«Осколки радуги» — книга рассказов и повестей деревенской прозы тюменской писательницы Ирины Андреевой. Это память сердца о земляках, среди которых прошло детство и юность писательницы. Книга рассчитана на широкий круг читателей.
Повесть «Внебрачная дочь» — авторский вымысел, тем не менее, читатель найдет и в ней знакомых героев и вспомнит их прототипов.

Ирина АНДРЕЕВА
Осколки радуги

Повести, рассказы


Дорога в деревню детства

Эта книга заставила меня «впасть в детство». Едва начал листать страницы, понял: не могу читать как коллега. Я же не просто земляк автора, Ирины Андреевой, а человек, сидевший с ней за одной партой! Ощущения непередаваемые: должен написать о книге, в которой есть упоминание обо мне! Это было в Партизанской средней школе Абатского района Тюменской области. Тогда Ирина была не Андреевой, а Груббе. Ее фамилия не казалась необычной: в деревне был полный интернационал — русские, немцы, эстонцы, латыши, татары, казахи и т. д. То, что Ирина — сибирская латышка, я узнал много позже.
«Я долго носила все внутри, мучилась, — призналась Ирина. — И пришла в себя только тогда, когда начала излагать пережитое на бумаге». Она немного волнуется по поводу совершенства своих произведений: любой художник сомневается в себе. Но моей однокласснице волноваться не стоит: у нее есть несомненные достоинства. Читая повести и рассказы Ирины Андреевой, соприкасаешься не с вымышленной реальностью столичной эстетки, а с настоящей жизнью сибирской глубинки, за которую у автора болит сердце. Остается только порадоваться тому, как эта симпатичная женщина прибалтийских кровей понимает и любит Россию.
Уже на первых страницах пробивает слезу: я же помню этого человека — дедушку Ара! Деревенские пацаны немного боялись его грозного вида. Мы тогда еще не понимали, что он из поволжских немцев, переселенных в Сибирь в годы Великой Отечественной войны.
В книге много до боли знакомых, но полузабытых слов и выражений: малушка, бодог, загнеток, на поду, ухват, стайка, ходок, обочь, надоть и т. д. Полузабытых, потому что в деревне я жил до 18 лет, а Ирина вернулась туда уже взрослой, после учебы в строительном техникуме. Эти настоящие, вечные слова легко побеждают собратьев из другого ряда («мероприятие", «атрибуты», "уборочная страда"), пытающихся затесаться в ткань живого текста. Чуткое перо самобытного автора бережно выписывает одну «вкуснятину» за другой: «Сегодня гули, да завтра гули, держись, чтоб в лапти не обули»; «Остынь, девка, дерись, дерись, да за скобку держись!»; «А здоровье, сынок, береги, болесть в нас заходит крохами, а выходит ворохами»; «Старуха присела тут же в кути на скамью, ссутулилась, вольно свесив скрещенные руки между колен: "Вот и пришла пора нам с тобой расставаться, матушка-печка"»; «А вот что она имела в виду под словом «индульгент», я никак не мог взять в толк». Последняя фраза — из рассказа, в котором главная героиня, одинокая бабушка, коротает время, разговаривая с… котом. Произведения Ирины вообще густо населены милыми сибирскими бабулями и дедулями. Автор жадно ловит каждое их слово, учится мудрости, отношению к жизни. Ирина Андреева спешит, словно боится, что, когда уйдет это поколение, на нашей малой родине уже не останется великой глубинной самобытности. Будущие-то дедушки да бабушки не отстают от городских, тоже ударились в сериалы да гаджеты…
Мне больше нравится, когда в своих рассказах и повестях Ирина Андреева не рассказывает, а показывает. Когда есть действие, а не «закадровый голос» автора, он в художественном тексте порой играет ту же роль, что в кино или в спектакле — используется, когда не хватает драматургии и мастерства актеров. В интересной повести «Внебрачная дочь» автор прописывает так много всяких подробностей, что вспоминаешь о великой силе недосказанности…
В повести "Жемчужное ожерелье для Юльки" в главной героине, Юльке-Варенке, без труда угадывается моя талантливая одноклассница. В этом произведении Ирина Андреева не «закручивает сюжет», в нем все будто нанизывается на «нитку» жизни, но тебе хочется чувствовать героиню, ее состояние. Меня, как автора, пишущего о народах России-Евразии, тронул образ друга Юльки-Варенки, парня-казаха Алмаса. Интересен и рассказ Ирины о своих национальных корнях: латышских, по линии отца ("отличаются степенностью, рассудительностью, гордые, трудолюбивые") и финских, по линии мамы ("Тетя Хилма — маленькая, хрупкая как птичка-синичка… аккуратно заправленная кровать в углу горницы стояла нетронутая, спала она на твердых кирпичах лежанки русской печи").
Мне кажется, в рассказе «Осколки радуги», по которому названа вся книга, заключена суть миропонимания автора. Рассказ правдивый, светлый и оптимистичный. Героиня, приехавшая в родную деревню накануне Вербного воскресенья, ходит и узнает места детства. Она слушает камертон родины и спрашивает: «Оля, помнишь, в детстве съедали девять вербных почек, чтоб здоровье и счастье было?» А потом, в конце: «За завтраком Александра тайком от матери проглотила девять пушистых почек вербы, запила чайком и целый день ходила счастливая, с мечтательной улыбкой на устах»…
Сложить книгу из разных частей очень сложно. Ирине Андреевой это удалось. Ей помогла сама жизнь. Она в деревне всегда была нелегкой. Люди там все время должны что-то делать («В работе забывались»). А сейчас добавляются трудности иного порядка. «Никому мы тут не нужны! Друг дружку хоронить ходим. Умрет последний житель, и деревня исчезнет, палы кто-нибудь пустит — ровная поляна останется».
Наши корни в деревне. Именно там сформировался и хранится культурный код России. Мы его чуть не потеряли, блуждая среди высоток мегаполисов. А потом поняли: не будет деревни — погибнет Россия. Нам всем пора вслед за Ириной Андреевой искать дорогу в деревню детства…

Лев ЛУЗИН, член Союза писателей России, заслуженный работник культуры Российской Федерации


РАССКАЗЫ
Посвящается землякам…



И Ангел осенил тебя своим крылом

Реквием

Светлой памяти Гарбар Ларисы Ивановны


В ту ночь выпал первый снег. Легкое покрывало укрыло крыши домов и автомобилей, припаркованных во дворах. Чистым, ровным полотном устелил дорожки и газоны парков и скверов, тротуары вдоль дорог. Белым-бело стало в городе.
В предутренний час стояла такая звенящая, умиротворенная тишина, будто сама Богородица, опустив на землю свой покров, еще незримо присутствовала, охраняла покой спящего города.
Вой сирены «скорой помощи» нарушил тишину, она мчалась в сторону клиники, из которой уже не возвращаются пациенты.
Медленно разъехались ворота, впуская автомобиль. Санитары выкатили из фургона каталку, быстро переместили в приемное отделение. Белые халаты, оформление, каталка загремела в палату.
Белые стены, высокий потолок, яркий свет электрической лампочки и боль, пронизывающая насквозь, через стиснутые зубы вырывается тяжкий стон. Медсестра делает укол, участливо произносит:
— Потерпите, сейчас станет легче.
Уходит, погасив потолочную люстру, лишь рассеянный свет настенного бра едва освещает теперь помещение.
Боль, вгрызаясь в живую плоть, застилает сознание. Вдруг сквозь прикрытые веки женщина не видит, а скорее ощущает мягкое свечение над собой. Она с усилием раздвигает веки и видит на своей груди легкое, невесомое, полупрозрачное существо с двумя крылами.
— Не бойся, я твой Ангел Хранитель. Я всегда незримо был с тобой, а сейчас сниму твою боль.
Он легко взмахивает крылами, и боль действительно уходит, сочится, как вода в песок, освобождая тело. Белые крылья распластались широко и свободно.
— Ничего не бойся. Смерти нет! Нет конца! Там, где что-либо кончается, начинается что-то новое.
Я наблюдал за тобой с твоих младенческих лет, радовался, как ты растешь. Помнишь, ты была еще златокудрым ангелочком и как-то разбила в кровь коленку?
Твоя мама прижигала ранку зеленкой, а ты смеялась звонким голосочком и сквозь слезы твердила: «Мне нисколечко не больно, мамочка».
Я умилялся, когда видел, как зарождаются в тебе первые добродетели — совесть, доброта, сострадание. Ты училась в младших классах, когда родители купили тебе легкую кроличью шубку. Мальчишки пощипывали одежку, должно быть, восхищаясь красивой девочкой, а ты ощущала неловкость и не хвасталась перед подружками обновкой, а мечтала о ватном стеганом костюмчике, как у всех, какие мастерили матери детям послевоенной поры.
Я восхищался твоей целомудренностью, когда первый робкий юноша читал тебе стихи Есенина и Блока в саду на скамейке.
Я гордился тем, как прилежно ты училась в школе и блестяще окончила вуз, но никогда не возвышалась над другими, не кичилась своими успехами и талантом.
Ты так много сделала для других, отдавая свои знания и опыт.
Я преклонялся, когда ты, как декабристка, последовала за мужем в Сибирь, и осталась предана сибирской земле, а свою жизнь посвятила науке.
Я ликовал, когда на свет появились твои дети, какой любящей, заботливой матерью была ты для них!
Я, как мог, ограждал тебя от пошлого и наносного, сохранял твою чистую душу и хрустальный сосуд твоего доброго сердца.
Я старался укрепить тебе дух, когда погиб твой муж, и ты, сильная, не сломилась, одна подняла, поставила на ноги детей.
Я удивлялся, когда твои коллеги говорили: «Как легко ты пишешь», а ты смеялась и отвечала: «У меня рука сама думает, ей нужны только бумага и авторучка». Легким размашистым почерком, играючи, выводила крупные буквы, которые словно сами вязались в слова и предложения.
Твои родители были атеистами, и ты так и не пришла к Богу, принимая иконы и церковное убранство за произведения искусства и культурные ценности. Но жила в ладу со своей совестью, негласно выполняя все заповеди Божии. А много ли найдется равных тебе среди тех, кто исправно бьет поклоны?!
Я огорчался, когда ты заболела, но завидовал твоему жизнелюбию.
Я заберу твою боль. Ты прожила достойную жизнь и оставила на земле заметный след, теперь я поведу тебя к горним высям. Там нет ни печали, ни горести, ни злобы, ни зависти, ни стяжательства.
Я дам тебе крылья, и ты сама станешь Ангелом Хранителем для своих детей. Два белых крыла. Ты мать, тебе хватит их, чтобы накрыть одним сына, другим дочь, защитить в трудную минуту.
Ангел все говорил, а Она внимала ему. Снова пошел снег. Бесшумно касаясь стекол окон, он легко скользил вниз, оседая на переплетах и уличных подоконниках.
— Минет зима, зазвенят первые ручейки, стеклянным звоном напоминая твой переливчатый высокий голос. Белая березка, посаженная в твою честь, выбросит клейкие робкие листочки. Трепетно задрожат на ветру белые берестинки, приласканные легким ветерком. В твоем саду зелеными строчками пробьются первоцветы — тюльпаны, нарциссы и крокусы, любовно посаженные твоими руками. Зацветет и осыплется вишневый цвет, затем яблоня уронит розовые лепестки, устелив землю, по которой ступала твоя нога. И будет все своим чередом: наступит лето, украсив сад прекрасными цветами. Снова осень закружит золотой листвой, вызреют в поле хлеба, ты так много вырастила его за свою жизнь…
А через год-другой появятся внуки, и маленькие ножки побегут по твоей земле, звонкими голосами оповещая мир о своем существовании.
Нет конца, есть начало новому…


Ар-арбайтен

На селе его звали Ар. Он был привезен в Сибирь в числе поволжских репрессированных немцев. Возможно, только бухгалтер, начислявший мизерную зарплату этому человеку, помнит его настоящее имя и фамилию.
Глухонемой от рождения он выговаривал вместо приветствия и «до свидания», вместо «спасибо» и «пожалуйста» слово «ар». Вот и стал навек Аром. Это был высокий, сухощавый, уже немолодой человек.
Приехал Ар с женой. Детей у них не было. В Сибири свирепствовали мороз, голод. Супруги жили очень трудно. Сажали картошку и другие овощи, трудились в совхозе. Несмотря на трудности и лишения Ар никогда не жаловался, не просил помощи, с проблемами старался справляться самостоятельно. Когда умерла жена, он сам вырыл могилу, уложил супругу в грубый неотесанный гроб и отвез на саночках на погост. Долгие годы после этого доживал один.
Арбайтен в переводе с немецкого — работа, работать. Весь смысл его жизни заключался в работе. Работать, чтобы выжить. Трудился он грузчиком в рабкоопе, убирал общественные уборные. Слыл добрым, улыбчивым человеком. Жестами выражал комплименты молодым девчатам. Ребятишки, бывало, задирали его, он принимал вызов, разбросив руки, делал вид, что догоняет их. Если откровенно обижали, и кто-то сердобольный заступался и жалел его, он горько плакал, не то жаловался на свою убогую долю, не то благодарил: «Ар, ар-р!»
С годами Ар стал совсем немощным, ходил, широко расставив ноги шаркающей походкой. Некогда ясные голубые глаза теперь слезились. Круглый год на нем была скромная черная одежда: летом — рабочий комбинезон и резиновые сапоги, зимой черное суконное пальто и все те же резиновые сапоги.
Несмотря на то, что нем, был он очень общительным человеком. Радушно приветствовал всякого встречного, охотно вступал в «разговор», изъясняясь жестами. Однажды весной забрел ко мне в рабочий кабинет. Я работала тогда мастером по строительству в совхозе. Поздоровался на своем языке:
— Ар!
Я улыбнулась, ответила ему. Развела руками, мол, к сожалению, кроме меня никого нет. Но Ар явно не собирался уходить, жестикулировал, пытался объяснить мне что-то. Вскоре с удивлением поняла, что вопреки моему представлению, он произносит некоторые слоги преимущественно с буквой «р».
— Кар-то-ха, ар-бай-тен, — выговаривал он и шагал по кабинету, показывал — бросать.
Я обрадовалась, поняла, что речь идет о посадке картофеля. На частных огородах уже гудели трактора, готовили пашню под посадку. Ах, как радовался он, старался объяснить что-то еще. На листе бумаги быстро нарисовала мужчину в очках и показала жестами — пилить, стучать. Он сразу догадался, что я объясняю ему, чья дочь и выговорил в растяжку по слогам:
— Ан-дрю-ха! Ар-бай-тен.
— Верно, верно, — говорю, — Андрей Иванович, работает в МТМ.
Потом он еще что-то пытался мне «рассказать» выговаривал фамилию дальнего родственника:
— Ар, Мил-ляр, ру-бль.
С тех пор дедушка приветствовал меня радушно как старую знакомую.
Наступившая зима была очень суровой, а дедушка Ар стал совсем немощным. Однажды забрел в общественную столовую. Одет был в неизменное черное пальто и резиновые сапоги. Сердобольные женщины решили накормить и обогреть бедолагу. Сняли с него сапоги и увидели голые красные ступни. Кто-то снял с себя шерстяные носки, а так как сапоги были свободными не по размеру, сверх носок еще обмотали газетами. Сообщили о бедственном положении старика тому родственнику.
Весной меня как депутата обязали ходить по дворам с домовой книгой, переписывать население, скот, хозяйственные постройки. Признаться, я нечетко знала, кто, где живет и когда зашла на одну полуразоренную усадьбу на окраине улицы, ужаснулась: «Кто же здесь живет?» Холодом и запустением пахнуло и жилище. Сам хозяин лежал на кровати, укрывшись тряпьем. Это оказался дом дедушки Ара, и переписывать мне здесь было нечего. От жалости сжалось сердце, невольно подумалось: «Вот как давно закончилась война, а отголоски той беды до сих пор напоминают о себе!»
Вскоре я уехала из родного села. Слышала, что дедушка Ар умер и навсегда остался в сибирской земле, приютившей его в страшную военную годину.


Баба Роза

В деревне много депортированных в годы войны поволжских немецких семей. На моей улице живет баба Роза — добрая сухонькая женщина.
Прожив большую часть жизни среди русскоязычных людей, она так и не научилась говорить чисто и выговаривает слова с сильным акцентом. Часто встречает она меня у своего домика и задает один и тот же вопрос:
— Ей Бог, девчонка, когда ти в школа пойтешь?
Я смущаюсь, потому что очень плохо расту: портфельчик чуть не касается земли. Отвечаю с улыбкой:
— Баба Роза, я уже в пятом классе.
— Подумаль тольки! — удивляется женщина.
Иногда она ищет своего теленка за околицей и спрашивает нас, детей:
— Рябтишка, вы клетчатый телёнок никде не видаль?
Видели, не видели, стараемся помочь ей найти скотину, нам смешно и интересно с бабой Розой.
У бабы Розы было два сына. Младший умер рано, безвременно. Как же любит она своего теперь единственного сыночка и внучек от него!
Ее доброты и тепла хватает и чужим детям: баба Роза работает ночной няней в школьном интернате. По вечерам пристанут детишки:
— Баба Роза, расскажи что-нибудь страшное.
— Страшний? Нет страшнее колод, холод и война. Я вам тругой расскашу.
Ребятишкам по-домашнему уютно с бабой Розой, тянутся к ней не только малыши, старшие тоже не прочь послушать. Соберутся где-нибудь в одной комнате, усадят ее в середку, выключат свет — так романтичнее слушать сказки.
Трудолюбивая и аккуратная баба Роза. Маленький домик, где живет она, уютен и чист. А в палисаднике море цветов. На картофельном поле не найдешь ни былинки сорняка. Трактор на свое поле баба Роза не пускает, копает сама лопатой. И картофельные рядки в струнку — сажает она их по натянутой веревочке. Сколько же здесь вложено труда!
Всегда с улыбкой, ни слова уныния — такой запомнила деревня бабу Розу.


В День Святого Валентина

Жила на нашей улице красивая супружеская пара: Валентин и Полина, тоже депортированные немцы Поволжья. В любви и согласии растили детей — двух дочерей и четырех сыновей на ноги подняли. Всем хватало места в маленьком домике. Работали в совхозе, держали личное подворье: огород и скотину. Все работы выполняли дружно, с любовью. Счастливы и самодостаточны дети в такой семье.
Полина не скупилась, делилась секретами семейного счастья с молодыми женщинами, недавно выскочившими замуж:
— Вышла за Ивана, называй Иваном, не Ванькой, не по фамилии — Иванов, Петров, Сидоров. Мужа надо уважать и жалеть. Ты теперь для него и жена, и мать, и подруга на всю жизнь.
На своей усадьбе построили новый добротный дом. Повзрослели дети, выпорхнули из родного гнезда: у каждого своя семья, дети. В больших семьях внуков-правнуков много. Богатое получилось семейство! И места в таком доме всем хватит.
Валентин и Полина вышли на пенсию, жили, радовались внукам. Друг без друга никуда: вместе управлялись по хозяйству, вместе к детям в гости ходили, ездили. Но пришла в дом беда: умер Валентин в одночасье — прилег отдохнуть, отвернулся к стенке… и заснул вечным сном. Люди завидуют такой смерти, мол, не болел, не мучился. Так-то оно так, все на земле не вечны, и каждый бы хотел ТАК уйти. Досадно, что мало пожил!
Осталась Полина одна. Одна ли? Вон ее главное богатство: дети, внуки! Ими и жила. Ждала в гости, подарочки внукам готовила да чем бы вкусненьким угостить, когда придут, приедут. Год назад правнук первый родился.
Ко Дню Святого Валентина каждому внуку, сыновьям, дочерям, снохам, зятьям валентинки — подарочки загодя прикупила, ждала: каждого одарит. Сколько радости у внучков в глазах будет, столько и счастья ей прибавится!
Утром четырнадцатого февраля забежал средний сын. Мать обрадовалась, за стол усадила. Чаевничали, договаривались вечером собраться всем семейством.
— Я подарочки всем приготовила, — улыбалась мать.
И вдруг повалилась со стула. Сын подхватился:
— Мама, что с тобой?!?
Вскоре по деревне эхом разнеслось: Полину Валентин в свой День к себе забрал!
Красивая пара, легкая смерть. Видно, заслужить такую нужно делами праведными, трудом неустанным, отношением к жизни. Царствие небесное землякам! Память вечная! Хороший пример подрастающему поколению — светлая история о любви.


Военнообязанный кот

Как-то по роду деятельности судьба забросила меня в соседний район в командировку. Снять комнатку мне посоветовали у одинокой пожилой женщины на краю поселка.
Постучался в добротную глухую калитку, ответа не последовало, попробовал открыть ее, — легко поддалась. Робко вступил в ограду, опасаясь, как бы не выскочила из-за угла собака. Протянул руку, чтобы стукнуть в окно и невольно вздрогнул от грубого оклика:
— Вам кого?
Из другой калитки, ведущей, видимо, в огород, вышла довольно крепкая костистая старуха. Одета она во все темное. Большие изработанные кисти рук в земле. Я поприветствовал ее, спросил о съеме комнаты. Вместо внятного ответа, она буркнула:
— Прибыли гости глодать кости, — и видя мое явное замешательство. добавила, — кто такой, откуда?
Я пояснил ей цель приезда, назвал фамилию рекомендовавшего ее дом коллеги.
— Ну, иди, гляди, — уже более мягко произнесла хозяйка, приглашая последовать за ней.
Вошли в дом на высоком фундаменте, старуха шагнула к рукомойнику, а мне кивнула головой на левую боковую дверь:
— Проходи, гляди, там кровать. Постель я свежую с вечера обрядила.
Комнатка оказалась маленькая, но светлая. У окна старинный комод, справа у стены кровать, в изголовье на стене простенькая вешалка. Хозяйка вошла следом:
— Живи, но на мой стол не рассчитывай, дети из гнезда вылетели, хозяин умер, а чужого я потчевать не собираюсь.
Я уверил ее, что мне только переночевать, ну разве что вечером кипятку на чай попрошу. На сем и порешили. Но вопреки уговору немудреным ужином хозяйка все же накормила.
Звали ее Степанида Ивановна. За ужином собеседница поведала, что ей восьмидесятый год отроду, вдовствует восьмой год. Имеет шестерых детей, которые часто навещают мать. Узнал даже о том, сколько у нее осталось зубов: пять бабок (коренных) и три передних. Во все время разговора на табурете у окна сидел большой полосатый кот, и, казалось, тщательно внимал нашей беседе. Затем спрыгнул, широко потянулся на задних лапах, по дошел к столу, зажмурившись, мяукнул, потом взирал на хозяйку так внимательно, будто боялся пропустить ее ответ. Степанида отозвалась:
— Чего тебе? Не видишь, я с человеком разговариваю?!
Кот присел, еще некоторое время выжидающе смотрел на старуху, потом поднялся и ушел в комнату, где стояла кровать.
После ужина Степанида пригласила поглядеть телевизор. Я было согласился, но женщина оказалась словоохотливой, причем слушать не умела: задавала вопросы и сама же на них отвечала. Подумал, что утомлюсь, и, сославшись на головную боль, удалился в отведенную комнатку. Слышал через тонкую перегородку, что вскоре угомонилась и хозяйка.
Утром меня разбудил громкий диалог за дверью. Поднялся, стараясь не шуметь, вышел на кухню, где хлопотала Степанида Ивановна, надеясь увидеть ее собеседника. Но им оказался кот… Я невольно улыбнулся, поприветствовал хозяйку, выскользнул в коридор к рукомойнику.
На следующее утро история повторилась. В этот раз не спешил вставать, вслушиваясь в разговор за дверью. Начинал диалог, как это ни странно, именно кот:
— Ма.
— Завтра война! — парировала хозяйка.
— May, — жаловался кот.
Степанида громко стукала кухонной утварью, в сердцах отвечала:
— Меня на войну заберут, а тебя дома загребут!
Что-то грохнулось об пол, Степанида обругала кота:
— Тебе житье, как губернаторше: хочешь — смеешься, хочешь — плачешь!
— Мяу, — ответил кот.
Теперь каждое наступившее утро я с любопытством вслушивался в разговор кота и хозяйки.
— Ма, — как обычно начинал кот.
— Завтра война! Пойдем, я буду стрэлять, а ты будешь патроны подавать!
Я готов был кататься со смеху, живо представив своих соседей на поле брани: Степаниду, твердо шагающую впереди, а позади кота с пулеметными лентами через плечо.
— Жри! Со своего стола кормлю, амонезом подкрасила, ишо тебе неладно, индульгент хренов! Бородка у тебя Минина, а совесть глиняна!
Амонезом Степанида называла общеизвестный соус майонез, а вот что она имела в виду под словом индульгент, я никак не мог взять в толк. Слово индульгенция уж никак не могло быть известно полуграмотной крестьянке.
Здоровое любопытство заставило выглянуть за двери. Кот сидел у миски и брезгливо тыкал лапой в ее содержимое, затем слизывал с подушечки то, что удалось подцепить. Вот теперь все встало на свои места: я понял, что «индульгент» — это интеллигент.
Иногда по вечерам Степанида звала кота посмотреть телевизор:
— Ну, что, Вася, загрустовал? Пойдем, телевизер посмотрим, опосля будем спать укладываться.
На современную эстраду Степанида Ивановна чаще плевалась, осуждала манеру, одежду и репертуар артистов. Один раз задорно смеялась:
— Во, Вася, песня так песня! «Убили негра, ой, убили негра, он поднялси и пошел!»
Еще реже хозяйка скупо ласкала своего питомца, при этом журила:
— Вот тебе и мур-мур! Голь гольянский, сын дворянский. Я тебя жалею, а ты мне когти вонзаешь!
По вечерам я, как мог, помогал старушке: дрова рубил, воду носил, печь топил. Хозяйка была откровенно рада, сетовала, что силы у нее уж не те.
К исходу недели сильно простудился и в один из вечеров свалился с лихорадкой. Всю ночь надсадно кашлял, сквозь жар слабо соображая, где нахожусь. К утру, когда температура спала, заснул крепко и не услышал, как беседовали за перегородкой. В десятом часу проснулся от скрипа двери. Хозяйка просунула голову, осторожно окликнула:
— Малый, ты никак захворал?
— Есть немного, — отозвался я.
— Ох, и кашлял ты ночью! А жар есть?
Я утвердительно кивнул головой:
— Ломало ночью.
— Вот, а почему не сказался? — Степанида скрылась за дверью.
Четверть часа спустя она вернулась, в руках у нее были большая темная кружка и бокальчик поменьше. Поставив бокал на комод, налила из кружки, подала мне.
— Ha-ко вот, взвару испей. Он горький, но надо все выпить, потом ишшо чаю с малиновым вареньем принесу и от кашля трав заварю. Надо бы сразу начинать лечиться.
Я от души поблагодарил ее за заботу. Она засмущалась и впервые широко улыбнулась, обнажив оставшиеся зубы.
К обеду от снадобий заботливой хозяйки мне стало гораздо лучше. Она опять пригласила к столу. Не смея отказаться, немного похлебал куриного бульона. Степанида Ивановна приговаривала:
— Пей, ешь, пока рот свеж, завянет, ни на кого не взглянет.
Я все больше проникался к ней благодарностью, думая о том, сколь много народной мудрости заключено в этой женщине и несмотря на внешнюю суровость доброты и сострадания, участия к человеку.
После обеда, вновь выпив снадобья, улегся в постель. Утихла на своей половине и Степанида. Часа два спустя она явилась ко мне с табуретом, усевшись в ногах, с воодушевлением стала рассказывать о своей прошлой жизни, о покойном муже. Участия ради спросил, хорошую ли жизнь они прожили? Степанида оживилась, ответила незамедлительно:
— О-о, милый, на веку, как на долгом волоку! Кошка живет и собака живет. В каждой избушке свои игрушки. Так и мы: всякое бывало. Но помилуй Бог, кулака в моей голове не бывало! А вот я его один раз чистила, ой как чистила, как могла, как умела: «Окунь ты красноглазый, стрепетон хищный, Анчутка колченогий!» Хотела за чуб оттаскать (чуб у него черный, богатый был), вовремя остановилась, думаю: «Дай-ка, дай-ка, хоть росту невеликого, мужик ведь он, навернет, костей не соберу!»
Далее Степанида поведала давнюю историю про супостатку-разлучницу, что внесла раздор в их семью.
Вскоре после войны мужа Ермолая и еще нескольких мужиков из их села командировали в соседний район на заготовку строевого леса.
— Мой-то при лошадях был приставлен. Воткнул топорик за пояс, пилу двуручную в сани бросил и был таков. А там, где оне на постое стояли, сказался мой варнак холостым — не женатым. Вот вдовушка его и пригарнула.
Да оно ведь как в жизни: «Сегодня гули да завтра гули, держись, чтоб в лапти не обули!» Оно бы можа и ничего, кабы не открылось это дело.
Ага, значит, отработали мужики, домой возвернулись. Однако уж времени с того немало прошло. Задумала я как-то его фуфайку обиходить: починить, почистить. Дай, думаю, в карманах проверю: денег-то у нас не густо, а мало ли, можа, какой рублишка затерялся. И нашарила на свою беду! Письмо без конверту, треуголкой свернутое, можа, с нарочным получено. Развернула я его, пишет сударушка, так мол и так, Ермолаюшка, заждалася я тебя, чтой-то долго не едешь.
Веришь, меня будто кипятком обдало! Он изначала упирался, мол, ничего не знаю, не ведаю. Я бы, может, поверила в его россказни, кабы имя не его. Рази ж часто такое имечко встречается?!
Сыр-бор до потолка, видно, сама где-то палку перегнула, взбеленился он и ну меня же попрекать: «У тей-то бабы и квашня пышнея, и пироги румянея!» Эх, взыграло мое ретивое! Кричу ему: «Вот и иди к «тей-то» бабе!»
А свекровь (покойница, царствие ей небесное), — мелко-мелко перекрестила Степанида лоб: «Остынь, девка, дерись, дерись, да за скобку держись!»
Я невольно подумал: как мудро складывает народ пословицы и поговорки! Скобка — скоба, на которую запирается входная дверь. Значит, дальше скобы хода нет!
Степанида, словно прочитав мои мысли, продолжила:
— Свекровь толкует: «У вас дети. Ладно, девки — отрезанный ломоть, а малому отец нужон — твердая рука!» Одумалась я, беднота еще долила: хлеб с солью, да водица голью! Кому я с детьми нужна?! Повыла в подушку, на том и успокоилась. А на утро за квашню взялась да стараюсь пуще прежнего: как это у супостатки лучше?!
— А муж? — с улыбкой спросил я.
— А ён чего? Как с гуся вода. Да мы, кажись, еще дружнее зажили. Опосля еще девку народили — заскребыша.
Степанида засмеялась, потом замолчала на минутку, с грустью добавила:
— А перед смертью покаялся. Да как он, Христос с им, маялся хворью, я уж все простила. И то сказать: я-то за мужиком прожила, а тей-то бабе, поди-ка, горше моего жилося! Чужая шуба — не одёжа, чужой мужик — не надёжа!
Командировке моей скоро вышел срок. Сладко потягиваясь утром в постели, слушал, как мои соседи вновь собираются на войну.

Тщательно прибрав за собой, вышел к хозяйке с намерением поблагодарить за хлеб-соль, рассчитаться за жилье. От денег Степанида Ивановна наотрез отказалась, проговорив напоследок:
— Иди с Богом, милок, я тебя приветила, может, найдется добрый человек и моих детей приветит. Я с тобой в разговоре душу отвела, как медку испила. А здоровье, сынок, береги, болесть в нас заходит крохами, а выходит ворохами.
На остановку я шел с легким сердцем и рассуждал о душе русского человека: приди к нему с добром, он тебе ответит тем же. На том стоит земля русская и стоять будет!


Цветут герани на окне
Капарулиной Нине Дмитриевне

В последнюю ночь в деревне не спалось двоим. Да, собственно, их и осталось тут двое. Развалилась деревня не сегодня. Еще в бытность при Советах началась первая волна «беженцев». Рыба ищет, где глубже, человек — где лучше. Кто-то первый сорвался с насиженного места на угольные шахты в Казахстан за «длинным рублем». Поманил других. В ту пору, почитай, целая улица исчезла.
Позже опустевшие усадьбы распахали под картофельное поле, разделили на паи. Осталась деревенька домами в один ряд. Жила, не тужила, пока не грянула перестройка, развал Союза. И побежали люди кто куда. Некоторые добротные дома были раскатаны и перевезены на новое место жительства. С других хозяева прихватили что добротнее: дверные и оконные косяки, рамы, полы. Разобрали крыши. Остались домишки, как комолые коровенки — забодал бы, да рогов нет. Такие простоят недолго. На перекрытии для тепла у кого земля, у кого глина засыпана. Пойдут дожди, намокнет все, прорастет плесенью, возьмется гнилью. Год-другой и, глядишь, одна труха останется от сруба. На иных полынь, лебеда поселились — предвестники одичалости, запущенности. Крайние дома сгорели вместе с надворными постройками: то ли палы из леса пришли, то ли кто специально «красного петуха» подпустил.
Домик Коровиных, мазаный снаружи глиной для тепла, приметен белизной известки. Покосившиеся оконца-глазки высматривают из-за веток акации, не идет ли кто? Но тихо в покинутой деревне, лишь в этом домике еще теплится жизнь.
Не спится хозяину, ворочается с боку на бок, кряхтит старчески в унисон расшатанной кровати. Не спит и бабка. Лежит тихо, недвижно на кровати напротив. Дед робко окликает жену:
— Бабка, спишь ли чо ли?
— Иде я сплю? Тут только идолу с каменным сердцем уснуть впору! Почитай вся жизнь в думках перед глазами промелькнула. Кажись, и было-то все только вчера.
— Ох-хо-хо-хох! — вздыхает старик. — А, может, ну его к Богу этот переезд?! Давай останемся.
— Ага, в самый раз! Надысь свет обрезали, завтра и совсем забудут, что мы с тобой тут одне остались. Скотину распродали, кот и тот из дому сбежал, как перед пожаром.
— Проживем как-нибудь. С каросинкой не жили? А ящик-от работать не будет, что с него проку, все одно абы что кажут.
Старуха даже на локте приподнялась:
— Ты что, старый, совсем спятил? Разве в ящике дело? А зима придет, дорога нечищеная. Будем в снегах сидеть от всего белого света отрезанные, волков слушать? А, не дай Бог, кому занеможется?
Старик нехотя согласился:
— Так-то оно так.
Замолчал надолго. Бабка забылась было в зыбком сне, привиделись ей люди деревенские. Много людей. Еще те, что до войны в деревне проживали. Будто пришли они проводить стариков Коровиных в дальний путь. Кто-то приладился завязывать калитку белым полотенцем, как делают когда выносят со двора покойника.
— Бабка, — вырвал ее из забытья голос старика, — ты ба напослед истопила печку русскую, хошь тёпло на улке, да где еще приведется березовым духом подышать?!
— Тьфу ты, чёрт старый, испужал насмерть! Я было задремала.
Ей все еще бластился странный сон: «К худу или к добру? — рассуждала сама с собой. — Ровно покойников провожали! Да и те, кто приснился, наверняка, сами уж покойники. Однако должно быть, погода переменится: все косточки ноют к ненастью».
— Говорю, истопила ба на послед печку. Не слышишь? — опять подал голос дед.
— Ох, какой ты догадливай! Ужо с вечера дрова лежат, только спичку поднеси. Не видал ли чо ли, что квашонку с вечера наладила? Ишшо и хлеб испеку. Дорога дальняя, да и на новом месте, небось, пригодится. Хто нас там караваем встречать станет?
Старуха встала, кряхтя, на ощупь прошлепала голыми ступнями в куть, чиркнула спичкой, засветила керосиновую лампу. Откинула с деревянной лохани полотенце, довольно выдохнула:
— Христос с ей, квашонка хорошо поднимается.
Принялась деревянным весёлком подбивать тесто. По дому разлился приятный кисловато-сладкий дух. Старик с умиротворением слушал шлепки квашни о стенки посудины. Этот звук, знакомый с раннего детства, почему-то успокоил, вселил надежду, наконец, и его одолела сладкая дрема. Бабка еще пару раз вставала, возилась с квашней. Дед лежал тихо, не ворочался. Старуха больше не сомкнула глаз. Едва забрезжил рассвет, поднялась, затопила печь. Выкатала две булки, поставила на расстойку. Когда в печи прогорели дрова, сдвинула раскаленные угли с пода в сторону, прикрыла заслонку. В домике сделалось невыносимо жарко, но раскрывать окна нельзя: хлеб осядет, выпечка будет тяжелой.
Заерзал на кровати дед, подал сонный голос:
— Вот она где благодать: кажную косточку разморило!
Поднялся, вышел на улицу. Бабка между тем вымела нагоревшую золу с пода печной метлой и со словами «Хосподи, благослови!» усадила деревянной лопатой булки, вновь прикрыла заслонку, и только теперь распахнула створку низенького оконца. Утренняя свежесть обдала раскрасневшееся лицо, легкий ветерок чуть пошевелил седые прядки, выбившиеся из-под платка. Старуха присела тут же в кути на скамью, ссутулилась, вольно свесив скрещенные руки между колен: «Вот и пришла пора нам с тобой расставаться, матушка-печка, кормилица, утешница, врачевательница. Ништо так не жалко как тебя, родимая! По щеке ее скатилась крупная, как горошина, слеза: «Скольких ты накормила, обогрела, скольких выпестовала!» Старухе ясно припомнилось, как родила она своего заскрёбыша Вовку семимесячным в бане. Свекровь-покойница не горюнилась, завернула дитя в чистую лопатину, всунула сверток в рукав телогрейки, телогрейку положила ближе к трубе на лежанке русской печи. Сама пеленала и кормила из соски красный комочек. Обихаживала, присыпала, обмывала прямо на печи. Сама и печь топила так, чтобы не жарко и не холодно было на лежанке. Два месяца билась над младенцем. Тот и звука не издавал, едва ворочался с зажмуренными глазками в ее руках. По красному личику, будто манная крупка рассыпана, темя, как прелая морковь, сморщенное. Ручки-ножки как спичечки. Роженица не верила, что оклемается дитя. С утра сцеживала из распертых грудей молоко и отправлялась на полевые работы. В обед сцеживала, вечером. Этим молоком и кормила бабка младенца.
Время шло своим чередом, и однажды утром с печи раздался громкий рёв. Свекровь всплеснула руками: «Вовка родился!» С тех пор новорожденный переселился с печи в горницу и начал набирать вес и хорошеть с каждым днем на радость бабке, на счастье родителям.
Сладким хлебным духом наполнился домик. Старуха спохватилась, открыла заслонку, тут же прикрыла вновь. Стукнула в сенцах дверка, зашел старик:
— На всю округу хлебным духом пахнет, пущай напослед надышится деревня. Как знать, а можа, еще вернется сюда жизнь.
— Жди с моря погоды, — откликнулась бабка.
— Да-а-а, — неопределенно поддакнул старик, — пойду еще раз проверю, все ли захватил? Вовка обещал с утра ли с обеда подскочить?
— Обещал с самого утра. Да хто его знает, как получится. Ты далёко-то не убирайся, скоро хлеба подойдут, чаевничать сядем. Ох, последний раз в родном углу-у-у, — вдруг запричитывала бабка.
Дед скорым шагом выскочил за порог, тут не то, чтобы старуху утешить, кабы самому слезу не пустить.
Бабка кое-как успокоилась, промокнула передником набежавшие слезы. Постелила на скамью, где только что сидела, вафельное полотенце, вытащила булки из печи, поставила на него, сбрызнула водой, накрыла сверху другим полотенцем. На загнетке тихо посвистывал в носик давно вскипевший чайник. Рядом заварочный чайничек прел, издавал пряный аромат мяты и лесной ягоды. Хозяйка достала из шкафчика, устроенного в углу между смежных стенок, пару железных кружек, баночку с сахаром, алюминиевую ложку. Потопталась у стола, выглянула в оконце. В деревне стояла мертвая тишина: не мыкнет корова, не прокричит петух, не заскрипит колодезный журавль — непременные атрибуты деревенской жизни. Лишь кузнечики надрывались в росной траве под окошком, да воробьи чулюкали под стрехой.
Проверила хлеб, отмяк, в самый раз почаевничать. Дед все не шел. Бабка отворила двери, крикнула в сени:
— Дед, идем завтракать!
Старик не отозвался. «Совсем глухой стал», — подумала старуха. Распахнула сенную дверь, крикнула в улицу:
— Митрий, идем чай пить!
Опять тишина. Бабка нацепила на ноги опорки, пошла по двору.
— От горе-то ишшо, — ворчала на ходу, — где его черти носят?
Старик, как ни в чем не бывало, сидел под навесом. Перед ним на приземистой чурке, поставленной на попа, лежал аккуратный округлый узелок из старой клетчатой тряпки.
— Ну, ты чего, кличу тебя, кличу, не отзываешься.
— Не слыхал, стало быть. Вот, собрал тут свой струмент, глядел, не забыл ли чего.
— Чай вскипел, и хлеб испекся, пошли, посидим на дорожку.
Старики гуськом двинулись к дому.
Молчали, пили обжигающий сладкий чай с теплым ароматным хлебом. После дед, поблагодарив супругу, как-то быстро бочком опять удалился из дома. Бабка вымыла кружки, опрокинула вверх дном на столе. Опять села в кути на лавку. Не сиделось. Подумала: «Дед больно томнует, пойти поглядеть, куды он опеть убрался». Нашла супруга все под тем же навесом. На этот раз дед развязал узелок. В центре тряпки стоял небольшой по объему закопченный чугунок с отколотым в форме острого треугольника краем. Вокруг него на чурке разложены: шило, клубок дратвы, кусочек гудрона, небольшой нож со скошенным краем лезвия, молоточек, банка с сапожными гвоздями и металлическая лапка для ремонта обуви.
Бабка удивилась:
— А чугунок-то тебе на что?
— Я в его как в шикатулку все укладу. А на новом месте он у меня памятью будет о родном камельке.
— Вот еще придумал, — ухмыльнулась старуха.
Дед старался бодриться, шутить как обычно:
— Ты его у меня еще просить станешь.
— Я его давно выбросила и думать забыла, — отмахнулась старуха. — Пошли лучше в дом, скоро Володька приедет, вон уж солнце высоко встало. Ишшо постели скрутить надоть.
Вскоре к домику подъехали две машины. На грузовой был чужой мужчина, сын на своих «Жигулях». Вдвоем они быстро начали выносить и сбрасывать в кузов грузовой машины немудреный стариковский скарб. Бабка суетилась под ногами, дед метался из ограды в дом, под навес, подавал узлы и коробки, ящики. Сын Владимир то и дело ворошил поклажу, вытаскивал какую-либо вещичку, спрашивал с раздражением:
— Мать, а это тебе к чему? Давай выбросим!
Старушка покорно соглашалась с сыном, хотя в душе ей было жалко всякой безделушки.
Старик сам бережно принес и подал сыну прялку. Тот высказал:
— Ма, а прялка-то тебе к чему? Вы что там овец собрались держать?
Бабка окончательно скисла, но тут возвысил голос глава семейства, молчавший до этого:
— А ты, сын, никак богат стал не в меру? Мы энто добро на свою копейку наживали. Что мать велит, то и складывай, ишь, разметался! Можа, и нас посередь дороги выбросишь, старые, мол, никчёмные?!
Бабка Татьяна, век прожившая с благоверным, как никто знала его норов. Был он в общем человеком покладистым, «смирёным», пока не задели за живое. Стараясь сгладить гнев мужа, она лебезила перед сыном:
— Овечек, может, и не будем держать. А ну как шерстки кто-нибудь принесет, глядишь, спряду и свяжу, ведь не в горшок еще кашляю. Мало я вашим дитёнкам повязала?
— Во-во! Имя только готовенькое подавай, на это они мастаки! — горячился старик.
Мать поджала губы, тайком махнула сыну, молчи, мол. Владимир с водителем переглянулись понимающе, но отцу Владимир перечить не посмел. Когда все вещи были сгружены в кузов, дед опять скорым шагом удалился под навес. Сын с нетерпением окликнул мать:
— Ма, ну скоро вы? Куда отец убежал, зови, да поехали, долгие сборы — тяжкие проводы.
Бабка посеменила под навес. Дед суетился возле узелка, в который раз перебирая его содержимое. Руки его тряслись, взгляд блуждал с предмета на предмет.
— Поедем ли чо ли, дедушка?! Володька шумит, торопится. Пойдем, ишшо с домом простимся.
Вдвоем зашли в домик, огляделись на разоренные углы, не сговариваясь, присели на лавке у печи. Чуть сипел на шестке остывающий чайник. Обочь к нему сиротинкой прижался заварочный. Бабка спохватилась:
— Ой, чайники-то забыла, старая!
— Оставь их, Таня, — как в молодости назвал старик бабку по имени. — Пущай тут свой век доживают. Опять же парой. По одному и головешки не горят…
Вышли на крыльцо, бабка замешкалась:
— А замок-то на двери накидывать ли чо ли?
Старик сплюнул в сторону:
— Век без замка прожили, Господь хранил, а теперь-то он к чему?! Может, зайдет кто переночевать, лежанка теплая и чай на плите.
Провожать стариков никто не пришел, как привиделось бабке во сне. Не осталось в деревне ни одного жилого дома, ни жителя.
Сын протянул руку к отцовскому узелку, тот отвел ее, не доверил сыну свое сокровище. В руках у матери тоже оказался небольшой узелок — увязала хлеб в полотенца. Уселись рядышком на заднем сиденье. Так и ехали до места с узелками. Молчали, сил говорить не было. Горький комок стоял в горле. Владимир несколько раз оборачивался на родителей, видел: тяжело старикам, и чувство вины не отпускало, хоть ненароком, но обидел их. Покаяться? Как бы хуже не сделать, вон почернели с лица, осунулись враз. Все же решился завести разговор:
— Огород там у вас большой. Мы с Валентиной по весне все картошкой засадили, чтобы землю не запускать. Там по краю распихала она несколько корней капусты да помидоров. Потом сами распорядитесь, что куда сажать. Банька есть. Ты же, отец, видел. Заживете, как белые люди.
— Аха, заживем! — как-то неопределенно откликнулся отец.
На место прибыли за полдень. Водитель торопился. Спешно стаскали все с машины, покидали абы как, что в доме, что в сарае или на дворе. Владимир вздохнул облегченно:
— Ну вот, лиха беда начало. Вы тут пока осмотритесь, что к чему, я еще в одно место крутанусь, и поедем ко мне, там Валентина с обедом заждалась.
Старуха медленно с интересом стала рассматривать новое жилище. Дед пошел обследовать усадьбу.
В большом добротном доме устроено все было не по-крестьянски. Не было в углу русской печи, вдоль больших светлых окон отсутствовали скамьи. Четырехугольная печка была выложена в проеме между двумя смежными комнатами. От нее тянулись круглые трубы по периметру всего помещения. «Паровое отопление», — догадалась новая хозяйка. В кухне небольшой обеденный столик, две кружки, две ложки на столешнице. Газовая плита, на ней чайник и сковорода. Видимо, Валентина позаботилась. Рядом бачок с водой, ковшик поверх крышки. Неуверенно заглянула в другие комнаты, и там все было устроено как нельзя лучше для первого времени: в зале старенький, но чистый диван, в спальне две кровати, застланные матрацами.
Бабка Татьяна поспешила во двор порадовать мужа, мол, зря сердились на детей, вот как все они устроили. Супруга на дворе не оказалось. Она пошла в сторону стаек и, должно быть, огорода на задах. Дед копошился там. Бабка окликнула негромко:
— Митрий, ты кого тут уже хозяйничаешь? Наша ли земля?
— Наша, наша. Я ж когда ездил, усё осмотрел. Не кота ведь в мешке покупали. Ты вот что, хозяйка, не на какой званый обед я не пойду, надоть своим домом обживаться. Хлебушек у нас есть, свари-ка картошек в мундире. Молоденькая, в присыпку с солью, какие еще разносолы желать?!
Бабка в недоумении развела руками:
— Иде я тебе ее возьму?
— Вон возле кадушки с водой лежат, нам с тобой хватит. Копнул два куста, чай не июль месяц, август уж на исходе. Попробуем, что за картошка в энтих местах растет.
Бабка, намыв клубни, покорно потопала в дом. Однако несколько времени спустя окликнула мужа:
— Дед, иди на совет.
Оказалось, что в этой неразберихе сгруженных вещей баба Таня не смогла найти не только кастрюлю, но и остальную кухонную утварь, продукты.
— Бежи в магазин, Вовка по путе показывал домов через пять-шесть сельмаг стоит, купи солюшки, сахару, а я тут сам без тебя похозяйничаю.
Вскоре бабка вернулась домой, прижимая продукты к груди. На газовой плите весело попыхивал чугунок, накрытый крышкой от бачка, выпускал пар в треугольную дырку. На второй конфорке гремел чайник с заваренными ветками смородины.
Обед получился знатный и веселый. Старик шутил, хвалил огород и свежую картошку:
— Я ж тебе говорил, что чугунок пригодится на новом месте. Только смотри, разберешь все вещи, я его обратно заберу под шикатулку.
Бабка смеялась довольная:
— А посмотри, как в доме светло, как просторно! Эдак мы с тобой никогда не живали.
— Куда там! Теперь будем по отдельным кабинетам друг от дружки прятаться.
Зашел сын:
— О-о-о! Я смотрю, вы тут уже обжились? Перекусили с дорожки. Собирайтесь теперь на обед.
— Да я бы, сынок, не против, и сношку отблагодарить за одним, отец чегой-то не хочет.
— Да ты что, батя? Валентина там старалась: стол ломится. Мы и друзей пригласили. Водителя с женой, что ваше добро перевозил.
— Сказал, не пойду никуда, отдохну с дороги и за дело возьмусь, вон работы непочатый край. Опять же, вещи на ограде побросали.
Владимир хотел было убедить отца, что после обеда придут с сыновьями и все разберут, но глянув в его суровые глаза, прикусил язык.
— Бабку забирай, если хошь, пущай привыкает, с местным населением знакомится.
Всю жизнь занятые крестьянским трудом старики и здесь нашли себе занятие. Прибрали все во дворе и в сарае. Подошло время убирать огород. Выкопали и засыпали на зиму картошку. Старик принялся чинить стайку: планировали на лето взять бычка, курочек-несушек. В работе забывались. Лишь по ночам в бессонные стариковские ночи приходила тоска по родине, по землякам, рядом с которыми прошла жизнь. Многое на новом месте радовало новоселов, многое удручало. Райцентр, магазин, больница и железная дорога рядом — хорошо. Дом и двор хороший, но нет русской печи — плохо. Люди чужие, перекинуться словом не с кем. А хуже всего, что тут в болотистом низменном месте, поросшем сплошь камышами и рогозом, колодезная вода служит лишь для хозяйственных нужд. Пить и готовить из нее невозможно, и для стирки она не годится — мыло сворачивается кожурой от солей жесткости. Вот и приходится на день выставлять на дорогу всевозможные емкости под питьевую воду. Развозят ее с утра на тракторе с бочкой.
— Тьфу! — чертыхается дед, — это же какой враг народа тут землю под житье облюбовал?
Наступила ненастная осень, пуще прежнего пригорюнились старики: солончаковую почву развезло — шагу ступить невозможно. Пришлось деду мастерить два батога. Бабка и так на ноги жалуется, не дай Бог растянется. Зимой старик занялся починкой обуви. Доставал свою «шикатулку» раскладывал инструменты, и, насвистывая себе под нос незатейливую песенку, резал кожу на заплатки, гудронил дратву. Прослышав о мастере, бабы понесли со всей округи, кто башмаки починить, кто валенки подшить. Любимое дело радовало и приносило небольшой прибыток. Денег дед Петр за работу не брал. Кто яиц принесет, кто маслица. Появились новые знакомцы, жить стало веселее.
Но на новом месте старик прожил недолго. Лет через пять осенью слег с инсультом. На «скорой» отвезли в районную больницу. Мало-мало оклемавшись, начал проситься домой. «Вам предписан постельный режим», — сказала строгая молодая докторша. Дед дождался сон-часа, тихо встал с кровати, подтаскивая ногу, спустился по лестнице на первый этаж. Потом выбрался на крыльцо и, как был, в больничных тапочках и пижаме, притопал в дом старшей дочери. От новой госпитализации наотрез отказался. Привезли домой, понемногу восстанавливал силы. Пережил зиму. Весной случился новый удар. На этот раз старик уже не поднялся. С трудом ворочал непослушным языком, всю левую половину туловища разбил паралич.
Как-то утром совершенно внятно, членораздельно он позвал жену, опять назвав по имени:
— Таня, посиди со мной.
Бабка, видя добрую перемену в муже, поспешила к кровати.
— Что нужно, мой дорогой? Чаю с молочком, как ты любишь?
— Ничего не надо. Посиди рядом. Мне сегодня так хорошо — на душе светло. Сон привиделся: побывал ить я дома.
— Да что ты? — не наигранно всплеснула руками бабка. — Ну, и как он там, домик-то наш стоит?
— Стоит! Захожу я в открытую дверь (мы жа с тобой ее не заперли, помнишь?)
— Помню, родимый, как не помнить.
Глаза супруга горели неестественным блеском. Казалось, он витает там в своем видении.
— В дому так-то тепло от русской печи, с окошек свет лучами брызжет, растекается по полу, а на подоконниках еранки цветут — алые, белые, помнишь, какие ты сажала?
У бабки непрошеная слеза покатилась по щеке:
— Как не помнить!
— Хорошо там! — произнес старик последние слова и надолго замолк. Все глядел в потолок теперь уже незрячим взглядом. Бабка боялась шевельнуться, спугнуть приближающуюся тайну небытия. Чуть притронулась к здоровой руке, покоящейся вдоль тела. Он поймал ее запястье, слабо сжал в своей ладони, повторил: — Хорошо там! Я останусь, и ты приходи потом…
Схоронили старика Коровина на чужбине. Год у старухи пролетел в тоске и хлопотах: трудновато одной на хозяйстве.
Поминки на год сноха Валентина предложила отвести в своем доме: «Тебе хлопот меньше, и мне в своей кухне сподручнее». Бабка Татьяна согласилась. Собрались старики, старухи — новые знакомцы, соседи. Тихо помянули мастера добрым словом, разбрелись по домам. Наладилась домой и бабка. Прошла полдороги, спохватилась, что оставила у сына свой батажок. Хотела вернуться да махнула рукой: «Если на глаза попадется, завтра Володька сам завезет». Войдя во двор, протопала прямиком к сараю выбрать палку для опоры да пойти курочкам корм задать. Зашла, огляделась в полумраке, пошарила по полке, и тут ей на глаза попался чугунок — дедова «шикатулка». После того, как мужа парализовало, она сама же вынесла чугун, поставила на полку и забыла. Бережно сняла теперь, прижала к груди, и, забыв, зачем приходила, шаркающей походкой направилась в дом. Поставив чугунок на стол, дала волю слезам:
— Ой, да кормилец ты мой. ненаглядный. Ой. да защитник ты мой, батюшка! Зачем ты покинул меня так рано?
Корявыми ладонями оглаживала покатые бока посудины. Вот за этим занятием и застал бабку забежавший внук (отец костыль велел вернуть). Кирюшка постоял в дверях, не решаясь окликнуть бабушку, и припустил обратно домой. Забежал в комнату и с порога выпалил:
— Мам, пап, там, кажись, наша баба Таня умом тронулась: сидит с чугунком разговаривает, еще и по бокам его гладит.
Владимир сорвался с места. Валентина крикнула вслед:
— Не садись за руль выпивши!
— Я на своих двоих, — отозвался Владимир.
Запыхался пока добежал до материного дома. Мать, как ни в чем не бывало, сидела у сарая на бревнышке, чистила песком чугунок.
— Мам, ты как? — выпалил сын.
— А что стряслось? Чего ты так запалился?
Владимир не нашелся, что ответить, на глаза ему попался повешенный сыном на угол бани костыль. Он подхватил его:
— Вот, ты своего «коня» забыла.
— Вот хорошо, — вполне разумно отозвалась бабка. — Я уже возвращаться было думала.
Сын облегченно вздохнул, присел рядом:
— Мам, к чему тебе этот чугунок, вон край отколот?
— Отец его с дому привез как память, инструмент свой в нем хранил. А я садинку в его посажу.
— Хочешь, я тебе новый что ли куплю?
Мать горестно вздохнула:
— Эх, сынок, эдак и вместо отца деда принять можно, да разве ж он его заменит?
— Заменить, конечно, не заменит, но вдвоем все ж веселее было бы. Ты же к нам не идешь жить. Может тебе и правда, какого старичка принять?
— Вот спасибо, сынок, надоумил! Только не любитель я чужие портки стирать. Муж — другое дело, родной. Век с им прожит, а чужого мне не надоть.
Утром бабу Таню пришла навестить сноха. Свекровь пригласила попить чаю. Валентина торопилась на работу, перебросились парой слов. Уходя, невольно заглянула в окно из ограды, увидела на подоконнике начищенный чугунок, а в нем черенок цветущей герани.
Своего старика баба Таня пережила на десяток лет. Как-то дальний родственник согласился взять ее с собой на родину. Дорогой старая женщина с нетерпением расспрашивала его о деревне, что от нее осталось, что слышно о земляках.
— Поди, трубы от печей остались?
— Что ты, баба Таня? Ничего не осталось! Сама скоро убедишься.
За разговорами доехали необычно быстро. Дорога свернула резко направо. Баба Таня оживилась:
— Никак, наш поворот?
— Наш! Узнала?
— Узнать не узнала, думаю, пора бы уж, а ты тут и вывернул, да больно круто, знать, наша сторонушка.
Отравеневший некогда высокий большак осел, расползся до кюветов. Заросли молодым березняком бывшие пахотными поля.
— Твоя правда, Валерка, не узнать родных мест. Весь наш ягодник березами зарос. А покосы?
— То же и с покосами. Который раз ничего нет: ни травы, ни грибов, ни ягод. А смородина лесная, тётка, совсем исчезла. Кустика не найдешь!
Впереди следования расстелилась просторная зеленая урёма из крапивы, лебеды и конопли. Бабка Татьяна от нетерпения вытягивала шею. Вдруг взгляд ее выцепил два высоченных тополя.
— Останови-ка, сынок.
Земляк засмеялся:
— Что-то учуяла, баба Таня?
Бабка выбралась из машины, оглядела все внимательно из-под руки, опять остановилась взглядом на тополях. Один из них почти засох, следы гари видны были высоко по стволу. Другой снизу тоже был обгорелый без веток, но крона его жила, тянулась к солнцу вопреки времени и обстоятельствам.
— Это усадьба Радченковых, вот с этой вехи и начнем, поехали дальше.
Валерий ехал медленно, бабка Таня теперь безошибочно по буграм назвала каждый участок. Отыскала и свою усадьбу. Здесь она снова попросила остановиться. Сладко и больно заныло под ложечкой. В царстве крапивы чудом сохранился иссохший куст акации, что рос под самым окном. Лишь одна живая веточка-рука, принарядившись ярко-желтыми цветами, махала каждому встречному, приветствовала из небытия. А может, искала приземистый белый домик с покосившимися окошками: «Где ж ты, родной?»
— Вот тебе и герани на окне! — чуть пролепетала старушка.
— Ты чего там бормочешь, бабка Таня?
— Так это я! Сама с собой разговариваю. Поехали на погост, сынок, там, наверное, больше «жизни»: всяк над своим бугорком подписан, никто не сбежал…


Дефицитный товар
Моей маме

Очередь за резиновыми сапогами в сельмаге вытянулась до самых дверей. Анютка Баринова толклась где-то посередине, когда бойкая, расторопная продавщица выкрикнула:
— За тридцать девятым и сороковым номером не стойте, закончились.
Бабы недовольно загалдели, затоптались на месте, кто-то направился к выходу. Потом еще и еще, очередь заметно поредела. Анютке тоже нужен был тридцать девятый размер, но она упорно стояла, думала: «Примерю тридцать восьмой, авось не сильно тесные будут». Когда очередь подошла и ей подали коробку, продавщица снова выкрикнула:
— Тридцать восьмой последняя пара на руках, не стойте. Остались только маломерки — тридцать пять-тридцать семь.
Анютка между тем, прислонившись к печи, примеряла доставшиеся ей синие сапожки. По тонкому носку они наделись легко. Она прошлась три шага вперед, три назад.
— Эх, хоть бы на полразмерчика больше! — произнесла вслух.
— Что, малы? — подскочила Дёмиха, хитрая вездесущая баба. — Давай, я примерю, моей Нинке впору будут.
— А чего это вдруг ты?! — недовольно вскинулись бабы. — Очередь-то не твоя!
— Ладно, бабоньки, не ругайтесь, я сама возьму, — отозвалась Анюта, — авось раздадутся малость.
Демиха, уязвленная упреками, кисло сморщилась:
— Жди, раздадутся! Скорея ноги угробишь!
Анютка на деревне слыла веселой, доброжелательной, легкой на подъем и легкого же нрава бабенкой. Все ее любили: стар и млад, потому сразу в несколько голосов заступились, мол, бери Анюта, разносятся, хоть и резина, а по ноге всякая обувь садится.
Расплатившись за товар, довольная побежала она домой. По дороге нагнала племянницу мужа, окликнула:
— Ну что, Валюшка, не досталось тебе обновки?
— He-а, я поздно уж подошла.
— А тебе какой размер надо?
— Мне тридцать восьмой.
Анютка хотела было сказать, дескать, если не сможет носить сапоги, то продаст ей, но промолчала, зачем зря обнадеживать человека…
Вечером подтопила баньку, состирнула одежки, управилась по хозяйству, полила огород, накормила детишек, захотела еще раз примерить покупку. Прошлась по кухне под пристальным взглядом свекрови, выпорхнула на улицу. Протопала взад-вперед по ограде, завернула в картофельный огород. «Два дня назад прополола, гляди-ка, как подтянулась, уж впору окучивать! Подхватила тяпку, решила: в аккурат сапоги испытаю».
Три борозды прошла легко, с задором. К концу четвертой явно ощутила: жмет обувка. Ну да Бог с ней, разомнутся, раздадутся, сегодня да завтра, глядишь, свободнее станет. Она оперлась на рукоять тяпки, стянула сапог с правой ноги, подвигала пальцами, надела снова. В это время за огородами через улицу вполголоса запиликала гармошка. Гармонь на селе — дело нехитрое, но Анютку аж подбросило в борозде: «Мать честная, как же я забыла?! Нас ведь с Егором Забавины на новоселье пригласили!»
Она и подарок заранее приготовила: завернула в газету небольшой отрез тику под перовые подушки (помнится, Дуся просила, вот и будет ей радость). Да вот незадача: Егор-то опять в командировку укатил. А разве она не имеет права одна сходить? Имеет, конечно. Опять свекровь ворчать станет. Ну и пусть! Что она, Анютка, гулящая?! Ей повеселиться вволю хлебом не корми, а так она женщина серьезная и самостоятельная.
Пересиливая себя, продолжала огребать картофельные кусты. Гармошка между тем набирала силу, даже через улицу можно было различить: гармонист сначала запустил «Барыню», перешел на «Кадриль». «Пойду!» — бросила Анютка тяпку и решительно зашагала к дому, надо бы умыться да переодеться. Не доходя до крыльца, услышала из-за угла голоса. Прислушалась. Однако, Дёмиха приперлась, есть же короста на свете! Товарка между тем напевала свекрови:
— С под самых рук выхватила, Михеевна! Ты уж, родимая, поговори с ей, моей Ниночке они ба в самую пору пришлися.
Анютка вмиг догадалась, что речь идет о сапожках, в сердцах подумала: «Уж не тебе они достанутся, даже если носить не стану! Как же «с под носу», ты еще у дверей стояла, когда моя очередь подошла, у меня все бабы в свидетелях!»
Не хотелось показываться на глаза деревенской плутовке и сплетнице, с минуту поколебавшись, вернулась в огород, умылась у кадушки, влажными руками пригладила волосы и как была в сапогах, потопала через картофельные межи туда, где заливалась, звала гармошка.
Не заметила, как дошла до осинника, возле которого стихийно образовалась свалка. Сбавила шаг, призадумалась: «Нехорошо все-таки без подарка, хоть шутки ради что-нибудь на мусорке подобрать». В глаза бросился стул с витой спинкой, наполовину заваленный разным хламом. Она потянула за спинку, стул легко поддался. К ее удивлению он был целый, только само сиденье треснуло и вывалилось, осталась полукружьем рамка, скрепляющая ножки и спинку. Анютка покрутила стул, невольно подумала: «Богато однако, кто-то живет, тут приложить руки, и стул как новенький будет».
Вот с этим стулом и с букетом полевых цветов Аннушка и заявилась на новоселье. Гулянье вылилось между тем уже на поляну возле дома. Встретили гостью радушно, со смехом.
— Анюта, мы уж думали гонца за тобой отравлять! Запамятовала что ли? А Егор где? — посыпались вопросы.
— Мой Егор Павлович — важная птица, с портфельчиком в командировку убрался.
И тут же, притопнув спела:
Ягодиночка с портфелем, не глядит, хоть лопни,
Поглядела я в портфель, а в портфеле сопли.

