Леонид ИВАНОВ
Суббота — банный день

Рассказы


ПОПЕРЕЧНЫЙ ИЗ ПЕРЕКАТНОЙ

Ох, не к добру эти ушлые мужички тут в последнее время крутились! Не к добру! Летось на разных больших машинах заруливали, ходили по берегу, присматривались. Тогда ещё Степанида тут жила, на все каникулы внуки-двойняшки приезжали, те гомонились без устатку, на рыбалку с ним ходили, на свежем воздухе, на парниковых огурцах да нехитрых овощах с огорода окрепли, заметно вытянулись, щёки румянцем заалели. А перед 1 сентября сын из города за пятьсот километров примчался, даже ночевать не остался, на скору руку скидал в багажник банки с соленьями-вареньями да и увёз ребятишек вместе с бабкой. Молодая жена, вишь ты, бизнесом занялась, недосуг с сыновьями нянькаться, в школу утром отводить, потом в какую-то престижную секцию, где спортом занимаются. Этим, по какому у президента-то нашего чёрный пояс имеется.
Народ теперь хуже мартышек стал. Пока прежний в теннис играл, даже в соседнем посёлке площадку сделали. Какие-то большие деньги вбухали, месяца два леспромхозовские начальники поиграли, ракетками по мячу по вечерам поколотили, надоело, детишек пытались приучить, да что-то не глянулась тем игра, так рукой и махнули. Стоит теперь то спортивное сооружение, высокой сеткой огороженное, никому не нужное.
Потом, в сплетнике писали, в районе спортивную школу открыли, в которой восточным единоборствам учить начали. Откуда-то тренеров заманили, да те быстро обратно в город уехали. Школьный физрук стал с пацанами заниматься, а сам в этом деле — ни в ухо, ни в рыло. Одному челюсть на тренировке вывернули, другому руку сломали, третьему зубы выбили, ну, родители теперь ушлые пошли, в суд подали, захотели материальный и моральный ущерб взыскать со школы. Прокурорскому сынку за сломанную челюсть такую сумму со школы выкатили, что молодая директриса в бега подалась.
Только президент ещё и на горных лыжах катается. И опять мартышки из местной верхушки подражать надумали. Да вот беда: во всём районе одна горка и нашлась, в его Перекатной. Берег тут больно крутой. Выйдешь на него, на десяток километров с левой стороны вид открывается, потому что угор этот много выше леса, что на другом берегу растёт. И как раз супротив деревни перекат образовался, будто создатель, когда мимо проходил, из прохудившегося кармана камушки нечаянно высыпал. Так эти валуны тут навсегда остались и реку перегородили. Красиво так течение меж огромных камней переливается бойкими водопадами. Потому предки это место и выбрали для жительства и назвали свою деревню Перекатной. И ведь удивительное дело: хоть река далеко внизу, а вода в колодцах на третьем метре начинается, так что и глубоко копать не понабилось.
Так вот, поездили тогда из района чиновники, всё обмерили, обсчитали, высоту берега, угол наклона и другое что- то, но, видать, денег им на горнолыжный центр сверху не дали, а своих где взять? Да и кто за полсотни вёрст из района сюда кататься станет ездить? Невелика охота. К тому же, как говорили те, которые всё мерить приезжали, дорогое это удовольствие: там лыжи да ботинки с костюмом на сотню тысяч потянут. А у кого в районе такие деньги есть? Отказались от затеи. Но кому-то место больно глянулось, и нет-нет да стали наведываться смотрители.
Школу в Перекатной закрыли, ещё когда укрупнение затеяли да деревни неперспективными обозвали. Тогда те, кто помоложе, дома свои в центральную усадьбу перевезли, а с перестройкой ферму закрыли, трактора кому-то продали, сено косить не для кого, поля засевать перестали, потому что при здешней урожайности да грабительских ценах перекупщиков зерно выращивать стало себе дороже. И потянулись из деревни остальные.
Дома покрепче за бесценок продали в посёлок, где работа была и люди строились, и осталось в деревне всего несколько пенсионеров. Со временем немощных стариков к себе дети забрали, а дом без хозяина, известное дело, сирота.
Как-то в одночасье сдалась Перекатная, крытые дранкой крыши от снега просели, провалились, и за два-три года сгнили ещё дедами ставленные срубы.
Евсей, хоть и на восьмой десяток перевалило, крепкий был старик. Сын денег подкинул, крышу железом покрыли, остальное сам в порядке поддерживал. Пятистенок стоял на косогоре лицом на восток, радостно встречая рассветы всеми своими четырьмя окнами, и, будто дворовая собака, лениво подставляя посеревшие от времени да дождей брёвна под ласковые солнечные лучи. А они проникали в комнаты через любовно украшенные резными наличниками окна и до самого вечера ползали по ярким домотканым дорожкам.
