Ирина Андреева
Сто первый снег
Повесть и рассказы.
Сказки бабы Нюры
На филологический факультет университета Светка поступила не по призванию — занесло случайно: успешно сдала экзамены — друг помог. Прошла по конкурсу, оказалась в списке зачисленных. Гена — друг, жил в соседнем дворе и учился в той же школе, что и Света. На яркую и смелую Светлану Басову он заглядывался давно, подойти не решался, слишком много рядом с ней поклонников и подружек.
Генка неплохо учился, а по литературе был гордостью школы и неоднократно выигрывал олимпиады.
Со Светкой у них закрутилось после выпускного, собственно он и уговорил её поступать вместе.
Но учёба её не задалась сразу, слишком взбалмошная и легкомысленная Светлана была далеко не гуманитарий. Кое-как протянула учебный год, с горем пополам защитила курсовую работу.
На лето студентам-филологам задали творческое задание: собрать фольклор и местечковый диалект, оформить записи рефератом. Генка часто с удовольствием слушал беспечные Светкины побасёнки о проживающей в забытой богом деревеньке престарелой бабушке, её чудном характере и своеобразном языке.
— У тебя тема под ногами валяется, поезжай туда на каникулах, беседуй и записывай. Лучший реферат на курсе будет!
— На кой он мне лучший? Мне бы сдать.
Всё лето Светка гуляла по барам, дискотекам и ночным клубам, заводила новые знакомства, весело проводила время. Встречи с Геннадием стали редки. Ей претил его образ жизни. Библиотеки, книги, архивы, Интернет. Всё сводилось к тому: Генка читал и писал, читал и писал… «Так прожигать свою молодую жизнь?!» — удивлялась подруга.
В конце каникул Геннадий настоял на поездке Светланы, пообещав приехать за ней через неделю. Неохотно, но Светлана-таки, собрала баул и покатила к бабке сначала на пассажирском поезде, потом на автобусе и перекладных до деревеньки с красивым русским названием Листвень, затерявшейся в лесах и болотах.
Старый дом, заросший вековыми липами, основательно приосел, ушёл в землю устоями. На большой, раскинувшейся шатром крыше поселился мох и лишайник. Тропка к крыльцу с резными перильцами густо поросла аптечной ромашкой. Но запустения не чувствовалось. Под окном, выходящим в сад, была разбита круглая клумба, засаженная маргаритками и анютиными глазками. Под стрехой у угла как и прежде деревянная кадка с дождевой водой, рядом старинная лейка. Светка заглянула в зелёное нутро кадушки, состроила рожицу:
— Привет филологам!
То же прясло с банками-кринками, бабкиными постирушками. Калитка в сад. Открыла. Далее знакомая тропка вела к колодцу. Как давно не была она тут. Пышно разрослись кусты, но по-прежнему ухожен бабушкой огород — грядки с овощами. Сад с солнечными бликами сквозь листву показался привлекательным. Всюду кипела жизнь: пели птицы, наяривали кузнечики, жужжали пчёлки. «Ну, хоть какое-то развлечение», — подумала студентка.
Некогда крепкая, ширококостная, с твёрдой поступью, состарилась бабушка, будто уменьшилась, ссохлась в размерах. Но так же живо выглянули из-под надвинутого на лоб платка карие глаза.
— Тю-ю, какие гости! — Анна Ивановна крайне удивилась явившейся внучке. Засуетилась, встречая.
В раннем детстве родители на всё лето сплавляли Светку к старикам в деревню, но подрастая внучка иначе как берендеевым углом, тоской зелёной не называла это место, перестав навещать бабушку.
Гостьей однако, она оказалась не первой. Крестовый вместительный дом бабушки уже оглашали визг и хохот пятерых внуков от тёток Светланы.
По праву старшей ей удалось отвоевать дальнюю комнатку, бывшую некогда спаленку деда и бабушки. Старушка, с тех пор, как похоронила мужа перебралась на кровать почившей в своё время свекрови — в углу кухни. Мелюзгу разместили в просторной горнице.
Светлане волей-неволей пришлось помогать бабушке по хозяйству, ну-ка прокорми такую ораву, обстирай, обмой, угомони вечером, загони в постель. Правда, последнее Светка не считала своей обязанностью, предоставляя это удовольствие старушке.
Вечерами баба Нюра приходила в горницу простоволосая в широкой рубашке-колоколом, ложилась в серёдку между внуками.
Облепив бабку на широком диване-книжке, три парнишки-пострела от пяти лет до десяти и две девчонки-погодки — семи и восьми лет, досаждали своими просьбами: песенку спой, побаску расскажи.
Иногда девчонки принимались плести бабке «коски», она отмахивалась:
— Идите вы к лешему, мой пепел собирать, отплелась, относила я косушки. Сабе плятитя — друга дружке, чем в бабкиной кудели путаться.
— Расскажи побасёнку, — смеялись девчонки.
— Ох, тюх, тюх, тюх,
Наловил дед щук,
Бабка рыбку пекла, сковородка утекла, — бойко читала баба Нюра.
— Как она утекла, куда утекла? — бесит Светку несуразица.
— Загадку, бабушка! — теребят старшие мальчишки.
— Ну, гадайтя, коли так: /Был я на копанце, был я на хлопанце,/Был на пожаре, был на базаре,/Молод был — людей кормил,/Стар стал — пеленаться стал./Умер — мои кости негодящие бросили в ямку,/И собаки не гложут./
Ребятишки долго ломают голову, просят подсказки. Но бабка подкидывает ещё одну, уточняет, что предмет тот же:
— Жил Нероня, умер Нероня, /Никто его не хороня: /Ни попы, ни дьяки, ни мы, дураки./ — Смеётся: — И-и-эх, не ваше теперя время экие загадки гадать. Горшок то, глиняный. Мотайтя на ус, пока бабка жива!
— Бабуля, расскажи сказку, — требует самый маленький — Жека.
Для начала рассказчица набивала цену:
— Какуя вам сказку? Про Машу-лупоглазку?
— Нет, другую.
— Какуя другуя? Про Машу-голубую?
— Про Мальчика с пальчик.
— Ах, про Мальчика, ну, слухайте. Жили-были бабка с дедом, — начинала единственную в арсенале сказку бабулька, — был у их Мальчик с пальчик, маленька-ай, вот такоеч-ка маленькай», — показывала она на свой усечённый мизинец правой руки. — Пошёл дед пахать пашню, вот бабка затомновала: «Хто деду обед отнесёт?»