На дружный хохот из ворот вышли хозяева. Анютка раскланялась:
— Дарёному коню в зубы не смотрят: хозяину венский стул, хозяйке розы.
Под общий смех её увлекли за собой:
— К столу, к столу, Аннушка!
Веселье заметно оживилось. Женщины, которые стояли днем вместе с ней в очереди, шутили:
— Ты прямо в обновке!
— Ай! — махнула она рукой. — От своих сбежала, картошку окучивала, как гармошку услыхала, не могла удержаться, в чем была, так была такова! А ну-ка, дядя Ваня, нашу, «Подгорную»!
Сосед Забавиных с готовностью перемахнул ремень гармошки, прошелся проигрышем. Анютка тут как тут — выскочила на круг:
Купи, папа, мне ботинки на резиновом ходу,
Чтоб свекруха не слыхала, как я с улицы приду.

Приплясывала она, демонстрируя свои сапожки. Кто-то пошутил: «Во всех ты, душечка, нарядах хороша!» Анна подхватила игру, ответила очередной частушкой:
Оба, елики, да зелены веники,
Если я не хороша, выписывай с Америки.

Смеялись бабы и мужики, хозяева щедро потчевали гостей. Аннушка между делом шепнула хозяйке, мол, подарок завтра занесет. Та отмахнулась:
— Главный подарок — ты пришла, без тебя гулянка не гулянка!
Отвела Анютка душу весельем, задушевной песней, наплясалась вволю, домой возвращалась по густым сумеркам. Кралась по картофельной меже. Подумала: «Вроде и сапоги не давят, как влитые сидят, однако, ноги устали, сейчас в баньке ополоснусь и на боковую». Добралась, уселась на банное крылечко, принялась снимать обувь. Так и так прикладывалась: руками помогала, пяткой с порожка упиралась, в банные двери зажимала, не поддаются. Ложилась на порожек, ноги вверх, чтобы отёк снять. Все ноги изломала, сапоги не поддаются, прочно сидят, как навечно прикипели. По-новому все приёмы испробовала, а потом вдруг заплакала от обиды. Однако, решила: утро вечера мудренее, лягу обутая, за ночь ноги отдохнут, сниму. Не получится, так ножом разрежу, не век же теперь в них ходить!
Утерла слезы, тихонько зашла в дом. Знала, что свекровь не спит, окликнула тихонько:
— Мамаша.
— Чего ты? — заскрипела, заерзала свекровь на кровати в углу кухни.
— Не теряйте, я в баньке заночую. Душно что-то в дому.
Не дожидаясь, пока свекровь приступит с расспросами, тихо прикрыла дверь за собой и снова направилась в баню. Зажгла свет, налила воды в тазик, чисто-начисто вымыла сапожки с подошвой, обтерла насухо. Настелила на полок тряпья, сухой веник под голову сунула, погасила свет и улеглась.
Проснулась чуть свет. Сразу принялась сапоги стягивать, хоть с трудом, но поддались, слава Богу. Ступни распарились, кожа как у младенца на пятках мягкой сделалась. С облегчением вздохнула, обмыла их остывшей за ночь водичкой, еще покемарила на полке, ноги приятной истомой взялись, отдыхали.
Полчаса спустя уже бегала, хлопотала по хозяйству, забыв недавнюю оплошность. На работу, однако, побежала чуть раньше. Завернула к племяннице, стукнула в окошко, поманила рукой. Когда та вышла на крыльцо, с улыбкой поприветствовала раннюю гостью, Анна протянула ей сапоги:
— Твое счастье, Валюшка, носи на здоровье.
— А деньги, тетя Аня? Я сейчас, мигом.
— Деньги ты бабушке днём занеси, а мне еще к Дусе успеть надо.
С газетным свертком под мышкой Анютка поспешила по переулку к Забавиным.
Евдоким Забавин под навесом чинил стул. Скрипнула калитка, зашла Анюта. Хозяин радостно заулыбался, приветствовал гостью:
— Анютка, только что тебя поминал. Где ты такой добротный стул подобрала? Нет ли там еще в пару?
За обедом свекровь похвалила:
— Молодец, что сапоги Валентине продала! Заходила вчерась Дёмиха — лиса старая, клянчила да клянчила! А куды ей тея сапоги?! Ейная Нинка как дрын худая, будет ходить, голяшками щёлкать, как карандашами в стакане. Наша-то Валентина — нарисованный патрет, и сапожки ей впору будут!


Осколки радуги

На родину в этот раз Александра попала накануне Вербного воскресенья. Убрались с сестрой в родительском доме, условились сходить перед баней за околицу, нарезать к празднику вербочек.
Ольга зашла через час, окликнула:
— Санька, за вербами-то не передумала?
Александра мигом подскочила:
— Только тебя жду!
Быстро собралась, кухонный нож прихватила. Мать окликнула:
— Шурочка, надевай мои резиновые сапоги, там вряд ли посуху подберешься.
За деревней открылся невеселый пейзаж: покосившиеся изгороди, хилые постройки на задах жилищ. Там, где была в годы их с сестрой беззаботного детства широкая поляна, на которой играли в лапту, бить-бежать, где мальчишки до одури гоняли футбольный мяч, поселился глухой стеной непролазный бурьян. Александра невольно подумала: «Зашла бы в деревню с этой стороны и родительский дом не нашла бы…». Сестра угадала ее невеселые мысли, спросила:
— Не узнаешь родных мест?
— Ужасно, но не узнаю!
Ольга вздохнула:
— Никому мы тут не нужны! Друг дружку хоронить ходим. Вот умрет последний житель, и деревня исчезнет, палы кто-нибудь пустит — ровная поляна останется.
С горечью рассуждали сестры о судьбе родной деревни. Сколько люду отсюда вышло: семьи-то многодетные были! Сколько сыновей и дочерей деревня в жизнь благословила! Разве она была кому-то мачехой?! Кто бы мог подумать, что такой разор ждет её два-три десятка лет спустя?!
За разговорами добрели до зарослей вербы в низине. Самые красивые стояли еще по колено в воде. Александра пробралась к большому кусту, принялась подтягивать и срезать распушившиеся ветки. Окликнула Ольгу:
— Оль, помнишь, в детстве съедали девять вербных почек, чтоб здоровье и счастье было?
— А то! Я и сейчас уже проглотила — бережёного Бог бережёт! Несколько веточек скотине скормлю, несколько оставлю — первый раз в поле выгнать, чтоб в сохранности была. И ты проглоти: верба плодовита, и тебе Бог ребёночка даст.
Александра грустно усмехнулась в ответ:
— Какой уж мне ребёночек — поздно! А ты молодец, сохраняешь традиции…
— Традиции не традиции, так наша мама делала. — Ольга резала с края, с тревогой посматривала на небо: — Однако дождь будет, не успели малость. Давай-ка быстрей, вымокнем как черти, посмотри тот край весь чёрный.
Вышли на большак и хотели идти прежним путем, как вдруг налетел ветер страшенной силы, а вместе с ним сразу, как из ведра хлынул дождь.
— Вот, в какую мы падеру попали! Сейчас ноги не протянуть по дороге, грязь-то нашу, поди, не забыла? Давай пойдем за деревней.
Свернули на поляну. Идти стало легче. Вербное в этом году выпало рано, ещё зелень из-под старой дернины не проклюнулась. Пока обтирали о сухую траву вмиг намотавшуюся на обувь грязь, ветер поутих, выглянуло яркое слепящее солнце. Вот почему на Руси солнце называли Ярило. Так яростно, так ярко светить может только солнце! Дождь продолжал хлестать. Ольга с восторгом отметила:
— Слепой дождь! Сейчас он закончится, смотри, за деревней стеной стоит. Уходит, уходит, туда скатывается!
Действительно, дождь прекратился, а на смену ему на небосводе появилась яркая радуга. Сёстры, не сговариваясь, скороговоркой, как в детстве, отчеканили:
Ах ты, радуга-дуга,
Ты высока и туга!
Не дай дождичка,
Дай нам солнышко!
Колоколнышко!

Александра отметила про себя, что такой сочной окраски радуги не видела, кажется, с детства. Она таяла с каждой минуткой, вот от неё остались одни осколки по краям дуги и отголоски, как на изношенной простыне цветочки в середине. Но в душе её успело зародиться нечто свежее, тревожное и одновременно радостное, как откровение. Оно вот-вот должно было открыться ей. И открылось!
Сестры завернули в проулок, что ведёт к родительскому дому. По этому проулку они с Ольгой в детстве по очереди и на пару гоняли к речке гусей. А ещё в самом конце проулка, ближе к их дому была устроена карусель — высокий столб с ведущей звездочкой на торце. К звездочке на цепях прикреплены прорезиненные петли.
Да вот же она! Стоит, как стояла! Земля у основания столба выбита глубоким корытом радиусом метра в два. Сам столб иссечен цепями, истончен по конусу к вершине. Сколько же она тут стоит? Сколько поколений взрастила? Возможно, давно другую поставили, но главное, на том же месте!
Нужно было сесть в эту лямку-петлю, натянуть её до упора и, разбегаясь, отталкиваться от земли ногами, набирая высоту и скорость на каждом витке все больше и больше. И вот ты уже летишь в свободном полете. Душа уходит в пятки от восторга и страха! Перед глазами мелькают дома и деревья, краски смешались. Смешались небо и земля.
А за тобой несется еще кто-то, и невольно вырывается возглас восторга. Карусель постепенно сбавляет скорость вращения, вот уже ноги достают до земли, и опять сильный толчок — вверх! И еще раз вверх! Можно на лету протянуть руку и попытаться достать, дотянуться до соседа и кружиться уже со сцепленными руками.
Ночью Александре не спалось. В тусклом неверном свете луны чуть мерцали вербочки в вазе на столе. О чем думала?
Старая добрая карусель подняла со дна души целый пласт воспоминаний.
Днём на ней каталась ребятня помельче. А уж к вечеру наступал черёд ребят повзрослее. Шум, гвалт, смех оглашали округу чуть не до полуночи. Молодежь не просто каталась, здесь устраивались своеобразные соревнования: то в баши (салки) играли, прямо на лету догоняя друг друга. Бывало, перехлестнутся соседние или смежные цепи между собой, и получается куча-мала, а парням только того и надо! Глядишь, и понравившуюся девчонку ущипнут.
То придумают барьер преодолевать: кто-то с земли держит планку, набавляя высоту с каждым кругом. Кто не взял препятствие, уступает место следующему. А желающих всегда хоть отбавляй.
Деревенские ребята крепкие, изворотливые. Катаются босиком в любую погоду, так сильнее толчковая нога работает.
Из всех ребят Шурочка для себя давно выделила голубоглазого Василька. Веселый нравом, сильный, ловкий, не из таких ли ребят в Отечественную войну сибирские войска набирали? Глядя на него, в этом нет сомнения. Да не одна она заглядывалась на Василька.
В школе Шурочка первой ученицей слыла. А вот ее конопатая соседка по парте Зойка училась кое-как. Бывало, спросит у Шурочки: «Ты сегодня на карусель идешь?» Шурочка глаза прибавит: «Какая мне карусель, я еще конспект по трудам Ленина не написала». Зойка смеется: «Добро, мне ничего не задают! Я только и думаю, как бы на карусель поскорее сбежать».
Вечером Шурочка все же не могла удержаться от соблазна: хоть одним глазком на Василька поглядеть. Со временем и он стал смотреть в ее сторону. Даже проводил до дому пару раз. Да не сумела удержать парня, то скромничала чересчур, то напускала на себя строгость. А Зойка не терялась, обольщала, как умела.
Вот на этой бойкой Зойке и женился Василёк после армии и увез в дальнюю даль.
Или вот сестра Ольга. После школы вышла замуж за простого деревенского парня. Трех сынов на ноги подняли. И каких сынов! А она, Шурочка, все стремилась к чему-то необычному, университеты заканчивала, потом по карьерной лестнице поднималась. О личной жизни, о создании семьи как-то не задумывалась, а теперь вдруг так накатила тоска: минуло отрочество, юность и молодость, всё кануло. А простое человеческое счастье прошло стороной, а ведь было так возможно!
Как же странно устроен человек: в юности грезилось о том, как уедет в большой город, будет жить в благоустроенной квартире, а теперь с болью в сердце вспоминается родная деревня, и всё тянет, зовёт к себе, и снится всю жизнь старый отчий дом с подслеповатыми окошками, скрипучими ставенками. Как в детстве мечталось прокатиться на городских аттракционах с расписными лошадками, на чёртовом колесе, на качелях-лодочках, а увидела сегодня деревенскую немудреную карусель, и сердце зашлось воспоминаниями юности. Как ждала принца на белом коне, а жалеет о простом голубоглазом Васильке.
Вот и радуга-дуга показалась ей сегодня ярче, чем в городе. А видела ли, замечала она её там в суете-сует? Так и не вспомнила.
К утру сморил ее сон крепкий, слышит, как сквозь вату, заложившую уши, что мать встала, но нет сил веки разомкнуть. Очнулась все же от полузабытой с детства материной причётки:
Святой Лазарь за вербой лазил,
Верба хлёст, бей до слёз!
Чтобы кости не старели!
Чтобы ножки не болели!
Не я бью, верба бьёт!
Верба красна — бьёт напрасно;
Верба бела — бьёт за дело!
Цвети, верба, расцветай,
Шурке суженого дай!
Верба хлёст, бей до слёз!
На красные яйца, на мягкие перепечи!

— Вербное воскресенье! Вставать пора! — мать легонько сечёт её по голым икрам веточками вербы. — Шурочка, очнись, про какую радугу ты толкуешь?
Александра сладко потянулась:
— Доброе утро, мамочка! С праздником Христовым! Что ты спросила?
— Разговаривала ты во сне, про какую-то радугу поминала.
— Приснилась, наверное. Как сладко в родном доме спится!
За завтраком Александра тайком от матери проглотила девять пушистых почек вербы, запила чайком и целый день ходила счастливая, с мечтательной улыбкой на устах.


На Бога надейся, а сам не плошай

Генкин друг, из приезжих учителей, Виталий приобрел резиновую лодку. Для деревни это диковина. Не терпелось другу скорее испытать покупку в деле. Перед выходными он раззуживал в Генке рыбацкий азарт, уверял, что лодка та легкая, ходкая, в управлении послушная. Генка со свойственной сибирской нерасторопностью отнекивался, ссылался, что на озере лед уже крепко стал. Виталий горячился:
— Ты там был?
Друг невозмутимо отвечал:
— Не первый год на свете живу. Ночью примораживает, а днем отходит, а по закрайкам и у камыша он особенно прочный, лодку твою как ножом по маслу пропорет.
— Да ну! Резина на ней толстая, все рассчитано!
Уговорил-таки: в воскресенье в первой половине дня Геннадий прихватил сети, ружьишко, авось еще казарка, гусь полетит, заехал за другом на своем «Москвиче». Пока укладывали лодку, насос и весла в багажник, из соседней квартиры вышел племяш Геннадия, поздоровался, крутился рядом, не удержался, спросил:
— Дядь Ген, возьмите меня с собой.
— На озере лёд непрочный, опасно!
Виталий сочувственно похлопал Сашку по плечу:
— В машине сидеть останешься?
— А чо, останусь! — оживился пацан.
Добрались быстро. Вышли из машины, ходили по берегу, оценивали обстановку.
Мелководье сковало льдом крепко, а как там дальше на середине озера? Посовещавшись, друзья решили провести «разведку боем». Накачали лодку, бросили в нее весла и багор, надернули болотные сапоги. Геннадий перекинул ремень через плечо, удобно расположил ружье и наказал Сашке не отлучаться от машины, не глушить мотор. Пошли по льду, придерживаясь камышовых зарослей, плавсредство тащили за собой на веревке.
Вышли к открытому пространству. Лед держал крепко, но посреди озера видна была большая полынья. Решили не рисковать, не спускаться на воду в лодке, а походить вдоль камыша. Осмелев, отходили от берега все дальше. Время между тем клонило к обеду. Вдруг Геннадий почувствовал, как лед под ногами стал податливо прогибаться, он с опаской оглянулся на друга и поспешил к нему. Под ногами уже захлюпало, и на глазах ледяной массив пополз сначала длинными трещинами, затем на его поверхности образовалась причудливая мозаика. Геннадий едва успевал, чтобы окончательно не провалиться.
— Прыгай в лодку, — кричал Виталий.
Сам он уже сидел в ней. Геннадий едва успел перешагнуть борт, как разверзлась полынья. Лодка, слегка просев, закружилась среди ледяной шуги. Быстро окинув обстановку глазом, Геннадий с опаской высказал:
— Ох и ненадежная твоя лодка, того и гляди бок пропорется!
— Не боись, кстати, я такой клей раздобыл, мгновенно склеивает. Уже испытал: резину, дерево, пластмассу, всё берёт!
Сибиряк схватился за весла, пытаясь разгонять шугу. Виталий выглядел беспечно:
— А чо, Геныч, если ее на лёд загнать и тихонько к берегу править?
В этот миг послышался отчетливый звук шипения. Геннадий тотчас сообразил:
— Доставай свой клей, кажется, приплыли!
— Так он у меня дома. А чо ты думаешь, прорезало?
Геннадий матюгнулся в сердцах:
— Чёрт меня дернул связаться с твоей лодкой!
Виталий теперь и сам видел, что лодка на глазах опадала с края друга.
— Перебирайся ко мне, у нее же две камеры!
Геннадий осторожно перешагнул в сектор Виталия. Спускающийся край лодки, чтобы она не набралась водой, завернули на себя. Геннадий лихорадочно думал, что предпринять далее. До Виталия, казалось, до сих пор не дошло, насколько опасна ситуация. Оглядываясь на друга, он пытался его успокоить:
— Думаешь, не выдержит? Выдержит, мы же ее хорошо накачали!
Геннадий передал другу весла, сам схватился за багор. Попытался оттолкнуться от грунта, багор не уперся в дно.
— Черт, глубоко, багор не поможет. Давай так: я выбрасываюсь из лодки с багром на лёд, ты постарайся не перевернуться во время толчка, потом видно будет.
Геннадий поднялся на ноги, перехватил багор по центру на ширине плеч и с усилием выпрыгнул на лед. Показалось, что получилось: он лежал грудью на багре, распластавшись на животе, теперь надо выбрасывать спасительное средство вперед, подтягиваться и продвигаться дальше. В тот же миг лёд провалился, но Геннадий не успел уйти под воду, выбросил вперед руки с шестом, подтянулся. Ледяная вода обжигала по пояс. Еще бросок вперед — получилось! Еще бросок, и опять разверзлась полынья.
У Геннадия в голове засела прочная мысль: «Выбраться! Во что бы то ни стало выбраться на лёд, попытаться раздеться. Болотники полные, шуба намокла почти полностью, снять ружье, все это утянет меня в два счета!» И он карабкался, забрасывал тело на лед, проваливался и вновь выбирался. Наконец, ему удалось немного проползти. Он лихорадочно снимал с себя ружье, одежду, опустил у болотных сапог голяшки, успел еще отжать шапку и водрузить на голову: «Пусть мокрая, но хоть немного защитит от холода, не то и мозги смерзнутся!» Между тем под ним опять образовалась полынья. Тело немеет, оцепленное холодом, но он продолжает карабкаться. Вперед! Дотянуть до камышей, там будет легче. Уже отброшен шест, он скребет по льду голыми руками.
Виталий, видя положение друга, закричал в панике:
— Гена, выбирайся сам, ты сильный, я тебе ничем не помогу!
Холод сводит судорогой ноги, дыхание перехватывает от каждого нового погружения. Нет больше сил! Красно в глазах. Бросок. Короткая передышка. Лед трещит. Остывшие пальцы рук онемели, беспомощно скребутся, но не за что зацепиться. Всё, сил больше нет!
— Бог, если ты есть, помоги! Не могу я так уйти! У меня двое маленьких детей, жена молодая. Помоги, Господи! — трудно, с передыхом просит слабеющий человек.
Красная пелена заволокла глаза, стынут последние клетки в организме. И вдруг упала завеса, зрение обострилось, видно каждую волосинку на остывающих руках, а из пальцев на глазах вырастают огромные крючковатые когти. Геннадий смотрит на них и с удивлением и радостью думает: «Когти! Разве я не выберусь с такими когтями?! Врешь, тётка с косой, не время мне еще! Не время! Я выберусь всем смертям назло!»
И впиваясь этими когтями в лед, он ползет и ползет на брюхе вперед. А вслед ему по образовавшейся промоине плывет на резиновой лодке друг. Геннадий наконец добирается до камышей, чувствует, что лед здесь настолько прочный, что можно немного передохнуть. Он откатывается боком прямо в камыши, ложится на спину и рассматривает свои руки, рассуждая вслух:
— Когти! Но где же они?
Теперь отчетливо видит: нет тех звериных когтей, которые были, он точно знает, что были! Он их видел, ему было бы не выбраться!
Виталий подплыл близко и слышит рассуждения друга, в недоумении спрашивает:
— Какие когти, ты чего там, Генка?
— У меня когти были, только что были!
Холод не ждет, ломит кости. Пальцы на руках и ногах он уже не чувствует. Надо двигаться дальше. Привстал на коленки, пополз. А вот и дорога — расчищенная от камыша промоина, по которой они пробирались на открытое пространство озера. Это спасение!
Лодка друга остановилась у кромки нетронутого льда. Виталий кричит вслед Геннадию:
— Гена, дальше мне не выбраться, тащи сюда деревянную лодку!
Все ближе берег, лед трескается, и Геннадий опять оказывается под водой. Ушел с головой, вынырнул, барахтается, плывет, и опять его покидают силы, ноги стягивает судорогой. «Берег рядом, уж теперь-то не добраться?! — уговаривает сам себя. И тут же ощутил дно под ногами. — Теперь-то выплыву!» Вода по горло, еще немного! Вода по грудь. Выбился из сил и теперь уже не плывет, а идет по вязкому дну ногами, а руками раздвигает ледяную кашу — шугу. Выбрался! Дотягивается до лодки на берегу и тащит ее на воду. Только теперь он видит, что Виталий тоже выпрыгнул из лодки, скользит по льду в легкой болоньевой курточке. Он и сам легче Геннадия, выберется. Окрыленный успехом, Виталий встает на колени и по камышам проваливается, но пробивается к берегу. Геннадий забирается в лодку, продвигается к другу. Тот уже близко, но вдруг лед проваливается, и Виталий уходит по грудь в воду. В панике гребет руками:
— Генка, тону!
— Кой чёрт тонешь?! Там по грудь, иди ногами! Ты только хлебанул, а я уже весь до нитки мокрый, скоро в глызку превращусь! Не раскисай, тудыт твою, работай руками, ногами!
Наконец ему удается затянуть друга в лодку. Тот, осознав спасение, падает грудью на борт, не то плачет, не то смеется — истерика. Потом друга надсадно рвет зеленью. «Напугался, бедолага! Видно, кишка тонка, не нашей, сибирской закалки, ты, друг!» — думает незлобиво Геннадий.
Забравшись в теплую машину (благо племяш не глушил мотор), друзья окончательно приходят в себя. Виталий горячо благодарит друга:
— Если бы не ты, Гена, крышка мне, крышка!
— Спасение утопающих — дело рук самих утопающих! — ухмыляется Геннадий. — А мне еще Господь Бог помог! Выходит, есть он! — произносит уверенно — Я его просил: «Помоги!» Он мне когти дал!
Виталий с недоверием смотрит на друга, но молчит, не возражает.
Геннадий, обращаясь уже к племяннику, наказывает:
— А ну-ка, племяш, поищи в бардачке, там бутылка водки должна быть. Прогреем нутро, за одним отпразднуем второе рождение!


Мой любимый 10 «а»

Рассвет над деревней занимался заревой, веселый. Митяй сбросил с себя ватное одеяло, опустил с кровати длинные мосластые ноги, обхватил голову запрокинутыми руками, согнулся, как древний старик. В барабанные перепонки ухала молоточками застоявшаяся от хмеля кровь. Митяя мутило. Он тяжело поднялся, прошлепал босыми ногами к рукомойнику, долго плескался, потом с усилием протирал лицо грубым вафельным полотенцем, будто хотел стереть эту муть, эту боль, раздирающую виски.
Мать окликнула из печного закутка:
— Митяй, поднялся ли чо ли? Пойди сена скотине брось. Воды я после натаскаю.
— Не могу я, мамка, ты уж как-нибудь сама.
Мать загремела ухватом:
— Вот так все время сама, да сама! — И уже смягчаясь, кинула, — завтракать будешь?
— He-а, только простокваши попью.
— Простоква-а-а-ши, — передразнила сына, — уже который день как телок одну простоквашу дузишь, и все через это пойло проклятое! Ты когда за ум возьмешься?!
Митяй замотал большой раскосмаченной головой, сел к столу, не поднимая глаз, пообещал:
— Всё, мамка, завязал, отчёт ведь у меня сегодня.
Ефросинья горестно взглянула на сына, покачала головой, бросила грязную тряпку на скамью у печи, молча начала собираться.
Квартальный бухгалтерский отчёт по своему отделению Митяй Болдин сделал вовремя, оставалось сдать его заместителю главного бухгалтера в центральную контору. За качество отчёта голова у него не болела, переживал за то, что три дня сидел на стакане, а бухгалтер Галина Дмитриевна на дух не переносит пьющих людей. Так и знай, завопит на всю контору, выставит Митяя за дверь. А как уйдешь? Отчёт сдавать надо? Надо!
Митяй нехотя потянул холодную простоквашу, откусил раза два чёрной горбушки хлеба, невесело подумал: «Однако надо мамке помочь. Замучилась она со мной, непутёвым».
Подтянулся на носках, снял с печи тёплые портянки, обернул босые ноги, всунул в кирзовые сапоги. Наскоро накинул телогрейку, не застегиваясь, выскочил на крылечко. Лицо обдало приятной свежестью: ночью заметно приморозило. Лунки следов на ограде затянуло хрупким ледком, с крыш свисали долгие сосульки.
Митяй подцепил с гвоздя, вбитого в брус козырька, два цинковых ведра, потрусил к калитке. Из соседнего двора его окликнули:
— Здорово, Балда! — из-за забора выглядывал сосед-собутыльник. — Чо, трубы горят? Подходи, покурим, обмозгуем стратегический план.
Митяй замотал головой, буркнул:
— Я сегодня пас — отчёт у меня!
Сосед потоптался, почесал затылок и скрылся за дверью. Митяй тем временем уже балагурил у колодца с бабами, щедро разливал воду по их вёдрам. Себе налил по самые края. Старательно, согнув руки в локтях, раскрылатился, понёс, стараясь не расплескать. Первую пару вёдер вылил в большой бак у стайки. Вторую занёс в тепло стаи. Мать, устроившись на низкой скамейке, доила корову, обернулась на сына:
— Думаю, почудилось, будто кто колготится во дворе. И куды ты так всклянь наливаешь?! Лучше лишний раз сходить. Почто коромысло не берёшь?
— Меня, мать, и так мотает, с коромыслом вовсе, как на карусели, улечу.
— Горюшко ты моё луковое! Мотает тя! Когда ты только за ум возьмёшься?! — начала матушка старую песню.
Митяй вылупил воспалённые глаза, искренне пообещал:
— Сегодня, мамка, щас пойду из себя человека делать.
Ефросинья вздохнула вслед вышедшему сыну, подумала вслух: «Неплохой ведь мужик, умный, добрый, всяк твоим милосердием пользуется, только вот никак с зелёным змием расстаться не можешь! Потому и не женишься, кому ты окромя матери нужон?»
Митяй на свежем воздухе почувствовал прилив сил, вроде и мутить перестало, и головная боль поутихла. Вернулся в дом, налил в умывальник теплой воды, в алюминиевую кружку кипятку, вспенил помазком мыло, старательно намазал недельную забусевшую щетину на щеках, подбородке, вплоть до кадыка. Старательно выскреб, не щадя себя, несколько раз порезался, но лишь поморщился слегка: «Дурная кровь выйдет». Обмылся до пояса. Докрасна растер тело, досуха вытер лицо и щедро прижег одеколоном. Надел свежее бельё, рубашку и костюм. Вошла со двора мать, развела руками:
— Давно бы так! — засуетилась на кухне, украдкой утирая слезу. — Может, все же покушаешь, сынок?
— Всё, мать, опаздываю! Хорош жених?
— На выданье! — засмеялась Ефросинья, перекрестила сына, долго глядела в окно ему вслед.
У конторы крутился всё тот же сосед, дожидался Митяя. Ступил навстречу.
— Так чо, Балда, пока ты ездишь на центральную, я тут соображу, давай трёшку.
Митяй нахмурился, потом выпалил скороговоркой:
— Сказал, не буду — отчёт у меня!
— Так к вечеру сдашь, чо я тебя не знаю, — не унимался сосед.
Митяй вспомнил материну суету и заботу, зло сплюнул:
— Пшёл ты! — не оборачиваясь, ступил на заплёванное окурками крыльцо. Собрал документы в картонную папку и стал поджидать управляющего, тот сегодня тоже собирался на центральное отделение. Вскоре подкатил мотоцикл с коляской, управляющий вылез из седла, перекинулся на крыльце с собравшимися работягами несколькими словами, зашёл в помещение.
— О, Димитрий, ты уже собрался? — протянул руку для приветствия. — Тем лучше, поехали! Ты иди, усаживайся, а я один звонок сделаю, — он потянулся к трубке телефона.
Митяй устроился в коляске мотоцикла. Можно бы и сзади, да не дай бог перевес случится, вывалится из седла, костюм увазёкает, а он должен быть сегодня с иголочки! Опять незримо перед ним возник сосед, заканючил:
— Балда, дай трёшку.
В это время на крыльце зашумел управляющий:
— Мужики, чего ворон считаете, идите, работайте! Через час вернусь, всех проверю!
Мужики забубнили, затопали по мёрзлым колчам в сторону зерноскладов. Собутыльник Митяя слинял за угол.
Трясясь в коляске, Митяй думал. Прозвище Балда прилипло к нему еще в школе. Наверное, по фамилии кто-то придумал, хотя ударение в его фамилии падало на первый слог — Болдин. В старших классах, когда учительница завела речь о Болдинской осени Пушкина, Митяй чуть с парты не упал. Захлёбываясь (говорил он очень быстро, особенно когда волновался) начал доказывать, что фамилия его произошла от «Болдино», и как знать, может он внучатый племянник самому Пушкину?!
Одноклассники только смеялись пуще прежнего: чего ждать от Балды?
Или поведение, поступки у него такие дурацкие — от Балды? В армии ведь никто не знал о его прозвище, а туда же: Балда, Балда.
В школе Балда-Митяй учился, в общем, средне. А вот математика давалась ему легко. Потому выбор в учёбе после школы пал на финансово-экономический факультет кооперативно-торгового техникума. Со второго курса, правда, в армию забрали. Зато после армии Митяя сразу в бухгалтерию приняли, а техникум он успешно окончил заочно. По работе он на хорошем счету, главный бухгалтер всегда его в пример другим ставит.
Вот в личной жизни как-то не сложилось у Митяя. Ровесники давно семьями обзавелись, детишки у которых уже в школу ходят.
Только одна девушка затронула сердце Митяя еще в школе. До армии всё дурачился, подойти не решился. Пока служил, улетела птичка из деревни, замужем в городе проживает.
Лишь ступил Митяй на порог бухгалтерии, Галина Дмитриевна повела носом:
— Болдин, ты ко мне?
Митяй расшаркался у дверей:
— К вам, Галина Дмитриевна!
— Иди, проспись, я тебе сразу говорю: отчёт принимать не буду, пока не проветришься.
Митяя аж в пот бросило: «Так я и знал!», вслух взмолился:
— Я же, как стёклышко, Галина Дмитриевна!
Бухгалтерша скривилась, как от зубной боли:
— Знаю я ваши «стёклышки»! От тебя за версту выхлоп, как от пивной бочки! Иди, иди, Дмитрий Анатольевич, я не шучу, отчёт у тебя принимать не буду!
Митяй пулей вылетел из кабинета, покрутился, помотался взад, вперед по коридору и вдруг решительно направился к выходу. В голове его созрел план: он пойдет на центральный склад, только бы застать кладовщицу.
Кладовщица навешивала амбарный замок на двери склада, намереваясь уходить. Митяй побежал, замахал руками:
— Егоровна, не закрывай, погоди минутку!
Женщина задержалась, поприветствовала запыхавшегося в беге Митяя. Он подступил к ней:
— Егоровна, выручай! Выдай мне противогаз!
— На что он тебе? — недоумевала кладовщица.
— Вот так надо! — резанул он себя ребром ладони по горлу. И не давая ей опомниться, затараторил: — Выдай, Егоровна, под залог. Что хочешь, возьми: паспорт, деньги, только выдай! После обеда верну, вот те крест!
Через полчаса Митяй, как ураган, носился по конторе в противогазе. Насмешил экономистов, заглянул в кабинет строителей, поднял переполох у агрономов. Спрашивал у всех: «Так перегаром не пахнет?» Наконец, ввалился в бухгалтерию. Женщины от смеха легли грудью на столы. Галине Дмитриевне ничего не оставалось, как принять отчёт. Митяй суетился, вскакивал с места, кричал, чтобы она могла расслышать его. Редкие посетители, ничего не знавшие об инциденте, в недоумении пожимали плечами: «У вас тут что, гражданская оборона?»
Когда отчёт был принят по всем статьям, Митяй выскочил из кабинета, стянул противогаз, с облегчением вздохнул. Вытянул из кармана носовой платок, вытер взмокшее лицо и всклокоченные влажные волосы, вновь вернулся в кабинет. От порога зачастил:
— Галина Дмитриевна, вот бы нам с тобой породниться, представляешь?! Была бы у тебя, к примеру, взрослая дочь, я бы на ней женился. Ты Димитревна, я Димитрий, полная идиллия с тёщей! Я бы к тебе на блины в противогазе ходил, ты бы меня тоже в противогазе встречала, детям и жене респираторы бы приобрёл. Во! Целый отряд ГО у нас бы получился!
— Чур меня от такого зятька! — замахала руками бухгалтер. — А мне-то противогаз зачем, уж не собрался ли ты приобщить меня к алкоголю?
— Нет, зачем, это уж слишком, а противогаз, чтобы мою физиономию лишний раз не созерцать.
— Иди уже, Болдин, баламут ты, ей Богу!
Митяй скорым шагом спешил до Егоровны: вернуть противогаз. Соображал на ходу: «Ещё в сельмаг заскочить, может, уговорю Карповну продать хоть шкалик водки. Один только шкалик! — уверял он сам себя, — больше не буду! Только опохмелюсь и отчёт обмою!»
Шкалик Карповна не продала, от мотоцикла он отстал. Оставалось топать пешком, надеясь на случайную попутку. Пешком не хотелось, дорогу развезло. Митяй пошел на почту, надеясь застать почтальонку из своей деревни, хоть на лошади доехать (тётя Катя ездила в ходке). Лошади возле почты не было, он зашёл на всякий случай, осведомился, давно ли уехала. Сказали, что полчаса тому назад. Митяй побрёл в сторону магазина промтоваров, авось почтальонка туда завернула по пути. Издалека увидел привязанную к столбу лошадь, припустил бегом. Запыхался, забежал в магазин. Грузная почтальонка не спешила уезжать, боком навалившись на прилавок, болтала о чём-то с продавщицей. Митяй поприветствовал женщин, попытался было поторопить землячку, мол, пора ехать. Тётя Катя вдруг вспылила:
— Дай с человеком поговорить, иди себе, по дороге нагоню, подберу!
Такой вариант Митяя не устраивал, балагуря и ёрничая, он стал рассматривать товар. Вдруг на глаза ему попала тоненькая книжица с красноречивым названием «Мой любимый 10 «а»». Митяй оживился:
— Дай-ка мне вот ту книжку, — обратился он к продавцу.
Та протянула ему книжку с улыбкой:
— Литературой интересуешься?
Митяй не растерялся:
— А как же?! У меня дома целая библиотека. — Не понять было, шутит он опять или говорит правду. — Особенно люблю книжки с картинками. Во! — воскликнул. — Тут тоже картинки!
— Какие же это картинки, когда фотографии? — поправила продавец.
— А мне все равно, люблю посмотреть, кто чем живёт! Вот, например, посмотрите: наша Татьяна Ивановна, собственной персоной!
Женщины наклонились над книгой, продавец улыбнулась:
— Не Татьяна Ивановна, конечно, но очень похожа.
Митяй с нетерпением вытягивал книгу обратно, и теперь обратился к одной продавщице:
— Это как пить дать мой класс! Вот, посмотри, Лидочка Порсина стоит, а это Тома Азарова. Это Володька Усольцев, а вот и я! — ликовал он.
— Митрий, ты домой поедешь? — теперь уже торопила почтальонка.
Митяй, конечно, лукавил, сказав о библиотеке, эта книга был его первым приобретением. Довольный, влез на подводу, рассчитывая всю дорогу разглядывать «картинки», но Катерина озадачила его:
— Давай-ка, правь, раз в попутчики навязался, а я немного покемарю, — вручила ему вожжи.
Митяй не противился, погоняя лошадь, тихонько насвистывал незамысловатую мелодию.
В деревню приехали многим позже полудня. Митяй подвернул к конторе. Прямо у крыльца стоял мотоцикл управляющего, уткнувшись коляской в ступеньку. В коляске сидел чуть тёпленький сосед Митяя. Нашел, видать, опохмелиться. Этот из-под земли достанет!
Дмитрий окликнул почтальонку:
— Вставай, тётка Катерина, прибыли в родную часть!
Заглянул в контору, застал там управляющего, предупредил, что сбегает, пообедает, мол, маковой росинки во рту не держал. У порога приостановился, небрежно спросил:
— Тюля-то чо у тя в мотоцикле спит?
— Насилу отсюда выпроводил, всё тебя дожидался.
Митяй побежал домой, бережно зажимал за пазухой книжку.
И вечером после работы, он не стал искать, с кем бы выпить, а пришёл домой, чем немало обрадовал мать. Ефросинья наскоро завела блинков, знала, как сын любит их с детства, — с пылу, с жару, печёные на поду русской печи.
Управившись по хозяйству, благо голова теперь не болела, радовался, что удачно сдал отчёт. Ещё больше радовался неожиданному приобретению. После ужина засел за книгу. Лёг за полночь. Всю ночь ему снился любимый 10 «а» класс. Много раз Митяй просыпался, путал сон с явью.
Вспоминал, как смешил всех своими потешками, выдумками, проделками. То нарисует во время урока на тетрадном листе невесть что, выставит на обозрение. В классе смех, шёпот. То досаждает девчатам за соседней партой. Лидии сто раз на день стихотворение прочтёт: «Хорошая девочка Лида в соседнем подъезде живет…». Девчата огреют его учебником, тогда изображает предсмертные муки. Опять смех и волнение в классе.
Замирал Митяй, и то на короткое время, на уроках Татьяны Ивановны Ворошиной, строгой учительницы химии и биологии. Впрочем, замирал весь класс, возможно, не от одной строгости. Уроки Татьяны Ивановны несли не только знания, это были уроки элегантности, первые навыки этики и эстетики. Девчонки тайком зарисовывали её туалеты в отдельные тетрадки — девичьи дневники, постигая вкус и соответствие моде. Эти кокетливые, но не кричащие броши и бантики. Строгие воротники-стойки, украшенные норкой. Накладные белоснежные воротники и манжеты, вышитые в технике ришелье. Шляпки-таблетки, маленькие яркие головные платочки, меховые муфточки. Добротные кашемировые или крепдешиновые (в зависимости от сезона) ткани. Полусапожки и ботики, миниатюрные туфельки на каблучках-пуговках. Даже валенки у учительницы были особенные: белоснежные фетровые, на каблуках.
Ходила учительница лёгкой невесомой походкой, цок, цок, цок, постукивали её каблучки по крашеным половицам. Правильная осанка, безупречно уложенные волосы. Всё это составляло образ учительницы, неизвестно откуда появившейся в глухой сибирской деревне.
Татьяна Ивановна учила во время войны ещё их родителей. Вот они-то наверняка помнили её молодой и знали, откуда она приехала. Для них же и последующих поколений факт её пребывания был естественен, и никому не пришло в голову расспросить о ней. Пожилая женщина и теперь иногда заменяет заболевших педагогов. Всё осталось прежним в её облике, лишь серебристым нимбом светится лёгкая головка: никогда не касалась волос краска, искусственный локон не украшал голову.
Аристократка, эвакуированная во время войны из Москвы или Ленинграда, потомственная княжна или внучка декабристов, отбывавших ссылку в сибирской глуши, сосланная в Сибирь на поселение после приговора суда НКВД, а может быть, посланница с другой планеты?
Татьяна Ивановна была одинока. Возможно вдова, возможно разведенная, одно было ясно: безупречно целомудренна, сдержана, интеллигентна.
Девчонки, побывавшие в гостях у учительницы, не сплетничали, а лишь восторженно шептались, о том, что и дома у неё не ТАК как у всех!
Жила учительница в обыкновенном маленьком крестьянском домике. Всё те же деревянные скамьи по периметру стен в кухне, уголок для посуды. Русская печь в углу, полати под потолком. Светлая горница, где металлическая кровать с шарами, комод и высокая этажерка для книг, два стула с витыми спинками, маленький круглый стол. Вроде, всё как принято. Да далеко не ТАК!
Белоснежные занавески на окнах, накрахмаленные салфетки на подушках и этажерке. Белая ажурная скатерть на столе, плюшевые чехлы на стульях, небесно-чистые стены и печь. Диковинный цветок аспарагус на верхней полке этажерки.
Ас-па-ра-гус. Слово-то какое! Сладкий дым романтики у костра в походе. Тайна, обещающая встречу с новыми, неведомыми странствиями и открытиями.
Девчонки боялись прикоснуться к чему-либо в этом домике, чтоб не нарушить тайный ореол, окутывающий загадочный образ учительницы.
Насладившись очередным туалетом Татьяны Ивановны, Балда опять не сидит на месте. Внушает Лидочке, что ей пошли бы ботики, как у химички, или хотя бы валенки на каблуках.
— А ты знаешь, чем она их чистит?
— Снегом? — не задумывается над ответом одноклассница.
— Вот и нет! — довольный своими познаниями, цветёт он. — Снегом, это в последнюю очередь. Сначала их надо манной крупой натереть, нашаркать, а уж потом на снегу отхлопать.
Как по заказу Балды, отец привез Лидочке из Прибалтики аккуратные полусапожки. Сапожки пришлись в нору, и очень порадовали дочь. Недолго думая, Лидия обула обновку и отправилась в школу, чем вызвала восторг у подружек, но особенно ликовал Балда. Он так изощрялся в своих методах развеселить соседку, что умудрился снять под партой правый сапог с её ноги. Дело было на уроке биологии. Почти тотчас Татьяна Ивановна вызвала Лиду к доске. Пунцовая от смущения, Лидия поднялась с места и тут увидела свой сапожок, стоящий рядом с партой соседа. Отчаянно сделала два шага вперед, успела подцепить сапожок носком, при этом крепко ударила Балду по голове его же учебником. Татьяна Ивановна не ожидала такой выходки от примерной ученицы и с возмущением высказала:
— Разве можно себя так вести с молодым человеком?! Сегодня же зайду к вам и всё расскажу вашему отцу, Лидия!
Нельзя было придумать более сурового наказания, чем пожаловаться отцу. Александр Иванович был строгий, но справедливый. Лида боялась одного его взгляда. Он был главным энергетиком совхоза. В этот день она мечтала, чтобы перегорел свет по всей деревне, и Татьяна Ивановна не смогла бы застать его дома. Ведь чем она, Лида, станет оправдываться за столь дерзкое поведение? Свалить всё на Балду? Она никогда не предает, да и что собственно сделал Балда? И как их класс может хоть день прожить без него? Шутник и затейник, но и первый помощник девчатам, когда требуется физическая сила. Кто принесет тяжелые вёдра с водой в класс? Кто на картофельном поле подхватит вёдра с картошкой? Кто перенесет собранные классом пачки с макулатурой? Кто притащит самые большие железяки при сборе металлолома? Балда!
Ворочаясь с боку на бок, Балда вспомнил, как всё же единожды проводил до дома ту, что была ему милее всех.
Был канун Октябрьского праздника. Праздничный концерт и танцы в клубе. Накануне выпал легкий невесомый снег, укрыл деревню большими сугробами. Возвращались гурьбой, вечер был мягкий — тёплый и тихий, а снег податливый. Остановившись на перекрестке дорог, долго лепили снежки и незлобиво лупили друг друга в спины. Потом как-то разошлись, рассеялись, осталось три девчонки-подружки и он, Балда. Увязался вслед за девчатами, что жили на одной улице. Сначала одна свернула к своему дому, потом вторая, осталась Она. Вскоре добрели и до её дома. Балде не хотелось отпускать девушку, развлекал, как мог, она смеялась, и тогда он отчаялся и сказал:
— У тебя щёки, как яблоки!
Девушка отчего-то засмущалась и убежала в ограду. Хлопнула дверь дома, и в окошке замаячила тень. Ему не хотелось уходить. В палисаднике росла старая дикая яблонька, что развешивала ветви за забор. Митяй решил украсить дерево. Он лепил снежки голыми руками и нанизывал их на обнаженные ветки. Вскоре чуть не вся крона была увенчана сибирскими «яблоками». Чудно это смотрелось: чёрные ветви, белые яблоки, звёздное небо. Чудная ночь! А на душе отрада! Больше никогда в его жизни не повторилось столь дивного состояния души. И куда ушло всё это? Ведь предстоящая жизнь в ту пору виделась другой, не такой, которую прожили и живут родители. Думалось: у их поколения она будет иная, более счастливая.
Рассвет над деревней занимался заревой, веселый. В это утро Митяй встал легко, помог матери по хозяйству, плотно позавтракал и побежал на работу. У конторы ждал Тюля:
— Балда, ты чо вчера как в воду канул? Давай трёшку, пойду опохмелку добывать.
Впервые в жизни Митяй вспылил, рассердился на прозвище:
— Какой я тебе Балда? Дмитрий Анатольевич я, и заруби себе это на носу!
Тюля широко разодрал отёчные веки:
— Ты с луны свалился?
— А ты, Тюля? Вот скажи, ты в своей жизни хоть одну книжку прочитал?
Тюля, окончательно сбитый с толку, плюнул под ноги и побрёл восвояси. Митяй крикнул ему вслед:
— А я вот прочитал! Хорошая книжка, «Мой любимый 10 «а»» называется.
Просто так крикнул, скорее для себя, вряд ли Тюля его услышал…


Церковная рубаха

Сосед мой в субботу после бани надевал белую льняную косоворотку, вышитую орнаментом по вороту и обшлагам рукавов. Забавная рубаха. Теперь такую только на концерте народного творчества можно увидеть.
Как-то полюбопытствовал у него, из какого, мол, сундука достал реквизит? Сосед ответил с гордостью:
— Это у меня отцова память — церковная рубаха. — Увидев в моём взгляде немой вопрос, добавил: — Ты, должно быть, не знаешь, закон такой был: в церкву одевать самое наилучшее. Да! — разглагольствовал он, — я еще немного помню из того времени, хоть мальцом был. В престольный праздник нарядятся, идут всей семьей в церкву торжественно, не спеша. По всей деревне колокольный звон, душа радуется!
Сосед прикуривает «козью ножку», закрученную из самосада, выпускает густое облако дыма. Часто-часто моргает слезящимися глазками, то ли дым их разъедает, то ли расчувствовался от воспоминаний. — А теперя што?! Церквы нет, а какой у крестьянина самый святой день? — и, значительно подняв указательный палец вверх, констатирует: — Суббота!
Часто наблюдал за соседом, как он, умытый и причёсанный, важно расхаживал вдоль забора в своей «церковной» рубахе. Низ для него значения не имел, там могли быть вытянутые на коленях трикотажные штаны, калоши на босу ногу, но верх — неизменно любимая отцовская рубаха.
Был сосед мал росточком, да и в плечах не косая сажень. Говаривали, что хозяйка его — женщина дородная и по-крестьянски крепкая, нашивала суженого под мышкой, когда тот в сильном подпитии пребывал. А что?! Своя ноша, как говорится, не тяжела!
На людях скромный, покладистый, мужичонка в доме своём держался хозяином. И это верно! Назвался груздем — полезай в кузовок! Кого в доме как не хозяина слушаться?!
Однажды по осени днём прошёл проливной дождь, к вечеру дороги развезло, пришлось обувать резиновые сапоги и месить грязь до околицы, чтобы встретить с пастбища скотину. Следуя обратно, я отметил, что Андрон, так звали моего соседа, нарядился в белую рубаху, стало быть, в баню уже сходил. Открыв калитку ограды, он поджидал быка, который шёл вслед моим коровам. Коровы, увидав соседа, свернули в кювет. Андрон ласково позвал быка:
— Мишка, Мишка!
Бык направился к хозяину, как вдруг из калитки напротив выползла столетняя бабка Зарубиха с трясущейся от старости головой и, протягивая руки, стала зазывать стадо своих овец:
— Ба-а-а-рки, барки, барки!
Овец сопровождала бабкина сноха Матрёна, тоже уже немолодая женщина. Завидев свекровку, она крикнула:
— Уйди ты с дороги, чёрт! Где же оне пойдут, когда ты им путь заступила?
Старуха вместо того, чтобы уйти с дороги, ещё продвинулась вперед, подбежавшие было овцы кинулись врассыпную. Матрёна сорвалась с места и с бранью вдарила им наперерез. Бык Андрона взбрыкнул задними ногами, чуть не сбив с ног хозяина, пронесся мимо. Андрон припустил следом и успел ухватить быка за хвост. Комья грязи летели из-под копыт скотины прямо на белую рубаху. Бык прыгнул в кювет, в самую грязь, Андрон упер носки калош в землю и упорно не отпускал хвост, ругаясь чёрными словами. Калоши катились по жидкой грязи, как лыжи. Я обомлел одновременно от душившего смеха: картинка была действительно умопомрачительно-смешная, и от испуга: а ну-ка бык попадёт хозяину копытом в лоб? Каюк мужику придёт! Я крикнул:
— Андрон, отпусти его, не дай Бог ударит!
Но сосед, видимо, распалённый собственным бессилием и злобой, ещё яростней ухватился за хвост, накрутил на руку, как веревку. По ходу их пути приближалась водоотводная труба, брошенная через кювет. Я с ужасом подумал: «Сейчас бык перескочит верхом, а Андрон аккурат в трубу заедет — убьётся неровён час!» Я припустил на выручку, скользя по грязи. Матрёна тем временем сумела завернуть овец, и те скоком бежали навстречу. Бык мотнул лобастой головой, затормозил у самой трубы. Андрон, воспользовавшись заминкой, быстро забежал вперед, раскинув руки, встал перед бычьей мордой. К тому времени и я подоспел с прутом в руке. Вдвоём мы сумели завернуть быка и загнать в стайку.
Матрёна продолжала мучиться с выжившей из ума бабкой. Стоило овцам подбежать к калитке, оттуда выползала старуха со своим неизменным: «Ба-а-а-рки, барки, барки».
После сосед докладывал мне:
— Вчерася воспитывал своего быка, чтоб неповадно было ему над хозяином глумиться! Делал он у меня шпагаты по усёму загону! Эта ишшо короста старая! — пренебрежительно махнул рукой Андрон в сторону Зарубиных. — Почитай, кажинный вечер такая оказия: овцы в ворота, и она тут как тут, как чёрт из табакерки! Недаром Мотря её чёртом кличет.
Я снисходительно засмеялся в ответ, Андрон не то в шутку, не то всерьез добавил:
— Однако в суд на их подам за порчу церковного обмундирования.


