.
Пока пели свою любимую, самовар шуметь перестал, а только время от времени попискивал еще теплившимися в трубе угольками.
- Я у ворот стояла, когда он проежжал,
Миня в толпе народа он взглядом отыскал.
Миня в толпе наро-о-ода он взгля-адом отыскал.
Увидел мои слё-о-озы, главу на грудь склонил,
Он по-онял — мое се-ердце навеки он сгубил.
— Ой, девки, што-то мы совсем раскисли, — заговорила Ефросинья. — А давайте для веселья ишшо по стаканчику.
— Нет-нет, — запротестовала Аннушка. — У миня ишо коза недоена. Обряжаться надо.
— Дак эть выливать жалко, а так всё одно прокиснет.
— Вон Лёльке налей, она ишо не пила и сидит трезвёхонька.
— Нет, девки, я и с ягод-то совсем хмельная сижу. Ишо маленько посижу, да пора и домой собираться. Вон уж солнце-то как низко опустилось. Скоро и темнать начнёт. Как потом через поле идти?
— Гледи, ишшо сначильничает кто в сумерках-то, — хохотнула Аннушка, и товарки во весь голос рассмеялись.
— Да уж нас типерь снасильничают…
— Не забеременеть бы тольки…
Подружки вдоволь посмеялись, допили уже почти остывший чай и стали суетливо собираться по домам.
— Давай, Фросенька, помогу со стола убрать, — предложила Аннушка.
— Да иди уж, помошница. Што, я сама три чашки не помою?
— Ну дак и пойдем в одну дверь, — предложила Лёлька. — Спасибо тибе, Фросинька за угощение, за пироги. И ты, Аннушка, детушкам-то будешь отписывать, дак от миня поклон передавай. Скажи, помнит баба Лёля, завсегда за сына родного привечала. Они с Коленькой-то до армии ой, как дружили. Здоровья им крепкого. А коли надумают приехать, дак я всегда буду рада, ежели в гости зайдут.
И разошлись бабы по домам.
Каждая — к своему одиночеству.