Далее Мальчик с пальчик, как и положено по сценарию, предлагал пойти в поле и унести обед. Бабка собирала еду в корзинку Красной Шапочки и вручала её Мальчику: «Вот, внучок, отнеси дедушке горшочек маслица и пирожков».
По мере повествования рассказчица меняла голос, то звучал он басовито, угрожающе, то сходил на нет до писка. Менялась и мимика, бабка корчила рожи, хмурила брови, доводя малышню до восторга.
Телевизор в бабкином доме давно «приказал жить», мобильной связи не было, потому Светка, растянувшись вечером на перине, лениво листала гламурный глянцевый журнал, волей-неволей слышала разговоры из горницы, с тоской подвывала иногда:
— У-о-о, жесть! Какой фольклор, какой диалект — бред какой-то? Чего тут записывать? — Она удивлялась, как эта самая сказка привлекала в детстве её?
Мальчик с пальчик между тем шёл к деду через лес. Первым на его пути встречался Заяц из сказки «Колобок». Заяц не грозился Мальчику съесть его, что вполне логично, зайцы ведь травоядные. Подразнив зайца:
/- Заяц серый, куды бегал? /- В лес-дуброву, лыки драл, /— бойко отвечал Заяц. /- Что украл?/
Заяц, заподозренный в воровстве, убегал. Мальчик благополучно шёл дальше. Тут на его пути возникала Лиса. Рыжая плутовка бегала перед Мальчиком, нескромно вихляла хвостом, хвасталась:
— Я, Лиса — при беседе краса! Бя, бя, бя, бя.
— А я, Мальчик с пальчик! — спокойно отвечал ей герой и шёл дальше.
Тут из-за деревьев выскакивал Волк. Он набрасывался на Мальчика с пальчик с угрозами, страшным голосом грозил:
— Ау, ау-а! Я волк, сейчас я тебя съем!
На этом месте, баба Нюра щекотала внуков. Приговаривала:
— Сейчас съем, хоть скибочку да откушу.
Дети заливались смехом, перекатывались друг через дружку. Светка, оторвавшись от журнала, кричала в горницу:
— Ба, чё за скибочка?
Отвлекшись, баба Нюра отвечала:
— Крошечка, кусочек малый, стало быть. А ты чего там одна, иди к нам, Светик!
— Ага, ещё не хватало ваш бред слушать.
— А ты не слухай, а вникай: сказка ложь, да в ей намёк.
Слово «скибочка» Светка записала всё же на полях журнала на всякий случай, дав ему бабкино объяснение.
Дети нетерпеливо просили:
— Рассказывай дальше, бабуля.
Мальчик прятался за деревьями, переодевался в шапочки: то синюю наденет, то красную, то зелёную. Маскируясь, он, наконец, добирался до деда, который пахал пашню. Дед жаловался Мальчику с пальчик:
— Да милай ты мой, дитё, что ба я делал без тебя! Притомился, отдохну малость.
Дальше события развивались как в сказке-первоисточнике: Мальчик с пальчик пахал пашню. Баба Нюра сопровождала его работу песенкой:
/- Парень пашенку пахал. /Да скарордер барновал/.
Голос бабушки дребезжал на протяжных высоких нотках.
«Скарордер», записала Светка под знаком вопроса, потому как бабка дала невразумительное на внучкин взгляд разъяснение.
Проезжавший мимо барин выпросил у деда Мальчика с пальчик, за большие деньги для барыни.
Сказка близилась к развязке: барин доставал из кармана платочек и вручал его барыне. Мальчика с пальчик, разумеется, там не было, но барыня выясняла, что он все же присутствовал, так как пописал.
К вящему удовольствию правнуков, баба Нюра изображала барыню: нюхала платочек, натурально чихала, затем чертыхалась и ругалась на супруга.
Ребятишки визжали и падали с дивана, захлёбывались смехом. Бабка давала им нарезвиться вволю, потом строго заявляла:
— Ну, будя, будя — делу время, а потехе час. Укладывайтесь! Бабка за день приморилась незнамо как! Ох, в крыльца так и шибает.
Иногда сказочница засыпала первой, смачно всхрапывала, откинувшись на подушках навзничь. Детвора считала за счастье такой случай. Девчонки притыкались рядом по бокам, прихватив Жеку, старшие мальчики ложились поперёк в ногах, лишь бы не потревожить бабкин сон.
Среди ночи баба Нюра непременно просыпалась, устраивала внуков удобнее, подтыкала одеяла, поправляла подушки, крестила их в темноте и убиралась в свой угол шаркая босыми ступнями. Подолгу старчески вздыхала и охала, ворочалась, находила удобную позу для натруженных косточек, сама себя называла старой капалухой. Потом в доме наступала тишина, лишь механические ходики отсчитывали бег времени, а иногда по ладоням крыши тихо шелестели благодатные тёплые дожди.
Но тихо было не всегда. Иногда по ночам дом оживал, то поскрипывали половицы, то шеборшался кто-то над потолком, скрёбся в оконные стёкла. Светка просыпалась и невольно прислушивалась к посторонним звукам. Утром спрашивала бабушку о природе звуков. Баба Нюра на полном серьёзе отвечала приглушённым голосом:
— Дедушка-суседушка, знать, недоволен, надоть его улестить. Вот я на ночь миску с молочком в твоёй спаленке поставлю.
Суседушкой бабка называла Домового, ребятишки жались к ней в ужасе, Светка сердилась.
— Опять твои выдумки старческие!
Блюдце с молоком всё же появлялось в её спальне, не важно, что днём его вылизывали кошки, бабка была уверена: дед-сосед успокоится.
Коли Анна Ивановна не засыпала после возни с внуками, окликала старшую внучку:
— Светочка, ты ба мне крыльца натёрла, самой мне не в мочь. Шутка сказать, давно уж мне на осьмой десяток перевалило, не гнутся рученьки.
Крыльцами оказались лопатки — гнуло бабушку к земле год от году, хотя была она крепкого роду-племени. Смолоду в работе, требующей физической силы, не было ей равных: на сенокосе и хлебной ниве, при заготовке дров, на картофельном поле, в огороде.