Отрезанный ломоть

Необходимость добыть документы для оформления пенсии заставила Алексея Павловича поехать на родину. Где-то порядка пяти-семи лет в начале трудовой деятельности он отработал в совхозе в полевой бригаде.
Давно, лет пятнадцать, не был в родной стороне, с тех пор, как схоронил родителей — отца, затем мать. В Петровке из родни остались двоюродный брат да родная племянница. Решил прямиком отправиться к брату, потом уж видно будет, рады ли будут родственники нежданному гостю, или решать дела да убираться восвояси.
Стояла ранняя весна, дороги уже просохли, но в кюветах еще держалась густая грязь. У дома брата старательно перешел канаву по проброшенным доскам. Едва тронул кольцо на калитке ограды, во дворе отчаянно затявкала-залилась собачонка. Поставил дорожный чемодан на скамеечку, прочно вросшую столбами-ножками в землю. Попытался подтянуться, заглянуть в ограду, ухватившись за верх тесовых ворот. Со второй попытки удалось выхватить взглядом просторный, убранный под метлу дворик. Собака теперь металась вдоль ворот явно не на привязи, распаляясь злобой.
— Братка! Эй, кто-нибудь, встречайте гостя непрошенного!
Кто-то глухо отозвался из глубины ограды. Послышались шаркающие шаги, затем строгий возглас:
— Тузик, пошел на место! Место, говорю!
Приоткрылась калитка. Алексей Павлович увидел сильно сдавшего брата Григория. Тот лишь с минуту вглядывался в лицо гостя, расплылся в улыбке.
— О-о-о, какие люди! Это как же ты удосужился?!
После бурной горячей встречи брат пригласил Алексея в дом. Заглянул в коридор, окликнул хозяйку:
— Валентина, встречай гостя! — и, обращаясь к брату, добавил: — А мы аккурат обедать собирались, — суетился, вроде даже заискивал перед гостем.
Едва Алексей ступил в просторный коридор, служащий одновременно верандой, на него пахнуло сладкой сдобой. Двери в дом открыты настежь, занавешены тюлем. Откинув шторку, навстречу вышла хозяйка — крепкая, статная женщина. Удивилась не меньше мужа:
— Алексей! Мы уж думали, забыл дорогу в отчий край. Скоро и навестить некого будет — вымирает деревня наша. — Однако вовремя ты, я только что стряпню из печи вынула.
После сытного деревенского обеда братья долго беседовали под навесом во дворе. Вспоминалось детство, годки, школьные годы, проделки, грёзы юности. Условились назавтра сходить на могилы родных, навестить племянницу. Время текло незаметно, однако часа в три Григорий стал беспокойно поглядывать на часы. Алексей перехватил взгляд брата, спросил:
— У тебя, может, дело какое срочное? Так я помогу, мне это в охотку.
— Срочное, — не стал выкручиваться Григорий, — в четыре часа сход граждан назначен, будем решать, как нынче скот пасти: в пастухи-то теперь неохотно нанимаются.
Алексей вызвался идти с братом:
— По деревне пройдусь, на людей посмотрю, может, узнаю кого, а кто и меня признает.
— Отчего же не признают? Деревенские люди незадачливые — помнят. Это который отрезанный ломоть, за огороды, слышь, уедет, а вернется, вроде не узнает никого, нос задирает. Ну, тогда и его будто не узнают. А у его грудь колесом: думает, взлетел высоко!
С автобуса Алексей Павлович шел центральной улицей, на сход с братом пошли иной дорогой. Алексей поражался переменам, запустению деревенских усадеб: от иных одни бугры полынью поросшие остались, на других — покосившиеся домики зияли пустыми глазницами окон. Провалившиеся крыши поросли зеленью.
— Вот и посмотри, браток, как крестьянство изничтожили! — поглядывая на реакцию Алексея, вставил Григорий.
Попутно объяснил брату, что с ликвидацией совхоза на селе канула и ветслужба. Раньше на частный скот был отдельный ветеринар, но уехал в поисках лучшей доли. С тех пор маются селяне без квалифицированной помощи. Тут три выбора: ехать за веттехником в район, врачевать самим, как бог на душу положит, как соседи подскажут, либо вывести поголовье под корень. К третьему варианту уже многие склонились. Кормов нет, пасти скот некому, за бесценок сдавать мясо, молоко невыгодно и обидно.
На перекрестке стояла лишь горстка народа — несколько женщин, трое мужчин. Братья поздоровались, им ответили вразнобой, откровенно рассматривали Алексея. Одна из женщин, та, что моложе, отделилась от собравшихся, шагнула навстречу, неуверенно произнесла:
— Дядь Лёша, это вы?
Алексей Павлович внимательно посмотрел в лицо женщины, улыбнулся, всплеснул руками:
— Олюшка! — с готовностью протянул руки, обнял, расцеловал племянницу, — ну вот, а мы с Григорием завтра до тебя собирались, вот и свиделись!
Оживились и другие, кто знал Алексея раньше. Расспрашивали о житье-бытье. Незнакомые наблюдали с любопытством. Алексей Павлович обратил внимание на мужчину с тощей сумкой-планшетом через плечо. Держался он как-то обособленно, почти не вступал в общий разговор.
Подошло еще человек пять с соседних улиц. Кто-то предложил начать, мол, ждать больше некого.
Дискуссия мало-помалу превращалась в спор. Кто сетовал на дороговизну и условия, которые предлагал пастух, кто выступал ему в защиту. Алексей не мог понять, кто из присутствующих пастух. Тихонько спросил у Григория:
— А пастух-то кто? Тот мужик с сумкой?
— Нет! — отчего-то усмехнулся брат. — Ветеринару нас объявился. Я тебе потом расскажу.
Громче всех галдели женщины. Самая бойкая и звонкоголосая выкрикивала:
— Просит дорого и продукты в придачу, а пасёт как?! Раньше вон дядя Витя каждую корову по имени-отчеству знал, а гурт какой большой был!
— Слова от него грубого не слыхивали, — подхватывает другая. — Он людей только на «вы» называл.
Кто-то вспоминает редкие случаи, когда корова телилась в поле, так дядя Витя отгонит стадо в сторону, дождется, чтобы она телка облизала, потом набросит на него лопатину, чтобы гнус не заел, и оберегает до вечера новорожденного вместе с матерью. Вечером лишь пригонит скот в деревню, ищет хозяйку, объяснит толково: там-то под кустом корова ваша и приплод с ней.
— Кто старое помянет, тому глаз вон, — не к месту вставил мужик с сумкой.
— Ни к селу, ни к городу эта поговорка, — это опять та бойкая бабенка, — так говорят, когда былое плохим поминают, а мы дядю Витю только добром и вспоминаем — царствие небесное! Жил человек, добросовестно выполнял свою работу, нам казалось, что так и надо, а ушел — спохватились. Теперь хоть добрым словом вспомнить…
— Так-то оно так, — возражают мужчины, — только дядя Витя на совхозном коне пас, а теперь пёхом. Вы сами-то попробуйте день эдак пополкать, мало не покажется! Мне дак этой жрачки не надо и денег не надо! Иной день солнце палит, иной дождь обложной зарядит.
Кивали согласно головам и, тоже, мол, верно. Пришлось согласиться со всеми условиями. Поутихли споры, люди один за другим расходились. Остались Григорий, Алексей и Ольга. Племянница приглашала дядю на ужин, Григорий упорствовал:
— Успеет к тебе, сегодня у нас собираемся.
Алексей перебил родственников:
— Нет, Григорий, давай так: сегодня отдохну с дороги, не надо никого собирать, я еще от обеда отойти не могу. Завтра первым рейсом в район, если улажу за день с этими справками, хорошо! Вечером и посидим, неважно у кого. Вы особо-то не беспокойтесь, подумаешь, барин приехал!
Григорий возразил брату:
— Мы же завтра на могилки собирались.
— Знаешь, дело в первую очередь. Завтра четверг, а вдруг за день не управлюсь, придется пятницу прихватить. Вот когда все улажу, я вольный казак.
На том порешили.
По дороге домой Алексей забыл спросить о ветеринаре. Зато встретил его утром на остановке автобуса. Мужик, как вчера, был со своей сумкой через плечо. Алексей Павлович чуть кивнул ему как вчерашнему знакомцу, но ветеринар отвернулся. В автобусе сел за спиной Алексея, явно не желая вступать в разговор.
В райцентре Алексей нашел архив и, к счастью, быстро получил требуемую справку. Оставалось убить чем-то время до обеденного рейса автобуса. Прогулялся по некогда знакомым, но изменившимся улочкам, добрел до военкомата, в котором призывался на срочную службу много лет тому назад.
Вернулся на автовокзал, занял очередь в кассу и тут увидел ветеринара. Он сидел в самом углу и довольно громко разговаривал с соседом. До отправки автобуса оставалось полчаса. Алексей оглянулся в поисках свободного места и обнаружил его рядом с мужиком, который беседовал с ветеринаром. Он сел и волей неволей стал свидетелем их разговора.
— Хватает, поди, работы-то? — спрашивал мужик у ветеринара.
— Отбоя нет, особливо поздней осенью по предзимью, — отвечал тот.
— И что, у тебя инструмент имеется? — не унимался мужик, указав на сумку.
Вместо ответа ветеринар сбросил с плеча лямку, откинул клапан сумки и вынул из нее огромный тесак. Тотчас спрятал обратно и прокомментировал:
— Вот, самый главный струмент!
Собеседник хохотнул:
— Ну, ты, мужик, и даешь! Я ведь правда подумал, что ты лекарь, а ты, выходит, по забою мастер?!
— По забою, не по забою, а самое верное лекарство от всех болестей.
Мужик смеялся теперь открыто:
— Однако хват ты, парень!
Вечером собрались всей родней у Ольги. В приглашенных оказалась бойкая вчерашняя женщина с мужем, сестра и зять Ольгиного мужа, Григорий и Валентина. Стол ломился от яств, хозяйка щедро угощала, хозяин пригласил выпить за приезд дяди. Дружно выпили. Разговор становился все оживленнее. Алексей рассказал, что ехал с ветеринаром и на вокзале сидел рядом. Передал его беседу с мужиком.
— Терпеть его не могу! — отозвалась Елена, веселая, бойкая женщина. — Ходит с одним ножом, а называет себя ветеринаром. Высокомерия полные штаны.
— Перекати поле, — вставил ее муж. — У него там не один нож, штуки три разных и оселок.
Григорий почесал в затылке:
— Не крестьянин — отрезанный ломоть. Дело-то нужное делает и толково, говорят. Оно вот, веришь, Алексей, мы ведь с мальства приучены: растишь скотину, а придет время — на убой её. Только иной раз рука не поднимается, жалко, сам ведь взрастил. Особливо покармушек, которых из соски выкармливал, пестовал. У нас одна овца кажный год двойню, а то и тройню приносит. А выкормить-то всех не под силу, вот самого слабого матка и не принимает. Это же природа, ее не обманешь — естественный отбор. Валентина возится с ними, домой заносит, из бутылки коровьим молочком, взваром травяным потчует. Они, как ребятишки, ручными становятся. Смотришь, к осени ярочка или баран куда с добром вырастет! Как такого не жалко?! А ему, ветеринару этому, хоть чёрта подай, без души он, без жалости. Где-нибудь на живодёрне подвизался.
— А сам-то он скотину держит? — спросил Алексей.
За столом загалдели осуждающе:
— На что ему?! Он за убой натуральным продуктом берет. Какой лучше кусок оттяпает, тесак оботрет и в сумку. От денег тоже не отказывается, от стола — выпить не дурак!
— Ну его к шутам, нашли об ком говорить, давайте выпьем за здоровье и песню споем, — предложила Валентина.
— Скотину под нож, скоро и нас всех под нож! — не унимался муж Ольги.
— Никому мы не нужны, — поддержала Ольга мужа.
Алексей вынужден был признать, что деревня сильно обезлюдела, будто Мамай прошел. Наверное, после войны такая разруха была, так тогда была объективная причина. Куда смотрит правительство?! Кто страну кормить будет, если крестьянство истребят?
— Вот именно! — подхватила Елена. — Ладно вы, Алексей Павлович, отрезанный ломоть, всю жизнь в городе, от деревенской жизни отвыкли. А нам-то куда деваться? Мы ведь никуда уезжать не хотим, но нас поставили в такие условия, что скоро последнего лишимся. Была бы работа, многие из наших детей готовы в деревне остаться, разве легко им в городе жизнь свою устроить?
У Алексея неприятно шевельнулось под ложечкой: уже третий раз за вторые сутки услышал он эти слова — отрезанный ломоть. Теперь клеймо приклеили лично к нему. Но что он мог ответить этой женщине, посвятившей жизнь сельскому труду? Она вправе судить так. Ведь в отличие от него и многих других не уехала, не искала лучшей доли, все беды приняла и разделила вместе с деревней.
Вскоре мужики вышли на крыльцо перекурить. Алексей Павлович давно избавился от этой пагубной привычки, но пошел с земляками за компанию.
Женщины в доме затянули застольную песню. Пели стройно на два голоса. Алексей невольно заслушался, давно не слышал простого душевного пения.
Ни одно застолье в былые, еще не столь далекие, годы не обходилось без хорошей песни. Но минули те времена, и в большинстве городских квартир проходят они либо «под магнитофон», либо «под телевизор». Поблекли краски праздников, потеряв что-то неуловимо теплое, трепетное, что невозможно описать словами. Но, оказывается, жива песня на селе!
Вернулся за стол, даже пытался подпевать. Пропели одну, завели новую. Вернулись мужчины, поддержали слабую половину. Кто-то запел задорную, все охотно подхватили. И разгладились морщинки, залучились глаза, будто не было только что невеселого разговора и груза проблем за плечами. У Алексея невольно всплыли из памяти некрасовские слова: «Пройдет по жилкам чарочка, и рассмеется добрая крестьянская душа». Будто в ответ на его мысли хозяева вновь предложили гостям выпить. Алексей поднял рюмку, жестом пригласил мужа Елены, кивнул и ей:
— А вы, Елена, с нами выпьете?
Елена вскинула голову:
— Почему нет?! Наша Алёнушка пьет до донышка, стопочку переворачивает, по темечку поколачивает, а пьяной никогда не бывает!
Расходились за полночь. Тепло прощались за воротами. Ольга оставляла Алексея ночевать, Григорий настаивал пойти к нему. Алексею Павловичу приятно было осознавать, что ему тут рады, он смеялся:
— Ладно, братка, уважу племянницу, а завтра после кладбища у тебя останусь, в воскресенье отчалю.
В дорогу Алексея собирали основательно. Чемодан трещал по швам от гостинцев. От половины подарков он отказался:
— Что вы, мне чуть не трое суток пилить, все попортится! Я вот не решаюсь спросить: супруга моя давно самовар на дачу просит, настоящий, угольный. Сколько на рынке гляжу, старые самовары редко бывают, и цена с тремя нолями, а современные пальцем проткнуть можно.
— Ничего хитрого, сейчас все так: ситец, как марля, а марля — одноразовая паутина. Самовар мы тебе добудем!
Григорий упаковал «добытый» самовар в свой рюкзак.
— Еще одна память обо мне будет.
В рюкзак же Валентина уложила стряпню и другую еду в дорогу. Вот так «налегке» проводили гостя на автобус.
Алексей Павлович возвращался в приподнятом настроении. Под перестук вагонных колес много думал, вспоминал, как тепло его приняли на родине. Подмывало сделать что-то существенное для живущих там людей. На этой волне пришла в голову мысль: надо написать Президенту открытое письмо с подписями.
Весь оставшийся путь Алексей мысленно писал послание. Однако чувствовал, надо как-то иначе, официальнее что ли. Его опять озарила мысль: обратиться к начальнику, он мужик-дока, грамотный и дотошный.
Дома с восторгом докладывал жене о поездке. Марина самовару обрадовалась, к идее письма, когда Алексей поделился, отнеслась скептически, только что у виска пальцем не покрутила. На хваленую стряпню Валентины сморщила нос:
— Зачем печь в таком количестве? Я ее выброшу, мято-перемято все. Вон кулинария рядом, каждый день свежей бери.
— Я тебе выброшу! Что ты сравниваешь?! У них же все натуральное. — Алексей сам выложил булочки и шаньги в вазочку, оставил на столе.
К утру, вся выпечка засохла. Алексей с досадой подумал: «Отрезанный ломоть, нужно было полотенчиком накрыть и в холодильник убрать!»
Отпуск еще не закончился, но поутру он спешил на рабочее место. Удачно встретился и побеседовал с начальником. Подошел издалека, выспросил, какого тот сословия, откуда родом. Начальник откровенно признался, что тоже деревенский:
— Ах, Алексей Павлович, дорогой! Моей-то деревеньки еще при Советах не стало. Практиковали тогда укрупнение совхозов за счет слияния малых деревень. Переехали мы с родителями, стариков перевезли. Я совсем еще пацаном был. Радовался новым друзьям, большой школе. Родители тоже быстро прижились, работа на новом месте затянула. А вот старики наши быстро сгорели, все домой просились. Помню, подсмеивался я над ними, дурачок неразумный: ветер в голове в дырку попикивал. Теперь вот все сполна понимаю, только поздно! Напишем, Алексей Павлович, обязательно напишем. Обмозгую это дело хорошенько, с нужным человечком свяжусь.
Алексей Павлович опять шел домой окрыленным. Через неделю вышел на работу. Секретарь по селекторной связи вызвала его в кабинет директора. Алексей Павлович был уверен, что шеф передаст ему сейчас текст письма, посмотри мол. С тем и в кабинет явился. Директор взглянул недружелюбно:
— Какое письмо, Алексей Павлович?! Горим: поставщики срок поставки продукции срывают, а ты о какой-то деревне в лаптях беспокоишься! Давай-ка быстренько на базу подрядчика! Одна нога тут, другая там!
Через неделю и Алексей Павлович начисто забыл о письме — закрутили, завертели рабочие будни. Лишь в бессонные ночи с ностальгией вспоминал о деревенской родне, с угрызением совести клеймил себя: «Отрезанный ты ломоть, Алексей Павлович!»


Сон в руку

В эту весну старик Смирнов занемог. Плохо ел, потерял сон, стремительно уходили из него силы.
— Макарушко, что у тебя болит? Хоть бы с маковое зёрнышко съел! — сокрушалась старуха.
— Ничо не болит, тошно тольки. Сил нетуть, — отворачивался старик к стене и часами рассматривал изученный на сто рядов простенький коврик, намалеванный на парусине маслом.
Вяло ворочались мысли в голове старика. Еще старуха нагнетала тоски:
— Ой, Макарушко, плохой я сёдни сон видала. Провалились мы с тобой в котлован, а вода в ём мутная-премутная. Барахтаюсь изо всех сил и чувствую — поплыла. Легко мне стало: тело, как пушинка. Знаешь, как я в молодости плавала?! Думаю, однако, не забыла. Плыву, а сама тебя кличу: «Де-ед, греби руками, ногами, плыви за мной!» Выбралась на берег, обернулась, а тебя нет, только круги по воде. Уж я кликала, кликала, можа, думаю, где за корягу прицепился? Нет, как нет. Ой, плохой это сон: быть покойнику! Этта, как пить дать, гробу в доме стоять.
Старуха и смолоду шибко смышленой не была, а теперь и вовсе из ума выжила. Стукнуть бы сурово по столу кулаком, урезонить супругу, как бывало: «Тебя на базарную площадь, как в старину, будешь беду кликать, на людей смуту наводить!» Но теперь ли роптать? Век прожили худо-бедно, детей подняли, чего уж? Видно, пришел его срок.
— Сочтены твои дни, Макар Осипович! — трубит олень с цветистого коврика.
Не поворачиваясь, Макар зовет старуху:
— Натопи баню, помоюсь перед смертью.
— Натоплю! Тольки знай, я нонче к тебе в банщики не нанималась. Ты ведь опять нагонишь жару, размалинишься, а у меня и без того голову обносит, — и спохватившись, вдруг запричитала, — это чтой-то ты удумал, старый, «перед смертью»?! Тебе еще жить да жить!
— Сама с утра заладила: быть покойнику в доме, сон-от дурной видала!
— А-а-а! Ты про ето? — лебезит старуха. — Ты слухай боле. Мало ли что во сне привидится: подольше поспится, и свинья в хомуте приснится.
— Позови Натолия, — будто не слышит старик бабкиных уговоров, — с им в баню схожу. Попрошу, чтобы попарил, вкушу напоследок духу от березового веничка.
Бабка струхнула не на шутку, уразумев, наконец, что дед не шутит. Суетилась, бубнила что-то себе под нос, крестила мелко лоб, вышла, хлопнув дверью. Вернулась с Анатолием, старшим сыном пенсионного возраста. Анатолий прокашлялся у порога, ступил в горницу:
— Здорово, батя.
— Здравствуй, Натолий, — повернулся на приветствие сына отец.
Бабка убралась топить баню. Когда вернулась, дверь в горницу была глухо заперта.
— Чего это взаперти сидите? — приоткрыла двери. — Али военная тайна?
— Тайна! — строго высказал супруг. — Ты это, бабка, свари какую ни то похлебку жиденькую. А двери прикрой, разговор у нас сурьезный.
Не смея ослушаться (муж был строг), старуха покорно прикрыла двери.
В баню сын отца так и не сводил. Не хватило у старика сил. Долго совещались мужчины о чем-то. Бабка металась по кухне, несколько раз подходила к запертым дверям, пыталась подслушать. Анатолий, наконец, распахнул двери, напоследок спросил у отца:
— Ну что, батя, договорились?
— Договорились. Иди с Богом, пристал я малость, усну немного.
После короткого сна старик похлебал немного супчика.
— Давно бы так-то! — радовалась старуха.
На следующий день он несколько приободрился. Велел жене собрать для него сумку, поедет к внуку Игорю в область.
— Натолий вчерась сказал, что Игорёшкина Настёна устроилась в военный госпиталь сестрой. Поеду к невестке лечиться.
Через два дня по вызову приехал внук Игорь. На следующий день он повез деда в город.
Второй день жена внука возила деда по кабинетам госпиталя на коляске. Макара Осиповича вертели так и сяк, слушали, простукивали, просвечивали, заглядывали в рот и в уши, опутывали голову и грудь проводами, светили в глаза лампочками, мяли живот. Наконец, Настя успокоила его:
— Ну, всё, дедушка, обследование мы прошли. — Она остановила коляску у очередного кабинета, — вы тут немного посидите, а я зайду к доктору, вам назначат лечение, завтра же начнем.
Невестка скрылась за дверью, Макар огляделся. На кушетке у самой двери сидели двое — старик с колодками наград на груди и молодой человек лет тридцати. Иногда они тихо перебрасывались несколькими фразами. Макар понял из обрывков разговора, что эти двое вместе, возможно, внук и дед. Чуть поодаль сидело еще несколько человек, преимущественно мужчин.
По коридору мимо прогремела каталка с лежачим больным, затем еще две подряд.
— Во! Как на конвейере! — попытался вступить Макар в диалог.
Ему никто не ответил. Тогда он обратился к старику у двери:
— Ты тоже, видать, с внуком?
Старик утвердительно кивнул.
— А меня невестка на коляске катает — жена внука. Сам бы я тут в два счета заблудился. Большая, гляжу, полуклиника.
— Большой госпиталь, — чуть улыбнулся старик.
Из двери кабинета стремительно вышел и скорым шагом удалился очень худой, нескольку сутулый мужчина в коротком медицинском халате. Вскоре он вернулся, еще немного погодя из кабинета вышла Настя.
За ужином она сказала деду, что ему назначено лечение, спросила, где ему будет лучше: у них дома или в госпитале? Макар Осипович опрометчиво выбрал домашнее лечение.
Ночью его взяла забота: «Невестка недаром спросила, видно, в тягость я им. Попрошусь-ка завтра в госпиталь. Опять же, мне там веселее будет на людях. А тут сиди целый день в этом скворешнике».
Чуть забрезжил рассвет, старик был уже на ногах, умылся, оделся и сел в уголке дивана, не зажигая свет, ждал, когда встанут хозяева.
Первой поднялась Настя, вздрогнула, увидев Макара:
— Дедушка, вам плохо? Почему вы меня не разбудили?
— Я тут подумал, внучка, лягу-ка в больницу: и мне веселее, и тебе забот мене. Ты только скажи, на сколько дней меня арестуют?
— Ну, вы скажете, дедушка, — смеялась Настя. — На неделю как минимум придется задержаться. Палаты у нас просторные, все удобства на месте, телевизор, холодильник. Лечащий врач у вас замечательный.
— Это не тот шпингалет, что вчерась по коридору бегал?
Настя опешила:
— Какой шпингалет, дедушка?
— Ну, там, иде ты меня у дверей оставила сидеть, из кабинета выбегал тощий такой.
— Петр Иванович? — смеялась Настя, — да, это он. Замечательный врач!
За завтраком Макар Осипович доложил внуку:
— Петро Иванович меня лечить будет, знаешь такого? Настёна говорит, добрый врач, во как! А я вот думаю, гадаю: если он добрый, почему сам такой худой? Можно ли такому свой организм доверить?!
Настя не понимала, шутит дед или всерьез сомневается. Игорь смеялся от души:
— Узнаю своего боевого деда! Ничего, дед, не унывай, это же военный госпиталь, поставят тебя в строй.
Уже через три дня Макару Осиповичу от уколов, капельниц и сеансов физиотерапии стало гораздо лучше. Он без устали смешил медицинский персонал и соседей по палате. На вопрос Петра Ивановича о самочувствии трагическим голосом отвечал:
— Плохие дела: бабка не любит, ни писем, ни басен от её. Я ей кажный день пишу: «Любезная супружница, жду твоего ответу, как соловей лету!» Молчит. Знаю яё, сейчас щеки, губы нарумянила, бусы наздевала, пошла на базар юбки выбирать.
Навещающему внуку наказывал:
— Отпиши бабке, пусть фато готовит — под венец пойдем!
Соседу по палате, шаркающему по полу тапочками, посоветовал:
— Ты зачем государственные полы заздря стираешь, давай я тебе к ногам веревочки привяжу, будешь за их дергать руками — ноги поднимать.
Сосед зло усмехнулся:
— Ага, а руки кто мне станет поднимать? Ты ли чо ли?!
Макар Осипович смеялся:
— Охо-хох, дожились мы с тобой, Фёдорыч, однако! Тут хоть и всё на веревочки привязывай, на проволочки крепи, расшатались, расхлябались вконец.
Начавшаяся было дружная весна вдруг отступила, повалил снег, замело, завьюжило. За ночь город покрыло толстым слоем снега. С утра загудела снегоуборочная техника. В палате сделалось необычно светло, создав приподнятое настроение пациентам. Пришел Петр Иванович, долго прослушивал Макара Осиповича, наконец, объявил:
— Придется еще на недельку задержаться, Макар Осипович, не нравится мне ваша одышка.
Макар неунывающим голосом возразил:
— Как же отдышке не быть, Петро Иванович? Я ж сёдни с утра три круга вокруг госпиталя на лыжах дал, усех поднял на уборку снега, вот и притомился слегка.
— На лыжах, говорите, это хорошо — движение это жизнь. Но задержаться придется.
К исходу второй недели Макара Осиповича выписали. В ночь перед отъездом старик не сомкнул глаз, волновался и радовался: «Домой, домой! Как-то там старушка одна справляется? Перво-наперво двор обойду, все ли на своих местах? Натолий должон дрова привезти — поколем с им, потом ужо со старушкой не спеша свезем под навес на тележке. Мало погодя время подойдет огороды копать, пахать. Это куды лучше, как на больничной койке валяться!»
В дороге дед был необычно оживленный, напряженно всматривался в мелькавшие за окном пейзажи, Игорь понял: ждет, когда знакомые места появятся.
У ворот смирновского дома лежала приличная куча дров, рядом с ней, поставив большое полено на попа, сидела старуха, вглядывалась вдаль из-под руки.
Игорь плавно затормозил у дров. У Макара радостно забилось сердце, суетился, выбираясь из машины. Браво вытянулся перед женой, громко отчеканил:
— Гвардии рядовой Смирнов прибыл в расположение части!
Старуха подхватилась с места, всплеснула руками, потом вдруг тонко завыла, запричитала:
— Кормилец ты мой, приехал! Я уже все глаза проглядела!
Игорь задержался на день, помог отцу расколоть дрова. Макар без устали суетился, крутился возле мужиков, шутил, балагурил:
— А вы наряд на работу получили?
Сын и внук уговаривали его отдохнуть, мол, дело без него сделается, но Макар не сдавался, давал советы, откатывал кряжистые витые поленья в сторону, наказывал:
— Вы эти чурбаки не берите, я их взавтра клином расколю за милую душу. Пойду-ка бабке накажу, пусть пить вам приготовит, морсу ли компоту заказать?
Возвращаясь обратно Макар невольно подслушал разговор сына и внука, присевших за углом дома отдохнуть.
— Понимаешь, батя, — говорил Игорь, — Настя объясняла: есть в медицине такое понятие — усталость, износ организма.
— Чо ж не понять, металл и тот устает — износ стойкости, а тут живой организм, — голос Анатолия.
— Ну, так вот, врачи говорят, что особых заболеваний у него нет, но организм изношен, сердечная недостаточность, легкие совсем плохие — необратимый процесс.
Макар хотел было выйти из-за угла и принять участие в мужском разговоре, но уразумел, что речь идет о нем и затаился, с напряжением вслушался.
— Врачей Настя хвалит, только ведь они не Боги. Короче, недолго он протянет, сказали, месяц от силы.
— Вот так, значит?! А я, было, обрадовался: отец похорошел, даже румянец на щеках появился, — выдохнул Анатолий.
— Поднакачали его, батя, капельницами, витаминами, общеукрепляющими, впрочем, искусственное это все и ненадолго…
Старик тихо зашаркал в сторону дома. На улицу он больше не вышел. Лежал на кровати, думал. Когда бабка понесла мужикам морс, Макар вслух обратился к нарисованному оленю:
— Чего смотришь? Сам знаю, что пора! Только есть у меня еще дела на этом свете, вот закончу, тогда — пожалуйста.
Зашли на обед мужики. Макар встал к столу, как ни в чем не бывало. Ни словом, ни делом не показал, что слышал о приговоре врачей. После обеда попросил внука:
— Игорёха, сбегай в лес, набери берёзовки, должно быть, земля отошла, сокодвижение, стало быть, есть. Отвези Настёне, скажешь, от деда гостинец. Выбери березку на сухом бугорке, на солнышке, там сок завсегда слаще. Да берёзку-ту заздря не губи! Там на углу бани возьми малый коловорот, а на полке в сарае в самом углу ящичек. В ём у меня заготовлены зубья для граблей, выбери парочку потолще, апосля, как соку наберешь, забей отверстие этим зубом как следовает, так в ей рана скоро заживёт.
— Помню, дед, ты меня этой премудрости с раннего детства научил.
— Тем лучше. Знаешь, есть русская пословица: плоха та птица, что в собственное гнездо гадит. Беречь природу надоть!
Всю следующую неделю старик трудился. Расколотые дрова стаскал под навес, аккуратно выложил поленницу. Витые кряжи сложил отдельно — оставил напоследок. Обошел надворные постройки, оглядел все придирчивым взглядом. Смазал петли и шарниры на калитке, прибил недостающие штакетины на изгороди, подправил банное крылечко.
Дни стояли погожими, как на заказ. Солнышко у завалинки припекало, манило посидеть, понежиться. Макар привалился спиной к прогретой стене, жмурился от ярких лучей. Затем сел на завалинку, снял шапку, нахлобучил на колено. Вдруг что-то прожужжало над ухом. Взглянул: огромная сине-зеленая муха копошилась в пазу, пытаясь взлететь, шлепнулась на землю. Старик обрадовался. Любил он всякую живность и всякой твари давал клички и имена. Пару скворцов, поселившихся в скворечнике на черемухе, называл Фрол и Параскева; другую пару, выбравшую дуплянку над баней — Фёкла и Федул. Вот и к мухе обратился как к старой знакомой:
— Ну, что, Жужа, проснулась, дождалась тепла? Дождалась! И я дождался! Живу вот, солнышку радуюсь, воздухом дышу!
— Макар! — окликнула бабка, выглянула из-за угла, — ты с кем это тут толкуешь?
— С мухой, вишь, ожила, радавается жизни. А давеча за скворцами наблюдал: Хрол с Параскевой прилетели, видала? — букву «ф» дед произносил по-южному мягко. — Ён с утра воробьиные перины из скворечника выкидывал, а теперя вдвоем таскают себе на гнездо свежую подстилку. А Хвёклы с Хведулом не видать.
— Как же?! Они первые явились, — подхватывает разговор бабка. — Ишшо до снега прилетели. Потом как взялась непогодь, ну, думаю, помёрзнут бедолаги! Нет, гляжу, опеть летают.
— Ага, жди, замёрзнут! Ён Хведул завсегда первым прилетает, знать в разведке служит. Чтой-то я их не видал.
Бабка смеётся: вспомнила, как года три назад вот так же прилетели первые скворцы. Суетились у дуплянки два дня. На третий день подул северный студёный ветер, колючий снег повалил, ночью буря разыгралась — ни зги не видно. Утром старик до завтрака сделал обход по усадьбе. Вернулся, улыбается в усы.
— Чего ты, Макар? — не утерпела старуха.
— Скворцы! Я ж думал, помёрзли. Живые! Ох, и хитрый Хведул! Ён же хвостом створ в дуплянке заткнул, и Хвёкла, стало быть, в тепле ночевала.
— Выдумываешь абы что, — отмахнулась тогда бабка.
Вот и сейчас новую байку сочинил. Позвала:
— Идём обедать, юшки сварила, какую ты любишь.
После обеда дед довольно легко расколол витые чурбаки с помощью металлического клина. Присел отдохнуть, поднял чурку на колени, оглаживал чуть влажную древесину, обнюхивал сердцевину, улыбался чему-то.
В пятницу навозил в баню воду, натаскал дров. В субботу с утра посмотрел передачу «Играй, гармонь». С обеда почувствовал слабость во всем теле, но виду не подал. Попросил бабку протопить каменку, не пугал на этот раз смертью, но сына позвать велел.
Долго не шли мужики из бани. Разговор был мужской, серьезный. Бабка металась по горнице, два раза подходила к банным дверям, спрашивала у сына все ли ладно?
— Вызывай девок, — говорил отец сыну, — попрощаться хочу, наказ свой отцовский дать.
Анатолий хотел было подбодрить отца, но вспомнил слова Игоря о недолгом сроке, осекся на полуслове: видно, и впрямь человек свою смерть загодя чует.
В дом Макар Осипович вернулся усталым, долго пил берёзовый сок, отдышавшись, спросил:
— Бабка, ты ба слазала в голбчик, поглядела, может там баночка груздов где затерялась.
Старуха обрадовалась:
— Есть, Макарушко, есть одноя баночка. Картохи отварю, какой хочешь — мятой али круглой?
— В мундирах отвари.
Однако дожидаться горячего старик не стал, пососал соленого груздя, пошамкал голыми деснами, проглотил. Лёг в кровать. Вглядывался в сумерках в очертания оленя на коврике.
— Вот теперь пора! — сказал тихо. — Однако обманул я безносую, всё успел: по хозяйству управился, гармонику послушал, в бане березовым веничком попарился, берёзовку попил и груздов напоследок поел!
Съехались дочери с зятьями и внуками, необычно шумно сделалось в доме. Вечером глава семейства велел всем собраться возле него. Сам лежал на высокой кровати, домочадцы кругом — кто на стуле, кто на полу. Макар тихо, но внятно давал наказ потомкам:
— Живите дружно, по совести, родство не забывайте! За матерью доходите достойно, чтобы не мыкалась по чужим углам.
В комнате сделалось тихо, было слышно, как на потолке скребется мышка. Присутствующие внимали каждому слову старика, лишь нарисованный олень невозмутимо трубил с пригорка: призывал самку к продолжению рода, к новой жизни.


Овечий цирюльник

Женатые на родных сестрах свояки — Михаил и Андрей — жили дружно, часто помогали друг другу в крестьянских делах, выручали в трудных ситуациях. Только вот смирить гордыню друг перед другом не могли, держались подчеркнуто независимо, зачастую общались пренебрежительно-снисходительным тоном.
Сегодня Михаил пришел с ночной смены, завтракал с супругой, планировал день:
— Пойдем овец стричь. Испытаю сёдни электробритву, поди-ка, ни к чёрту не годится!
Хлопнула калитка на ограде. Михаил вытянул шею, пытаясь увидеть через окно:
— Кого там принесло?
Жена поднялась, подошла к другому окошку, обрадовалась:
— Андрей пришел. Что-то в дом не заходит, наверное, думает, что мы на улице.
Стукнула в стекло створки, поманила зятя рукой.
— Наталья, твой дома? — крикнул Андрей.
Она кивнула в ответ. Андрей зашел, поздоровался степенно.
— Здорово, — небрежно ответил Михаил, — садись с нами чаевничать.
— Спасибо, только что из-за стола!
— А чо тогда припёрся?
Свояк присел на табурет в стороне:
— Зашел узнать: что ты сегодня собираешься делать?
— Какое твое дело?
Наталья всплеснула руками:
— Ты чего?! — и обращаясь к зятю, добавила, — вот и поговори с ним!
— Об чем мне с им разговаривать, если он с порога пытается мои планы выведать? Сначала выведает, потом сглазит!
Наталья горячилась, не принимая шуток мужа. Андрей не обиделся, рассмеялся:
— Я сегодня овец стричь собрался, дай мне ножниц овечьих.
— Во! Как есть вражеский лазутчик! Как я могу тебе их отдать, когда сам стричь собрался.
— А ты ради меня должен отказаться от этой затеи. Я первый спросил, ты теперь должен все силы и средства бросить мне к ногам.
— Ага! Держи карман шире!
Снова стукнула калитка. Михаил прислушался:
— Ишшо кого-то несёт! — обратился он к жене. — Сколько тебе раз говорил: привяжи Тузика прямо к крыльцу, не будут шастать лишний раз.
Наталья вспыхнула:
— Ты сам как с цепи сорвался!
Зашла сестра Марина, поздоровалась.
Михаил и тут поддел:
— Во! Кругами друг за дружкою ходют!
Свояченица засмеялась:
— А как же: куда иголка, туда и нитка. — Спросила: — Наталья, у тебя морковка есть?
— Полно. Только ты сама полезай в погреб, мне некогда. Там увидишь: прямо в сусеке — морковь, слева — свекла.
— Ладно. — уже на ходу отозвалась сестра.
— Ты ее в погребе закрой, — не унимался Михаил, — пушшай посидит ага в холодке, глядишь, свою морковку растить станет.
Препираясь и ерничая, свояки тоже вышли на улицу. Наталья видела, как муж увлек Андрея за собой в сарай. Быстро убрала со стола, вышла следом, беспокоилась: «Сейчас наговорит зятю абы что, потом расхлебывай. Тот ведь тоже гордый, развернется, уйдет».
Мужики громко спорили о чем-то под навесом.
— Кой чёрт, какие это ножницы? — слышен был голос Андрея.
— Вот такие — современные. Что тебя не устраивает? — возмущался Михаил.
Наталья поспешила на помощь зятю, заглянула под навес.
— Гляди, Наталья, мне твой благоверный вместо ножниц садовый секатор подсовывает.
— А ты знаешь, нам его в магазине один мужик посоветовал. Мы попробовали, точно стрижет не хуже ножниц, — разъяснила она.
Андрей ушел, забрав секатор. Михаил до обеда постриг шесть овец: набил руку. С обеда отправился к Андрею, узнать, как тот управляется секатором, позвать в помощь связать и поднять на стол трехгодовалого барана-производителя.
Сосед разжился баранами эдильбаевской курдючной породы, появился породистый баран и в хозяйстве Михаила.
С этим бараном у Михаила еще зимой не заладилось. Супруга все ворчала: «Сделай в хлеву, где овцы стоят, дверь выше, как заходишь к ним, в три погибели гнешься!» Михаил все годил, не к спеху, мол, пока казус не случился.
Наталья уехала в город к детям, Михаил остался на хозяйстве один. Как-то утром припозднился, пока управлялся с крупным рогатым скотом. На послед понес воду в овечий закуток. Распахнул низкую дверь, нагнулся головой вперед, руки с ведрами коромыслом выгнул, только шаг ступил через порожек, как вдруг сильный удар в макушку сбил с ног. Сидит хозяин на «пятой точке», в глазах туман, в ушах звон, башка трещит, понять не может, в чем дело? Вдруг из тумана баранья голова и глаза горящие. Вот тут его и осенило: видно, баран его согнутую фигуру за боевую стойку принял, ответил сопернику, как полагается. Михаил потер горящую макушку: «Хорошо хоть шапка-ушанка на голове, иначе бы еще не так отделался! Не зря Наталья ворчала». Уже на следующий день прорубил дверной проем на два бревна выше, нарастил дверь. Вернувшаяся жена порадовалась: «Давно бы так! Однако сам помучился — понял». Михаил не стал уточнять как он «мучился», подумал с ухмылкой: «Русский мужик не перекрестится, пока гром не грянет!»
Вот этого-то барана и предстояло ему теперь стричь.
Вернулись с Андреем, зашли в загон. Овцы сбились в угол, большой, килограммов под девяносто, белый баран стоял впереди, широкой грудью защищая стадо. Андрей удивился:
— Ого, какого ты зверя вырастил! Смотри, у него рога в два ряда. Я, наверное, на столбик залезу.
— Ага, будешь смотреть оттуда, как он меня убивает? — буднично спросил Михаил.
Маяться бы мужикам, кабы баран не сделал промашку: когда матки с ягнятами и прошлогодний молодняк заскочили в теплую стайку, он забежал в узкий проход, ведущий в большой загон, где и был схвачен хозяином за рога. Как ни упирался баран со всей яростью, забросили его на стол, стреножили, и Михаил приступил к стрижке. Андрей удерживал баранью голову за рога, любуясь работой свояка, изрек:
— Видал ты! А я твоим секатором до обеда едва двух овец оболванил и без руки остался. Короче, я придумал!
— Чего ты придумал? — пренебрежительно осведомился Михаил.
— Сегодня мне некогда, а вот завтра я тебе помогу, а ты мне за это моих овец ентой машинкой «причешешь».
Михаил поскреб свободной рукой затылок:
— Придумал он! На кой ляд мне твоя помощь? Что барана подержал, так ты за честь считать должен, что тебе доверили такую важную животину потрогать. Вот обгуляется твоя овечка с моим бараном, ты за алиментами ко мне не побежишь, а все потому. что рад-радешенек будешь, потому, как у тебя такая порода появится.
Андрей стоял на своем:
— Это еще когда будет. А помогать я все же приду. Пока ты им тулово бреешь, я им челки, бакенбарды ножницами выстригать стану.
— Как посмотрю, умен ты не по годам! Теперь-то с такой техникой я сам на любой манер своих девок постригу: хошь под бокс, хошь под польку.
Подошла Наталья, осведомилась, как идут дела, подменила зятя, иди, мол, у тебя своих дел по горло.
— Ладно, пошел я. На завтра договорились, Миша?
— Договорились! — буркнул Михаил.
Наталья взглянула вопросительно:
— Насчет чего это вы?
— Зятёк твой предлагает платную овечью парикмахерскую устроить, меня главным цирюльником назначает, сам вызвался по деревне рекламу пустить. Однако, свояк, ты не так грамотный, как хитрый! Да, женушка?


По узенькой дорожке

Лет пять спустя после женитьбы Егор забрал мать в свой дом. Дети пошли, пригляд нужен, да и стара стала.
Как-то Егор за семейным ужином со смехом рассказывал, как чудили пьяные мужики после работы. Жена поджала губы, мать посмотрела на сына с грустью и тоской, Егору стало не по себе, невольно спросил:
— Чего это вы, случилось что-то?
— Ничего не случилось! — одновременно выдохнули женщины.
— А чего лица такие трагические?
Мать вздохнула:
— Так, сынок, свое, прожитое вспомнилось. Пьяный-то кто хороший? Вон отец твой, покойничек, бывало, наберется — жди в дом беды. То подерется с кем, то набедокурит. Раз столб электрический домой приволок. Это надо! Расшатал с дури и выдернул, ладно линия старая была, без проводов. Трезвый — человек, а выпьет — и чёрт ему брат! Уж как я его увещевала, какое там! И мать-покойницу не послушал. Можно сказать, через это и век свой укоротил. Не дай господь тебе этой стежкой пойти!
Жена благодарно взглянула на свекровь:
— Правильно, мамаша! Хорошо, что вы ему это сказали. Меня ведь он не послушает. Смеешься над мужиками, сам бы на себя со стороны поглядел!
Егор надолго задумался. Слова матери подействовали на него отрезвляюще. Да и реплика жены не осталась без внимания: видно, отличился уже. Действительно, проще посмеяться над другими, а вот на себя со стороны взглянуть порой не догадаешься.
С тех пор Егор хоть и выпивал иногда с мужиками, воздерживался от лишней рюмки, боялся потерять человеческий облик, помня слова матери. Потом вроде и не заметил, как постепенно охладел к спиртному совсем.
Давно ушла из жизни мать, со спокойным сердцем ушла: выполнил сын ее наказ: не стал рабом «зеленому змию».
Однажды по весне Егор копался на заднем дворе: починил калитку в огород, натаскал сена в кормушки для овец. Вдруг сзади что-то стукнуло. Подумал, что бык в хлеву балует. Ан нет, стук опять повторился. Егор оглянулся вокруг.
Увидел на противоположной стороне картофельного поля явно подвыпившего соседа.
Снег с поля еще не сошел, но просел основательно, и держался теперь зыбкой ледяной кашей. Натоптанная же за зиму тропинка с редкими вешками, напротив, как бы выпучилась. Сосед стоял у этой тропки, смотрел в сторону своего дома. Видимо, это он стукнул об изгородь, когда перелезал в огород. Егор едва подумал: «Зачем его туда занесло?», мужичок окликнул его:
— Как мне пройти?
Егор усмехнулся:
— Ногами, как еще ходят?
Сосед переступил неверной походкой, с вызовом крикнул:
— Я тебя как человека спрашиваю: как мне пройти?
Егор передернул плечами:
— Тропинку видишь, вот по ней и шпарь!
— Я тебя последний раз спрашиваю: как мне пройти?
— Ты что, едри его раз?! Не можешь ногами, вставай на четвереньки да ползи!
— Ах, ты так! Ты захотел, чтобы я, Афанасий Петрович, перед тобой на колени встал? — Мужик ударил себя кулаком в грудь, — не будет этого никогда!
Только теперь Егор разглядел, что Афанасий лыка не вяжет. Сосед между тем ступил на тропинку и пошел, балансируя руками, но почти тотчас же оступился и упал на коленки. Поднялся с бранью и вновь оступился, завалившись на этот раз на спину. Брань и проклятья неслись в сторону Егора, как из рога изобилия:
— Я думал, ты настоящий мужик, а ты: «На колени, Афанасий Петрович!» Так не будет этого никогда! И не дождешься! Я тебе этого никогда не прощу и не забуду! По гроб помнить буду!
Егор специально ушел с глаз долой, но отборная брань с огорода не прекращалась. Получалось, что он, Егор, виноват в том, что просел снег, что соседа не держат ноги, и что пришла весна в конце концов!
Любопытства ради еще раз выглянул на поле. Афанасий, перевалявшись в мокром снегу, одолел-таки половину пути и приноровился теперь держать равновесие. Со стороны это выглядело уморительно: поставив пятки вместе, носки врозь он перебирался мелкими перебежками походкой Чарли Чаплина. Егору вдруг вспомнились слова матери: «В этом деле ведь, как по узкой тропке: шаг влево, шаг вправо и — оскользнулся. Не дай господь тебе такой стежкой пойти!»
— Не беспокойся, мать, миновала меня эта участь, а все благодаря тебе! Вовремя, однако, ты меня на путь истинный наставила! — произнес он вслух и довольный пошел в дом.


Суп из крапивы

Перед концом рабочем смены бухгалтера слегка расслабились. Александра Ивановна, женщина средних лет, вздохнула:
— Девчата, подскажите, что сварить на ужин?
— Ой, — оживилась молоденькая Светлана, известная приверженностью к вегетарианству, — сейчас я вам замечательный рецепт прочитаю. — Порылась в столе и выхватила оттуда тоненький журнальчик. — Итак, суп из крапивы — дешево и полезно.
Пока Светлана перечисляла ингредиенты блюда, пышная Катерина потянулась до хруста в костях:
— Люблю я супчик из крапивы. Добавлю туда мозговую косточку, лук поджарю на сливочном масле так грамм в двести. Приправлю сметанкой, булку белого хлеба наверну с супчиком. Действительно, очень полезно!
Светлана даже оскорбилась:
— Вечно вы все испортите, Катерина Михайловна, при чем тут мясо и масло? Это постный суп — вегетарианский.
— Ага, нахлебались мы вегетарианства вашего во время войны! Я-то совсем ребенком была, а помню те супы. Старшие принесут мешок молочая или лебеды, мать перемоет их, завалит в котел, чуть молочком под конец приправит, вот и вся еда. Наешься от пуза, а через час оно тебе начинает голодные песни петь: ур-р да ур-р.
Начавшийся было безобидный разговор перешел в дискуссию. Женщины старшего поколения с грустью вспоминали, как собирали с весеннего поля вытаявшую прошлогоднюю картошку. Нужно осторожно отжать из нее лишнюю влагу, добычу — в котелок. Дома перемываешь ее и опять как бы отжимаешь каждую отдельно. Из лопнувшей кожурки выжимается сероватый мешочек. Вот эти сплюснутые мешочки нужно разложить на лист и просушить в печи, затем растереть в муку оставшееся вещество. Мать испечет из нее небольшие лепешки. В горячем виде они съедобны, а вот холодные становятся синюшными и «резиновыми». От такой еды потом сильно подташнивает, оттого лепешки эти называют тошнотиками.
Вспомнили про жмых и про колоски, собранные в поле. Не заметили, как притихла Светлана. Катерина заключила под конец:
— Зажрались мы нынче! Однако пошли домой, супчик крапивный варить, действительно полезный ведь! Ты чего, Светланка, нос повесила? Как ни суди, а наше поколение здоровее современного, видать с крапивы той, лебеды. А теперь сплошные жиры — холестерин, сахар наживаем. Детишки рождаются уже больными. Прилавки завалены иностранными продуктами, будто свое, отечественное перевелось. Скоро у матерей вместо грудного молока «кока-кола» с «пепси-колой» потечет. Все удивляемся: откуда болячки? Из-за бугра, вестимо…


Мартышкин труд
Моей маме

Непогодь разыгралась не на шутку. Которую неделю ползут низкие свинцовые тучи, и дождь бусит мелкий, нудный. Лучше бы разверзлось разом небо и пролило на землю остатки влаги, а потом бы солнце взъярилось, ветерок сухой, и конец ненастью. А такой вот дождь — хуже нет: попади под него, до нитки промокнешь, идет он, как правило, долго, постепенно расходует небесные запасы, пропитывая влагой все окрестности до основания.
А в поле преют в валках скошенные пшеница и овес — головная боль хозяйства и, в первую очередь, главного агронома.
Наконец, в один из дней дождь прекратился, но солнце не спешило на небосклон. Мутное, будто пропитанное влагой, тускло и низко блуждало между туч. К полудню все же вырвалось из плена и засияло вполсилы, вселяя надежду на вёдро. Запарила разбухшая от влаги земля, чуть воспрянули поникшие травы.
На планерке в центральной конторе приняли решение: если и завтра выдастся без осадков, срочно бросить все силы и средства в поля на спасение урожая.
Дождались утра. Свежий ветерок быстро растаскивал остатки туч. Поднявшееся светило предвещало погожий день.
С девяти часов на поля потянулась техника с людьми. Машины двигались гуськом, пробуксовывая по раскисшим дорогам. Завершал колонну гусеничный трактор на случай, если какую-либо машину стянет в кювет.
В поле сыро, неуютно. Тяжелые валки посерели, вросли в стерню проросшими зернами новины. Особенный урон ненастье нанесло кошенине у леса в затененных участках.
Лес на краю поля тих и угрюм, набухшие ветви деревьев и травы еще полны влаги. Чуть шевелятся листья осины на длинных черенках, сбрасывают обильные капли. Беспокойно застрекотала сорока, сорвавшись с ветки молоденькой березки, спешит оповестить лесных обитателей о незваных гостях.
Прибывший на место главный агроном распределяет людей по участкам. Основная масса народа брошена в середину поля на продувное место, где еще можно спасти урожай. Полчаса спустя на поле кипит работа: рабочие всех подразделений совхоза орудуют вилами, граблями, черенками — переворачивают, ворошат валки. Вскоре становится жарко. Напитанный влагой воздух нестерпимо тяжел. Душно, трудно дышать.
Однако к полудню огромное поле наполовину обработано. Объявлен большой обеденный перерыв. Рабочие двигаются под сень леса. Сюда на лошади привезли свежую воду. Люди окружают водовоза с бочкой, передают кружку из рук в руки, жадно пьют. Затем разбирают на полянах в лесочке узелки с продуктами, устраиваются обедать группами, коллективами.
Люди устали от тяжелой физической работы, от жары и духоты, но нет уныния: весело переговариваются, шутят и подбадривают друг друга. Всюду слышится смех, оживленный разговор.
После обеда многих разморило. Поутихли разговоры: работники, раскинувшись на траве, отдыхают. Кто-то тихо переговаривается, кто-то дремлет.
Подходит главный агроном, ободряет рабочих:
— Устали? Славно потрудились, будет погода, все уберем! Завтра организуем еще больше народу, пенсионеров привлечем, думаю, не откажут — забота общая. Пал Палыч с ребятами старших классов обещал быть. Завтра-послезавтра по этому полю можно запускать комбайны на обмолот.
— Уберем, Александр Григорьевич, — ободряют агронома рабочие, — вон облака перистые пошли — к вёдру.
Все взглядывают на небо и видят, что с северо-восточной стороны действительно появились редкие перистые облака.
— Заметил я, боюсь сглазить, — отвечает агроном. — Однако надо успевать: отдохнули, подкрепились, пойдемте с новыми силами!
Солнце катит к зениту, видно невооруженным глазом, как парит поле, отдавая лишнюю влагу. Весело стрекочут в стерне кузнечики, по всем приметам быть вёдру.
На следующий день в семь часов утра по местному радио объявлен призыв помочь совхозу спасти урожай.
Шумно у конторы администрации — пришли домохозяйки и пенсионеры, желающие помочь. Школьный автобус полон старшеклассниками, учителями. Репродуктор на высоком столбе громко вещает: «Передаем сигналы точного времени: в столице нашей Родины Москве шесть часов тридцать минут». Бодро звучит песня: «Утро красит нежным светом стены древнего Кремля, просыпается с рассветом вся советская страна». Кто-то шутит, словно диктор может его услышать:
— А у нас уже восемь тридцать! Мы давно на ногах: коси, коса, пока роса!
И диктор, как по заказу, вещает:
— А сейчас передаем концерт по заявкам для тружеников села.
На другой день и на третий в поле страда. Горячее солнце теперь вошло в силу, стоит высоко, изо всех сил сушит промозглую землю.
После обеда опять короткий сон-час. Только школьникам нет угомона, будто и не трудились наравне с взрослыми.
— Где мои семнадцать лет? — вопрошает управляющий первого отделения. — Сейчас бы тоже носился, устали не знал.
— Не говори, Семён Игнатьевич, — подхватывают женщины, — тут, кажется, рук не поднять, как уморились, а им нипочем!
В один из дней в поле приезжает на УАЗе районное начальство. Директор совхоза, главный агроном, главный инженер, председатель рабочего комитета, парторг и комсорг, управляющие отделениями собраны на экстренную полевую планерку. Долго машут руками, доказывают что-то друг другу. УАЗ уезжает, озабоченный агроном бегает по полю, дает новое распоряжение: переворачивать валки, прилегающие к лесным зонам.
Тут валки просто вросли в стерню, их не то, что перевернуть, оторвать от земли трудно. Энтузиазм рабочих угасает, многие ропщут:
— Мужикам не по силам, где тут детям управиться?!
— Пустой труд для галочки, все уже сопрело, вросло сплошь.
На обеденном перерыве тот же ропот: к чему, мол, убирать пропащее, когда можно спасти хорошее?
Смех и оживление в рядах работников центральной конторы. Чудит кладовщица Анна Егоровна:
— Девки, я придумала на Новый год костюм «Мартышкин труд».
С этими словами женщина руками разрывает проросший валок, переворачивает наизнанку белыми проростками зерен, проделывает отверстие в середине, накидывает это сооружение, как полотно, на себя. В проделанное отверстие продевает голову, подпоясывает бечевкой пояс. Сзади шлейфом тянется сырой валок. Анна пританцовывает для пущей убедительности, торжественно поет: «Мартышкин труд, мартышкин труд!» Женщины закатываются смехом. Насмеявшись вволю вместе со всеми, Галина Петровна — строгая, серьезная женщина — главный бухгалтер, замечает:
— Посмеялись девчата, и будет! Александр Григорьевич, как туча, черный ходит. Районному начальству виднее как надо, а ему отчет держать!
Благодаря таланту главного агронома, организации труда и трудолюбию людей большую часть урожая удается спасти. План хозяйство не дотянуло, но главное — урожай не ушел под снег. Самое это распоследнее дело для крестьянина — хлеб под снег пустить!
Кладовщица Анна Егоровна не дожидается Нового года, случай поддеть власть представляется осенью после уборочной на торжестве по случаю проводов главного экономиста совхоза на заслуженный отдых.
Юбилей справляли широко в совхозной столовой за щедро накрытыми столами. Прибыло и районное начальство — двое из тех, что приезжало на поля. Выждав, когда веселье вступит в разгар, когда под хмельком окажутся родственники и гости юбиляра, Анна выйдет на круг и, отплясывая, смело с вызовом пропоет:
Во совхозе у лесочка мы ворочали валочки
Мы ворочали валки, подвывали как волки.

