“Кедровник” — первая книга талантливого тюменского поэта Виталия Огородникова. Его стихи отличаются по-детски восторженным отношением к бытию, яркими до осязания живописными образами, смелой и изысканной метафоричностью, оригинальной рифмой, собственной интонацией и лексикой.
В издании использованы портрет работы М. Федосеенкова “Человек с теодолитом” и графика Насти Огородниковой.

Виталий Огородников
КЕДРОВНИК
Стихи


ОТ РЕДАКТОРА


Так странно бывает в жизни. Когда-то я написал портрет Виталия, а теперь вот пишу предисловие к его книжке. Кстати, портрет называется «Человек с теодолитом». А можно было бы пошутить: «Сократ с теодолитом». Точно? И сходство тоже, видимо, неслучайно.
Наконец-то. Наконец-то книга В. Огородникова увидела свет! Жаль, что с опозданием лет эдак на дцать, но все же очень хорошо, что сие событие в нашей жизни вообще произошло. Конечно, настоящая поэзия она и через сто лет поэзия, но автор-то «стоял» на месте. А так бы по своевременному выходу первой книги сколько бы он уже написал новых интересных вещей и давным-давно бы освободился от некоторых естественных издержек роста… Впрочем, как человек талантливый, он еще успеет это сделать, будем надеяться, ко второму своему сборнику. Дай Бог ему только здоровья и вдохновения.
Честно говоря, не часто я так радовался и отдыхал душой, как тогда, когда почти на одном дыхании прочитал рукопись «Кедровника»!
Раньше в отдельных публикациях уже обращали на себя внимание своеобычные, метафорично-неожиданные, со своей щедрой лексикой, включающей и высокий штиль и все возможные остальные — вплоть до различных арго и сленгов, всегда очень насыщенные зримыми деталями стихи Огородникова. Но в своем многообразии они просто поразительны и очаровывают, можно сказать, наповал. Тут количество переходит в качество. И философские категории здесь вполне уместны, поскольку мы имеем дело с поэтом эдакого лирико-философско-изобразительного склада.
И рад бы я бумагу не марать,
Да не могу, ведь даже эти строки
Упали в мою пухлую тетрадь
С хвоста сидящей на плече сороки.

Так оправдывается перед нами в концептуальном стихотворении «Графоман» этот недоморощенный философ-чудик, всю жизнь работающий геодезистом и действительно никогда — во всех долгих и разнообразных командировках — не расстающийся со своей «пухлой тетрадью». Суть его творчества — невыдуманная, она из живых впечатлений и наблюдений. И она одновременно врождённая. Очевидно, это глубоко в характере автора — при всей его умудрённости и «тёртости» ему свойственны неподдельная детскость, открытость и восторженность, «незамыленность» взгляда и счастливый романтизм наивной души… Но это же и здорово, что есть такие, где-то по лугам и лесам бродящие, очарованные чудики и собирающие стихи, как грибы или кедровые орехи! И с другой стороны, поражает его совсем не лесная, не дремучая начитанность, богатая общая культура и тонкий, разборчивый, не в одночасье выработанный вкус к поэзии и живописи, пристальный интерес к колориту картин повседневной человеческой жизни, самостийный опыт и редкая осведомлённость в современных достижениях в области стихосложения.
Отсюда и самозабвенное насыщение палитры стиха незамутненными сверхсочными красками, виртуозная работа раскованными и точными мазками в манере a la prima, наполнение музыки стиха изысканными, прихотливыми до вычур созвучиями, например, с меняющимися гласными и согласными, типа «промотав-мотив», «поиск-икс», отсюда и безоглядная самопогружённость непосредственно в предмет опоэтизирования, в его мельчайшую былинку, ущелинку, трещинку, пору, внедрённость в его самую сердцевину, в самую мелкую згу, отсюда и запойность самого творческого акта, когда автор словно бы забывается и не замечает, как стихотворение уже разрослось до размеров маленькой поэмы, отсюда и бесконечное отождествление себя с окружающим миром, одушевление, как в сказках, всего и вся вокруг — тучи, капли, ножа, теодолита, стола, деревьев и т. д., и т. д., и т. д… Что даже сам поэт отмечает: «Упиваются все… Дело в том, что у каждого свой алкоголь…». Впрочем, вот этим-то и объясняется некоторая издержка роста — длинноватость иных вещей — стихотворец наслаждается процессом, он пишет, и пишет хорошо, и он сам это чувствует, и это ему любо, и он не в силах остановиться!
Но кажется, и я тоже увлёкся рассказом о своих впечатлениях от стихов Виталия Огородникова… А настоящее и ценное не нуждается в рекламе. Думаю, что свой неторопливый читатель, желающий и умеющий оценить (и даже посмаковать!) поэтические находки, которыми так изобилует «Кедровник», у книги найдётся — и получит свою, столь необходимую сегодня, толику духовной пищи.

Федосеенков М.А.



КЕДР

Чтоб ввысь расти, он должен вглубь расти,
Впотьмах корнями распирая недра,
И через сердцевину пронести
Всё то, что будет кровью, плотью кедра,

Сокровища подземных тайников
Извлечь на свет и втиснуть в пульс волокон,
Хлестнуть хвоёй по шкуре облаков
В порыве благородном и высоком.

Тогда ему и в небе станет мелко,
И под землёй он будет всех сильней.
…Здесь закопала свой орешек белка,
И нет пока ни кроны, пи корней.



СТОЛЯРКА

Я вновь переступил порог столярки
И вот уже в объятьях старика.
Чаёк из антикварной кофеварки
Мы оба ценим выше коньяка.

Он венский стул передо мной поставил,
Себе ногой подвинув табурет.
Да! Это — «дядя самых честных правил»,
Гостеприимный, очень милый дед.

Он был магнатом, если верить слухам.
Но в доску столяр, нет, железней — в гвоздь!
И даже спит с карандашом за ухом,
И для него любой прохожий — гость.

Безмолвно покурили и попили,
На словеса пустые не щедры.
Резвились мыши юркие в опиле,
А в клетках пели сытые щеглы.

Но только мы в узде держали пыл.
Молчание. Лишь мимика и жесты.
Слова — они здесь просто неуместны,
И всё равно растают в звоне пил.

Что говорить, когда мы знаем оба,
Как близко от находок до потерь,
Что всё от колыбели и до гроба
Пройдёт свободно через эту дверь.

Я вновь переступил порог столярки…



В ЛЕС

Набрав авосек, вёдер и корзин,
В автобусах, машинах или пехом,
Мы рвём в сосновый бор, как в магазин,
Где в очередь «ау» стоим за эхом.

Здесь только ясно, как земля щедра —
Её дары настолько многолики…
И вот как град, звеня по дну ведра,
Разбилась горсть лиловой голубики.

Здесь каждый отличиться норовит.
Девиз простой — халява, значит хапай,
И вот ножом сраженный боровик
Украсил натюрморт багровой шляпой.

В лес! В лес бегом! Там Божья благодать,
Поют деревья (в них щебечут птички).
Сюита! А грибы могу продать,
Вкуснятина, особенно лисички.



ГУСИ

Клин поднят вожаком, а в это время
Прошлепал по двору домашний гусь:
«И я смогу, — сказал при всём гареме, —
Сейчас, смотрите, только разбегусь».

И, правда, что затеял сукин сын,
В мечтах уже летя быстрее молний,
Мелькнул в зрачках испуганных гусынь,
Ударился в ограду и промолвил:

«Ха-ха. Га-га. Да, первобытным клином
Лететь красиво можно, но зачем? —
Прогоготав на языке гусином, —
Да я и здесь прекрасно сплю и ем.

Куда-то мчаться глупо — путь неблизкий.
Лететь старо, как время, и к тому ж,
Здесь я всегда в тепле, клюю из миски
И пью, по крайней мере, не из луж!

А зори, да у нас не хуже зори,
Луна роднее, звезды, и потом —
Уж зажили под крыльями мозоли,
А кроме неба есть ещё и дом.

Не камушки бурчат в моей утробе,
А жить так, браконьеров не страшась,
Приятнее, чем умирать от дроби
И шлёпаться с размаху камнем в грязь.

Нет! Что ни гогочи, а мы не ровни».
Но в печке речь заканчивал гусак:

«Мне в берегах дымящейся жаровни
Уютней, чем ему на небесах».



ТАЙГА

Ещё никто не понял, что стряслось,
И спал пейзаж, посапывая тихо…
Но морду оторвал от речки лось,
И вздрогнула испуганно лосиха.

Всего-то — дуновенье ветерка,
Но даже мыши задрожали в норах.
Тревожно просыпается тайга —
Здесь каждый знает, что такое порох.



УТРОМ

Он парил, он вдыхал облака,
А потом, заливаясь слезами,
Тщетно бился в сетях паука,
Мотылёк с голубыми глазами.

С перламутровых крыльев в росу
Облетает волшебная пудра,
Погибает невинное утро
В этом тесном и душном лесу.

Нет! Неправда, что всё беспросветно,
Солнца луч его снова увлёк,
И, гонимый порывами ветра,
Вновь парит в облаках мотылёк.

Приглядитесь — увидите сами,
Как летят за ромашковый луг
Мотылёк с голубыми глазами
И слепой шестирукий паук.



ЖАРА

Ни облачка. Луч солнца, будто скальпель,
Скользнул, разрезав мир на свет и тьму,
Собрав с земли остатки скудных капель
В себя, чтоб не досталось никому.

Все нервы у природы на пределе —
Поникли и колосья, и цветы,
Подсолнухи все глазки проглядели,
А воронью поразевало рты.

Я не встречал такой жары капризной,
Внимательно за временем следя.
Оно, казалось, тоже с укоризной
Вздыхало тяжело: «Дождя! Дождя!»

Но солнце нас решило взять измором.
Ему смешно — весёлый баловник —
Ведь дождь-то был, но где-то там, над морем,
Огромным и холодным, как ледник.

Пришёл бы к нам прохладным, мокрым счастьем,
Меня за эти вирши пожуря.
Хотя я к ним ни капли не причастен,
Жара их написала. Да, жара.




ПРИКОЛ

Туман в Тюмени! Нет. Тюмень в тумане,
Хоть так, хоть эдак всё одно — вода,
И я плыву с бутылкою в кармане,
И все ведут себя как англичане,
На ощупь проходя туда-сюда.

Вот небо поскользнулось и упало,
А город оказался не готов
И как с похмелья просыпался вяло,
Тем более такое покрывало —
Достоинство не всяких городов.

Обрывок фразы ухватил «It’s very…»,
Сам про себя подумав: «О, острит».
Сначала я во всё не очень верил,
Но из бутылки пять глотков отмерил,
Так и воскликнул: «Мельникайте-стрит».

Я сам себе сказал: «Опять хохочешь,
Ни зги не видно, и не нужен руль,
Здесь — в облаке из водянистых точек —
Себя представить можешь, где захочешь,
Будь это Лондон или Ливерпуль».

Так и гулял по этому туману,
И скоро полюбил свою игру,
Чего только не выдумаешь спьяну:
Ведь только я на цыпочки привстану,
И вижу Темзу, опущусь — Туру.



* * *

Апрель! Не знаю лучшего артиста.
Талант! Всё так обставил — ловкий плут.
И солнце по-особому лучисто…
В апреле даже кактусы цветут!

А без него опять всё вяло, скучно.
И, поливая на окне цветы,
(Я слышу) наклонившись, шепчешь ты:
«Пора, дружок. Ну, зацветай, колючка».



ТАКСА

Эк, приплюснуло! Кто это? Так косолапа, неловка.
Затруднительно даже навскидку так сразу сказать.
Неужели собака? А я уж подумал, верёвка.
Хорошо, ещё лает — хоть ясно, где перед, где зад.

Это всё золотого сеченья финты и проделки.
Может, как-то в природе зациклилось — семь раз отмерь.
Уши льва, тело волка с короткими лапками белки…
Но меж тем симпатичный, а главное, преданный зверь.

Вы бы видели только — а всё-таки хитрый мошенник —
Как со скоростью пули, земли не касаясь, на свист
Он несётся, прохвост, и с разбегу влетает в ошейник,
И его угощает за это конфеткой «таксист».



* * *

Увы! Но век недолговечен,
Пока пробьёшься в соль и суть,
Не успеваешь и вздохнуть:
«Вот это жизнь! Вот это вечер!»

Твори, безумствуй и пророчь,
И о себе не беспокоясь,
Сумей расслышать чей-то голос:
«Вот это жизнь! Вот это ночь!»

Отбрось балласт, стряхни ярмо,
И будет солнце златокудро…
Тогда напишется само:
«Вот это жизнь! Вот это утро!»



ЧИНГОСИК
Юле

Творение, рождённое игрой,
С задиристым и любопытным носиком
Сработано хомутною иглой,
Раскрашено и названо Чингосиком!

В руках таких портных, как я и ты,
Родилось это милое создание
Из лепета, фантазий и мечты,
Из букв, тобой подобранных заранее,

Двух пуговиц, почти из ничего.
Из ниток, ваты, из кусков материи
Мы всё же сшили это существо,
Его назвали и в него поверили.

Я был тогда нимало удивлён,
Меня смешило этих звуков месиво!
На свете много кличек и имён,
А ты, — «Чингосик», — повторяла весело.

Мы радовались — всё же удалось,
Видать, портные мы с тобой бывалые,
И ты, откинув лихо прядь волос,
Целуешь это нечто в губы алые.

И вот теперь, когда уже старик,
Я часто вспоминаю, чем мы грезили.
«Чингосик», — слышу я твой детский крик.
В нем столько смысла, чувства и поэзии.




* * *
Цнеко

Здесь сумерки колышутся от ветра,
Пушисты, будто бабушкина шаль,
Здесь время невесомо, хрупко, ветхо,
Но дом — не время, дом не обветшал.

По-богатырски крепок и суров,
На крыльях крыши почивают тучи,
И дождь из них ленивый, как сироп,
Свисает и певуче, и тягуче.

Ручей себя выводит на простор
Из подворотен. Вял, но изворотлив.
И тополь чёрный, будто иероглиф,
Тебе навстречу руки распростёр.



ЛЬВЫ

Лев заболел, закатывая очи,
Он пал пластом, устав и присмирев,
Лев позабыл, что он и вправду лев,
И застонал и заскулил по-волчьи:

«Как часто мы бываем не правы,
Особенно, когда болеют львы».

Болезнь, в его сознание вгрызаясь,
Витала золотистым роем мух.
В предчувствии своих последних мук
Он даже уши отрастил, как заяц.

Как часто мы бываем не правы,
Особенно, когда болеют львы.

И недовольно фыркнул крокодил,
Зубами звякнув над опальной тушей,
Сам лев молчал, и только взгляд потухший
Уже совсем тихонько говорил:

«Как часто мы бываем не правы,
Особенно, когда болеют львы».

Жираф, не глядя, мимо прошагал,
Лев был для всех не больше, чем букашка,
А вездесущий всклоченный шакал
Приблизился и тявкнул как дворняжка:

«Как час…



* * *

Давно уехал зоопарк,
А я остался и стараюсь
Забыть его, забыть, но как?
Ведь клён, не клён, а мокрый страус.

Вот это фокус. Оба-на.
Что захочу, то нарисую,
То пень похож на кабана,
То ветка липы — на косулю.

А тополь, небо разодрав,
Шипит хлыстом пятнистой масти.
Да просто вылитый удав
С птенцами в ненасытной пасти.

Парк притаился, замер парк.
Вот так хожу и сам не верю,
Давно уехал зоопарк,
Но всюду птицы, змеи, звери.



* * *
Саврасову А. К.

Берёзки проснулись, поправили серьги, причёски,
И, выгнув тела обнаженные, в самом соку,
Невинно глядят (ну и модницы эти берёзки)
В проталины мутных зеркал на последнем снегу.

Грачи превзошли грациозностью южных собратьев,
Прочистили глотки, пригладили перышки… Ждут…
И, правда, Саврасов! Ого!
         Алексей
                  свет Кондратьев.
                          …давно тут как тут.



КЕРОСИН
Федору Огородникову

Сегодня нет в помине этой лавки,
Откуда я когда-то приносил
Добытый с боем в толкотне и давке
Бесценный, всемогущий керосин.

В оббитом, покореженном бидоне
(И есть же ностальгия по вещам)
Он — старенький такой — в себя вмещал
Всё то, что было светом в нашем доме.

Да! Драгоценность я несу домой —
Он нас спасёт от холода и мрака,
Хромает рядом дряхлая собака.
Она везде таскается за мной.

Зима! Собака! Стужа! Горсть монет!
Все это там, в том времени красивом,
Где живы все, а мне лишь восемь лет,
И счастлив я — идущий с керосином.

Здесь нынче площадь, изменился вид —
Ни ругани, ни толкотни, ни давки,
Уже никто посудой не гремит
И с мелочью во рту не рвётся к лавке,

Но в памяти тот запах не ослаб —
Когда я здесь иду за ручку с сыном,
Он спрашивает: «Чем тут пахнет, пап?»
«Да, керосином, парень, керосином».




ВЕЧЕРОМ
«Я нарочно иду нечёсаным…»
С. А. Есенин

«Я нарочно иду… Нет, не вспомнить, наверно».
Он осёкся, задумался, встал у окна.
«Забываю всегда то, что так сокровенно,
Скоро новая осень, какая она?

«Я нарочно иду… Нет, наверно, не вспомню».
Он подумал еще, посмотрел на вино.
Это было давно, и сейчас нелегко мне
Вспоминать, как всё это случилось давно.

Мне казалось — он здесь, и он слышит мой голос,
Чтоб послушать стихи, он приходит ко мне,
И он видит со мной засыпающий город
Через капли дождя на холодном окне.

Всё по-старому, так же, так было и будет.
Будет плавиться воск, будут речи тихи.
Не забуду его я, и он не забудет,
Как когда-то давно мы читали стихи…

А когда по ушедшей осени
Надоест тосковать и грустить при свечах,
«Я нарочно иду нечёсаным
С головой как керосиновая лампа на плечах».



ЧЕКУШКА

Не успела вспотеть и уже поплатилась макушкой.
Лебединая шея, а кланяться всё ж довелось.
Я уверен, что тот, кто назвал эту стерву «чекушкой»,
Лицемер исключительный был от ступней до волос.

Рты раззявили рюмки, как птенчики: «Сухо нам. Сухо»,
И пшеничная кровушка хлынула горлом взахлёб,
Вот бутылочка мерзкая, всё-таки, хитрая сука —
И всего-то — стакан, а на деле — Всемирный потоп.



ПИСЬМО ДЕДУ МОРОЗУ

Ох, наивные вы, мои детушки,
Просто — очарованье само —
Смастерили холодному дедушке
Потеплее, пожарче письмо.

Разукрасив рисунками яркими,
Довольнёхоньки спать улеглись,
Я тихонько ушёл за подарками,
Чтоб мечты ваши утром сбылись



ЭКСПРОМТ
Артуру

Нет, мы не болтуны, и если скажем,
Исполним точно — вот простой пример:
«Артур! Вперёд, погнали на пленэр,
За «Мартом», нет за «Маем», за пейзажем».

Мы приняли природы дерзкий вызов,
Ничто не остановит нас в пути,
И едем, чтоб оттуда привезти
Моря картин, этюдов и эскизов.

Вооружившись для лихих баталий
Кистями, мастихинами, холстом,
«Поехали, Артур?» — «Вперёд, Виталий!»
Всё остальное бросив на потом.

Нарочно я с ошибками пишу,
Теряя мысли, буквы или слоги,
Я тороплюсь куда-то, я спешу,
Ведь жизнь — экспромт, летящий по дороге.

В разводах умбры, сажи и белил
Мы видим мир, укрытый для другого,
Холсту спасибо — ласковое слово.
Я думаю, нас холст объединил.