В годы Великой Отечественной Войны Нюрку — молоденькую девушку, отправили на заготовку леса для нужд фронта. Как знать, быть может, там, в снегах по пояс, с ручной пилой и топором, от непосильного труда и зачерствела её душа: нравом…
Анна Ивановна была сурова, категорична, потому и затихали ребятишки сразу, как только слышали бабкину команду к отбою.
Никогда не топила жарко печи, не позволяла шалить за столом, и, упаси бог, небрежно обращаться с хлебом. Не признавала излишки называя это лихоимством, баловством от лукавого.
— Не жадуй! — говорила внукам за столом, — жуй как следовает, не заглатывай как рыба-кит, кишки завяжутся!
Убранство в её доме было самое скромное: белёные стены, ситцевые занавески на окнах, домотканые дорожки на половицах, круглый стол, диван и кровать, единственный шкаф и огромный сундук, в коем хранила все свои «богатства». На вопрос о достатке отвечала грубовато: «Прожила свой век за холщовый мех! Ну, да Господь с им, хлебушек насущный давал, чего словоблудить, хулу заздря наводить?!»
При всём своём аскетизме бабушка была словоохотлива, не упускала возможности поговорить с кем-либо, с желанием и охотой рассказывала о своей жизни, о вынужденном переселении в годы укрупнения больших сёл и разорения малых. Знала много присказок-поговорок, а ещё любила в рифму отвечать на заданные вопросы. Подвернется прохожий (любила возле дома на скамеечке посидеть), спросит:
— Чей это дом?
— Выспись ладом! — парировала бабка, — Мы в ём живём.
— А раньше-то где жили?
— Жили в лесу, молились колесу. Против нёба — на земле жили!
— А теперь-то на родину ездите?
— А куды мы поедем: к тётке-лебедке, к дядьке-плетню? Нет нашей деревни, разве бы мы её покинули! А таперича и эта вскорости сгинет, — крестила истово лоб, — Господи, помилуй, дай свой век в родном углу дожить, не дай по чужим мыкаться.
Ещё в бытность старика — ветерана войны, в доме установили телефон. Но связь была столь ненадёжной, невозможно было разобрать, что говорят на другом конце провода. Одна лишь бабка освоила эту науку: кричала изо всей мочи:
— Цвяточек мой малированный, внучок ты мой дорогой! Да сладкай ты мой дитёночек! Бабка по тебе соскучилась, ехай скорея! — внушала внуку от сына.
Как по писаному перечисляла родню: «Нянька Донька, нянька Подька, дядя Омельян, дядя Степан, дядя Илья, Михаил — коров доил, Василий — прыг в окошко — лата-та, Марея, Николай первый, я, Николай второй и Иван». Если собеседник интересовался, что значит «Василий — прыг в окошко — лата-та». Охотно объясняла:
— Иван у нас смирён-а-ай был — от носа соплей не отбросит, а Василий умственный. В войну-то впроголодь жили: кипяток кипятком закрашивали, вот он и омманывал тятю. Бывалоча, мешаить ложкой в стакане в однуя сторону, потом в другуя. Тятя спрашивает: «Чё ты почём здря её мутишь?» А тот отвечает: «Разве ты не знал: надо сорок раз промешать, ох и чай сладкай становится!» Отец помешал, помешал — чай, как был — вода. Схватил ложку, хотел Василию в лоб стукнуть, а он прыг в окошко и хлопает по ляжкам: «Лата-та!»
Сетовала, что сгубило брата Василия пьянство: «Водку, её никода не омманешь, а водка омманет!» Заздравный тост произносила с бравадой: «За здравье ваше в глотку нашу!»
На вопрос о двух Николаях, как в царской династии, отмахивалась:
— Первого Колей прозывали, второго Николкой, а поди знай, что это одно и то же! Это уже кода они паспорта получили, оказались оба Николаи.
Ничего не разглядела, не оценила Светка, так и промаялась полторы недели, поджидая друга. «Генка приедет, чего-нибудь нароет, — думала беспечно, — И как это я в детстве тут любила бывать? Ума не приложу!
Бабка журила её за неопрятную одежду: растянутые футболки и майки, короткие трусы, не трусы — чёрты какие-то. Поднималась она ни свет ни заря, и как-то починила рваные-перерванные джинсы внучки. Заплатки наложила в цветочек и в горошек, старательно срезав продольные нити, соединяющие потёртости.
Светка, схватившись, рычала, выпарывала крепкую, на совесть работу:
— О-о-о, мраки, зачем я только сюда приехала?!
Джинсы по её уверению оказались безнадёжно испорчены, колени и ягодицы теперь не светились сквозь дыры, а выпячивались целиком при каждом шаге. Положение усугубляло ещё и то, что Генка не ехал. Наскоро позавтракав бабкиной стряпнёй, Светка сгребла свои журналы, побросала в лукошко бутерброды, бутылку воды, покрывало и забралась в углу сада в смородинник, намереваясь не выходить оттуда до самого вечера. «Отосплюсь как следует, не нанималась я в няньки, а завтра ноги в руки — фольклор долбаный мне не по нутру!»
Вернулась, когда свечерело и в саду одолели комары. В доме необыкновенно тихо, не шумела детвора, только из горницы был слышен чуть приглушённый мужской голос и бабкин — двое вели размеренную беседу. Что-то сдержало Светку ринуться в комнату, она заглянула туда осторожно. За столом, спиной к ней, сидел Генка, бабушка в окружении внуков расположилась напротив. На столе лежала большая клеёнчатая тетрадь, в которую друг быстро-быстро чего-то строчил. Рядом мобильный телефон, наверняка включенный на запись.
— Ране народ жил дружно и работал скопно, родову всю по пальцам наперечёт знали, а теперя што? — сетовала бабка.
Светка тихо легла в углу на кровать, невольно вслушиваясь в разговор.
— Сколько у Вас детей, бабушка?
— Семерых родила. В живых шесть — пять девок, один сын, но годин!
— Хороший, значит?
— А то?! Со знаком «качества», — засмеялась старушка. — Рос огнеупорный! Девки над ём, бывалоча, изголялись, то платье на него натянут, то в платочек обрядят, то к кровати чулками примотают, чтоба не шкодил. Он ети перевязки как постромки рвал, не сидел на месте. Неа! А приду домой, спрашиваю: «Вы, кобылки, опеть над малым казнились?». Молчат и ён молчит, никода не жалился. Выросли, улетели из родного гнезда, — чуть пригорюнилась Анна Ивановна.