Агроном наш озабочен: не хватает рук рабочих.
По району план горит, знать, кому-то нагорит!

А рабочи у лесу тянут чёрта за косу,
Чёрт сопротивляется, агроном наш мается.

Председатель-голова, из райкома было два.
Все кричат: «Давай, наддай! Чёрта лысого подай!»

А рабочи наторели и начальству песню спели:
«Поработали мы тут, вспоминай мартышкин труд!»

Начальство из района ухмыляется: «Чёртова баба, где она такую песню откопала?!»
Неловкость скрашивает сам юбиляр, Иван Павлович:
— Она у нас такая! Гордая, отчаянная и смелая, работящая. Если где несправедливость, молчать не будет. Я ее с девчонок помню. Пришел с фронта, ей шестнадцать лет было.
А вообще критика нужна. Начальство должно знать, чем дышат люди. А люди у нас замечательные! На кого в трудный год положиться и надеяться? На людей. Нашим женщинам при жизни памятник ставить впору. Они нас, мужиков, за пояс заткнут! В войну на быках пахали, сами в ярмо впрягались, а армию и страну накормили.


Соревнование

Все началось со ссоры на меже. Не так, чтобы ссора, но спор разыгрался крепкий, дошло до взаимных оскорблений.
Обычно после вспашки общего картофельного поля межу между соседними участками протаптывал Леонтий. На этот раз он припозднился с работы, и сосед слева Григорий проторил ее со своей стороны сам. Леонтий возмутился:
— Ты чего это нынче напетлял: начал от своего угла, а вывел куда?
— Куда кажный год выводим — по прямой на столбик.
Леонтий горячился:
— Ага, столбик, да только не тот. Тут метра два расхождения в твою пользу.
— А тебе все мало? — не уступал и Григорий.
— Мне в самый аккурат, когда по правде. На чужое рот не разеваю, но и своего не уступлю!
Мужики еще долго махали друг напротив друга руками, доказывая каждый свою правоту, пока Григория не позвала на ужин жена. Напоследок он с досадой махнул рукой в сторону соседа:
— Живешь, как бирюк, ни себе, ни людям! У тебя зимой снега не выпросишь, тебя даже птицы стороной облетают — в единственном скворечнике одни воробьи квартируют! Бери лопату и правь, как тебе хочется! У тебя же семеро по лавкам, а мне на свою дюжину ребят и этого хватит!
— А ты не бирюк? Ты хомяк запасливый, вон щеки наел! — огрызнулся Леонтий.
Вот это, последнее — укор, намек на то, что у Леонтия нет детей, уколол больнее всего. Еще и скворцов приплел до кучи.
Не поленился Леонтий, сосчитал, сколько у Григория развешано скворечников, и в ближайшие выходные принялся строгать и пилить в сарае. Трудился он всю неделю после работы. Каждый день на его усадьбе появлялся новый домик для птиц. Как только их стало больше, чем у соседа, Григорий тоже взялся за рубанок. И пошло соревнование: сегодня у Леонтия семь домиков по деревьям, назавтра у Григория девять. Вскоре счет пошел на второй десяток. Куда их развешивать? Уже фантазии не хватает. Леонтий смекнул: «Приколочу-ка я их в лесочек напротив, будут скворцы селиться, бабам да ребятам веселее».
Березовым лесок вдавался в их улицу острой вершиной треугольника. Между ним и домами ровная поляна. На этой поляне но вечерам собираются бабы и ребятишки встречать гурт с выпасов.
Как только появились в лесочке скворечники, решил Григорий: «Думаешь, я лопух! Я еще не такое устрою». Вскоре у крайних березок появилась удобная, длинная скамья со спинкой. Бабы рады: «Дай вам Бог, мужики, здоровья, что об нас позаботились!»
Настал черед Леонтия. Опять вспомнил он насмешку, что детей не имеет. Так пусть чужие ребята забавляются: устроил на поляне качели. Дня через два Григорий машину песка на площадку завез. Придут ребята коров, овец встречать, а тут забава: хочешь — на качелях катайся, хочешь — в песке играй.
А вот когда Леонтий стал яму на поляне копать, чтобы установить карусель, вышел с лопатой Григорий и другие соседские мужики подтянулись. Кто столб шкурил, кто звездочку устанавливал, кто сиденья мастерил, кто землю вокруг столба утрамбовывал.
После сидели все вместе на бревнах, табак курили, наблюдали, как ребятишки на карусели катаются.
— Шабаш, однако, ничья у нас с тобой, — хохотнул Григорий, обращаясь к Леонтию, и первый протянул соседу руку.
Леонтий смутился, но руку подал:
— Неплохо бы еще горку сообразить ребятишкам, я в городе видел дощатую полированную, на ней и зимой, и летом кататься можно.
— Сообразим, какие наши годы! Будет ребятам горсад.


Письмо на могиле

Срочная трагическая телеграмма: «Умерла мама, похороны 07.06. Рая», застала врасплох, смешала все планы. Рая — двоюродная сестра, а ее мать, Галина Леонидовна, родная тётка, так много принявшая участия в его судьбе. Сергей Степанович, отложив все дела на потом, наскоро собрал дорожную сумку, поспешил на железнодорожный вокзал. Через час трясся в вагоне электропоезда, с горечью и сожалением думал о том, что только такие события зачастую собирают людей в путь, а нет, чтобы раньше собраться да навестить тётку, сестру.
Утро на узловой станции встретило холодной предрассветной серостью. Купил билет на рейсовый автобус, решил пройтись по киоскам на перроне, может, удастся взять тётке живых цветов. Оказалось, что и тут, в глубинке, полно предприимчивых людей, целых три киоска предлагали свежие цветы на выбор. Не скупился — взял двенадцать гвоздик и шесть роз. Попросил цветочницу как следует завернуть все в общий кулек. Продавщица смекнула, для чего цветы, обернула в мокрую тряпку, затем в полиэтиленовый пакет, уверила:
— Довезете, я постоянно так вожу.
Сергей Степанович сел в полупустой автобус, опять погрузился в невеселые думы. Автобус тащился медленно, скрипя рессорами. «Эдак до обеда не допилит!» — подумалось с досадой.
Нахлынули воспоминания юности. Вот так же ехал он лет сорок-сорок пять назад домой демобилизованным сержантом срочной службы. Вез в чемодане подарки: два шерстяных полушалка с кистями матери и тетке, Райке безделицу какую-то, девчонка она совсем еще. А вот невесте Аллочке, незабудке ненаглядной, яркий шелковый платок. Ждать обещалась, в любви и верности клялась, и он в любви вечной поклялся. Жизнь впереди грезилась счастливой, интересной. Пожениться планировали молодые сразу после армии.
Вот так же, как сегодня, прогуливался он по перрону станции, ел мороженое, поджидал автобус. Мечтал: «Два часа пути, и вот он, порог родного дома, мамка! Тетка Галя с Райкой прибегут. Пока они стол накрывают, я до Аллочки мигом. Интересно, что она сегодня делает? Я ведь как снег на голову, никому не говорил, когда буду. При вокзале сирень цветет кипенем, значит, дома в палисаднике тоже цветет. Наломаю целую охапку и к ней. Аллочка сирень любит, осыплю с ног до головы!»
Вдруг в пестрой толпе прохожих Сергей увидел Аллу. Поначалу опешил: неужели встречать приехала?! Но ведь не знает. Ах, у нее на станции тетка проживает, наверное, в гости приехала. Между тем Алла беспечно шла в противоположную от него сторону и вскоре свернула в привокзальный сквер. Припустил бегом, сердце прыгало горячим мячиком, окликнул сдавленным голосом:
— Алла!
Девушка на миг оглянулась, на лице ее промелькнула растерянность. Затем вдруг прибавила шагу, не оборачиваясь, быстро пошла в глубину парка.
«Неужели обознался?» — на миг оглушило сомнение. Солдат встал как вкопанный: «Тут что-то не так! Аллочка, ошибки быть не может», — припустил бегом. Наверное, не узнала, возмужал все-таки.
— Аллочка! — окликнул еще раз, почти нагнав.
На этот раз девушка остановилась, но было что-то странное в ее поведении. Она стояла к нему спиной, опустив голову.
— Алка, любимая! — с трепетом обхватил ее плечи, повернул к себе. — Ты что, не узнала? — взгляд его скользнул с головы до ног, охватив всю фигуру. Сергей вдруг отстранился. Да, это была Алла, но не та, которую он знал и помнил. Легкий стан округлился, явно обозначился животик, очень изменилось лицо: слегка припухшие губы, рыжие пятна на скулах.
— Здравствуй, Сережа! Я тебя узнала, но лучше бы нам не встречаться. Я вышла замуж.
— Как замуж?! Аллочка, что ты такое говоришь?! — он встряхнул ее за плечи, приблизился лицом к лицу.
— Сережа, я замужем и жду ребенка, — она попробовала взглянуть в глаза, но не смогла.
— Алла, как же так? Ты же до последнего дня письма писала! Ждать обещала! Скажи, что случилось?
— Так бывает, Сережа, разлюбила, а не объяснилась потому, что мама твоя просила…
Только теперь до него стал доходить смысл случившегося. С минуту он стоял молча, затем, как на плацу, резко повернулся на каблуках и зашагал прочь.
— Сергуня, прости, если можешь, — догнал его жалкий оклик.
Сергуней его называла мать, и только Алле он делал исключение, позволяя называть себя этим уменьшительно-ласкательным именем. А сейчас это вдруг обозлило, как ледяной водой из ушата обдало. Злобно кинул на прощание:
— Не смей меня так называть! Я тебе не мальчик!
Вернулся на вокзал, бездумно ходил по перрону, чуть не забыл взять из багажного отделения чемодан, когда объявили посадку.
Всю дорогу горячечно думал, сопоставлял факты. Писала, да, но самые хорошие письма приходили на первом году. На втором реже, более сухие. Правда, последние полгода он и сам редко писал, считал дни до дембеля. Но ведь был на побывке, все было прекрасно. Значит, уже после отпуска…
Обида, чувство уязвленного самолюбия, ревность, желание отомстить снедали душу.
Село Разумово начинается с погоста — не обойдешь, не объедешь его. Чуть замаячил кладбищенский лесок, Сергей попросил водителя притормозить. Ноги сами принесли к могиле отца.
— Здравствуй, батя!
В ответ тихо шумел лес. Солдат сел прямо на траву, тупо уставился на могильный холмик. Отец. Как много значил он в его жизни, как мало отпущено было ему веку. Фронтовик. Сережке исполнилось пять лет, когда отец демобилизовался. Многие мальчишки потеряли отцов на той войне, а его папка вернулся. Какое это было счастье! В глазах сына он был героем. Бережно перебирал малец медали на полинявшей гимнастерке. Заискивающе смотрел в отцовские глаза. Ходил за ним хвостиком. Но недолго длилось семейное счастье: умер Степан от старых ран, едва сыну исполнилось десять лет. С тех пор проторил Сережка тропинку на отцовскую могилку. Все свои мальчишечьи тайны и горести доверял могильному холмику, скромной металлической пирамидке с красной звездой на вершине.
Не помнит солдат сколько просидел так. В голове молоточками стучала мысль: «Покончить со всем разом и лечь рядом с отцом!» Наконец он поднялся, подхватил чемодан, и зашагал в решимости: «Только с матерью повидаюсь, а ночью, когда она уснет… В посмертной записке напишу, чтоб простила и похоронила рядом с батей. А эта, пусть кота себе заведет и назовет Сергунькой!»
Он шагал теперь напрямую, намереваясь выйти с другой стороны кладбищенской ограды. Вдруг на пути у него оказалась свежая могила с высоким крестом, на котором прикреплена была овальная фотография. Красивый парень, брюнет глядел на него прямо, чуть исподлобья. Он узнал земляка прежде, чем успел прочитать надпись.
— Илюха! — осенила догадка. Мать в письме сообщала, что он наложил на себя руки. Кажется, в этой истории замешана его молодая жена. Еще на свадьбе приключился какой-то скандал. — Опять женщина! — подумал с досадой. — Будьте вы прокляты!
Сергей стоял как вкопанный, автоматически читая надпись на эмали фотографии. Его вдруг охватила внутренняя дрожь. Он хотел было пройти мимо, но взгляд выхватил блеклую открытку у основания креста, прижатую блюдцем, на которое обычно кладут поминальный блин. Рука невольно потянулась к ней. Сергей не помнит, отчего взял ее, простое любопытство двигало им или само провидение.
На обороте открытки, там, где полагалось писать текст и адрес, теснились вкривь и вкось строчки, выведенные старательной рукой, но явно малограмотным человеком. К концу строк буквы западали, корчились, выдавая настроение писавшего. Сергей не удержался и прочел: «Милый ты мой сыночек. Кровиночка ты моя родная сегодня твой день рождения и хоть тибя нет всиравно я тибя поздравляю. Были ба у твоей мамки крылушки, поднялася бы я в небушко и улетела к тибе на веки вечныя. Отчиго ты покинул свою мамку горемычную. Отчиго к сибе не бирешь. Истомилася сердце мое по тибе моя ты золотинушка. Пусть зимелька тибе будет перышком пуховым. Пусть Господь смилостивится и простит тибе».
Выпал из рук солдата чемодан. Горе матери обожгло, заставило взглянуть на себя со стороны. Это ведь чужая мать, а если перевести на свою? И заплакал он сначала горькими, потом облегчающими слезами. Присел на корточки, положил открытку на прежнее место, а слезы все текли по щекам, он не пытался их унять, так плакалось только в беззаботном детстве. Только думалось теперь по-другому: как он мог такое придумать? Как мог позабыть о матери?! Разве может он принести ей горе?! Ей, пережившей войну, сохранившей его от холода и голода военной и послевоенной поры! Ей, в одиночку поднявшей, выпестовавшей его, единственного сына. А отец? За ЭТО ли он воевал, мирную жизнь отстаивал для него и для грядущих поколений?!
Постепенно слезы иссякли, мысли и чувства приходили в порядок.
Раскис, как солдат первогодок! — ругал сам себя. — Отца в твои годы на войну призвали. «Разлюбила, так бывает!» — вспомнились слова Алки. — Так и ты разлюби! Вырви с корнем как занозу!
Кто-то тронул его легкой рукой за плечо. Сергей обернулся, рядом стояла тетка Галя.
— Пошли к нам, Сережа. Там Раиска заждалась. Приведешь себя в порядок, и пойдем к матери.
Сергей обнял тетку, похлопал по плечу:
— В норме я, тёть Галя. Ты откуда узнала, что я приехал?
— Сорока на хвосте принесла. Забыл, кто у Алки тетка? Позвонила она ей на почту, видно, совестно за свое предательство. С ней у них и уговор был, тетка твои письма получала и ей тайно передавала. Прибежала она ко мне, мол, встречайте своего солдата, едет. Я к Аннушке. А по дороге Матвеевну встретила. Ты ее разве в автобусе не признал?
— Не видел я, тёть Галя, никого, свет белый померк, встретил ведь я ее на станции — скрипнул зубами племянник.
— Вот Матвеевна и говорит: «Беги, девка, солдата вашего видела в автобусе, ровно не в себе он был. Вышел у кладбища и прямиком туда».
Сергей вяло улыбнулся:
— Тетя Галя, посмотри, Петрухе мать мертвому письма пишет. Прочитал я, мороз по коже!
— Упаси Бог, как она мается. Почитай каждый день к нему ходит. Однако вон идет кто-то в черном, никак она. Пойдем-ка, Сережа, не нужны ей тут собеседники, пускай одна побудет со своим горем. Ты сам-то как, успокоился?
— Все нормально, тетя Галя, пошли, Райка, говоришь, заждалась? Везу я ей подарочек, порадую.
Женщина в черном одеянии подошла между тем близко. Тетка и племянник задержались для приличия, поздоровались. Односельчанка долго глядела на солдата бесцветными, будто незрячими глазами, наконец, признала:
— Сережа? Дождалась Аннушка. Ох, а мне свою кровинушку не дождаться, не докликаться.
— Крепись, Клавдия, как-то надо жить, — вздохнула тетка Галя.
Распрощались, некоторое время шли молча. Слышно было, как тихо запричитывала на могиле сына мать.
По дороге тетка говорила и говорила, лишь бы не молчать.
— Ты, Сережа, матери вида не подавай, она и так исстрадалась, сердце у нее слабое.
Затем поделилась с усмешкой:
— Моя-то Раюха-копуха, туда же — любовь неразделенная! Рыдает в подушку.
Сергей опешил:
— Раиска?! Тёть Галя, так ведь она же соплячка еще.
— Заневестилась нынче. Да вон же она бежит.
В бегущей навстречу девушке Сергей едва узнал сестренку. Даже присвистнул от удивления:
— Райка! И впрямь невеста!
Обрадовался, побежал навстречу, подхватил девушку на руки, закружил по воздуху.
Вечером за столом тетка все наблюдала за племянником исподтишка. Солдат держался молодцом, балагурил, рассказывал о службе, друзьях-сослуживцах. Подарил матери и ей полушалки, Райке — яркий шелковый платок. Будто ненароком успокоил мать, мол, знал про Алку, не велика потеря, на его век девчат хватит.
— Пойдем, сестренка, до клуба прогуляемся. Что у вас там, музыка-то имеется?
— Имеется, ты как думал?!
— Эх, Раиска-ириска, одну тебя в танце кружить буду. Пусть кавалеры локти кусают!
Проводили тетку Галю до дома, расставаясь, она шепнула на прощание:
— Вот и молодец, племяш, нечего горевать! Как в песне поется: «Если к другому уходит невеста, то неизвестно, кому повезло!»
Время спустя Сергей уехал в город, поступил в институт на вечернее отделение. Днем работал на заводе. Навещал по мере возможности мать и тетку с сестренкой.
Дипломированным специалистом быстро пошел в гору. Рая вышла замуж и осталась в родной деревне. Вскоре женился Сергей на однокурснице. Мать хоть и недолго, но успела поводиться с внуками.
После ее смерти первым пристанищем в деревне стал дом родной тетки да сестры Раисы.
И вот тетушка ушла, и едет он проводить ее в последний путь.
В былые годы росло, хорошело село Разумово, но пришли лихие времена, и захирела деревня, только погост разросся, слышал он, что многих, кто отсюда родом, везут хоронить на родную сторонку.
Чуть замаячили кладбищенские березки, Сергей Степанович решил, что выйдет там и первым делом навестит родителей. Окликнул водителя:
— Браток, тормозни тут.
Могилы родителей он нашел бы с закрытыми глазами. Еще издалека увидел копошащихся рядом с могилами людей в спецовках. «Копальщики. Видать, тётку рядом с матерью решили похоронить, — озарила догадка, — и верно — сёстры родные, всю жизнь друг за дружку держались». Вот и у них с Раисой особая дружба. Бывает, дети из одного гнезда так не роднятся, как они, двоюродные, знать, от матерей с молоком впитали чувство локтя, взаимовыручки.
Поприветствовал незнакомых мужиков, поставил сумку на скамью у могил, развернул на столике цветы, отделил восемь гвоздик, разложил на могилы матери и отца, постоял с минуту, мысленно попросил прощения: «Зайду к вам еще, а теперь пора».
С головой погрузился в похоронно-поминальные хлопоты. Пришлось снова вернуться на кладбище: отнести обед копальщикам. Возвращаясь, спрямил путь и вновь, как много лет тому назад, вышел на могилу Петра. Екнуло сердце: тот же овал на кресте. С грустью подумалось: «Эх, Илья, остался ты молодым, но какой ценой! Пишет ли тебе мать, земляк?» И тут же получил ответ: рядом зарастал могильный бугорок Клавдии с таким же крестом и овалом. Сергей невольно произнес:
— Успокоилась, значит, тетя Клава? Царствие небесное! И спасибо тебе, мать, отвела ты меня от дурного поступка!
На второй день после похорон брат с сестрой тихо бродили по кладбищу. Подошли и к могиле Петра. Сергей рассказал Раисе ту давнюю историю. Сестра вздохнула:
— Мы с мамой как почувствовали тогда: что-то не так! И бегом мама сюда, а я к тете Ане. — Помолчав, добавила: — Алла-то в село возвратилась. Не признал вчера на похоронах?
— Нет, не признал.
— Не мудрено, постарела она очень. Говорят, всю жизнь по тебе локти кусает. Разошлась ведь она со своим, двое детей у нее: дочь и сын. Сына Сергеем назвала.
Сергей Степанович промолчал, только грустно покачал головой.
— А ты до сих пор на нее зло на сердце держишь?
— Что ты, сестричка? Забыть не забыл. Как можно?! Любовь ведь первая. А так, все давно быльем поросло. Здорово она меня тогда подкосила, а теперь ни о чем не жалею. Уходит от нас тот, кто дан в назидание. Остаются те, кто дарован Судьбой. Я простил ее, когда это понял, и Бог простит, потому как всех нас любит.


Рэкет

Григорий Андреевич не спеша гнал быка с пастбища. Бык Февраль останавливался то и дело, щипал на ходу сочную траву с бровки кювета. Оно и не мудрено: не наедается скотина в поле. Лето нынче засушливое, на выпасах выбито, выщипано уже до дерна. Еще гнус ненасытный досаждает. Свернули в проулок. Тут на пешеходной дорожке травы было вволю, Февраль и вовсе остановился, принялся уплетать за обе щеки. Григорий тоже остановился чуть поодаль, играл легким прутиком, тихонько повторяя детскую дразнилку: «Бык, бык, Бобуляй, догони да наваляй!»
Легкая усмешка тронула губы. Вспомнил, как с соседом Саней бесстрашно дразнили совхозного быка-производителя.
Бык был страшен одним своим свирепым видом. Огромная голова на могучем теле была увенчана острыми рогами, которые быку постоянно подпиливали. В ноздри вставлено большое металлическое кольцо. На широком лбу за рога прикреплена дощечка, нависающая над глазами так, чтобы бык мог видеть все под ногами, но не впереди себя. Такие дощечки привязывали не только быкам, но и бодливым коровам, и молодняку. Короткие, но крепкие ноги быка широко расставлены. Между передними чуть не до земли провисает мощная грудина. Страшен бык в обличье, страшен и в гневе. Глаза наливаются кровью, из груди рык, а не мычание, комки дерна из-под копыт, когда он, остервенев, роет землю.
И вот такое чудище мальчишки умудрялись дразнить. Бык стоял на ферме в большом деннике, огороженном жердями. Пацаны разных возрастов приходили туда и дразнили быка ради забавы. Когда разъяренный производитель начинал бузовать страшным голосом, затем низко пригнув голову, шел на обидчиков, ребята кидались в разные стороны, мигом оказываясь на изгороди. Скотники ругались матом, прогоняли сорванцов, грозили побить кнутом, но их увещевания только раззадоривали мальчишек.
Григорию очень живо нарисовалась картинка из детства, как однажды эта шалость чуть не обошлась друзьям боком.
В очередной раз раззадорив быка, мальчишки не рассчитали свои силы и не успели убежать от преследования. Настигший Гришку бык поднял, как пушинку его на рога. Каким-то чудом мальчишка не растерялся, и, уцепившись обеими руками за его шею, удержался до тех пор, пока не прибежали скотники с вилами и хлыстом и не отбили сорванца. Санька же признался потом, что у него отнялись ноги и вместо того, чтобы спасать товарища, он позорно карабкался на карачках, пытаясь добраться до забора.
«Вот дурьи головы! — вспоминал Григорий Андреевич. — Теперь уж деревенские пацаны другого пошиба, все больше городским сверстникам уподобляются, а городские и вовсе за мамкину юбку держатся».
Вдруг Февраль, не доходя до заворота улицы, забузовал, как тот совхозный производитель. Григорий Андреевич обеспокоился: как раз на углу много маленьких детей из двух соседних домов, как бы не напугал их бык! Он живо припустил ему вслед, но было уже поздно: Февраль вывернул с проулка, и, продолжая бузовать, шел, низко опустив голову, прямо на детей. У Григория опустилось сердце: детишки-то совсем маленькие! Стараясь не терять самообладания и не испортить вконец обстановку, он выскочил на дорогу чуть левее быка, надеясь в случае опасности успеть забежать вперед и ухватить его за рога. Но не тут-то было! Бык вдруг резко двинул к забору. Не успел Григорий Андреевич сообразить, что к чему, как наперерез быку с палкой в руках выскочил четырехлетний Егорка, вслед ему с камнем в угрожающей позе бежал трехлетний Борис. За Борисом с прутом наизготовку телепала его полуторагодовалая сестренка Вика, научившаяся ходить этим летом. Их старшая сестра Ульянка пяти лет подстраховывала компанию с поленом. Замыкали команду «рэкетиров», как мысленно окрестил их Григорий Андреевич, сестры Егора — Нюшка и Люська тоже с палками.
Бык между тем метался между детьми и забором, пытаясь проскочить опасное место без урона. Есть чему напугаться: у Егорки белая голова, волосы ёжиком, у Бориса в чем душа держится, но настрой боевой — горящий взгляд, губы поджаты, нижняя челюсть вперед, у малышки Ксюши глазки-смородины, Ульянка с сестрами Егора — ни дать ни взять — гроза района. Все ребятишки чумазые, загорелые, отчаянно смелые.
«Тут впору быка уберечь, как бы глаз не выткнули бедной скотине! — едва сдерживая смех, думал Григорий, обходя детишек. — Нет, неистребима деревенская порода! Это у городского ребятёнка разрыв сердца случился бы, а нашим сорванцам хоть бы хны! — Вслух произнес: — Здорово, герои!»
— Здассьти, здраствуйте, здорово! — бойко и разноголосо посыпалось в ответ.
— Как жизнь?
— Холосо! Мы твоего быка не боимся! А ты чей папка?
— Да я уже дедка.
Григорий Андреевич удаляясь, все оглядывался на ребят и смеялся, а те кричали ему вслед:
— Дедка, дедка, где твоя бабка?


ПОВЕСТИ


Внебрачная дочь

Повесть


Хорошая школьная подготовка позволила поступить Владимиру в престижный технический вуз после армии.
Осенью первый курс двух факультетов отправили в отдаленный район области на сельхозработы. В районе группу расформировали: девушек увезли в ближнее хозяйство на уборку моркови, студентов мужского пола встречал транспорт отдаленного хозяйства.
Едва расселись и тронулись в путь, автобус вдруг резко затормозил. В открывшуюся переднюю дверь впорхнула симпатичная девушка с модной стрижкой, элегантно перекинутым через плечо ярким газовым шарфиком, радостно поблагодарила водителя:
— Спасибо, дядя Саша, я от нашего автобуса отстала, думала ночлег искать, а тут, смотрю, вы.
Водитель лишь слегка кивнул с улыбкой. Студенты оживились, каждый норовил предложить место рядом с собой. Девушка села рядом с парнем с гитарой, им оказался Владимир. Он ей сразу приглянулся аккуратной короткой стрижкой, опрятностью. Остальные студенты были почти все с длинными до плеч волосами. Владимир поинтересовался:
— Вы из Сосновки?
— Да, только не из самой, там рядом деревня.
Владимир глядел на девушку, не скрывая восхищения. Спросил:
— Надеюсь, в Сосновке вы появляетесь? Кстати, меня Володя зовут, а вас?
— Тэсси, — представилась девушка. Голос у нее был чуть приглушенный, глубокий.
Владимир удивился:
— Это по-русски Тася. Таисия что ли?
— Я же сказала, Тэсси! — чуть надула губы девушка.
Владимир чисто случайно взглянул на водителя и успел уловить в зеркальце его лукавую улыбку. Сдержанно улыбнулся сам, обращаясь к новой знакомой:
— Чудесное имя! Вам идет.
Девушка гордо встряхнула головой, отбросила со лба длинную челку:
— Я знаю.
— А чем вы занимаетесь, Тэсси? Учитесь, работаете?
— Работаю уже второй год.
— А где, если не секрет?
— В Доме культуры.
Владимир проявил неподдельный интерес:
— О! Работник культуры! Это здорово! Наверное, вы художественный руководитель?
Он опять невольно взглянул в зеркальце водителя. И вновь уловил его любопытный взгляд и лукавую снисходительную улыбку.
Тэсси на этот раз не спешила с ответом, будто не расслышав вопроса, попросила:
— Пустите меня к окну.
Владимир подскочил, с готовностью уступил ей место. Их непринужденный разговор то и дело прерывали другие студенты. Хотя Владимир, искушенный городской парень, очень скоро понял, что девушка не так умна, как артистична, не начитана, но фантазерка, уступать приятелям ее не хотел, что-то зацепило, заинтриговало его в ней.
На повороте с указателем «Удалово», водитель сбавил скорость, обратился к девушке:
— Добежишь, или подбросить?
— Нет, нет, дядя Саша, я с вами до конца. Мне нужно в ваш Дом культуры, передать кое-что от нашего директора.
— Как скажешь, — одними глазами улыбнулся водитель и прибавил газ.
Владимир догадался, что скоро прибудут в Сосновку, расставаться с девушкой не хотелось, он спросил напрямую:
— Тэсси, когда мы встретимся?
— Сегодня в ДК.
Он уточнил:
— Как я понял, Удалово — ваша деревня, я должен приехать туда?
— Нет, нет! — живо ответила она, встрепенувшись, будто даже испугавшись чего-то. — Встретимся в ДК Сосновки. Я заночую у тетки.
— Хорошо, договорились.
Автобус между тем въехал в Сосновку, ребята припали к окнам.
— Ого, ништяк поселочек, дома хорошие, асфальт. Сосновый бор рядом.
— Асфальт только на центральной улице, — бросил через плечо водитель. — А вообще у нас неплохо. И название соответствует, у нас из любого окна бор видно. Впрочем, сами убедитесь
В центре поселения автобус остановился. Тэсси выпорхнула первая, на прощание одарив улыбкой:
— До встречи, Владимир!
Он ринулся следом:
— До встречи, Тэсси, может, перейдем на «ты»?
— Можно, — ответила с готовностью, засмеялась и побежала в сторону высокого белого здания.
Студентов расселили в хозяйственном крыле школьного интерната, накормили обедом, дали возможность отдохнуть с дороги, затем позвали на беседу. Директор совхоза, комсорг и заведующий зерноскладом провели короткий инструктаж о месте работы, технике безопасности. Первым говорил директор — стройный подтянутый, энергичный и моложавый, он внушал доверие.
— С завтрашнего дня вы поступаете в распоряжение заведующего элеватором, где будете трудиться на просушке и сортировке зерна. Пожалуйста, вам слово, Петр Иванович.
Выслушали заведующего. В завершение директор, открытый, прямолинейный человек, посоветовал студентам:
— Ведите себя осмотрительно: вы не дома, держитесь группами. Посещайте Дом культуры по месту жительства, в другие деревни соваться не советую. Тут свой менталитет, в Удалово, Таловке, например, девчат раз-два и обчелся, а ребят холостых много, набьют морду и не спросят, кто таков.
Как оказалось, здание, в которое убежала Тэсси, и было сельским Домом культуры. Тут и встретились студент и Тэсси на вечернем сеансе кино. Девушка явно готовилась к встрече, принарядилась в другую одежду. На ней было светло-голубое платье, удачно оттенявшее загар. В тон к глазам на голове искусно повязана косынка в форме валика. Вечерний рассеянный свет делал облик новой знакомой загадочным, а мягкая тень на щеках от длинных ресниц — романтичным. Владимир сделал девушке комплимент, восхитился ее далеко не деревенским вкусом. Она живо откликнулась:
— К нам в клуб приходит журнал «Бурда», я его от корки до корки изучаю.
— То-то я и гляжу: прическа у тебя тоже замечательная. Такую носит французская певица Мирей Матьё.
— Но твоя прическа тоже отличается от других.
— Я только что демобилизовался, в армии не принято носить длинные волосы.
— А усы как у тебя, можно? — лукаво улыбнулась девушка.
— На втором году, особенно ближе к дембелю — можно. Тебе не нравятся мои усы?
— Нравятся. Они делают тебя старше других.
— Да я, собственно, старше многих. Ребята в основном после школы, только Влад: ты должна была заметить серьезного парня спортивного вида, он старше меня на год. Он с другого отделения, но командир нашего сводного отряда. А я вот все гадаю, какая у тебя фамилия, должно быть тоже необычная?
— Я Лепешинская.
— Так и думал: сногсшибательная, как и ты, звучная, известная. Знаешь ли ты историю своего рода?
Тэсси была явно в замешательстве, чуть подернула плечами:
— По-моему, дед был русский.
— Вот моя фамилия Иванов, самая прозаичная, чисто русская. А у тебя, скорее, всего, польская кровь. Ольга Лепешинская — знаменитая балерина. Ты слышала о такой?
— Конечно, слышала, — не моргнув глазом, соврала Тэсси.
Вряд ли знал бы о Лепешинской и сам Владимир, если бы не мама, Евгения Петровна, первоклассный искусствовед, работник картинной галереи города.
— А ты, случайно, не танцуешь?
Она засмеялась:
— Говорят, танцевать я научилась раньше, чем ходить.
Пристрастие к танцу было чистой правдой, в которой Владимир смог вскоре убедиться. Тэсси была первой танцовщицей в местной художественной самодеятельности. Причем выяснилось, что танцы в группе она ставила сама, выискивая их в журнале «Клуб и художественная самодеятельность».
Сейчас во время уборочной страды была создана агитбригада, в основном из молодых девчат, в нее входила и Тэсси. Девчата выступали перед рабочими прямо в поле. Сценой им служила грузовая машина. Борта во время выступления откидывались, таким образом артистки были видны в полный рост, как на подиуме.
Приезжали девчата и к рабочим на элеватор. В программе были в основном стихи, сценки и песни, не очень-то развернешься в танце на маленьком пятачке грузовой машины.
Как танцует Тэсси, Владимир видел со сцены сосновского клуба, а еще на танцплощадке после кинофильмов.
Общаясь с ней, Владимир все более убеждался в яркости ее натуры, и хотя явно чувствовал, что новая подружка часто лукавит, преувеличивает, относился к этому снисходительно.
Встречи их происходили по-прежнему на территории Сосновки. На предложение свидания в её деревне Тэсси категорически отказывалась, уверяла, что ей совершенно несложно приезжать по вечерам в Сосновку. На наводящие вопросы о ее работе в Удапово уходила от ответа. Владимира мало интриговала эта загадка. Довольно снисходительно относился он и к тому, что в общении с окружающими девушка часто повторяет его мысли и изречения, выдавая за свои. «Артистка! В ней пропадает великая артистка! — думал он в такие минуты. — Учиться ей надо, хоть ветреная и несерьезная, но способная».

* * *

Однажды девушка забежала к студентам в интернат после рабочей смены.
— Привет подшефным рабочим!
Ребята загалдели радостно, гостеприимно предлагая пройти. Владимир подумал, что Тэсси пришла к нему и начал спешно одеваться. Но девушка остановила его:
— Мы с тобой вечером встретимся, Володя. Я к вам по делу, — она прошла, присела на предложенный стул. — Через две недели в ДК Сосновки будет устроен «Осенний бал», не желаете ли вы принять участие?
Студенты оживились:
— Конечно, придем!
— А можно в обход Володьки получить твое согласие на медленный танец?
Тэсси отмахнулась:
— Да я не о том, придете вы или нет. Я предлагаю вам самое активное участие: подготовьте свой номер, а лучше два-три, у вас гитара имеется, думаю, и артисты найдутся. Помогите оформить фойе и сцену. У вас случайно никто не рисует? Мы там придумали декорацию, но вот с художником проблема. Нужный материал и краски найдутся.
Ребята переглянулись, затем вновь загалдели, наперебой предлагая свои услуги. Эта яркая девушка не могла нравиться одному Владимиру, и скорее всего ажиотаж начался из-за нее. Приди вместо нее кто-то другой, возможно, не нашлось бы инициаторов помочь.
— Я немного рисую, — вызвался один.
— А я много! — вторил ему другой.
Все засмеялись удавшейся шутке.
— Ты всерьез?
— Всерьез рисую. А какую вы декорацию придумали?
Тэсси начала объяснять про ватманы, на которых будут изображены, например, осенние листья огромных размеров, которые можно потом вырезать и прикрепить к занавесу.
— Стоп, стоп! — воодушевился парень. — Осенних листьев можно принести целый мешок и разбросать по фойе и сцене. Можно их нанизать на нитку в виде гирлянд и так же развесить кругом. А вот декорацию мы придумаем сами, поверь, это будет потрясающе! Так ведь, ребята? — обратился он за поддержкой к друзьям.
Его дружно одобрили. Тэсси ушла довольная. А студенты весь вечер воодушевленно наперебой предлагали разные версии, спорили. Изрисовали целую ученическую тетрадь, подбирая нужный эскиз. Спорили и по поводу репертуара. Наконец, нашли компромисс: декорация будет соответствовать их номеру. Может быть, несколько амбициозно, но деревня надолго запомнит этот вечер, уж они развернутся на всю катушку!
Все последующие дни после рабочих смен в комнате интерната, отведенной студентам, кипела работа художников. Несколько раз они забегали в клуб к девчатам то за красками, то за кистями. Зачем-то выпросили у коменданта интерната белую простыню. Что они замыслили, пока оставалось секретом.
Пятеро ребят ходили на репетиции в клуб. В арсенале клуба нашлась электрогитара, ударники и некоторые инструменты для духового оркестра. Завклубом объяснила, что лет семь назад у них был свой замечательный вокально-инструментальный ансамбль. Но все ребята постепенно разъехались, остался лишь школьный учитель физики Виталий Иванович, инициативный, неравнодушный и талантливый человек, который сейчас руководит детским духовым оркестром. Его дети уже все взрослые, но он постоянно возится с чужими. Карусель поставил, зимой то горку огромную соорудит, то каток зальет. Бессменно играет роль Деда Мороза. Собственно, и дети его все творческие натуры.
Итак, студенты, определившись с репертуаром, начали репетиции. Но дело совсем не клеилось. Ребята начали спорить и даже ссориться между собой. Было высказано предположение, что нужно совсем отказаться от затеи, достаточно декорации от их отряда.
Однажды на репетицию в зал зашел солидного вида человек в очках, поздоровался, попросил разрешения присутствовать. Студенты смутились, но не отказали. Репетиция же пошла совсем из рук вон плохо.
Мужчина тихо сидел с края в тени портьер. Когда на сцене разгорелся очередной спор, он встал:
— Ребята, можно совет?
Все обернулись. Влад, старший группы, вызвавшийся играть на электрогитаре, в сердцах бросил:
— Нам, наверное, уже ничто не поможет: наша идея участвовать бредовая!
— Нет, позвольте! — поднялся мужчина на сцену к ребятам. — У вас прекрасные голоса и музыкальный слух. А вот хорошего руководителя нет. Хотите, я помогу вам?
— А вы кто? — напрямую спросил Влад.
— Вот с этого и начнем: давайте знакомиться, меня зовут Виталий Иванович.
Он хотел объяснить, кто он и чем занимается, но ребята разом окружили его, каждый норовил представиться первым:
— Мы наслышаны о вас! Я Влад.
— Я Владимир.
— Макс.
— А я Иван.
Самым последним протянул руку несколько угрюмый парень:
— Валерий.
— Ну вот, полдела сделано, — приветливо улыбался учитель.
Работа на репетициях закипела с новой силой. Виталий
Иванович согласился не только руководить их ансамблем, но и сыграть партию на трубе. Давал уроки игры на ударниках чуть-чуть владевшему инструментом Максиму, а Валерию — на гобое.
Готовилась к празднику и Тэсси, но каждый держал свой репертуар в тайне.
Но вот, наконец, настал этот день. Утро выдалось морозным, убелило инеем пожухлую траву и последние цветы осени. С утра в клубе кипела работа: последние приготовления к празднику. Студенты в этот день с неохотой вышли на работу. Все мысли занимал предстоящий концерт, их выступление перед местной публикой.
После обеденного перерыва завскладом по просьбе Виталия Ивановича освободил от работы ребят, занятых в подготовке к празднику. Они тут же поспешили в клуб. Работники клуба украшали фойе и зрительный зал. Кроме концерта и бала был объявлен конкурс даров местных садов и огородов, потому хозяйки с утра несли букеты, фрукты и овощи. В фойе сладковато пахло пожухлым листом, терпкими осенними цветами, медом вызревшие дыньки, пряно дышали сельдерей и укроп. Шляпы подсолнечника с желтыми лепестками, казалось, освещают и без того светлое помещение.
В гримёрке ребят ожидал Виталий Иванович. Он был необычно взволнован, давал подопечным последние наставления:
— Данные у вас прекрасные, мне бы таких учеников! Пусть эти мои слова придадут вам уверенности, но прошу вас: не задавайтесь! По большому счету некоторым из вас сегодня выпал поистине звездный час, который вы запомните на всю жизнь. Не вот-то выйдешь на городские подмостки, там публика сыта зрелищем. Деревенские зрители неприхотливы и неизбалованы, очень доброжелательны, но тонко чувствуют фальшь, так что советую держать себя в рамках: вы не великие артисты, а публика не быдло. И еще запомните: человек при желании может многого достичь, только не нахрапом, как вы пытались: вышли и схватили удачу за хвост. Тут нужен кропотливый труд. Важная составляющая — начало, подготовка. Для творческого человека она бывает неинтересна, хочется быстрее заняться настоящим делом, ан нет, без подготовки выпадают важные звенья, и все рушится.
Студенты слушали внимательно, они успели проникнуться уважением и доверием к старшему наставнику. Затем немного репетировали вполголоса (уж очень много крутилось народу в фойе). Потом прибежали ребята из кружка Виталия Ивановича, они тоже подготовили с ним номер. Началась их репетиция. Студенты поспешили в интернат, нужно было окончательно подготовить задуманные костюмы. Навстречу им шли художники — Илья и Сергей. Илья нес свернутую простыню и большой газетный сверток. Сергей тащил за «уши» раздутый холщовый мешок.
— Ну что, добыли, чего задумали? — обратился к ним Влад.
— Добыли с лихвой, идем наносить последние штрихи.
— Удачи! — засмеялись однокурсники.

* * *

И вот наступил долгожданный вечер. Кажется, все село спешило в клуб на проводы осени. В фойе яблоку негде упасть. Под ногами приятно шуршат осенние листья. Листья гирляндами висят на стенах и колоннах. Весь левый угол просторного помещения уставлен букетами цветов, отдельно на столах — дары осени: яблоки в плетеных корзинах, тыквы и огромного размера картофель уложены на домотканых цветистых дорожках, томаты и морковь с капустой на расписных подносах.
Наконец распахнуты двери зрительного зала. Люди спешат занять места. И там празднично развешаны гирлянды на портьерах окон, на задернутом занавесе. Кто-то из старшеклассников пытается сдвинуть его и заглянуть на сцену. Из-за тяжелого бархатного полотна тотчас выходит художественный руководитель:
— Товарищи, убедительно прошу не занимать первый ряд, эти места предназначены для артистов.
Владимир с друзьями занял место в середине ряда, Тэсси села рядом с ним.
Из глубины сцены слышны звуки фрагментов музыки, оживленный разговор, стук каблучков — идут последние приготовления. Атмосфера волнения передается зрителям, раздаются первые робкие аплодисменты. Затем овации нарастают. Разжигаемый любопытством и нетерпением кто-то выкрикивает с места:
— Начинайте уже!
Занавес медленно расползается по сторонам, слышен общий вздох восторга. Публика вознаграждена: сцена оформлена необычно ярко и празднично. У края помоста букеты цветов в корзинах и вазах. На заднике растянута белая простыня, на которой изображены изумрудные лягушки. Лягушки необычные, они наряжены по последнему писку моды: широкие брюки-клеши, желтые и красные туфли на платформе, клетчатые рубахи повязаны на животах узлами, тельняшки с закатанными по локоть рукавами. В руках разудалых болотных обитателей электрогитары, ударники, микрофоны. Над головами артистов выведено красивыми буквами: ВИА «Рифы». Внизу у подножия простыни искусно установлены султаны рогоза, обложенные зеленым и голубым боровым мхом. По мху разбросаны гроздья рябины, имитирующие клюкву. Над простыней дугой выложены и прикреплены буквы, составляющие слова: «С праздником Осени, дорогие сосновцы!» По краям этой надписи, как акцент уважения к селянам, прикреплены сосновые ветки. Все остальное пространство задней портьеры увешано яркими надувными шарами.
На край сцены выходит ведущая, приветствует земляков, заостряет их внимание:
— Декорации к празднику подготовили студенты политехнического вуза из областного центра Илья и Сергей. Прошу художников-декораторов подняться на эту сцену.
Ребята в два прыжка оказываются на помосте. У обоих рот до ушей. Дружные аплодисменты вознаграждают художников.
Первым номером объявлен духовой оркестр под руководством Виталия Ивановича. Учитель и его подопечные одеты в классические костюмы. Ребята играют короткую композицию. Затем выступает хор местной художественной самодеятельности, в который входят в основном женщины зрелого возраста. Потом хороводом танцуют девушки в русских сарафанах. Водитель автопарка красивым баритоном исполняет есенинское «Не жалею, не зову, не плачу». На смену ему выходят две бабушки и живо поют частушки под аккомпанемент местного гармониста.
Студенты удивляются активности местного населения: тут присутствуют и стар, и млад.
Между тем Тэсси спешно встает и удаляется за двери. Владимир в недоумении смотрит ей вслед. Бабушки со сцены раскланиваются перед благодарной публикой, ведущая объявляет:
— А сейчас перед вами выступит Прекрасная Незнакомка. Вокально-инструментальной группе приготовиться к следующему номеру. Итак, танец с лентой в исполнении Прекрасной Незнакомки. Играет для нее оркестр Поля Мориа. Встречайте!
Зал аплодирует. Студенты-артисты направились было к выходу, но так и остались у двери, потому как на сцену вышла Незнакомка. Это была девушка в черных колготках, поверх которых надет обыкновенный черный сплошной купальник с открытой спинкой. На правой руке рукав до запястья, место стыка на плече с бретелькой купальника задекорировано большим черным бантом, левая рука обнажена. На голове тюрбан из голубого шифона. На ногах мягкие чешки. Лицо искусно закрыто вуалью из концов тюрбана. В правой руке она держала алую атласную ленту. По залу пробежал легкий смешок.
Девушка стремительно подошла к краю сцены, и почти тотчас зазвучала музыка — заставка к телевизионной передаче «Кинопанорама». И ожила алая лента в руках артистки. Будто струйка крови пульсировала, вырываясь из груди. И сама она в ритм музыке задвигалась какими-то обреченными резкими толчками вглубь сцены. Владимир замер на месте. Этот голубой тюрбан из шифона, эта знакомая пластика, обнаженная рука, кто же она? И вдруг его осенило: «Да это же Тэсси! Не зря она удалилась так быстро». Пригнувшись, он вернулся на свое место. Владимир не видел раньше фигуру девушки в таком откровенном костюме. Нет, она не была безупречно красивой, как ее лицо, волосы. Скорее, это была фигура мальчика-подростка: непомерно длинные ноги с острыми коленками, несколько угловатая линия спины, с отчетливо выступающими звеньями позвоночника, узкие бедра. Но какова пластика, каковы жесты! Между тем, алая лента то выписывала энергичные волны перед ее фигурой, то спиралью устремлялась в зал, направляемая рукой танцовщицы. Затем на высокой ноте музыки Тэсси опять устремилась в глубину сцены, лента в апогее была отброшена в угол. Незнакомкой теперь овладела безудержная страсть музыки. Она металась по сцене, беспомощно заламывая руки и обреченно запрокидывая голову. То билась пойманной птицей в силках, то, как слепая, натыкалась на невидимую стену, в ужасе отпрянув обратно. В финале сцены исполнительница, как подкошенная, опустилась на одно колено, двумя руками сдернула с головы тюрбан, рассыпались по лицу ее прекрасные волосы. Глаза полузакрыты, изломанная линия рта. Эта боль, выраженная жестами и мимикой лица, передалась зрителю. В следующее мгновение тюрбан в ее руках распался в шлейф. Взмахом рук она накрыла им лицо и голову и медленно опустилась всем туловищем на сцену, безжизненно откинула руки. Это был танец любви и губительной страсти! Стихли последние аккорды музыки. Зал затаил дыхание, затем взорвался громом аплодисментов.
— Ты посмотри, что эта чуда из Удалова вытворяет! — услышал Владимир возглас сзади. Он обернулся на миг. Разговаривали две пожилые женщины. — Я такое только по теливизеру видывала, но красиво, чего скажешь!
Пока артистку много раз вызывали «на бис» на поклон, студенты в гримёрке в спешке облачались в костюмы, подобные тем, в которые были разодеты лягушки на простыне. Так быстро одеваются должно быть в армии: пока горит спичка. На Виталии Ивановиче тельняшка с широким ремнем по бедрам, ковбойская шляпа, солнцезащитные очки. Ведущая громко объявила:
— Встречайте вокально-инструментальный ансамбль «Рифы»! Студенты политехнического вуза факультетов «Электромеханика техники и оборудования», «Моторное стационарное оборудование» и наш Виталий Иванович.
Ансамбль с энтузиазмом исполнил «Птицу цвета ультрамарин», затем три композиции на тему осени: «Там, где клен шумит», «Листья желтые над городом кружатся» и «Не было печали, просто уходило лето». Гром аплодисментов и одобряющие возгласы «бис» и «браво» не прекращались. Ведущая с улыбкой представила артистов:
— Электрогитара — Владислав Белкин, гитара — Владимир Иванов, ударный инструмент — Максим Говоров, гобой — Валерий Архипов, труба — Виталий Иванович Зацепин.
Искупав в овациях каждого отдельно, зрители не отпускали группу. Быстро посовещавшись, ребята исполнили еще две песни, которые отрепетировали на всякий случай: «Синий иней» и «Во французской стороне».
Все это время Владимир хоть и старался сосредоточиться на исполнении, испытывал состояние рассеянности. Ему не давала покоя Тэсси в новом образе. «На кого же она похожа?», — лихорадочно соображал он. И вновь его осенило: «Раненая львица!»
В их школе, когда он учился в старших классах, были проведены уроки — классные часы на тему «Профессия, которую я выбираю». К ним приходили представители различных профессий, рассказывали о себе, о том, где учились, где теперь трудятся. А однажды класс пригласили в картинную галерею. Вела экскурсию мать Владимира, Евгения Петровна. Знакомство с прекрасным она построила на экспозиции, посвященной творчеству художника Валентина Серова. В ту пору в их город привезли много его полотен. в числе которых была картина из Государственного русского музея — портрет Иды Рубинштейн. Серов называл свою модель «Раненой львицей». Ида была изображена на ней обнаженной, в сложном ракурсе, вполоборота спиной к зрителю. Драгоценные перстни на пальцах рук и ног. Гордая посадка головы. Через щиколотку левой ноги ниспадает на пол легкий газовый шарф матово-оливкого цвета. Старшеклассники надолго задержались у этой работы художника. Евгения Петровна рассказала подробно о загадочной диве начала двадцатого века. О ее феномене танцовщицы, триумфально взошедшей на театральные подмостки Парижа и покорившей его.
— Работая над портретом балерины, Серов не стремился воссоздать ее реальный образ. Одновременно его картина оставалась портретом с конкретными чертами личности: узнаваемы манеры поведения, внешний облик, характер, пластика актрисы. Наделенная экстравагантностью и острой выразительностью, балерина на серовском портрете выглядит вызывающей и одновременно уязвимой, незащищенной и ранимой, — завершила рассказ Евгения Петровна.
Владимир обрадовался своему выводу: «Раненая львица — гордая и непокоренная, с царственной осанкой! Этот танец Тэсси сегодня так явственно напомнил образ Иды Рубинштейн!». Он теперь взглянул иными глазами на свою подругу.
После концерта в фойе устроили танцы. Молодежь уговорила студентов исполнить свой репертуар снова. Пары закружились под живую музыку. Когда ансамбль исполнял песню «Не было печали, просто уходило лето», Тэсси выбежала из толпы и увлекла Владимира вместе с гитарой на круг. Он улыбнулся, сбросил с плеча ремень инструмента и передал гитару через головы однокурсникам. Тэсси глядела на него восторженно, равно как и он на нее.
— Ты научишь меня играть на гитаре?
— Научу! Думаю, что ученица ты способная.
Когда артисты дошли до припева, Тэсси самозабвенно подпевала им.
Не было печали, просто уходило лето,
Не было разлуки — месяц по календарю.
Мы с тобой не знали сами,
Что же было между нами,
Просто я сказал, что я тебя люблю.

На словах: «Я тебя люблю» Тэсси наклонилась к самому уху Владимира и проникновенно проговорила их. У парня от счастья закружилась голова, он привлек ее к себе и хотел повторить их, но она вдруг вырвалась, выскользнула из его объятий и стремительно выбежала из клуба. Владимир припустил следом. На слабо освещенной площадке перед зданием стояло несколько парней, кто-то курил, кто-то просто балагурил, Тэсси тут не было, она успела раствориться в ночных сумерках. Владимир побежал по дороге наугад, пробовал звать ее:
— Тэсси!
Никто не ответил ему. Неслышно было и шагов удаляющегося человека. Он направился в сторону интерната, полагая, что она может дожидаться его там. В коридоре было безлюдно, их комната замкнута на ключ. В недоумении и нетерпении он снова искал ее в клубе, но девушка не вернулась. Тогда без тени сомнения он потопал по темным улицам в сторону дома тётки Тэсси. Увы, ни в одном окошке домика не горел свет. Владимир потоптался у запертой изнутри калитки, но ломиться в нее не решился, как не решился стукнуть в окно, перемахнув через загородку палисадника. Вернулся в Дом культуры, по дороге с досадой соображал: «Почему она так поступила? Что это: женская уловка — заинтриговать, а потом поймать в свои сети?! А может быть, искренне устыдилась своего признания?» Хотелось верить во вторую версию.
Ребят в клубе все еще «терзали» местные парни и девчата. Владимиру петь больше не хотелось. Забрав гитару, он разочарованный поплелся в интернат. Но что-то заставило опять вернуться. На входе по-прежнему дымили курильщики. Он подошел и спросил у них, как можно добраться до Удалово. Ответили ему неохотно, одно дело, принимать артиста на сцене, другое, когда ухаживают за девчатами из твоего села:
— На своих двоих, если так хочется!
Владимир вызвал на совет Влада. Старший товарищ посоветовал ему не паниковать:
— Завтра придет, вот увидишь! Хотя если так уж надо, готов идти с тобой пешком в это Удалово. Ты хоть знаешь, где она живет?
— Да я там ни разу не был, — растерялся Владимир.
— Ну вот, не предлагаешь ли ты ходить по дворам с дубинкой на случай встречи с собаками, и искать девушку своей мечты?
Владимир обреченно махнул рукой:
— Спасибо, Влад, пошел я спать.

* * *

На другой вечер Тэсси как ни в чем не бывало встретила Владимира перед сеансом кино. Он решил не спрашивать пока о вчерашнем ее бегстве. Как всегда они уселись вместе. Пока шел сеанс, изредка перебрасывались ничего ни значащими фразами. Когда вспыхнул свет в зале, предложил:
— Ну что, идем брать урок игры на гитаре?
— Урок игры? — рассеянно переспросила Тэсси. — Можно. А куда мы пойдем?
— Как всегда к нам в комнату. Ребята после вчерашнего бала все гуляют с подругами.
— У меня тётушка уехала, я у нее на хозяйстве. Хочу пригласить тебя в гости.
— С удовольствием. Только гитару захватим.
Завернули в интернат, Владимир взял гитару, и влюбленные нескорым шагом направились к знакомому домику.
У калитки он не выдержал и спросил:
— Тэсси, почему ты вчера убежала? Я искал тебя и тут был, совсем было собрался идти пешком в твою деревню.
— Я испугалась! — как-то горячечно призналась она.
— Испугалась?! Ты меня боишься?
— Скорее себя. Я знала, что ты был тут…
— Тэсси, тогда в чем дело?!
— Все хорошо! Я все решила!
Они стояли на крыльце маленького домика, она нашарила где-то сверху косяка ключ, брякнул о дверь навесной замок, затем щеколда.
— Нагнись, тут низкий косяк. Вот так, теперь давай руку.
Владимир засмеялся:
— Включи уже свет, иначе я набью шишек.
— Мы уже пришли. Тут тоже низкая дверь. Еще два шага, а теперь стой.
— Как сложно все и таинственно. Ты говорила о каком-то решении.
Вместо ответа она прижалась к его груди:
— Я невероятно соскучилась!
Долгий поцелуй вскоре перерос во взаимную страсть, которую влюбленные не сдерживали. Жалобно пискнула отброшенная гитара. У Владимира готовы были сорваться с губ слова любви:
— Ты так внезапно ушла вчера, я не успел сказать тебе главное.
— Слова не нужны, — она порывисто закрыла его губы ладошкой, — слова могут больно ранить!
— Да что с тобой, Тэсси?! — он задыхался от ее ласк, от запаха рассыпавшихся под руками волос. И больше не владея собой, подхватил легкое, как пушинка, тело на руки.
В эту ночь они впервые были близки. Владимир узнал, что в любви она неистова так же, как в танце.
Тетка отсутствовала целую неделю. Ни о каких уроках игры на гитаре речь уже не шла. Владимир уходил из домика глубоко за полночь счастливый и утомленный. Тэсси, утром управившись с теткиным хозяйством, спешила в родную деревню на работу на утреннем рейсе автобуса. Вечерним рейсом возвращалась в Сосновку.