«Артур, постой, постой, мы может, бредим…
Нельзя же так вот, с места и в карьер».
А он мне говорит: «Виталя, едем!
Сегодня же, сейчас же на пленэр!»



КАРАНДАШ

Неистово мой чёрный карандаш
Перечеркал весь белоснежный лист.
Назвал рисунок «Солнечный пейзаж»
И подписался —
                     «Экспрессионист»




ОТПУСК ПОЭТА
Алику Xалитову

Поэт не ищет деньги на поездки!
Логично — всё равно бы не нашёл.
Ребёнку интересно жить по-детски,
А путешествовать с карандашом.

И если у него финансы скудны,
Он, всё равно, и вида не подаст —
Его в любые кущи за секунды
Доставит конь по прозвищу Пегас.

В полёте деньги будут лишь обузой,
Поэтому как прежде — налегке,
Летит в обнимку с симпатичной Музой
Да с ветерком в дырявом кошельке.

Да вон они по небесам скользят,
В полёте притирая слово к слову —
«Чугунная» — «Ограда» — «Летний» — «Сад»
Внизу чернеет памятник Крылову!

«Ого, сегодня солнечно в Мадриде»,
«Не торопись, посмотрим свысока».
Куда там, и поэт уж на корриде,
И видит сам себя в глазах быка…

«Нет, стой — оно попахивает вздором»
«Сам не заметил, как сюда дошёл».
И хоть Пегас хрипит под пикадором,
Но пикадор смешон с карандашом.

Лететь, белеть звездою в небе сером
По всем обетованным городам,
Пошлём воздушный поцелуй химерам,
Вцепившимся когтями в Нотр-Дам!

Отсюда ты во всём дойдешь до сути,
Поэтому в седло и поспеши,
Пока мозги, как сломанный компьютер,
Подсчитывают жалкие гроши.



ДАЧА ВЕСНОЙ

Не был с осени здесь. Как меня утомила разлука.
Вот монетка оттаяла. Та, что в октябрь закатилась.
Прошлогодние листья, пробитые стрелками лука,
Поднялись над землей, или это земля опустилась.

Старый домик меня не узнал — как-то холодно встретил.
Грач, косматый как ночь, мне отвесил поклон величаво.
Кто-то лазит в трубе. Трубочист или мартовский ветер?
А соседская кошка похожа на рысь — одичала.



РАКОВИНА

Когда пружинит под ногами плёс,
И берег тает в невесомой сини,
Ты мне рисуешь ураганы слёз,
Обломки мачт, лохмотья парусины.

Пусть всё в тебе бушует и ревёт.
Зачем во мне свои виденья будишь?
Мне чужда пляска бесноватых вод
И оргии морских, глазастых чудищ.

Я не желаю сгинуть под волной,
И мне не по душе твоя ловушка,
Но то, что в море сбудется со мной,
Мне костяные губы шепчут в ушко.



* * *
Тане

«Из космической пыли, крупинок, осколков, останков,
Из погибших планет, из сгоревших и стёртых орбит
Народился табун вороных, одержимых мустангов
И волнами ветров был к луне постепенно прибит».

«Шутишь?» — «Нет, — ты ответила, но улыбнулась лукаво, —
Как смешно — ты наивный такой, а мечтать не горазд.
Посмотри повнимательней — светит луна вполнакала,
Только белая лошадь погаснуть ей вовсе не даст…»

Это время, когда нам так здорово вместе мечталось,
Это ночи, когда нас сводили с ума соловьи,
И давно уже в прошлом, вот только привычка осталась —
Верить в шутки, фантазии, сказки, восторги твои.



* * *

Гармонь издавала невнятные, хриплые стоны.
Страдалица! В праздниках шумных всю жизнь промотав,
Так вместе с хозяином, видно, состарились ноты
И силятся вспомнить, но тщетно, забытый мотив.

Озябшие пальцы, меж тем, продолжали свой поиск,
Крест-накрест лежали в снегу вместо ног костыли
В вопросе, о чём и о ком безучастно застыли,
Как символ сплошной неизвестности — буквою «ИКС».

Дрожал гармонист, на снегу замерзали колени,
Краснел инструмент, говоря: «Подходи, подавай».
В ободранной шапке две жёлтых монетки тускнели,
И только снежинки летели в стакашек с водой…

…Но вдруг почему-то всё стало и ярко, и чисто,
Меха продышались, откашлялись звуки, и вмиг
Вздохнула гармонь и запела в руках гармониста,
И детской улыбкой прозрел седовласый старик.

Как он выводил, он страдал, а не пел про «Катюшу» —
Далёкую девушку — песню мечты и надежд.
Он вместе с мехами себе разворачивал душу —
Она пробивалась из вороха грязных одежд…

…Но спины прохожих. Они неприступны, как стены,
Народ и без музыки сам обнищал и устал.
И жар гармониста опять постепенно остыл.
Гармонь издавала невнятные, хриплые стоны.



* * *

На шею гитары удачно накинув петлю
И талию бедной вогнав залихватски под мышку,
Он вдруг заорал, позабыв про бронхит и одышку,
Уверенный в том, что как зритель, я всё потерплю.

В такт пассов лихих позвонками похрустывал гриф,
А струнам досталась такая безумная трёпка,
Что ноты в забвенье ушли, язычки прикусив,
И там завывали, скулили несмело и робко.

Сосед подмигнул мне и дружески тронул плечом!
«Вот это даёт! Да. Сегодня маэстро в ударе».
А мне показалось, что он тут совсем ни при чем —
И рук не жалея, я хлопаю бедной гитаре.



БОРОДИНСКОЕ ПОЛЕ

Природа не жалела красок.
Упав с двуглавого орла,
Лежало солнце на кирасах,
А слава радугой цвела.

Вверх по дождю взметнулись круто
Знамена, песню вознося —
У шевардинского редута
Не умолкают голоса.

О наших зимах, нашей грусти,
О пепле образов и книг…
Поют француженки по-русски!
Откуда здесь другой язык.



КЕДРОВНИК

В раскидистых кронах качались осенние ветры,
И с нами в бору на земле забавлялись они же,
Но что-то нас гонит на эти столетние кедры,
И с каждым сучком горизонт опускается ниже.

Доверив себя просмоленным шестам и верёвкам,
Здесь хочешь-не хочешь, уверуешь в жизнь неземную,
Удача играет с тобой, бесшабашным и ловким,
А белки да ронжи всегда от неё врассыпную.

Уже у холмов и оврагов размыты границы,
Но нам интересно до жути — что видят деревья?
С земли не увидишь, что омут такой круглолицый,
И может в ладонь поместиться вся наша деревня.

Наверно, всё выше и выше мы лезем недаром,
Ведь каждый наш вздох отзывается в кедре плечистом,
А взгляд и расчёт завершаются точным ударом,
И сыплются шишки на землю с пронзительным свистом.

Чем выше, тем больше вмещают глаза и ладони —
 Стада, табуны, перекрёстки, озёра, и реки —
А ждёт нас вон в том кособоком, малюсеньком доме
Орава детишек, которые любят орехи.



ЗДРАВНИЦА
Володе

На вопрос «Где больница?» прохожий ответствовал браво,
Возвращая блуждающий взгляд невесомой истоме:
«Третья улица, пятый квартал, истукан, и… направо.
Докурить не успеешь и будешь на месте — в дурдоме.

Не секрет, для чего этот сгусток расшатанных аур,
Эпицентр дисгармонии, пик перегибов расстройства?
Да, учти, что там чёрное — праздник, а белое — траур.
Но уж, если решил, то ступай себе с Богом, не бойся.

Ноги сами бегут? Не спеши и веди себя тихо,
Отвечай только «да» или «нет» и поменьше вопросов,
А то быстро сойдешь там у них за своёва — за психа,
Им не важно, что ты Президент, Полководец, Философ.

Там никто не посмотрит, что ты так фуфыришь фартово.
Как проглотишь крючок — не помогут ни ксивы, ни башли.
Засветился, и всё, и не вякнешь, ать-два и готово.
И, поди, докажи, что родился без ентой рубашки».

Он стрельнул Беломор, и громадное облако дыма
Завивалось в картины, лишенные цвета и смысла.
И ещё щебетал, что-то долго, уныло и мимо,
Потому что, как он бы сказал, я давно уже смылся.

Я бежал от решёток. Что делать? Пока что не спятил.
Истукана, кварталы и улицы — всё позабыл я.
Помню только столбы вдоль дороги — так много распятий
Простирали радушно свои деревянные крылья.



* * *

Сыплет сны чужие дождик.
Шторы — стражи тишины.
Чей-то голос: «Я — художник!
Мне знакомы ваши сны».

Ночь бездонна, тьма бездонна.
Страшно. Ни луны, ни звезд.
Женский возглас: «Я — Мадонна»!
Плач ребёнка: «Я — Христос»!



РАК
Вовке

Не удивляйся, что в твои владенья
Я заплываю, как к себе домой —
Здесь всё моё: и камни, и растенья,
И даже ты не чей-нибудь, а мой.

В какие только норы ни залазь ты,
Всё — обречён, смешное существо,
Меня уже ко дну толкают ласты,
Там мы с тобой посмотрим — кто кого.

Мы — люди — попроворнее, похлеще.
Ты думаешь, что ты непобедим?
Но что мне этот панцирь, эти клешни,
Ведь как ни странно, мы таких едим.

Ага! Ты озираешься с опаской.
На первый взгляд, присох, прирос ко дну.
Я даже подмигну тебе под маской,
Дышать нельзя — так хоть слюну сглотну.

Закончилось тогда всё очень мило,
Ты был не промах — видно ждал броска.
Удар хвоста, и только струйка ила,
А я хватаю жадно горсть песка.

Наговорил, а между тем всё — враки.
Зима! Карьер, конечно, подо льдом.
Мы оба знаем, где зимуют раки,
И оба до июля подождём.



МЕТАМОРФОЗА
«Зимой и летом» (загадка)

Разноцветна как радуга, дивна как фокусы джинна,
Приодета на славу, на самый моднющий фасон.
И вибрирует музыкой вальса живая пружина,
Интригуя загадками мой недосмотренный сон.

Всё в ней ярко, цветасто и пёстро, как в платье гадалки.
В переливах дождя и в изломе плетей мишуры.
Как увидел — так ахнул: «Тебя не узнать, Ёлки-палки.
Серпантины, гирлянды, избушки, русалки, шары».

И сбылась же идея несбыточной метаморфозы —
Здесь уютно, и дышит хвоя, и не мёрзнет кора…
А в лесу на пеньке застывают янтарные слёзы,
Да на кольцах годичных лоснятся следы топора.



ЗООПАРК

Клетки, клеточки и клети.
Рёв и щебет, писк и вой —
«Кормят», «Поят», «Любят дети»,
«Хоть в неволе, но живой».

В суматохе и в запарке
Сам поверишь в этот блеф
И живёшь как в зоопарке —
Тише кошки, хоть и лев.

Здесь мы все свои изъяны
Выставляем напоказ,
Чтоб бесплатно обезьяны
Нагло обсуждали нас:

«Ну и жесты, ну и рожи».
И закончили мой стих:
«Как они на нас похожи,
Или лучше — мы на них».



* * *
Архипову П. И.

Ты достаешь тот сокровенный узел,
В котором спали ценности твои —
Наборы поплавков, крючков и грузил
Среди засохшей рыбьей чешуи.

Мотки, обрывки прошлогодней лески,
Запутанной почище бороды.
Не рухлядь это, а речные всплески,
Не старый хлам, а музыка воды.

И в отраженьях разноцветных блёсен,
Как в переборах близких сердцу нот,
Ты чувствуешь, как золотая осень
Тебе под эту музыку поёт.

Здесь весь азарт и ожиданья муки,
Здесь ночи, проведённые без сна.
И вот уже под нос голодной щуке
Летит твоя обманщица-блесна.



ЗА КУЛИСАМИ

Бумажное небо пронзают фанерные замки,
Из скомканной ткани пейзаж с очертаньями гор.
А занавес — пыльный пройдоха, заштопан с изнанки,
И то, что из зала красиво, тут попросту сор.

Сюда просочился весь хлам как в дырявое сито,
А лес бутафории, будто взаправдашний лес.
По улочкам снежных иллюзий в мехах реквизита
Гуляют ненужные души отыгранных пьес.



ВАРЬЁГАН РЫБАЧИТ

Что за ниточка стелется к озеру будто позёмка,
Чертыхаясь спросонок, снастями и тарой бренча,
Натянулась весёлая, длинная цепь из посёлка.
Если б было теплее, то я бы сказал — саранча.

Застолбить, залунить, забутылить. Не то — замормышить.
Этот сладостный сплав из малинки, воды и свинца,
И смахнув семь потов, ледорубом, как крестиком, вышить
Повороты судьбы на хрустящей канве леденца.

Весь подлёдный народ от сопливых ершей до элиты
Предвкушеньем дуэлей с икринок взахлёб упоён.
Счёт идёт на секунды, минуты, на градусы, литры.
В поединке страстей закипает и в лунках бульон.

Эти рыбы — создания вредные — клюнуть, не клюнуть? —
Из заядлых ловцов выжимают не только слезу.
Сверху озеро — это всего-то макушки и луны,
И река, как луна на земле, а внизу-то, внизу…

Опахала распущенных жабр накалились как в топке,
Видно слухи проплыли внизу — рыбаки нарасхват.
Успевай — началось! А не хватит, так вдарив по стопке,
Мы с крещенским морозом в обнимку плетёмся до хат.



В СВЕЧЕ

Туман настолько густ и крепок,
Что эхо — комом, свет застыл.
Из стеаринового склепа
Одно спасение — фитиль.

По леденящим скользким кручам
Тащи скорее, не томи,
Недаром ты так дерзко вкручен
Тугим канатом в свет из тьмы.

Как испытание проворству,
(В котором я не одинок),
За мной, треща сверчком по ворсу,
Бежит колючий огонёк.

Но миг объятий — миг расплаты
За скоротечность жарких встреч.
Из стеариновой прохлады
Бесформенной сосулькой стечь.

За мной! Поэт, перо, бумага…
Я ваши судьбы повторю.
Из стеаринового мрака
По фитилю, по фитилю.



ТРЕНОГИ

Когда две мало, а четыре много,
Заблудишься в ногах. Ах, сколько ног!
Всё просто, нечто среднее — тренога —
Испытанный, надёжный… мой конёк.

Когда слабел у радуги накал,
В свинцовых тучах пробиваясь скудно,
Мне ярко жить этюдник помогал —
Он всё любил пастозно и этюдно.

На острых лапках мчаться в никуда.
Он был романтизирован и чуток,
Он поспевал без шпор и без кнута
За вздохами вечерних незабудок.

Я плыл на нём, нет! Это он на мне —
Мы поменялись как в считалке детской,
И только карабинчик на ремне
Позвякивал искрящейся уздечкой.

Когда ж весь мир был красками залит,
Бренчал родник, возились пчёлы в сотах,
Другой трёхногий конь — теодолит
Шептал на ушко о своих высотах.

Со звёздами, вспорхнув до них легко,
Заигрывал прекрасно и престрастно.
Меня ж туда безудержно влекло
Его зрачка распятое пространство.

Так он по всей земле пронёс меня.
Да! Он проходит, где непроходимо,
На цыпочках латунных семеня,
Как на пуантах балерина! Прима!

Он песни ветра так протяжно пел,
Из сумерек, прищуриваясь хитро,
Что вдруг… кап-кап… не может быть. Капель?
Нет. Это ноты сыплются с пюпитра.

Мой третий конь, в котором всё поёт,
Всё тренькает, жужжит, скрипит и пилит,
И с ним не усидишь — опять в полёт,
Он пробивает немоту навылет.

То тоненько как комариный писк,
То загремит как водопад ревущий,
Но не молчит, напорист, голосист —
Скопленье тоник, доминант, трезвучий.

Над лунами озёр я полечу,
Под брызгами ноктюрнов полуночных,
И только грива хлещет по лицу,
Да хлябает в шарнирах позвоночник.

Вы снова те же — на подъём легки.
Куда вы? Не забудьте свою ношу.
Я снова тот же — я вас не треножу,
Вперёд, мои трёхногие коньки.

Везёт же мне — моя шальная тройка
Уже опять поглядывает вдаль…
Но кто там ржёт? Да так призывно, бойко.
О трёх подковах?
                             Вороной рояль.



* * *

В бескрайнем море молодой осоки
Кузнечик тренькал, вылупив глаза.
Как в тучах жидких багровели соки,
Из-за холма аукала гроза.

Кузнечик уместил в свои рулады
Овраги и шушуканье хвои,
Страдания свои и не свои,
Шальных стрекоз пленительные взгляды.

Всё уместить он в песню захотел —
Кривую ель, кудрявый можжевельник,
Ну и, конечно, рыжий муравейник,
Куда он так красиво залетел.



ЗВЁЗДЫ

Как искры с раскалённого меча
Они слетали. Как роса из зорьки.
А дворник, недовольно бормоча,
Сметал их в ослепительные горки.

Из этих горок слышались стихи,
От них и цвет, и свет особый падал.
Там звёзд краеугольные куски
Сбивались в звуков разномастный табор.

Но только ночь собрать их не могла,
Всё осыпала ими скверы броско…
И вот уже у дворника метла
В руках дымится будто папироска.



НА ИППОДРОМЕ

Скатаю в плотный шарик свой билет
И вот уже над шариком колдую.
Кто победит? Конверт или Корвет?
Не лучше ли поставить на Гнедую?

А утопистов… Я здесь не один.
И клички, как подковы, рубят звонко —
Анкор! Аристократ! И Алладин!
Алиса! Айседора! Амазонка!

Здесь каждый… нет, не зритель, а посредник,
Игрок удачи. Быть бы ближе к ней,
Но я — любитель самых распоследних,
Зато красиво названных коней.

«Братан! Да тут и восхищаться некем,
Не доверяй каурому коню, —
Мне намекнул приветливый букмекер
И перстень с камнем сунул в пятерню, —

Ножи давно в слезах по этим клячам,
Проходу нет от этого добра.
Да мы с тобой и то быстрей доскачем,
Увидишь сам, когда придет пора.

Без шансов и старик Ассенизатор —
Ему бы битюгом да с плугом…» Но…
О ставках пробубнил тотализатор,
Раздался гонг, и началось… кино…

Рванул заезд, вздымая тучи пыли!
Кто говорил, что не в коня овёс?
И все, как никогда, прекрасны были —
В них видно чёрт вселился и понёс.

«Твоя-то, погляди, вот это шпарит, —
Букмекер мне, — недаром хвост трубой,
Айда, братан, раскатывай свой шарик,
Да в кассу, кстати, пиво за тобой.

Тебе, гляжу, советов и не нужно —
Конверт, Корвет, КентавЭр и Кинжал…»
А победила, как ни странно Дружба!
И сам букмекер, будто конь, заржал.



НОЖ

Нож лежал на столе, он скучал, он валялся без дела,
Нежась в ворохе снов о кровавых боях и резне.
Нож лежал на столе, дерзко выгнув упругое тело,
И, мерзавец такой, любовался собою во сне.

Эти жгучие линии были очерчены резко,
Хотя он был ленив — норовил отдохнуть и поспать,
Но на случай особый он был отшлифован до блеска,
И тепло чьих-то рук также помнит его рукоять.

В его мутном мозгу, приукрашенном татуировкой,
Был он смел и напорист, подтянут и ловок, и храбр.
И в какой-то момент он вскочил и с привычной сноровкой
Распорол карася легким взмахом с хвоста и до жабр.

Нож сверкал и сиял. Да! Он был и расчетлив и точен.
Он швырял чешую, напрягая блестящую грудь.
Ведь недаром намедни заправлен и лихо отточен,
Он работал как вол, чтобы в грёзах чужих утонуть.