— А муж Ваш, простите?
— Помер мой старичок, одиннадцать годков как вдовствую, милок. Чижолую жисть он прожил, надорвался, знать. А баню любил! — вдруг задорно зазвучал её голос, — Ох и лупился веником, бывалоча. И на самый послед отхвостался вволю, а к утру сомлел — сложил ручки-те на груде, готов мол, к труду и обороне на том свете!
— Участник войны?
— Воевал, не приведи господь, повидал немало. Осколки по усёму телу ходили. Новой раз подумаю: перенесли-пережили, иному на два века хватило бы, ан нет, хочется ещё потоптать земельку, пока ходовая не отказала. А как ужо слягу, не дай бог, заживо тлеть!
Последнее, что слышала Светка, наставления бабки:
— Ты, мил человек, в моём дому гость, но я хозяйка, потому спрошу: ты нашей Светке знакомцем, судариком, али как будешь?
— Да, Анна Ивановна, у нас со Светой отношения.
— Вона как, — призадумалась старушка, — Про вас теперяча и не разберёшь, что к чему, но учти: в моём дому лишнего не дозволю, ты, милок, до поры до времени к ей претензиев не имей. Платье как и честь, берегут смолоду. Хошь Светка-то наша с гонором, но внучка она мне родная, в обиду её не дам! Давеча взыграло у неё ретивое — попортила вишь я ей штаны. Там и штаны-то были, тьфу, портки дырявыя. Залатала, да вишь, не эдак! Хвост трубой и в сад ударила, по сю пору нейдёт, робята в смороде её наглядели. Думат, бабка виниться пойдёт? Не тут-то было! Я, милок, на своём веку только перед мужем голову гнула, потому, так положено.
За меня бабы как за тыном новой раз прятались. Ох и отчаянная я была! В войну на лесозаготовках бригадиром у нас был один мужик — волк-волком, продыху никому не давал, не делил, кто бабы, кто девки, кто робята безусые ишшо.
Бывалоча, в студель наробишься, губы смёрзнутся, «тпру» не выговоришь, руки-ноги не чувствуешь, а он одно шумит: «План давай!» Стану я заслоном перед девками, бабами и молчу, только глазьями сверкаю. Поглядит, поглядит он и скажет: «Шабаш на сегодня!»
— Анна Ивановна, вот вы всю жизнь работали и теперь сложа руки не сидите, как я погляжу.
— А как жа? — искренне удивилась собеседница, — государственный хлебушек жую, значит, надоть работать!
— Вы сполна заработали его от государства.
— Эээ, милок, ране в колхозную бытность рабочие заместо денег одне палочки — трудодни получали, а старики и того не имели. А теперя грех обижаться — государство всем пензию выплачивает, стало быть, грех обижаться! Бери-ка стуло, пойдём вечерять, кто же гостя эдак морит, — миролюбиво заключила она.
— Да, я не голоден.
— Будет стесняться! Ешь, пей, пока рот свеж, завянет ни на кого не взглянет!
Светка предусмотрительно выскочила из дома, потом зашла как ни в чём не бывало, уселась вместе со всеми за стол. Корила друга за долгое ожидание.
На ночлег Геннадий устроился на лежанке русской печи. Бабка хлопотала:
— Как же эдак, милок, ты еслиф городской житель, не пондраву тебе экое ложе придётся. Можа, печку-то затеплить хоть толику, холоднай камень-от?
Светка, выспавшись в саду, ёрзала в спаленке на перине, кляла на чём свет стоит бабку и кавалера:
— Вот спелись! Готова летом печку ради гостя дорогого истопить. Жесть!
В глубине души она верила, что дождавшись, когда баба Нюра заснёт, Генка придёт-таки к ней в горячие объятья. Но он так и не явился. Сморенная наконец сном, Светлана решила: «Надо кончать с этим батаном! Фольклор, местечковые наречия, мрак!»
Утром бабушка потчевала гостей на дорожку блинами, налила сливок в пиалу, заварила смородиновый чай.
Геннадий обращался с хозяйкой обходительно, задал вопрос:
— Анна Ивановна, а скажите, как выразиться например, если человеку всё было предоставлено, но он не сумел извлечь из этого пользу, урок?
— Да так и выразиться, — не задумалась баба Нюра: — Давался дураку клад, да не сумел его взять.
Геннадий искренне засмеялся, украдкой подмигнул Светке. Пыля по грунтовой дороге с вещами и рюкзаком бабкиных гостинцев, молодёжь ссорилась. Светка верещала:
— Чё ты над бабкиной поговоркой прикалывался? На меня намекаешь?
— А на кого ещё, Света? Ты две недели прожила попусту. Я от твоей бабули за один вечер столько почерпнул, сколько за жизнь не слыхивал, а ты два слова записала!
— Атас! — вскричала Светка. — Местечковый диалект — тоска зелёная, я уже сама позеленела тут! Ночью почему не пришёл?
— Счёл бестактным входить в «монастырь» со своим уставом.
— Ой, пай-мальчик, посмотрите на него! Какая лажа! Впрочем, ты можешь вернуться, если так понравилось! Пиши докторскую, студент Кошкин!
— Я тебе завидую, Светлана, у тебя бабушка — истинный алмаз, а ты к ней с таким неуважением.
— А я всё больше убеждаюсь, что нам с тобой не по пути!
— В этом ты скорее всего права.
Не смотря на расставание Геннадий отдал все записи Светлане, но она лишь в ночь перед сдачей засела за реферат. Потрудилась заглянуть в словарь Даля и определить значение слова «скорода» — поле, целина. Надёргала из Интернета чужих цитат и выкладок, перепечатала Генкины записи, смешала всё в «винегрет», только «маслом» — логической мыслью не связала. Оценку получила посредственную.
На второй курс её не хватило, забрала документы, устроилась менеджером в модный магазин обуви.
Геннадий Кошкин — один из блестящих студентов, в доме бабушки Анны побывал ещё раз, одарил старушку городскими гостинцами, основательно записал беседу, почерпнул немало из родника устной речи. Защитил диплом филолога, работает в родном Вузе преподавателем, пишет очередную монографию, готовится к защите кандидатской.