* * *

Еще через неделю из деканата института пришел отзыв группы на занятия. Студентам об этом сообщили утром на короткой планерке на зерноскладе. Петр Иванович распорядился пойти в контору хозяйства, получить расчет. Короткие сборы и отправка после обеда очень огорчили Владимира. Как сообщить об этом Тэсси? Уехать, не попрощавшись?! Он метался и нервничал, не обращая внимания на ухмылки однокурсников. Никто не воспринимал его роман всерьез, хотя и сам он, кажется, только сейчас понял, насколько привязался к девушке.
В районный центр студентов вез старый знакомый дядя Саша, что ежедневно доставлял их на зерносклад. Не доезжая до поворота в Удалово, он подмигнул Владимиру:
— Ну что, студент, распрощался со своей зазнобой?
— В том-то и дело, что нет. Может, завернем?
— Завернем, дело там у меня есть. Только оперативно: ты в клуб, она там должна быть, я дальше проеду. На обратном пути посигналю, чтобы был как штык!
— Спасибо, спасибо вам, Александр Иванович!
— Пока не за что, — ухмыльнулся водитель.
У Владимира отчего-то тревожно забилось сердце. Что он скажет ей на прощание? Слова любви в порыве страсти он так и не произнес ни разу. Она сама не позволила. Странно! Чего боялась? Фальши? Кажется, она не так умна, чтобы это было в ее правилах. Он ничего не пообещал девушке. Замуж не предлагал, не клялся в верности. Он и с ее стороны не улавливал озабоченности по поводу их связи. Кое-какой любовный опыт за его плечами уже был, и он явно понял, что не первый ее возлюбленный. «Легкий роман ни к чему не обязывает», — думал он иногда с иронией. Почему же теперь так накатило волнение и осознание чего-то важного, недосказанного?
Автобус свернул на покатую грунтовую дорогу. Вскоре из-за леса показалась деревня, которая оказалась всего-то в одну-две улицы. Ох, и живописное место выбрал первый житель этого поселения! Деревня стояла на возвышенности. Справа ее дугой огибала речка с крутыми берегами. По ту сторону реки стеной стоял сосновый бор с лиственным подлеском. Сейчас, в эту осеннюю пору лиственный лес, окрашенный яркими красками, отражался на тихой водной глади, как в зеркале. Слева убранное поле хлебов с желтыми соломенными стогами. На горизонте за полем снова лес, переходящий в бор. «Так вот, где ты родилась, Северная Богиня — Раненая львица!» — с восторгом подумал Владимир.
Водитель притормозил возле приземистого, почерневшего, длинного деревянного строения, отворил переднюю дверь, подбодрил растерявшегося студента:
— Местный Дом культуры — твоя остановка. Гляди мне, как договорились!
Владимир с ухающим сердцем ступил на широкое расшатанное крыльцо под козырьком, потянул за ручку двустворчатую дверь. Дверь открылась со скрипом, впуская его в довольно мрачное, плохо освещенное помещение. Он прошел по пустому коридору к единственной двери, которая вела, скорее всего, в зрительный зал. Гулко отдавались шаги по крашеным, недавно вымытым половицам, как удары его растревоженного сердца. Вот сейчас он откроет эту дверь, и увидит её, она, наверное, на сцене репетирует очередной танец. Увидев его, Тэсси спрыгнет со сцены прямо к нему на руки. Успеть сказать ей важное, самое главное! Глаза в глаза! Он не солжет ей! Потом они обменяются адресами и решат все в переписке. Эти несколько шагов до двери показались бесконечными. Вот из помещения раздались голоса, усиленные акустикой, будто кто-то спорил там. Владимир распахнул дверь, вежливо поздоровался. Увы, Тэсси там не было. За столом возле сцены сидела женщина лет тридцати-тридцати пяти, возле расставленных по полу банок с кинопленкой стоял, скорее всего, киномеханик, это он горячился и размахивал руками, доказывая что-то собеседнице. Они на миг замолчали. Затем мужчина снова с пылом заговорил:
— Вот вы, Нина Витальевна, говорите «не по плану», а по плану я в прошлом месяце сверхурочно пахал? А теперь я вам дело говорю, а вы артачитесь: «Хороша бражка да мала чашка!»
Женщина промолчала в ответ, перевела взгляд на парня:
— Что вы хотели, молодой человек?
Владимир спросил:
— Скажите, могу я увидеть Тэсси Лепешинскую?
Эти двое вдруг взорвались безудержным смехом. Наконец, женщина, промокнув платочком набежавшую слезу, переспросила:
— Как вы сказали: Лепешинскую?
— Ну, да, Тэсси Лепешинская, мне сказали, она работает тут.
Мужчина продолжал смеяться, женщина покачала головой:
— Ох и Таська, ох выдумщица! А вы, наверное, тот самый очередной Ромео, о котором она трещит, не закрывая рот?
Владимир был обескуражен и не нашел, что ответить. Женщина, видя его замешательство, довольно мягко добавила:
— Артистка она у нас, конечно! Никакая она не Тэсси, и уж тем более не Лепешинская, Лепёшкина она, молодой человек, Тася Лепёшкина.
— Получается, что она и не работает тут?
— Отчего же? Работает. Полы она моет, уборщица. Только она уже убежала. Подойдет после детского сеанса. — И видя, как у студента вытянулось лицо, добавила вдруг: — Да не расстраивайтесь вы так! Она, конечно, артистка и фантазерка, каких свет не видывал, но девчонка неплохая, попасть бы ей в хорошие руки, — во взгляде женщины сквозила грусть и доброта. — Может, вы хотите ей что-то передать?
Владимир растерялся:
— Передать? Нет. Может, вы покажете, где она живет?
Женщина поднялась из-за стола и принялась объяснять, куда следует пойти, чтобы найти дом Таисии. В это время с улицы отчаянно засигналил автобус. Владимир заметался от окна к двери. Наконец, сообразил:
— Послушайте, давайте я на всякий случай оставлю для нее свой адрес. Если мне не удастся увидеться с ней, вы ей его передадите.
— По-моему, она сегодня в район собиралась, — вставил слово мужчина, — скорее всего, укатила, полы мыла — уж больно торопилась.
С улицы снова раздался звук сигнала. Женщина подсунула студенту авторучку и бумагу:
— Пишите быстро!
И пока он писал, добавила:
— Не беспокойтесь, я передам.
Владимир быстро-быстро написал адрес и ринулся к дверям, на ходу поблагодарил женщину. Уходя, нечаянно сильно хлопнул дверью, отчего она отскочила и раскрылась настолько, что он успел услышать вслед слова Нины Витальевны:
— Ох, Таська, Таська, хороший, видать, парень, да толку не будет: она тут, он там. Её ежеминутно нужно контролировать, иначе быстро найдет себе утешение.
Владимир невольно остановился, хотелось дослушать их диалог.
— Была бы у меня такой Люська, задрал бы на ей подол и всыпал по мягкому месту крапивой, чтобы долго чесалось и помнилось, — пробасил мужчина.
— Кому там всыпать, Гоша? Безотцовщина! Там и мать-то строгим нравом не блещет, однако девчонку жалко. Когда бы ни спросил «как дела», у нее одно на языке: «Замечательно! Я вся в поисках птицы счастья». Птица ты птица, вот обломают тебе крылья, и перья выщиплют, по-иному запоешь! Ее ровесники только в этом году школу закончили, а она после восьмого побежала счастье искать. Вот куда мать смотрит?!
— Однако к делу, Нина Витальевна! Бог с ней, с Таськой…
Владимир тихо прикрыл за собой дверь, соскочил с крыльца, но вместо того, чтобы зайти в автобус, попытался уговорить водителя подождать еще минут пять, пока он попробует найти дом Таси-Тэсси.
Всегда дружелюбный Александр Иванович вдруг разразился бранью:
— Ты что, парень, тебе еще мало чести? Из-за тебя все остальные к поезду опоздают! Ночь на вокзале будете куковать?!
Из автобуса на Владимира тоже зашикали ребята, и он вынужден был отступить от затеи. Угрюмо молчал всю дорогу. Молчали и однокурсники, как-то неладно все получилось.

* * *

Закрутилась студенческая жизнь: лекции, конспекты, спортивные секции. Осенняя практика в деревне, вспыхнувшее чувство к странной девушке постепенно уходили, отдалялись, словно желтые листья с деревьев улетали из памяти пылкие встречи. Но недели три спустя на имя Владимира пришло письмо от Тэсси-Таисии. В листочек, разлинованный клеткой, была вложена черно-белая фотография с надписью с обратной стороны: «Любимому Володечке от Тэсси. Вспомни наши счастливые дни». На фотографии у Тэсси были длинные, распущенные волосы. Такой он ее не видел, видимо, фото было сделано раньше. Содержание письма было сумбурное, напыщенное, живо напомнило полузабытый образ. Она писала, что помнит синь его глаз из-под черных ресниц. Его сильные и одновременно нежные руки. Заканчивалось письмо фразой: «Ты моя птица счастья. Птица цвета ультрамарин!»
От бумаги пахло ее духами, а оставшаяся неисписанная часть была зацелована яркой помадой. Вообще-то губы она не красила, ей хватало природных красок, но ради такой затеи, видно, воспользовалась ею. В конце письма Тэсси убедительно просила выслать фото. Письмо всколыхнуло во Владимире не только память, но и волну нежности и умиления, которые он испытывал при встрече с ней. Наивная, смешная и взбалмошная, но как же она хороша! Владимир незамедлительно ответил. Его ответ был кратким и скорее наставительным. Он уговаривал Тасю поступить учиться в какое-либо училище искусств. Уверял, что у нее все получится. Вложил свою армейскую фотографию, подписал: «Тэсси Лепешинской — Жар-птице от очарованного студента-странника». В письме он продолжал называть ее Тэсси, на конверте же с улыбкой вывел: Лепёшкиной Таисии.
После пришла еще пара писем от нее. Из последнего повеяло холодом, элементарной отпиской. По его содержанию Владимир уже не узнавал пылкой, восторженной возлюбленной. Он переживал какое-то время. Тэсси приходила к нему во сне. Ему бластился ее танец с алой лентой. Просыпаясь, он долго пребывал в наваждении и раздумывал над этим видением. Ему теперь казалось, что этот танец был предназначен лично ему. Улыбался, вспоминая ее костюм. Оно и понятно: где деревенская девушка могла приобрести специальный гимнастический костюм? Но ведь выкрутилась же! Еще и с экстравагантной выдумкой: бант на плече, один рукав, тюрбан с вуалью. Возможно, она и не ставила его заранее. Вряд ли он был в журналах по хореографии, о которых она говорила. Повинуясь музыке и своим чувствам, изъяснялась на языке жестов, мимики.
Эти слова женщины из клуба в Удалово о том, что ее ровесники только в этом году закончили школу. Вот тебе и фигура мальчика-подростка. Ей всего-навсего семнадцать лет! Он ведь полагал, что ей двадцать-двадцать один, потому как она выразилась: «Уже два года работаю». Только теперь до него дошел смысл брошенных слов: «себя испугалась», «я все решила».
На письмо ответил не сразу и тоже довольно сухо. Вдруг вспомнились слова, кинутые на прощание вслед ему Ниной Витальевной: «Её ежеминутно нужно контролировать, иначе быстро найдет себе утешение». Заклеивая конверт, с грустью подумал: наверное, уже нашла мне замену. Все понимал холодным рассудком, но уязвленное самолюбие и ревность терзали душу. Загадал: если следующее письмо от нее будет искренним, махнет на зимних каникулах к ней, и на месте все разрешится. Ответа так и не дождался. Писать ей больше не решился. Эта наивная, яркая, импульсивная девушка осталась в памяти, как бабочка-однодневка: взмахнула крылышками, и нет ее. Удержать такую в руках — сломать хрупкие крылья, ведь у бабочек наряд, как яркая пудра, — тронешь, осыплется, и станут они прозрачными и безжизненными. И не скажешь: «Живи иначе, стань другой!» Все равно полетит на огонек свечи, в безрассудстве обжигая крылья.

* * *

На четвертом курсе в стенах альма-матер Владимир встретил вторую половинку — подругу и спутницу на всю жизнь. Училась Оля на другом факультете на первом курсе. Родилась и выросла в провинциальном городке области. Отца у нее не было. Она была полной противоположностью Тэсси. Среднего роста, темноволосая, кареглазая. Вполне земная, с реальными понятиями о жизни и семье. Владимиру она чем-то напоминала собственную мать. Он приводил ее в гости. Евгения Петровна заметила за девушкой хозяйственную жилку, спокойный нрав и одобрила выбор сына.
Влюбленные мечтали о большой дружной семье. Уже на пятом курсе мечты начали осуществляться: сыграли скромную, но веселую студенческую свадьбу. Вскоре Ольга, сияя от счастья, сообщила молодому супругу о том, что ждет ребенка. Василка, первенец, родился, как в подарок, к защите дипломной работы Владимира. Ольга взяла академический отпуск.
Супруг устроился на моторный завод в качестве бригадира-наладчика с перспективой на должность ведущего инженера. Выбор на это предприятие упал не случайно. Всю трудовую деятельность ему посвятил и отец, Василий Семенович, прошедший путь от рабочего цеха до начальника сбыта готовой продукции. Получалась вроде как семейная династия Ивановых.
Владимир встал в очередь на квартиру. Пока молодым дали комнату в рабочем семейном общежитии. Не хватившие еще лиха молодые родители уже мечтали о дочке, тем более что молодую семью поддерживали родители Владимира и мать Ольги, а первенец рос крепким, терпеливым. Владимир и Ольга планировали отдать его в сад. Ольга восстановится в институте, проучится, насколько это возможно, на очном отделении, потом переведется на заочное.
Первые трудности начались с посещением детского сада. Ничем не болевший Васька начал собирать все возможные детские болячки. Ольга, посовещавшись с мужем, решила уехать погостить к матери, возможно, и сын там окрепнет на вольном воздухе.
Через две недели мать и сын вернулись в семью. Вася заметно подрос. Опять пошел в сад. Еще через две недели из родного города Ольги пришла тревожная телеграмма о скоропостижной смерти матери.
После похорон Ольга долго хандрила. Владимир, как мог, успокаивал жену. Настраивал ее продолжить обучение.
Вскоре мать Владимира вышла на пенсию, теперь молодым есть с кем оставить сына. Ольга восстановилась в институте, но после первого семестра перевелась на заочное отделение. Не так-то просто семейному человеку, женщине, учиться на дневном. Она устроилась рабочей в цех ОТК на завод, где работали муж и свекор.
В стране между тем набирала темп перестройка, наступили тревожные, нестабильные времена. Развал Союза вконец подорвал бюджет семьи: на предприятии задержка зарплаты, сокращение рабочих мест. Хаос и неразбериха смутного времени. Один из инженеров цеха, где трудился Василий Степанович, провернул сомнительную сделку с предприимчивыми людьми: сбыл готовую продукцию, не заручившись гарантией оплаты. Вскрылась крупная недостача, в которой обвинили начальника цеха Иванова-старшего. С сердечным приступом тот был госпитализирован. Находясь на больничном, узнал о смене руководства завода. По выписке из больницы Василий Семенович почувствовал себя лишним в родном коллективе. Холодность в обращении и двусмысленные намеки давали понять, что на смену ему подготовлен другой, более изворотливый человек, угодный или удобный новому начальству. И когда ему намекнули о переводе на другую должность, якобы заботясь о пошатнувшемся здоровье, Василий Семенович написал заявление об увольнении по собственному желанию. Он глубоко переживал не только личную трагедию, но и тревожился о судьбе завода, предвидя его неминуемый крах и развал.
Униженный и оскорбленный, он попытался устроиться на работу на другом предприятии, но понял, что и там дела обстоят не лучшим образом. Окончательно разочаровавшись и отчаявшись, глава семейства Ивановых снова слег, теперь уже с инфарктом. Евгения Петровна каждый день навещала мужа и видела, как супруг тает на глазах. В одно из посещений ее не впустили в палату, но она успела заметить, что возле кровати ее мужа суетятся врачи, среди которых был и заведующий отделением. Выбежала медсестра, снова вернулась в палату. Минут двадцать Евгения Петровна простояла под дверью, чувствуя нарастающую тревогу. Затем люди в белых халатах стали выходить, о чем-то озабоченно переговариваясь. Последним вышел лечащий врач. Он узнал жену пациента и увлек за собой в ординаторскую, которая находилась наискосок от палаты мужа. Евгения Петровна в оцепенении, как в тумане, не слышала слов врача, но видела, как из палаты выкатили каталку. Человек, который лежал на ней, был укрыт белой простыней с головой. Она поняла: все кончено! И слова врача о смерти Василия Семеновича не коснулись ее сознания так остро, как то, что она увидела глазами.
После похорон мужа Евгения Петровна почернела от горя. Одно утешение — внук Василёк. Бабушка и раньше замечала в нем черты мужа. Теперь еще пристальнее вглядываясь в походку, манеры и привычки внука, уверялась, что жизнь деда продолжается в этом маленьком человечке. Вот взбирается он самостоятельно в любимое кресло деда и как дед же кладет руку на подлокотник, а ногу закидывает на ногу. Только газеты в руках не хватает. «Что это? Подсмотрел за дедом? С генами передалось? — с умилением думала Евгения Петровна. — Даже Вовка маленький не так походил на отца, как теперь внук на деда!»
Ольга вынужденно держалась за место, Владимир же понял, что после опалы отца ждать продвижения по службе не приходится и уволился сразу после его похорон. Так же, как отец, безуспешно походив по предприятиям, рискнул заняться частным извозом на «жигуленке» родителей. Первый успех окрылил: он продал машину шестой модели, купил десятую подержанную.
Когда должность Ольги попала под сокращение, молодая семья лишилась комнаты в общежитии. На семейном совете решили съехаться с матерью в двухкомнатную хрущёвку.
Таксовать становилось все труднее: в стране разгул преступности и безнаказанность. К Владимиру неоднократно подходят какие-то сомнительные бритоголовые «братки». У всех тупые бычьи взгляды исподлобья, вывернутые высокомерно нижние челюсти. «Откуда они берутся? — часто рассуждал Владимир. — Жили среди нас, ждали своего часа? Вернулись из мест «не столь отдаленных»? Работать не хотят, взять нахрапом чужое, кровно заработанное — вот тут мы на коне!»
Однажды пришел домой с кровоподтеком под глазом. Жена и мать в тревоге. Отмолчался, упал, мол. Сам не спал всю ночь: мало того, что обобрали до нитки — унизили! А мудрено ли: пятерым на одного? И Ольга не спала, понимала, что синяк тот не от падения. На следующий день не пошел таксовать. Испугался? Нет. Понял, что нужно искать другое поле деятельности. Посоветовался с Ольгой и матерью, решил заняться мелкой торговлей. Взял из оставшейся прибыли небольшие средства. Для начала набрал всякой мелочевки: моющие средства, комариную мазь, мелкий садовый инвентарь, сапоги, спецовку и пустился в путь в близлежащие районы области. Заезжал в небольшие населенные пункты, раскладывал товар на капоте, мало-помалу продал все с небольшим наваром. Сначала дико и стыдно было, потом как-то втянулся. Стал общаться с людьми, за одним узнавал потребности населения, записывал в блокнотик. Даже пару персональных заказов внес в список.
После возвращении я хорошо разведал, где можно приобрести товар оптом и дешевле. Раз от разу дело спорилось. Рискнул поехать дальше по области. Работал осторожно, без шумихи. На вырученные деньги стал приобретать более ходовой товар: сахар, муку, дрожжи, масло, сгущенку. Пробовал зимой мороженое возить, попал под оттепель, раздавал в ближайшей деревне товар за бесценок. «Было потехи у баб, ребятишек», — вспомнил некрасовские строки. Еще бы: кто с ведерком, кто с тазиком за плывущим мороженым бежал. Не унывал, смеялся вместе с покупателями. А что еще делать? Возвращался домой, напевал в унисон с магнитофоном:
Я сутки напролет «бомблю» на «жигуленке».
Работаю, как вол, а денег ни гроша…
Стучит карданный вал, как в брюхе селезенка.
Сцепленье барахлит, и мается душа.

Вскоре купил небольшой прицеп, груза стало больше, прибыли больше, но и хлопот добавилось. С товаром в дороге не заночуешь — опасно, вот и крутился, как мог.

* * *

Прошло пять лет. Ольга за это время не нашла никакой стоящей работы. Когда сын пошел в школу, она устроилась торговать на рынок чужим товаром, то есть работать на хозяина. Институт забросила. Владимир все чаще стал замечать, как стала грубеть жена, часто рыночный сленг и замашки торговки стали проскальзывать. Однажды вскипел:
— Бросай ты эту работу! Посмотри, на кого ты стала похожа?!
Ольга возразила:
— А как жить станем?
— Как жили, так и будем! Как-нибудь прокормлю.
Ольга задумалась на время. Потом словно упрекнула:
— Эх, Володя, большую семью хотели, а тут одного не знаем, как поднять!
— Вырастим! Когда-то прекратится это безвременье. Восстанавливайся лучше в институт, с Васькой больше занимайся. Мать вон что-то хандрить стала, надо и ей отдых дать.
Жена потупилась, потом вдруг расплакалась:
— Какой мне институт, Володька? Беременная я, а что делать, не знаю.
— Так чего ты темнишь?! — невольно закричал Владимир. — Тем более беги с рынка! Что делать она не знает! Забыла, как бабы рожают?!
На его крик зашла мать, Евгения Петровна. Взглянула встревожено:
— Что у вас, дети?
— Все хорошо, мама, — оттаял тоном Владимир. — Ольга беременна, не знает что делать. Рожать будем, и точка!
— Господи, — всплеснула руками Евгения Петровна, — Олюшка, давно пора, Василке девятый год пошел. Я уж об этом думала, не знала, как вам сказать.
На том успокоились. Ольга ушла с рынка, надеялась, что родится дочь.
В стране между тем бум — мода на иностранные имена, продиктованная «мыльными» американскими, бразильскими, мексиканскими сериалами.
Как ни приедет Владимир домой, жена и мать за сериалом. На Ольгу блажь напала:
— Если дочка родится, назовем Келли.
Владимир сердился:
— Хорошо, тогда я Крузом назовусь! Не выдумывай! Мало тебе русских имен?
— Мало! — капризничала Ольга.
— Ты хоть вдумайся, — горячился Владимир: Иванова Келли Владимировна.
— И что? — недоумевала жена.
— А то: это всё равно, что к лаптю приладить каблуки. Не понимаю, что вокруг происходит?! Весь мир перевернулся!
На шум опять вышла Евгения Петровна.
— Володя, почему у вас нет ладу? О чем вы все время спорите?
— Ты только послушай, мама, она дочку хочет назвать Келли. Эдак мы до того доживемся, что не останется ни флага, ни Родины!
Мать покачала головой, знаком позвала сына выйти с ней. На кухне строго спросила:
— Зачем ты так горячишься? Ты же старше и мудрее. Промолчи. Беременные женщины бывают раздражительными.
— Но ты же понимаешь, мама, Келли — это же абсурд!
— Понимаю. Так ведь она еще не родила. А хочешь мое мнение?
— Хочу.
— У вас сын родится. И все споры отпадут сами собой. Василка мне по секрету сказал, что назовет братика Андрюшей.
Ольга действительно родила сына. Назвали Андреем.

* * *

Владимир как-то уехал в дальний район, наказал родным не ждать, мол, заночует в гостинице, вернется к вечеру следующего дня. Ночь застала в пути, свернул на платную охраняемую стоянку. Тут в основном останавливались дальнобойщики на больших машинах. Владимир припарковался поодаль, проверил полог на прицепе и побежал в здание кемпинга купить воды. Возвращался и обратил внимание: у только что остановившейся фуры коренастый, крепкий телом, водитель осматривает колеса, пинает по шинам, раскачивает. Что-то знакомое почудилось в его облике, в походке, манерах. Он замедлил ход, водитель обернулся, взглянул безразлично, но тут же его лицо озарила радость, он широко развел руки, двинулся на Владимира:
— Вовка, ты?!
— Генка, чертяка, я ж тебя первый приметил!
Геннадий оказался армейским другом. Горячо обнялись, тискали друг друга.
— Сколько воды утекло, а ты все такой же гриб-боровик! — радовался Владимир. Друг предложил ночевать в его машине, поужинать, поговорить «за жизнь». Жигули поставили под прикрытие фуры, проговорили до рассвета. Геннадий убеждал друга:
— Бросай ты эту волынку. Много ли на «жиге» увезешь. Бери КамАЗ, будем на пару бегать в дальнобой. Всему научу: где и как товаром грузиться, где сбывать.
Владимир сомневался:
— На какие шиши я его куплю? Кое-как концы с концами свожу: один я в семье добытчик.
— Фигня, сначала в аренду возьмешь, со временем наработаешь, выкупишь. На груз пока вряд ли денег наскребешь, будешь клиента с его товаром возить. Год-два-три, оперишься, сам закупать будешь.
Уговорил друг. Помог, чем мог. И началась у Владимира новая полоса жизни. Всю Россию вдоль и поперек исколесил. Дома стал бывать редко, но чем-то ведь надо жертвовать, чтобы выжить. Достаток прибавился. Вроде и лад в семью вернулся: домашние ждут. Он на порог с гостинцами, с подарками, и они рады. Андрюшка пошел своими ногами, Василка школьными успехами радует. И все бы ничего, затосковал Владимир в минуты редкого отдыха, все думал, анализировал, и понял, что стал нищать его инженерный ум. Зачем, спрашивается, пять лет в институте учился? Скоро полная дисквалификация наступит, заглохнут на корню не развитые талант и профессиональное чутье. С той поры начал называть он себя в шутку БИЧом. Спросят: «Почему бич?» Засмеется, ответит: «БИЧ, между прочим — бывший интеллигентный человек!»
Чтобы совсем не деградировать, запоем читал в рейсах в ожидании груза или разгрузки книги: мировую и отечественную классику, техническую литературу, журналы.
Как-то стояли с приятелями на стоянке, балагурили перед сном, о чем придется. Кто-то зацепил тему об иностранных сериалах, заполонивших российский экран. Рассказывали байки на эту тему. Смеялись:
— Русские бабы с ума посходили: детей, как только ни называют — Келли-Мелли, Фарабунды-Марабунды.
Владимир улыбнулся понимающе: давно ли у них с женой страсти-споры кипели по этому же поводу? Вслух сказал:
— Наносное все это, мужики! Перекипит, переварится, устаканится, как говорится. Мы ведь уже такое проходили.
Кто-то не понял:
— В каком смысле: проходили?
— Ну а после революции, каких только имен не изобрели: Трактор, Революция, Электра, Гоэлро, Даздраперма.
Хохотали.
— А как эта Даздраперма расшифровывается?
Владимир засмеялся:
— Это я с уроков истории запомнил. Даздраперма — да здравствует первое мая.
— Неужели Трактором называли?
— Да, я тоже слышал, — подтвердил мужчина постарше.
— Ох-ха-ха! Трактор Петрович Иванов, Сидоров. Петров!

* * *

Буквально неделю спустя Владимир заехал в придорожную столовую. У окна раздачи толпа шоферни, из обслуживающего персонала ни души. Водители переговариваются в недоумении, кто-то пытается заглянуть на кухню:
— Алло, девчата, есть кто живой? Вы работаете?
Из-за перегородки выбегает женщина средних лет, бросает подносы с первым и вторым и на ходу комментирует:
— Разбирайте ребята, потом рассчитаетесь. Сейчас чай принесу.
— Эй, у вас там что, аврал, санэпидемстанция?
Та же женщина, выглянув из-за косяка двери, прибавила глаза:
— Сериал «Богатые тоже плачут», разве вы не смотрите?
— Мы-то? Смотрим, ой, как смотрим! — гогочут мужики.

* * *

Минуло еще пять лет. Сбылась мечта Ольги: Ивановы-младшие купили отдельную двухкомнатную квартиру новой планировки. В сравнении с хрущёвкой просторная она, хоть футбол гоняй.
Ольга окончила курсы парикмахеров, устроилась на работу. Владимир по-прежнему бороздил просторы страны с другом Геннадием. Как-то судьба и дорога опять забросила его в ту общепитовскую столовую, чудом сохранившуюся. Теперь все больше кафе в моде. Тот же непритязательный интерьер, лишь в зале появился телевизор. И как по заказу очередная «мыльная опера» на экране.
И ситуация один в один с той, давнишней: на прилавке подносы с горячим, компот и чай, обслуживающий персонал где-то там на кухне. Слышно, как невнятно бубнит телевизор в унисон с тем, что висит тут.
Владимир доедал свой обед, когда по залу начали ходить работницы, — сериал закончился. К его столику порхнула симпатичная молодая девушка, до боли в груди знакомая. Стала быстро собирать на поднос грязную посуду. У Владимира от удивления вытянулось лицо, едва обретя дар речи, он одними губами выдохнул:
— Тэсси?! — смутился, тут же поправился: — Девушка, вы откуда, как вас зовут?
В это время с кухни кто-то окликнул ее:
— Марисабель, Лепёшкина, тебя заведующая ищет.
«Лепёшкина, она сказала Лепёшкина, — лихорадочно соображал Владимир, еще повторял имя: — Марисабель, Марисабель», — чтобы запомнить. Быстро рассчитавшись на кассе, вышел на улицу. Лицо его горело, а сердце учащенно билось, билась и мысль, будто пойманная в силки: «Лепёшкина, ошибки быть не может это её дочь! И это странное имя — Марисабель. Это же в духе Тэсси-Таисии, только она могла назвать так свою дочь! А фамилия Лепёшкина, значит внебрачная дочь». Что-то заставило остановиться. Что? Он должен выяснить, должен поговорить с ней, не может, не имеет морального права так просто уйти. Ей сейчас должно быть лет двадцать-двадцать два. Она ведь может быть его дочерью!
Будто в ответ на его терзания девушка выбежала на крыльцо, обратилась к нему:
— Мужчина, вы меня Тэсси назвали, должно быть спутали с мамой? — у нее был грудной, чуть приглушенный голос.
— Откровенно говоря, спутал, — признался Владимир.
— А вы кто, откуда вы ее знаете? У вас прикурить не найдется?
— Н-не курю, прости, и тебе не советую.
Девушка ухмыльнулась:
— Мы уже на «ты»?
— Прости, ты мне в дочери годишься.
— Да ладно, проехали! А насчет дочери: хотелось бы мне папашке в глаза посмотреть, понять, в кого я такая умная?! Умище-то, умище так и прёт!
Девушка говорила нарочито-развязным тоном. Извлекла из форменного фартука с объемным карманом сигарету, нашла-таки у кого прикурить, согнув ногу в колене, оперлась ею о стену, навалилась спиной. Отводя дым в сторону, спросила:
— Так откуда вы знаете мою маму?
— Был я в ваших краях в юности, имел честь знать ее. Кстати, где она проживает?
— Маманя-то? Ой, спросите что-нибудь полегче. За границей она, у капиталистов батрачит вместе с моей сеструхой Изаурой. Меня с дочкой сманивают.
Владимир взглянул недоверчиво:
— В смысле как батрачит?
— Мать посудомойкой, Изаура ей помогает. А вы что подумали — в сексуальном рабстве? Нет, до этого мы еще пока не докатились. Хотя мать отчаянная, ради нас и на панель пойдет.
— Ты очень похожа на маму, — и с грустью добавил, — внешне! И голосом. Ты про дочку говорила, вроде совсем молоденькая, а уже дочка имеется? Сколько же тебе лет?
— Ой, какой невоспитанный дядя, у женщин не спрашивают о возрасте. Да ладно, тебе скажу, — вдруг тоже перешла она на «ты». Двадцать мне.
Владимир быстро сообразил: «Ровно столько, чтобы она могла быть моей дочерью». Чтобы не затягивать паузу, без связи сказал:
— Имя у тебя необычное, да и у сестры твоей, она тоже Лепёшкина?
— Не, Изаура от другого отца. А имя? Это же все маманя, она смолоду помешана на этом, вы вот ее Тэсси назвали, а в курсе, что она Таисия?
Владимир чуть не выдал себя с головой, хотел признаться, что знает. Опомнился, солгал:
— Нет, я ведь так, поверхностно ее знал. Она с другом моим встречалась.
— A-а, понятно! А друга случайно не Володя Иванов звать? — она смотрела на него с прищуром. А он все теперь окончательно понял, только еще не решил, как себя вести, стараясь сохранять ровный тон, ответил:
— Он самый. Мать что-то рассказывала о нем?
— Рассказывала и показывала, потому как это и есть мой папашка. Фотография у меня есть, единственная. Они там с матерью, симпатичные оба — жуть! Она у меня в рамке на столе стоит. Мать забрать хотела, я не дала, сама не знаю, почему.
Владимир взглянул заинтересованно:
— Мама проживала в деревне Удалово, так ведь, кажется? Осталось ли что от деревушки?
Марисабель выпустила сквозь сжатые губы дым, затянулась еще:
— В Удалово и я родилась, только не осталось там камня на камне. Там и в Сосновке-то домов с десяток — старики доживают. Мать в район перебралась, еще Изаура маленькая была. Ладно тогда еще квартиры маломальские давали. Так мы и сгнием в этом бараке.
Владимир слушал внимательно, не перебивал, хотя так и подмывало спросить о ее дочке. Выждал паузу, поинтересовался:
— А дочку твою как зовут?
— Жади, Жадька моя! — голос ее потеплел.
Владимир задумался: «Получается, я уже дед», вслух спросил:
— Ты имя дала?
— Зачем?! Я же говорю, мамашка это все. Не встречала ничего более нелепого: Жади Лепёшкина, Марисабель Лепёшкина! Как вам это нравится?
— Никак! — искренне признался Владимир, — действительно, нелепость, как лапти на каблуках. Только я не пойму, почему ты согласилась своей дочери такое имя дать?
Марисабель смеялась:
— Лапти на каблуках — в точку! Ха, вы спросите, во сколько я ее родила? — Она опять засмеялась, откинув голову, затем выверенным движением закинула в урну искуренную сигарету, сама ответила на вопрос: — В шестнадцать. Малолетка, дура-дурой, а вразумить некому было. Вот мать сама и назвала, сама и поднимала нас. Это я теперь умная, самостоятельная. А было как: Изауре девять лет, мне шестнадцать да ребенок грудной на руках. Мать, чтобы прокормить нас, в какую-то кооперацию вступила, прогорело там все, ничего не вышло, еще и должны остались государству. Металась она, куда придется. На трассе пирожками домашними торговали, полы мыли, дворы мели, зимой снег убирали.
— А отец Изауры?
— О, так нет его. Алкоголик заезжий. Я ведь, если честно, папашку своего не осуждаю, мать сама во всем виновата: говорит, писал он, только ей уж другой голову вскружил. Ну вот, погналась она за ним, а он поматросил да бросил. Вернулась она домой, родила меня. А года через два этот хмырь — отец Изауры нарисовался. Каменщик из наемной бригады строителей. Они даже зарегистрироваться успели. Мать и сестра его фамилию носят — Холанготт. Она мне переписаться все предлагает. Может, и перепишусь, вот соберусь и махну за границу к ней.
— Как же ты похожа на мать, — вновь повторил Владимир, — только у тебя ум более прагматичный.
— Марисабель, где тебя сегодня носит? — донеслось из столовой. — Иди, работай!
— Иду, — откликнулась с неохотой, и, взглянув с тоской на Владимира, добавила: — Ну, пока, знакомый мамы, что-то я вдруг тебе душу открыла, со мной редко такое бывает.
Владимир засуетился:
— Послушай, Марисабель, напиши мне свой почтовый адрес и телефон, если можно, вот тебе авторучка, бумага, а это вот на первое время, — он протянул деньги, вытащив из портмоне. — Дочке что-нибудь купишь.
— Это еще зачем? — искренне удивилась она.
— Знаешь, думаю, что я помогу тебе встретиться с отцом. Для начала сам с ним свяжусь. А деньги бери, не сомневайся.
Она промолчала, как-то не спеша, нерешительно, но все же написала адрес, деньги взяла, быстро сунула в карман фартука:
— Вы не представляете, что они сейчас значат для меня! На мели мы с дочкой, объедками из столовой питаемся. А вас-то как зовут? За чье здравие мне свечку в церкви поставить?
Владимир лишь на миг растерялся, затем назвал имя матери в мужском склонении:
— Евгений Петрович я. Да это не важно. Бывайте здоровы.
Сел в фуру, но доехать смог лишь до ближайшей стоянки: руки и ноги ватные сделались, словно чужие. Решил: «Нужно успокоиться, привести в порядок мысли. Жаль, с Генкой разминулись, на погрузке он задержался. Вот как раз и дождусь друга, расскажу ему все как на духу, уж больно сюрприз оказался неожиданным». Вспомнил, что адрес в нагрудный карман положил, с волнением достал и развернул листок. Там значился и телефон. Подмывало тут же позвонить. Понимал, что глупо и несвоевременно. Почему не признался, что это он Иванов Владимир? Смалодушничал? Нет, тут другое: есть какая-то неувязка. Она сказала, что на фото он вместе с матерью. Но он точно помнит то фото — он там один, ведь оно армейское, а совместного у них не было. И второе, может быть самое важное: по словам Марисабель получается, что вскоре по его отъезду мать познакомилась с другим человеком и уехала с ним. Разве не может быть ее отцом тот, другой?
Не спросил, в какой стране мать, судя по фамилии, наверное, в Германии. Давила еще последняя фраза: «На мели мы с дочкой, объедками из столовой питаемся».
Дочь! Взрослая дочь и внучка. Неужели это правда?! Как быть с Ольгой? Все рассказать? Поймет ли? А мать? Мать поймет и поддержит в трудную минуту.
Примерно через час на стоянку подъехал Геннадий. Владимир уговорил друга остаться заночевать тут. Сбегал в кафе купил бутылку коньяка. Накрыли походный стол в машине. Когда хмель снял напряжение, Владимир рассказал другу о странной встрече в столовой. Геннадий сначала смеялся:
— Ну и вляпался ты, братуха!
Но по мере того, как друг открывался, глубоко задумался, затем хлопнул Владимира ладонью по колену:
— Признать ее или нет, это ты сам должен решить, как мужик. Понимаешь?
— Я уже решил, Генка! Почти решил. Вот выясню еще пару вопросов. Тут такое дело, у нее ведь дочка есть, получается, что я дед.
— О-о-о, Вован, внуки — это святое! — снова хохотал Геннадий.
— Ты чего ржешь?
— Да я радуюсь и завидую одновременно, нам с тобой чуть больше сорока, а у тебя уже внучка есть!

* * *

Домашним Владимир пока ничего не сказал. Выжидал, так хотелось позвонить дочери. Дочери? Он, кажется, уже свыкся с этой мыслью. Ходил сам не свой. Благо, рейс на Москву выгорел, будет время в пути подумать. Взвесить все еще раз.
И думал, и взвешивал. Погода располагала: глаз радовали осенние краски. Вдруг всплыло в памяти: «Не было печали, просто уходило лето, не было разлуки — месяц по календарю».
В первый день одолели с Геннадием чуть не тысячу километров. Загадал на обратном пути обязательно позвонить Марисабель. На стоянке долго ворочался в спальнике, не спал, терзали мысли всяческие, сомнения. Память растревожил. Решил позвонить утром. Чего мучиться, откладывать? Как-то сразу успокоился и заснул.
Проснулся чуть свет, выглянул в окно. Генка вроде еще не шевелится. Выбрался из машины, умылся, выпил крепкий кофе. На часах «5.30», есть еще время потренировать мозги. Снова забрался в спальник, достал книгу. Нет. не читалось. Сегодня он впервые будет говорить с дочерью по телефону. Помнит ли она странного знакомого? Должна. Имя спросила.
Утром позвонить так и не решился. Вдруг отдыхает? Позвонил после обеда во время короткого отдыха. Услышал чуть приглушенный голос, напрягся:
— Марисабель?
— Да, слушаю вас.
— Марисабель, это Евгений Петрович беспокоит.
— A-а, понятно, здравствуйте!
— Здравствуй, Марисабель! Как твои дела? Тебе удобно сейчас разговаривать?
— Вполне. Говорите.
— Я обещал свести тебя с отцом. Видишь ли, я уже связался с ним, но существуют кое-какие неувязочки. Можешь ты мне ответить на два вопроса?
— Попробую.
— Помнишь, ты говорила о фотографии, на которой твои родители — мать и отец?
Так вот Владимир утверждает, что у них не было совместного фото.
— Значит, забыл. Я сейчас держу ее в руках. Черно-белое фото. Он слева, в солдатском кителе, волосы темные, усы. Мама справа. Волосы длинные распущенные.
Владимир невольно перебил:
— А надпись, на обороте? Есть ли надпись?
— Минуту, сейчас выну из рамки. — Она немного помолчала, потом вдруг воскликнула: — Надписи никакой нет, но странно, фотобумага современная — Kodak. Похоже, что мать ее сделала в наше время.
— То есть отсканировала со старой?
— Ну, да.
— А ты не думаешь, что это фотошоп? Ведь до армии они не были знакомы. Как же она оказалась рядом с ним?
Марисабель выдержала паузу, затем засмеялась:
— Вполне возможно. Это так похоже на мать, но это можно проверить.
Владимир воодушевился:
— Если второй вопрос тебе покажется некорректным, не отвечай, но я все-таки задам его. Ты уверена, что твой отец Владимир Иванов? Разве им не может быть тот мужчина, с которым она уезжала?
— Теоретически, наверное, может. Но практически… Во-первых, женщина всегда знает от кого забеременела. Во-вторых, время можно отсчитать на девять месяцев назад. Я родилась первого июля, а связь с матерью у него была в сентябре. Вот и считайте. Тот, с которым она уезжала, появился в марте следующего года. Если бы я была его дочерью, то родилась бы трехмесячной. Впрочем, не в моих правилах что-то кому-то доказывать. Я ни в чем не обвиняю своего отца, и он мне ничем не обязан. А вот вам за деньги спасибо! Назовите адрес, при возможности верну долг.
Владимира даже в жар бросило от этих слов. Хотелось закричать в трубку: «Марисабель, это я Владимир Иванов и признаю себя твоим отцом!» Но что-то сдержало. Какой-то груз навалился на плечи. Вместо этого вымолвил:
— Я от чистого сердца для твоей дочки, не нужно ничего возвращать. Как ваши дела?
— Нормально, сидим дома на больничном.
— Что случилось, Марисабель?
— Дочка заболела, но уже выздоравливает.
— Марисабель, я позвоню тебе еще.
— Хорошо, до связи.
Теперь сомнения отпали. Дочь действительно должна была родиться в конце июня, начале июля. Фотография сделана в фотошопе. А самый главный аргумент: ведь она, Марисабель его не искала, это он ее окликнул. Не могла же она быть столь изобретательна, что сразу сочинила все доводы в пользу его отцовства?!
Долго мучил вопрос: почему же опять не признался? Наконец, понял: один раз вольно или невольно он уже смалодушничал. И теперь должен приехать к ним сам, и объявить об этом открыто, как подобает мужчине, а не вести душещипательные беседы по телефону. Он купит внучке подарки, дочери цветы и явится воочию. Но как же быть с родными? Решил: все образуется само собой.
В Москве помимо подарков своей семье, внучке купил мягкую игрушку — большущего медведя из мультика «Маша и Медведь» (все дети его любят). По возвращении из рейса игрушку, однако, оставил в спальнике КамАЗа.
Прежде выслал по указанному адресу на имя Марисабели пять тысяч рублей.
Потом решил поговорить с Ольгой. Он был почти уверен: погорячится, конечно, но поймет, ведь мать Марисабели была у него до нее. Если все обойдется, он еще пошутит, мол, вот и сбылась твоя мечта о дочке, да еще с именем из сериала. А еще есть внучка Жади.
Заводить разговор при детях не решился. Как-то они воспримут? Ваське пятнадцать — переходный возраст, ершистый парень стал. Андрею шестой, этот пока мамкин сынок.
Выбрав время, когда детей не было дома, Владимир начал разговор:
— Оля, поставь чай, мы должны поговорить с тобой об очень важном деле, это касается нашей семьи.
Ольга была заинтригована. Пока ставила чашки на стол, с любопытством и некоторой тревогой смотрела на мужа. Наконец, не выдержала:
— Володя, что случилось?
Он начал сдержано:
— Случилось. Только хочу сразу сказать, это очень давно случилось, еще до того, как мы с тобой стали мужем и женой.
Ольга глядела на него выжидающе. Он отхлебнул чай, откинулся на спинку стула.
— Оля, у меня есть взрослая дочь, соответственно сестра нашим ребятам.
— И ты молчал все это время?
— Мне нечего было скрывать от тебя. Я сам об этом узнал сравнительно недавно и то чисто случайно.
Ольга смотрела не мигая, держала паузу. Наконец, не выдержала:
— И что ты намерен делать?
— Я хочу признать ее официально и помогать ей материально, тем более, у нее есть дочь, то есть моя внучка. Девочка растет без отца. Живут они очень трудно, я не могу оставаться в стороне.
— Понятно. Только одно я не могу понять: ты стал богатым? У нас достаточно для этого средств? А ты вообще уверен, что она твоя дочь?
— Уверен на сто процентов.
Ольга долго молчала, потом вдруг заплакала и убежала в другую комнату.
Владимир заглянул к ней.
— Оля, ну, что за слезы? Я перед тобой ни в чем не виноват. В конце концов, разве это трагедия, что у меня есть дочь?
— Для тебя, может, и не трагедия, а мне каково? Насколько я понимаю, ты будешь встречаться теперь со своей пассией?!
— Пассией ты кого называешь?
— Как же не понять: мать твоей дочери. Ведь где-то вы уже встречались.
Владимир засмеялся:
— Ах, вот ты о чем! Я с ней не встречался, более того, она живет за границей.
— Тогда каким же образом ты узнал о дочери?
— Я же говорю: чисто случайно. Помнишь, ездил в прошлый рейс, так вот в одной столовой на трассе и узнал ее.
Он попытался все рассказать, как узнал дочь, их разговор на крыльце столовой.
Ольга не хотела слушать, плакала, кричала, обвиняла мужа во лжи и предательстве. Владимир не выдержал:
— Оля, довольно! Я тебя выслушал! Но и ты выслушай меня! Я мужчина и принял решение: это моя дочь и моя внучка, и я буду им помогать, не зависимо от того, примешь ты их или нет.
— Ты все сказал?
— Все!
— Ну и иди к своей дочери и к внучке!
— Будем считать, что ты это сказала, не подумав! — он резко поднялся и вышел вон из квартиры.
Четверть часа спустя он был у матери. Евгения Петровна обрадовалась:
— Наконец-то! Оля позвонила, что ты пришел с рейса. Я жду, жду. А кстати, почему ты один?
Вместо ответа он обнял мать за плечи:
— Мама, я так соскучился по нашему дому. У тебя все по-прежнему. — Он ходил по квартире и рассматривал обстановку, будто впервые. — Слушай, мама, а давай мы с тобой посмотрим старый альбом. Черно-белые фотографии. У меня их тоже много, но как-то не доходят руки привести все в порядок.
— Господи, сынок, ты и дома не живешь, когда тебе?!
— Да уж! Такова жизнь: хочешь жить, умей вертеться.
Мать и сын, усевшись на диване, медленно листали старый альбом с плюшевыми корочками. Подолгу всматривались в фотографии, вспоминали, смеялись и грустили. На самом деле Владимир слегка лукавил, он хотел увидеть свое армейское фото (их было два, одно осталось у родителей, другое он выслал Тэсси-Таисии). Но самое главное, надеялся, что мать сохранила фотографию Тэсси — ту единственную, что выслала она в письме.
Его фотография действительно была в альбоме, а вот фото Таси не было. Владимир осторожно спросил:
— Мама, ты ведь очень бережливый человек. Нет ли у тебя еще фотографий, которые не вошли в альбом.
— Есть, а что тебя интересует? — удивилась Евгения Петровна.
— А ты достань их, и я тебе покажу.
Евгения Петровна вынула из книжного шкафа небольшую картонную коробочку, в которой лежало несколько фотографий в плотном сером пакете. Владимир быстро пролистал и нашел то, что искал. Долго рассматривал: с черно-белого глянца на него глядела юная Тэсси-Таисия, перевернул, прочел надпись.
Евгения Петровна ненавязчиво наблюдала за сыном, он перехватил взгляд, обнял мать за плечо:
— Как здорово, что ты ее сохранила!
— Я убрала ее, как только ты привел в дом Ольгу. Мало ли, найдет, возникнут вопросы. Ты никогда не делился со мной, сынок. Тебе дорога память о ней?
— Я любил ее искренне, безрассудно. До армии у меня были увлечения — влюбленность, не более. А это была поистине первая любовь, причем взаимная. Но мы были слишком молоды и совершили непоправимую ошибку. — Он задумался, потом поднялся, подошел к окну, опершись о подоконник двумя руками, долго глядел на улицу.
Евгения Петровна сердцем почувствовала, что сын хочет сказать что-то еще. Он все молчал, мать не вынесла паузы, осторожно спросила:
— Володя, я тебя слишком хорошо знаю, у вас с Ольгой опять разлад?
Он повернулся, взглянул на мать, с болью в голосе признался:
— Мама, у меня есть взрослая дочь от этой девушки. Ей сейчас двадцать лет.
Мать от неожиданности всплеснула руками, он не дал ей сказать:
— И это еще не все, мама. У нее есть дочка — моя внучка и твоя правнучка.
— Вы встречались с ней? — указала Евгения Петровна на фотографию. — И ты узнал об этом?
— О нет, мама, я не ищу с ней встреч. А встретился чисто случайно с дочерью и узнал ее, она копия матери. Я даже окликнул ее по имени.
Мать задумалась, затем спросила?
— Ты рассказал об этом Ольге?
— Рассказал. Надеялся, что поймет. Но она закатила скандал. Практически указала мне на дверь.
Евгения Петровна тоже поднялась, обняла сына:
— Поймет, должна понять. Новость, конечно, неожиданная. А эти сведения, сынок, они верны?
— Да, мама, я уверен в своем отцовстве на сто процентов, более того, собираюсь им помогать материально. Мы обменялись адресами и телефонами. Позже думаю поехать, встретиться с ними.
Мать и сын еще долго обсуждали свалившуюся на семью новость. Владимир хотел остаться ночевать у матери, но она строго возразила:
— Это не дело сын! Разве ты собираешься оставить свою семью?
— Даже в мыслях не было!
— Тем более, поезжай. Завтра я сама к вам приеду. Если нужно будет, поговорю с Ольгой чисто по-женски.
Сын улыбнулся:
— Ты наш Ангел-хранитель, мама! Ольга тебе доверяет, но думаю, приезжать для этого не стоит. Пусть у нее перегорит, если ей нужен будет твой совет, она сама к тебе придет. Кстати, мама, как бы ты сама поступила в этой ситуации?
— Думаю, подошла бы к этому более мудро.
— Вот видишь! — встрепенулся Владимир.
— Сынок, нельзя всех мерить на один аршин. Ольга более импульсивная, но она любит тебя. Все образуется.
Евгения Петровна перекрестила сына у двери:
— Дай Бог, все наладится. — Робко добавила: — Володя, ты говорил, что вы обменялись адресами. Хочу написать своей внучке и правнучке. Я должна успеть это сделать.

* * *

Владимир вскоре уехал в рейс. Отношения с Ольгой остались натянутыми. В пути он много думал об этом. Ошибся ли он в выборе жены? Однозначно нет!
Все его устраивает в Ольге, если бы не эти истерики и ревность, которая изводит их обоих. А разве женился он по прагматичному расчету? Нет! По взаимному чувству. Тэсси давно осталась в прошлом ускользнувшей Жар-птицей. Совсем как в той песне:
Позабыты обещанья в нашей сказке без названья,
Все, что было, отпустило медленно.
Были в золоте деревья, как Жар-птицы оперенье,
Только вот Жар-птицы было — не было.

Да реально ли было бы семейное счастье с ней? Она была так молода и безрассудна. Трудно построить жизнь с такой неординарной натурой. Такие женщины не для семейной жизни. Их тяготят бытовые проблемы, убивает рутина повседневных будней. Ведь почему она не вышла замуж в родной деревне? Все металась, искала «птицу счастья» на стороне. Потому что по определению своему не могла мечтать о тихом семейном счастье, превратившись в деревенскую клушу-наседку. Но если бы он знал об их дочери — родной крови, все равно не остался бы в стороне.
Ах, если бы Ольге материну мудрость! С улыбкой вспоминал беседу с матерью. Несколько раз посещала тревожная мысль: «Почему она так сказала: «Я должна успеть это сделать?»»
В последние годы мама очень сдала. Что так подкосило ее здоровье? Смерть отца? То, что они разъехались, должно было пойти лишь на пользу ей.
В одном Владимир был прав: Ольга сама пришла к матери за советом. Он так и не узнал, о чем говорили свекровь и невестка в его отсутствии.
Ольга пришла к Евгении Петровне под вечер, без лишних слов расплакалась. Мудрая женщина усадила сноху за чай, сама начала разговор. Ольга нервничала, отметала все доводы свекрови. Тогда Евгения Петровна строго добавила:
— В тебе сейчас говорят ревность и личные амбиции. Ты думаешь только о своем благополучии. Но в семейной жизни тянуть одеяло на себя, это, по меньшей мере, глупо. Вы семья! А семейная жизнь предполагает не только безоблачные дни. В том и суть, что нужно вместе пережить трудности. А ты сейчас демонстрируешь свой эгоизм. Пойми: это наша кровь, в конце концов! Мне не безразличны эти девочки, их судьба, и я тоже намерена встретиться с ними.
Ольга опустила голову, долго молчала, затем подняла на свекровь глаза:
— Простите меня, Евгения Петровна, я все поняла. Спасибо вам за все!

* * *

Однако мир в семью не вернулся. Ольга отмалчивалась, Владимир в свою очередь не пытался заискивать перед женой, он считал свое решение правильным: он перед ней ни в чем не виноват. С дочерью и внучкой обязательно встретится, с очередного рейса вновь вышлет им деньги. Он мужчина и слов на ветер не бросает: сказал — сделал.
В выходные приходила в гости Евгения Петровна. Ольга вела себя сухо, сдержано. Бабушка пообщалась с младшим внуком, засобиралась домой.
— Жалко, с Василкой не повидалась, совсем взрослый становится парень.
— Мама, не спеши, я тебя отвезу, — озаботился сын.
— Не нужно, я на автобусе. На остановку проводи, если не трудно.
На прощание Евгения Петровна наказывала сыну:
— Володя, как-то находите общий язык. От ваших размолвок страдают дети.
Утром Владимир позвонил матери:
— Мама, я ухожу в рейс, вернусь, поговорим.
Этой же ночью Евгения Петровна вызвала себе «скорую».
На другой день Ольга звонила мужу:
— Володя, мама госпитализирована, у нее инсульт.
Он очень торопился, но не успел. Главная хранительница семейного очага Ивановых умерла на вторые сутки, сын успел лишь к похоронам.

* * *

Горе сблизило семью. Вместе с тем Ольга очень болезненно восприняла уход свекрови, чувствуя свою прямую причастность к ее смерти. Чувство вины угнетало и Владимира.
О внебрачной дочери разговор у супругов больше не заходил. Однако, уходя в очередной рейс, Владимир задержался в дверях, окликнул жену:
— Оля, береги себя и детей, дороже вас у меня никого нет!
Она подошла, прильнула в слезах:
— И ты себя береги! Володька, я тебя очень-очень люблю! Прости меня, за все прости!
— И ты прости. Все хорошо, Оля, слышишь? Все будет хорошо!
А в дороге опять думал над словами матери: «Я должна успеть это сделать».
Почему так сказала, что-то предчувствовала?

* * *

В преддверии Нового года Владимир вновь выслал дочери деньги, но докладывать Ольге не стал. Новый год встретили тихо, семейно, с грустью и болью вспомнили ушедших родителей. После длинных новогодних и рождественских праздников жизнь вступила в свое русло: Владимир отправился в рейс, Ольга вышла на работу. Вскоре закончились каникулы Васьки.
Можно было бы сказать, что все пошло по-старому, если бы не бесконечные болезни Андрея. Он проболел практически всю зиму. Ольга выкручивалась, как могла, то оставляла сына дома одного, то менялась сменами с коллегами по работе. Часто супруги ловили себя на мысли: была бы жива Евгения Петровна, не было бы никаких проблем.