Дело сделано мастерски, кровь с чешуёй с него смыта.
Он совсем успокоился. Тихо. Слабеет накал.
На улыбки гостей он ещё огрызнулся сердито,
И из рук торопливой хозяйки небрежно упал.



ОСТАП
«Холст, масло»

Я помню — ты влетел как ураган
В плаще сыром, в болотниках, в берете,
В этюднике и, Боже, в бабьем лете
Огромном и гудящем как орган.

Ты сам ещё не знал, с какой тоской
Поют в тебе пружинки и регистры,
А брызги краски на руках как искры
Одушевляют стены мастерской.

Была как солнца сочный огород
Твоя палитра — никогда не гасла,
И оживляла смесь холста и масла —
Такой вот любопытный бутерброд.

Могучий кедр вонзается в зенит,
А этот блик на чайнике стихийном
Был рубанут как саблей мастихином
Да так легко, что до сих пор звенит.

Картины — это те же острова,
Они тебе подвластны и покорны.
Там будто зубы режется трава,
В стеблях холста разбрасывая корни.

Там живо всё, поёт трава сырая,
Букет брусники цвета милых губ.
В картине всё живёт, не умирая
От муравья до росчерка
                                             О. ШРУБ



РЫБЫ
Косте

Не слушай байки, что они безмолвны.
Откройся для фантазий и причуд.
Там всё поёт: и берега, и волны,
И рыбы (как ни странно). Да, поют.

Про поцелуй блесны, былую осень,
Как соловей в тени душистых лип,
Журчит в корягах краснокрылый окунь —
Солист. Хотя и сам зубастый тип.

Река радушно путника встречает
Зазывным пеньем — как она хитра —
Поёт камыш и ветер в клювах чаек,
Малёк и головастик, и икра.

В тайге — медведи, кабаны и лоси.
В реке — налимы, щуки и ерши.
Пусть говорят, что рыбы безголосы,
Не верь, мой друг, услышать поспеши.

Сейчас, сегодня — лучше, если летом.
Поторопись, не стоит ждать зимы.
И проходи с автобусным билетом
На берег! На ночной концерт Пышмы.


[image]


ПЕТЬКЕ

Позабудется всё то, что многих из нас утомило,
Если запахом красок прочистить, проветрить мозги.
Я вернусь в этот мир, где мне было так славно, так мило,
Где на мне не висели заботы, дела и долги.

Я пойду в эту глубь за белесой зовущею далью,
Я на этом пути всё узнаю, прочту и пойму.
В чистый холст я смотрюсь как Алиса в своё Зазеркалье,
И я вижу в нём то, что не видно пока никому.



* * *

Зимний лес! Вот шутник — там одни близнецы —
Отличить невозможно сосну от берёзы.
И себя от песца, и песца от лисы —
Всё бело, даже ёлки и те, альбиносы.

Как малюет! Размашисто, бойко, свежо.
Снегопад — это чудо. Лишь снег под рукою.
Чёрный только глухарь да ещё вон ружьё,
Но не вечно на свете ни то, ни другое.



ЗДРАВСТВУЙ, СУРГУТ!

В квартире, в даче, в кресле, в ванной,
Где на спине, где на боку
Я рвусь в Сургут обетованный,
Лечу, ползу, плыву, бегу…

Я отправляюсь и стартую,
Топлю стоп-краны и шасси,
Я реки и ручьи фрахтую,
Ныряю в ветры, как в такси.

Я на плаву, в бегах, в полёте,
Как струны нервы теребя,
Нет! Я не из души и плоти —
Я из Сургута — из тебя.

Из Чёрных Мысов, Белых Яров,
Из стариков и детворы.
Я — шёпоты твоих бульваров,
Я — вздохи Барсовой горы.

Кружась с метелью в белом танце,
Горланю миллионом ртов
Со всех причалов, пирсов, станций,
Со всех вокзалов и портов.

Мечты расплывчаты и хрупки,
Но знают как, когда и где
Проплыть на телефонной трубке
По голосам, как по воде.

Река моей любви бездонна —
Верхом на огненной заре
Примчусь в машине из картона,
В портфеле Вали, в букваре.

Пусть тяжелы мои тревоги,
За перегрузку заплачу
И долечу, хоть на треноге,
Я хоть на рейке доскачу.

На ступе, в кадке деревянной
И на метле из трёх гвоздик
Я рвусь в Сургут обетованный
Как этот звук, как этот стих…

Без предисловий и прелюдий
Явиться с корабля на бал.
Пешком, на лыжах, на верблюде,
На том, на чём и не мечтал.

В заре измазан, как в помаде,
Я рвусь на север, как на юг,
В весёлой, ветреной команде
Матросов, капитанов, юнг…

Привет, Сургут. Мы снова вместе —
Я рядом — оглянись вокруг —
В ночном такси, в дождинках, в песне,
В объятьях улиц, скверов, рук.

Я — этот дождь на рыжей глине,
Я в этих строках, между строк
В пере гуся, в гусином клине
Четвёртый справа. Жми курок.

Ну, ладно, всё. Бросаю! Еду!
Я прикипел к тебе душой.

P.S.
             Привет там шорскому
                                        медведю
Горячий, пламенный, больш…
                                          …ОЙ!



ПОГРЕБА

Сколько здесь всего проплакано, спето,
Люди греются, кто плачем, кто пеньем.
Из подполья испаряется лето,
Шерстяной туман ползёт по ступеням.

Влажный воздух керосинкой подвялив,
Чтобы счастье не прошло мимо хаты,
В прелых сумерках унылых подвалов
Как сама Земля, поют пимокаты.

Оплывает изразцовая плесень.
Пахнет склянками, картошкой, грибами,
Наши валенки не греют без песен,
Что пропеты в январе погребами.

Как выводят о далёком июне,
О зазнобе, о костре, о рябине —
Запевают Веры, Марфы, Катюни —
Душных подполов седые рабыни.

И укладывая шерсть густо, плотно,
Сколько здесь всего проплакано, спето,
Утираются от слёз и от пота
Гимнастёрками защитного цвета.

Снова горбятся над веком коротким
Эти пахари сибирской закваски.
И любовно постучат по колодкам,
И слюнявят свои пальцы заправски.

Так и водится — то песни, то нюни
Будут вечны в этом мире суровом.
Запевают Марьи, Клавы, Катюни…
А их катанки летят по сугробам.



ГАМАК И БРЕДЕНЬ

Горизонт, как из воска — обмяк,
Червоточиной света изъеден.

Только муха приляжет в гамак,
И паук проверяет свой бредень.

Так и в жизни — то ярко, то мрак,
То в пучину летишь, то на гребень.

Только муха приляжет в гамак,
И паук проверяет свой бредень.

Не минуешь ни счастья, ни мук,
Только самая сладкая мука —
Быть в неведеньи — кто ты? Паук?
Или, как это мило, не муха.




ПЕРСТЕНЬ

Он с руля «Мерседеса» нырнул в золотистые волны,
Взволновав легким штормом бескрайнее море волос,
И забыл обо всем, и поплыл озорно и проворно,
Избалованный щёголь, влюблённый в богатство и лоск.

Как голландец летучий взмывал из пучины на гребни.
В этой бурной стихии ему каждый остров знаком.
Он серёжкам на ушко шептал гениальные бредни
И подмигивал им ядовитым, змеиным глазком.

Он любил почудить и небрежно скользнул по помаде,
В коридорах ресниц отраженьем раздутым блеснул.
Он притягивал дрожь, растворяясь в её аромате,
Всё забыл и в туманах французских духов утонул.



ЧЕРНОВИК
Ш. Р. Г.

Оригинал! Верней — первоисточник,
Родитель фолиантов, мудрых книг,
Пока сравнений грубых и неточных
И неопрятных замыслов тайник.

Измученный вконец бессонной ночью,
Черней, чем ночь, чем сажа из печи —
В нём слог пока нащупывает почву,
А рифмы, как сырые кирпичи.

В соавторстве и с ангелом, и с чёртом
Поэт над ним корпел, как ученик.
И вот листок измаран и исчёркан
И оправдал названье — «черновик».

Он изнурён. Вот это работяга!
Листок, в себя впитавший семь потов,
Но терпелив, как всякая бумага,
Ещё чуток и будет стих готов.

И вновь поэта он уводит в дебри,
Чтоб заблудившись, погружаясь вглубь,
Явиться вдруг в отточенном шедевре
И век спустя… сорваться с чьих-то губ!



МОНОЛОГ НОЧНОГО ГОРОДА

Вроде днём предостаточно лезет измены и скверны,
И пустой болтовни, и другой бесполезной возни,
Но и ночью страстями бурлят мои парки и скверы,
И сверкают глаза и коленки — попробуй усни.

Я обкурен, исколот, замучен и выжат, хоть падай.
Это я только с виду, увы, подрумянен и свеж.
Я напичкан лекарствами, я перемазан помадой.
И кидаю себя из гримёрной на тёмный манеж.

Трепет звёздной души напоказ выставлять без защиты
Мне противно, уж лучше я снова одену свой нимб…
Но романы ночные, что белыми нитками шиты,
Я пишу под диктовку ночных, неразборчивых нимф.

Я — заложник, свидетель и жертва грехов и абортов.
Я от стонов охрип, а от водки и пива опух.
Я ночами — вон та длинноногая в чёрных «ботфортах»,
А к утру — бездыханное тельце в руках повитух.

Я освистан за всё, мои щёки горят от пощёчин.
Поводырь непутевый заблудших моих горожан,
Я себя по частям собираю со скользких обочин.
А потом развожу по гостиницам и гаражам…



ЧУЧЕЛО
«Прыгай, Акела!»
Р. Киплинг

«Опять сбежал? Вот в сказки и не верь,
Смотритель, вы ни в чём не виноваты…
Да этот плут поджарый — ловкий зверь —
Забыл, что у него нутро из ваты.

Протезами засовы перегрыз,
А говорят — нет жизни после смерти.
На месте все — медведь, кабан и рысь,
И только волка где-то носят черти».

А волк давно летел во весь опор,
Свои права на волю узаконя,
И был он изворотлив и хитёр,
Но каждый раз… проклятая погоня.

В запасниках оружья арсенал —
Капканы, сетки, ржавая фузея,
И где уж тут допустит персонал,
Чтоб чучела сбегали из музея.

Судьба нас всех расставит по местам,
И заискрились фитили. Похоже,
Опять конец свободе и мечтам,
И вновь придётся вылезти из кожи.

Перемахни флажки, перемахни,
Ведь мир в них так бесцветен и безвкусен,
И глаз своих осенние огни
Не променяй на блеск янтарных бусин.




ПОХМЕЛЬЕ

Я сам не знаю, на кого похож.
Со стороны — так памятник похмелью.
А двигаюсь с единственною целью —
Нащупать в темноте дежурный ковш.

И мимо домочадцев, чуть дыша,
Проклятьями осыпанный как сыпью,
Плыву в сенцах, где я уж точно выпью
«Чаво-нибудь» из ржавого ковша.



* * *
Стелле

На облаках, где отдыхает нега,
Где горы, будто аисты, белы,
Цветок-олень жуёт кусочек неба,
И вечность пьёт из треснувшей скалы.

Там подрастают ветерки, а грозы
Нагуливают горный аромат.
А рожки у олешки будто розы,
А сам — пятнистый. Чисто — снегопад.



ДОМОЙ

Телега в гору поползла,
Скрипели кости мерина.
Куда меня судьба везла?
В страну, что мной потеряна.

Здесь всё чужое. Нет, постой.
Смотри, как даль шагренева,
А вот и тот обрыв крутой,
Где я читал Тургенева.

А вон мальчишки на реке,
Вон озеро Хорошее,
И я влетаю налегке
Из будущего в прошлое.



* * *
Валентине

Огонь играет на чугунной лире,
Сквозняк в печи мяукает как кот.
Да ходики, да маятник, да гири —
Скворечник, где грядущее живёт.

И март придёт веснушчатым и рыжим,
Ну а пока, мечтая о весне,
Одни камины шарятся по крышам,
А кот ушами дёргает во сне.



СЦЕНКА

Мой старый ёж забился под кровать
И, кажется, устроился неплохо,
Но в Новый год негоже горевать,
И я его зову: «Вылазь, Тимоха».

Улёгся. Выходи, расправь хвою,
Да не скрывай, что внучек этой ёлки.
Взглянул бы хоть на бабушку свою.
А ну? Какие у тебя иголки?

Природа наградила вашу плоть,
Но это — красота, а не угроза,
Тем более и некого колоть. Меня?
Я в рукавицах Дед Мороза.

А Тимке снится, будто он в лесу,
Уже деревья к осени раздеты.
Наверно, за отжившую листву
Он принял прошлогодние газеты…

Всё в этом мире стало прошлогодним.



ПРИШЕЛЕЦ

Итак… Своей тарелкою прицелясь,
Он точно угодил ко мне за стол.
Я не признал сначала: «Ба! Пришелец.
Вот умница, вот молодец! Пришёл».

Но гость себя повёл довольно глупо —
Там, видно, ещё этика слаба —
Выплёвывал, как косточки из супа,
Невнятные, корявые слова.

«Нет, ты свои учёности упрячь-ка
Куда подальше, ишь, какой пострел».
И он с паролем «белая горячка»
В моей тарелке дальше полетел.



* * *

Это не мороз, а детский лепет.
Я от этих бредней без ума.
Как смешно из нас игрушки лепит
Девочка по имени Зима!

Пень в папахе, тоже мне обнова,
А снежинки как папье-маше —
Шлёп да шлёп, и куколка готова.
Вот и я как снеговик уже.

Снег ваяет пухлые фигурки,
И леса, и пастбища прибил.
Все мы — Дед Морозы и Снегурки.
А вокруг (не может быть) пломбир.

И ведь не боится, что растаем,
И Зима — она уже везде.
И уходит в чащу с горностаем
С кляксой чёрной туши на хвосте.



* * *

Мы вздыхаем с тоской, почему мы — не рыбы?
Нас на дне ни за что не достанет июль.
Облака — эти потные, мокрые глыбы —
Льют на город жару из пузатых кастрюль.

Кипяток мандариновый льётся и льётся,
Завивается в стружку земли кожура.
И прислушаться если, вздыхает и Солнце —
«Почему я не рыба. Вот это жара».



ПЕСНЯ
Фёдору

На Варвару, на Варвару!
К обетованному костру!
Сейчас манатки соберу.
На Варвару, на Варвару.

И только ветер за спиной,
И вот лечу я, как шальной,
От грусти, скуки и хандры
До Варвары, до Варвары.

Нам это место, будто рай —
Нас что-то тянет в этот край,
В тот уголок, что всех милей,
Зовут нас крики журавлей.

Пусть скоро снегом занесёт
Все от холмов и до болот,
Но белой, белой поутру
Я вновь увижу Варвару!

Она всё помнит, всех нас ждёт,
А значит — по газам, вперёд!
О, как глаза ее добры —
Огни далекой Варвары.

Кому карьера дорога,
Кого-то тянет на юга,
А мне уют не по нутру.
На Варвару, на Варвару.

Один шустрит на остров Крит,
Другому в Прадо, на Мадрид,
А я ни капельки не вру —
Влюблен я только в Варвару.



* * *

Дождь был сделан из холодных чернил.
И ругаюсь, но унять не смогу.
Ведь стихи о нём, что я сочинил,
Он записывал на белом снегу.

Как понёсся, так строчит и строчит.
Да и мне-то не даёт отдохнуть.
Вот опять уже в окошко стучит,
Вопрошая: «Написал что-нибудь?»



КРАСКИ

Я не последний день живу!
Леплю, рифмую, здравствую
И в бестелесную канву
Вплетаю жизнь цветастую.

Я бью краплаком пустоту,
Чтоб получилось зарево,
Теряю кисть, ловлю мечту…
И начинаю заново.

Тут у меня просил январь,
Что ветром, снегом кружится,
Сиену, охру, киноварь,
Лазури нежной лужицы.

Я краски отдаю зиме,
Чтоб в этом мире маленьком
Расцвел подснежник на земле
Под кистью или валиком.

«Палитру мне! Да пожирней!»
Зачем? Не надо спрашивать.
Пойду-ка я по жизни с ней,
И буду жизнь раскрашивать.



* * *

Лес замолчал, там как будто и музыки нет.
Песни его погребла прошлогодняя осень.
Только в рябинах рассыпалась дробь кастаньет,
Только бубнят тулумбасы под выстрелы сосен.

Вот и в берёзах, заловленных в снежную сеть,
Под париками, что спутаны, будто мочало,
Всё начинает возиться, пиликать, скрипеть…
Даже гнездо, что с весны терпеливо молчало.

Кто же ему помогает опять обрести
Хруст скорлупы, растворенный в мотиве прелестном.
Ветер? Конечно. Трепал язычки бересты,
И дирижером вставал над заснеженным лесом.

Как среди этих застывших корявых ходуль
Он разглядел музыкантов, поэтов, артистов?
Флейты осин, как осенние парки, продул,
Щёк не жалея, до одури челюсти стиснув.

Стебли стволов напружинились. Жгуч до мажор,
В небо смычки тростника потянулись упрямо,
Руки из хвороста в небо вознёс дирижер,
И потекла через край «оркестровая яма»…



ИРЕ

Подожди, я научусь
Петь подобно сжатым нервам
И, возможно, даже чушь
Тоже сделаю шедевром.

Подожди, я слаб пока,
Но ещё чуток и… взмою,
И тебя за облака
В этот раз возьму с собою.

По грозе и по дождю,
Я пробью любую стену.
Подожди… «Я подожду,
И пока детей одену».



БЫК
Son Buenos[1]

В быке всегда телячья кровь.
Зловещ и грозен только с виду.
Он любит лишь своих коров,
А не какую-то корриду.

Его волнует только луг,
А расшевелят лишь бурёнки.
Пусть кто-то бегает вокруг
С цветным платком своей сестрёнки,

Трясёт у морды кумачом
И пяткой в шею бьёт с разбега.
Быку все это нипочем —
Он мягче мартовского снега.

Быку щекотен этот вздор,
Он нежится в затее жалкой —
Пусть босоногий «матадор»
В него нацеливает палкой.

И пусть толпа к нему строга,
Он не рассердится нисколько,
Блестят на солнышке рога,
Да хвост свистит как мухобойка.

Не принимая нас всерьёз,
В невозмутимом постоянстве
Стоит себе, как в землю врос —
Не понимает по-испански.



* * *

Горячие слёзы с рождественской свечки стекали,
А пламя дрожало, съедая куски темноты,
И всё, что я видел вокруг, становилось стихами —
Шампанское, ёлка и платье на кресле, и ты.

Вся ночь завивалась в такие лиловые строки,
А горло горело — слова были так горячи,
Что даже под утро зарёй зацвели на Востоке
И были слезами всё той же — вчерашней свечи.



* * *

Я — август? Как глупо. Не верю.
Я больше на осень похож —
Я дождик унять не умею.
И больше — я сам этот дождь.


В МЕЖДУРЕЧЬЕ
Рощиным

Не спали ночь, но к зорьке — при параде,
А уток! Только прояснилась гладь,
Вальсируют себе по водной глади.
«Посмотрим, Саша! Погоди стрелять.

На берегах Евфрата или Тигра
Такого не увидишь, не поспав».
«У них и утки не того калибра,
Кончай свои смотрины и — пиф-паф».

Как по команде разразился грохот.
И у меня не дрогнула рука —
Я постарался выводка не трогать,
Но селезня забрал из табунка.

Захлопали вокруг двустволки дружно.
Охота! Поневоле входишь в раж,
И гильзами поплёвывают ружья,
А пальцы сами лезут в патронташ.

Собака-то? Насколько помню, Муха,
В работе извертелась, как юла.
Недаром, что простреленное ухо —
И не в таких побоищах была.

И вот домой с добычей мимо рощи,
Стволы остыли, разбрелись следы.
…Я за столом сижу, а Саша Рощин
Сейчас идет по берегу Конды.