Ирина Андреева
Сто первый снег
Повесть и рассказы.
Сказки бабы Нюры
На филологический факультет университета Светка поступила не по призванию — занесло случайно: успешно сдала экзамены — друг помог. Прошла по конкурсу, оказалась в списке зачисленных. Гена — друг, жил в соседнем дворе и учился в той же школе, что и Света. На яркую и смелую Светлану Басову он заглядывался давно, подойти не решался, слишком много рядом с ней поклонников и подружек.
Генка неплохо учился, а по литературе был гордостью школы и неоднократно выигрывал олимпиады.
Со Светкой у них закрутилось после выпускного, собственно он и уговорил её поступать вместе.
Но учёба её не задалась сразу, слишком взбалмошная и легкомысленная Светлана была далеко не гуманитарий. Кое-как протянула учебный год, с горем пополам защитила курсовую работу.
На лето студентам-филологам задали творческое задание: собрать фольклор и местечковый диалект, оформить записи рефератом. Генка часто с удовольствием слушал беспечные Светкины побасёнки о проживающей в забытой богом деревеньке престарелой бабушке, её чудном характере и своеобразном языке.
— У тебя тема под ногами валяется, поезжай туда на каникулах, беседуй и записывай. Лучший реферат на курсе будет!
— На кой он мне лучший? Мне бы сдать.
Всё лето Светка гуляла по барам, дискотекам и ночным клубам, заводила новые знакомства, весело проводила время. Встречи с Геннадием стали редки. Ей претил его образ жизни. Библиотеки, книги, архивы, Интернет. Всё сводилось к тому: Генка читал и писал, читал и писал… «Так прожигать свою молодую жизнь?!» — удивлялась подруга.
В конце каникул Геннадий настоял на поездке Светланы, пообещав приехать за ней через неделю. Неохотно, но Светлана-таки, собрала баул и покатила к бабке сначала на пассажирском поезде, потом на автобусе и перекладных до деревеньки с красивым русским названием Листвень, затерявшейся в лесах и болотах.
Старый дом, заросший вековыми липами, основательно приосел, ушёл в землю устоями. На большой, раскинувшейся шатром крыше поселился мох и лишайник. Тропка к крыльцу с резными перильцами густо поросла аптечной ромашкой. Но запустения не чувствовалось. Под окном, выходящим в сад, была разбита круглая клумба, засаженная маргаритками и анютиными глазками. Под стрехой у угла как и прежде деревянная кадка с дождевой водой, рядом старинная лейка. Светка заглянула в зелёное нутро кадушки, состроила рожицу:
— Привет филологам!
То же прясло с банками-кринками, бабкиными постирушками. Калитка в сад. Открыла. Далее знакомая тропка вела к колодцу. Как давно не была она тут. Пышно разрослись кусты, но по-прежнему ухожен бабушкой огород — грядки с овощами. Сад с солнечными бликами сквозь листву показался привлекательным. Всюду кипела жизнь: пели птицы, наяривали кузнечики, жужжали пчёлки. «Ну, хоть какое-то развлечение», — подумала студентка.
Некогда крепкая, ширококостная, с твёрдой поступью, состарилась бабушка, будто уменьшилась, ссохлась в размерах. Но так же живо выглянули из-под надвинутого на лоб платка карие глаза.
— Тю-ю, какие гости! — Анна Ивановна крайне удивилась явившейся внучке. Засуетилась, встречая.
В раннем детстве родители на всё лето сплавляли Светку к старикам в деревню, но подрастая внучка иначе как берендеевым углом, тоской зелёной не называла это место, перестав навещать бабушку.
Гостьей однако, она оказалась не первой. Крестовый вместительный дом бабушки уже оглашали визг и хохот пятерых внуков от тёток Светланы.
По праву старшей ей удалось отвоевать дальнюю комнатку, бывшую некогда спаленку деда и бабушки. Старушка, с тех пор, как похоронила мужа перебралась на кровать почившей в своё время свекрови — в углу кухни. Мелюзгу разместили в просторной горнице.
Светлане волей-неволей пришлось помогать бабушке по хозяйству, ну-ка прокорми такую ораву, обстирай, обмой, угомони вечером, загони в постель. Правда, последнее Светка не считала своей обязанностью, предоставляя это удовольствие старушке.
Вечерами баба Нюра приходила в горницу простоволосая в широкой рубашке-колоколом, ложилась в серёдку между внуками.
Облепив бабку на широком диване-книжке, три парнишки-пострела от пяти лет до десяти и две девчонки-погодки — семи и восьми лет, досаждали своими просьбами: песенку спой, побаску расскажи.
Иногда девчонки принимались плести бабке «коски», она отмахивалась:
— Идите вы к лешему, мой пепел собирать, отплелась, относила я косушки. Сабе плятитя — друга дружке, чем в бабкиной кудели путаться.
— Расскажи побасёнку, — смеялись девчонки.
— Ох, тюх, тюх, тюх,
Наловил дед щук,
Бабка рыбку пекла, сковородка утекла, — бойко читала баба Нюра.
— Как она утекла, куда утекла? — бесит Светку несуразица.
— Загадку, бабушка! — теребят старшие мальчишки.
— Ну, гадайтя, коли так: /Был я на копанце, был я на хлопанце,/Был на пожаре, был на базаре,/Молод был — людей кормил,/Стар стал — пеленаться стал./Умер — мои кости негодящие бросили в ямку,/И собаки не гложут./
Ребятишки долго ломают голову, просят подсказки. Но бабка подкидывает ещё одну, уточняет, что предмет тот же:
— Жил Нероня, умер Нероня, /Никто его не хороня: /Ни попы, ни дьяки, ни мы, дураки./ — Смеётся: — И-и-эх, не ваше теперя время экие загадки гадать. Горшок то, глиняный. Мотайтя на ус, пока бабка жива!
— Бабуля, расскажи сказку, — требует самый маленький — Жека.
Для начала рассказчица набивала цену:
— Какуя вам сказку? Про Машу-лупоглазку?
— Нет, другую.
— Какуя другуя? Про Машу-голубую?
— Про Мальчика с пальчик.
— Ах, про Мальчика, ну, слухайте. Жили-были бабка с дедом, — начинала единственную в арсенале сказку бабулька, — был у их Мальчик с пальчик, маленька-ай, вот такоеч-ка маленькай», — показывала она на свой усечённый мизинец правой руки. — Пошёл дед пахать пашню, вот бабка затомновала: «Хто деду обед отнесёт?»