* * *

В народе говорят: одна беда не ходит. Новая беда не пришла, обрушилась на семью.
В этом году Андрей должен был пойти в школу. Ольга весной взяла отгулы, чтобы пройти с сыном медосмотр. Потом сын пойдет в подготовительную группу. Медосмотр выявил патологию. Обширные исследования констатировали страшный диагноз — острый лимфобластный лейкоз, попросту — рак крови.
Сын практически не выходил из клиники. Ольга разрывалась между больницей, работой и домом. О школе речь не велась.
Владимира порой охватывала безысходность. Чем помочь сыну? Не стукнешь по столу, не скажешь: «Мужик сказал, мужик сделал!» Не в силах видеть, как тает свечкой хрупкая жизнь сына, как изводится Ольга, он теперь совсем не жил дома. Хватался за любой рейс: нужны деньги, большие деньги на операцию в Германии.
Нужен донор по пересадке костного мозга. Их с Ольгой материал не подошел, Василкин тоже. Нужно ждать, когда таковой найдется. Сколько ждать? Андрея поддерживают курсы химиотерапии, дорогостоящие препараты. Но есть надежда на хороший исход. Болезнь пока не запущена. Врачи объясняют так: при удачной трансплантации и дальнейшей реабилитации многие дети живут пять лет под строгим контролем врачей. После этого можно сделать вывод: болезнь отступила.
После очередной госпитализации Ольгу с Андреем отпустили домой. Владимир узнал об этом еще в дороге. Накупил сыну подарков. Его мучила теперь совесть и досада, что так мало удается уделять внимания своим родным. Дал себе слово больше уделить времени и внимания хотя бы Андрею. Но исполнить задуманное не получилось. Дома ждал один Вася, объяснил отцу, что брату стало хуже, и его вновь положили в больницу. Владимир тотчас связался с женой по телефону. Ольга сообщила, что они в отделении, где объявлен карантин, и даже сама не сможет выйти к нему. Свидания разрешат, возможно, на следующей неделе. Владимир представил себе лысую головку сына, не по-детски грустные глаза, медицинскую маску, ставшую в последнее время непременным атрибутом, и сердце его сжалось, а к горлу подкатил комок.
Он очень устал в этом рейсе — вымотался физически и морально. Теперь вот еще нет возможности побыть с родными. После душа отказался от еды, лег в гостиной на диван, да так и провалялся до сумерек в полудреме. После ужина сел к телевизору, почти бездумно глядел на экран. Вдруг его внимание привлекла бегущая строка. Он прочел объявление о юбилейной встрече выпускников его вуза, более того, его курса.
Это сообщение необычайно встревожило Владимира, словно подмывала мысль: иди, иди! Он решил: «Пойду!» Нет, не развлечься надеялся. Времена изменились, возможно, кто-то, как говорится, «далеко пошел». У кого-то сложилась карьера. У кого-то большие связи. Сейчас не время разыгрывать гордыню, нужно искать какой-то выход, новые средства. Нет, не на манну небесную он рассчитывал, на малейшую зацепку: может, кто-то чего-то подскажет по лечению сына, может, подвернется шанс устроиться на работу. Он готов «прогибаться», «землю грызть», если ему выпадет шанс что-то сделать для Андрюшки.
Встреча назначена была на послезавтра. Сначала он решил ничего не говорить Ольге о своем намерении. Затем пришла мысль, что эта скрытность может плохо закончиться. Разве время им теперь выяснять отношения? Он тут же набрал ее номер. Объяснил вкратце, на что надеется. Ольга не возражала, наоборот, уцепилась, как за соломинку.
Через день выпускник при полном параде появился на пороге родного вуза. В вестибюле уже чувствовалось оживление, началась бурная встреча. Солидные мужчины и женщины перекликались, восторженно приветствовали друг друга. После официальных мероприятий отправились в ресторан. Оказывается, инициативная группа заранее откупила банкетный зал, где все было готово к празднику.
Радость встречи постепенно угасала в душе Владимира. Весь разговор за столом сводился в основном к тому, кто «покорил» Европу, кто Азию. Названия турфирм и элитных отелей перемежались с рассказами о достигнутых благах и должностях. Владимир поморщился: на фоне однокурсников он не выглядел респектабельным и успешным. С досадой подумалось: «Эх, вам бы мои заботы!» Решил уйти незаметно, но тут же остыл: «Разве можно так предвзято относиться к людям? Никто не виноват, что у меня беда!» Поблагодарил всех, попрощался и лишь тогда пошел. На выходе его окликнули:
— Владимир.
Он обернулся. К нему спешил мужчина, который сидел в торце большого стола.
Владимир еще в начале встречи в фойе вуза приметил его, но не узнал. Мужчина между тем приветливо протянул руку:
— Смотрю, знакомый, едва узнал тебя. Вижу, чем-то озабочен и не смотришь.
Владимира вдруг осенило:
— Влад?! Извини, друг, правда, не узнал.
Крепко обнялись, искренне радовались встрече. В годы студенчества их сблизила не только та поездка на уборочную и игра в ансамбле. Объединял спорт, они играли в футбол в одной команде, защищая честь института. Влад, как и Владимир, был коренной горожанин и жил в соседнем квартале. Их отношения были довольно дружескими. Совместные тренировки и соревнования, особенно выездные, сплотили студентов еще крепче.
— Ты чего так рано, дела не терпят? Оставайся, пообщаемся. Рад тебя видеть как никого другого.
— Я тоже рад, и пообщаться не против, но как-то бы в другой обстановке.
Владислав улыбнулся понимающе:
— А ты вообще, чем занимаешься?
— В данное время в свободном полете, — слукавил Владимир, и вдруг добавил, как когда-то говорила Тэсси: — В поисках птицы счастья.
— Понимаю. А последнее место работы?
Владимир опять солгал, назвав моторный завод и должность главного инженера. Влад вынул из внутреннего кармана пиджака визитку, с улыбкой протянул однокурснику:
— Будет время, позвони.
Владимир искренне поблагодарил:
— Обязательно позвоню. Бывай, удачи тебе!
Друзья вновь обнялись. Владимир ушел с легким сердцем. Вдруг появилась уверенность: «Эта встреча — то, ради чего сегодня стоило прийти сюда!»

* * *

После выходных он позвонил Владиславу. Тот назначил ему встречу в рабочем офисе большой холдинговой компании. На этот раз Владимир выложил приятелю все без утайки. Влад долго молчал, потом вызвал секретаря:
— Виктория, сделайте нам по чашке горячего кофе и пригласите ко мне Виктора Степановича.
Глотнув горячий кофе, высказался:
— Понимаю тебя. Год назад потерял сестру двадцати пяти лет отроду. Но я сделал для нее все, что смог. И ты для сына сделаешь, так должно! Иначе потом сам себя «съешь»: «Можно было то попробовать, а можно это».
Но ближе к делу. Я ведь еще в ресторане понял больше, чем ты сказал. Мне самому не понравилась эта «тусовка». Уцепились все зато, кто где побывал. Типа, если за «кордоном» не был, вроде уже и человек неполноценный. Отдых, конечно, дело хорошее, я сам много где был, но не ставлю это во главу общечеловеческих ценностей.
Короче, Володька, я набираю себе новую команду. Мне нужен толковый зам по производственным вопросам. Ответственность и исполнительность — основные требования. Отлично помню тебя надежным парнем. Мы планируем наладить партнерские отношения с моторным заводом. Им нужны поставки сырья, нам готовое оборудование. Сейчас придет мой первый зам, вы с ним побеседуете о деле. Ты мне позвонишь потом, скажешь о своем решении. А сейчас, извини, срочное дело. Время — деньги! Кстати, как тебя по батюшке?
— Васильевич я.
Тут в кабинет вошел высокий мужчина, поздоровался. Владислав представил ему гостя, обратился к нему:
— Степаныч, мы тут с тобой на днях говорили о втором заме. Введи Владимира Васильевича в курс дела, а мне пора.
После собеседования Владимир летел домой как на крыльях: у него появился шанс, а значит, надежда на лучшее.

* * *

На следующий день он спешил в больницу: разрешили посещение больных в отдельном боксе. Лишь переступил порог, увидел: что-то изменилось в Ольге — необычный блеск в глазах появился. Не скрывая эмоций, она приступила к мужу:
— Знаешь, Володька, надежда умирает последней. Нужно искать любые средства и способы, нужно надеяться. Я готова держаться за самую тоненькую ниточку надежды. Я тут без тебя подумала… В общем, темнить не буду: давай разыщем твою дочь, возможно, она подойдет по показателям в доноры и согласится на пересадку. Доктор ведь говорил, что самый лучший материал от кровных родственников.
Владимир опустился беспомощно на стул, обхватил голову руками, с минуту в нем боролись противоречивые доводы и сомнения. И вдруг подскочил, подхватил жену на руки:
— Умница, какая же ты умница! Я даже не подумал об этом.
— Володя, ты меня прости, я тогда неправильно поступила.
— Ерунда, какая это все ерунда! У нас появился шанс — это важно!
С тех пор, как заболел сын, Владимир перестал звонить дочери и высылать денежные переводы. Он не забывал о них, просто горе выбило из привычной колеи.
Тут же принялся звонить Марисабель. Оператор монотонно отвечал: «абонент вне зоны действия». Отчаявшись, решил:
— Завтра еду. Мало ли, может, симку сменила, может, уехала. Но я найду ее, слышишь, найду во что бы то ни стало!
До глубокой ночи Владимир думал, как поступить, с чего начать поиски? Для начала нужно съездить в тот отдаленный район, зайти в столовую. Не застанет дочь на работе, поедет по адресу. Не прошло трех месяцев с их встречи. В любом случае, кто-то что-то подскажет.
Ранним утром его «жигули» уже были в пути. Важно было успеть до закрытия заведения. Несколько раз он набирал номер телефона Марисабель, ответ был тот, что и вчера.
Через пять часов был на месте. Вот сейчас он войдет и увидит ее. Цветы, подарки, все будет потом, как загадал, теперь главное — найти дочь. Он подошел к окошку раздачи, окликнул женщину средних лет:
— Здравствуйте, подскажите, работает ли у вас Марисабель Лепёшкина?
Та поглядела долгим внимательным взглядом:
— А кто вы ей будете?
— Я отец ей, вот разыскиваю ее и внучку.
Женщина очень удивилась. Крикнула куда-то в служебное помещение:
— Витальевна, тут про Марисабель спрашивают, иди, объясни.
Из узкого коридора, ведущего в глубину здания, вышла солидного вида дама, скорее всего, заведующая столовой, спросила:
— Что вы хотели?
Владимиру заново пришлось объяснить свой визит.
— Постойте, а вы не были в наших краях в годы студенчества?
— Был в Сосновке на уборочной со своим курсом.
— А Виталия Ивановича помните? Он еще с вами в ансамбле играл?
Владимир обрадовался:
— Помню, отлично помню!
— Присядем? — она указала гостеприимным жестом на свободный столик.
Владимир охотно сел за столик у окна. Женщина села напротив.
— Вы Владимир Иванов. Я вас тоже помню.
— Простите…
— Да, да, со мной вы тоже встречались. Я Нина Витальевна — его дочь. Мы тогда с вами в клубе Удалово разговаривали, вы еще адрес для Таси Лепёшкиной оставляли.
— Ах, да, это помню. Мне сегодня везет! Выходит, вы можете мне показать, где живет Марисабель?
Женщина развела руками:
— Опоздали вы. Уволилась она подчистую и уехала. Позавчера провожали всем коллективом. Хорошая она, дай ей Бог удачи.
— А куда уехала? Не подскажете? Адрес не оставляла?
— К матери уехала в Германию, вызов ей пришел.
— Вот значит, как получилось, жаль, что не успел.
— Адрес я вам конечно дам. Оставила она. Я ведь в свое время приняла участие в судьбе Таисии. Только не послушалась она меня, а зря, вижу, что человек вы порядочный, коли через столько лет дочь ищете.
— В чем не послушалась?
— Когда она письмо от вас получила, вся светилась от счастья, прямо на крыльях летала. А потом как-то успокоилась. Глядь, у нее уже новый кавалер. Вы-то, студенты, уехали, а у нас еще автоколонна с севера на перевозке зерновых оставалась до глубоких заморозков. Вот и стала она с одним из них на машине кататься. После, когда он уехал, смотрю смурная ходит. Поговорила я с ней с глазу на глаз, она и призналась, что беременная от вас. Я со своим отцом переговорила, расспросила осторожно, каков, мол, человек. Он хвалил в вашей группе двоих: вас и парня с электрогитарой, не припомню имя. Давай я ее уговаривать написать вам или самой поехать, все объяснить. Так она заладила: «Ничего вы, Нина Витальевна, не понимаете, предала я его». Где уж мне понять было, разве я жизнь понимала? — засмеялась женщина, — у меня на ту пору уже трое детей было.
Потом по весне новые люди в деревню прибыли — наемные бригады по строительству. Увозил ее один. Не знаю, на что она надеялась, вернулась-таки в деревню, дочку родила. Потом еще один был, тоже из строителей, замуж за него вышла, вторую дочь родила.
Владимир поинтересовался, как дела у Виталия Ивановича. Собеседница улыбнулась:
— Давно на заслуженном отдыхе. Живет в Сосновке. Деревня захирела очень.
— А вы-то, Нина Витальевна, как из культуры в общепит попали?
— Разве теперь это имеет значение? Раньше заканчивали профтехучилище, трудились по специальности. А теперь и с высшим образованием пойди, работу найди! Где пришлось работаю. Мне до пенсии три годочка осталось. Выйду, заберу стариков к себе. А вы свой вуз закончили?
— Защитился. Только вот дальнобоем занимаюсь, выбора нет, нужно семью содержать.
— Вот так оно! Дети у вас?
— Два сына.
Нина Витальевна с грустным выражением на лице покачала головой:
— Братья Марисабель. Толковая она, не как мать. Правда, по малолетству обманул ее один подлец, ребеночка прижил. Но теперь она с головой. Ей бы толчок в жизни хороший, помощь. Способная она: умная, старательная. Я ее к себе на работу пристроила, так ни разу не пожалела.
— Когда она уехала, Нина Витальевна?
— Вчера в область уехала, а сегодня у нее прямой чартерный рейс на Мюнхен в пять часов вечера по Москве.
— Что же вы сразу не сказали?! — подскочил Владимир.
Он поблагодарил Нину Витальевну, велел передать привет Виталию Ивановичу, быстро вышел и поспешил к машине. Времени в запасе нет. Если сократить путь за счет скорости, можно успеть. Гнал, невзирая на знаки ограничения. Обгонял и снова гнал. Нервничал на железнодорожных переездах. Успеть! Он должен успеть. Возможно, это последний шанс увидеться с дочерью и внучкой. И может быть, единственный шанс для Андрея. Между тем сигнал топливного бака указывал о недостатке бензина. Дотянуть до ближайшей заправочной станции. Почему он не сделал это раньше?! На заправке очередь — все как назло! Медленно, слишком медленно все происходит, только минуты неумолимо отсчитывают часы.
Закатное солнце слепит глаза. До города осталось километров сто двадцать, а там еще до аэропорта пятнадцать. Отчетливо понял: не успеть! Позвонил жене. Голос его напряженный, звучал отрывисто, четко:
— Ольга, слушай меня внимательно, не перебивай. Она улетает в Мюнхен, рейс в семнадцать часов по Москве. Я в пути, но не успеваю. Бери такси, подключи Ваську, кого еще сможешь, поезжай в аэропорт. Закажи в справочном по громкой связи: «Гражданка Марисабель Лепёшкина, вас ожидают у справочного бюро». Нужно успеть, Оля, она уезжает совсем!
— Я поняла, — коротко ответила Ольга, отключила трубку, взглянула на часы. В запасе полтора часа.

* * *

До объявления посадки на рейс Ольга была в аэропорту. Вскоре динамики оповестили в первый раз заявку по Марисабель. Ольга напряженно вглядывалась в толпу. Никто не подходил к ней. И тут она увидела Ваську с приятелями и девчонками. Их было человек шесть-семь. Они стояли у входной двери, жестикулируя руками, о чем-то совещались. Затем рассыпались по зданию в разные стороны. Ольга успела разглядеть в их руках плакаты, которые они держали на уровне груди. Васька направился к «справке», и Ольга отчетливо прочла: «МАРИСАБЕЛЬ ЛЕПЁШКИНА, ВАС РАЗЫСКИВАЕТ ОТЕЦ!» Распечатали на компьютере, какие же молодцы ребята!
Кто-то с таким плакатом сновал уже на втором этаже, кто-то стоял у эскалатора. Объявили посадку на рейс. Василий подошел к матери:
— Мама, возьми и ты плакат.
Ольга держала ватман то на вытянутых руках над головой, то на уровне груди, медленно ходила взад вперед. Ее окликнула молодая красивая женщина за руку с малышкой лет четырех-пяти. Особенно красивы были ее удлиненной формы цвета морской волны глаза.
— Здравствуйте, я Марисабель.
Ольга буквально рухнула к ее ногам — потеряла сознание. Очнулась, возле нее суетились какие-то люди, и эта девушка с прекрасными глазами тоже была тут.
Час спустя Владимир открыл дверь квартиры своим ключом, тихо вошел в прихожую. Под ногами кучей разномастная обувь, в гостиной возбужденные голоса Ольги, Васьки, еще кого-то и среди них один чуть приглушенный грудной. Он узнал бы его из тысячи.
Так же неслышно вошел в гостиную, прильнул щекой к косяку. Там за накрытым столом пировали: резали торт, разливали чай Васькины друзья-подружки, Ольга, и дочь с внучкой.
— Здравствуй, отец, — поднялась навстречу ему Марисабель.
— Здравствуй, дочь, вот и встретились, — вдруг предательски затряслись руки, и скупая слеза скатилась по щеке.

* * *

Время спустя Владимир с дочерью сидели в больничном коридоре, ожидали результатов анализа по совместимости костного мозга.
Чтобы заполнить время ожидания, Владимир обратился к дочери:
— Марисабель, помнишь, ты говорила, что намерена поменять фамилию? Ты ее поменяла?
— Знаешь, нет. Я подумала, вот проживу за границей: ни богу свечка, ни черту кочерга, как говорила моя бабушка по маме. Уйду, похоронят и забудут. А так, может быть, хоть кто-то из соотечественников остановится и поклонится: «Тут русская лежит».
— Это верно. Твоя фамилия от земли, от хлеба, самая что ни на есть русская. А к состраданию, жертвенности более всего способен русский человек. Ты это уже подтвердила своим поступком.
— Какой поступок? Еще ничего не известно. Может быть, и я не подойду в качестве донора.
— Поступок налицо: ты осталась, дала согласие, а дальше уже воля Господа. Как же я счастлив, что мы встретились! И ребята тебя, вас с внучкой, полюбили, и Ольга приняла. При любом исходе мы теперь будем вместе. Хочешь, живи у нас, а хочешь — квартира бабушки в твоем распоряжении. Поступай учиться, наймем репетиторов, у тебя обязательно получится.
Дверь кабинета отворилась, вышел доктор:
— Кто ожидает результаты по Иванову Андрею?
Владимир с дочерью поднялись одновременно, на лицах немой вопрос.
— Должен вам сказать, что результат биопсии замечательный, ваш материал идеально подходит вашему сводному брату.
Домой возвращались потрясенные, молчали. У самого подъезда Марисабель остановила Владимира:
— Я загадала: если результат будет положительным, сменю не фамилию, а имя. Я уже выбрала: буду Машей, Марией. Четыре первые буквы совпадают, так легче будет привыкать. А Жади, как только подрастет, станет Женей, Евгенией в честь бабушки Евгении Петровны. Я ее уже понемногу приучаю.
Владимир очень удивился:
— Кто тебе рассказал о бабушке?
Марисабель улыбнулась, что-то грустное и мудрое читалось в ее глазах, совсем как у Евгении Петровны.
— Никто не рассказывал. Она успела прислать мне два замечательных письма. Я оставлю их как путеводитель по жизни. На первое я ей ответила, а со вторым задержалась, теперь так жалею об этом!
— Значит, успела все-таки, — покачал головой Владимир. — Это она тебе написала, что я и есть твой отец?
Марисабель засмеялась искренне:
— Я сама догадалась: денежные переводы раз. Фотография — два. Я ее вдоль и поперек изучила. Ты очень похож на того, юного, только усов нет. Мама действительно в фотошопе из двух одну сделала. Я нашла оригиналы. И твои вопросы очень уж они выдавали тебя. А когда бабушка прислала письмо, я поняла, что ты взял «псевдоним» по ее имени. Вот и все.
— А я, дочь, «завязываю» с дальнобоем. Недавно встретил однокурсника, он директор крупной холдинговой компании, подбирает себе команду. Зовет к себе.

* * *

Марисабель с дочерью вселилась в квартиру Евгении Петровны. Искала работу. Ольга стала хлопотать о месте в саду для Жади. Владимир устроился в фирму Владислава. Он предложил дочери попробовать поступить в его вуз. В приемной комиссии сказали, что прием закончен. Но есть шанс поступить на заочное отделение на коммерческой основе. Марисабель сдала документы на заочную форму обучения.
Когда все формальности с германской клиникой по операции Андрея были решены, встал вопрос о недостающих средствах. Ивановы продали КамАЗ, но денег все равно не хватало. Собрались на семейный совет. Марисабель заявила:
— Продавайте квартиру Евгении Петровны.
— А ты согласишься жить с нами? — Ольга умоляюще смотрела на Марисабель.
— Я, знаете ли, не избалована благами. Мне и общага сгодится, только бы Андрюшке помочь.
Обсчитали вариант с продажей квартиры, средств не хватало. Владимир предложил новый:
— Оля, вспомни, когда-то мы уживались с моими родителями в хрущевке…
— Я поняла: мы переселяемся туда, свою квартиру продаем.
— Да. — подхватил Владимир, — продаем вместе с мебелью.
Продаем легковую машину, гараж и дачу.
— Я на все согласна! — Ольга подскочила на ноги. — На все! Я на крыше готова жить!
Владимир пристально посмотрел на дочь:
— Марисабель, ты согласна принять нас в свою квартиру?
Марисабель засмеялась:
— Это не моя квартира, во-первых, а во-вторых, отец, я как никто понимаю, что такое лихо! Не мы ли с Жадькой объедками из столовой питались?! Мы все сделаем для Андрюши!
У Владимира накатились слезы:
— Спасибо, дочь, и прости меня!
— Спасибо, Марисабель, ты настоящая сестра! — поднялся Вася.
Ольга вся в слезах обняла Марисабель:
— Спасибо, девочка, родная наша! Не знаю, как тебя благодарить.

* * *

Продали все, что можно было, съехали в хрущевку. Но не ладилось все к одному: мест в саду не предвиделось, Марисабель не могла найти достойную работу, на обучение в вузе для нее требовалась приличная сумма. Не хватало одной трети денег от нужной суммы на операцию.
Владимир влез в долги, взял большой кредит, но и это не решило проблему — денег не хватало. А драгоценное время шло.
Как-то под вечер Марисабель с дочкой находились в квартире одни. В дверь позвонили. Марисабель посмотрела в глазок, на площадке маячил Владимир. Открыла дверь, он буквально рухнул в проем лицом вниз к ее ногам. Молодая женщина вскрикнула от неожиданности:
— Что с тобой, отец?
Она попыталась перевернуть его на спину и только тогда заметила, что он мертвецки пьян. Сил хватило только добрести до квартиры. Тормошила, уговаривала, пыталась усадить отца, привалив спиной к противоположной стене, все тщетно, Владимир валился безжизненным кульком на пол. Долго мучилась в узком коридоре, пытаясь перетащить волоком в гостиную. Кое-как дотянула, подложила под голову подушку, укрыла пледом. Заплакала дочка, Марисабель подхватила малышку на руки.
— Тихо, доча, тихо. Дедушке плохо. Дедушка у нас хороший!
Вскоре пришла с работы Ольга. Увидев мужа в таком состоянии и выслушав Марисабель, заплакала, уединившись в спальне. Марисабель чувствовала нелепость своего положения, все больше склоняясь к мысли: уехать к матери и уже там, в Германии, ждать, когда Андрея привезут в клинику. Она тихонько постучала в спальню, намереваясь объясниться с Ольгой. Та вышла сама:
— Прости, Марисабель, пожалуйста, прости. Это я от безысходности. И он, — указала рукой на лежащего мужа, — он тоже от безысходности. Он очень хороший отец и муж, поверь мне!
— Я верю, — ответила Марисабель с тоской, — вернее, я знаю!
Она хотела хоть чем-то утешить Ольгу, в это время опять раздался звонок в дверь.
— Это Вася, — вытерла слезы Ольга, — открой, пожалуйста, пока я умоюсь, не хочу, чтобы он видел мои слезы.
Марисабель отомкнула двери, не спросив, кто там.
На площадке стоял респектабельного вида мужчина. С минуту они разглядывали друг друга. В глазах пришедшего плескалось удивление, как когда-то Владимир, он неуверенно произнес:
— Тэсси?!
— Я ее дочь, а вам кого?
Мужчина недоумевал:
— Дочь? А разве…
— Марисабель, кто там? — выглянула из ванной комнаты Ольга.
Марисабель подернула плечами:
— Я не знаю. Мужчина, вам кого? — повторила вопрос.
— Мне Владимира Иванова. Он дома?
Ольга вышла, услышав последние слова.
— Он дома, но боюсь, что не будет вам сейчас полезен. А вы, собственно, кто?
— Я из фирмы — Владислав Белкин.
Ольга почему-то засуетилась:
— Ой, извините, да вы проходите, чего за дверью стоять.
Мужчина переступил порог:
— С кем имею честь говорить?
— Я жена его — Ольга. А это его старшая дочь. Внебрачная дочь — Марисабель.
Володька… Он что, сегодня не был на работе? Он что-то натворил?
Гость улыбнулся снисходительно:
— Ничего он не натворил, просто я хотел повидать его. ребята говорили, что у него проблемы.
— Проходите, пожалуйста, вот сюда. Я чай, сейчас я чай поставлю.
Ольга явно смущалась. Марисабель поспешила ей на помощь:
— Ольга Юрьевна, не беспокойтесь, я чай поставлю и стол накрою.
Между тем мужчина вошел и ненавязчиво оценил обстановку, делая вывод для себя: старый дом, хрущёвка, старая мебель, да, друг, оказывается, у тебя дела хуже, чем я предполагал! Увидев на полу Владимира, перевел взгляд на Ольгу.
— Ольга Юрьевна, Оля, а я ведь вас помню, даже на вашей комсомольской свадьбе гулял и играл на гитаре.
— Боже мой, Влад! — еще больше смутилась Ольга. — Ты, вы назвались сейчас там, на площадке, я гляжу вроде знакомый.
— Н-да, много воды утекло! Слушай, давай без условностей: «ты», «вы», мы ведь в домашней обстановке.
— Хорошо, хорошо! Володька, как неудобно-то получилось! Влад, ты не думай, он не пьет, просто все так совпало, в общем, полоса у нас черная.
Выглянула из кухни Марисабель:
— Ольга Юрьевна, все готово, сюда вынести?
Ольга по-прежнему металась в смущении, принялась убирать с журнального столика газеты. Владислав остановил ее:
— Давайте по старинке — на кухне, если не возражаете, и беседа доверительнее будет.
Уселись на кухне. Марисабель хотела удалиться, предоставив гостя хозяйке, но Ольга остановила ее:
— Марисабель, останься, ты полноправный член нашей семьи.
— Спасибо, Ольга Юрьевна.
В это время из спальни притопала Жади. уткнулась матери в колени. Владислав удивился:
— А это чье чудо?
— Дочка Марисабель, внучка Владимира.
За чаем Ольга все выложила Владиславу: о болезни сына, о Марисабель, согласившейся на операцию по пересадке костного мозга, о материальных проблемах, связанных с этим, вынудивших семью продать всю недвижимость и ютиться в квартире родителей со старой мебелью и сантехникой. О долгах и кредитах, в которые залез муж, и как результат безысходности — сегодняшняя его пьянка.
— Володька как Володька, — констатировал Владислав, — ни слова о проблемах. Короче, девушки, я все понял! — он резко поднялся из-за стола. — Извините, ей Богу некогда! Спасибо за чай.
Попрощавшись и кинув напослед:
— Все образуется, Оля! Марисабель, спасибо тебе за Андрея. Он ушел стремительно, хлопнула дверь подъезда. Женщины припали к окну, видели, как гость сел в дорогую иномарку и скрылся в арке.

* * *

Недостающие деньги на операцию нашлись: Ольга связалась с волонтерами по сбору средств. Владислав помог выхлопотать федеральную квоту.
Наступил день отъезда. Ольга и Андрей, Марисабель с дочкой улетали прямым рейсом на Мюнхен. Проводить их в аэропорту собралось много народу: Владимир с Васькой, армейский друг-дальнобойщик Геннадий, Влад, друзья и приятели Васи.
Объявили посадку на рейс. Марисабель взяла Владимира за локоть, чуть отвела в сторону:
— Отец, я не вернусь после операции.
— Как не вернешься?! Марисабель, тебя Ольга обидела? Скажи мне! Кто? Я тебя обидел, Васька?
В глазах ее блеснули слезы:
— Нет, нет, никто меня не обидел, уверяю тебя! Вы мне теперь все родные! Я очень рада, что мы, наконец, встретились. Что успела хотя бы по письмам узнать свою бабушку.
— Марисабель, подумай, ты же учиться… Ты учиться хотела!
— Учиться никогда не поздно.
— Но как же так?! Мы ведь только встретились! Я так мало принял участия в твоей судьбе. Получилось все как-то по-дурацки: выходит, что я искал тебя ради меркантильного интереса.
— А кто сказал, что мы расстанемся навсегда? Но сейчас я должна уехать, так будет лучше для всех — дружба крепче на расстоянии. У вас вон без меня проблем выше крыши. А участие… Разве мало ты мне помог еще до того, как стало известно, что Андрюша болен?! Извини меня, миллионы детей мечтают о встрече с папой, да только не всякий папа их признает. Ты подошел ко мне в столовой, как только понял, чья я дочь. Много бы нашлось среди вашего брата, кто, трусливо поджав хвост, постарался бы скрыться!
— Марисабель! — Владимир не находил слов. — Моя Марисабель.
— Все хорошо, папка! Все будет хорошо!
Он обнял ее:
— Повтори, как ты сказала?
— Папка, я сказала папка.
— Дочь, запомни, ты всегда можешь рассчитывать на меня. И еще, знай: я любил твою мать. Мы все совершаем ошибки и глупости, после жалеем всю жизнь. Так случилось и с нами. А теперь у меня Андрюшка, Васька, Оля. Ты, пойми меня, дочь. Ты совсем взрослая, у тебя есть свой ребенок.
— Я все знаю, мне бабушка писала.
— Я совсем мало побыл счастливым дедом. Возвращайтесь!
— Пора, отец. Я буду звонить.
Она передала ему дочь, стала прощаться с остальными.
— Как же ты похожа на свою мать! Я ведь обознался, — смеялся Владислав. — Передавай ей мой студенческий привет.
— Хорошо, обязательно. Я рада, что познакомилась с вами.
Вася очень по-взрослому обнял и поцеловал Марисабель, подхватил на руки Жади, закружил.
Владимир простился с женой и сыном.

* * *

Прошло пять с половиной лет. Вновь вступила в свои права золотая осень. Семейство Ивановых в полном составе ужинало. Зазвонил телефон. Владимир снял трубку:
— Алло.
На том конце отчетливо ответили:
— Папка, ты? Здравствуй, это я, Мария.
Владимир обрадовался:
— Маша, дочка, здравствуй! Ты откуда?
— Из Ганновера. Мы теперь тут живем. Как вы там поживаете? Как Андрюшка, Вася, тетя Оля?
— Все хорошо, Маша. Андрей здоров. Да, да. Василка, тетя Оля, все здоровы. Замуж выходишь? Это дело хорошее! Поздравляю! Да, обязательно будем. У меня, дочь, тоже дела в гору: я уже первый заместитель директора холдинговой компании.
Владимир долго говорил с дочерью, передавал трубку всем своим. Мария в свою очередь передала трубку дочке, затем после короткой паузы он услышал чуть приглушенный грудной голос:
— Здравствуй, Володечка, это я — Таисия.
Он растерялся, затем взял себя в руки, заговорил обычным тоном:
— Здравствуй, Тася. Да, рад слышать тебя. И тебе доброго здоровья. Все мои передают тебе привет. Спасибо за дочь, ты вырастила ее замечательным человеком!
— Тебе спасибо. У нее твои гены. Знаешь, а я научилась играть на гитаре. Как бы ни было здесь хорошо, очень скучаю по России, беру иногда в руки гитару и пою: «Не было печали, просто уходило лето, не было разлуки — месяц по календарю. Мы с тобой не знали сами, что же было между нами…».
— Замечательная песня, я тоже помню и люблю ее. — Последовала минутная пауза, Владимир окликнул: — Алло.
И вновь услышал ее голос:
— Тут Женечка просит Андрея. Всего доброго, Володя.
— И вам добра. Андрюшка, иди, разговаривай с племянницей.
Андрей долго болтал, слышно было, как щебечет Женька.
За столом улыбались: племяшка чуть-чуть моложе дяди.
Ночью, когда легли спать, Ольга вдруг засмеялась. Владимир повернулся к жене:
— Ты чего? Смешинка в рот попала?
— Не спится. Знаешь, о чем я сейчас подумала: какая же я была глупая, испугалась, что убежишь к Таисии. А вот теперь готова всех принять в нашем доме, даже её. Только бы все были живы-здоровы!
— Даже? — удивился Владимир.
— Представь себе.
— «Санта Барбара» какая-то, — зевнул, — спи уже.
А Ольге не спалось. Осторожно, чтоб не потревожить покой мужа, встала, прошла на кухню. Не зажигая свет, смотрела в окно. Ночные огни города рисовали знакомый пейзаж таинственными красками. Когда-то в юности она любила помечтать на балконе о дальних странах и морях с пальмами на песчаном пляже. Еще несколько лет назад упрекала мужа, мол, подруга счастливая: каждый год ездит отдыхать, уже весь мир объехала, не то, что она. Но теперь Ольга знала истинную цену счастья: оно тут, под этой крышей — в ее семье. По лицу ее тихо струились слезы. И слезам она знала цену: бывают они горькие — от горя, удушливые — от обиды, а бывают сладкие — от счастья.
— Бу-бу-бу, — невнятно забубнил кто-то в комнате Андрея.
Ольга утерла соленую влагу со щек, тихонько приоткрыла дверь. Сын сидел за монитором компьютера, на экране по скайпу высвечивалась глазастая девчонка. Ольга узнала в ней одноклассницу сына. Тихо прикрыла двери, с улыбкой подумала: «Взрослеет, вот уже голос ломается. Вася невесту в дом приводил, глядишь, женится скоро. Однако пришел мой черед хранить мир в семье».


Жемчужное ожерелье для Юльки

Повесть


Юлька шла по родной Полевой улице в сторону центральной конторы. Вчерашняя студентка строительного учебного заведения сегодня должна подать заявление и устроиться на первое в жизни рабочее место — строительную группу совхоза «Белая глина». Мать наказывала ей дома строго:
— Говори громко и внятно, Александр Прокопьевич не любит, когда мямлят. Скажет, каши мало ела, и выставит за дверь — с него станется!

* * *

Совсем в раннем — младенческом возрасте досужие старухи, узрев Юльку в колыбели, определили: «Эта девка не жиличка на свете, сырая, квёлая — Варёнка!» А Юлька росла тихонько, доставляя мало хлопот домочадцам, играла себе в уголочке, спала, ела. К годику затопала ножками по крашеным половицам — потянулась за ярким клубком пряжи в руках бабушки.
— Вот тебе и Варёнка! — засмеялась Марьяна Власьевна.
Бабушка вырастила уже пятнадцать внуков, а эту, шестнадцатую, особенно жалела, подолгу тетёшкала на руках, плела коски, а в воскресенье смазывала пушистые волосы девочки репейным маслом. Приговаривала, оглаживая детскую головку теплыми ладошками: «Расти коса до пояса, не вырони ни волоса!»
Летом, когда на огуречных плетях распускались первые цветочки, бабушка выискивала цветки-пустоцветы, сощипывала их и вставляла между зубьями гребенки, получался веночек. Гребенку вкалывала Юльке в волосы на макушку. Малышка ходила на цыпочках, расправив подол платьица, боялась дышать. Бабушка подзадоривала внучку: «Экая красота поселилась в нашем доме!»

* * *

Однажды бабушку забрала погостить в город средняя дочь. Юлька решила принарядиться сама: взяла гребенку и отправилась искать огуречные цветочки. На грядке, что высадила мать, цветков еще не было. Вчера мама ходила к соседке и брала Юльку с собой. Пожилая соседка угостила девочку молоденьким огурчиком. Потом женщины стояли у огуречной грядки, что-то рассматривали в листве и долго беседовали о чем-то. Юльке надоело их слушать, она побежала домой одна, но точно запомнила, что на грядке было много желтеньких цветочков.
Недолго думая, потопала прямиком в огород соседей. Нашла гряду с огурцами, нащипала цветочков, украсила ими гребёнку и воткнула в волосы. Довольная возвратилась домой. Вечно занятая по хозяйству мать не сразу увидела дочкин наряд. Приметив, однако, сильно заволновалась:
— Где ты взяла эти цветочки?
Юлька не подозревая неладное, махнула рукой в сторону соседского огорода:
— У Катерины Сергеевны на грядке.
— Кто тебе разрешил? Ты сама это сделала?
Юлька растерялась, редко видела она мать в гневе:
— Сама. Бабушка Марьяна всегда так делает, ты же не ругаешься.
Мать быстро собралась, схватила дочь за руку:
— Пошли! Сейчас ты сама расскажешь Екатерине Сергеевне, как сорвала цветочки, и попросишь у нее прощения, скажешь, что больше никогда такого не повторится.
Мать буквально силой волокла Юльку за руку. Всегда кроткая и послушная девочка Юлька-Варёнка вдруг превратилась в дерзкую упрямицу, она кричала, отчаянно вырывала руку, падала на коленки.
— Я не воровка, бабушка всегда так делала!
Наконец, мать с дочерью переступили порог соседского дома. Мать объяснила все Екатерине Сергеевне и велела дочери просить прощения, но Юлька снова падала на колени и заходилась рыданиями, не произнеся ни одного внятного слова раскаяния.
Соседка пожала плечами:
— Может, вы ее побили, Татьяна Егоровна?
— Кто ж её когда пальцем трогал?! — недоумевала смущенная обстоятельствами женщина. — Кто бы мог подумать: какой у нее характер! Ни один мой ребенок так не поступал.
— Ну и ладно, не надо ругаться, — улыбнулась мудрая соседка, — больше Юленька никогда так не сделает. Правда, детонька?
Но даже снисходительный тон соседки не привел Юльку в чувства. Дома забившись в укромный уголок, она горько плакала. Не было обиды на маму, её настигло первое в жизни горе — отчаяние и раскаяние, жгучий стыд за свой поступок. Этот урок — не укради — Юлька усвоила на всю ставшуюся жизнь: лучше иметь худенькое, но своё.

* * *

Детский сад Юлька не посещала. Когда бабушка съехала на соседнюю улицу в дом старшей дочери помочь воспитывать правнуков, Юлька оставалась дома одна, дожидаясь родителей и старших ребят из школы. Сергей Иванович стал уделять дочке больше времени. Он, человек начитанный и степенный, обладал еще недюжинными талантами: замечательно пел, рассказывал книги, а еще рисовал. Он усаживал Юльку высоко на свои колени, брал карандаш и рисовал штрихами, отрывистыми пунктирами. На глазах у девочки пунктиры срастались, постепенно приобретая форму того или иного предмета. С замиранием сердца Юлька следила, как из-под карандаша отца оживали лошади с развевающимися гривами, горящими глазами, выброшенными вперед копытами в стремительном беге.
Сказки Сергей Иванович рассказывал искусно. Все герои у него говорили разными голосами. Например, если в сказке присутствовал медведь, отец менял интонацию голоса на густой бас. Зайчишка верещал писклявым голоском. Ежик усердно и смешно пыхтел.
Рассказанные на ночь сказки навсегда остались в душе девочки. Она свято верила в то, что у горностайки черный кончик хвоста, а у зайки черные кончики ушей оттого, что их пометил сажей строгий медведь, к которому звери пришли на справедливый суд.

* * *

Юлька, коротая дни, сидела на лежанке русской печи. Пристрастилась к рисованию, рано выучилась читать книжки. А как не научиться? Старшие дети школьники. Учат они уроки, Юлька рядом крутится: мотает на ус, что к чему. В горнице круглая печка в металлическом коробе вечно исписана мелом — девчонки играют в школу. Юлька и тут вникает. Пишет крестики и нолики, палочки-крючочки на выделенной сестрами тетрадке. Вот и писать научилась немудреные словечки. Подолгу лепит из пластилина или вырезает до мельчайших деталей фигурки из открыток и книжек.

* * *

Юлька часто вязалась хвостиком к отцу или матери: куда нитка, туда иголка.
Часами пропадала на работе у матери, Сергей Иванович тоже не раз брал дочку на работу. Там, в слесарном цехе МТМ, отец подсаживал Юльку на высокий верстак, как на подиум, и, обращаясь к коллегам, говорил:
— Мужики, хоть одно скверное слово при дочке услышу, за себя не ручаюсь!
Сергея Ивановича уважали, никто не позволял себе ослушаться мастера. Юлька же замирала от счастья. Сейчас папа на глазах у всех сделает ей какую-нибудь игрушку.
Отец быстро размечал небольшой листик мягкого алюминия, разрезал его ножницами по жести на две детали и красиво насвистывая, мастерил кружечку — маленькую, кукольную. Закругленная кромка, чтобы не пораниться, аккуратное донышко и ручка из толстой проволоки на заклепках. Такой кружечки ни в одном наборе «посудка» не встретишь!
Вручив дочке игрушку, отец покровительственно говорил:
— Ну, а теперь беги, дочка, домой, мне работать надо.

* * *

Соседка Екатерина Сергеевна попросила Весниных отпускать Юльку играть со своей внучкой Леночкой. Молодая семья учителей, родителей Леночки, жила на этой же улице. Леночке исполнилось три годика, Юльке — шесть. Старший брат Алеша уводил Юльку к Леночке ежедневно. Оставались дети с прабабушкой Леночки. Юлька немного побаивалась ее, ей казалось, что она много ворчит, сердится.
Игрушек у Юльки было мало, к Леночке она ходила с любимым пупсиком и цветными тряпочками. Она укладывала их в авоську, заворачивая в большой лоскуток. Когда Леночка отчего-то сердилась на Юльку, говорила ей:
— Забирай свои хряпочки и уходи.
Прабабушка ругала ее за такие слова.
Однажды Алеша попросил Леночкиного отца:
— Анатолий Михайлович, мама просила подстричь Юльку, у нее челка на глазах.
Возвратившись с работы, учитель подстриг гостью «под горшок». Жена спросила:
— Юленька, тебе нравится прическа?
— Нравится, только уши немного мерзнут, — совершенно искренне ответила она.
Отчего-то долго смеялись Леночкины родители, и ворчала прабабушка:
— Это надо же так: у девчонки уши мерзнут, а они смеются! Вот наделал делов!

* * *

Часто родители внушали детям: нет плохой национальности, но есть плохие люди среди всякого народа. Наш многонациональный народ сломил хребет фашизму, но немцы, живущие в России, — не фашисты, есть среди них много прекрасных людей, есть и подлые, но в этом не национальность виновата. И этот наказ красной нитью вписался в сознание Юльки.
Мама — самая мудрая и добрая женщина на земле. Без нее в доме меркло солнышко, и мир казался серым и убогим. Только она умела доходчиво объяснить детям красоту окружающей природы, привить любовь к отчему краю и дому, уважение к старшим, почитание старости. Ее неординарный юмор порой лучше строгих нравоучений делал свое дело.
Копали картошку. Лето выдалось засушливым, лишь к исходу выпали обильные осадки, а через три недели пришло время убирать огород. Картошка наросла уродливая, с шишками, крючками, некоторые клубни переплелись между собой, образуя причудливые формы. Убирать такой урожай крестьянину не в радость. На отдыхе Татьяна Егоровна задает детям вопрос:
— Как вы думаете, ребятишки, что означает пословица: «Зло порождает зло»?
Дети загалдели, кто во что горазд, каждый высказывал, как понимает народную мудрость. Татьяна Егоровна похвалила детей, а сама объяснила просто:
— Вот скажем картошка. Весной бросил в лунку один клубень, а он злом оказался. Зародил тот клубень в гнезде много злых деток, начали они расти, толкаются, дерутся: «Мое место, нет, мое — я буду расти!» Рожицы у всех кривые, уродливые, так и норовят друг друга укусить, ущипнуть, аж гнездо шевелится. А выросли, и взглянуть не на кого, одни уродцы кругом. Вот так же и у людей бывает — что посеешь, то и пожнешь.
Ребятишки смеются, как мать изображает «картошкину драку». Татьяна Егоровна приводит еще один пример:
— А, бывает, картошка полопается. Как ваш дядька говорит — лопатая. Это посеяна зависть. Растет она, пыжится, но глядит по сторонам, видит: у соседей лучше получается, тогда от досады, от зависти лопается пополам, а то и в нескольких местах. А надо всего лишь жить по совести и уметь радоваться успехам других людей. Самому легко, и людям в радость.
Уроки доброты детям родители преподают своим примером.
Иногда Юлька просыпается по ночам от какой-то суеты и приглушенных разговоров. На кухне горит свет. Родители сидят за столом с какими-то чужими людьми, тихо переговариваются о чем-то. Потом все стихает, свет в доме погашен, все спят. Лишь утром Юлька узнает, что ночью в дом постучались какие-то люди в поисках крова. Родители приветили, накормили нежданных гостей, уложили спать. Поблагодарив хозяев, утром гости уходят. Юлька спрашивает у родителей:
— Кто это ночевал у нас сегодня?
— Люди, дочь, ночь их в пути застала, как не приютить?
Так в доме Весниных в разное время нашли приют незнакомый старик с внуком, студент, что замерзал в срубе строящегося неподалеку дома, мужчина зрелых лет, две женщины. Так было почти в каждом доме: обогреть, приютить человека, постучавшегося в ночи и попросившего помощи.

* * *

У старших Весниных ребят полно друзей. А Юльке играть не с кем. Вяжется она к кому-нибудь: то за братом поплетется, то за сестрами. Только прогоняют ее отовсюду: «Маленькая еще».
Их улица не зря носит название Полевая, она крайняя, дальше широкая поляна, поле пшеницы и лес. Сразу после вечерней дойки оглашается околица голосами сбегающейся со всей округи молодежи. Звуки вечером пронзительно-летучие, далеко разносятся они эхом. Скоро на поляне закипит русская лапта — излюбленная деревенская игра.
Началась! Пришедшие делятся на две команды. Пара за парой подходят к «маткам»:
— Бочка с салом или казак с кинжалом?
Пошел в дело мяч, сама лапта — отполированная руками палка.
— Вжик — точный удар по мячу, и он летит, описывая пологую дугу через поляну. Закипают страсти, игра набирает темп.
— Бей! Мочи!
— Мазила!
— Вжик!
— Уп! — стонет мяч под ударом лапты, исчезает в синем просторе неба.
— Перехватывай! — отчаянный крик.
Развеваются вихры и подолы платьев. Мелькают босые пятки, крепкие загорелые до черноты икры ног. Сверкают глаза и зубы.
— Бей!
— Шпарь!
— Держи!
— Соли их, соли!
Прибегает на поляну и Юлька. Путается под ногами.
— Брысь, мелузга! — выкрикивает какой-нибудь парень с другой улицы.
— Да ладно, — заступается сосед Саша, — это же Алешина сестренка, пускай бегает, жалко тебе?!
— Вот то-то — жалко! Собьют с ног, нос расквасят.
Саша ободряюще подмигивает Юльке:
— Ничего, бегай по краю, в самую гущу только не лезь, мячом ударят или пнут ненароком.
Юлька довольная бегает какое-то время совершенно непричастно игре, но быстро устает. На поляну ложится роса. Холодные волны гуляют по икрам ног. Чуть синеют дальние просторы. Юлька плетется домой. Жалуется матери:
— Ноги болят.
— Это хорошо! Значит, растешь.

* * *

В следующий раз Юлька увязывается за Алёшей. Брат не прогоняет ее, улыбается скептически:
— Ну, пойдем!
В этот раз старшие ребята играют в чехарду. Первым к забору становится высокий парень с другой улицы, за пояс ему цепляется сосед Саша, голову прячет в бок, получается «конь». Нужно суметь запрыгнуть на него и продержаться как можно дольше. Тот, кто свалится, выступает в роли коня. Алеша улыбается и говорит сестре:
— Ну, давай, прыгай.
Юлька разбегается и запрыгивает на Сашу. Вот оно счастье — у нее получилось, она будет играть с большими ребятами! Оп, кто-то запрыгнул через Юльку на первого парня. Потом кто-то на этого второго. Следующий запрыгнул на спину Юльке, потом еще кто-то и еще! Юлька уже не дышит и не пищит до тех пор, пока «куча-мала» не распалась. Девчонке больше не хочется играть, сердитая и чуть живая бредет домой. Теперь понятно, почему она так называется — чехарда — это как попало!

* * *

Иногда Юлька сидит на скамейке у дома, ждет, когда ученики с их улицы будут возвращаться из школы.
Километра за три-четыре от их деревни есть еще одно поселение — совхоз имени Клары Цеткин. Ребята из той деревни ходят в школу «Белой глины» пешком. Туда и обратно идут через Полевую улицу. Та деревня и ее жители Юльке кажутся заграничными. Потому и ждет она их, хоть одним глазком взглянуть на «иностранцев».
Особенно нравится ей, когда идет старший сын украинцев — Стёпа. Он уже совсем взрослый, в этом году школу заканчивает. Стёпа крупный, улыбчивый, добрый голубоглазый парень. Завидев Юльку, обязательно говорит ей:
— Сейчас поймаю тебя, посажу в мешок и отнесу в Цеткин, будешь у Клары жить, кашу варить, Клару кашей кормить.
Юльке смешно и тревожно: как-то там в Цеткине?!

* * *

Однажды Юлька напросилась с отцом на отгон к казахам. Отец отговаривал, мол, далеко, устанешь на мотоцикле трястись. А девчонке лишний раз прокатиться с отцом — за счастье!
В то лето заболел у Весниных бык: затянуло глаз бельмом: то ли на сучок в поле накололся, то ли сухим сеном в стайке поранился. Сама по себе такая болячка не особо беспокоит, но, теряя зрение, скотина часто отстает от стада, худеет. Быка оставили на время дома, всыпали под веко сахарного песку, растертого в пудру (так врачуют в сибирских деревнях скотину от бельма), а когда роговица очистилась, по договоренности с казахами отправили на откорм к ним, как на курорт. К исходу июля отец решил съездить туда, посмотреть бычка и отблагодарить казаха.
Ехали, долго петляя по лесным дорогам. Потом пошли болотные кочки, затем появилась вода. Отец заглушил мотоцикл:
— Дальше, дочь, придется пешком добираться.
Мотоцикл спрятал в кустах, приложил сухими ветками для приметы. Стали прыгать по кочкам, стараясь не промочить обувь. Рыжие огромные комары клубились роем, впивались в лицо, уши, другие обнаженные участки тела. Шапками сидели на зеленых кочках, на ряске, покрывающей воду. Юлька оробела, в душе проклиная свою настойчивость: сидела бы теперь дома, листала книжки, рисовала или играла в огороде в «кукольном домике».
Наконец, болотце закончилось, показалась ровная огромная поляна, немного опали комары. Отец подбодрил:
— Скоро придем, вон, видишь впереди лесок? Сразу за ним их стан.
Минули лесок, за которым опять открылась просторная поляна с редкими березками. В центре поляны одиноко, безо всякого ограждения стоит дом. Трава вокруг жилья изрядно выбита. Недалеко от домика дымящийся чугунный котел, устроенный на кирпичах. Поодаль от крылечка — коновязь, телега с брошенными на землю оглоблями. Навстречу путникам, не торопясь, верхом без седла, едет хозяин. Из дома выбегает косолапый парнишка и с гиком догоняет отца, размахивая хворостиной. Казах спешивается перед гостями, спрыгивает на землю, радушно жмет руку отцу Юльки, по-отечески мягко гладит русую головку девочки. Взрослые оживленно разговаривают, казах энергично размахивает руками. Лошадь принимается щипать траву, между тем подбегает мальчишка, сверкая чёрными хитрющими глазками, быстро-быстро что-то спрашивает на своем языке у отца. Старший казах смеется, утвердительно кивает головой. Парнишка подхватывает уздечку и ведет лошадь на более травянистое место. А когда та опять наклоняет голову и срезает траву широкими резцами, мальчишка вдруг садится лошади на голову, крепко цепляется руками за ее уши. Одно мгновение, и лошадь выверенным движением головы забрасывает пострелёнка к себе на спину. Казачонок оказывается лицом к хвосту, но и эта оплошность исправляется в два счета — опершись на руки, он махом меняет положение, и вот уже в его руках уздечка. Мальчишка смеется и весело гарцует по поляне кругами. Юлькин отец восхищен:
— Вот чертёнок! Ты посмотри-ка, что он вытворяет?!
Отец-казах доволен, подзадоривает сына короткими окриками. Сын изощряется в новых приемах джигитовки. А Юлька вдруг понимает своим детским женским нутром, что все эти «па» незнакомый мальчишка выделывает ради нее.
Казах между тем радушным жестом приглашает гостей в дом. Все трое не успевают дойти до домика, как вдруг налетает холодный ветер. Небо с восточной стороны черно. Синё становится окрест. Черная туча стремительно затягивает небо, давит, гнетет своей неизбежностью.
— Мать честная! — вырывается возглас у Юлькиного отца: — Вот это мы, должно быть, попали! Сейчас даст так даст!
Казах что-то строго кричит сынишке, к гостям обращается спокойно и дружелюбно:
— Ничего страшного, Сергей Иванович, ты радуйся, что сюда успели, а тут вам готов и кров, и дом.
— Так-то оно так, Джамбул, однако, и домой сегодня не попадем.
Их разговор заглушает страшный раскат грома. Парнишка, подъехав на лошади к коновязи, быстро спрыгивает на землю, начинает крепить уздечку на перекладине. Казах-отец бросается сыну на помощь, на ходу кричит:
— Сергей Иванович, веди дочку в дом, не ровён час, намокнет!
Мощные струи воды, усиленные ветром, кажется, пытаются вдавить домик по самую крышу в землю и смыть, разбросать по полю остатки разрушенного. Но дождь теперь не страшен. Гости и хозяева, уютно расположившись вокруг низкого столика, сидят на кошме. Мерно постреливает керосиновая лампа (электричества тут нет). Рядом с Джамбулом по правую руку сыновья-подростки, по левую — младший сын, тот, что гарцевал на лошади. Казахи сидят, ловко подвернув под себя ноги. Сергей Иванович и Юлька приноравливаются то боком, то на коленках. В центре столика большое плоское блюдо с сочным мясом — маханом. Румяные лепешки горкой, молоко, сливки. Хозяева едят руками, гостям подали вилки. У мальчишки-джигита красивое имя — Алмас. Отец объясняет Юльке, что есть горный кристалл — алмаз. Это очень прочный камень, при искусной огранке из него получаются драгоценные ювелирные изделия, еще он используется в точных приборах, а столяр, имеющий стеклорез с вкраплением настоящего алмаза, считай, имеет капитал в своем кармане.
Алмас внимательно слушает гостя, стреляет раскосыми бархатными глазками то на Юльку, то на отца. Иногда быстро-быстро лопочет на своем языке. Но подцепив с тарелки кусок мяса, рассматривает его и выдает на русском:
— Щир нет, есть не буду! — бросает мясо обратно.
Отец-казах и гость заливаются смехом. Между тем парнишка находит подходящий кусочек, забрасывает в рот, смакует и хитро щурясь, приговаривает:
— Щир по кубам течет, ай, карашо!
Затем хозяин замечает, что Юлька еще не притронулась к еде, он просит ее подать свою вилку. Девочка робко подает вилку, с опаской смотрит на своего отца. Ее душонка сжимается робким воробышком, она знает, что обязательно должна уважить хозяев и съесть угощение. Отец угадывает дочкину тревогу и просит:
— Джамбул, только ты ей постный маленький кусочек найди. Едок-то она у нас никакой!
— На здоровье, дочка, — протягивает казах небольшой кусочек сочного мяса девочке.
Юлька благодарно взглядывает на отца (уж такой-то кусочек она целиком проглотит, если что). Берет вилку с мясом, благодарит хозяина. На всякий случай набивает рот хлебом, (чтобы вкус мяса перебить), и, зажмурившись, целиком отправляет его в рот. А через миг действительно проглатывает почти нежеваное, но проглатывает с удовольствием. Мясо само тает во рту, источая неописуемый вкус и аромат. С удивлением и надеждой смотрит на отца, но попросить еще не решается. Хозяин вновь выбирает ей хороший кусочек, который Юлька уже смакует. На следующую порцию гостью уговаривать не приходится.
Вскоре Сергей Иванович с тревогой обращается к хозяину:
— Слушай, переживаю, как бы дочке худо не стало. Она ведь у нас совсем ничего не ест, макает хлеб в молоко, потом в сахар, молоком же и запивает — вот и вся еда. Хозяйка с ней измучилась.
— Ничего, Сергей Иванович, не переживай, никто же ей силой не велит, а хочет, пусть кушает на здоровье, приезжай к нам с ней почаще.
— Спасибо на добром слове. А ты вот что, не найдется ли у тебя кусочка бумаги и карандаша? Дочка у меня рисовать любит, пускай идут с твоим парнишкой играть.
Бумага нашлась: целая тетрадь, нашелся и простой карандаш. Дети расположились в углу у «кровати», так мысленно для себя назвала Юлька аккуратную высокую горку из матрацев, цветистых одеял и подушек.
Алмас с любопытством рассматривал, как из-под карандаша девчонки рождается самый что ни наесть настоящий зайчик, котенок, корова, собака, гусь или утка, петух или курица. Как только Юлька заканчивала рисунок, он с нетерпением тянул листок за краешек, и, заполучив-таки, стремглав бежал к своему отцу. С радостью и нетерпением показывал ему рисунок, восторженно смеялся, когда тот одобрял новинку. А Юлька грелась в лучах славы, позабыв о своих недавних страданиях, что придется заночевать тут, в лесу у чужих людей. Всю ночь поливал дождь. Юлька, уютно уткнувшись отцу в плечо, сладко спала на мягкой перине, сытая и счастливая.