* * *

Для меня ни законов, ни правил.
Всё дозволено. Ты уж прости,
Что и я себе крылышки справил —
Мне не поздно ещё подрасти.

Над искристым, заснеженным бором
В стае сказочных птиц полечу.
Только, кто это клацнул затвором
И приклад притирает к плечу?



ВЕСНОЙ

Он влетает в картину мою!
И на время бросает свободу.
Рыжий пес, припадая к ручью,
Пьёт, лакает бегущую воду.

Рыжий — я бы сказал — апельсин.
Мокрый! Солнечным зайчиком скачет.
Молоток! О, даёт сукин сын —
Он пейзаж этот переиначит.

Да! Пострел, веселись и скачи,
Пей журчащую воду со смаком,
Ведь летают не только грачи —
Иногда удается собакам.

Нам так нравится вся эта блажь,
Мы так ловко мечтами играем,
Что уже оживает пейзаж
И заходится смехом и лаем.

Только что это? Где же ты? Где?
Тишина! Может, всё это — враки?
Почему же в бегущей воде?
Почему же в журчащей воде?
Я увидел улыбку собаки.



АКУШЕРКЕ МАГИРЕ

«Да сын, конечно, аж четыре триста,
Ты, погляди — ну, вылитый отец!
Робеешь? Зря, держи-ка вот артиста,
Не бракодел, а просто молодец!

И бирочка при нём — «Роддом Четыре»,
А за окном-то неужели май?»
Я улыбаюсь радостно Магире…
«Да. Ты не стой как пень, а принимай».

И подавая что-то в одеяле:
«Мужик! Увидел свет и хвать за грудь.
Родители меня Магирой звали —
Уж за меня-то выпить не забудь.

Старался! Ишь, изладил как красиво.
Пока, отец, все будет хорошо»,
И на мое «Огромное спасибо»
Сказала: «С Богом, забегай ещё».

Идут года, и продолженье мира —
Растет пацан, а я теряю пыл,
Но так же помню о тебе, Магира!
И снова пью. Как видишь, не забыл.



* * *

Останься. Дай руку, останься,
Давай с тобой выйдем под дождь.
Из жизни прекрасного танца
Ты запросто так не уйдёшь.

Забудь эти хмурые мысли,
Тревоги подальше упрячь.
Останься. Ты создан для жизни,
Для счастья, побед и удач.

И фортель какой-нибудь выкинь,
И песню забытую спой.
И ты будешь самым великим
Из тех, кто остался собой.



* * *

Пойду, погуляю и я по словесному лесу,
Найду свое место, и с этого старого пня
По призраку дерева в кущи фантазий залезу,
И в них заблужусь, и никто не увидит меня.



ЧЁРНАЯ ИКРА

Она не чёрная, увы,
И в мельхиоре
Такой бескрайней синевы,
Как штиль на море.

И в люстропёке, на жаре,
В клубах столовой
В её малиновом желе
Рефлекс лиловый.

Красна как маска у шута,
Бела, как вата.
Она, сиренева, желта,
Зеленовата.

Гнеда, как ржавое ведро,
Сиза, как Варна,
Она охриста, нет — багро…
Она — янтарна.

Она прозрачнее росы,
Свежа, как утро,
И всех цветов, от бирюзы
До перламутра.

И только лишь на дне челна,
Где спят остроги,
Она, действительно, черна,
Как эти строки.



* * *

Забаве полувзрослой, полудетской
Открыто всё — у ней острее взгляд.
Мы встретились на улице Советской,
Где распрощались много лет назад.

Мы видели за невесомой дымкой
Через покров зеленоватой тьмы,
Как время притворилось невидимкой,
А старики — забавными детьми.

Не нас одних пленила та затея —
Ведь всё неузнаваемо кругом.
Всё по-другому — вместо «Прометея»
Тот самый дедов деревянный дом.

Прохожие нам верили? Едва ли,
Ведь кто-то рядом причитал: «Чур — чур»,
Но мы по лужам босиком скакали
И крошками кормили рыжих кур.



* * *

Не удержишь эту птицу,
Жизнь скучна, когда долга —
Так и рвётся за границу —
В табуны и на юга.

Но южане шибко резки,
До стрельбы коварный люд,
По-персидски, по-турецки
Наших селезней там бьют.

И пока мы с вами спорим,
Кто природе друг, кто враг,
Эти ухари за морем
Лупят их и в пух, и в прах.

Никакого с ними сладу,
Без разбора всякий бьёт:
И открыто, и со скраду,
И в упор, на свист, и влёт,

Ни законов, ни управы,
И сегодня, и вчера,
Для наживы, для забавы,
На перо, на чучела.

Потому опять и снова,
Значит снова и опять,
Мы поедем в Скрипуново
Серых утиц провожать.



ВОЛК

След в памяти моей как на картинке.
Застрял в мозгу когтистой пятернёй,
Там — километрах в трех от Омутинки,
Тропа пересекается с лыжнёй.

И хоть, в каком-то смысле, все мы — братья,
Я не люблю столь необычных встреч,
А волк, напротив, времени не тратя,
Прокашлялся и начал свою речь:

«И что вам не живётся в ваших шкурах?
Присаживайся рядом, не робей,
Нет. Правда. Все вы в лисьих, в чёрно-бурых,
А ты, гляжу, явился за моей.

Кому охота вылезать из кожи,
Пусть лучше в сказках нас разоблачат,
А в жизни ни к чему — мы так похожи.
Тебе бывает жаль своих волчат?

Смешных, таких неловких и игривых,
Ты ж их всегда упрячешь от врага,
Небось, кидаешь тоже на загривок,
И забывая обо всём… в бега».

И он ушёл и выругался смачно.
Вот оборотень. И куда исчез?
Следов-то нет, и только смотрит мрачно
Его глазами пожелтевший лес.

Конечно, если он свалился с неба,
То и сквозь землю провалиться мог,
А на лыжне с подтаявшего снега
Струился сизый тёпленький дымок.

Я закричал: «Останься человеком!..»
Но что за странность — голос был не свой
И как-то быстро возвратился эхом,
Похожим на протяжный волчий вой.



* * *

Снег пролился на землю парным молоком.
Облетела листва, не деревья, а вилки.
Оттого-то, видать, всё идёт кувырком.
Может, это смешно, но в лесу, как в парилке.

Знаю я, что фантазии эти глупы,
Хоть и верю — виденья приходят недаром,
И от каменки леса восходят клубы.
Так и хочется крикнуть: «Земля, с лёгким паром».

Пробирает до косточек колкая хмарь.
И осины настой, и берёзовый запах.
Вон и ковшик чернеет… Да это ж глухарь
Держит землю за ветку в чешуйчатых лапах.




* * *

Графоман. Это титул? Да, тоже из графов, наверно.
Чуткий флюгер ветров перемен — авангарда, модерна.

Он усердно корпит, ничего не ломая, не руша,
Многогранен, как айсберг, хотя и расплывчат, как лужа.

Он торопится вечно, и замки ещё не построив,
Бойко тащит туда всех своих героинь и героев.

Для кого-то спасенье его неразборчивый почерк,
И стреляют стихи как весенние листья из почек.

Он лелеет и строит, да он — виртуоз и умелец!
Если кто-то ломает — нужны и строители мельниц.

Он латает им крылья не ради признанья и славы,
Чтоб в чужих котелках закипали их страсти и лавры.

Сам себе персонаж —

                                  Фауст, Ватсон, Ионыч, Живаго…
Карандаш…
                                  И бумага… бумага… бумага…





СТРЕКОЗА
Насте

Молниеносно, искромётно
Мелькают стёкла, дребезжа.
Но кто к спине приладил окна,
Четыре звонких витража?

              Глаза как две бездонных бочки,
              Рассыпчат взгляда малахит,
              А вместо челюсти — тисочки.
              А хвост…
                                  И это всё летит?

Конечно. Да. А вот и мне бы
Замазки, штапика, слюды,
Чтоб рисовать в бесцветном небе
Такие сочные сады.



* * *

Невесомость туманом белесым
Поднимается в небо бело.
А над речкой, над полем, над лесом…
Всё, что может лететь. На крыло.

Взяв разбег с порыжевших полотен,
На подъёме дыша тяжело,
Из оврагов, низин и болотин.
Всё, что может лететь. На крыло.

Ох, устроили столпотворенье.
Погодите, я вам отплачу —
Вот поймаю вас в стихотворенье,
Дайте только, домой прилечу!



ТУЧА И МАЛЫШ

Важно туча тащила дородное, тучное тело,
Деловито, неспешно владенья свои обходя.
Любовалась собой, на людей и глядеть не хотела,
И напрасно с мольбами они ожидали дождя.

Несуразна в размерах, нелепа, излишне громоздка,
На перинах ветров, поправляя свои телеса,
То была агрессивна, ну как чужеземное войско,
То волниста, кудрява, как наши поля и леса.

Народясь от морей и озёр, водопадов и впадин,
Свысока с ироничной улыбкою пялилась вниз.
На земле теснота, а у неба простор о…громаден,
И вздыхала напыщенно — самовлюбленный Нарцисс.

Так и дальше б летела она равнодушно и грустно
И скользила по гривам курганов, деревьев и крыш,
Только в доме одном из кроватки упала игрушка —
Клоун шлёпнулся на пол, и горько заплакал малыш.

Туча стала дождём — целовала и гладила стёкла
И баюкала дом, и, как клоун, кривлялась смешно,
И смеялась сама, оттого что до нитки промокла,
И как в зеркало, лбом упираясь, смотрелась в окно…

Из далёких земель прилететь, путь нелёгкий проделав,
Чтоб по крышам звенеть и кататься в траве нагишом,
И смеяться до слёз от своих неразумных проделок,
Чтоб забыть обо всём и увидеть себя… малышом.



АКРОСТИХ

А какие метели у нас в феврале!
Ловишь строки-снежинки — раздолье поэтам.
Если сможешь представить себя в Фергане,
Карандаш заточи, напиши и об этом.
Со страниц твоих книг к нам влетают в дома
Ароматы полей и лугов, шумы сосен,
Навсегда из сердец отступает зима.
Для поэта вся жизнь — это вечная осень.
Рифма прочна твоя и сюжет не избит,

На местах все слова, запятые и точки.
Емко сжаты, разыграны, будто гамбит.
Редко можно схватить геометрию строчки.
Амфибрахий отточен, понятен и прост,
Дружат буквы в словах, а эпитет с глаголом…
О, как дивно изладил ты «Радужный мост»,
Высоко он повис и парит над Тоболом.
Снова сосны поют, призывая весну
Куролесить по нашим распахнутым душам.
И кого-то уносят опять в Фергану,
Хлопоча по теплу, по апрелю, по лужам!!!



БЕЛАЯ НОЧЬ

Я снова в шляпе и в плаще.
                       Спасибо Достоевскому.
За этот дождь, за эту ночь, за жизнь и за мечту —
Я по страницам его книг гуляю, как по Невскому,
Я встречу девушку свою на Троицком мосту.

И надо же — из этих грёз мне так домой не хочется,
От этих Сфинксов, этих Львов, от берегов Невы,
Там будет снова пустота, и снова одиночество,
А здесь два друга у меня — мой Петербург и Вы.

Трепещет сердце у меня от слов, что Вами сказаны —
«… Когда дрожит моя рука, то это оттого…»
Хотя я знаю наперёд, что Вы с Ним клятвой связаны,
И несколько страниц ещё, и встретите Его.

А вы уходите к нему. А как же я? Ну что же Вы?
Да неужели только там сбываются мечты?
О, да. Закончился роман. У книги крылья сложены,
Заря сменяется зарёй — разводятся мосты.



ДЕТСКИЙ РИСУНОК
Валентинке

Мой друг нахально надо мной смеётся:
«Да ты, Виталя, здесь почти урод —
Косой, кривой, ни точности, ни сходства,
А рот? Какой смешной огромный рот.

Ха-ха, урод, под бобрика подстрижен,
Ну, ты даёшь, улыбка до ушей.
Насколько помню, ты всегда был рыжим,
А здесь, смотри-ка, сразу всех мастей.

Да ты как будто отраженье в луже,
В которую с дождем попал бензин,
Не встретишь столь нелепых образин».
Нет, друг мой, ты не прав — смотри поглубже.

И расплываясь в дружеской улыбке,
Добавил я: «Благодарю за лесть,
Но это мэтры делают ошибки,
А дети нарисуют так, как есть —

Тоска в глазах об уходящем лете.
Усталый и уже немолодой.
Заметь, мой друг, когда рисуют дети,
Уж если с бородой, так с бородой».

Он улыбнулся: «Есть, конечно, что-то,
Довольно характерен сей типаж,
Когда-то даже Рафаэль и Джотто
В руках держать учились карандаш».

И пусть пока что это не картина,
Но всё же я держу в руках портрет,
Меня нарисовала Валентина…
И лучшего рисунка в мире нет.



НОВОГОДНЯЯ ПЕСЕНКА

Скатилась, разбилась, и только осколки —
Упала игрушка с Рождественской Ёлки.
И плакали все остальные игрушки —
Фонарики, свечи, смешные зверушки,

Мышата и мыши, котята и кошки,
И голубь на крыше, и месяц в окошке,
И клоун, и домик, и божья коровка,
И попка-дурак, и… сорока-воровка.

И кружит, и вьюжит за окнами ветер,
А здесь — Новый год, самый новый на свете.
И я, не печалясь, прощаюсь со старым
Под слёзы портретов и вздохи гитары.

И был безутешен, раскидан и жалок
Букет из бумажных гвоздик и фиалок,
И был он по полу, как мусор, разбросан,
И плакал мой клоун с малиновым носом.

А я рассказал, что родился в июле,
Здесь не было снега, здесь ветры не дули,
А звёзды, как свечи, сгорали в закате,
И ночь, а под утро котёнок в кровати.

Все ёлки в лесу — их ещё не рубили,
Мы эту игрушку случайно разбили.
Но плакали все безутешно и робко —
И попка-дурак, и сорока-воровка.

А я делал вид, будто я не тоскую,
И я говорил: «Я куплю вам другую»,
И позднею ночью я шёл на удачу,
А сам представлял, как я с ними заплачу.

Я долго бродил, ну а где — непонятно,
Но вижу, что снова пришел я обратно,
А дома был снег, и распахнуты двери,
Зашёл, огляделся и сам не поверил —

Там все улыбались, там свечи горели,
Там шут королевский играл на свирели,
И хоть и не в такт, но звенел бубенцами
И клялся на шпаге фарфоровой даме.

Он клялся, краснея, как будто невесте,
И там все игрушки висели на месте —
Король из картона, и рыцарь из сказки,
И мыльный пузырь, и бумажные маски,

Мышата и мыши, котята и кошки,
И голубь на крыше, и месяц в окошке,
И клоун, и домик, и божья коровка,
И попка-дурак, и сорока-воровка.



* * *

Чернеют ели в желтизне берёз,
А завтра будет утренний мороз,
И на замшелых крышах белый иней,
И дым из труб застынет на весу.

Вот так. И будет холодно в лесу,
И капельки замерзнут в паутине.
Чернеют ели в желтизне берёз,
А завтра и сюда придет мороз.

Так здорово! Люблю, когда морозно.
И путать сны и думы в голове,
Читать стихи деревьям и траве.
Я их пишу, пишу, пока не поздно.



МАЙ

Дрожь по телу прошла, пробежали мурашки и змейки.
Видно — в небе по облаку шлёпнул весёлый бутуз,
А потом для потехи пошёл поливать нас из лейки,
Сдернув с тётушки-тучи слезинки растаявших бус.

В тесном доме от смеха дрожали обои и стёкла —
Май запрыгнул в окошко и плюхнулся мне на кровать
И гулит что-то в нос, а меж тем, вся округа промокла,
Впору ласты надеть, но на это ему наплевать.

Всё пошло кувырком, и зонты, как хлопушки, стреляли,
И ускорили бег очертанья косынок и шляп,
Даже хмурая туча смягчилась под сеткой вуали
И не ищет своих жемчугов — всё равно не нашла б.

Мальчугану смешно — он на попе по радуге съехал.
Сам мокрёхонек весь, и сверкают колечки кудрей.
Заразился и я его детским безудержным смехом…
Это был только сон, но сбывался бы он поскорей.




БУОНАРОТТИ

Он видел жизнь в безжизненном, в пустом…
Вот и при виде глыбы чудной замер.
Казалось, этот безголосый мрамор
Таит в себе уже не крик, а стон.

Он к шороху молекул, сбитых тесно,
Прислушивался: «Да она жива!
Ведь из неё же льется эта песня,
Как жаль, что неразборчивы слова».

Всё путалось, мотив терялся в гаме,
Мешали крики, вопли, свист пращи,
Но мастер снова гнал себя: «Ищи!
Хоть всё поставь вверх дном и вверх ногами.

Добейся и дознайся, чьи там муки,
И чья там песня скомкана в комок,
И чтобы каждый слышать её мог,
Освободи от плена эти звуки».

Ему хотелось над землёй лететь —
Какие пустяки для флорентийца:
Он знал уже, что если захотеть,
То камень в человека превратится.



ЗАПОЙ

Упиваются все, но одни упиваются водкой,
А другие блаженством, безделием или… кто чем.
Но у каждого есть свой конёк в этой жизни короткой.
Все мы созданы, чтобы болеть, а иначе зачем…

Нет. Ни в ком из нас эти инстинкты пока не потухли,
Всем нам что-то присуще, пожалуй, иначе нельзя.
Упиваются чёртики, дуя на красные угли,
Упиваются ангелы, в небо, по тучам скользя.

Упивается ролью актёр, не снимающий маску,
Упивается маска на нём, и, любуясь собой,
Он меняет людей, он меняет и стиль, и окраску,
Но при этом всегда остается всё тот же «запой».

Для капризов его мы себя распахнём и раскроем,
Он от нас неотъемлем, он с нами всю жизнь напролёт.
Вот, к примеру, один — он читает и пишет запоем,
А другой рот открыл и поёт, он запоем поёт.

Но… Прости меня, Бог, что я всуе изрёк твоё имя,
Мы в одном одинаковы, здесь ты нас в кучу свали —
Упиваемся жизнью, раз мы получились такими,
Хоть у каждого, может, оттенки запоя свои.

Мы тоскуем, ругаемся, плачем, смеёмся и спорим,
Упиваются все, кто живёт — толстосумы и голь,
Упиваются все, только кто-то весельем, кто — горем,
Дело в том, что у каждого свой алкоголь.



СВЕТЛЯЧОК

Поздно ночью… Снег на крышах…
Темнота за тенью штор…
Мне не спится, и я слышу
Интересный разговор:

«Всё не вечно, всё обычно,
Все мы веруем в зарю,
Кто же я — простая спичка,
Значит, скоро я сгорю».

Жду, что дальше, дальше слышно:
«Это будет в Рождество,
Будет ночь, и будет вспышка…
Да, и больше ничего».

«Всё обычно, всё не вечно,
Так вот где-то на ветру,
Кто же я — простая свечка,
Значит, тоже я умру».

«Всё сгорит — ведь всё не вечно», —
Месяц говорил в ответ.
«Даже солнце?» — «Да, конечно,
Может — скоро, может — нет».

«Будет кратким наше пламя»,
«Будет длинною зима»,
«Мы сгорим, и ночь за нами»,
«Мы умрём, и только тьма?»

Светлячок в моем блокноте
Прошептал: «Я помогу.
Если вдруг вы все умрёте,
То я снова вас зажгу».



ГЛИНА
Г. Вострецову

Ей осталось только затвердеть,
И пройдёт она огни и горны,
Чтоб потом перенести на медь
Все оттенки, все штрихи, все формы.

Вот и скульптор, пот смахнув с чела,
Бросит стеки, марли, мастихины —
Он-то знает, что без мягкой глины
Медь такой бы твёрдой не была.