Далее Мальчик с пальчик, как и положено по сценарию, предлагал пойти в поле и унести обед. Бабка собирала еду в корзинку Красной Шапочки и вручала её Мальчику: «Вот, внучок, отнеси дедушке горшочек маслица и пирожков».
По мере повествования рассказчица меняла голос, то звучал он басовито, угрожающе, то сходил на нет до писка. Менялась и мимика, бабка корчила рожи, хмурила брови, доводя малышню до восторга.
Телевизор в бабкином доме давно «приказал жить», мобильной связи не было, потому Светка, растянувшись вечером на перине, лениво листала гламурный глянцевый журнал, волей-неволей слышала разговоры из горницы, с тоской подвывала иногда:
— У-о-о, жесть! Какой фольклор, какой диалект — бред какой-то? Чего тут записывать? — Она удивлялась, как эта самая сказка привлекала в детстве её?
Мальчик с пальчик между тем шёл к деду через лес. Первым на его пути встречался Заяц из сказки «Колобок». Заяц не грозился Мальчику съесть его, что вполне логично, зайцы ведь травоядные. Подразнив зайца:
/- Заяц серый, куды бегал? /- В лес-дуброву, лыки драл, /— бойко отвечал Заяц. /- Что украл?/
Заяц, заподозренный в воровстве, убегал. Мальчик благополучно шёл дальше. Тут на его пути возникала Лиса. Рыжая плутовка бегала перед Мальчиком, нескромно вихляла хвостом, хвасталась:
— Я, Лиса — при беседе краса! Бя, бя, бя, бя.
— А я, Мальчик с пальчик! — спокойно отвечал ей герой и шёл дальше.
Тут из-за деревьев выскакивал Волк. Он набрасывался на Мальчика с пальчик с угрозами, страшным голосом грозил:
— Ау, ау-а! Я волк, сейчас я тебя съем!
На этом месте, баба Нюра щекотала внуков. Приговаривала:
— Сейчас съем, хоть скибочку да откушу.
Дети заливались смехом, перекатывались друг через дружку. Светка, оторвавшись от журнала, кричала в горницу:
— Ба, чё за скибочка?
Отвлекшись, баба Нюра отвечала:
— Крошечка, кусочек малый, стало быть. А ты чего там одна, иди к нам, Светик!
— Ага, ещё не хватало ваш бред слушать.
— А ты не слухай, а вникай: сказка ложь, да в ей намёк.
Слово «скибочка» Светка записала всё же на полях журнала на всякий случай, дав ему бабкино объяснение.
Дети нетерпеливо просили:
— Рассказывай дальше, бабуля.
Мальчик прятался за деревьями, переодевался в шапочки: то синюю наденет, то красную, то зелёную. Маскируясь, он, наконец, добирался до деда, который пахал пашню. Дед жаловался Мальчику с пальчик:
— Да милай ты мой, дитё, что ба я делал без тебя! Притомился, отдохну малость.
Дальше события развивались как в сказке-первоисточнике: Мальчик с пальчик пахал пашню. Баба Нюра сопровождала его работу песенкой:
/- Парень пашенку пахал. /Да скарордер барновал/.
Голос бабушки дребезжал на протяжных высоких нотках.
«Скарордер», записала Светка под знаком вопроса, потому как бабка дала невразумительное на внучкин взгляд разъяснение.
Проезжавший мимо барин выпросил у деда Мальчика с пальчик, за большие деньги для барыни.
Сказка близилась к развязке: барин доставал из кармана платочек и вручал его барыне. Мальчика с пальчик, разумеется, там не было, но барыня выясняла, что он все же присутствовал, так как пописал.
К вящему удовольствию правнуков, баба Нюра изображала барыню: нюхала платочек, натурально чихала, затем чертыхалась и ругалась на супруга.
Ребятишки визжали и падали с дивана, захлёбывались смехом. Бабка давала им нарезвиться вволю, потом строго заявляла:
— Ну, будя, будя — делу время, а потехе час. Укладывайтесь! Бабка за день приморилась незнамо как! Ох, в крыльца так и шибает.
Иногда сказочница засыпала первой, смачно всхрапывала, откинувшись на подушках навзничь. Детвора считала за счастье такой случай. Девчонки притыкались рядом по бокам, прихватив Жеку, старшие мальчики ложились поперёк в ногах, лишь бы не потревожить бабкин сон.
Среди ночи баба Нюра непременно просыпалась, устраивала внуков удобнее, подтыкала одеяла, поправляла подушки, крестила их в темноте и убиралась в свой угол шаркая босыми ступнями. Подолгу старчески вздыхала и охала, ворочалась, находила удобную позу для натруженных косточек, сама себя называла старой капалухой. Потом в доме наступала тишина, лишь механические ходики отсчитывали бег времени, а иногда по ладоням крыши тихо шелестели благодатные тёплые дожди.
Но тихо было не всегда. Иногда по ночам дом оживал, то поскрипывали половицы, то шеборшался кто-то над потолком, скрёбся в оконные стёкла. Светка просыпалась и невольно прислушивалась к посторонним звукам. Утром спрашивала бабушку о природе звуков. Баба Нюра на полном серьёзе отвечала приглушённым голосом:
— Дедушка-суседушка, знать, недоволен, надоть его улестить. Вот я на ночь миску с молочком в твоёй спаленке поставлю.
Суседушкой бабка называла Домового, ребятишки жались к ней в ужасе, Светка сердилась.
— Опять твои выдумки старческие!
Блюдце с молоком всё же появлялось в её спальне, не важно, что днём его вылизывали кошки, бабка была уверена: дед-сосед успокоится.
Коли Анна Ивановна не засыпала после возни с внуками, окликала старшую внучку:
— Светочка, ты ба мне крыльца натёрла, самой мне не в мочь. Шутка сказать, давно уж мне на осьмой десяток перевалило, не гнутся рученьки.
Крыльцами оказались лопатки — гнуло бабушку к земле год от году, хотя была она крепкого роду-племени. Смолоду в работе, требующей физической силы, не было ей равных: на сенокосе и хлебной ниве, при заготовке дров, на картофельном поле, в огороде.