* * *
Все девочки играют в «мамину работу». Пока мама была продавцом в сельмаге, Юлька играла «в магазин». Два кирпича, доска наперевес — вот и весы; разнокалиберная галька — гири. И товару в магазине достаточно: куличи из песка, и баранки из глины; чай из дырявого чайника — талая водичка с хозяйственного двора из прелого сена и навоза, а цвет вполне «чайный»; чугун с выщербленным боком и посудка — разноцветные черепки от битой посуды.
С ранней весны закипала в «лавке» работа. Заканчивалась игра простуженным носом и жуткими цыпками на руках. Позже на месте цыпок образовались бородавки, столь много, будто кто специально насыпал. А Юльке осенью в первый класс поступать. Мать взмолилась, обращаясь к свекрови: «Мамаша, выведи Юльке бородавки, в школу с такими руками стыдно на порог ступить! Они у нее только что не пищат».

* * *
Всю весну, прихватив лето, Юлька самостоятельно ходила к бабушке на лечение. Марьяна Власьевна тайно врачевала многие болячки: заговаривала зубную боль, фурункулы и ячмени, останавливала кровь, снимала рожистое воспаление и воспаление горла.
Внучку встречала сдержанно, настороженно. Все приглядывалась: «Отчего товарки сказали, что не жиличка ее внучка на этом свете? Ну, спокойная, глазенки черные, но не злые, с думкой, с искоркой. Наша порода! — успокаивалась бабушка: — Типун им на язык!» И протягивала стеклянную баночку, что стояла на полочке под божничкой. В банке были сахарные конфетки-подушечки, давно оплывшие и склеенные в общий комочек. Юлька старательно выколупывала одну конфетку, только бы угодить бабушке (не очень-то она их любила), закладывала за щеку, бабушка между тем одевалась, и они вместе шли во двор.
Крестьянский двор огорожен плетнём из лозы. Бабушка подводит Юльку к плетню, выбирает сучок на лозе, берет по очереди внучкины руки и начинает тихонько тереть бородавками о сучок, тихо-тихо нашептывая ей одной ведомые волшебные слова. Юлька прислушивается, изо всех сил пытаясь разобрать хоть словечко из бабушкиного заговора, но ровным счетом ничего не может понять.
Каждый день бабушка выбирает новый сучок, каждый раз нашептывает непонятные словечки. Шепчет бабушка, шепчет: вымаливает для внучечки легкой счастливой доли.
В один из дней Марьяна Власьевна говорит внучке:
— Пойдем в дом, теперь ты бабушку полечишь.
Юлька смотрит недоуменно. Бабушка подает ей крупное решето, садится на низкую скамеечку и велит трясти ситом над ее головой.
— Зачем это, бабушка?
— Головка у бабушки болит, вот ты и полечишь.
Юлька старательно орудует ситом над головой, заглядывает бабушке в лицо:
— Так хорошо, бабушка?
— Ой, хорошо, боль как рукой сняло!
Бабушка назначает время на завтра и тихонько выпроваживает внучку за ворота, просит никому не рассказывать, зачем приходила.
К первому сентября руки у Юльки становятся чистыми — она даже не заметила, когда одна за другой их покинули бородавки.
Бабушка умерла в том же году. В семейном альбоме сохранится трогательное фото — стоит она у гроба бабушки и такое трагичное лицо у крохи, будто жизнь понимает.

* * *

Первое сентября оглушило. Такого количества людей Юлька еще не видела в своей жизни. На подготовительные курсы в школу она несколько дней ходила, познакомилась с первой учительницей Полиной Васильевной и многими ребятами. Но сегодня оробела. Линейка построена на спортивном поле за школой. Ученики стоят ровными рядами-коробочками. Их, первоклашек, выставили впереди в один ряд. Слышится возбужденный разговор, смех. Потом как по команде все стихает. Выступает директор школы, учителя, представители совхоза. Поздравления, цветы. Потом каждого из первоклашек берут за руку старшеклассники и ведут в просторный класс. В классе большие окна, белые стены, много света. Детей рассаживают за парты: мальчик-девочка. Юльку посадили за третью парту в среднем ряду с беленьким аккуратным мальчиком Лёвой. Мама Лёвы — учительница по иностранному языку. Лёва — очень воспитанный мальчик, он прилежно учится и никогда не обижает Юльку.
Юлька учится не лучше, но и не хуже других. С первых дней девочки берут над робкой, спокойной одноклассницей негласное шефство. На переменке подружки бегут к радиаторам отопления, выбирают место потеплее и предупреждают друг дружку:
— Сюда не вставай, тут Юля Веснина будет стоять!
И в школьном буфете за булочкой с повидлом и компотом для нее занята очередь. И в раздевалке, где установлен бачок с питьевой водой, возле которого часто бедокурят мальчишки: наклонится кто-то, чтобы напиться из крана, бьющего водяным фонтанчиком вверх, и ткнут его носом, обольют с ног до головы. Юльку девчонки охраняют от таких казусов.
Вот и окончен первый класс. В школе праздник «последний звонок». Опять все ученики построены за школой.
Полина Васильевна вручила Юльке огромный школьный колокольчик-звонок, подвязанный нарядной красной лентой, и велела по ее сигналу бегать по периметру построившихся шеренг и звонить в него. Юлька очень волнуется: вдруг у нее не получится? Все ее внимание теперь сосредоточилось на этом звонке. Вот Полина Васильевна махнула ей рукой: «Пошла!» Юлька робко срывается с места и бежит под общий смех, слегка позванивая колокольчиком. А поле большое, долго ей еще бежать. Вот поравнялась с выпускным десятым классом. Какие же они большие, совсем взрослые! Ребята смеются басом, как дядьки. Но вот в поле ее зрения попадает сосед Саша. Он подбадривает ее:
— Давай, давай, соседка, звони веселее, громче!
Юлькино сердечко возрадовалось, и теперь она бежит воодушевленно, смело, звонок держит над головой. Круг замкнулся, бежит по второму разу. И снова слышит Сашину похвалу.
Становясь старше, Юлька утратила опеку подружек, но, оставаясь скромной, все же научилась отстаивать свою точку зрения, проявляя твердый характер и нрав.

* * *

Мальчишка Алмас оказался внуком муллы, что жил напротив Весниных. На следующий год после Юльки он тоже пошел в школу, а так как проживал у дедушки, стал соседом Юльки и первым дружком. Хочешь — не хочешь, пришлось и Алмасу отовариваться в Юлькиной «лавке». Хотя больше по нраву ему были подвижные игры. Нередко он забегал в дом к Весниным и кричал с порога:
— Идите, там ваш Юлька на заборе повешался!
Мать снимала с частокола повисшую на подоле пальто или платьица дочку. В следующий раз Алмас объявлял:
— Ваш Юлька в огороде в грязь засосало.
Зимой ребятишки вместе греются на русской печи. Алмас готов часами рассматривать, как рисует Юлька. С удовольствием слушает, как читает ему подружка вслух. Иногда, она помогает ему решить сложные задачки (для нее-то они прошлогодние). Но больше всего любят дети играть в жмурки. Алмаса не поймать: изворотливый и шустрый, как чертенок, а посмеяться — нет ему равных! Заливается колокольчиком, еще на пол завалится и ногами дрыгает.

* * *

Как-то летом в гости к Весниным привезли городскую родственницу. Наташа старше Юльки на год. Татьяна Егоровна затеяла большой ремонт. Накупила краски, грунтовки. Половую грунтовку цвета охры вылила в корыто, добавила растворителя — пусть разойдется, оставила у порога, прикрыла старыми половиками.
Ушлая Наташка добралась до корыта, намазала руки по плечи:
— Гляди, Юлька, какой у меня загар!
— И я хочу, — заверещала та.
Алмас, все лето пропадающий на отгоне, в этот день как на грех у деда оказался, забежал к девчонкам. И ему затея понравилась. Грунтовка на солнышке прогрелась, приятно разминать ее, пропускать сквозь пальцы. Не заметили, как все трое оказались в корыте и перемазали друг друга с ног до головы.
Вечером Татьяна Егоровна плакала, соскребая с детей краску ложкой. Алмасу густые волосы пришлось убрать под «ноль», девчонкам, где выстригала отдельные пряди, где вычесывала крупным гребнем. Отмывала керосином, растительным маслом, мылом хозяйственным. Ругалась сквозь слезы:
— Господи, Боже мой, ладно Наташка пройда городская, ты-то, Варёнка, туда же! А тебе, Алмас, какого тебе загара не хватило? У тебя кожа темнее, чем эта краска!
Отмыла с горем пополам, но долго еще под ногтями краска держалась и у детей, и у Татьяны Егоровны. Долго помнился солярий по-деревенски.

* * *

Позже Татьяна Егоровна устраивается работать в ветеринарную аптеку фармацевтом, Юльке отчаянно захочется стать врачом. В ее арсенале новые игрушки: пустые ампулы и пузырьки, резиновая груша, вата, кусочки бинта, сломанный фонендоскоп и пара шприцев. А когда мать отдает ей прямо в футляре набор списанных хирургических инструментов: зажим, кривые ножницы, скальпель, молоточек с крючком на конце ручки и стамеску, Юлька становится главным врачом в своей «клинике». В игру собирается много девочек, но Юлька никому не доверяет главенствующую роль и инструменты. На «рабочем месте» она уже не Юлька-Варёнка, а Юлия Сергеевна Веснина.
Не один раз приходится и Алмасу лечь на «операционный стол» соседки. Правда, дело не заходит далеко. Стоило Юльке с серьезным видом намазать смуглый живот соседа ваткой, смоченной в воде, как тот с хохотом скатывался со стола и носился по комнате с криками:
— Ай, ай, совсем здоровый!

* * *

Дружная весна. Юлька заканчивает третий класс. После школы брат велит ей одеться нарядно: он поведет ее в кино на дневной сеанс. Первый выход в свет. Юлька старательно умывается, надевает темное драповое пальто в голубой крап, голубую газовую косыночку на голову, черные, натертые ваксой ботинки, доставшиеся от средней сестры Гали. Придирчиво смотрится в зеркало. Серьезная — не улыбнется: ей и страшно, и интересно до жути.
Клуб в центре деревни она видела, только вот внутри никогда не бывала. Длинное деревянное здание клуба без претензий на слово «архитектура» построено при царе Горохе. Здание изношено, левая стена у него давно «поехала», и стоит он на частых березовых подпорках, как избушка на курьих ножках. В планировке нет никаких премудростей: в единственной комнате — и фойе, и зрительный зал, там же сцена и кинобудка.
Брат проводит Юльку в первые ряды, состоящие из деревянных скамеек. Усаживает и велит сидеть до конца сеанса. Семьи в деревне многодетные. Народу набивается — яблоку негде упасть. Вот уже заняты все места, но дети разных возрастов все прибывают. Старшие остаются на задних рядах — галёрке, мелюзга лезет вперед. Занят уже весь пол вплоть до сцены. Самые отчаянные взбираются на сцену, вольно ложатся на настил. Вдруг среди этих смельчаков Юлька видит свою родственницу — Альку Андрееву. Ей хочется окликнуть Алю, но она стесняется и продолжает следить за ней. Аля немного прикартавливает, от этого ее разговор делается еще приятнее. Вот Алька поднимается на коленки, высматривает кого-то в толпе и громко кричит:
— Лидка, ты домой пошла?
Лида — родная старшая сестра Али. Она откликается на её зов:
— Чего тебе?
— Пкрынеси пигрогов!
— С чем тебе — с картошкой или капустой?
— Тащи с кгрыбами.
У многих карманы наполнены жареными подсолнечными семечками. Соседи щедро делятся ими, много рассыпают помимо карманов.
Наконец, свет гаснет, на экране вспыхивает перечеркнутый серебристой полосой первый кадр. Зал утих. Замерла Юлька. На экране быстро бегут титры, звучит ритмичная музыка. И вот само действо. Фильм про беспризорников, про мудрого наставника, который сплачивает их в «ребячью республику». Юлька вполне осмысливает сюжет, с экрана в зал несется бодрая революционная песня: «Наш паровоз вперед летит, в коммуне остановка, иного нет у нас пути, в руках у нас винтовка». Она подается всем корпусом вперед, жадно впитывая каждое мгновение экранной жизни героев, как вдруг об ее голову шмякается какой-то предмет. Она слегка поворачивается, глядит на соседа и тут понимает: об ее голову разбилось воронье яйцо. Проклятые мальчишки: каждую весну они лазают по деревьям и зорят вороньи и сорочьи гнезда. Разумеется, нет ничего более разумного, чем бросаться ими в темноте в людей.
До конца сеанса далеко, как в темноте и толпе найти брата? Так и сидит бедная Варёнка. Фильм, конечно, интересный, но первое впечатление испорчено. То и дело рвется пленка, зал свистит и улюлюкает: «Махно на мыло! Сапожник! Бракодел!» — все эти громкие эпитеты предназначены киномеханику.
Наконец, финальная сцена и «конец фильма». Вспыхивает свет, все приходит в движение, под ногами толстым слоем шуршит шелуха подсолнечника. Юлька смешалась в толпе, не может найти брата. Он сам пробирается к ней, смеется. Его младшая сестрёнка сейчас похожа на жалкого воробышка. Дома долго ругается мама за испорченное пальто. Не на Юльку сердится, на негодных мальчишек.
И все-таки Юлька счастлива: теперь Алеша будет водить ее в кино.

* * *

Не меньшим счастьем для нее прийти к отцу вместе с двоюродными сестренками на склад ветоши «за тряпочками». В назначенный день Юлька приводила сестер на территорию МТМ. Пока те жались в сторонке, Юлька проникала к отцу в цех и тихонько звала:
— Папа, мы пришли.
— Ждите на улице, — бросал отец и проходил из цеха вглубь здания. Возвращался он с кладовщиком Малевым. Наказывал девчонкам: «Вот, идите с дяденькой, да смотрите, слушайтесь его». Малев вел девчонок вдоль складов, размыкал на одном из них навесной замок, слегка открывал большие ворота, впускал девчонок в помещение и велел:
— Сидите тихо, я сам подойду, открою вам.
Девчонки робко заходили в темноту огромного тесового склада, ворота за ними тотчас запирались на замок, Малев уходил по своим делам. Окон в складе не было, тусклый свет сочился лишь сквозь щели стен и ворот. Когда глаза привыкали к полумраку, девчонки бросались к куче ветоши, что лежала прямо на полу склада, и закипала работа. Ветошь в МТМ привозили со швейных фабрик, так что попадались вполне приличные чистые кусочки самых разнообразных по фактуре и расцветке тканей. Для девчонок же эта куча означала целое царство-богатство. Копошась в ней, с трудом сдерживая возгласы восторга, девчонки набивали каждая свою сетку-авоську. Иногда их голоса все-таки вырывались наружу. За стеной склада слышались шаги, Малев спрашивал у ворот:
— Девчонки, все ли что ли?
— Нет, нет, еще немножечко, — умоляли сестры.
Когда, наконец, сетки-авоськи раздувались, как арбузы, и невозможно было больше туда затолкнуть ничего, девчата тихо ожидали, когда их выпустят. И лишь за территорией МТМ сестренки давали волю чувствам. Ах, какое это было счастье! Залитая солнцем дорога, глаза щурятся после темного склада, а из ячеек авосек то тут, то там торчит, кричит богатство! Захлебываясь от восторга, они гурьбой идут в дом Юльки. Там, расположившись на полу, раскладывают трофеи, и начинается оценка добытого. Хвастаются друг перед дружкой, иногда меняются или делятся тряпочками и, наконец, расходятся по домам. Теперь кипит работа в «швейных цехах». Шьют девчонки на малюсеньких куколок, так называемых пупсиков или голышек, как сами окрестили. Потом опять общий сбор у Юльки и дефиле — показ мод и моделей.
После сестры находят себе новые интересы, а Юлька еще долго копается, шьет, кроит на своих куколок — Варёнка дак!

* * *

У деревенских девочек завелась еще одна мода: в летнюю пору делать себе во дворе ли в саду жилище — клетки, балаганы, домики (кто как назовет). Для устройства в ход идут все ненужные в хозяйстве вещи: старые рамы, доски, брезент.
За неимением средств можно построить домик прямо на полынном пустыре за огородами. Нужна только небольшая тряпка для крыши, детское фланелевое одеялко или старое покрывало. Делается он просто: сначала вытаптывается в полыни дорожка — тропа в домик. Затем небольшим квадратом вырывается полынь. Оставшиеся растения служат стенами, наброшенное сверху покрывало — крыша. Дешево, но сердито! Нежарко в таком домике, терпко пахнет полынью, где-то рядом чулюкают воробьи. Если надоест сидеть «взаперти», можно стащить покрывало и выстелить им пол, улечься и смотреть, как ветер гонит кучевые белоснежные облака. Можно раздобыть гудрон, подсластить его домашним сливочным маслом и пожевать жвачку. Можно просто помечтать, совмещая все вместе. Галя спрашивает у сестренки:
— Кем ты будешь, когда вырастешь?
Юльке-Варёнке отчего-то становится не по себе, она робко говорит:
— Не знаю, а ты?
— А я буду моду показывать.
— Разве есть такая работа? — удивляется Юлька.
— Есть! Буду одеваться в самые красивые наряды, носить туфли на каблуках, самые красивые платки и шарфики.
— Здорово! — вздыхает Юлька. Уж она-то знает, как умеет это сестра.
В воскресенье, если к ним приходят в гости двоюродные сестры, у Гали показ мод. Подиум — дорожка в горнице. Галя наряжается за шторками на кухне. Девчонки сидят в ожидании чуда. Вот шторки раздвигаются, и входит модель по-деревенски — модница.
На голове Галя соорудила немыслимую высокую прическу — бабетту. В ход пошли мамины накладные волосы, шиньон и шпильки с заколками. На Гале мамин серый элегантный плащ с большими декоративными пуговицами, талию затянула поясом, отчего девичья фигура кажется еще тоньше. Но самый главный элемент одежды — туфли на каблуках. Их Галина изобрела сама: надела хлопчатые чулки, в пятку вставила пустые катушки от ниток. Чулки нужно сильно натянуть, чтобы отчетливо был виден «каблук». В таких «туфлях» еще нужно уметь пройтись, чтобы «каблук» не вывернулся в сторону. Гале это удается хорошо. Слышатся первые восторженные похвалы, охи-вздохи. Довольная, она прохаживается по комнате взад-вперед и удаляется наряжаться в новый туалет.
Галя и Юлька часто мастерят себе домик в полыни. Но не оставляют мечту иметь хороший балаган во дворе дома. Часто они одолевают мать: «Помоги нам домик сделать». Татьяна Егоровна выбрала время и отвела детям уголок в огороде. На место стены закрепила старую дверь. Пробросила сверху доски, накрыла их старой клеенкой, теперь и дождь не помеха. Выделила девчонкам известки:
— Белите сами в своем доме.
Старались, белили на несколько рядов. Вместо двери натянули покрывало, вместо пола бросили кусок фанеры. Жилище получилось просторное, светлое и уютное, в полный рост. Вот радости-то было: не дом, а целая квартира!
Девчонки готовы были играть там до потемок.
Когда Галя стала взрослеть, Юлька одна хозяйничала в домике. Однажды сама засолила грузди. А дело было так: осень выдалась щедрая, богатая лесными дарами. Веснины набрали короба грибов. Днем девчонки промывали их в больших кастрюлях и тазах. Вечером Татьяна Егоровна солила грузди. Юлька выбрала в баночку самых маленьких груздочков и повторила все, как делала мама. Баночку унесла в домик и терпеливо ждала, когда будут готовы. Однажды днем не вытерпела, открыла и попробовала груздок. И показался он ей таким вкусным, что захотелось позвать маму: пусть она попробует. День до вечера казался бесконечным, так Юлька ждала, когда же, наконец, Татьяна Егоровна вернется с работы. Но после рабочей смены у мамы была куча дел: огород полить, корову подоить, ужин приготовить, она все отмахивалась от дочки: «Потом, потом».
Вечером, когда Юлька уже не надеялась зазвать маму в свой домик, Татьяна Егоровна заглянула в балаганчик сама:
— Ну, где тут твоя солонина?
Юлька несказанно обрадовалась, а когда мама отведала грибочков и очень похвалила хозяйку, была на седьмом небе от охватившего её восторга и радости.
Больше того: Юлька почему-то на всю жизнь запомнит эту мамину похвалу.

* * *

Деревенские девчонки изобретательны: под силу им не только шить наряды для кукол и строить балаганы, еще они сами мастерят кукол. Нарисованные на бумаге фигурки аккуратно вырезаются, наклеиваются на картон для прочности и снова вырезаются. Для таких кукол можно рисовать самые разнообразные наряды.
Куклу можно слепить из пластилина. Но самые красивые куколки получаются из кукурузных початков. Осенью, когда начинается уборочная страда, девчонки группами идут к кукурузному полю. Забираются глубже в полосу, находят и выламывают самые крупные початки, набивают ими подолы платьиц и бегут домой. Располагаются под навесом и начинают мастерить кукол. Нужно снять с початка почти все листочки, покрывающие семена. По мере очистки у початка в верхней части высвобождаются длинные волоски-рыльца. Бывают они сиреневого, розового, зеленоватого цвета. Вот эти эластичные волоски и прельщают девчонок. Каких только причесок не сооружают они своим куколкам. Заплетают в косы, собирают в колечко, в валик, в хвостик. Тонкие створки-листики теперь можно использовать как одежду — плащи, юбочки, фату. В кукурузных кукол играют даже девочки старшего возраста. Очень приятно перебирать разноцветные волоски, мечтать о таких же длинных косах.

* * *

Случай с вороньим яйцом быстро забылся и не научил Юльку, что нельзя делать людям пакости, даже если они мелкие. Впрочем, сама бы Варёнка до такого не додумалась, но когда впереди старшие «наставники», кажется, что все правильно.
Заневестились у девчонок старшие сестры: у Весниных Люда, у Андреевых Лида, да соседки Нина и Таня — все ровесницы, одноклассницы. Забегали девчата на вечерний сеанс, на танцы, а Лида и Таня, говорят, уже на свидании были.
Младшим — Весниной Гале, Андреевой Альке и Вере, сестренке Нины, завидно, а виду показать не хочется. Осуждают они девчат:
— Нашей-то мама уже капронки купила, — ехидничает Галя.
— И нашей тоже, — подхватывает Алька.
— А Танька-то вообще «выбражуля номер пять, разреши поцеловать». Походочка-то у нее: одной ногой пишет, другой зачёркивает, — ёрничает Вера.
Варёнка в разговоре не участвует, ее еще не допускают в свою компанию. А как же ей хочется быть со старшими!
Люда, Таня, Нина и Лида перед сеансом кино собираются в низкой, вросшей в землю малушке Андреевых. Секретничают, принаряжаются, потом вместе идут в клуб. Сеанс заканчивается засветло, девчонки снова сидят в малухе дотемна, потом идут на танцы.
Галя, Вера и Алька впервые берут Юльку «на дело». Они караулят момент, когда девчата возвращаются из кино. Тихонько пробираются к окнам домика, привязывают на суровую нитку картошку и спрятавшись за углом периодически тянут за ниточку, картофелина стучит в окошко. В помещении сначала затихают, потом дружно смеются. Подростки снова натягивают нитку. Из домика выскакивает Татьяна, самая крутая и бойкая из подружек, кричит в темноту:
— Хватит уже, не смешно и не ново!
Потом выходят все подружки и уходят на танцы.
Разоблаченная забава становится неинтересной, проказницы уходят под куст черемухи, там устроены низкие скамейки. На скамейках они совещаются, чтобы такого устроить «новенького». Быстро соображают, договариваются собраться завтра и расходятся по домам.
На следующий день Галя пытается уйти незаметно, но Юлька ходит за ней по пятам. Галя ругается:
— Ты еще маленькая, никуда не пойдешь!
Юльке обидно, она грозит Гале:
— Если меня с собой не возьмете, я все Люде расскажу.
Делать нечего, все собрались под черемухой. Ждут, когда старшие вернутся из кино. Вернулись, зажгли свет, смеются в избушке. Девчонки у черемухи медлят, дожидаются сумерек. Наконец решают: пора. В дело опять идут черные суровые нитки. Укрепив нитку на штакетнике соседей, они протягивают ее через дорогу до усадьбы Андреевых, укрепляют там. Потом тянут обратно и так несколько раз на разных уровнях, но не выше колена.
Теперь Алька садится «в засаду» под окошки малухи, остальные набирают на щепки свежего коровьего навозу и ждут Алькиной команды. Как только Алька подает голос: «Пошли!», девчонки быстро промазывают нитки навозом, преимущественно над дорогой, там, где пойдут девушки. Потом новый Алькин клич: «Замрите!», топот удаляющихся ног, становится тихо. Спрятались под черемухой. Вскоре на дороге раздается визг, чертыханья и смех. Те, кто в кустах, тоже давятся от смеха, но терпят — выдавать себя нельзя.
Девчата, запутавшись в нитках, подумали, что на этом «подлянка» закончилась. Но обнаружив в клубе, что капроновые чулки и туфли в навозе, возвращаются и задают трепки младшим. Те не остаются в долгу и кричат им вслед: «Меченые невесты — фу-ты. ну-ты, ножки гнуты!»
Вскоре у матерей исчезли запасы суровых ниток, потому как «акция» продолжается через день (дабы усыпить бдительность). Но самым удачным получается первый раз.

* * *

Совхоз Клары Цеткин постепенно хиреет, люди разъезжаются из деревни кто куда. В конце мая новость: семья Стёпы переезжает на Юлькину улицу. Дом Весниных второй с края, теперь будет третий, так как на пустырь в конце улицы уже перевезли на полозьях добротный сруб. Стоит он пока без окон, без дверей, без пола и крыши. Вечером вся молодежь собирается там. Есть такая забава: играть в догонялки — прятаться в срубе, потом выскакивать в проемы окон и дверей. Все Людины подружки там. Туда же пришли ребята — их ровесники с других улиц. Юлька просится с сестрой, но Люда уверяет, что там играют только взрослые ребята. Юлька ослушивается сестру и топает туда самостоятельно. Обходит дом вокруг. Там, где будет крыльцо, все заросло густой полынью и крапивой. Юлька успевает зайти внутрь и едва оглядеться, как тут же прибегает Люда. Она сердита, в руках у нее веник из полыни и крапивы, Юлька получает по голым лодыжкам и икрам ног:
— Я же говорила, что тут тебе делать нечего! Тут взрослые играют. Иди домой!
Юлька воет до самого дома, не так больно, как обидно: «За что с ней Люда так? Ведь раньше она пальцем не трогала Юльку! — потом слезы иссякли: — Может, она мстит за унавоженные капронки?»

* * *

Алёша ждет открытия охоты. Наконец, начинает ездить на косачей. Юлька упорно просится с ним. Алёша очень надеялся, что на месте Юльки родится братик, но опять пришлось смириться. Однако ей, как и сестрам, часто выпадает счастье побывать с братом на рыбалке, на охоте.
Однажды вечером он дает ей «добро», велит, чтобы утром не проспала. Спит Юлька на полатях вместе с Алёшей. Утром чуть только брат начинает шевелиться, Юлька уже на ногах. Быстро собираются. Скоро подойдет дружок Василий, у него есть хорошая северная лайка Мушка. Поедут они на мотоцикле Сергея Ивановича. Утро туманное, холодное. Алеша заставляет Юльку надеть зимнюю шубку. Юлька принимает это за шутку, но трясясь в коляске мотоцикла, оценит затею брата. Зябко и сыро, ветрено. Туман стелется рваными молочными пластами. То редеет, то сгущается вновь. Мушка бежит за мотоциклом, то отставая, то перегоняя его на лесных дорогах. Прибыли на место. Туман постепенно рассеялся. В редком лесочке уже установлено два скрадка чуть поодаль друг от друга. Разделяет их круглая полянка. Скрадок — шалашик охотника. Делается он на скорую руку, имитируя копенку сена. Вася с Мушкой прячутся в один скрадок, Алеша и Юлька — в другой. Брат велит ей сидеть тихо-тихо. Потом указывает рукой на одну из березок, чуть слышно шепчет:
— Видишь, тетерка прилетела.
Вскоре на соседнюю березу опускается вторая птица. Алеша прикладывает палец к губам:
— Сейчас начнется!
Юлька еще не понимает, что такое «начнется». И вдруг слышит хлопки крыльев. На лесной пятачок опустилось сразу две черные птицы. Юлька знает, это косачи. Вот птицы прогуливаются по площадке, распустив крылья, важно вышагивают друг перед другом, раздувая грудь.
— Чу-вышш, чу-вышш, — раздаются первые звуки.
Вновь хлопают крылья, это еще прилетели тетерки, уселись на березы, смотрят на кавалеров. На пятачке тоже прибыло: еще два косача тяжело опустились на траву.
— Чу-вышш, — уже горячее разгорается спор.
Первая пара то кланяется друг другу, то, оседая на распущенный веером хвост, угрожающе трепещет крыльями.
— Чу-вышш! — включается в игру и вторая пара.
— Чу-вышш, чу-вышш, — сливаются голоса, — чу-вышш!
Косачи начали темпераментную пляску. Хвосты раскрыты до предела и похожи на музыкальный инструмент лира, трепещут перышки на вытянутых шеях. Головы откинуты назад, распушились перья, за счет чего птицы увеличились в размерах.
— Чу-вышш, чу-вышш!
Юлька замирает от счастья, и, не удержавшись, шепчет брату:
— Косачи токуют!
Алеша только кивает головой и моргает глазами в знак согласия. Он не торопится стрелять по птицам, сам любуется таинством природы. Лишь когда пыл страсти на полянке стихает, одна пара поднимается на крыло и усаживается на березы к подругам, раздается первый выстрел, затем второй — стреляет Алеша, слегка высунув ствол из крыши скрадка. Третий выстрел Василия, следом еще один. К подножию берез падают две тетерки и один косач.
Алеша шепчет Юльке:
— Выползай тихо и подбери тетёрок, только не разгибайся, держись ближе к земле.
Юлька старается изо всех сил. Вот она уже на полпути к цели. И вдруг из скрадка Василия стремительно наперерез ей летит Мушка. Юлька остановилась на миг, смотрит в сторону скрадка, где сидит Алеша, но не видит брата. Начинает опять медленно продвигаться к добыче. Мушка между тем достигла цели, вертит хвостом-колечком, и, подхватив зубами тетерку, несет хозяину. Алеша из укрытия отчаянно подает знаки сестре — вернуться. Она возвращается обратно.
После охоты друзья оживленно обсуждают детали. Оба признаются, что очень испугались, как бы Мушка не напала на Юльку, ведь кто знает, что на уме у собаки, причем охотничьей — это ее право добычу поднимать.

* * *

В позднюю осеннюю пору Алёша берет Юльку с собой в поле. Родители наказали проверить, не попорчено ли сено, заготовленное летом на дальнем покосе. Возле покоса большое поле убранной пшеницы, оно упирается в лесное озерко. Алёша ставит мотоцикл дальше от поля, берет прихваченное с собой ружье, идет с Юлькой пешком. Сестра в том же пальто в голубую крапинку. Алеша ростом высокий, он долго вглядывается вдаль, потом вдруг пригибается, говорит Юльке:
— Слышишь, журавли курлычут?
— Слышу, ты будешь в них стрелять?
— Нет, у журавлей мясо сухое, жесткое, не охотятся на них.
— Тогда зачем тебе ружье?
— Просто так. Может, тетерка вылетит.
Он вновь приседает и говорит:
— Вон, смотри, журавли! Видишь, сколько их много?
— Вижу! Ой, сколько их! — в глазах Юльки плещется восторг.
С видом знатока Алеша рассказывает:
— В стаи сбиваются. Кормятся. Тут молодняка очень много. Сейчас они набираются сил, скоро полетят на юг. — И хитро улыбаясь, добавляет: — Давай подкрадемся ближе, ты побежишь и поймаешь одного журавля за ноги. У тебя пальтишко подходящее, рост маленький, они тебя за своего собрата примут.
Обрадовалась Юлька, пригибается и бежит по полю. Ближе, ближе журавли и вдруг срываются с громким кличем один за другим и низко тянут к озеру. Юлька в досаде: не оправдала надежды брата! Смотрит на Алешу виновато, а он смеется, заливается.

* * *

Люда у Весниных умница, все трудные Юлькины задачки она не только щелкает как семечки, но еще доходчиво объясняет сестренке ход решения.
Галя большая выдумщица, она не только завлекает Юльку в игры, ненавязчиво и играючи приучает к труду.
— Суббота без солнца не бывает, — так внушает детям мама, — хоть на минутку, но солнце выглянет.
Субботний день для крестьянина — уборка в доме и банный день.
Это зимнее субботнее утро и впрямь наполнено солнечными лучами, они рассыпались ярким радужным спектром сквозь толщу наледи на окнах по крашеным половицам комнат, предвещая хороший день.
Галя наказывает Юльке:
— Сегодня уборка, к маминому приходу надо всё успеть! Ты поливаешь цветы, протираешь подоконники, я мою пол в комнате.
Потом на кухне: я мою посуду, ты протираешь, вместе моем пол и хлопаем половики.
Юльке не хочется мыть пол, ей кажется, что Галя должна сама сделать эту работу.
Тогда Галя придумывает хитрый ход: наводит в пол-литровой банке густой раствор из хозяйственного мыла и воды, зовет сестрёнку:
— Юлька, пойдем мыльные пузыри пускать.
Девчонки взбираются на лежанку русской печи, захватив с собой пару старых газет. Каждая мастерит себе подобие большой трубочки, скручивая в ладошках бумагу. Галя первая макает трубочку в раствор и выдувает мыльный пузырь. Легко встряхивает трубочкой, дрожащий радужный пузырь отрывается и летит в свободном полете. В это время и Юлька выдула и отпустила пузырь, он получился чуть меньше, но зато более радужный. Галя выдувает новый, еще больший шарик, а затем придумывает новый прием: дует в трубочку стремительно и вот уже целый каскад разнокалиберных мыльных пузырей парит в воздухе.
Мутные капельки воды копятся, стекая по поверхности шаров, тянут их вниз. Достигая половиц, некоторые шары лопаются, оставляя влажные следы, а некоторые превращаются в полусферу и. как гигантские пузыри на лужах, продолжают жить на полу. А сверху всё летят и летят новые воздушные переливчатые шарики, играя в лучах солнца, вызывают возгласы восторга у девчонок. Уже израсходованы газетные листы, мыльный раствор почти иссяк в банке. Галя спрыгивает с печи и говорит Юльке:
— А вот теперь мы вместе помоем пол, скоро мама придет, а у нас что же, пол весь мокрый и скользкий! А знаешь, как хорошо мыть с мылом?
Юлька тоже слезает с печи и берёт в руки половую тряпку. Галя подсказывает:
— Ты своей мочи, а я следом буду вытирать.
Минут через десять чисто вымытый пол блестит на солнышке, а девчонки весело выбивают во дворе цветистые дорожки.
— Пойдешь со мной баню топить? — спрашивает Галина Юльку.
Юльке весело и интересно со старшей сестрой, куда же она без нее?! Она с готовностью отвечает:
— Пойду!
В это время в калитку входит мать. Сёстры радуются, как будет довольна мама: к её приходу они уже всё прибрали в доме.

* * *

У Сергея Ивановича есть настоящие надежные друзья: Павел Федосович, Кирилл Самсонович, Николай Трофимович, свояк Кирилла, Мартын Федорович, свояк свояка.
Собираются друзья в один из вечеров у Николая со своими женами. Юлька опять плетется хвостиком за родителями. Ей и младшим дочкам Николая — Тане, Кирилла — Вале позволено поиграть за печкой. Девчонки возятся с тряпичным клоуном. Взрослые за большим столом в горнице сообща лепят пельмени. Кто фарш готовит, кто тесто заводит, сочни раскатывает. Пельмени выкладывают на большие листы и обязательно примораживают на улице перед варкой. На плите закипает вода в большом чугуне. Женщины удаляются на кухню варить пельмени, готовить другую закуску, мужчины раскладывают партию домино. Живо щелкают по столешнице кости. Весело звучат возгласы: «Пусто-один, рыба!» Мужчины балагурят, рассказывают забавные истории, но ни слова пошлости, ни одного сального анекдота — в доме жены и дети!
Наконец, женщины объявляют:
— Убирайте свою игру, пельмени готовы!
Весело и быстро накрывают стол. Детей к столу не садят — не положено. Накормят в закутке на кухне. И опять играть за печкой. Но девчонкам интересно: что же так смеются взрослые? А взрослые мужчины затеяли соревнование: кто больше съест пельменей? Мужчины едят, женщины заваривают новую партию. Щедро рассыпается перец по блюду. Сергей Иванович заявляет:
— Нужно не только пищу кусать, но и чтобы она нас кусала!
Перец развивает аппетит. То, как жуют соревнующиеся, развивает аппетит у других. Первым сдается хозяин дома — Николай, затем Мартын, Павел. Сергей Иванович ропщет:
— Ох. Кирюха, по-моему, у меня самый первый пельмень уже на улицу просится.
Кирилл кричит довольный:
— Девчата, еще заваривайте, я только во вкус вошел!
Победа за Кириллом. Смех, оживление за столом. Тихонько смеются за печкой девчонки.

* * *


Татьяне Егоровне пропадает дар артистки. В молодости она шикарно танцевала: вальсы, кадриль, подыспань, танго, фокстрот. Плясала, играла на гитаре и балалайке. Ее стихия — шутки, розыгрыши. А под кроватью целый чемодан с реквизитом: парики, бороды, усы, юбки, цыганские платки, чудные шляпы и сюртуки.
После встречи Нового года Татьяна Егоровна приносит домой репродукцию картины Васнецова «Три богатыря». Тщательно изучает костюмы героев, экипировку, масти лошадей и заявляет: «Будем готовить к проводам русской зимы костюмы богатырей. Наши богатыри займут первое место и поедут в район на конкурс!»
Костюмы должны быть просторными не только потому, что их наденут крупные мужчины. Их нужно надеть на зимнюю одежду. Она шьет огромные шаровары. Затем столь же огромные рубахи. Чехлы на валенки в форме сапог с загнутыми носами; на шапки — в форме шлемов. Кольчуги мастерит из яркого дерматина, пришивая лепестки к основе по принципу черепицы. Вся семья подключается ей в помощь: Сергей Иванович изготавливает легкие щиты и мечи из алюминия, деревянную палицу с металлическими шипами (все выверяется по картине); девчонки стригут дерматин, расписывают щиты.
К празднику готовится вся деревня. Бухгалтера выступят в роли цыганского табора. Кибитку для них расписывают девчонки Татьяны Егоровны. Не хватает краски, пошла в ход губная помада. Достать ее трудно, но на такое дело не жалко, все женщины отдают свою «губнушку», им и природной красоты хватит — сибирского румянца!
От автопарка Емелюшка-дурачок на печи. Печку мастерят столяра из тесовых плах. Татьяна Егоровна окрашивает ее охрой, выделяет кирпичики более темным тоном.
За конторой расчищена от снега большая площадь. Устроены и залиты горки. Все готово в наилучшем виде. Наступает время праздника. Сибирский мороз не помеха, вся деревня на «лобном месте» — стар и млад.
Вот на печи едет Емеля в лаптях, в длинной полотняной рубахе, перетянутой красным кушаком. Народ расступается, дает дорогу. Емеля закинул ногу на ногу, припевает: «Тпру да-дуда, дуда-да!» Из трубы печи валит дым. Кто-то из толпы протягивает Емеле чарку вина: «Павлик, выпей для сугрева!» «Какой я вам Павлик, Емеля я!»
Темная лошадка волочет кибитку, устроенную на санях. Лошадь под уздцы ведет цыган — зоотехник Григорий Романович.
В жизни Григорий Романович — очень скромный, даже застенчивый человек, но каков артист! Широкие шаровары заправлены в яловые сапоги, красная рубаха навыпуск, перевязанная широким узорчатым кушаком. На голове шляпа, в руке хлыст. Цыган звонко щелкает кнутом, собирает свое «стадо» — разбитных цыганок, следующих за кибиткой.
У кого-то образ цыгана останется от киношного Будулая, а у Юльки именно от Григория Романовича.
В кибитке сидит лишь одна старейшая цыганка. В ее роли Анна Тарасова, жгучая брюнетка от природы. На распущенных волосах яркий платок-повязка. Цыганка играет на балалайке. Вперед вырывается кустодиевская красавица с голубыми глазами — начальник отдела кадров Александра Яковлевна, лихо поет: «Ай, нэ-нэ-нэ, ай, нэ-нэ!» И вдруг переключается на русскую частушку:
Говорят, что я старуха,
Только мне не верится,
Ну, какая ж я старуха?
На мне все шевелится!

Александра поводит руками. И впрямь все шевелится — пышная грудь, живот и бедра.
Ох, какая я была:
Лёд ломала да плыла.
Что любовь наделала?
Ягодинка белая?!

Эта точно «ломала да плыла»!
Остальные цыганки с русскими именами — Галина, Валентина, Клавдия, Ирина, Нина, Надежда вьются около цыгана. Пританцовывают, трясут цветастыми шалями и юбками, предлагают зевакам «погадать на ручке».
На импровизированной сцене, устроенной на грузовой машине с опущенными бортами, заливается баян. Две сестры-красавицы Нина и Надя поют песню «Горошинка» под баян Надежды.
Недалеко от сцены установлен столб с призами. Главный приз — кирзовые сапоги. Столб ошкурен и отшлифован так, что, кажется, нет вероятности забраться на него. Уже многие попробовали свои силы, никто не поднялся выше середины. Находятся новые смельчаки, сбрасывают обувь и верхнюю одежду, результат лучше, но далеко до приза. Вдруг толпа ахает, кольцо вокруг столба смыкается, сзади напирают. Это вышел к столбу парень спортивного телосложения в одних плавках. Плюнул на руки, растер грудь снегом и легко спружинив на ногах, подтянулся на бревне. Р-раз — рывок вверх. Руки и ноги кольцом вокруг столба, р-раз — еще рывок. И пошел, и пошел махать. Вот и цель достигнута! Возгласы восторга. Счастливец опускается в лучах славы с заслуженной наградой.
Казахи ждут, когда начнутся соревнования на лошадях, впряженных в сани. Лошади изукрашены. Горит на солнце упряжь, бабки на ногах коней перевязаны белоснежным бинтом для изящности. для красоты. Ленты в гривах и хвостах, бубенцы на дугах. Кони скребут от нетерпения копытами, из ноздрей в морозный воздух вырываются белые клубы горячего дыхания. На одних из саней Алмас с отцом. Рот до ушей, прыгает в санях, машет Юльке рукой.
И тут из-за угла конторы чинно выезжают богатыри. В роли Ильи Муромца Кирилл Самсонович — фронтовик, друг Сергея Ивановича; Никита Добрынич — Дмитрий Алексеевич, Алеша Попович — Николай Егорович, брат Татьяны Егоровны. Публика ахает от восхищения. Образы с картины и кони в масть, бороды, усы и амуниция. Кавалькада важно продвигается к сцене. Смолк баян, одни крики восторга и одобрения. Вдруг конь под Алёшей Поповичем, испугавшись обстановки, начинает прижиматься к стременам Ильи Муромца. У фронтовика увечная нога того и гляди захрустит. Алёша не может совладать с конем, тихо шепчет в усы: «Кирилл Самсонович, ей Богу, ничего не могу сделать, как-нибудь выдвигайся вперед!» Илья Муромец глазом не сморгнул, разве он не богатырь?! Гордо держит голову, смотрит из-под левой руки вдаль. На ней палица сверкает шипами, в правой руке меч обнаженный, на груди щит. Знай наших: «Кто с мечом к нам придет, тот от меча и погибнет!»
Помимо лошадей, участвующих в конкурсе, есть лошади, на которых можно просто прокатиться по селу. Юлькин дядя Коля недавно женился, взял красивую озорную девушку из соседнего села. Она собирает племянниц мужа и предлагает:
— Девчонки, поехали кататься!
Куча-мала на санях. Тетя Валя возницей — встала на колени, в руках вожжи. Запела задорно:
Ах, мамочка, на саночках
Каталась я весь день.
Ах, зачем я в полюшке
Повстречала Колюшку,
Ах, мамочка, зачем?

Весело бежит лошадка — снег из-под копыт. Везет лошадка глазастое, курносое, многоликое деревенское счастье.
За околицей Валентина заводит красивым грудным голосом:
Гляжу в озера синие
В полях ромашки рву.
Зову тебя Россиею
Единственной зову.

Девчонки замирают от счастья, подпевают звонкими голосами. Лошадка правит туда, где все еще веселится, пляшет народ.
Вот, наконец, подводят итоги конкурса: «Первое место занимают «Три богатыря», они поедут на конкурс в район защищать честь нашего хозяйства». Юлька сияет от счастья, ведь и она внесла свою лепту в мамину затею.
Еще бы не сиять! Первое место в районе они взяли. Юлька сама снимала их на фотоаппарат «Смена-8», а дядя Коля проявил пленку и отпечатал фото.

* * *

Наступили погожие майские денечки. Осина выбросила длинные мохнатые сережки. Сбросили рыжие смолистые почки тополя. Пробились нежные клейкие листочки у березы.
У деревенских ребятишек в мае новая забава: перед сумерками ловить в березовом лесочке майских жуков. Учительница по зоологии объяснила детям, что майские жуки — злостные вредители лиственных лесов — березовых, дубовых, липовых. Сам по себе жук воловый, как откормленный бычок осенью. Щетинистые усы, мохнатые лапы, выгнутая ярко-коричневая спина в полоску. Но в сумерках начинается у него лет, который продолжается всего несколько дней. Он усиленно питается молодым березовым листом, откладывает яйца, потом ведет менее активный образ жизни. Нужно успеть за это время поймать такого жука, посадить в бутылку. Коллективная погоня рождает азарт.
Юлька бежит вместе со старшими ребятами за околицу к бензозаправке. Там ребята распределяются на две группы. Одни трясут березки, заставляют жука «встать на крыло», другие стоят на чеку с березовыми ветками, как только жуки начинают перелет, лупят ветками, сшибают их на землю и собирают.
На их Полевой улице живет самый высокий парень в деревне — Володька. Отличный баскетболист, душа местной команды. Мяч в кольцо он не бросает, а культурно кладет, плавно сопровождая кистью руки. Взрослеющий парень с ребячьим задорным озорным сердцем тоже прибегает в лесок «на охоту». Счастлива ребятня, слышен клич по лесу: «Вовка, держи, на тебя полетели!» Двухметровый детина с длинной дубинкой достает почти до вершин молодых березок. Гарантия, что ни один жук сегодня не уйдет!
Назавтра в школе ажиотаж на переменах: «бега» жуков по заданной дорожке; «чей сильнее?» — жуков впрягают в спичечные коробки. Жуки, невостребованные в этой затее, путаются в косах девчонок…

* * *

За околицей деревни есть кирпичный заводик, где местные рабочие обжигают неплохой кирпич. Для хозяйства такое производство — большое подспорье, для детворы — забава. Днем они возятся на карьерах, которые остаются от добычи глины. Купаются, мастерят глиняных кукол, строят замки на песке. Ждут конца смены на заводике — вот главный интерес. На заводе много длинных складов-сараев с фрамугами для просушки кирпича-сырца. По центру каждого такого сарая проложена небольшая рельсовая дорожка, по которой транспортируется кирпич на специальных тачанках. Тачанка с низким плоским поддоном и высокой ручкой. Эти тачанки и есть вожделенная мечта ребятишек. Катаются они на них до потемок. И сколько ни ругаются работники завода, история повторяется. Чего только ни изобретают они, чтобы ребятишки не катались: опрокидывают тачанки вверх колесами, оставляют гружеными сырцом на путях, ставят поперек рельсов. Сама по себе тележка легкая, тяжелые колеса. Девчонки с Полевой улицы не пакостят. Даже если тележка сойдет с рельсов, кажылятся из последних сил, но поставят на место. С рельсов тележка опрокидывается, если не успеешь затормозить ее до круга — развязки, с которой они направляются в другие склады. Счастье, когда печи уже загружены: сезонная работа по заготовке кирпича закончена до обжига. Склады и тачанки не востребованы, тогда рабочие не так ругают за детские забавы.

* * *

Юлькины сестры окончили школу и учатся в городе. Алеша на октябрьские праздники получает повестку в армию. На проводы брата приезжают Люда и Галя, теперь вся семья в сборе. Вечер проходит весело, в доме много молодежи.
Утром пришла пора расставаться. Новобранцу поют песню: «Как в солдаты меня мать провожала». Тяжело прощание. Сестры ревут в голос, Татьяна Егоровна едва сдерживает слезы, но девчоночий вой выводит и ее из равновесия. Кто-то из земляков делает сестрам замечание:
— Разве можно так солдата провожать? В мирное-то время?! Ему тяжело и маме тоже. А ну-ка прекращайте слезы лить!
После, когда уедут сестры и начнутся рабочие будни, Юлька будет сильно тосковать по Алеше. То пиджак его на глаза попадется, а на лацкане комсомольский значок, то ремень от брюк. Все эти милые, родные мелочи не раз будут вызывать у нее непрошеную слезу. Долго будет бегать сестра на стук калитки: «Не пришел ли Алеша?»
Потом она станет писать ему в Забайкальский военный округ в воинскую часть стратегического назначения — Алеша угодит в ракетные войска.

* * *

Минула зима. Весна в разгаре. Началась заготовка дров. В первый день Сергей Иванович поехал в деляну со старшим братом. Когда они навалят достаточно лесин, Татьяну Егоровну и Юльку тоже будут брать с собой в помощь.
Был субботний день. Делать уборку в доме теперь Юлькина обязанность. Мама наказала еще протопить баню. Татьяна Егоровна после работы заглянула домой, наказала дочери:
— Меня не жди, протопится баня, мойся.
Убежала, но вскоре вернулась в дом с озабоченным видом. В руках держала гусиное яйцо уродливой формы, скорее напоминавшее медицинскую грушу. Юлька удивилась, а Татьяна Егоровна с трагической ноткой в голосе произнесла:
— Это какая-то притча! Ох, не к добру это. Что-то случится — быть беде!
И первая тревожная мысль: «Алеша?» Юлька даже рассердилась на мать:
— Вечно ты что-то придумаешь! И что это за слово такое — притча? Где ты взяла это яйцо?
— В том-то и дело, что гусиха наша снесла, главное — не на гнезде, а у калитки под яблонькой. Это притча! Ой, нехорошая весть!
Потом мама убежала куда-то. Юлька долго ждала. Матери все не было. Она вымылась в бане, и стала поджидать ее в доме, с тревогой вглядываясь в окна. Вдруг услышала шаги чужих ног в коридоре и громкий окрик матери:
— Открывай дверь!
Распахнула двери и отпрянула: Сергея Ивановича внесли в дом на носилках, дядя Ваня, водитель «скорой», фельдшер Валентина Петровна и мама. Отец был в сознании, только лицо исказила гримаса боли. О чем-то озабоченно переговаривались взрослые, на Юльку никто не обращал внимания, она никак не могла понять: что же все-таки случилось?
Оказалось, что отца в лесу придавила лесина, поврежден позвоночник. Фельдшерица строго наказала:
— Постельный режим. Лежать только на спине, не вставать, в понедельник в районную больницу. Сегодня-завтра там рентген-кабинет не работает, на приеме только дежурный врач, так что лучше оставаться дома.
С Валентиной Петровной не поспоришь, фельдшер она талантливый, с большим стажем, ей в селе верят, на нее надеются — в ночь, полночь из любой беды выручит, спасет от болезни.
Всю ночь Сергей Иванович, превозмогая боль, все-таки жутко стонал. Юлька тихо плакала в подушку. Это было уже не детское горе, она понимала, что в дом пришла настоящая беда, ее тревожила дальнейшая судьба отца, жалость разрывала сердце. Но чем помочь папе?
Долго они с матерью будут ездить к нему в районную больницу. Потом его выпишут на долечивание домой. Постельный режим, первая группа инвалидности. Ее хрупкая, но сильная и мужественная мама возьмет всю тяжесть забот и ухода за мужем на свои плечи.

* * *

Юльке Татьяна Егоровна наказала строго: «Алеше не пиши про отца! Солдат должен нести службу со спокойным сердцем!» Юлька стала писать брату еще чаще. Про папу сообщила, что «слегка приболел, дома на больничном». И в другом письме «на больничном». А в следующее сестра вложила рисунок медали, которую отцу вручила администрация. Потом в точности перерисовала «Почетную грамоту», затем значок «Ударник пятилетки». Солдат понял: «В доме беда, коль начальство зачастило в дом, и отец все на больничном!»
В письмах он подзадоривал Юльку: «У меня скопился уже целый чемодан писем от тебя! Мне все солдаты завидуют».
К исходу первого года службы Татьяна Егоровна решила порадовать сына посылкой с домашними вкусностями: накупила шоколадных конфет, испекла печенье звездочками, сердечками, рыбками. Сшила из плотного полиэтилена двойные мешочки, наполнила их яблочным и малиновым вареньем. Испытала: варенье не протекает. Юлька вырезала из теста героев «Ну, погоди!», испекла — фигурки не рассыпались. Не пожалела привезенную сестрами из города крохотную виниловую пластинку апрелевской грамзаписи, на которой Андрей Миронов бодрым голосом распевал: «Вжик, вжик, уноси готовенького! Вжик, вжик, кто на новенького?» Уложили все это добро в фанерный посылочный ящичек и отправили в воинскую часть. Служи, солдат, и знай, как дома тебя ждут и любят!
Ответ из части пришел незамедлительно. Алеша благодарил за посылку от себя и от друзей. Сообщил, что их пластинка играет на всю казарму.

* * *

Декабрь ярился суровыми морозами. Близился канун Нового года. Как-то родственники собрались в доме Весниных в выходной день. Стряпали пельмени к ужину. За столом шумно и весело, разговорам нет конца. Татьяна Егоровна несколько раз выносила новую партию пельменей в холодную кладовку. Ежилась: «Ах, мороз на ночь жмет!»
Уже закипает вода в большой кастрюле, аппетитно запахло лавровым листом, первая партия заварена. Ужинать решили прямо на кухне за большим круглым столом. Женщины раскладывают тарелки, ставят специи на стол: кому уксус по душе, кому горчица или перец. Вдруг дверь широко открывается, все оборачиваются в недоумении. В клубах морозного воздуха высокий солдат в суконной шинели. «Ах, — загалдели все разом, — Алеша! Как снег на голову!»
Сколько радости, счастья принес он в дом! Стол перенесен в горницу. На какое место усадить солдата? Чем угодить, попотчевать?!
Алеша садится рядом с отцом. Сергей Иванович медленно, но восстанавливается: самостоятельно сидит, делает первые шаги на костылях. Теперь от Алеши не утаишь правду. Отец рассказывает в подробностях тот злосчастный случай в деляне. Алеша говорит о своих догадках и тревогах.
Юлька жмется к брату с другого боку. Чем его порадовать? В маминой шкатулке для ниток есть маленький зеленый камешек, называется паста ГОИ. Она просит Алешу снять ремень и удаляется в свой уголок, где начищает с помощью этого камешка и суконной тряпочки пряжку ремня до зеркального блеска.
Ах, как хочется Юльке, чтобы и сестры были под родительским кровом!
Люда и Галя приехали к Новому году. Родителям радость: вся семья вместе и душа на месте! А для Юльки эти дни стали новогодней сказкой. Девчонки опять навезли модных пластинок, новых игрушек на елку, бенгальских огней. И Алеша с подарками: маме и сестрам маленькие яркие полотенца, отцу — зажигалка.
Встретили Новый год. Вновь наступила пора расставаться: у солдата отпуск к концу, девчатам на учебу.

* * *

Через год, так же в канун Нового года, Алеша демобилизовался. Дома заждались: забирали на октябрьскую, теперь исход декабря!
Явился солдат глубокой ночью: в районе опоздал на рейсовый автобус, добирался на перекладных. Стукнул в окошко, Татьяна Егоровна полураздетая бросилась в сени:
— Ты, Алешенька?
— Я, мама.
Радостная суета встречи с родителями. Юлька стояла в дверях горницы, выжидала, когда дойдет ее очередь. За этот год она очень выросла и чуточку повзрослела. И если раньше могла запросто броситься к брату и, уцепившись за его шею, поболтать в воздухе ногами, теперь почувствовала, что не сможет такого сделать. Алеша сразу заметил эту перемену, воскликнул:
— Юлька! А как выросла — скоро невестой станешь!
В наступившем новом году вернулась из города Люда, устроилась на работу.
Летом встал на ноги глава семейства. А следующей зимой Веснины сыграли две свадьбы: в ноябре выдали замуж Люду, в январе женился Алеша.
Еще через год в обеих молодых семьях появились дети, и Юлька в свои юные годы стала тётушкой.