Чуть поодаль было ещё два дома старинной постройки. Но хозяева их переселились на погост, а дети даже не наведывались. Палисадники заросли репейниками да невесть откуда взявшейся крапивой, старые берёзы будто от тоски совсем засохли, какое-то время щурились избы на далёкий лес через щели заколоченных окон, а потом ослепли, будто бельмом затянутые осевшим на стёклах слоем пыли.
По первому снегу наведались ушлые мужики снова. Зашли в дом к Евсею. Без приглашения прошли в передний угол, по-хозяйски расселись.
— Дом у тебя купить хотим, — сказал один с глубоким шрамом на щеке и недобрым взглядом из-под бровей, достав из кармана сигареты.
— У нас не курят, — предупредил Евсей.
— Старовер, что ли?
— Старовер не старовер, а сроду в этом доме табаком не пахло.
— Ну, не пахло, так не пахло. Сколько ты за свою хибару хочешь?
— Мужики, а зачем мне деньги?
— Так, что ли, отдашь? — хмыкнул второй.
— И так не отдам, самому жить негде.
— А старуха твоя где?
— В городе с внуками нянчится.
— Вот и поезжай к ней, чего тебе тут одному маяться? Вон зима скоро, морозы начнутся.
— А у меня дров не на один год припасено, меня морозами не напугаешь, — отозвался Евсей.
— А если спину пересечёт, сердце прихватит? Сюда к тебе по снегу никакая скорая не доберётся.
— Лес вон в ста метрах, вдруг волки нагрянут, — опять встрял второй.
— Людей, а не волков надо бояться, ведь чему бывать, того не миновать, — смиренно ответил Евсей.
— Про людей ты правильно, — подтвердил тот, который со шрамом, расстегнул куртку и сел так, чтобы была видна рукоятка торчащего из кобуры пистолета. — Сам знаешь, какие теперь времена. Не ровён час, облюбует соседний дом какой уркаган, не уживётесь… А с него какой спрос?
— Вот что, мужики, я давно пуганый. А ежели что со мной случится, сын в Генеральной прокуратуре служит, из- под земли того уркагана достанет и нос до пупа натянет, — соврал Евсей для острастки.
— Да мы не на испуг берём, просто мало ли… Несчастный случай какой или короткое замыкание… Ты подумай о цене, сговоримся.
— А тут и думать нечего. Я в этом доме родился, тут и помирать буду. Вон и к сыну ехать отказался, хоть тот чуть не силком в машину запихивал.
— Не, ты всё же подумай. Можно не деньгами, квартиру тебе в посёлке купим. Не хочешь в посёлке, можно в районе. Больница рядом, клуб, библиотека опять же, — захохотал второй, которого Евсей мысленно окрестил белобрысым.
— Думай, старик, думай, — строго сказал шрамом меченый и поднялся. — Пошли мы.
— Да на что вам дом-то мой сдался? — поинтересовался Евсей.
— Дом нам твой ни к чему. Мой шеф тут себе дачу надумал строить. Место красивое, лес рядом, река опять же. А простор какой из окна! Подумай. Может даже сторожем к себе взять, комнатку выделить.
— Да от кого тут сторожить-то? Тут воровать некому да и нечего.
— Это у тебя, старик, воровать нечего. Ты подумай, — повторил он ещё раз уже от порога и вышел.
Через два дня после того разговора ночью заполыхали оба нежилых дома. Евсей стоял у калитки, смотрел на пожар, не в силах что-либо сделать, и плакал. Плакал второй раз в жизни. Первый раз — в молодости, когда узнал о смерти своей молодой жены Славины, и вот теперь — уже в глубокой старости. И оба раза от бессилия что-то изменить.
Тогда вместе со смертью жены, у которой оказался врождённый порок сердца, оборвалась и его жизнь, теперь этот пожар двух давно оставленных хозяевами домов тоже не предвещал ему ничего хорошего. Он прекрасно понимал, что это акт устрашения, намёк на необходимость договариваться на условиях, выдвинутых ему этими служками какого-то богача, противостоять которому он будет не в силах: слишком уж не равны эти силы — отживший своё старик и влиятельный богатей, облюбовавший для своей дачи обжитый несколькими поколениями предков Евсея косогор на красивом берегу реки.