В годы Великой Отечественной Войны Нюрку — молоденькую девушку, отправили на заготовку леса для нужд фронта. Как знать, быть может, там, в снегах по пояс, с ручной пилой и топором, от непосильного труда и зачерствела её душа: нравом…
Анна Ивановна была сурова, категорична, потому и затихали ребятишки сразу, как только слышали бабкину команду к отбою.
Никогда не топила жарко печи, не позволяла шалить за столом, и, упаси бог, небрежно обращаться с хлебом. Не признавала излишки называя это лихоимством, баловством от лукавого.
— Не жадуй! — говорила внукам за столом, — жуй как следовает, не заглатывай как рыба-кит, кишки завяжутся!
Убранство в её доме было самое скромное: белёные стены, ситцевые занавески на окнах, домотканые дорожки на половицах, круглый стол, диван и кровать, единственный шкаф и огромный сундук, в коем хранила все свои «богатства». На вопрос о достатке отвечала грубовато: «Прожила свой век за холщовый мех! Ну, да Господь с им, хлебушек насущный давал, чего словоблудить, хулу заздря наводить?!»
При всём своём аскетизме бабушка была словоохотлива, не упускала возможности поговорить с кем-либо, с желанием и охотой рассказывала о своей жизни, о вынужденном переселении в годы укрупнения больших сёл и разорения малых. Знала много присказок-поговорок, а ещё любила в рифму отвечать на заданные вопросы. Подвернется прохожий (любила возле дома на скамеечке посидеть), спросит:
— Чей это дом?
— Выспись ладом! — парировала бабка, — Мы в ём живём.
— А раньше-то где жили?
— Жили в лесу, молились колесу. Против нёба — на земле жили!
— А теперь-то на родину ездите?
— А куды мы поедем: к тётке-лебедке, к дядьке-плетню? Нет нашей деревни, разве бы мы её покинули! А таперича и эта вскорости сгинет, — крестила истово лоб, — Господи, помилуй, дай свой век в родном углу дожить, не дай по чужим мыкаться.
Ещё в бытность старика — ветерана войны, в доме установили телефон. Но связь была столь ненадёжной, невозможно было разобрать, что говорят на другом конце провода. Одна лишь бабка освоила эту науку: кричала изо всей мочи:
— Цвяточек мой малированный, внучок ты мой дорогой! Да сладкай ты мой дитёночек! Бабка по тебе соскучилась, ехай скорея! — внушала внуку от сына.
Как по писаному перечисляла родню: «Нянька Донька, нянька Подька, дядя Омельян, дядя Степан, дядя Илья, Михаил — коров доил, Василий — прыг в окошко — лата-та, Марея, Николай первый, я, Николай второй и Иван». Если собеседник интересовался, что значит «Василий — прыг в окошко — лата-та». Охотно объясняла:
— Иван у нас смирён-а-ай был — от носа соплей не отбросит, а Василий умственный. В войну-то впроголодь жили: кипяток кипятком закрашивали, вот он и омманывал тятю. Бывалоча, мешаить ложкой в стакане в однуя сторону, потом в другуя. Тятя спрашивает: «Чё ты почём здря её мутишь?» А тот отвечает: «Разве ты не знал: надо сорок раз промешать, ох и чай сладкай становится!» Отец помешал, помешал — чай, как был — вода. Схватил ложку, хотел Василию в лоб стукнуть, а он прыг в окошко и хлопает по ляжкам: «Лата-та!»
Сетовала, что сгубило брата Василия пьянство: «Водку, её никода не омманешь, а водка омманет!» Заздравный тост произносила с бравадой: «За здравье ваше в глотку нашу!»
На вопрос о двух Николаях, как в царской династии, отмахивалась:
— Первого Колей прозывали, второго Николкой, а поди знай, что это одно и то же! Это уже кода они паспорта получили, оказались оба Николаи.
Ничего не разглядела, не оценила Светка, так и промаялась полторы недели, поджидая друга. «Генка приедет, чего-нибудь нароет, — думала беспечно, — И как это я в детстве тут любила бывать? Ума не приложу!
Бабка журила её за неопрятную одежду: растянутые футболки и майки, короткие трусы, не трусы — чёрты какие-то. Поднималась она ни свет ни заря, и как-то починила рваные-перерванные джинсы внучки. Заплатки наложила в цветочек и в горошек, старательно срезав продольные нити, соединяющие потёртости.
Светка, схватившись, рычала, выпарывала крепкую, на совесть работу:
— О-о-о, мраки, зачем я только сюда приехала?!
Джинсы по её уверению оказались безнадёжно испорчены, колени и ягодицы теперь не светились сквозь дыры, а выпячивались целиком при каждом шаге. Положение усугубляло ещё и то, что Генка не ехал. Наскоро позавтракав бабкиной стряпнёй, Светка сгребла свои журналы, побросала в лукошко бутерброды, бутылку воды, покрывало и забралась в углу сада в смородинник, намереваясь не выходить оттуда до самого вечера. «Отосплюсь как следует, не нанималась я в няньки, а завтра ноги в руки — фольклор долбаный мне не по нутру!»
Вернулась, когда свечерело и в саду одолели комары. В доме необыкновенно тихо, не шумела детвора, только из горницы был слышен чуть приглушённый мужской голос и бабкин — двое вели размеренную беседу. Что-то сдержало Светку ринуться в комнату, она заглянула туда осторожно. За столом, спиной к ней, сидел Генка, бабушка в окружении внуков расположилась напротив. На столе лежала большая клеёнчатая тетрадь, в которую друг быстро-быстро чего-то строчил. Рядом мобильный телефон, наверняка включенный на запись.
— Ране народ жил дружно и работал скопно, родову всю по пальцам наперечёт знали, а теперя што? — сетовала бабка.
Светка тихо легла в углу на кровать, невольно вслушиваясь в разговор.
— Сколько у Вас детей, бабушка?
— Семерых родила. В живых шесть — пять девок, один сын, но годин!
— Хороший, значит?
— А то?! Со знаком «качества», — засмеялась старушка. — Рос огнеупорный! Девки над ём, бывалоча, изголялись, то платье на него натянут, то в платочек обрядят, то к кровати чулками примотают, чтоба не шкодил. Он ети перевязки как постромки рвал, не сидел на месте. Неа! А приду домой, спрашиваю: «Вы, кобылки, опеть над малым казнились?». Молчат и ён молчит, никода не жалился. Выросли, улетели из родного гнезда, — чуть пригорюнилась Анна Ивановна.