* * *

От развалившегося совхоза имени Клары Цеткин вскоре остаются одни бугры и редкие печные трубы. Но цветет по весне яблоневый сад, заботливо посаженный когда-то сельчанами.
Теперь это излюбленное место для молодежи. В выходные погожие весенние дни, когда белым облаком вскипает сад, как оазис в пустыне, устремляются туда девчата и парни из Белой глины. Даже приезжих, как на экскурсию, водят. Тут и там слышится то смех, то шепот уединившейся парочки.
В кронах яблонь кипит работа — все окрестные пчелы слетелись сюда. Тяжело перелетают они с цветка на цветок, шепчутся, целуются с тычинкам и и лепестками, переносят на лапках щедрую ароматную взятку. На каждой лапке по желтому «чемоданчику» — так видится Юльке. Легкий ветерок роняет бело-розовые лепестки, осыпая девичьи косы, рядит девушек невестами.
Первые робкие, неумелые, но искренние признания в любви и верности слышит майский сад. Замер он восторженный, до зари завороженный. Но запели птицы поутру на разные голоса: «Свершилось чудо: здесь любовь родилась! Любовь правит миром! Так было и будет!»
Осенью сад снова манит к себе: яблочки хоть невелики, но радуют. Тут уж сбегается ребятня всех возрастов. Особенно любят дети прихваченные первым морозцем крупные ранетки.
К тому времени, когда Юлька училась в старших классах, сад одичал, посох. Осталось несколько самых стойких деревьев, расположенных ближе к источнику воды — болотцу.
Как-то на уроке литературы приезжая учительница предложила ребятам дискуссию:
— Критики до сих пор спорят по поводу пьесы «Вишневый сад»: трагедия это или комедия? Как вы считаете, ребята?
Кто-то лениво повторил прочитанную в учебнике критическую статью в пользу комедии. Мол, старое не желает уступить место новому, прогрессивному. Антон Павлович высмеивает ханжество и мещанство.
— Это трагедия! — вдруг с места выкрикивает всегда скромная немногословная Юлька.
— Веснина, пожалуйста, приведи свои доводы.
Юлька вскакивает и горячо выдает:
— Трагедия! Представьте, жили люди, возделывали и любили свой сад, а потом деревня развалилась, люди ушли. А сад, прекрасный сад погиб! Вырублен, высох, а ведь это чья-то юность. Как можно было сгубить такую красоту? — в глазах Юльки кипят слезы.
Одноклассники притихли: «Что это с ней?»
Валентина Ивановна осторожно спрашивает:
— Какая деревня, Юля?
— Большая, красивая, многодетная! Стёпа там жил.
«Во, Варёнка разошлась!» — кто-то удивляется, кто-то крутит пальцем у виска, но спорить больше никто не решается — трагедия так трагедия.

* * *

Татьяна Егоровна стала работать кладовщиком на строительном дворе. Юлька совершенно сознательно помогала матери по работе. Хозяйство строилось, расширялось. Зимой на хозяйственный двор в большом количестве завозили лес из тайги. Юлька лазала по бревнам, замеряла комли лесин, записывала данные. Затем с помощью справочника переводила цифры в кубатуру. Иногда по ночам помогала матери с отчетом. Татьяна Егоровна научила ее сводить ведомость «на уголок». Нужно было добиться, чтобы цифры сходились один к одному, ни копейки лишней, ни полкопейки недостачи.
Таким образом, в сочинении на тему «Профессия, которую я выбираю», Юлька вполне осознанно написала, что будет учиться на строителя. «Я выбираю самую нужную и передовую профессию — строитель».
Алмас оставался доучиваться в школе, Юлька поступила в строительный техникум. Потом парня забрали в армию. Разминулись пути-дороги старых друзей, ни письма, ни весточки друг другу.

* * *

Юлька приехала в совхоз на летнюю производственную практику. Прораб отправил отрабатывать на кирпичный заводик: «Начинай с низов, во все вникай».
На тачанках в детстве Юлька там накаталась, а теперь, видимо, пора узнать цену труда на нем.
Название деревни «Белая глина» говорит само за себя. Скорее всего, еще до ее основания люди нашли здесь залежи хорошей белой глины. Такая глина — природный дешевый строительный материал. В лесочке за бензозаправкой до сих пор сохранились небольшими куртинками раскопки, сделанные местными хозяйками. Копнешь тут лопатой на штык, снимешь верхний плодородный слой, и вот она, белая глина. Ею обмазывают печи, глина очень эластичная, мягкая. В хозяйственных постройках печи, обмазанные такой глиной, можно даже не белить. А белить, так одно удовольствие: известь на нее накладывается легко, как по маслу. Приправленная конским навозом и соломкой глина идет на замазку пазов в домах, банях и базовках. Первая школа в деревне построена из самана — больших кирпичей-блоков, сформованных из этой смеси. Зимой в таком здании тепло, летом прохладно — «дышит» природный материал, а затрат на изготовление — ноль.
Новую, двухэтажную деревянную школу с парадным крыльцом, двумя аварийными и двумя рабочими входами построили уже в шестидесятых.
Белой глиной здешние леса богаты. А вот красной никто не интересовался, но приехал как-то знающий человек, добыл красную глину в разных местах, мял ее. нюхал, смачивал водой, скручивал в колечко, решил: можно попробовать. Слепил кустарным способом несколько кирпичиков, выдержал в тенечке на ветерке, а потом обжег. Кирпич получился, что надо. И затеял мастер организовать кирпичный заводик. Вынес предложение на правлении совхоза, идею одобрили. Завезли нужное оборудование, построили склады, выложили две огромные печи для обжига, и закипела работа. Первые годы на каждом кирпичике даже товарный знак мастера ставили.
Производство расширялось, совершенствовалось. Песок брали из карьеров совхоза Клары Цеткин. Излишки кирпича начали продавать. В районе начинание одобрили, попытались в других деревнях организовать такое производство, ан нет, глина не та.
Работа на заводике ой тяжелая: кидать в пресс песок, глину, заливать воду. Резать струнами кирпичную заготовку, что ползет из пресса. Успеть подхватить сырец с транспортерной ленты, положить на тачанку. Тачанка наполнится — везти ее по рельсам дальше вглубь склада, разгружать, штабелевать сырец для просушки. Сырца заготовить надо много, чтобы загрузить обе печи. Загружают их все лето.
Склады наполнились, — нужно печи готовить: очистить под, на котором кирпич стоять будет, прибрать в устьях печей. Заготовить дров-швырка. Швырок — это такое длинное полено, устья-то у печей длинные. Долго и тщательно загружать печи, не как попало, а в определенном порядке, чтобы горячий воздух вольно, как по дымоходам, гулял. Весь этап прошла Юлька, только обжиг без нее делали уже зимой.

* * *

На этой практике привязался к Юльке один баламутистый парень, что на заводе работал. Проходу не дает девчонке, руки выкручивает. Уж она с ним и по-хорошему, и по-плохому. Не понимает человек. Раз нагнал на улице белым днем, и ну приставать. Кругом ни души. Била его Юлька, колотила, — нет толку. В конце улицы водяная колонка на бугорке. «Дотянуть бы до нее, — думает, — там я твой пыл остужу!» Совсем немного осталось, у парня новый «приступ атаки». Глядь, бежит Юльке на выручку Лида-немтушка. Слышать-то она не слышит, должно быть, в окошко увидела. Лида — дочь депортированных немцев Поволжья. По обличию она очень миловидная, небольшая ростиком, полная. Пухлые руки и походка вразвалочку придают ее облику добродушный вид.
Ни слова не говорит Лида, только: «Ы-ы-ы». А Лидочка добрая, приветливая, пообщаться-то ей хочется, ведь все понимает! Работает Лида на Аникином огороде в бригаде овощеводов. Женщины любят ее, хвалят, она пуще того старается.
Набросилась Лида на парня, руками машет, блажит на всю улицу: «Ы-ы-ы! Ы-ы-ы!» Юльке даже смешно и радостно стало от такого защитника. Воспользовалась заминкой и припустила к колонке. Парень за ней, и Лида не отстает. Он ее оттолкнет, она его по плечам, по груди ладошками колотит. Заскочила Юлька на бугорок к колонке и ну воду накачивать. Как хлынула студеная вода толстой струей, Юлька зажала отверстие указательным пальцем, чтоб напор сильнее был, и направила ее в сторону обидчика. Лида вовремя отскочила, а парня с ног до головы окатило. Отбежал он дальше на большак, крутит пальцем у виска:
— Ну, ты и дура, Юлька!
— Дура, а ты думал?! Еще сунешься, я тебя на заводе кирпичом прибью!
Плюнул парень с досады, пошел восвояси. Юлька с Лидой обнялись да хохочут. Благодарит Юлька Лиду, а та только «ы» да «ы».

* * *

Следующим летом студентка Юлька проходила практику на отделочных работах. Молодой семье Алеши выделили новый дом — коробку под крышей. За лето нужно поставить печи, завершить отделочные работы.
Целыми днями студентка добросовестно и с любовью трудилась в доме брата: подавала печнику кирпич, дранковала, штукатурила, красила, белила. Это в будние дни, когда все на работе. По выходным собирались дружной родней, и к осени квартира была готова «под ключ».
Однажды после обеденного перерыва присела отдохнуть на подоконник. Накануне Алеша строгал тут доски. Юльку привлекла красиво свитая в спирали чистая древесная стружка. Недолго думая собрала завитки и воткнула себе под платочек, соорудила локоны и челку, сидит и песенки распевает. А тут Алеша на порог. Увидел младшую сестренку, засмеялся:
— Какая же ты все-таки еще девчонка!
— А то! Бабкой мне быть, что ли? — в шутку надула она губы.
Надумала «отомстить» братцу: «Вот только случай представится, и я над тобой посмеюсь!»
Тем летом брат собрал тележку с мотоциклетным моторчиком для хозяйственных нужд. Где мусор вывезти, где на покос съездить, по грибы. Такая техника в хозяйстве всегда востребована. Юлька долго ходила вокруг таратайки, ждала момент, когда бы брат надолго отлучился из дома.
Дождалась: пришла с обеда, таратайка стоит в ограде нового дома, Алеши нет.
Время не терпит, нужно успеть до его прихода. На заднем борте тележки белой краской старательно вывела: Мерседес-Бенс типа Фольксваген. Очень торопилась, успела, а Алеша все не идет. Решила немного подправить надпись, и так-то красиво у нее получилось, словно по трафарету выводила.
Ждала, прыскала смехом в предвкушении реакции брата. Алеша пришел, торопился и ничего не заметил, только спросил:
— Что ты все улыбаешься? Поди, лицо грязное, я гвозди грузил, а они в смазке.
— Чистое у тебя лицо, поезжай за гвоздями-то, — успокоила сестра.
— А чего улыбаешься?
— Просто хорошо человеку, улыбнуться нельзя?!
— Да нет, я так.
Уехал. Юлька принялась за работу, все поглядывала в окна. Вот и конец рабочему дню. Пришла Татьяна Егоровна:
— Ну, как дела, строитель?
— Хорошо. Алешу жду.
На улице затрещала таратайка. Юлька к окну, видит, идет Алеша во весь рот улыбается. Татьяна Егоровна, не ведая ничего, говорит:
— Алеша идет, какая-то новость, видать, хорошая, идет, смеется.
Юлька тоже засмеялась в ответ. После брат рассказал, как полдня ездил по деревне и не мог понять: что с ним не так? Прохожие улыбаются вслед ему, кое-кто пальцем показывает. Уж я, говорит, и в зеркало глядел, и одежду всю осмотрел, пока электрик не указал на надпись на борту: поздравляю, мол, с дорогой покупкой. Ты первый на селе на таком авто ездишь! Смеялась мама, смеялась счастливая Юлька. Алеша сказал:
— Я стирать ее не буду, так красиво написала, пусть будет.
Так до скончания своего века и ездила таратайка по деревне под громким названием Мерседес-Бенс типа Фольксваген.

* * *

И вот новоиспеченный техник-строитель топает по улице. Улица длинная, но ни души на ней. Идет Юлька и думает себе: «Вот моя первая дорога в жизнь! Как-то сложится судьба, и куда приведет дорога? На свете много улиц славных, но не сменяю адрес я: в моей судьбе ты стала главной, родная улица моя», — невольно приходят на память слова известной песни. За философскими рассуждениями не сразу заметила: из проулка вышел и идет навстречу высокий парень. «Не здешний, чужой, — отметила про себя Юлька, — нет, не наш, уж больно ноги колесом и голова светлая. У нас казахи косолапые, но нет, казахи-степняки, кочевники, вечно на конях, они другие — приземистые и крепкие, и кривизна ног под спину коня. А этот вон, какое свясло нескладное, а ноги, как кривые ходули». Поравнялись. Юлька смотрит строго, кажется, у нее, как у сторожкой собаки шерсть на загривке поднялась. У парня другой взгляд — оценивающий, мужской: с ног до головы, с головы до ног. Не поздоровались, разминулись.
Подала Юлька заявление, ознакомилась с местом работы и своими прямыми обязанностями, вернулась домой.
На другой день едва пришла в кабинет строителей и уселась за отведенный для нее стол, пришел прораб, ас ним человек шесть чужих мужчин, и среди них вчерашний парень.
— Вот, — обратился к ней начальник, — составляй список, это наемная бригада из Украины. Завтра заключаем договор на сдельную работу по объекту, сегодня ты занимаешься их временной пропиской. Твоя задача скопировать их паспорта и предоставить данные в сельский совет.
— А как копировать паспорта? — недоумевает Юлька.
— Так и копировать: берешь паспорт и перерисовываешь все до буковки первую страницу и другие заполненные, когда родился, когда женился, когда развелся, страницу прописки не пропусти. Пиши через копирку. Первый экземпляр в совет, второй нам для заключения договоров.
Юлька берет лист бумаги и начинает, не глядя на мужчин, заносить их в список:
— Фамилия, имя, отчество?
Строители называют себя по очереди.
— Следующий, — спрашивает Юлька.
— Школьник Борис Николаевич.
Юлька отрывается от бумаг, смотрит на рабочих, потом переводит недоуменный взгляд на прораба:
— Разве мы берем на работу школьников?
Строители смеются. Тот, что повстречался вчера Юльке на дороге, настойчиво повторяет:
— Школьник моя фамилия. Борис Николаевич.
Смеется и Юлька:
— Простите, я не поняла сразу. Дударенко, Радченко, Мирошниченко — украинские фамилии, а Школьник?
— Я белорус, прописан на Украине.
— Теперь понятно.

* * *

Через неделю Школьник застал Юльку в кабинете одну. Сел напротив, льстил, рассыпал комплименты:
— Ты мне с первого взгляда понравилась. Помнишь, на дороге повстречались?
Молчала Юлька, чувствовала — чуждый он ей человек. «Спасибо» за комплименты не говорила — никто не учил ее такому этикету. Не флиртовала, держалась ровно, в душе осторожничала, чтобы не вылетело лишнее слово.
После рассуждала мысленно, как покойная бабушка когда-то внушала старшим внучкам: «Будут вас обольщать, сети раскидывать, сладкие речи говорить, не слушайте. Раскинет эдакий паук-крестовик свои сети, попадешься ты, мушка малая, беспомощная в его силки, и прощай честь и молодость. Суетится паук, бегает кругами, укрепляет сеть, чтобы жертва не вырвалась. А паутина липкая. Вот уж одно крылышко твое подтянул, вот и второе безвольным стало. Ты, Мушка малая, уже не жужжишь, а лишь чуть пикаешь. Паук все ближе, все гуще паутина на твоей груди. И вот вцепился он в грудь юную, трепетную, пьет кровушку тёплую капля за каплей. Впился как клещук — утопил голову по самые плечи, пьет ненасытно, коварный враг. А к утру выбросит твое иссушенное тельце, пойдет искать новую жертву». Юлька помнит, как смеялись девчонки, и как сжималось от страха ее сердце. Ах, бабулечка ты наша мудрая, как бы пригодился сейчас твой совет!

* * *

В один из вечеров Юлька возвращалась из кино одна, на перекрестке нагнал Школьник. Шел рядом, говорил вполне приличные вещи. Она в свою очередь отвечала ровно, спокойно, сводила разговор к деловой, рабочей теме. Но прокололся обольститель, вдруг спросил:
— Мне тут морду никто не набьет?
Юлька даже засмеялась:
— А что, есть повод?
— Да как бы и нет, но я ведь не дома.
Успокоила кавалера, мол, если нет повода, кто его станет трогать.
Ухмыльнулся:
— Ну, тогда, может, на завтра стрелку забьем?
Бедная Юлька-Варёнка, откуда же ей было знать, что слова сии — сленг, блатной жаргон. «Стрелку» эту почему-то приняла за термин из геодезии. Встрепенулась отчаянно.
Еще при поступлении на строительное отделение знающие ребята, раскусив ее, Варёнкнну суть, предупреждали: «Не потянешь! Строительство — это точные науки, с первого курса сопромат провалишь и сбежишь!» Ох, и боялась она этого страшного слова — со-про-мат. А оказалось вдруг обратное: строгая, но толковая преподаватель Серафима Филипповна так доступно читала лекции, что Юлька полюбила предмет и поняла его чисто на практическом уровне. Крутящий момент, напряжение, сопротивление, ребро жесткости. Расчет кровельной конструкции на градус уклона в зависимости от внешней нагрузки и так далее. «Отлично» по сопромату Юлька, конечно, не заработала, но «хвостов» не имела и предмет знала на твердую тройку (читай четыре с минусом).
Неудача настигла Юльку на последнем курсе с геодезией. Крупный, бескомпромиссный преподаватель Лобанов с голосом, как звук иерихонской трубы, наводил страх и ужас на весь курс. С горем пополам Юлька сдала теорию. Вышли на практику. Группу разбили на подгруппы, распределили задания: сначала практика с нивелиром, затем с теодолитом. Юльке отвели особую роль: носить большую складную рейку-линейку, устанавливать ее, где укажут, и держать палец на определенной риске, чтобы «стреляющий» с прибора легче нашел нужную отметку.
На последнем этапе всей группой вместе с преподавателем были на строящемся объекте. Юлька боялась высоты, преподаватель подтрунивал над ней: «Вот это строитель!» Чтобы преодолеть страх, она намеренно забралась на незавершенную кирпичную колонну. Лобанов засмеялся:
— Стоит над горою Алёша.
Смеялась Юлька, смеялись ребята. Геодезическую практику зачли всем.
А вот теперь вдруг показалось ей, что «стрелка» — термин из геодезии. Мудрый преподаватель-производственник по спецтехнологии учил их: «Не стесняйтесь признаться, когда чего-то не знаете. Спрашивайте, учитесь у старших наставников, а таковые всегда найдутся на вашем пути».
Она решила открыться, признаться, что не имеет практики по геодезии. Если этот человек относится к ней искренне, то поможет бескорыстно. А если он корыстен, значит им не по пути. Только первые же попытки объясниться с ним в этом вопросе, вызвали у Школьника неудержимый смех. Нехорошо он смеялся. Юлька не могла видеть в темноте его лица, но ей показалось, что его искривила гримаса. Он вовремя остановился, сказал:
— Да ты, оказывается, совсем еще девчонка! «Забить стрелку»
— это значит назначить встречу, свидание.
— Ах, вот в чем дело! — Юльку словно из ушата водой облили.
— Тогда извини, «стрелок» никаких не надо.
Вежливо попрощалась, ушла домой.
Борис больше не подходил, так же вежливо, как она попрощалась, здоровался при встрече.

* * *

Вернулся из армии Алмас из Сальских степей, доблестно оседлавший грозную военную технику — танк. Редко появляется парень в деревне у деда муллы. Отводит душу на отгоне у стареющего отца. Его стихия — слепящее солнце, вольный тугой ветер, вкус соленой конской гривы на губах, напряженный ритм скачки и искусной джигитовки. Встреча с Юлькой получилась неловкой. Исчезла та детская непосредственность, когда, играя, можно было заголить рубашку на животе Алмаса и смазать ему «пузо» смоченной в воде ваткой. И юношеская простота исчезла, когда запросто можно было стукнуть его между лопаток, призвать к благоразумию.
Алмас возмужал, еще более окреп, но в росте не прибавил. Юлька его чуть не на голову выше. Подшучивал сам над собой, мол, в пуп ей дышит, и только.

* * *

Юлька получила первую в жизни зарплату — полный оклад по тарифу, вдвое больше, чем получает отец на тяжелой работе. На радостях решила купить себе золотые сережки с жемчужной вставкой. Съездила в район, купила самые скромные, недорогие. На сережки ушло треть зарплаты, оставшиеся деньги отдала матери в «общий котел».
Счастливая и довольная обновкой, пришла утром на работу. После полудня в кабинет заглянул Борис Школьник. Поздоровался, сел напротив и вдруг ляпнул:
— Сережки у тебя никакие!
Юльку чуть с места не подбросило — взыграло женское самолюбие: «Ах, ты какой жук, вместо того, чтобы девушке приятные слова сказать, хаешь!» Сдержалась, а вслух сказала:
— О вкусах не спорят. Я, например, люблю жемчуг. Ты наверняка что-то другое.
— Жемчуг тоже разный бывает. Приходи ко мне вечером, я тебе выложу на стол, сама выберешь, что душа пожелает.

* * *

«Даты, оказывается, не паук-крестовик, ты черный коварный тарантул, — подумала с неприязнью, — не в сети заманиваешь, а выскакиваешь из своего укрытия нагло и откровенно. Врешь, меня не проведешь!»
Промолчала. Он принял паузу за знак согласия, уточнил:
— Приходи, когда стемнеет, я ждать буду.
— Борис, никуда я не пойду, не теряй на меня время. До свидания. Мне нужно уйти, кабинет я закрываю.
Дома все думала с тревогой: «Ох, темный он человек. Людей сторонится, живет уединенно. С кем бы поделиться? Обременять родителей не хотелось, только всполошатся напрасно. Однако надо быть осторожней. И вдруг осенило: Алмас! Как же я сразу не догадалась?!»
Утром следующего дня заглянула к соседу мулле:
— Дедушка, когда Алмас приедет?
— А чего тебе, деушка?
— Очень мне надо повидать его, дедушка.
Вечером Алмас ждал у ворот, смущенно улыбался:
— Дед передал, искала меня?
— Искала, — искренне обрадовалась Юлька. И вдруг выложила все как на духу старинному другу. Сразу спала пелена отчуждения. Алмас расправил плечи:
— Хочешь, я этому курёнку голову в обратную сторону заверну?
— Да ты чего, Алмаска?! — смеялась Юлька. — Пока вроде не за что. Ты знаешь, какой он здоровый?!
Алмас показал тугие кулаки:
— Чо, больше?
Да какой там! Он ростом большой, а так-то куда там до тебя!
— И только-то?! Так я к нему со скамеечкой подойду, а зубы пересчитаю!
— Алмас, наверно я зря тебе все рассказала.
— Короче, никого не бойся, чуть что, передай весточку для меня через деда, он-то меня быстро разыщет.

* * *

Юлька успокоилась. Борис не проявлял себя. Скоро будет подписан акт приемки их объекта, расчет и «до свидания, товарищи».
Он зашел накануне расчета. Опять льстил, как в самый первый раз, что за весь сезон не встретил лучшей девушки на селе. Юлька держалась настороженно, даже улыбнуться лишний раз опасалась. Расставаясь, сказал:
— Я все-таки жду тебя, приходи вечером.
Ушел, не дождавшись ответа. У Юльки разыгралось воображение: ночь, домик на отшибе, он и она. Сначала «хи-хи», потом «ха-ха», а позже «секир-башка». Подпола в деревенских домах земляные, подкопал, углубил ямку, присыпал труп землей и «делай ноги». Пока хватятся Юльки-Варёнкн, пока найдут с «рубиновым» ожерельем на шее, можно далеко укатить хоть на запад, хоть на восток по железной дороге.
Чёрт-те что, однако, в голову лезет! — одернула сама себя. Однако решила: сегодня даже в клуб не пойдет. Как говорила бабушка: «Береженого Бог бережет!»
Вечером Татьяна Егоровна затеяла побелку в доме.
— Днем на работе, в выходные покос, давай-ка мы с тобой вечерами по комнатке прибирать, глядишь, и управимся.
Сняли с окошек шторки и принялись махать мочалками. Когда Юлька белила у кухонного окна, вдруг появилось неприятное чувство, будто кто-то смотрит на нее с улицы. Усилием воли прогнала наваждение. Но когда уже укладывалась спать, выключила свет и тихонько подошла к окну, успела-таки увидеть, как за изгородью прочертила короткой дугой путь, брошенная в палисадник сигарета. Гулко забилось сердце: значит, не показалось! Утром сбегала в палисадник, убедилась: лежит свежий «бычок». Может быть, не Школьник, но ведь кто-то же был по ту сторону забора, заглядывал в окна.

* * *

В конторе в кассу с утра стояла очередь — уезжали строители из Украины. Поздоровалась, вошла в кабинет. Прораба еще не было. Зашел Борис.
— Не пришла, я ждал. Может быть, ответишь, если напишу?
— Нет, Борис, я тебя никогда ничем не обнадёживала. А вчера, собственно, никуда не ходила. Некогда — дела домашние.
— Спасибо, что не обманула. Ремонт затеяли?
Юлька взглянула многозначительно. Поняла: он стоял под окнами.
Обеденным рейсом бригада уехала из деревни. Юлька вздохнула с облегчением: кто его знает, может быть и неплохой он человек, но без него как-то спокойнее. Забылось все вскоре. Минула осень, закончился строительный сезон, уехали все наемные бригады. Наступила зима.

* * *

Как-то поутру вызывают Юльку в комитет комсомола. Комсорг па втором этаже конторы. Заходит она, здоровается. Там оживленный разговор, смех, все конторские девчата собрались.
— Юлька, помнишь своего кавалера Школьника Бориса Николаевича?
— Он такой же мой, как и ваш, — надулась Юлька.
— Да ты послушай: запрос на него пришел из милиции, во всесоюзном розыске он. Во Львове еще с весны ювелирный магазин с подельниками взял!
Так вот почему он ей сережки на выбор предлагал! Всякое она тогда про него передумала, но никак не могла принять это за чистую монету.
Вот тебе и белорус Школьник, не национальность виновата — плохой человек встретился.
— Когда, на каком повороте ты сбился с пути, Борис? Для меня, например, совершить такой поступок равносильно предательству. Ни за какие бриллианты мира не отдам я свое деревенское детство, юность. Русскую печку, полати, красные цыпки на руках, сельский клуб, майских жуков, ток косачей на рассвете, прощальные клики журавок, глиняных и кукурузных кукол, детские забавы, цветущий сад. Песню русскую раздольную, богатырей. Дорогих односельчан: русских, украинцев, немцев, молдаван, казахов, латышей, эстонцев. Зачем ты ко мне потянулся? Думал заманить на «скользкий путь», купить Варёнку? А если и правда влюбился, разве смогла бы я вытащить тебя из этого «болота»? Тогда погубить, растоптать? — горько рассуждала вмиг повзрослевшая Юлька.
Неизвестно, где теперь Борис Николаевич Школьник, и что с ним, а Юлька до сих пор по деревне в своих жемчугах ходит. Хоть скромненькие они по цене, зато на кровно заработанные приобретены.

* * *

Высватал Юльку простой деревенский парень. Как-то поливала она огород в коротеньком ситцевом платьице. Вдруг слышит, калитка будто скрипнула. Выглянула в ограду: мать честная, Алмас с Федей Веселковым. Алмас смеется:
— Юлька, айда в кино!
Засмущалась девчонка коротенького платьица:
— Идите в дом, я сейчас переоденусь.
На киносеансе ребята усадили ее в середину. Пока Федя что-то балагурил, смешил Юльку, Алмас деликатно удалился.
Поутру Юлька перехватила Алмаса, не успел еще уехать на отгон:
— Ох, и хитер ты, однако, Алмаска!
Лучились раскосые глаза дружка:
— Федя хороший парень, верь мне.
— Да ладно, Алмас, он ведь мне давно нравится. Только он старше, думала, вовек не подойдет.
— Ах-ха-ха! — закатился Алмас, как в детстве. — Если спросят меня: «У кого нет ума в деревне?» Скажу Юлька да Федька — парочка без ума!
Юлька глаза прибавила:
— Вот это да! Еще другом называешься!
— Ты не обижайся, Юлька, вчера точно так же мне Федя ответил, мол, давно Юлька нравится, да не знал, как подступиться. Ладно, ты, девушка, а он-то чего ждал?! Вот увез бы тебя этот фитиль, пришлось бы мне Феде крокодильи слезы подтирать!
Вскоре сыграли свадьбу. Благоверный позже признался: «Пришел Алмас и говорит: «Федька, женись на Юльке, увезет какой-нибудь залетный, пропадет девка. Я бы сам уж давно женился. да мне вера не позволяет, и сама Юлька не согласится. — зачем в чужой монастырь со своим уставом ломиться?!»

* * *

«Белое платье, белая фата» — заливается, покачиваясь под иглой проигрывателя виниловая пластинка. У невесты на груди горит согретый пламенным сердцем холодный переливчатый жемчуг ожерелья — подарок Алмаса. Чуть смущаются молодые откровенного неприкрытого счастья. Светится белозубой улыбкой Алмас — настоящий друг детства и юности.
Чисто случайно узнает Юлька позже, что жемчуг на ожерелье не самый дорогой — океанический и даже не морской или речной, а выращенный искусственным путем в лаборатории, но разве в этом истинная цена подарка?!


Небольшой экскурс в историю рода
Кто мы?

В наше время стало модным искать свои корни. Занятие интересное, но сложное. В Омской области, где проживали мои предки, погорели архивы. На запрос найти какие-либо документы, чаще приходит отрицательный ответ.
Остается уповать на рассказы родителей (более старшие из рода ушли из жизни) и свою память, сохранившую что-то из детства.
Есть у меня три таких истории. Пока они не имеют особой ценности. Как знать, а потом?… Как-то один из читателей назвал мою прозу «машиной времени», мол, возвращает в ностальгическое прошлое. Возможно, для моих потомков они станут тонкой ниточкой, ведущей в загадочное прошлое.
Род мамы — Вигант. Раньше по паспорту родственники по этой линии значились эстонцами. Но мама всегда говорила: «Мы не эстонцы, а суоми». В детстве как-то не задумывалась над этим. А сейчас стало интересно докопаться до истины.
Родители между собой общались исключительно на русском языке (т. к. национальности разные), поэтому мы, дети, не знаем ни того, ни другого языка за исключением отдельных слов, словосочетаний. Раньше еще не принято было выпячивать свою принадлежность к какой-либо национальности, даже казахи называли себя Саньками, Марусями.
Помню, как к маме приезжали родственники из Рыжково. Женщины шептались о чем-то на своем языке, а потом на русском говорили, указывая на меня: «Анне, ты убери эту девчонку, она у тебя все понимает!» Мама смеялась и уверяла, что дети не понимают ее язык, они ей возражали: «А эта понимает! Ты посмотри, какими глазами она на нас смотрит!» Я еще не училась в школе, но очень хорошо это помню. До сих пор не могу постичь, каким образом действительно поняла очень важный их секретный разговор, побежала, доложила старшей сестре, за что мне крупно попало. Мама долго глядела на меня и только развела руками.
Позже очень хорошо помню: шла олимпиада в Саппоро. Отец смотрел телевизор до глубокой ночи, особенно следил за хоккейными матчами. Вечно занятая по хозяйству мама тоже иногда отрывалась от основных дел и усаживалась перед телевизором с вязанием. У нее был свой интерес: смотрела, а вернее сказать слушала она исключительно игру с финской командой. Смеялась, потому, что понимала, о чем переговариваются игроки. Иногда переводила их фамилии на русский язык. Мне запомнились два игрока. Как звучали их фамилии по-фински, не помню, а вот по-русски одного она называла «Лохматый домик», другого «Туесок ягод».
Мама, равно как и ее отец, родилась в Сибири, в д. Рыжково Омской области. В этой деревне до сих пор проживают преимущественно эстонцы и люди, разговаривающие на ее языке. Друг друга они давно понимают, но, тем не менее, эстонцы утверждают, что у тех, других — «тарабарский» язык.
В Прибалтике у нас тоже достаточно родни, но и они не признают этот язык. Таким образом, доподлинно мы до сих пор не знаем, к представителям какой народности относится род Вигант.
Еще до Отечественной войны наш дед с родственной семьей переезжал в Карелию. Утверждал, что там разговаривали на его языке. Кто они: карело-финны, финно-угорская народность, суоми?
Одной из дочерей там резко не подошел климат, и семьи вернулись обратно в Сибирь. Во время войны дед Егор был мобилизован в труд-армию и снова угодил в Карелию. Письма домой писал на родном языке, т. к. на русском свободно общался только в устной форме. Отвечала на письма мама.
Прибалтийские родственники пытались узнавать историю рода. Говорят, что корни идут из Финляндии. До революции в Сибирь, а именно в д. Рыжково был отправлен на маслозавод (там был такой) мой прадед в качестве инженера-технолога. Он женился на сибирячке прибалтийской национальности, сосланной в Сибирь ранее, от них и пошли все остальные.
Существует мнение, что финны очень медлительный народ. Его можно как подтвердить, так и опровергнуть. Дед Егор все делал медленно, скрупулезно, что называется на совесть. Его девизом было: «Тише едешь, дальше будешь». Такие же его сыновья — Владимир и Николай Егоровичи, мой брат Валерий Андреевич. Мама и ее сестры Елена Егоровна, Хилма Егоровна, напротив, очень шустрые, расторопные. Тетя Лена быстро брала любую ягоду, перебирала в тот же вечер и варила вкуснейшее варенье, тетя Хилма — очень пластичная, пляшет так, что молодого за пояс заткнет. Замечательно поет.
Родственники по маминой линии в основном светловолосые, светлоокие (глаза у меня мамины). Читала как-то художественную историческую книгу и встретила там описание чуди. Племена, проживавшие у Чудского озера. Чудной народец с очень светлыми волосами и почти прозрачными глазами.
Вот это описание больше всего подходит к моим родственникам. Мама в молодые годы была очень живой, озорной и веселой с неординарным чувством юмора. Она у меня — прототип рассказа «Дефицитный товар», я ей даже имя не изменила.
Светлый, с голубыми глазами был дед Егор. Мой старший и единственный брат — его копия. У нас растет внук, тоже беленький, как одуванчик, с большими голубыми глазами.
Это довольно точный портрет и маминой тети по материнской линии — Юрьевой Хилмы Семёновны. Маленькая, хрупкая, как птичка-синичка, женщина. Шустрая, расторопная: работа в ее руках кипела. Смешливая: скажет слово и рассмеется. Тетя Хилма помнила родной язык, на русском разговаривала с акцентом. А сколько мужества и недюжинной силы несла она в себе!
Супруг ее очень рано ушел из жизни: погиб под гусеницами трактора. И осталась молодая женщина с двумя малыми детьми — дочками, горе мыкать. Но ни слова уныния, ни единой жалобы не услышали от нее односельчане и родственники.
Несколько лет спустя новая беда пришла в дом: работала тётя Хилма на зерноскладе. Осенью сортировали зерно, увидела, что в сортировочную машину попал пучок соломы, а так как была женщиной аккуратной, трудолюбивой, попыталась выхватить соломину из-под вальцов. Так и оттяпало правую руку чуть ниже локтя. До райцентра везли ее, перехватив жгутом предплечье, звука не издала. Говорили врачи: «Шоковое состояние», да мы-то родственники, зная ее нрав, не верили: такая она была терпеливая!


Зашили рану, и опять ни слова жалоб: управлялась одной левой, зажившей культей помогала, где могла. Изготовленный в то время в Тюмени тяжелый протез не нес никакой полезной функции, кроме эстетической. Только нашей маме показала она бесполезное приспособление, разу не надела — сожгла в топке.
Корову, гусей держала. Варила, стряпала, стирала, огороды сажала, — все как обычно.
Жили тогда люди просто, открыто, помогали друг другу. Несколько лет подряд стояли на квартире у тети Хилмы дети из казахской семьи Байбуловых. Здание школьного каменного интерната построено еще не было, а в старом мест не хватало.
Это теперь с квартирантов плату за проживание берут, а тогда это было не принято. Привозили родители дрова, мясо для содержания ребят. Тётя Хилма готовила, квартиранты и ее дети вместе столовались, вместе в школу ходили. Прибегали в дом тёти и мы. Дружили, не делились на «черных» и «белых». Играли в жмурки, прятки, распевали песни русские, казахские.
В свободную минутку тётя Хилма еще и рукоделием увлекалась — ковроткачеством. В ту пору этот вид прикладного искусства был модным на селе. Если быть точнее, ковер не ткётся, а набивается на плотной основе — старом выцветшем покрывале, например, толстой медицинской иглой для забора крови у животных. На конце жала делалось отверстие под нить, ею и набивают, выкладывают яркие мотивы. Ниток в свободной продаже не было, окрашивали тонко спряденную овечью шерсть либо распускали старые трикотажные вещички, терпеливо сматывали в отдельные клубки — цвет к цвету. Сколько кропотливого труда вкладывается для изготовления хотя бы маленького коврика! Зато какая радость глазу, когда расцветут яркие букеты розанов, лилий в узорах зеленых завитков!


Пережила тётя Хилма смерть взрослой старшей дочери, нелепо погибшей в Омске. Сколько же способно выдержать человеческое сердце?
Сама прожила девяносто три года. Не унывала до исхода жизни, почти до конца читала библию, написанную на латыни (!) Секрет ее долголетия, думается мне, в неустанном труде, жизнелюбии, отношении к людям — никто не слышал от нее худого слова. А еще вела аскетический образ жизни: аккуратно заправленная кровать в углу горницы стояла нетронутая, спала она на твердых кирпичах лежанки русской печи, никогда не переедала, не топила жарко в доме. Не от жадности, не из-за желания сэкономить — таков характер, такова сила воли.
Младшая дочь до сих пор хранит яркие коврики, сотканные единственной материнской рукой.
Наша мама до сих пор знает свой язык, немудреные песенки. Ее руки умели все: прясть и ткать, вязать и шить, печь, варить, коптить и т. д.
Хочу рассказать о ее кулинарном изыске, который передала ей ее мать — моя бабушка — Вигант Екатерина Михайловна (в девичестве Карлова). Это самая древняя еда. Происхождение связано с верованиями суйтов, которые считали, что выливать (выбрасывать) кровь — грех.
Русские при забое животных жарят кровь, в украинской кухне есть кровяные колбаски, а наша мама пекла на крови блины.

Блины по-фински

Итак, блины, заведенные на крови животных.
Главный секрет и успех — как собрать кровь. Делается это сразу при забое. Один человек держит посудину, чтобы она туда стекала. Другой беспрерывно мешает, взбалтывает кровь деревянной лопаткой, чтобы воспрепятствовать свертыванию в сгустки. Дома тоже нужно сделать все быстро. Процедить, добавить муку, соль, разбавить остуженной кипяченой водой до нужной консистенции. Тесто готово. Больше кровь не свернется.
Пекла их мама на гусином сале, оно очень нежное. Блины получаются тоже мягкие, нежные, такие же, как обычные — тонкие, пористые, только коричневые по цвету, как изделия из шоколада. Очень сытные! Раньше пекли их на больших чугунных сковородках, один-два блина достаточно ребенку, три-четыре — взрослому.
Неповторимый вкус из детства. На нашей улице через дом жил ее брат — дядя Володя. Мама всякий раз приговаривала: «Сейчас Володя на блины придет, не может не прийти». Я с интересом ждала. Дядя действительно приходил, балагурил и шутил с порога: «Вышел на крыльцо, потянул носом, однако Аннушка блины кровяные печет! Я не с пустыми руками. Вот тебе блинные дрова». Он всегда приносил беремя березовых тонких кругляков. Мама радовалась приходу брата и подхватывала игру: «Как раз подбросить надо. Как ты во время! Думаю: «Эх, жару маловато! Язви тебя! И на улицу выбегать не охота. А ну, подбрось-ка!»».
В деревне всего несколько женщин (латышек) пекли такие блины, но дядя Володя говорил: «С нашей Аннушкой никто не сравнится!»
Мама давно ничего такого не может. А мы, дочери, к сожалению так и не научились у нее готовить это вкуснейшее блюдо.
P.S. Нашла, нашла чисто случайно! Смотрела фильм, в котором разговаривали по-фински, и сразу узнала — это мамин язык!
Хювя аму (доброе утро), хювя пяйвя (добрый день) или хювя илта (добрый вечер), читатель!!

Бес попутал

Говорят, каждой национальности присущи отличительные черты характера, темперамента.
Родственники по маминой линии — Вигант, гордые, с несколько холодным рассудком, категоричной точкой зрения, прямолинейные максималисты с обостренным чувством ответственности. Отрицательная черта — болезненное самолюбие.
Мне особенно приятно вспоминать ее родню из Рыжково. Приезжали к нам Курт Владимир — мамин двоюродный брат и их общая тётка Ульяна Метц (по материнской линии).
Дядя Володя был инвалидом детства: правая нога не сгибалась в колене. Но не смотря на это был он очень трудолюбивый, выносливый. Построил дом с крытым двором, держал много скотины. Вязал сети — ловил рыбу, выделывал кожи — шил тулупы, шубы, шапки, тачал сапоги. Высокий, широкий в плечах, крепкий в грудной клетке, кисти рук — совковые лопаты, широкоскулое волевое лицо. Ездил он на малюсенькой, будто обрубленной машинке «инвалидке» с мотоциклетным моторчиком с одним пассажирским сидением. Никакого обогрева в салоне, разумеется, не было. Звук приближающейся «инвалидки» напоминал поездку лягушонки в коробчонке из известной русской сказки. Остается только догадываться, как он втискивался, складывался пополам, чтобы сесть в кабину этого авто.
Жена тетя Дина, видимо, была не любительницей ездить по гостям, потому и приезжал он с тетей.
В отличие от племянника тетушка была маленькая, сухая, очень подвижная, постоянно смеялась (не помню ее в унынии), и часто-часто моргала, отчего в уголках ее глаз прорезались глубокие морщинки-лапки.
Вот гости входят в дом. На тете Ульяне плюшевый черный жакет, яркий цветастый шерстяной платок с кистями, темная сборчатая юбка в мелкий цветочек. Большие вязаные орнаментом из ярко окрашенной овечьей шерсти рукавицы; на ногах из такой же шерсти высокие носки-чулки, валенки-самокатки. Говорят, вязание изобрели прибалты — поморы, сооружая сети и другие рыбачьи снасти. Глядя на тетю Ульяну, сомнения в этом нет.
На дяде Володе черное толстого сукна пальто, меховая шапка-ушанка, огромные черные рукавицы и валенки-самокатки с загнутыми голяшками.
Родители встречают гостей как самых дорогих — радушно, хлебосольно. За столом шумно: оживленные долгие разговоры и расспросы.
Нашего папу стар и млад на деревне называют Андрей Иванович, уважая, прежде всего как мастера своего дела. Помимо ремонта тракторов, машин, механизмов, папа изготавливал различный инвентарь. Не ошибусь, если скажу, что в каждом крестьянском доме было хотя бы одно изделие из его рук: вёдра, лейки, воронки, печные и водосточные трубы, умывальники, печки-буржуйки, печки-коптильни, печные короба. Знают его и как умного, начитанного человека. А дядя Володя зовет его ласково — Андрюшка. Папа относится к этому очень снисходительно, доброжелательно.
Я сижу на лежанке русской печи, внимаю каждому слову. Хозяева и гости захмелели, скоро затянут застольные песни. У папы очень красивый голос — бархатный баритон, голос дяди Володи низкий; у мамы высокий, порой она не вытягивает верхнюю ноту, перестраивается; тетя Ульяна поет дребезжащим прерывающимся тонким голоском, как если бы продолжала ехать в «коробчонке». Мне смешно и умильно.
К вечеру заметно усиливается мороз, и наши гости собираются уезжать. Родители уговаривают их остаться, но дядя Володя — отличный семьянин, беспокоится за хозяйство, шумно возражает. Разговаривают гости с сильным прибалтийским акцентом, упирая на согласные:
— Нетт, Андрюшка, каста ну, я никкогда не остаюсь, ей Боггу и Дина буддет ждать!
Тетя Ульяна, помаргивая глазками, тихонько подзадоривает племянника:
— Меннан коттин (пошли домой).
Папа на всякий случай наказывает дяде Володе:
— Смотри, Володя, на колоченском повороте не уйди направо, уедешь в Саку.
Сакой в простонародии называют исчезнувший колхоз имени Сакко и Ванцетти.
Мама убирала со стола, мыла посуду, когда вдруг под окнами затарахтела «инвалидка». Она припала к окну, сказала в недоумении:
— Володя! А почему они с этой стороны подъехали?
Гости снова зашли в дом. Возбужденно переговаривались с родителями. Оказалось, они на самом деле свернули направо, дали крюк до Сакко и Ванцетти, далее дорога привела их в Партизан прямиком на нашу улицу. В крайнем доме спросили:
— Какая это деревня?
— Партизан, — ответил наш сосед через дом.
— А где живет Андрюшка Груббе?
Сосед указал дом.
Родители убеждали их остаться, но дядя Володя упорно твердил свое:
— Ей боггу, Дина буддет ждать!
Немного обогревшись, уехали.
— Надо было их оставить, не дай Бог в дороге что случится, — не на шутку волновалась мама.
Нервничал отец. А за окном вновь затарахтела «инвалидка». Родители, не сговариваясь, наскоро одевшись, бросились на улицу, распахнули большие ворота, вкатили машинку во двор, накрыли капот половиками и шубами, и опять гости на пороге.
— Вай, каста ну, ей Боггу, Андрюшка, заблудился я, куррати веряс теммятэ! — бранил дядя Володя сам себя.
Тетя Ульяна хлопала себя по бокам рукавицами, притопывала настывшими ногами и ругала племянника:
— Вай, Володька, каста ну, больше я с тобой никкогда не поедду!
В этот раз дядя Володя свернул налево, как и полагается…, но не на колодченском свертке, а в конце нашей улицы. Доехал до крайней, параллельной, сделал петлю за деревней и очутился возле нас.
Вот, казалось бы, вся история. Но нам. детям, не давала покоя дяди Володина фраза: куррати веряс теммяте (точно так же выражался и наш дед Егор). Мы донимали маму: «Что это значит? Как переводится?» Мама отмахивалась: «Ой, ребятишки, нельзя — это страшное ругательство!»
Позже узнали, что дословно это переводится: чёрт кровь дернул, читай по аналогии к русскому — бес попутал. Казалось бы, невинная фраза, но как точно передает она ситуацию, в которую попали родственники.
Однако это не финский язык. Опять «закавыка»! Спросила у знающего человека, выяснилось, что первое слово — эстонское ругательное. А вся фраза похожа на смесь эстонского с финским или ингерманландским диалектом. Такое смешение языков могло быть у народов района Нарвы. Таким образом, возможно далекие предки из тех краев.

В гости в Рыжково

Иногда родители сами ездили в Рыжково отгостить у родственников. Я хвостиком вязалась за ними. Очень уж любила их щи, которые называла рыжковским супом. Рецепт щей прост: добрую мозговую косточку с мясом, квашеную капусту, перловую крупу закладывают в чугун с водой и оставляют на всю ночь в русской печи томиться. Картофель подают отварной холодный вприкуску. В сочетании с обжигающими ароматными щами, казалась, нет ничего вкуснее этого блюда! Наверное, нечто подобное готовила и мама, но в чужой кухне все кажется аппетитнее.
Первым посещали дом дяди Володи. Затем на десерт — шаньги морковные, творожные, рулеты с маком, ватрушки с ягодами — шли в дом тети Ульяны. Уже ничего не хотелось, но нужно было в знак уважения съесть хотя бы одну стряпушку, выпить чаю.
Потом меня заводили в горницу и закрывали двери. Сидеть за столом и слушать разговоры взрослых было не положено. Сразу у дверей стоял стул, на котором я и сидела, терпеливо дожидаясь взрослых. Прикоснуться к чему-либо в комнатке не смела, это было хрустальное царство чистоты, которое я боялась нарушить. Белоснежные накрахмаленные занавески на окнах, белый кружевной подзор на кровати и в струнку застланное покрывало. Высоко взбитые подушки, вышитые салфеточки на них, домотканые цветистые дорожки на полу. Привычный уклад жизни в крестьянском доме — небогато, но опрятно и мило.
Позже мама рассказала о единственном неудачном замужестве тётушки Ульяны. Своего сыночка Сашу лет с пяти-шести она поднимала одна.
А дело было так. Занедужил ее благоверный: маялся спиной, едва ноги таскал. Поход по врачам толку не дал (да и какая медицина была в 30-х годах в сельской местности). И решила тётя Ульяна сама исцелить мужа. На своих хрупких плечах натаскала мешком целую гору-гряду конского навозу с фермы. Выкопала в ней большую нору, устелила сухим сеном, хлопчатыми половиками. Муж в нее в сидячем положении входил полностью. Мама говорила, что с сестрами и подружками специально прибегали к тетушке посмотреть, как дядька в навозе сидит: одна голова наружу. Навоз горел до осени, прогревая косточки страдальца. Выбирался он из нее лишь поесть да нужду справить. А к зиме оклемался и… убежал к молодухе.
Давно ушли из жизни эти мамины родственники, но как же тепло и светло продолжают жить они в моем сердце!

Праздник Лиго

Один из самых любимых праздников латышей — праздник Лиго. Этот яркий, красочный, красивый и веселый праздник проводится в дни летнего солнцестояния — 23 и 24 июня.
Он настолько поражает воображение туристов, что многие из них приезжают в Латвию специально для того, чтобы поучаствовать в популярных развлечениях, посмотреть на традиционные действа, послушать национальные Яновы песни.
В д. Рыжково до сих пор справляют этот латышский праздник.
На праздник Лиго принято плести венки из цветов и березовых веток, пить домашнее пиво. Вокруг костра водят хороводы, в старину считалось, что это способствует хорошему урожаю. А влюбленные, взявшись за руки, прыгают через костер, если руки не расцепились, то совместная жизнь обещает быть долгой и дружной.
Ночью венки спускают на воду.
Лиго имеет древние языческие корни и схож со славянским праздником — ночь на Ивана Купалу.
Примечательно еще и то, что в деревне накануне праздника принято славить хозяек. Группа женщин ходит по дворам, осматривает огороды и поет протяжные песни хозяйке: «У Ивановны в огороде порядок: грядки политы, сорняки убраны. Лиго, Лиго! У хозяюшки будет добрый урожай. Лиго, Лиго!», и так далее. Если же хозяйка нерадивая, то она может услышать хулу в свой адрес.
Род папы — Груббе, фамилия звучит как немецкая, но они латыши.
Историческая справка: «Переселение латышей и латгальцев в Сибирь началось в начале XIX в. В 1802 — середине 1880-х гг. главным источником формирования латышской диаспоры в Сибири была уголовная и административная ссылка. Первой латышской деревней в Сибири считается колония Рыжково Камышенской волости Тюкалинского уезда Тобольской губернии, основанная предположительно в 1802–1803 гг. либо ингерманландскими финнами, либо латышами — участниками Каугурского восстания в Видземе весной 1802 года. С 1845 г. по указу Николая I все ссыльные лютеранского происхождения должны были селиться в Рыжково. В 1846 г. там проживали 900 человек, в 1859 г. — 1653 человека. Однако, большая часть ссыльных после отбывания наказания стремилась вернуться на родину. В дальнейшем область расселения латышей увеличилась. В 1861 г. на левом берегу Оми возникла латышская деревня Рига (Riga), в которой к 1864 г. проживало 25 семейств. В 1840-1850-х гг. возникают латышские поселения в Восточной Сибири. Латыши селились в районах по Енисею, а позднее — в областях Западной Сибири, примыкавших к Транссибирской магистрали».
Родители отца родились в Сибири в 1888 году в Омской области.
Мать — Груббе Евдокия Карловна, урожденная Калныньш, записана в свидетельстве о рождении на русский манер — Калнина.
Возможно, уже тут в Сибири таким же образом фамилия Груббе претерпела изменение. Но вполне может быть, предки были немцами, проживали на территории Латвии и говорили на латышском языке.



Родственники, живущие в Латвии, которые уехали на историческую родину после Великой Отечественной войны, носят фамилию Грубе (с одной «б»).
Род папы очень большой, чтобы написать обо всех, нужен отдельный труд. Потому не в обиду остальным, напишу лишь о некоторых.
В целом родня отличается степенностью, рассудительностью. Гордые, трудолюбивые. Замечательно поют, многие музицировали на различных музыкальных инструментах.
Старший из сыновей — Иван Иванович, 1912 г. р., ребенком застал революцию, гражданскую войну. В юности коллективизацию.
Наверное, в силу этого сложного времени не окончил ни одного класса, не умел читать и писать. Когда получал зарплату, а позднее пенсию, ставил вместе подписи крестик. Лишь в более зрелом возрасте научился писать свою фамилию печатными буквами. Однако очень любил когда ему читали вслух книги, газеты. Прекрасно разбирался в мерах веса, умел считать деньги. Сам водил мотоцикл с коляской, понимал показания спидометра.


Помню в его исполнении с душевным надрывом старинную песню «Кто потужит обо мне». Как реликвию хранят ее дочери Антонина и Любовь Ивановны. В 2011 г. посетила сестер в Воронеже. Когда пели они ее для меня на два голоса с подголосками, мороз гулял по коже!
Старшая из сестер — Наталья Ивановна, 1914 г. р. У тети Наташи был красивый особенный тембр голоса. Ее единственная дочь — Валентина Александровна Ведерникова до сих пор радует нас своим задушевным пением.



В роду папы много красивых людей внешностью и статью, особенно хороши собой мужчины. Чувствуется порода.
Все родственники рода Груббе, которых знала лично и из рассказов папы, наделены неординарным чувством юмора.
Так, например, папина сестра Мария Ивановна, проживавшая в Латвии, в городке Гулбене, работая в Риге на трикотажной фабрике, постоянно была окружена людьми, так как коллеги знали: опять Мария что-то «отчебучит» — насмешит весь коллектив. Тетя тоже хорошо пела, занималась в городском хоре.



Мне довелось увидеть тетю Марию один раз в жизни, будучи взрослой. Но каков зов крови: мне показалось, мы всю жизнь жили рядом, и это простое, душевное общение располагало, притягивало к ней. На прощание тетя дала мне наказ, который я запомнила на всю жизнь: «Соберешься замуж, напои избранника допьяна и посмотри, как он покажет себя». Советом тетушки я так и не воспользовалась, но есть в нем что-то определенно мудрое.
Под стать ей юмористом был брат Александр Иванович, 1927 г. р. Участник Великой Отечественной войны, дядя Саша после освобождения исторической родины остался там и женился на латышке. Примерно в 1963 г. он повез жену в Сибирь знакомить со своими родственниками. Супруга спросила, какие вещи ей стоит взять с собой, ведь она никогда не бывала в Сибири. Дядя, не моргнув глазом, уверил жену, что нужно взять теплые вязаные вещи. Что в Сибири им придется в буквальном смысле ходить в гости па лыжах и откапывать калитки и двери от нанесенного снега. Бедная женщина, уложив в чемодан самые теплые вещички, так и приехала в гости. В тот год в Сибири выдалось жаркое лето. Тетя Нина журила мужа: «Саша, но как же так можно?!» Он только смеялся в ответ.


Впрочем, дядя заслуживает отдельного повествования о себе. Это был очень интеллигентный, культурный, порядочный человек. Горячо любил свою жену и оберегал от житейских проблем. Построил большой дом, сам ухаживал за садом. Выращивал красивые цветы, плодоносящие деревья и кустарники, изготавливал великолепные наливки. Среди прочих у него была «фирменная» настойка на змее, которой он потчевал гостей строго дозировано — в миллилитрах.
Работал дядя Саша в органах, имел великолепную память. Обладал красивым каллиграфическим почерком. Как память храню новогоднюю открытку, подписанную его рукой нашей семье. В моем саду отдельной куртиной цветут крупные алые тюльпаны, привезенные папой от брата более тридцати лет назад. В год, когда дядя приезжал в Сибирь, мне было всего два года и я, к сожалению, не помню этого события.



После похорон жены дядя очень тосковал, участилась переписка с ним. Он прислал фотографию с могилы жены. К сожалению, не бывала на исторической родине, но живо интересуюсь историей, культурой, их укладом жизни, и ту фотографию рассмотрела под лупой. Скромный камень с золотыми буквами. Надпись по-европейски лаконична: «Grube Janina», даты жизни. А ниже выбито имя дяди и дата рождения, остается добавить дату смерти. Что это? Прихоть дяди Саши, ведь он так любил свою жену, что заранее обозначил себя на могильном камне? Однако дальнейшие исследования показали, что на соседних участках есть такие же надгробия. Значит, так принято. Красивый, символичный обычай!


Живые цветы в корзинах и вазах стоят только с одной стороны (видимо, там, где захоронение), маленькие грабельки в углу ограждения из черных цепей (разровнять песок от следов после посещения).
Когда дядя Саша стал плох здоровьем, мы, родственники-сибиряки, пытались поддержать его, как могли. Звонили, высылали письма и фотографии. Решилась позвонить ему и я. Назвалась, указав, что младшая дочь его брата Андрея. Дядя бодрым, красивым голосом с легким прибалтийским акцентом живо переспросил: «Это та девочка с большими голубыми глазами, что ходила под стол, когда мы приезжали?» Я была приятно удивлена и обрадована: какова память! Дядя Саша ушел из жизни в 2011 г. на восемьдесят пятом году.
Старшая дочь дяди Саши — Ирина, играет на аккордеоне.
Младшая сестра папы — Павлина Ивановна — профессиональный музыкант. Преподавала сольфеджио в музыкальной школе г. Тюмени.
Из отрицательных характеристик в роду доминирует вспыльчивость. Так, например, бабушка Евдокия Карловна, абсолютно безграмотная, но мудрая женщина, называла моего папу скабе путра, что в переводе с латышского означает «горячая каша». Какое точное, образное сравнение! Ведь горячей (кипящей) кашей можно сильно обжечься.
Горячим, вспыльчивым был и дед Иван Яковлевич. Когда бывал буйным в подпитии, бабушка звала на помощь свекра Якова (моего прадеда, примерно 1868 г. р.). Свекор приходил с кнутом, но применять его не приходилось: сын становился покладистым, как агнец божий. Это говорит о суровости предка и укладе семьи — воспитании детей в почитании к родителям.

Многое, изложенное выше, не предъявляю как факт, это лишь попытка докопаться до истины.