Ещё через неделю пропало электричество. Евсей собрался и пошёл в посёлок. Там просто объяснили, что в рамках оптимизации расходов содержать электрическую линию для одного человека слишком накладно. Он за свет полторы сотни рублей платит, а содержание линии обходится в тысячи. И жаловаться не посоветовали, потому что письмо хоть президенту страны всё равно на рассмотрение вернётся обратно.
Керосина в магазине не было, выпросил у мужиков с трелёвочника полведра солярки для лампы, плеснули туда же бензина, чтобы горело лучше. Дома достал из кладовки лампу, заправил, почистил фитиль, которого должно было хватить надолго, помыл запылившееся стекло, проверил. Приправленная бензином солярка горела хорошо.
Сел в самодельное кресло, по привычке нажал кнопку пульта телевизора, вспомнил про обрезанные оптимизацией провода и вслух выругался. Походил по двору, поискал какую-нибудь работу, но быстро наступившие сумерки откладывали все дела на завтра.
Переступив порог, привычно щёлкнул выключателем, снова выругался, подошёл к бесполезному теперь электрическому чайнику, постоял возле стола, вернулся в любимое кресло.
Дорога в посёлок и обратно в десять километров в оба конца утомила, и хотя ложиться спать ещё было неурочно, Евсей уклался в постель и тут же заснул.
Он редко помнил свои сны, лишь иногда всплывали в памяти какие-то обрывки, а тут будто смотрел в телевизоре кино про себя самого. Был он молодой… Незаметно для других за несколько дней до свадьбы ушли из клуба со Славиной, сели на толстое бревно у овина, сохранившегося ещё с дореволюционной поры и давно облюбованное деревенской молодёжью для свиданий, и стали целоваться. Только почему-то во сне целовались они не так, как в годы его молодости взасос, а будто в современном кино, осторожно касаясь губами друг друга. Целовались долго-долго, так, что даже проснувшись утром, Евсей будто ощущал на губах прикосновение губ своей невесты, вдруг вырвавшейся из его объятий и быстро исчезнувшей в темноте августовской ночи. И откуда-то из-за угла овина доносился её весёлый смех и призывный голос: «Ну, попробуй догони, догони, догони…»
Утром, вспоминая этот сон эпизод за эпизодом, думал: «К чему бы это Славина звала? Верно, оттого, что давно на могилке не был, вот и манила». Даже не затапливая печку, взял топор, лопату и отправился на погост. Родители Славины, потеряв единственную дочь, начали болеть, быстро угасли и один за другим отправились в мир иной. Их могилки были рядом, и Евсей всю жизнь ухаживал за ними, отдавая дань своей первой любви.
Он долго не мог оправиться от потери и женился только на четвёртом десятке, когда родители уже совсем отчаялись увидеть наследников. Он у них тоже вырос единственным, хотя в каждой семье в Перекатной росло по пять и более ребятишек.
Могилки были в порядке. Евсей в последние годы наведывался сюда не часто, но перед каждым церковным праздником вместе со Степанидой наводил порядок, красил когда-то собственноручно кованую оградку и кресты, сажал цветы. Теперь, накануне покрова, хотя первый снег уже выпадал, вырвал почерневшие прихваченные морозцем стебли цветов, тюкнул топором по нагло лезущим порослям раскинувшегося неподалёку тополя, погладил крест, посмотрел на давно выцветшую фотографию красивой девушки, подумал, что табличку надо было давно заменить, но другого снимка не было, потому что в те годы фотограф в их деревне появлялся не часто.
Несколько раз глубоко вздохнув, пошёл домой. Он сам и его дом были последним, что сохраняло жизнь некогда большой и дружной деревни. Евсей понимал, что не будет его, не будет и дома, а не будет последнего дома, исчезнет и сама деревня с её красивым названием Перекатная. Так же, как если не будет дома, не жить и ему — слишком тесно они срослись за эти семьдесят с лишним лет: старый, дедом построенный дом и состарившийся в нём Евсей.
Едва вышел из зарослей сирени и раскидистых тополей старого погоста на его окраину, где стали хоронить в последние годы стариков, родившихся в Перекатной и соседних деревнях, но переехавших к детям в посёлок и в район, увидел дым. Горел его дом. Евсей будто обезножел. Не в силах стоять, опустился на лавочку возле чьей-то могилы и часто-часто мигая смотрел на разгорающийся пожар.
На глазах умирала его родная Перекатная. И Евсей почувствовал, как медленно начинает уходить из него жизнь. Он обессиленно откинулся спиной на соседнюю оградку и сквозь застилающие глаза слёзы с тоской смотрел на свой полыхающий дом с красивой железной крышей.