ДЯ… САШ…
Булдакову

Кто такой? Да, любимец, хотя и «гроза» детворы.
Как дела? Да, конечно, ответит устало: «Как сажа…»
Все вы спите ещё, но уже на посту дядя Саша,
Он лелеет и холит заботливо ваши дворы.

Он «сидит на лопате», он держит «порядок в руках»,
На опрятные улицы смотрит, вздыхая влюбленно,
Фантик спрячет в карман, пробегающий мимо сластена,
А заядлый курильщик утянет окурок в рукав.

На него подравняемся и с беспорядками в бой.
И докажем себе, что в культуре и мы не отстали.
Все собаки, как метлами, весело машут хвостами
И поспешно стремятся «отметки» зарыть за собой.

Он метлой и лопатой рисует душевный пейзаж,
Груды хлама и мусора вынесут эти ручищи.
Кстати, вот он и снова в работе — «Здорово, дя… Саш…».
Пообщаешься с ним, и на сердце становится чище.



ТЕАТР ТАНЦА «ЭЛИОС»

Не устают актеры и актрисы,
Когда работают от всей души.
Мы занавес попросим: «Не спеши —
Не хочется со сцены за кулисы».

До встречи, Кипр! Отыграны все роли,
Прекрасно в лете побывать зимой,
Но, к сожаленью, кончились гастроли,
А это значит — в «Боинг» и… домой.

Домой, в Тюмень, в распутицу и слякоть,
В родные стены наших детских грёз.
Признаться честно, хочется заплакать,
Но там, в Тюмени, сыро и без слёз.

Пора! Пора! Нас зритель извинит,
Что мы уходим весело и гордо,
И бесконечно радостно звенит
Последний звук последнего аккорда.



РЕКА УШЛА
И надо ж, так проворна и ушла…
Текла недавно струйкой оловянной…
Но дело было так — река ушла.
Как лёд с ладони, как вода из ванной.

Сбежала, всем законам вопреки.
Ещё земля сыра, и воздух влажен,
Но рты колодцев, родников и скважин
Открылись и вздохнули —
                                          нет реки.

Ходить по дну, попробуйте. Чу… дно.
Вон поплавок и грузило, и леска,
Крючок в траве с червём упругим, но…
Ни капельки, ни пузырька, ни всплеска.

Ну, как тут объяснишь. Да просто. Нет.
Дождались, проморгали, ротозеи.
И лодки догнивающий скелет
Повис в ветвях как динозавр в музее.

Как здесь зимой коньки строгали лёд,
Но всё исчезло, будто в бездну сбрякав.
Куда она себя сегодня льёт?
Ни водорослей, ни мальков, ни раков…

Да я и сам, под месяцем светясь,
Всё щебетал с русалками о юге.
И не могу понять, а где сейчас
Сверкают их алмазные кольчуги?

Пронырлива, хитра, ушла река,
Её навеки поглотила бездна,
Ушла река, и только острога
В траве по грудь ржавеет бесполезно.



ИРИНУШКЕ

Я в детстве встречала прекрасную фею
Со светлой улыбкой и доброй душой.
Она говорила, что я повзрослею,
И вырасту скоро, и стану большой.

Я маленькой кукле своей и подружке,
Желала того, что обещано мне,
И обе, носами уткнувшись в подушки,
Мы спали в обнимку, летая во сне.

Но времени хрупкая наша затея
Однажды наскучила — краток полёт,
И так получилось, что добрая фея
Сегодня другим свои песни поёт.

И в волосы, ленты из радуг вплетая,
Взмывают они и стремятся за ней,
А я остаюсь, потому что большая,
И здесь — на земле, я сегодня нужней.

И я забываю далекие звуки
Волшебных свирелей и сказочных лир,
И крылья мои превращаются в руки,
И блекнут цвета, и сужается мир.

Но дети мои веселы и крылаты.
Летайте, пока вы не стали взрослей.
И я засыпаю у детской кровати
В обнимку с невыросшей куклой своей.




* * *
Ивану

Нет! Это не время летело, а мы,
Да что же нам вечно неймётся…
Летели в весну из продрогшей зимы
На диск бледнолицего солнца.

КамАЗ, на подъёмах надсадно урча,
Пыхтит, как капризный ребёнок,
И ухает в утро, где свет как парча,
Лучист и прозрачен, и звонок.

Мы тащим фарватер из ям и борозд,
Маяк нам — предутренний всполох.
И сок, розовеющий в венах берёз,
На ранах, ушибах и сколах.

Жемчужины звёзд сумасшедше белы.
У месяца мордочка лисья.
Мы слышим, как ток прошибает стволы,
И в почках шевелятся листья.

Мы вылезем даже из бездны, но как?
Нам в тундре как в радуге ярко.
Покуда не кончился рис в рундуках,
И плещется в баках солярка.

Порвались галоши, раскисли пимы,
Но крылья трепещут как знамя.
И снова в весну из продрогшей зимы…
Нет, это не время летело, а мы,
А время тащилось за нами.



РАЗВАЖНОМУ

Солнце прямо по курсу. Дорога надулась как парус.
По гранитным волнам громыхает проворное судно —
В ароматную зелень платанов ныряет «Ikarus»,
И за ним замыкает цветущие руки Пицунда.

Он по улочкам узким, как кровь, пробегает по жилам.
Раскалилась земля, хоть каштаны в золе её жарьте.
Сковородка дороги дымится вдали рыбьим жиром,
И жара неподвижно лежит озерком на асфальте.

По салону ползёт, как дракон, серпантин никотина.
Я, зажмурясь, соседку в вишнёвые губы целую,
Эта южная ночь, что на сердце волной накатила,
Мне напомнит вокзальную площадь, как осень, сырую.

Наш водитель в тельняшке — поёт, он как небо кудрявый —
Он привык растекаться по свету как «вольная воля».
Ветер в левой руке, а рычаг с папироскою в правой,
На которой, как курица лапой, написано «ТОЛЯ».

Буквы клюнули в пол как знамёна поверженных армий,
Помнят душную ночь, что со стен безучастно стекала.
И такая жарища была в той Ташкентской казарме,
Что текло, извиваясь, гранёное тело стакана.

Дай-ка, Толик, газку, чтобы лёгкие к рёбрам прилипли,
Чтоб дорога в петлю завернулась оборванной песней
И кидала на нас виноград, апельсины, оливки,
И усыпала радугой всех, будто манной небесной.

Крутани-ка штурвал, чтоб до сердца подпрыгнула печень,
Чтобы девушка мне о зиме белоснежной запела.
И тогда вечерок задушевный тебе обеспечен,
Где под стрёкот сверчков, по фужерам течёт «Изабелла».

Повороты судьбы и зигзаги дороги коварны,
Всё так скоро пройдёт, в безразличное прошлое канув,
Горек мраморный вкус «Кальвадоса», «Дербента» и «Варны»…
И покусаны губы непрочных бумажных стаканов.

Затеряется лунной дороги мерцающий гарус,
На щеках у зари понемногу тускнеют румяна.
И у «Девичьих слёз» меня выронит тёплый «Ikarus»,
Увлекая всех нас на другие страницы романа.



СЕЗОН СНЕГОВ
Вале

Раздолье здесь для песен и стихов.
Какие музы в лиственничных парках!
А зонтики зачем? — Сезон снегов.
Но где же снег, когда повсюду бархат.

Когда пейзаж в дремоту погружён,
А завитушки рек как змейки гибки,
Великолепен бархатный сезон,
И модны леденящие улыбки.

А зимний день до ниточки продрог.
Насторожился. Всё — покой и нега,
И лишь гнилушки дышат из-под снега,
Как в холода — медведи из берлог.



СОРОКИ В ЦИНГАЛАХ

Весь гонор вместился в одном ухажере болтливом,
Извёлся на «нет» — деловой — и не пьёт, и не ест.
С иголочки фрак, будто ночь, с изумрудным отливом,
И тот как-то блекнет, теряясь в нарядах невест.

В них всё ослепительно-холодно: шлейфы, сорочки…
А взгляды? А вздохи! Тут мимо никак ни пройдёшь,
Поэтому вынужден выслушать сплетни сорочьи
И жду, не дождусь, чем закончится этот галдёж.

В колючих букетах хвои растворяется стая,
И вот уже кедры и пихты трещат и трещат.
Язык у пернатых несложный и фраза простая —
…Хочу сорочат…



* * *

Луч расплавится, с солнца стекая,
Ветер хрустнет, как хворост сухой,
Лето. Ночь. А жарища такая,
Что из озера пахнет ухой.



* * *

Кто здесь поёт по вечерам?
Одни лопаты, грабли, вилы.
Не арфа это, а чулан,
Не струны, а канаты пыли.

Гудят дырявые тазы,
Журчат пустые самовары,
Да двор в глазах у стрекозы
Похож на талию гитары.

В каком углу трещит сверчок?
А хлама скучная гримаса
Напоминает паричок
На завитушках контрабаса.

Кто здесь поёт по вечерам?
Одни лопаты, грабли, вилы.
Не арфа это, а чулан
Не струны, а канаты пыли.




* * *

Я сдёрну побрякушек паранджу
С колючей, обольстительной подружки…
Ночь не для них, какие тут игрушки.
Я ёлку необычно наряжу.

Сменю покров холодной мишуры
На пелерину из живого снега
И облаков воздушные шары
За ниточки грозы достану с неба.

Горсть янтаря на лапки ей плесну,
Приглажу ворс и разложу на ветки
Сушёного пескарика, блесну,
Серёжки с бирюзой, две-три креветки.

Звонок велосипедный, абрикос,
Бананы, огурцы и мандарины
Листочки клёна, высохших стрекоз,
Четвёртую струну от мандолины,

Синиц знакомых в форточку впущу
И снегирей, что докрасна продрогли.
Пусть прыгают по хвойному плащу
И тащат в клювах серпантин дороги.

Рябиновые бусы наверчу,
Что вместе с ними осенью нарвали,
И в лапки новогодние вручу
Кисть — «ухо белки», тюбик киновари.

И глобус, где портреты всех земель —
Британий, Франций, Даний и Гренландий…
И журавлей в мерцающей гирлянде,
Летящих клином, как живая ель.




…ПОРТРЕТ

Да. С натюрмортом и пейзажем проще,
Характер, правда, есть и там, и там —
Окорока, бутылки, реки, рощи
Расставить надо по своим местам.

Пишу портрет. Портрет не удаётся,
В сердцах бросаю кисти, матерюсь.
Натурщик снисходительно смеётся,
Я тоже, за компанию, смеюсь.

Мы оба утомились, а работа
Артачилась, но всё-таки пошла,
И постепенно появлялось что-то,
Хотя и искажают зеркала…

Мы взглядами впиваемся друг в друга,
И друг на друга злобу затая,
Всю жизнь ведём себя взаимно грубо,
Тем более, натурщик — это я.



* * *

Снег будто кошка — так умеет лечь,
Что им не тундра — вся земля согрета,
Давно забыв, каким бывает лето,
Протяжно стонет к непогоде печь.

Дрова в печи душисты будто мёд
В чугунных сотах. На трубе буржуйки
Дым прыгает в ободранной тужурке,
А для чего, да кто его поймёт.

Ах, если бы он знал, как он нелеп
В лимонном небе, будто клочья пакли.
И если б так цветы на юге пахли,
Как в тундре пахнет уренгойский хлеб.




И. И

Листопад примерно через вечность,
Если верить в пустяки про точность.
Время — старикашка занятой,
Извини, но взгляд твой так опасен.
Ты пейзажи превращаешь в плесень,
А его загадочную осень
Навсегда оставишь Золотой.



РАЗНОРАБОЧИЙ

Ну, ты, парень, конспиратор.
Извини, что не на «Вы».
Вместо носа респиратор,
Каска вместо головы.

На одежде вся палитра,
Под ногами вся страна.
А лопата так прилипла,
Тут и скрипка не нужна.




ПЕРЕД КАРТИНОЙ БРЮЛЛОВА «ЭДИП И АНТИГОНА»

Он молодой, талантливый, везучий,
Великий…
            Карл! Таким дошел до нас,
Но в нём еще пока что спит Везувий,
Помпея будет после, а сейчас —

Он мифами живёт, он правду прячет,
В себе огонь и силы усмирив,
Но для него он больше жизни значит,
Да он живее жизни этот миф.

Эдип повержен, видят только ночь
Его глаза, его сгибает старость,
Ему одно лишь — умереть осталось,
Но рядом с ним его сестра и дочь.

И нам порой приходится несладко,
Мы не всегда живём в ладу с судьбой,
А счастье — это жертвовать собой
И отдавать всё людям без остатка.

Он… жил, всецело раздавать умея
Талант, везенье — всё, что было в нём…
Вулкан проснется с пеплом и огнём,
И вспыхнет ярким заревом Помпея,
Известная своим последним днём.



ЖЕНЩИНЫ ЗА РУЛЕМ

Она коснётся туфелькой педали
И, поудобней подобрав подол,
Летит, её вы только и видали,
А говорят ещё, что слабый пол.

Когда у них в руках такая сила,
Оно, конечно, жутковато, но…
Зато они так смотрятся красиво
В «Фольксвагенах», «Тойотах» и «Рено».

Вот молодцы. Равнение на женщин,
И мы тогда прикусим языки.
И на дорогах матерков поменьше,
И вежливее стали мужики.

Нам всем колеса заменяют ноги,
Торопимся, куда-то всё спешим.
Желаю я счастливой всем дороги,
Надёжных и исправных всем машин.



СТАРИК В ЗЕЛЁНОЙ ШЛЯПЕ

Перекинемся приветствием, шуткой,
Все мы тянемся к улыбке и ласке.
Он был махонький, приплюснутый, щуплый.
Как игрушка — ручки, усики, глазки.

Колокольчик! Всё в нём живо и звонко,
А язык острее перца и тёрки.
Он коленки поджимал, как девчонка,
А смеялся облаками махорки.

Солнцу жарко в его шутках колючих —
Вытекало по янтарным заплатам,
Он прихлопнул ускользающий лучик.
«Неужели это всё?». И заплакал.



ФАНТАЗИЯ

Нас дождь загнал в часовенку при кладбище,
Свеча в порывах ветра заморгала.
И я услышал, что вздохнули клавиши
И рёбра постаревшего органа…

Они былого чувства не утратили,
И музыка для нас звучала дивно…
Но… может быть, лесные обитатели
В органных трубах прятались от ливня?

Забавны эти маленькие узники —
У каждого по жизни в каждом звуке.
А может, в этом дереве из музыки
Рождались белки, дятлы и гадюки?

Спросила ты: «Ну кто это куражится?»
Не выдержала: «Что за злые черти?»
А я ответил невпопад: «Мне кажется,
Что это мы с тобою после смерти».




ЭТЮД — 1
Артуру

Я любил этот холст, где так праздно разгуливал дождик.
На щетинистых ножках по шёлковой травке бродил…
Он был так же свободен и так же велик, как художник,
Жаль, что столяр его в золочёный багет нарядил.



ЭТЮД — 2

Он первым начал склоки и вражду —
Залил тетрадь, в коктейли слёз набухал,
Елозил по холсту урчащим брюхом.
Он думал — всё позволено дождю.

На угольках моей души шипя,
Он лез в музеи, под стекло, в багеты,
Где прутья слёз колючих, как щепа,
Прилизывал в лощёные… букеты.

Я грустно завязал его узлом,
Замуровал в багет, а чтоб не плакал,
Я протравил его блестящим лаком
Покрепче. Так его и поделом.

Но в паутине грубого холста,
На узелках его, в сплетеньях ниток
Дождь снова ожил, явно неспроста,
И улизнул — из рамы в небо вытек.



* * *

Я влюбляюсь в неё, как всегда, в январе,
Потому что зимой жарче письма горят —
Мне гитара оставила след на ребре
От исполненных тысячи раз серенад.

От болезней уже не осталось следа,
Только как их лечить, ни за что не скажу,
Ведь луна до сих пор всё горит со стыда,
Пряча алые щёки в твою паранджу.



* * *
Николаю

Бетховен? В Ярках? Разве это возможно?
А как же гражданство? Граница? Таможня?

Свидетельства? Метрики? Паспорт? Прописка?
Да как он сюда и без всякого риска?

Не всё у нас нудно, уныло и длинно —
Семь тысяч кэмэ от Ярков до Берлина.

Но всё-таки здесь. Искрометны, сумбурны
Его багатели,
                              сонаты,
                                                   ноктюрны.

И в наши «КамАЗы» без справок и визы
Влетают
                  Джульетты,
                                      Терезы,
                                                        Элизы!




О ЦВЕТАХ

* * *
Любит? Не любит? Несчастный цветок —
Он свою душу открыл нараспашку.
Вот и остался один стебелёк,
Но всё равно он похож на ромашку.


* * *
Он был один, один на этом свете,
Но жизнь любил, отшельник, мой цветок,
И счастье было в праздничном букете…
Но он и там остался одинок.


* * *
Да это не цветок, а шар пушистый,
Да это не культура, а сорняк,
Но любопытен, будто летний снег,
Ведь только дунет ветер-озорник,
И полетят его «парашютисты».


* * *
Природа слёзы утереть забыла —
Крупицы неба прижились в земле,
И незабудки подарили мне —
Как это неожиданно и мило.



* * *

Дождик мой затерялся в лесу,
Он заблудился, наверно, был пьяным,
Может быть, встретившись с белым туманом,
Дождь вместе с ним превратился в росу.

Облако тихо парит на весу,
Если затронешь, то сразу окатит
Небо, дорогу, деревья, листву,
Всё, что вокруг, ведь на всех его хватит.

Я не боялся потрогать его,
Как вдруг услышал — он бьётся по стёклам
И по домам, не забыв никого.
Да! Никого, чтобы всё было мокрым.

Дождик размазал себя по лицу,
Он по фужерам и струнам зазвякал.
Дождик, который терялся в лесу
И превращался в туман и росу,
Просто зашёл ко мне, просто заплакал.



КОСМОПОЛИТ

По комнатам прохаживаясь чинно
С японским панасоником в руке,
Он прочитал на кресле — «Мэйд ин Чина»
На ломаном английском языке.

На нём трусы и майка — «Мэйд ин Швэден»,
Браслет не наш и непонятно чей,
А окорок, который им был съеден,
Был при печати — «Мэйд ин Юэсэй».

Под окнами, не коцан, не залапан
Стоит «Фольксваген», «Вольво» или… «Бенц».
А телек — непременно — «Мэйд ин Джапан».
А люстра — не иначе — «Мэйд ин Фрэнс».

Звонок квартирный — «Мэйд ин Эмираты».
Он открывает: «Как я рад! Привет!
Не очень занят? Заплывай до хаты.
Что пишешь нынче?». «Нынче? Твой портрет».

Куда ни глянь — всё Мадэ ин не наша.
«Давай-ка заплеснём для куражу».
«Вот бы увидеть надпись — «Мэйд ин Рашша»
«И не трудись — такого не держу».

Он звякнул перстнем по стеклу «Богема».
Плеснул в бокал чего-то: «Надо льда?»
«Никак — презент от Ромула и Рема?»
«Да! Точно! Итальянская Бурда.

Как видишь, покрутился я недаром».
«Да. Вижу — не напрасно попотел».
Мы закусили импортным омаром
И покурили светлого Пэлл Мэлл.

«Ещё? Уж раз пошла такая пьянка.
Крутился я как белка в колесе.
Мне стать хотелось не таким как все.
Напрасно ищешь — всё вокруг загранка».

Я всё же оказался не безумен.
Да и не зря испытывал судьбу.
«Нашёл!». «Но где?». «Да у тебя на лбу
Отчетливую надпись «Мэйд ин Тьюмен»,

Мы посмеялись, выпили ещё,
Смеялись, я над ним, он надо мною.
«Ну, ладно, забегай». «Да, хорошо».
«А я пойду в джакузи — лоб отмою».