— А муж Ваш, простите?
— Помер мой старичок, одиннадцать годков как вдовствую, милок. Чижолую жисть он прожил, надорвался, знать. А баню любил! — вдруг задорно зазвучал её голос, — Ох и лупился веником, бывалоча. И на самый послед отхвостался вволю, а к утру сомлел — сложил ручки-те на груде, готов мол, к труду и обороне на том свете!
— Участник войны?
— Воевал, не приведи господь, повидал немало. Осколки по усёму телу ходили. Новой раз подумаю: перенесли-пережили, иному на два века хватило бы, ан нет, хочется ещё потоптать земельку, пока ходовая не отказала. А как ужо слягу, не дай бог, заживо тлеть!
Последнее, что слышала Светка, наставления бабки:
— Ты, мил человек, в моём дому гость, но я хозяйка, потому спрошу: ты нашей Светке знакомцем, судариком, али как будешь?
— Да, Анна Ивановна, у нас со Светой отношения.
— Вона как, — призадумалась старушка, — Про вас теперяча и не разберёшь, что к чему, но учти: в моём дому лишнего не дозволю, ты, милок, до поры до времени к ей претензиев не имей. Платье как и честь, берегут смолоду. Хошь Светка-то наша с гонором, но внучка она мне родная, в обиду её не дам! Давеча взыграло у неё ретивое — попортила вишь я ей штаны. Там и штаны-то были, тьфу, портки дырявыя. Залатала, да вишь, не эдак! Хвост трубой и в сад ударила, по сю пору нейдёт, робята в смороде её наглядели. Думат, бабка виниться пойдёт? Не тут-то было! Я, милок, на своём веку только перед мужем голову гнула, потому, так положено.
За меня бабы как за тыном новой раз прятались. Ох и отчаянная я была! В войну на лесозаготовках бригадиром у нас был один мужик — волк-волком, продыху никому не давал, не делил, кто бабы, кто девки, кто робята безусые ишшо.
Бывалоча, в студель наробишься, губы смёрзнутся, «тпру» не выговоришь, руки-ноги не чувствуешь, а он одно шумит: «План давай!» Стану я заслоном перед девками, бабами и молчу, только глазьями сверкаю. Поглядит, поглядит он и скажет: «Шабаш на сегодня!»
— Анна Ивановна, вот вы всю жизнь работали и теперь сложа руки не сидите, как я погляжу.
— А как жа? — искренне удивилась собеседница, — государственный хлебушек жую, значит, надоть работать!
— Вы сполна заработали его от государства.
— Эээ, милок, ране в колхозную бытность рабочие заместо денег одне палочки — трудодни получали, а старики и того не имели. А теперя грех обижаться — государство всем пензию выплачивает, стало быть, грех обижаться! Бери-ка стуло, пойдём вечерять, кто же гостя эдак морит, — миролюбиво заключила она.
— Да, я не голоден.
— Будет стесняться! Ешь, пей, пока рот свеж, завянет ни на кого не взглянет!
Светка предусмотрительно выскочила из дома, потом зашла как ни в чём не бывало, уселась вместе со всеми за стол. Корила друга за долгое ожидание.
На ночлег Геннадий устроился на лежанке русской печи. Бабка хлопотала:
— Как же эдак, милок, ты еслиф городской житель, не пондраву тебе экое ложе придётся. Можа, печку-то затеплить хоть толику, холоднай камень-от?
Светка, выспавшись в саду, ёрзала в спаленке на перине, кляла на чём свет стоит бабку и кавалера:
— Вот спелись! Готова летом печку ради гостя дорогого истопить. Жесть!
В глубине души она верила, что дождавшись, когда баба Нюра заснёт, Генка придёт-таки к ней в горячие объятья. Но он так и не явился. Сморенная наконец сном, Светлана решила: «Надо кончать с этим батаном! Фольклор, местечковые наречия, мрак!»
Утром бабушка потчевала гостей на дорожку блинами, налила сливок в пиалу, заварила смородиновый чай.
Геннадий обращался с хозяйкой обходительно, задал вопрос:
— Анна Ивановна, а скажите, как выразиться например, если человеку всё было предоставлено, но он не сумел извлечь из этого пользу, урок?
— Да так и выразиться, — не задумалась баба Нюра: — Давался дураку клад, да не сумел его взять.
Геннадий искренне засмеялся, украдкой подмигнул Светке. Пыля по грунтовой дороге с вещами и рюкзаком бабкиных гостинцев, молодёжь ссорилась. Светка верещала:
— Чё ты над бабкиной поговоркой прикалывался? На меня намекаешь?
— А на кого ещё, Света? Ты две недели прожила попусту. Я от твоей бабули за один вечер столько почерпнул, сколько за жизнь не слыхивал, а ты два слова записала!
— Атас! — вскричала Светка. — Местечковый диалект — тоска зелёная, я уже сама позеленела тут! Ночью почему не пришёл?
— Счёл бестактным входить в «монастырь» со своим уставом.
— Ой, пай-мальчик, посмотрите на него! Какая лажа! Впрочем, ты можешь вернуться, если так понравилось! Пиши докторскую, студент Кошкин!
— Я тебе завидую, Светлана, у тебя бабушка — истинный алмаз, а ты к ней с таким неуважением.
— А я всё больше убеждаюсь, что нам с тобой не по пути!
— В этом ты скорее всего права.
Не смотря на расставание Геннадий отдал все записи Светлане, но она лишь в ночь перед сдачей засела за реферат. Потрудилась заглянуть в словарь Даля и определить значение слова «скорода» — поле, целина. Надёргала из Интернета чужих цитат и выкладок, перепечатала Генкины записи, смешала всё в «винегрет», только «маслом» — логической мыслью не связала. Оценку получила посредственную.
На второй курс её не хватило, забрала документы, устроилась менеджером в модный магазин обуви.
Геннадий Кошкин — один из блестящих студентов, в доме бабушки Анны побывал ещё раз, одарил старушку городскими гостинцами, основательно записал беседу, почерпнул немало из родника устной речи. Защитил диплом филолога, работает в родном Вузе преподавателем, пишет очередную монографию, готовится к защите кандидатской.