* * *

Я снова в этом доме, у окошка,
На улице темнеет, как тогда,
А было так, что с крыш текла вода,
Был дождь, а под дождём сидела кошка.

Всё, как тогда, и всё опять на миг
Остановилось в этом доме старом.
А было так, что шёл слепой старик
И палочкой стучал по тротуарам.

Мой дождик, ты другим об этом спой,
Ты на другие струны плачь и капай.
А было так, что с кошкой шёл слепой
И укрывал её промокшей шляпой.



МОГИЛЬЩИК

Я жив и мёртв, и снова жив,
Мне снова эти стены милы.
В могилах, но всегда в чужих,
Мне всё не до своей могилы.

Сюда не входят облака,
Здесь корни, как рабы, распяты.
Да вон небритая щека
В блестящем зеркале лопаты.

Я не могу глядеть в неё —
Там только тени — не оттенки,
Опять всё это не моё —
Я глажу глиняные стенки.

И только оценю уют
Сырых, просторных, свежих комнат,
Друзья мне руки подают
И тянут, тянут — помнят, помнят.



А ТО…

Его, к сожаленью, никто не бросал,
А то бы он точно шедевр написал.

Всегда деликатен, приветлив и мил,
А то бы он всех и заткнул, и затмил.

Советы друзей для него пустяки,
А то б из него вылетали стихи.

Он в детстве видать не об этом мечтал,
А то бы в метафорах просто летал.

Он грустной улыбки не принял всерьёз,
А то бы, а то бы… он был виртуоз…

Он вечно уверен в себе как никто
А то бы, а то бы, а то бы, а то…



ДВЕ КАРТИНЫ

I
Он знал, как глубоки глаза у смерти,
Что ей плевать на ранги и чины.
Хотелось жизнь писать, но на мольберте
Уже стоял «Апофеоз войны».

Те, для кого и жизнь была ошибкой,
Остались в своём выборе вольны.
Ещё промчится «Скобелев под Шипкой»
Но не затмит «Апофеоз войны».


II
Из рамы на меня волна катила,
Стонали люди, ветер тучи рвал —
Хрустальным солнцем плавилась картина —
Мощнейшая, как сам «Девятый вал».

Природы дикой гнев, людское горе.
И всё напоминает Страшный Суд.
Могилы глубже нет, чем это море,
Но вас услышат, люди, вас спасут.

Держитесь, не сдавайтесь и не плачьте.
 Поверьте, что стихии вы сильней,
Есть добрый признак на бессмертной мачте —
Автограф мэтра. Именно на ней.



МЕЧТА

А была только маленькой точкой во времени мглистом,
Многолика, огромна, шумна, разношёрстна, пестра.
Жизнь моя, как орда, пронеслась с оглушительным свистом,

Бесшабашно влетая в ворота Святого Петра.

Каждый день этой жизни как всадник, влетающий в бездну,

Где закончатся вздохи, уляжется пыли покров…
И, надеюсь, не стыдно мне будет за шумную песню,
Что пропета была под удары счастливых подков.



В ВАГОНЕ

Прожектор вырвался из леса,
Но погрузился в новый лес.
Поёт усталое железо,
Летит малиновый экспресс.

Не спит тетрадка со стихами,
Тюльпан щекой к стеклу приник,
И ложка брякает в стакане,
И на стакане проводник.



АБОРТ

Я пока еще сплю, я любуюсь во сне Петербургом,
Грею ножки свои в ручейках материнского пульса,
Но… Сейчас уже скоро каким-то счастливым хирургом
Будет сделано всё, чтобы я никогда не проснулся.

Я — никто и ничто. Я ни раб, ни слуга, ни хозяин.
Я теку по каналам любви, улыбаясь невольно.
Я невидим, неслышим и, Господи, неосязаем.
Мне ни сладко, ни горько и даже ни капли не больно.

Мне известно немного, и точно я знаю, что вскоре
Я поплачу в утробе о тесной, несбывшейся зыбке,
Я уже не узнаю краснухи, плеврита и кори,
Мне с бульвара цветы посылают цветные улыбки.

Город слёзы собрал с площадей и размазал, и вытер,
И на складках веков подчеркнул и усилил акценты.
Я смотрю на придуманный мною болотистый Питер
Сквозь заплаканный плащ кумачово-пунцовой плаценты.

Узнаю. Из Италии здесь вот встречали Брюллова,
Дифирамбы Великому Карлу хвалебные пели,
А когда-то и он побывал в скорлупе эмбриона,
Где увидел картины похлеще, чем гибель Помпеи.

Что мечтать, если мама шагает уверенно, бодро.
Промелькнёт Ватикан и «Парнас», и «Афинская школа»,
Но напрасно стучаться в живот и раскачивать бёдра.
Я любил бы цветы, только где и когда, если скоро…



* * *

Он был таким, как все снеговики,
Мой снеговик у Новогодней ели,
Но угольки в глазах его горели,
Как только что из печи угольки.

Он ожил, он кружил, он танцевал
И в музыку пурги влетал с разбега.
Он и меня позвал на карнавал…
Но, к сожаленью, я был не из снега.



* * *

Ленивый юг. Ларьков нетрезвый гам,
Величие картин изящных, дивных,
Где волны лижут спины берегам
Под пение сверчков в пивнушках дымных.

За что же я так этот юг люблю…
За солнце, что так щедро на румяна…
За бархат ночи, на котором сплю…
За вздохи из курортного романа…



ОСЕЧКА

Зоркий глаз — воронёное дуло,
Для него наши жизни — ничто.
О! — Ружьишко лениво зевнуло,
Ой! — Патрон умостился в гнездо.

Подчиняясь привычному жесту,
По прикладу скользнула рука
И, наметив, подвесила жертву
За кадык спускового курка.

Подтянув все пружинки и складки,
Задрожал и напрягся металл.
Мысли выстроив в строгом порядке,
Он скучал, а, скучая, мечтал

Изрыгаться свинцовою рвотой
В этот шелест мелькающих крыл…
Но патрон — тот птенец желторотый,
Огнедышащий клювик…
                                        Закрыл.



* * *

Никак не уймётся небесная манна,
Раскинула сети дремота и нега.
Искрясь огоньками в крупинках тумана,
Мечтают берёзки под тяжестью снега.

О самом заветном, своём, сокровенном
Над рощей всю ночь голоса не стихали —
Кто будет гнездом, кто метлой, кто поленом,
Кто веником в бане, а кто-то…
                                                   стихами.



ЗВОНОК

Она мне позвонила, телефон,
Как маленький, от радости запрыгал.

А уж духами так благоухал,
Что во всём доме стёкла запотели,

И аромат весеннего Парижа
Моих соседей посводил с ума.



СТОЛ

Он деревом был, но над ним потрудилось железо,
Вогнав в угловатые формы классических дров.
Мой милый соавтор был сыном дремучего леса,
Но Бог уберёг от пожаров, печей и костров.

А я посмеюсь над столом: «Ох, браток, и горяч ты.
В застывших волокнах таится природная мощь.
Не все вырастают в трибуны и стройные мачты.
Кому-то дороже вот эта бессонная ночь».

Мозаика жизни крепка островками чудес,
Всё случай решает, а в нём и проколы нередки,
Поэтому шепчут стихи мне про мачтовый лес
Заборы, скамейки, комоды, шкафы, табуретки.



СЮЖЕТ

Однажды в поисках поэта
Он брел по улице Оршан,
И изумлённых парижан
Смешила выходка сюжета.

Вот так развязно и лениво
Довольно славно приодет,
Пиная банки из-под пива,
Гулял по городу сюжет.

Весной? Конечно. В том же марте,
В толпе артистов и чудил.
Примерно там же — на Монмартре
Поэт случайно проходил.

Конечно, встретились: «Дружище!
А что так сумрачен и квёл?»
«Ах, сколько лет! Кого-то ищешь?»
«Искал, но, кажется, нашёл».

Воспоминанья набегали,
Восторженно сбивалась речь,
И расставаясь на Пигали,
Клялись дожить до новых встреч,

Ещё не зная где, но где-то.
«Дорог-то море». «Океан!»
Однажды в поисках сюжета
Я шёл по улице Оршан.



* * *

Небо будто только что из бани,
Роща разопрела будто веник.
Муравьишка заплутал в тумане.
Радуга. Ну чем не муравейник?

Или я совсем уже заврался,
Или он так высоко забрался.



* * *

По русскому храму шныряют таджики как кошки,
Извёсткой искрясь в золотистом чаду куполов,
И Небо осеннее щурится по-стариковски,
И Ветер шаманит над чаном, где булькает плов.

Из драных фуфаек клочки облаков или хлопка?
Так вот кто в нас веру, надежду, любовь воскресит?
И точно, с халтурой они управляются ловко,
Орнаментом южным уродуя крылья апсид.

Прекрасна Тюмень. Вот и дождик разводит рассаду —
Из радуг растут незабудки, шиповник, герань…
Да вот незадача — берут наши храмы в осаду —
Окрест инород… инозем… игоземная брань.

И смачно слетают проклятья из уст разогретых,
К сусальным светилам и нам бы забраться пора.
Ведь наши кресты заострить под шпили минаретов
Невольно стремятся услужливые мастера.
И крестится старец на храм, чтоб от порчи и сглаза…
Но что это там? Или, может быть, — зренья обман.
Да нет — это воет Шамал[2] и глядит узкоглазо,
И как-то ворчит недовольно, вздыхая, Осман[3].





БАБУШКА

Мимо церкви угрюмо, печально
Шёл за гробом с цветами народ.
Дождик лил, но ей снилось венчанье,
Голоса у церковных ворот.

Пойте тише. Какая здесь осень!
Дождь, уставший за тысячу лет,
Был навязчив, в поступках несносен,
Баламут и к тому же поэт.

Он слагал свои бредни так просто,
Но у бабушки было своё —
Ей казалось, что белая простынь —
Подвенечное платье её.

Скоро осень зимой обернулась,
И не стало дождя и тепла,
Ночь прошла, а она не проснулась,
Век прошёл, а она всё спала.



СТАТУЯ СПЯЩЕГО БУДДЫ

В нирване пребывая беспробудно,
Он возлежал, громадный как скала,
А рядом жизнь текла себе, текла,
Но к ней был безразличен спящий Будда.

Во сне живя, во сне слагая песни,
Он восхвалял достоинства свои,
А люди для него неинтересны —
Они малы, ну, точно, муравьи.

Они кричат, а он не слышит будто:
«Проснись, здесь не хватает добрых дел».
Но им сквозь сон ответил спящий Будда:
«Нет, я устал — я сделал, что хотел».

«Мы на тебя глаза свои таращим».
А он, зевая, отвечает им:
«Я не проснусь, я вечно буду спящим,
Меня вы сами сделали таким».



* * *

Пугало уж больше не пугало.
Пугало теперь наоборот —
Строить гнёзда птицам помогало.
Вместе же спасают огород.

Ветер из него солому выдул
И грачам да скворчикам разнёс.
Раздаёт себя тряпичный идол
И живёт в тепле весенних гнёзд.



ГРАФОМАН

И рад бы я бумагу не марать,
Да не могу, ведь даже эти строки
Упали в мою пухлую тетрадь
С хвоста сидящей на плече сороки.



* * *
Валентинке

Лисичка шьёт из шёлка и батиста
Своей подруге свадебный наряд.
Она её морозов не боится —
Работает, аж ноженьки горят.

Закручивает в ленты и в колечки
Следы стежков, и кубарем с холма.
От речки к лесу и от леса к речке
В её одеждах нежится зима.

Кружок — и юбка, поворот — и блузка,
Но отдых должен быть и у портних…
У проруби на голенькое брюшко
Устало дышит рыжий воротник.



ЛЕСНИК
Анне

Нежность, скромность и строгость — всего понемножку.
Где рассеян, а где чересчур деловит.
И политику в козью закручивать ножку
Так умеет, что та как буржуйка дымит.

Прорубь врезалась в пруд перламутровой ванной,
Он и мне предлагает: «Смелей, занырни».
На миру про него говорят: «Деревянный»,
«Кормит солью лосей», «Примитивней пешни».

«Крыша съехала», «тронулся дед», «шизофреник»,
 «Всё на лес променял», «клещ», «упырь-упырём».
Борода у него как берёзовый веник,
И несёт от неё за версту сентябрём.

Подмигнул мне хитро: «Ну, поехали что ли?»
Рот открыть не успел — лыжи сами пошли.
И хрустит рюкзачок, огрубевший от соли.
Кто б подумал, что это и есть соль Земли.



УТРО
Димке

Утро рвёт мои сны — эти старые, жёлтые письма.
Вот и прошлого нет — только кто это машет крылом?
И оно мне ресницы щекочет, да так живописно,
Что и месяц течёт и вливается в их бурелом.

И, втекая в оправы из гнутых стволов и угрюмых,
Сделав кроны коронами (во, необузданна страсть!),
Плещет в небо нектар из цветов, как коктейли из рюмок,
Я сквозь сон улыбаюсь: «Ты, Утро, покрепче раскрась».

Всё цветочной пыльцой увозило, потеха. Потеха?
И омыло росой, и размазало, дальше летя,
И швыряло по лесу своё разноцветное эхо,
И качалось на лапах у елей — дитя и дитя.

Детство, краски, талант — всё при нём, вот и радо стараться,
Барабанить лучами, чтоб лес просыпался скорей.
Убежать, возвратиться, рассыпаться, снова собраться
И вдыхать свою душу в букашек и птиц, и зверей.

Утро, будь во всех нас и свежо, и светло, и румяно.
Пеньем птиц и жужжаньем шмелей нам ещё раз приснись.
Но оно над болотом слилось с паутиной тумана
И упало на эту бумагу с открытых ресниц.



РЫБАКИ

Пашите сами, бороните, сейте…
А нам вода — кормилица и мать.
И жатки наши — фитили и сети
На ниве Волги, Иртыша, Исети
Кумекают, кого когда имать.

И утренние всплески, это — наше.
Да, сыро в наших пашнях и лугах.
Заря пробила брешь в небесной няше,
Вливаясь в запах тины от тельняшек
И искры чешуи на сапогах.

Сюда, кто грабли и мотыги бросил!
Мы в выборе своей судьбы вольны.
Полна земля прекраснейших ремёсел,
Но нет на ней разгульной песни вёсел
И поцелуя утренней волны.

А скачущие вдаль холмы и гривы,
И в три обхвата древнюю ветлу
Мы тоже в эту лодку взять могли бы…
А ночью косяки сушёной рыбы
Бренчат как безделушки на ветру.



* * *

Ощетинились звери, нахохлились птицы.
Хорошо хоть им есть, что щетинить и хохлить.
Мне бы тоже в кого-то из них превратиться
Или сразу во всех для сугрева и хохмы.

Мелочиться? Да лучше уж в целый зверинец,
Чтоб меня не свалили ангина и коклюш,
Я искусно бородкой с усами щетинюсь,
А нет перьев, так я авторучками хохлюсь.



* * *

Ночью дождик высыпал, по деревьям высыпал
И блестел под месяцем, будто из стекла.
А наутро стеклышки все под солнцем высохли —
Зацвела черемуха, зацвела.

Дождь сентиментален был, он скучал по осени,
Извиваясь струйками по лицу стекла,
Видел он черёмуху по полу разбросанной.
Отцвела черёмуха. Отцвела.



ИНДИЯ

Кому-то Дели как оскома,
В печёнках кобры и слоны.
А я, не выходя из дома,
Туда нагряну, как с луны.

Я ем лягушек, не робея,
И рассекаю босиком
По жарким улицам Бомбея,
Где каждый камешек знаком.

И на ладони сквозь потёмки
Вся Индия. Она смогла
Вместиться в тесной комнатёнке
Огромна, ветрена, смугла.

Я не был в Индии ни разу,
И не пойму, с какой поры —
Коровы ходят по Мадрасу,
А у меня дрожат полы.

И обжигает — ох, крапива —
Заря, бросаясь в мрак окна.
А блеск Бенгальского залива —
Цветок бенгальского огня.

Зачем в чужие грёзы влажу?
В Калькутте не был и во сне.
Я не был в Индии ни разу,
Но Индия была во мне.

Всплывает утра гул охрипший,
Я узнаю в янтарной мгле
Велосипед со спящим рикшей,
Скрестившим ноги на руле.



* * *
Петру

Пусть дорога моя будет вечно развязной, разгульной и топкою
В зыбком мареве гроз или в зареве грёз, и в огне, и во мгле.
Вот иду я по скользкому облаку узкой, извилистой тропкою,
Потому что мне скучно и грустно ходить по земле.

Здесь стихия моя, в облаках, а дожди — моя Родина,
Пусть она здесь туманна слегка и земли холодней,
Но моя невесомая, эта дорога не пройдена,
Потому что я первым хочу прогуляться по ней.

Я снежками жонглирую, мордочку месяца трогаю,
Из-под снежной папахи он тускло глядит на звезду.
И иду я той рыхлой и вязкой, но всё же любимой дорогою
И не знаю, куда я иду, и когда я дойду.

Только б ветры меня не свалили — мне падать не хочется,
Мне помогут стихи и мечты о заветной звезде.
Я придумал дорогу, но я не придумал, когда она кончится,
Да, наверно, как все из дорог — никогда и нигде.



ВСТРЕЧА?

Утомлённая странница сбросила шкуру гепарда,
А из прядей волос заплела говорящие струны.
И по-детски смеялась в глазах у смущённого барда…
Почему бы и нет? Если оба и смелы, и юны.

Бард летел за мечтой необузданно, напропалую,
Но у встречной красавицы тоже хватало сюрпризов:
«Ты привыкнешь ко мне. Я такая — хочу — и целую.
Я играю мечтами своих донжуанов и принцев».

И взорвались слова, что ютились до этого где-то
В сладких трещинках губ, в глубине кровоточащих дёсен:
«Ты похожа на лето. На бабье… последнее лето».
«Нет, поэт, холодней. Я твоя бесконечная осень».



ГРОЗА

Где я всё это видел? Не сразу и вспомнил.
Сквозь алмазное кружево первого снега…
Силуэты берёз — перевёрнутых молний —
Из земли вылетали обратно на небо.



ОСИПЕНКО, 19

Вот этот дом, где брёвна как киты,
Изба, где так певучи половицы.
Крыльцо похоже на крыло, и ты
Теряешься средь перьев пёстрой птицы.
Одень крыльцо вместо плаща, лети,
Рвани туда, где не остановиться…

Здесь как купцы живут себе стихи,
А кляпы в стенах из столетней пакли,
Храня модерна резкие штрихи,
Абстракций мимолётных сквозняки,
Романтикой и лирикой пропахли.
Чиста лазурь его минорных глаз,
Ему знакомы страсти, бури, чувства.
Навеки в них и в творчестве погряз.
Конечно, здесь радушно встретят Вас.
Открыта дверь. Пожалуйте в искусство.



ЛЁД

То замёрзну как каток, то вспотею,
Монолитен, жидок, порист и перист.
Иногда щекотно, это по телу
Поднимаются лососи на нерест.

Я меняю и размеры, и формы,
То текучий, то корявый как глыба.
Обрывают якоря мои штормы,
Все во мне летучи — птица и рыба.

Сколько силы, сколько мощи и гнева
В суете моих взбешённых молекул,
Вот я снова забираюсь на небо,
Чтобы стечь по ручейкам и по рекам.

Я бываю и зелёным, и алым,
Всё во мне настырно, люто, упрямо,
Но сегодня я холодным кристаллом
Лёг на озеро к подножию храма.



Ф. Б

С Мишенькой мы ёлочку купили,
Обнимали ласково друг друга,
А потом до полусмерти пили
Песню заунывную, как вьюга.

И сегодня Новый год, но тихо,
А вина и водки хоть упейся.
Не стреляйся, не стреляйся,
Миха. Вьюга-то не кончилась, а песня?



ДИКОВИНКА ПРИРОДЫ
Анастасии

Летать-то мы хотим, да, только, где нам…
Давно всё небо заняли без нас:
Грифон, Амур, Икар, Горыныч, Демон,
Дракон, Меркурий, Люцифер, Пегас…

Все божества — наполовину птицы:
Сирена, Сфинкс, Горгона, Василиск…
Из наших нор нам в небо не пробиться.
Постой! Постой! А это что за писк?

Возможно ли? Откуда в небе мыши?
Глядишь, и кошки скоро полетят,
Они оставят чердаки и крыши,
Поставят «на крыло» своих котят.

Шучу, конечно, в догонялки с тучей
Играть, отнюдь, не каждому дано,
Но мышь-то стала всё-таки летучей,
И с птицами сегодня заодно.

И с темнотой взмывает в небо ловко.
Мудра, как филин и быстра, как стриж,
И ни одна на свете «мышеловка»
Не в силах заловить такую мышь.



* * *

В рояле осень. Струны как стволы
Расталкивают всполохи заката…
Здесь водопады музыки цвели.
Ох, эти мне «легато» и «стакатто».

Сегодня здесь по тишине идёшь,
А грустный грим из паутины липкой
Так интересно в серебристый дождь
Растягивать осеннею улыбкой.

Сквозь паутину сумерки рябы,
В них пахнет лесом, детством и малиной,
И, растворяясь в песне журавлиной,
Кругом хвоя шевелится. Грибы?

В рояле осень.



СНЫ

Лишь фантики от съеденных конфет,
Но сквозь перо в подушки прорастали
Изгибы крыльев, блеск ружейной стали
И скрип плотов, и шелест прошлых лет.

Я всё с собой оттуда захвачу —
Стога и зорьку, речку и поляну,
А сам дождём и рыжей глиной стану,
И даже стадом, если захочу.

О том, какие рыжики в бору,
Я расскажу — стихи давно готовы,
И берег их орёт, и я ору,
Но для кого? Кругом одни коровы.

И крупные рогатые скоты
Кричали браво нам по-человечьи.
И до сих пор скандируют с Конды
О снах, что снятся только в Междуречье.



* * *

Посеребрён ковёр из листьев рыжих,
На всём пейзаже вечности налёт,
На красных лапках как на водных лыжах
Десант гусей пикирует на лёд.

Чуть-чуть не дотянув до водной шкуры,
Взмывает, негодуя на лету.
И перьев утончённые гравюры
Качаются как лодочки на льду.



СОБАКИ ЛОНГ ЮГАНА
Виталию

Ни взглядом свободным, ни лаем бродячим
Не служат они ни коттеджам, ни дачам.

Следы от ошейников, шрамы на горле
Они языками под шкуры затёрли.

А тучами снежной, искрящейся пыли
Они от намордников морды отмыли.

Из мраморных догов и ватных болонок
Лепила природа растрёпанных клонов.

И в них перепутала коды и гены
Шакала и Волка, Песца и Гиены.

Вцепился в бессмертье гибрид поединка
Седого Койота и Рыжего Динго.

А призраки их, убегая от ласки,
И нынче дырявят метели Аляски.

А в шкурах у них до сих пор золотится…
Песок?
                     Да. Песка золотая крупица.



* * *
Олежке

Птицы пробуют небо. Годится,
Чтобы сходу загнать под крыло
Блики мутных озёр и зарницы,
Из которых струится тепло.

Что там? Горы остывшего пепла
Или это «отечества дым»?
Небо высохло. Небо окрепло.
Потемнело, подмёрзло… Летим.



АВТОР
…Хоть пьесу. Вот возьмусь и враз слеплю.
Своих героев догола раздену,
Сюжет вертлявый завяжу в петлю,
Кровать из бука выкачу на сцену.

Поверхностно о смысле намекну,
Молниеносно занавес открою,
А в тонкости вникать и в глубину
Я предоставлю главному герою.

Дотошно с пустяками разберусь,
Чтоб о глобальном сообщить лишь вкратце,
А после незаметно растворюсь
В пейзаже из картонных декораций.



* * *

Мне понятно и так, ну какая же это загадка?
Для меня не секрет, почему обмелела река —
Осень пьет из неё забродившее пламя заката —
Пресноватый коктейль, и сближает её берега.

Из ладоней болот и оврагов, протянутых к руслу,
Из излучин и стариц, ручьёв, рукавов, и проток
Всё стремилось к губам золотистым, подернутым грустью,
И сливалось за ними в спасительный, жадный глоток.

Краснокожая Осень пьянеет, все больше краснея,
И летит в облака — там-то легче следы замести,
Что здесь делать ещё — берега стали ближе, роднее,
И Зиме будет проще пробросить меж ними мосты.



В ДЕРЕВНЕ

Церквушка крепко-накрепко закрыта,
Но как-никак пережила погром.
И тут все те же элементы быта:
Кривой плетень, разбитое корыто
И встречный дурачок с пустым ведром.

Дорога испетлялась — яма в яме,
И разбитная, как ку — ка — ре — ку,
Старик знакомый в импортной панаме
Любуется бенгальскими огнями,
Елозя топором по наждаку.

Конечно, в детстве было интересней.
Окурок сплюнул и подумал вслух:
«К чему бы это лебединой песней
Заходится в курятнике петух»?



ОШИБКА

Здоров «петух» — глухарь ударил оземь.
Добыт легко, без боя, наповал.
А бор вздохнул: «Ну, вот тебе и осень —
Пора любви. А славно токовал».

Его экстаз на небеса вознёс,
А там не надо зрения и слуха.
Пурпурные бруснички тёплых слёз,
Летя над ним, роняет капалуха.



ШУРКА

Ностальгия замучила. Родина, где ты?
Дюссельдорф весь сияет, как выбритый Фриц.
Симпатичной царапкой на теле планеты,
Он дороже и ближе других заграниц.

Рыба ищет где глубже, а люди — где лучше.
Здесь пословицы русские тоже в ходу,
И картинка из рамочки — озеро Щучье —
Утекла, а куда, я никак не найду.

Далеко это всё. Да, друзья, вы-то где хоть?
Эхо съежилось в рюмке и коротко: «Где?»
Здесь красиво, да только вот не с кем «пошпрехать»
О пролившем все слёзы сургутском дожде.




СНЫ ТЕОДОЛИТА

Железный череп полон линз и призм.
Над чем скрипит стеклянный, хрупкий разум?
И что он видит любопытным глазом?
Да тоже сны — сплошной авангардизм.

В нём перевернут мир, и вместо клякс
Бликует свет, в нём вместо горя — радость,
Ведь у него на всё свой параллакс,
Определённый взгляд, вернее, градус.

И только лишь во сне теодолит
Реализует все свои замашки —
На трёх ногах по Африке бежит.
Вонзает в вечный лёд свои «тормашки».

Устав от аксиом и теорем,
Метеоритом в воздухе морозном
Летит в недосягаемый гарем
К своим желанным и любимым звёздам.

Он смотрит в суть пространства, в глубину,
Упрямым взглядом вечности касаясь.
Мы с вами видим звезды и луну,
А он — улыбки неземных красавиц.




ДВОРНИК

Сам рыжий, да ещё и в рыжей глине.
Он поплевал в ладони делово,
Метлой взмахнул, и видели его,
Летящим лихо в журавлином клине.

виноват — метлу тянуло в лес.
Обратно в ветви, в сучья и стволы,
В воспоминанья годовых колец.
Такие вот капризы у метлы.

А дворников всё тянет в небеса —
Там грязи нет, простор необозрим,
Да стерхов удивлённые глаза
Подмигивают звёздочками им.



НОТЫ

Не понял и сам, как я в душу рояля залез,
И нервов своих распустил оголтелую свору…
Рассыпался горстью пустых медяков фа-диез,
Сквозняк пробежал по роялю, как по коридору.

И брызгами ветреных звуков наполнился зал.
Они в этом мире опять умирали и жили,
И, в них растворившись, влюблённые пары кружили —
Их чёрный рояль крепче всяких канатов связал.

Мы с ним обезумели — мы воедино слились,
Плетя из бессмысленных звуков так ловко и хитро
Фигуры людей, очертания масок и лиц,
А Моцарт смеялся до слёз на ступеньке пюпитра.

Как звуки вплетались в сюжеты забавных картин,
Но вдруг тишина воцарилась стеной из железа,
И стало мне грустно и пусто, я снова один,
На ощупь пытаюсь собрать медяки фа-диеза.



ПЛЯЖ

Гид сказал нам по-русски с албанским акцентом:
«Здесь курорт, а не спальня. Ну кто же здесь спит?
Отдохните, как следует, звякните центом —
Это вам не Москва, не Тюмень. Это… — Сплит.

Да! Вот это готовность! Сплочённость! Все в сборе!
В этом воздухе быстро развеется блажь.
Развлечений? Их здесь — Средиземное море.
Взять хотя бы нудистский, прославленный пляж.

Пляж нудистов вон там, это в сторону Рима.
Метров триста без гака, а с гаком пятьсот,
Уж уверен, что вы не проскочите мимо —
Вас чутье не обманет, «компас» донесёт.

Посетите, останетесь очень довольны,
А понравится — завтра опять повторим.
В путь, ребята, помогут попутные волны.
Ведь не только дороги стекаются в Рим.

Ваших бледных задов там не видели сроду,
Этих белых грудей — я готов умереть.
Посмелее, ребята, раздеться и в воду.
У себя показать, у других посмотреть».

Все купальники, часики, трусики скинув,
Мы вошли обнаженными в здешний Гольфстрим.
И как рыбы косяк — нет, как стая дельфинов
Взяли курс, куда показали, на Рим.

Югославы, действительно, ходят нагими.
Показалось тогда, что здесь каждый — нудист.
И мы вышли, мы всем улыбались — мы с ними —
И не прячем за пазухой фиговый лист.



РЫБАЛКА
Максиму

Забрось свои проблемы. На природу.
И, приковав себя за камыши,
Забудь про всё — гипнотизируй воду,
Замри и не моргай, и не дыши.

И отраженью выдави улыбку,
Когда проводишь поплавок ко дну.
И радуйся, поймав не рыбу — рыбку.
Не золотую и всего одну.



ОМУТ

Это летом… Заря —
Звёзды в нём так и тонут,
А в канун ноября
Тут катушка — не омут.

Вон подружка твоя —
Головастая галка.
Скоро ей за моря.
Улетает, а жалко.

Важно выпячив грудь,
Любопытная птица
Норовит заглянуть,
В омут, что там творится.

И скользит, не идёт,
Холодна, неуклюжа,
Клювом пробует лёд.
Ну и твёрдая лужа!

А над свалками! Ох,
Как парила искусно!
Только лёд — не горох,
И плюётся — нескусно.

Ну и правильно, плюнь,
Он застыл, как из воска.
Вспомни тёплый июнь,
Помечтай, вертихвостка.

В мутной ряске налим,
Как бревно среди пакли.
Ты почти что над ним.
И не страшно ни капли.

И вода — чей-то дом,
Отзывается гулко.
Вот застыл подо льдом
Окунёк как сосулька.

Там чего только нет.
Но не все же уснули.
Что ты видишь? Секрет.
Но расскажешь в июле.



ПЕТЕРГОФ

Как свежа эта музыка в небо взметнувшихся струн!
Это песни воды, что сливаются с песнями камня.
Здесь в гармонии всё — здесь работает каждая капля
Светом радуг и бликов, журчаньем потоков и струй.

Мы дышали той музыкой, в воду монеты бросали
И уверены были, что снова вернёмся сюда…
Далеко от нас строгость Потсдама и роскошь Версаля.
Да и в жилах у них протекает не наша вода.



ПЛОХОЙ ПОЭТ

Он Пегаса жалел. Он Пегаса любил,
Отгонял от него грациозных кобыл,

Обдувал опахалом в полуденный зной,
Прикрывал его зонтиком в дождь проливной.

Притупил свои шпоры и выбросил кнут,
Он любимцу создал и комфорт, и уют.

Чтобы тот не ослаб, не зачах, не простыл,
Он его и в ночное тогда не пустил.

От неведомых недругов он его спас,
Но однажды летать разучился Пегас.



КУСОК ДЕТСТВА

Всей ярмарки мне много, но хоть что-нибудь,
Подзуживаю я исподтишка:
«Купи мне, батя, для полётов по небу
Мороженку, конфет и петушка».

Рассыпались слова, мечта упущена,
Домой плетёмся грустно по грязи:
«Вот подрастешь и ешь хоть «Сказки Пушкина»,
А нынче, на вот, бублик погрызи».



ЦИРКОВОЙ МЕДВЕДЬ

Пьяный воздух, пряный запах,
Шумно как в лесу весной,
И опилки в потных лапах
Пахнут липой и сосной.

Постарел — не та сноровка,
Разленился и ослаб,
А конфеты ловит ловко,
Уж не выпустит из лап.

На судьбу давно не ропщет,
Сыт, ухожен, знаменит,
И не больно дрессировщик
Лупит плетью и бранит.

Жизнь, как клетка, без порога,
Как железный прут туга.
Здесь и поле, и берлога,
Берег речки и тайга.

Стены прочны, доски свежи.
Просто чудо — эта клеть.
Что же ищет на манеже
Мой взволнованный медведь?

Смолк «будильник» на насесте,
Свет под куполом потух…
И с ногами в тесном кресле

Спит забытый Винни-Пух.


КРАНЫ ПУРПЕ
Льву

Сизым туманом край леса и берег запах,
Выпучил брюхо бесформенный клинышек стужи,
И покатились гуськом неподъёмные туши,
Булькая тоннами щебня в лужёных зобах.

Лапчатых увальней выгнал, волной накатив,
Сам Дед Мороз, что в тебе разглядел живописца.
Сколько картин за зрачком объектива томится,
В скольких полотнах не может прозреть негатив.

Стонут железные, может, и вправду поют?
Эх, загалдели, эх, вытянуть песню не могут.
Как нелегко металлический, режущий гогот
Перековать в серенаду про брошенный юг!

Я в подсознания к ним как рентген загляну:
Вон они тянут гудящие — звонкие выи,
Да и поют хорошо и почти что живые,
В красненьких лапках таранят на север весну.



ПАДАНКА

Романтики, вы рано разбрелись,
Макушки от ушибов потирая,
Все только началось — осенний сад
Заговорил стихами — рифмоплет:

«Мне осенью печально и тоскливо
Осознавать, как мимолетна слава.
Паданкопад? Да есть такое слово.
Мы все сегодня паданки — летим.
Живым дождем, стремглав, в мембрану почвы.
Станцуем же свой танец не от печки
И хоть чуток оттянем время спячки,
Полёт с паденьем нами так любим.
Мы на земле уже поделим лавры,
И мчимся вниз как из бездонной прорвы,
Все с нами — сучья, ветви, листья, черви,
На языке неведомом бубня.
Летим, чтоб вдохновенье дать поэту,
Чтоб осени увидеть позолоту,
Не требуя какую-либо плату,
Спасибо, что вы слушали меня».



* * *

Безмятежно берегом Невы…
Странно. Где я видел эту свиту.
Облака седые как волхвы
Шаркали по мокрому граниту.

Голоса как горизонт низки.
Подождите! А смогу ли я так?
И… Только радуг сочные куски
Крошатся с босых, потёртых пяток.



* * *

Снег скульптором родился — он бросал
Себя на серость сумеречных скверов
И искорками мрамора мерцал
На Дискоболах, Никах и Венерах.

Он их ваял из клёнов и берёз,
Он, будто рёбра, выгибая ветки,
Им забивал сердца в грудные клетки,
Вдыхал в них жизнь и вместе с ними рос.

В них жизнь рекой оттаявшей текла,
И в ней они давно бы утонули,
Но их преображённые тела
Снежинки вверх за ниточки тянули.



ТАМ

Поглядеть бы сейчас как в последний приют новосёлом
Покачу с ветерком в жестковатом нетёсаном ложе,
Ведь и там я останусь таким же смешным и весёлым
И себе, да и вам докажу, жить-то можно и лёжа.

Чтоб за шутки и смех вы меня на земле не ругали,
Я корнями себе нарисую леса и тропинки…
Я слеплю себе жизнь — благо глины полно под руками,
Да и слёзы дождя прошивают листву как дробинки.

Смерть — такая же жизнь, только глубже, острей и отвесней.
Здесь такие же рощи, овраги и пахнет рябиной.
Здесь живи — не хочу, и стихает оборванной песней
Недосказанность лучших стихов и признанья любимой.



БОЕВИК НА САЛЕ

Почему этот гангстер грустит на дырявом экране?
Бесподобной улыбкой, известной и в профиль и в фас,
Он весь мир покорил — был в Манчестере и в Тегеране,
В Ливерпуле, Париже, Москве, а сегодня у нас.

Он всегда чисто выбрит, пострижен, в костюме из крепа.
Есть на что посмотреть! Красота! Маде ин Голливуд,
И выходит живым и сухим из воды и из склепа,
А еще говорят, что такие у нас не живут!

Он любого из наших стрелков затыкает за пояс,
И, сверкая улыбкой классически ломаных губ,
Важно курит Гавану и, после стрельбы успокоясь,
Мчится в черном авто, сотрясая наш старенький клуб.

В клубе нечем дышать, и клубится в клубах Беломора
Луч проектора, сжатый до фокуса гранями призм,
И рифмуются вопли народа: — «Содом и Гоморра,
Вот он весь налицо — загнивающий капитализм».

В рубке «кинщик» Володя пока матерится по-русски,
Но несмелый акцент проявляется, будто протест,
И свои комментарии в виде бесплатной нагрузки,
Выдает переводом — ну, вроде бы, авторский текст.

Мы расходимся, шумно галдя у берёзовой рощи,
И не видим, как небо красиво над нашей горой.
Нам мерещится снова, как из автомата полощет
По врагам или нам? По кому-то, но SUPER… герой.

Он в огне не сгорит, не утонет ни в пиве, ни в спирте,
Не умрет никогда от смертельных, казалось бы, ран.
Посему не волнуйтесь. До завтра. Спокойненько спите…
Это только начало, а дальше… уж вы извините,

И не это снесёт ваш потрепанный, бедный экран.


НА ТРАССЕ
Рассказ

Зимой темнеет рано, да и скользко,
А ехать летом — Божья благодать —
Хоть в Африку, а если до Тобольска,
То, кажется, совсем рукой подать.

Лечу, под нос мурлыкаю о чём-то,
Любуюсь красотой лесов, полей,
И вот, откуда ни возьмись, девчонка.
«Садись, погнали, вместе веселей!

Позволь, замечу, даже и для лета, —
Сказал я, косо глянув на неё, —
Ты очень легкомысленно одета,
А впрочем, это дело не моё…

Куда тебе?» — «Ты чо, мужик, хохочешь?
Работаю, и можно прямо здесь».
«Что можно?» — «Фу ты, дьявол. Всё, что хочешь.
Оно, конечно, если бабки есть».

О, вляпался — ума-то, что у гульки,
Хоть отличаю решку от орла,
Угрюмо буркнул: «Ни одной бабульки,
Последняя недавно померла».

«Вот идиот! Ещё раз — есть капуста?
Та, что транжирить можно и копить»?
«Нет, я — не травоядный — тоже пусто,
Но если хочешь, то могу купить».

«Раздеться может?» — «Вроде бы не жарко».
«Ты снова гонишь?». Я притормозил.
«Послушай, а ты часом не дебил?
Так и сказал бы, что капусты жалко.

Не пьяный вроде, может быть, обкурен…
Мне кажется — ты всё-таки «того»…
Ведешь себя, как деревенский дурень,
Ну, вылитый, сшибаешь на него».

«И не сшибал, и не бывал на зоне,
Довольно осторожненько рулю».
«Ты, чо, не рубишь ничего в жаргоне?»
«Когда топор в руках, тогда рублю».

«Я папироску у тебя украла,
А то ты меня вовсе доконал».
Я улыбнулся — «Этакая краля!
А курит этот Беломорканал».

«Не растрясешь хозяйство на ухабах?
Неровная дорога, извини»,
«Да ладно, полудурок, не звени».
Вздохнула — «Что ты понимаешь в бабах?

Так, смотришь, в мужиках я разуверюсь.
Вот это тормоз! Да не тормози.
Я думала — всё будет на мази,
А тут достался этот чёртов нерусь.

Да ты хоть знаешь?» — «Знаю. Не кричи.
Не та дорога — тащимся по следу,
Езжай сама, вот руль, а вот ключи».
«Какой ты нервный, хочешь, и поеду».

Мне было неуютно и неловко,
Подумал — стерва, но, однако, вслух
Сказал — «О, знаменитая Покровка.
Ты не похожа на дорожных шлюх».

И мы вздохнули оба облегчённо,
Нам свежий ветер залетел в окно,
И мы смеялись. Я и та девчонка,
Нам почему-то стало всё смешно.

… «Я очень рано сделалась вдовою,
Одеться что ли? Или наплевать?»
«А дети есть?» — «Конечно, милый, двое.
Больной отец, алкоголичка мать.

Куда бежать? Везде одно и то же,
Хоть в петлю лезь с проклятою тоской,
А мужики, они все так похожи,
Вот только ты какой-то не такой.

Не импотент?» — «Пока хватает пыла».
«Ох, извини, и сплюнула — тьфу-тьфу».
«Я вычеркну последнюю строфу?»
«Да нет, оставь и напиши, как было.

Из головы дурные мысли выкинь.
Да ты… — и, улыбаясь, — правда, лох».
В деревне, где родился Гриша Вилкин,
Машина встала, двигатель заглох.



* * *

Я спал на этой каменной стене.
Мазки качали, как речные всплески,
Всехвятскую. Я был на этой фреске —
Да вот и краска до сих пор на мне.

Я помню, как меня туда завлёк
Сутулый старец, обещая чудо.
Я видел, как холщовый кошелёк
К груди простывшей прижимал Иуда.

Мой рот орал, но в киновари вяз,
Взгляд рвался, но смежала веки умбра,
И только голос тот: «Один из вас
Меня предаст», — помог увидеть…
                                                  утро.



ТУМАН

Лес забрался в облака и взмок,
На ветру покачиваясь пьяно.
И стекает со стволов дымок,
И впадает в озеро тумана.

Речки ускользает поясок,
Сумерки прохладны и чумазы,
Кончился у времени песок —
Крошатся из радуги алмазы.



* * *

Звезда летела. Ну, куда упасть?
Кому из вас моя сгодится сила?
Вон омута зевающая пасть,
Туда? Но там же холодно и сыро.

В трубу камина? Ох, как горяча.
Уже ведь отгорела, а туда же,
Чтоб выпасть на пол, весело бренча,
Смешным комочком в копоти и саже.

Я под ногами. Смейтесь надо мной.
Ещё бы. Я моргаю удивлённо.
Звезда! Да чтобы стала вороной.
Нет дальше — я не белая ворона.

А если в лес морошковый? Да ну.
Измажешься, скользя по склонам юзом.
Уж лучше я в поэта звездану,
А то он всё по музам да по музам.



* * *

Расцвела мозаика асфальта,
Месяц изогнулся как блесна,
Под ногами галька, будто смальта,
Вороньё над храмом крутит сальто,
И летит на журавлях весна.



ПЕРСОНАЖ

Сплав выдумок, уловок, басен, сплетен…
Ты мной придуман был, а я — тобой.
Из букв и слов, ты как из глины, слеплен.
Иди ж сюда, смешаемся с толпой.

Мы братьями себя вообразим,
И чтобы стать ещё друг другу ближе,
Взревём дуэтом — «Сколько лет и зим»,
И будем неразлучны. Ну, иди же.

Смелее! Я тебе тебя дарю,
И не благодари — мы оба маги.
И знаем, как в чернилах по перу
Стекать в шуршащий, пыльный мир бумаги.



ЗИМНИК
Диме

То виражи, то миражи —
Рвалось — где тонко.
Скользит. Попробуй, удержи!
И вдруг…



БЕТОНКА

Уж тут дорвался и лети
Назло метелям.
Мы честно наши три плиты
Со встречным делим.

Взаимно вежливы, добры.
А как любезны!
И под себя по полторы
Берем у бездны.

Бетон — да он-то для колёс
Гораздо…



STICKY[4]

И наш КамАЗ, как паровоз,
Считает стыки.



СКРИПУН

Сдаёт бедняга. Отощал. Охрип.
Стоптались когти, выгорела шубка,
Но не уймётся — снова этот скрип —
Мой давний сон, заблудший мой Мишутка.

Вот непоседа. Не лежится ведь,
Зароется в меня, к теплу поближе,
Лохматый, шумный, громкий сон —
Медведь, Дурачится, резвится, руки лижет.

Что он нашёл во мне? Дремучий лес?
Обрывки фраз, взлохмаченных кедрово?
Он медвежонком в сны мои залез,
Он пахнет знойным лугом, как корова.

Вот чудышко. Уже все звери спят,
Все видят сны — медведи как медведи,
А мой в веснушках рыжиков, опят
Да в проседи зеленоватой меди…

Как явится. Да я уж не гоню.
Как заорёт. Да я привык к напасти.
А он приложит к сердцу пятерню,
Да Белым Мысом как дохнёт из пасти.

Да так взревёт, что в радуге от слёз
Не разберёшься, кто из нас помешан,
Но под когтями захрустит овёс,
И мураши посыпятся с проплешин.

Вот так во мне плутает этот плут.
Он путает чело с челом и снова…
Да заходи, конечно, тут как тут.
Такие вот друзья из Скрипунова.



ЧАСЫ

Я рассержусь. В сердцах футляром щёлкну,
А сам, когда погаснут светляки,
Тайком от всех заглядываю в щёлку,
Где стрелки, будто всадники лихи.

Там, словно дождь по трубам водосточным,
Стекает время, вязкое как мгла,
И рыжий дед колотит молоточком
По хрупкой наковальне из стекла.



ТУЧА

Рябое брюхо в пупырышках оспин
Утюжит небо, нехотя урча.
А там, внизу… да неужели осень?
Печально догорает как свеча.

И небо не выносит этой туши,
И трескается. В зеркало реки
Врезаются дождинки как мальки
И исчезают в отраженьях тучи.



ВОСПОМИНАНИЯ О БУДУЩЕМ
Алексею

Другие вспомнят всё, что я забуду,
И даже сами не поймут — зачем?
Во мне стихи теснятся, сбившись в груду,
Во мне обрывки песен и поэм.

И голоса, что нынче отшумели,
В себе услышал я и рассмотрел
Частушки, за которые расстрел,
Молитвы, что мой дед таскал в шинели.

Пока поведать их я не могу —
Прозрачны и бесформенны их тени.
Они в мой мир, как в клетку залетели,
Свой гомон разбросав в моём мозгу.

Им тесно там — их окружает тьма,
Они стремятся вырваться на волю —
И влиться в душу музыкой живою,
И втечь в её атласные тома.

Пока что мир тот никому неведом,
В нём зыбко всё и призрачно, как сон,
Там рифмы, не пропетые отцом,
Картины, не написанные дедом,

На кружевах оборванная нить,
Над нею думы бабушек витали,
Я должен это всё соединить —
Я не забуду ни одной детали.

Пусть этот мир бесплотен и бескровен,
Но всё же можно многое прочесть
По запаху сырых, замшелых брёвен
Былого дома на Московской, шесть.

И упадёт завеса темноты —
Я слышу шум восторженный и дальний,
Когда звенят, должно быть в ожиданье,
Как струны на подрамниках холсты.

Они всё ждут, они прижаты плотно,
Им нужен свет и воздух галерей,
И я их должен отпустить скорей,
Во мне живут великие полотна.

Их музыка звенит в моих ушах,
И отголоски старого концерта
Меня толкают сделать первый шаг
Из этой суматохи до мольберта.

Всё это здесь и кружит тесным роем,
Здесь строки писем на войну, с войны,
Слова юнца, погибшего героем,
Через года молчания слышны.

О, он качнулся и свалился набок,
И матери письмо прижал к губам,
Но колыбельные своих прабабок,
Уверен я, он слышит даже там.

И всё во мне, и все во мне устали,
Мы вместе и потеем, и корпим.
Я говорил всё это их устами
Со старых фотографий и картин.




* * *

Не смотрите на меня как иконы.
Мне известно, что вы сами крылаты.
А берёзы сверху, будто лимоны,
А осины? Ну, конечно, гранаты.

Ёлки тянут мне колючие лапы,
Нет. Ещё не Рождество — вы поймёте,
Как с гнездом на голове вместо шляпы
Я летаю на ковре-самолёте.

Как меня до своих сказок возвысил
Мой персидский друг, прозрачен и перист,
И хрустит в его буграх звёздный бисер,
А во впадинах пшеница и вереск.



* * *

Когда играет колокол в тиши
Щербатыми гравюрами на меди,
Ты, ночь, ко мне навстречу поспеши
На вороном коне, в седло — не медли.

Кроши лучей блестящие столбы,
Дави хребты у радуг и у молний,
И светлячков с черёмухи сруби,
И все овраги темнотой заполни.

И чудных грёз серебряную гроздь,
Певучих снов не растеряй, растяпа…
И вот на небе темнота распята,
Дымят в ладонях шляпки рыжих звёзд.



* * *

Стихи под утро стали моим сном,
И страстью необузданной и дикой.
Они купались в озере лесном
И губы перепачкали черникой.
Бежали по траве во всей красе,
И были плачем где-то, где-то смехом,
И вот, все в паутине и в росе,
В тетрадь вернулись незнакомым эхом.



КУРЯТ

Соски бывают пустышки и взрослые соски.
К тем и другим снова тянутся губы и руки.
Курят сегодня, увы, старики и подростки,
Крали, сударыни, девушки, дамы… старухи.

Индифферентно они свои жизни калечат.
Штопором струйки врезаются в тело озона.
Пленники сизых цепей из прозрачных колечек —
 Курят. До самого неба. И школа, и зона.

Высятся выше чудес… Вавилона и Гизы.
Дым их толкает пройти рубежи огневые.
В самое яблочко лупят бумажные гильзы,
Нет среди них холостых — там одни боевые.

Курят индеец, индиец, и ненец, и турок.
Что им презренные надписи: «…Ваше здоровье…»,
Если навязчивый имидж заразен. Окурок
Им помогает увидеть свой нимб в изголовье.

В пропасть их тянут крючочки, одуматься им бы,
Эх, не хватает уже ни озона, ни злости!
Только когда вы поймёте, что это за нимбы?
Бросьте.



ЛИТО

Не стоит ждать, когда споют про нас
Кумиры чьи-то в шлягере расхожем.
Себе мы сами выстроим Парнас
И первый камень хоть сейчас заложим.

На берегу проснувшейся Туры,
Когда поют колокола Тюмени,
Подножью нашей будущей горы
Мы воздвигаем статные ступени.

Парнас — такая пестрая гора
Из рифм и рук, переплетенных тесно.
Поможет ненаглядная Тура,
Водой воскликнув: «Как она чудесна!».

И пусть у нас теперь поют без нас
Унылые безрадостные блюзы —
Мы всё-таки построим свой Парнас!
Горы-то нет, а уж кружатся музы.



* * *

Нигде не отыскать такой красы —
В полях от ветерка свежо и сыро,
В перину из тумана и росы
Ложится тускло месяца секира.

И вот потёк живительный рассол
В моря рогоза, клевера, росянки,
Там отдыхают по утрам русалки
И вдоволь упиваются росой.

Смешно смотреть за играми шутих,
На этих бестий резвых и поджарых,
Они все из росы, роса из них,
В глазах играет и дымит на жабрах.

Кто виноват, что пруд у них зарос,
И что они не люди, а русалки,
И в жемчугах чистейших в мире рос
Они резвятся и играют в салки?



* * *
Сергею

Медведь — вот самый лучший лекарь,
Наш косолапый эскулап
Заскакивает в нас аптекой,
Пружиня коготками лап.

Но мы в объятья не полезем —
Весь в рыбе, в муравьях, в грязи —
Он только издали полезен
И вредоносен нам вблизи.

Когда мы хворы, хилы, бредим,
Когда болит то глаз, то бровь,
Мы снова лечимся медведем —
Медвежья шерсть, медвежья кровь…

И хоть мы — люди-человеки,
Но нам медведь всегда служил.
И в нас влились, вжились навеки
Медвежья желчь, медвежий жир…

На жизнь уже не смотрим хмуро.
Чуть что, Топтыгин, помоги!
И обрастает шерстью шкура,
И все — хозяева тайги.



ПУСТАЯ КОМНАТА

Табачный дым — противная змея —
Расцвёл стоглаво, едок и щекотен,
Настырно выбирая из меня
Сюжеты изворотливых полотен.

То призрачны, то вязки как мазут…
Их тьма во мне проворных, вёртких, ловких.
Затейливо по потолку ползут,
Клубами завиваются из лёгких.

Для них не только лёгкие малы —
Уже у дома рёбра захрустели.
Я выдыхаю целые миры,
Мосты в туманах утренней настели.

Нет! Я не спорю — вреден никотин,
Он убивает лошадь, ест глаза, но…
Кто я такой без всех его картин,
Музеев богатейших несказанно.

Пейзажи всё развязней и резвей,
Бесформенны, ленивы, долговязы.
Растаял месяц, щёлкнул соловей,
Запел рыбак, к пруду склонились вязы.

Ночное и любимые места,
И костерок, которым ночь согрета…
А комната? А комната пуста —
До фильтра догорела сигарета.



* * *

Холодный этюдник зимы распакую,
Пожухлых метелей рулон разверну.
Зима! Нарисуй мне картину такую,
Чтоб помнил. Зима! Нарисуй мне весну.

Но что это? Лезвие месяца. Скрежет.
И стружки алмазной ажурный налёт —
Пейзажи зима не рисует, а режет,
Небрежно швыряя гравюры на лёд.

В работе её бьется вспыльчивый трепет,
Картина то блекнет, то вспыхнет, искрясь.
Пейзажи зима не рисует, а лепит
Из снега, из солнца, из ёлок, из нас…

Она мелочей и деталей не любит,
Бездонными вёдрами краски плеща.
Пейзажи зима не рисует, а рубит —
Звонариком остреньким машет с плеча.

А нам-то бы копоти, грязи и сажи —
Мы в белой пустыне как совы слепы.
Зима! Так вот именно эти пейзажи,
Зима, ты мне выруби, вырежь, слепи!



В МАСТЕРСКОЙ

Не стены, а оплывшие палитры,
Скрипят не половицы, а лучи.
Зачем фонтаны радуги пролиты?
И как летать над ними? Научи.

Смешно с тобой под потолком паря,
Цепляться за сюжеты и за темы.
А люстры здесь всего лишь якоря,
А кисти в гильзах — это хризантемы.

Затолкана зима в багет окна,
Пейзаж сработан холодно и грубо —
Без головы, как свечка, без огня —
Размыт морозом тополя обрубок.

Гипс всюду, будто тополиный пух,
Ещё похож на сахар, даже слаще.
Из гипса пионер, весло, лопух…
И только чай в стакане настоящий.



ПИЛИТЕ, ШУРА
Гори! Пока страницы не остыли,
И наковальню путай со столом.
Ломай карандаши, кувалды, стили.
Иди на ощупь, лучше, напролом.

Рифмуй весну с волчицей, месяц с гирей.
Рассветы умброй и сиеной крась!
Будь, Шура, пошустрее, будь пошире,
И в белизне сумей увидеть грязь.

На сковородку из рассветов сочных
Бросай слова колючие как снег,
Песок, рисуя как в часах песочных,
Где каждая песчинка — это век.



ОСЕНЬ
Приходила она, листопадом соря,
И в багровые трещины неба
Ускользало тепло, утекала заря,
И уже ничего кроме снега.

Дверь бессмысленно хлопнула, мир опустел.
Всё бесстыже, нелепо, раздето…
Даже дома зима, и белеет постель,
Вспоминая цветущее лето.



* * *

Амбиции и скверные замашки
Нас научили жить небрежно, в спешке,
И мы как ядра из незримой пушки
Летим по жизни, завихряясь в смерч.
В полете, мы хватаем бед и лиха.
Не чувствуя ни скорости, ни страха,
Когда за шкворень скверная старуха
Берёт и говорит тоскливо: «Смерть».

Кого пугает блеск ее литовки?
У нас при жизни покрупнее ставки.
А от неё нет всё равно прививки.
С ума сошли? Снимите пелену
С мозгов Земли, отдёрните завесу,
Искорените хвори и заразу,
Что превращает в дохлый стебель розу
И держит жизнь в пожизненном плену.

Легко сказать, но мы давно привыкли,
Что нашу Землю раздирают вопли,
А у терпенья есть в запасе капли,
Но хочется (мечта всегда права)
Чтоб по ночам спокойно дети спали,
Чтоб ветер отдыхал в пшеничном поле,
И чтоб в июле тучей жухлой пыли
Не облетала с тополей листва.

Пустыню, бор, дубраву, джунгли, море
Очистите от непотребной хмари,
И обнимитесь и живите в мире,
И будет небо прочное — без дыр.
Надрайте неба золочёный купол,
Чтоб из него весенний дождик капал
И смыл с Земли навеки гниль и пепел,
И поцелуйте ваш прекрасный мир.




ЛЮБОВЬ

Будем жить до утра! Что бы ни было — бури и штормы…
В леденящих чернилах до капли себя растворя,
Мы заблудимся в бездне — зачем мы, и кто мы, и что мы?
В непроглядной ночи, потеряв наших тел острова.

А когда темноту разорвут, будто молнии руки,
И ресницы окрасятся инеем звёздной пыльцы,
Мы забудем, как жить — мы умрём, мы утонем друг в друге,
Чёрной радуге ночи, доверив себя, как слепцы.

Яхту месяца с неба мы, будто спасение, встретим,
И прольётся заря, и наполнятся светом ветра.
И воскреснув, прозрев, мы останемся жить в ком-то, в третьем…
Что бы ни было — смерчи и смерти, но жить до утра.



* * *
Кружковцам

Зиме приспело заметать следы,
Когда весны заигрыванья яры,
Шипами протыкают снег лады —
На свалках просыпаются гитары!

Давно уже их время истекло,
Но вспоминают, как они играли,
И, наших рук хранящие тепло,
На солнце распрямляются спирали

Шершавых струн, ах ржавчина поёт!
Вы о тепле ушедшем не жалейте.
С себя стряхните холода налёт,
Оттаивая в новом флажолете.

Из трещин лакированных стеблей
Как ручейки проклюнутся фиалки,
На всей земле становится теплей
От музыки, родившейся на свалке.

Сейчас, когда под мусором гектары,
Туда ведут проспекты — не тропа —
Там зацветают не одни гитары!
Рожки, рога, тарелки и литавры,
Смородина, кларнет, ранет, труба,
Там лейки, плойки, флейты и фанфары,
Сурепки, репки, скрипки и ситары,
Фагот, гобой, альт, арфа и арба,
Двутавры, тавры, дудки и дутары,
Факиры, ксилофоны и кифары,
Тромбоны, барабаны, контроба…



* * *

Излишества в искусстве не щадят,
Там всё должно быть коротко и точно.
Но если уж вся живопись — квадрат,
Литература лаконичней —
                                       точка.











Примечания
1
они хорошие (исп.)
2
Ветер (тадж.)
3
Небо (тадж.)
4
липкий, клейкий (англ.)